Море и колокола

Пабло Неруда

МОРЕ И КОЛОКОЛА Перевод с испанского Андрея Щетникова

Новосибирск ™ Артель «Напрасный труд» ™ 2011

ББК 84.4 Чил Н-54

Pablo Neruda El mar y las campanas (1974)

Неруда П. Н-54 Море и колокола: Перевод с испанского А. Щетникова. — Новосибирск, Артель «Напрасный труд», 2011. — 52 стр. Эта книга великого чилийского поэта была издана посмертно в 1974 году в Буэнос-Айресе. В неё вошли стихи, написанные Нерудой в два последних года его жизни. ББК 84.4 Чил

© Щетников А. И., перевод, 2011 2

ИЗНАЧАЛЬНОЕ Час за часом — это не день, это боль, что идёт за болью. Время не изнашивается, не сокращается: море звучит как море, непрестанно, земля звучит как земля: человек в ожидании. И только колокол, там, среди прочих, хранящий в своей пустоте неуступчивую тишину, порой разрывает её, подняв свой медный язык, волна за волною. Я столько всего имел, пока мог ползать пó миру на коленях, а теперь я лежу здесь, нагой, у меня ничего не осталось, кроме морского жёсткого полдня и этого колокола. Они зовут меня, чтобы я страдал, и просят меня задержаться. Звуки уходят в мир, заполняя пространство. Море живёт. И колокола существуют.

3

ИСКАТЬ От славословия к корню моря расходится новый тип пустоты: я не хочу, — говорит волна, — чтобы вы продолжали болтать, чтобы вы продолжали отращивать цементную бороду города: мы одни, можно орать во всю глотку, можно мочиться в море, глазеть на пять тысяч зелёных чаек, любить на песке, перепачкать ботинки, книги, мысли и шляпы, и повстречать тебя, ничто, и целовать тебя, ничто, и воспевать тебя, ничто, ничто без ничего, и ничего не делать, не прерывая настоящего.

4

ВОЗВРАЩАЯСЬ Я видел смерть и в анфас и в профиль, потому и не умираю, не умею этого делать; меня искали и не нашли, и я ухожу при своих, со своей незавидной судьбой заблудившегося жеребца на одиноких пастбищах юга Южной Америки: здесь дует железный ветер, деревья согнулись с рождения, они должны целовать эту землю, эту равнину: затем выпадает снег, он состоит из тысячи бесконечных клинков. Я недавно вернулся оттуда, куда приду, из дождичка по четвергам, я возвратился со всеми своими колоколами, мне осталось найти лужайку, пустить на ней корни и целовать горькую землю, как согнутый куст. Ведь было дано обещание повиноваться зиме, позволить ветру подняться внутри тебя самого, так, чтобы падал снег и сливались мгновенье и день, ветер и прошлое: надвигается стужа, и вот мы остались одни и наконец замолчали. Спасибо.

5

*** Спасибо вам, скрипки, за этот четырёхструнный день. Небо звучало сегодня без фальши голосом синевы.

6

*** Кажется, что какой-то особый корабль придёт по морю в назначенный час. Он — не из железа и не под оранжевым флагом: никто не знает, когда он прибудет, и откуда он, тоже никто не знает: но уже приготовлен самый лучший салон, и всё предназначено для одного пассажира. Пена лежит, как тонкий ковёр, вытканы звёзды, синий — вдали, ближе — зелёный, ультрамарин пришёл в движение, всё в ожидании. Прибрежные скалы, отмытые, чистые, вечные, вознеслись над песком, как крепостные башни. Всё приготовлено, приглашена тишина, и даже люди, обычно такие рассеянные, внимательно ждут этого часа, одетые, как на праздник, причёсанные, в новых ботинках. Все состарились, а корабль не пришёл.

7

*** Когда я решил остаться ни с чем и стал повсюду искать неудачу, чтобы сыграть с нею в кости, я встретил женщину, и она пошла со мной рядом за черту, в темноту и молчание. Это Матильда, так зовут её, и она из Чильяна, а потому и в дождь, и в гром, в ясный день с его голубой шевелюрой, или в тёмную ночь, это она делает всё, что нужно, нежно, для моей кожи, для моего пространства, растворяет настежь все окна, выходящие нá море, чтобы взлетали вверх слова, записанные на бумаге, чтобы мебель наполнялась беззвучными знаками, зелёным огнём.

8

*** Я заявляю о четырёх собаках: первую похоронили в саду, две другие нападают внезапно, маленькие разбойницы на толстых лапках, хвостики — как кремнёвые иглы. И ещё одна — мохнатая, далёкая, деликатная. Её золотые шаги не слышны, её присутствие незаметно. И лишь по ночам она лает где-то вдали на неясные тени, а потому лишь те, кого нет, могут слышать её на дорогах и в прочих тёмных местах.

9

*** Приехали аргентинцы из Жужуя и из Мендосы, инженер и врач, три дочери, как виноградинки. Мне нечего было сказать им, и моим незнакомцам тоже. Не говоря ни слова, мы просто дышали вместе резким солёным воздухом Тихого океана, зелёным воздухом жидкой пампы. Они увезли его с собой в свои города, а кто-то привёз из дальних краёв собаку, или странные крылья трепещущей птицы.

10

*** Я звался Рейес, звался Катрилео, Родригес, Арельяно, я давно забыл, как звать меня на самом деле. Я вырос с именами дубов замшелых, молодых побегов, певучей древесины. Меня нашли в огромной куче листьев, младенец, я скрывался в самой гуще зелёной поросли, среди стволов упавших, близ бедных хижин, проливавших слёзы. Я не родился, нет — меня воздвигли, мне разом дали множество фамилий, имён и прозвищ: меня назвали пустошью и кругом, потом назвали елью и зерном, а потому я стал и тем, и этим, таким огромным и таким ничтожным, ведь я поднялся снизу, из земли.

11

*** Привет, мы говорим каждый день каждому встречному, вручая визитную карточку чистосердечия и показной доброты. Это наш колокольчик, послушайте: вот они мы, привет! Слышите, мы существуем. Привет, привет, привет, тому и другому, кому же ещё? — а также кинжалу, отраве и злобе. Привет, вы меня не узнали? Мы одно, и терпеть не можем друг друга, мы любим друг друга, поскольку различны, у каждого есть свой нож, своя особая жалоба, очарование быть или не быть, нам бы иметь побольше рук для пожатий, побольше губ для улыбок: привет! уже не осталось времени, привет! чтобы хоть что-то понять, привет! чтобы заняться самими собой, если от нас хоть что-то осталось. Привет!

12

*** Сколько часов упало сегодня в колодец, в сеть, в глубины времени? медленно, но непрестанно, они падали вниз, соединяясь с самым первым часом, подобно рыбам, а потом — как камни или как бутылки. Там, внизу, эти часы соединялись с течением дней, месяцев, лет, смутных воспоминаний, безлюдных ночей, костюмов, женщин, поездов и провинций: так копилось время, и каждый час растворялся в безмолвии, разлагался и падал в кислоту с другими останками, в чёрную воду опрокинутой ночи.

13

*** Я повстречался с мексиканцем Тиуатином в Халапе, несколько веков назад, но с каждой новой встречей — в Арекипе в Колумбии, в Икике, — я всё больше и больше сомневался в том, что он живёт на свете. Странное сомбреро и руки, перепачканные глиной, — вот что запомнил я с тех лет, когда он зарабатывал себе на жизнь гончарным промыслом; в иную пору он был строителем в Венесуэле, владельцем лавки скобяных изделий и приставом судебным в Гватемале. Я думал: мы ровесники, и нам исполнилось недавно три столетья, но я наедине с самим собой всё это время постигал искусство стучать по камню и металлу, чтобы плыл над землёю колокольный гул и в нём на все лады звучал мой голос, а этот обитатель мёртвых лет, бредущий по отсутствующим рекам, как он легко менял свои занятья! И тут я понял: он всегда был мной, мы пережили многих, здесь и там, с руками, перепачканными глиной, среди рядов безжизненных могил, и каждый раз, родившись, в тот же час мы продолжали непрерывную работу.

14

*** Когда-то давно, в поездке я обнаружил реку: она едва ли была младенцем, щенком, жеребёнком, эта новорóжденная река. Она журчала и плакала среди камней в железистых Кордильерах: умоляющее существо, посреди одиночества, снегов и небес, там, далеко, наверху. Я ощутил себя усталым, словно старая лошадь, рядом с этим чудом природы, начинавшим бежать, прыгать, расти, петь своим чистым голосом, узнавать землю, камни, направленье потока, течь ночью и днём, грохотать на перекатах, закружиться водоворотом, а потом расправить широкие воды, сделаться патриархальной и судоходной, — эта маленькая река, маленькая и неловкая, как железная рыба, оставляющая на камнях свою чешую, серебристые брызги; река, издавшая первый плач, она начинала расти у меня на глазах. Там, в горах моей родины, когда-то давно, я видел, слышал, касался того, что родилось: это биение сердца, это журчание между камней были тем, что родилось. 15

*** Давайте поглядим, сказал я соплеменникам, давайте попробуем понять, кто мы такие, что делаем и думаем о чём. И самый неприметный из них, из нас, мне отвечал, переменившись во взгляде, дерзко развернув свой флаг. И это было вражеское знамя. Он твёрдо знал, что вправе убивать чужую истину. Так было прежде с моим отцом, а в этот раз со мной. Но мне казалось — это я убит.

16

*** А теперь о тебе: ты огромна словно тело Чили, и ты нежна, как цветок аниса. В твоих ветвях зеленеет память о наших вёснах. Что за день сегодня? Твой день. И завтра — тот же самый день, что вчера, и каждый новый день ложится в твои ладони. Засыпая, ты укрываешь тенью и хранишь эту землю, фиалки, солнце. А наутро снова ты жизнь мне даришь.

17

*** В ту пору, когда я звался капитаном, я жил на одной из улиц этого города, там было множество винных лавок и обувных магазинов, а ювелирные мастерские сияли рубинами. И поскольку там не было ни входа, ни выхода, там всегда толпилась уйма народу, все они что-то ели, плевались, дышали, что-то покупали и продавали. Всё мне казалось таким блестящим, таким сверкающим, и оглушительно шумным, что я иногда боялся оглохнуть или ослепнуть. Всё это было так давно, я так давно ничего не слышал, я живу совершенно иначе, среди камней и водных потоков. А эта улица — должно быть, она умерла естественной смертью.

18

*** Я возвращаюсь в то же самое место, но почему? Почему бы мне не вернуться к прежним улицам, странам, островам, континентам — туда, где я жил когда-то? Чем меня привлекло это место, что я нашёл на этой границе: только бич вертикального воздуха над моей головой, и чёрные крылья, которые гложет и рвёт на части зимняя вьюга? Что они говорят обо мне: этот лентяй, покрывшийся ржавчиной, ему вовеки не сдвинуться с места: ему суждено оставаться недвижным, покуда не отвердеют его глаза, и вьюнок не прорастёт в его взгляде.

19

*** Я возвращаюсь к самому себе, как в старый дом с гвоздями и щелями: так человек, устав от самого себя, как от изношенной одежды, идёт нагим под проливным дождём и радуется чистоте воды и благородству ветра, но затем спускается в свой собственный колодец, к своим микроскопическим заботам, как будто он и вправду существует и должен раздавать свои долги: как если бы я был настолько важным, что мог бы сам принять или отвергнуть сырой земли растительное имя, в её театре, между чёрных стен.

20

*** Педро — это «когда» и «как», Клара — «кто б сомневался», а Роберто — «однако»; все куда-то шагают с предлогами, существительными, причастиями, покупая их в магазинах, в конторах, подбирая на улице, и всякий пытается навьючить меня своим грузом, своим связующим словом, и спрашивает: «Куда?» И в самом деле, куда мы идём со своим незавидным товаром, нарядившись в слова, завернувшись в рыбацкие сети?

21

*** Прямо сквозь нас, словно дождь, падает истина, ожидаемое решение: проходят улицы со всеми деталями: можно развесить по стенам в салоне и на балконе, как гобелены, речи, упавшие на дорогу, каждому что-то достанется, золото или сахар, настоящее счастье, впрочем, его нельзя ни назвать, ни потрогать, оно только мнится, его здесь нет, всё здесь не ясно, камень и древесина, основа материи или её венец, материя счастья, нет ничего, кроме бесцельных вещей, кроме бессмысленных слов, они не уходят дальше, чем ты и я, не покидают нашей конторы, мы слишком заняты: нам срочно звонят по телефону, чтобы уведомить нас о запрете быть счастливыми.

22

*** Маленькую зверушку, поросёнка, пичугу или собачку, жалкую, с жёсткими перьями или шерстью, я слушал сегодня всю ночь, зябнущую, скулящую. Долгая ночь в Исла Негра, огромное море, весь его грохот, его скобяная мастерская, его прозрачные стёкла, разбиваемые об утёсы, его солёные трубы, его сотрясение. Нить моего сна латала ночные прорехи, а в них — жалкий комочек шерсти, медвежонок или больной ребёнок, страдающий от удушья или озноба, тлеющий огонёк боли, скулящий, в бесконечной океанской ночи, рядом с чёрной башней молчания, раненая зверушка, малюсенькая, что-то чуть слышно шепчущая под куполом ночной пустоты, одинокая.

23

*** Мне незачем рассчитывать на завтра, когда я погружаюсь в добрый день, в насущный хлеб рассказов и напевов. Перед рассветом, открывая шторы, навстречу ослепительному солнцу и новому неистовому дню. Я говорю: я здесь, и мир вокруг отнюдь не завершён, и водоросли приросли к волне, и разум есть во всех его движеньях: морская птица расправляет крылья, взлетая вверх с камней или воды. И я, воздевши руки вверх, взываю: скорее, приходите кто-нибудь! Вот всё, что я имею за душой: послушайте отчёт, рассказ и звук. Приходит утро, и приходит жизнь, и новый сон родится в старом сне.

24

*** Дождь идёт по песку, стучит по крыше вечная тема дождя: длинные «эль» медленно падают на страницы моей бессмертной любви, насущной соли; дождь вернулся в твоё родное гнездо с вязальными иглами прошлого: всё, что мне нужно сейчас — это белый лист пространства, это время зелёных ветвей и цветущих роз; это толика бесконечной весны, долгожданной, с открытым небом и долгожданной бумагой; когда вернулся дождь, чтобы с нежной грустью стучать в окно, а потом с неистовой яростью плясать в моём сердце, плясать по крыше, требуя, чтобы его впустили, чтобы ему подали чашу, а он ещё раз наполнил её своими иглами, прозрачным временем и слезами.

25

*** Июньским ясным днём со мной случилась женщина, вернее — апельсин. Смешалась панорама, и постучали в дверь: взметнулся вихрь, и свет пронзил глаза непоправимым ультрафиолетом; я долго наводил свой телескоп, как будто бы она жила на дальних звёздах и по астрономической ошибке попала в этот дом.

26

*** Этот разбитый колокол всё ещё хочет петь: звонкая медь покрылась цветом сумрачной сельвы, цветом воды в лесных озерцах, цветом полудённой листвы. Разбитая зелёная бронза упала ничком и заснула, опутанная вьюнками; блестящее золото бронзы зацвело лягушачьими пятнами; влажный воздух побережья, нежные руки воды прикоснулись к металлу, и он зазеленел. Этот разбитый колокол приволокли сюда сквозь кусты моего одичавшего сада; он укрыл свои шрамы в траве, никого уже не призывает к себе его потемневшая чаша, и только бабочка прикоснулась к поверженному металлу и улетела, взмахнув на прощанье своими жёлтыми крыльями.

27

*** Я хочу знать, пойдёте ли вы со мной туда, где уже не ходят и не говорят, я хочу знать, сумеем ли мы прийти к уединению: так, чтобы просто идти и видеть прозрачный воздух, полосы света, насущное море и земные предметы, но ни о чем не говорить, не вносить в это дело никакой колониальной торговли, никакого обмена безделушек на тишину. Я готов заплатить тебе за тишину. Хорошо: я вручаю тебе свою, но с одним условием: не пытаться понять друг друга.

28

(H. V.) Я повстречался с неким человеком: мы познакомились, когда я плыл с ним на одном и том же корабле, я задыхался от избытка лиц — здесь одному остаться невозможно. Я принял на себя напрасный труд быть дружественным, а не безучастным, благодаря его жене, высокой красавице с огромными глазами. Читаю повесть о его поездке и вижу, как я сильно ошибался. Я был провинциально щедр, и что же? Что проку было в дружеской руке, когда он ровным счётом ничего не понял и остался тем же самым? Как будто кто-то может убедить того, кто сам в себя давно не верит, кто проиграл войну с своей же тенью. Что делать? мы такими родились.

29

*** Ни нездоровье, ни отсутствие былого величия — да, это так, сеньор! — не могут уничтожить наше лучшее, ту доброту, которой мы переболели: прекрасен человеческий цветок, за каждой дверью обитает истина, а не холодный мелочный расчёт. И мне всегда казалось, что во мне есть что-то лучшее, стремленье обрести безмолвную незримую награду: вновь отыскать забытый лепесток моей врождённой меланхолии, и снова найти внутри себя поющий свет, обжалованию не подлежащий.

30

*** Да, подруга, есть время возделывать сад и время для битвы, каждый день кровь и цветы сменяют друг друга: время тащит нас на аркане — можно ухаживать за жасминами или лежать, истекая кровью, на тёмной улице: добродетель и боль разошлись по холодным углам, по пылающим углям, больше нечего выбирать: пути в небесах, по которым раньше ходили святые, нынче заняты специалистами. А лошадей совсем не осталось. Герои одеты в лохмотья, зеркала опустели, праздник — это там, где нас нет, нас на него не приглашают, а народу в дверях — не протолкнуться. А посему — мой предпоследний приказ, мой тридесятый призыв, подруга, мой колокольный набат: я обращаюсь к лилиям в нашем саду, к яблоням, к непреклонным гвоздикам, к аромату лимонных деревьев, и лишь затем — к тем, кто уходит на битву. Наша родина — узенькая полоска, и на её обнажённом клинке горит наше нежное знамя.

31

*** Начиная с рассвета, сколько «сейчас» нужно, чтобы прокормить этот день? Смертельные вспышки, золотые всплески, светящиеся центрифуги, лунные капли, пустулы, аксиомы, всё сливается в общем потоке: боль и дыхание, право и долг: остаётся ждать, когда этот день утратит свою чистоту и расточит свою силу. В час по чайной ложке льётся с небес кислота: таково настоящее этого дня, таков сегодняшний день.

32

*** Вальпараисо, портовый порт, почти лишённый земли, поведал мне, что совсем не умеет плавать: он отражает натиск штормов и землетрясений, морской волны, бьющей изо всех сил по его разбитому носу. Вальпараисо, бродячий пёс, лающий на холмы, его обступили со всех сторон колени земли и ладони моря. Портовый порт, он не может уйти к далёкой открытой судьбе и только скулит, словно зимний поезд, перед лицом одиночества и неумолимого моря.

33

*** Все задавали мне один и тот же вопрос: когда я уезжаю? И казалось, что кто-то отпечатал в тишине ужасный приговор: мне надлежит уехать, всё равно куда и как. А я не собирался уходить. Сеньоры, никуда я не уеду, я из Икике, из дождей Темуко и чёрных виноградников Парраля, на этой узкой полосе земли я здесь, я остаюсь.

34

МЕДЛЕННО Дон Метеор Родригес — вовсе не мой приятель: донья Агуда Молния — совсем не моя любовь: чтобы ходить на жёлтых лапках, надо жить в глубине плотных вещей: глины, металлов, кварца, древесины, построек из кирпича: надо уметь закрывать глаза на свету, открывать их во тьме и ждать.

35

ОДНАЖДЫ 6 августа в мою дверь постучали: а там — никого, никто не вошёл, не присел на стул, со мной не заговорил. Я не забуду, как это небытие, будто Пётр, вошло к себе в дом, я был доволен его отсутствием: открытой для всех пустотой. Никто не спросил меня, ничего не сказав. Я не ответил, не проронив ни слова. Какая знаменательная встреча!

36

ВЕТКА Пахучую ветку мимозы, благоуханное зимнее солнце я купил на ярмарке в Вальпараисо и шёл с ароматами ароматов домой в Исла Негра. Мы прошли сквозь туман, по пустынным полям, по стерне, по холодной чилийской земле (под фиолетовым небом, по мёртвой дороге). Был бы горек наш мир в нескончаемом зимнем пути, в обезлюдевших сумерках, если б не было рядом каждый раз, и навеки, простоты без затей, жёлтой ветки.

37

ПОСОЛ Я жил в переулке, куда заходили мочиться все псы и коты в Сантьяго де Чили. Это было в 1925 году. Я запирался наедине с поэзией, переносившей меня в Сады Альбера Самена, к великолепному Анри де Ренье, к синему вееру Малларме. Не было лучшего средства против мочи полчищ приблудных псов, чем волшебный кристалл чистейшей воды и света: окно во Францию, прекрасные парки, в которых безупречные статуи — дело было в 1925 году — менялись мраморными одеяньями, в тончайшей патине, отполированной прикосновением стольких изящных столетий. Я был счастлив в том переулке. Много позже, годы спустя я стал послом в этих Садах. Поэты уже ушли. А статуи меня не признали.

38

ЗДЕСЬ Я здесь, чтобы считать колокола, живущие в море, поющие в море, в глубинах моря. Потому я здесь и живу.

39

*** Если каждый день каждую ночь падает в темноту, значит, есть колодец, в котором заперта синева. Надо сидеть на краю колодца, свесив крючок в темноту, и неспешно ловить упавший свет.

40

ВСЕ Похоже, собой мне не стать, да я и не смог бы: я не был, не видел, меня здесь нет: но что это? И в каком я родился июне, с какого дерева слез и где расти продолжал? Или не рос — но всего лишь продолжал умирать? Я повторял в дверях звуки моря и колоколов. Я искал себя увлечённо (позже — с тоской), с водой, с колокольчиком, с нежностью: но всегда приходил слишком поздно. Мой предшественник был уже далеко и не отзывался, я каждый раз ускользал от себя самого. Я шёл к ближайшему дому, к ближайшей женщине, и повсюду я расспрашивал обо мне, о тебе, обо всех: и где меня не было, не было никого, всё было пустым, ведь это было не сегодня, а завтра. И зачем понапрасну стучать в каждую дверь, если там меня нет, если мы до сих пор не пришли? Так было, и так я узнал что я — такой же, как ты, как и всё в этом мире.

41

ЛЕНЬ Я не работал ни в воскресенье (хотя никогда не был Богом), ни с понедельника по субботу: я — прирождённый лентяй, мне так приятно глядеть на улицы, на которых в поте лица добывают свой хлеб каменотёсы, чиновники, люди с инструментами и портфелями. Я разом закрыл глаза на все свои обязательства: я нашёптывал эту прекрасную мысль изо всех своих глоток, и всеми своими руками я мечтательно нежил женские ножки, порхавшие рядом. А затем я наслаждался красным чилийским вином двадцать дней и десять ночей. Его амарантовый цвет пульсирует в нас и исчезает в твоей глотке, словно речная рыба. А ещё я должен включить в это свидетельство рассказ о том, что я спал, спал, спал, не признаваясь в своём плохом поведении, не терзаясь и не раскаиваясь: я спал таким замечательным сном, как будто над всеми островами этого мира шёл нескончаемый дождь, пронзая небесными иглами коробочку снов. 42

ИМЕНА Ах, Эдувигис, какое славное имя носит твоё голубое сердце, имя королевы, перебравшееся на кухню и не вернувшееся во дворцы. Эдувигис, слоги, сплетённые в косы, как пучки чеснока, свисающие с перекладин. А по ночам — смотри же! — твоё имя сияет во тьме, как тиара на пепелище, как зелёный огонь, потаённый во времени.

43

МЫ БУДЕМ ЖДАТЬ Есть дни, которые ещё не наступили, их выпекают по ночам, как хлеб, их собирают в мастерской, как стулья, или отвешивают на весах в аптеке, на фабриках грядущего; и где-то встречаются такие мастера, которые способны приготовить любые дни — от горьких до сладчайших; и новый день стучится в наши двери, готовый наградить нас апельсином или в упор с порога расстрелять.

44

ЗВЁЗДЫ Вон там, вон там, указывал звонарь, и множество людей смотрело вверх, туда, где в синеве чилийской ночи мерцали тысячи неярких звёзд. И приходили те, кто никогда — ни днём, ни ночью — не глядел на небо, давившее на плечи; а другие, не понимающие, что произошло, расспрашивали: где же? и куда? И торжествующий звонарь безмолвно указывал на звёзды, и плыла по небу ночь — как тысяча ночей.

45

ГОРОД Предместья с гнилыми зубами и голодными стенами: бумажная жвачка, нескончаемая помойка, мертвец среди зимних мух и отбросов: Сантьяго, голова моей родины, прильнувшая к огромным горам, к заснеженным кораблям, выцветшее наследство вéка утончённых господ, кавалеров с белыми эспаньолками, изящных тростей, серебристых шляп и перчаток, прикрывавших орлиные когти. Сантьяго, наше наследие, грязное, заплёванное, кровавое, выцветшее и растерзанное, таким мы тебя получили в наследство от прежних хозяев. Нам ещё предстоит отмыть от грязи твоё лицо, наш город и наше сердце, прóклятое дитя, вернуть аромат весны, оживить твою жизнь, зажечь в тебе новый огонь, закрыть глаза, пережить твою смерть, очистить тебя и украсить, подарить тебе новые руки, дома для людей, свет и цветы!

46

*** Руки воды стучатся в каменную калитку на берегу, посреди песков. Камень не отвечает. Никто не откроет. Стучаться — значит терять воду, терять время. И всё же — надо стучаться, удар за ударом, день за днём, год за годом, века за веками. Наконец, происходит нечто. Камень преобразился. Вот линия, нежная, словно изгиб груди, Вот желобок, в котором струится вода, скала осталась той же и не осталась. Там, где раньше был неподатливый камень, Нежность волны открывает земную дверь.

47

*** Простите, если у меня в глазах не больше ясности, чем в пене моря, простите, потому что мой простор всё так же беззащитен и открыт: уныла моя песнь, мои слова — как сумречная птица, они живут в камнях и под водой, несокрушимы, словно зимнее рыданье. Простите эту круговерть воды, прибоя, скал, приливов и отливов: всё это — одиночество моё: солёные удары бьются в стены моей секретной сущности, как будто я — это часть зимы: пространство повторяется волнами от колокола к колоколу, и его молчание — как будто шевелюра беззвучных водорослей, песня под водой.

48

*** Всегда в крови была земля людей. Постройки, время, корни и дожди вымарывают знаки преступлений, планета наша до того мала, что сотни раз была покрыта кровью, война и месть, предательство и битва — и люди вновь идут на корм червям, затем забвенье очищает каждый квадратный метр: звенит литая медь, встаёт огромный лживый монумент, приходит время нового рождения, торжественных речей и годовщин, муниципалитетов и забвения. Мы обрели искусство сеять смерть, науки, истребляющие память. То, что в крови лежало, вновь цветёт. Вы, мальчики, готовьтесь убивать и быть убитыми, и закрывать цветами кровь, пролитую на землю.

49

*** Звонко запел сорсаль, птица чилийских полей: празднично и призывно трель разнеслась по ветру. Рано утром, на берегу, зимой. Остался алый рассвет, как тонкий обрывок знамени, плывущий над морем. Синева переполнила небо, и внезапно всё стало синим: повседневность обыденных дел, синева насущного хлеба.

50

*** Там ли море? Ладно, пусть будет так. А ещё мне нужен колокол — тот, огромный, зеленокожий. Нет, не этот, другой, с трещиной в бронзовом рту, мне ничего больше не надо, я хочу остаться наедине со сверкающим морем и колоколом. Я не хочу ничего говорить, я хочу изучать тишину. Я хочу узнать, правда ли я существую.

51

ФИНАЛ Матильда, дни или годы, в лихорадке, во сне, здесь или там, пригвождённый, с разрушенным позвоночником, истекающий истинной кровью, я в который раз просыпался и опять в забытьи засыпал: больничные койки, заграничные окна, служители тайны в белых одеждах, неловкость движений. А потом этот путь и возвращение к морю: твоя голова у моего изголовья, твои руки летят на свет, на мой свет, над моей землёй. А было так славно жить, когда мы и вправду жили! Мир становится таким голубым и земным по ночам, когда я, огромный, тихо сплю в кольце твоих кротких рук.

52