Из истории русской культуры. (Киевская и Московская Русь)

А. Соловьев

ВЕЛИКАЯ, МАЛАЯ И БЕЛАЯ РУСЬ*

Академик Н. С. Державин в конце своей книги «Происхождение русского народа» (1944) коснулся интересного вопроса о появлении и значении политико-этнографических терминов «Великая и Малая, Белая и Черная Русь» (стр. 102—104, 119—121). Выяснение истории и содержания этих наименований имеет, несомненно, большое значение для того, чтобы понять постепенное развитие трех главных братских народов Советского Союза — великорусского, украинского и белорусского. Вопрос об этих названиях впервые поставил В. Н. Татищев, сообщивший в своей «Истории государства Российского» любопытные, но не совсем точные сведения о «древнем разделении Руссии»1. Сведения В. Н. Татищева перешли в исследование Мусина-Пушкина о тмутараканском камне (1794) и в «Историко-географический словарь» А. Щекатова (1807). В XIX в. все внимание русских историков было поглощено пресловутым вопросом о происхождении Руси и русского имени, но вопросом о развитии этого имени они почти совсем не занимались. Достаточно сказать, что по поводу термина «Белая Русь» написаны всего четыре статьи: А. Потебни, В. Ламанского, А. Экземплярского (все три в 1891 г.) и Г. Ильинского (1927). Что касается термина «Малая Русь», то ценные данные об этом термине сообщает лишь статья М. А. Максимовича «О названиях Россия и Малороссия», напечатанная в 1868 г. в «Киевских епархиальных ведомостях». Ею воспользовался и академик Н. С. Державин. Что же касается истории термина «Великая Русь», то, насколько мы знаем, с начала XIX в. никто этим вопросом не занимался. Это подтверждается и тем, что акад. Н. С. Державин смог сослаться лишь на статью проф. Д. Н. Анучина «Великоруссы», помещенную в энциклопедическом словаре Брокгауза (т. IX. 1893). Между тем сведения, сообщаемые Д. Н. Анучиным, неточны и неполны. Любопытно отметить, что в этом словаре вообще нет слов «Великая и Малая Русь», «Великороссия» и «Малороссия». Эти термины как-то выпали из поля зрения буржуазной науки. Неразработанность этого вопроса в научной литературе уже давно побудила автора этих строк пересмотреть наши источники, привлекая к освещению их иностранные источники и параллели. В течение Х—XII вв. обычным названием для нашей родины было «Руськая земля», лат. Russia, греч. RwsÀa. Оно обнимало собою все ее огромное простран* 1

Печатается по изд.: Вопросы истории. № 7. 1947. С. 24—38. Татищев В. «История Российская». Т. I. С. 513—523. М. 1768.

480

А. Соловьев

ство, от Невы до Западного Буга, Карпат и Черного моря, — «всю дальнюю и ближнюю Россию», по терминологии Константина Багрянородного2. Поэтому к ней иногда уже применяется эпитет «Великая», обозначающий величие всей страны, а вовсе не отдельную ее часть. Так, в «Сказании о св. Борисе и Глебе», памятнике начала XII в., мы найдем прекрасное изречение: «Господь… си святая постави сияти с Русьске стороне велиции, идеже множьство стражющих спасени бывають»3. Эта картина «великой Русской страны», в которой спасается множество страждущих, говорит нам одинаково о духовном и земном величии Русской земли. Выражение «Великая Русия» в XII в. было известно и за границей. Так, французский рыцарский эпос, сохранивший много любопытных указаний на величие и богатство Киевской Руси, называет ее то «Roussie la large» в романе о Фульке из Кандии, то «Roussie la grant» в романе о Bueve de Hantone, позднейшем Бовекоролевиче русского эпоса4. Оба текста относятся к XII в., скорее к концу его. Они знаменательны и своими эпитетами («широкая, великая Русия»), и тем, что сохраняют правильное произношение «Руссия» (Roussie, а не Russie). Еще ярче говорит о величии нашей Родины краковский епископ Матвей, может быть, родом француз. В своем письме от 1153 г. к известному французскому проповеднику Бернарду Клервоскому он говорил: «Руссия велика как бы другой мир земной, а народ русский по несчетному количеству подобен созвездиям»5. Также и шведский эпос называет нашу родину не только «страною городов» (Gardarikj), но и «Великою Швециею» (Svithiod hin Mikla) в известной «Heimskrigla» Снорре Стурлесона, умершего в 1241 году6. Шведам, считавшим Русскую землю прародиною мифических азов, своих прародителей, эта пространная «Скифская земля» представлялась не чем иным, как «Великой Швецией», гораздо более великой, чем замкнутая между горами и морем небольшая родина варягов. Навеянное еще античными традициями представление о России как Скифии могло тоже повлиять на появление эпитета «великий», ибо «Великая Скифия» известна и византийской и древнерусской письменности. Уже в знаменитом Изборнике великого князя Святослава (1073) (списанном с Изборника Болгарского царя Симеона Х в.) мы находим следующий текст по поводу камня «уакинфа», т. е. гиацинта: «Скуфию же нарицають ветьсии страну ту вьсю северскую, иже суть Готфи и Давьние, да тоу убо вьутрь вь пустыни Великая Скуфия есть дьбрь зело глубока и чловекомь невьходьна» (en têheremô tês Megalês Skythias). Вероятно, отсюда выражение «Великая Скуфь» попало и в «Повесть временных лет», в редакции 1113 года. Здесь оно, правда, применено прежде всего к областям 2 О неправильном понимании термина «дальняя Россия» (обычно переводимого как «внешняя» у Константина Багрянородного) см. нашу статью в журнале «Byzantion» № XIII. С. 227— 232. Брюссель. 1938. 3 Абрамович Д. «Жития св. Бориса и Глеба». С. 48. СПБ. 1916. Текст приводится по рукописи XII века. 4 Роман о Фульке из Кандии, стих. 1617; первая версия романа о Бове, стих. 1200. См. статью Г. Лозинского в «Revue des études slaves». P. 76, 87, № IX. Paris 1929. 5 Ruthenia quae est quasi alter orbis… gens Ruthenica multitudine innumerabili ceu sideribus adaequata. Erben. Regesta Bohemiae, I, 125. 6 In Europe ad Orientem proxima Scythia, nobis Svethia Magna dicta, sita est. Fragmenta et particulae histor. ad res Danicas pertinentia. P. 11.

Великая, Малая и Белая Русь

481

Улучей и Тиверцев у Черного моря, где «суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от Грек Великая Скуфь»7. Мы считаем неудачной проводимую некоторыми авторами параллель между терминами «Великая и Малая Русь» и толкованием «Малая и Великая Греция», согласно которому «Малая Греция» обозначает коренную страну, а «Великая Греция» — ее позднейшую колонию8. Во-первых, классическая древность знает лишь понятие meg
lh ‘Ell
j (Graecia Magna или maior): оно встречается у Плиния, Тита Ливия, Птоломея и Страбона. Но нигде нет соответствующего ей выражения Graecia minor. Во-вторых, согласно толкованиям Плиния и Страбона, термин «Великая Греция» связан с богатством и блеском этих колоний и выбран ими из самодовольства в сравнении с более бедною родиной. Следовательно, термин «Великая Греция» можно назвать украшающим эпитетом, и он стоит особняком, так как нет антитетичного ему понятия9. А главное, этот термин совершенно неизвестен средневековой византийской и латинской литературе и не мог повлиять на терминологию XIII и XIV вв., основывавшуюся на более близких образцах. Напомним, что выражения Meg
lh и Mikr
(Maior и Minor) были в ходу в средневековой географии, особенно в византийской, и обозначали политические подразделения некоторых стран. При этом вовсе не нужно предполагать, что термин «Малая» непременно был связан с понятием о метрополии, а «Великая» — с понятием ее колонии. Древнейшим примером может служить понятие «Великая Скифия», уже упомянутая нами, и «Малая Скифия», Skgda Mikr
у Страбона. Со времен Юстиниана известны Maior и Minor Armenia, причем Великая Армения — главная, основная, а Малая (у Средиземного моря) — скорее ее колония. Эти термины известны и нашему летописному «Начальному своду»: среди стран потомства Иафета названы «Арменьа Малая и Великая»10. Часто у историков XIII—XIV вв. встречаются термины «Великая и Малая Влахия». «Великою Влахиею» называют Фессалию, особенно горную ее часть, заселенную влахами (румынами). Так, Генрих де Валансьен в рассказе о латинском завоевании 1206 г. упоминает Blaquie la grant11. Никита Хониат говорит, что Бонифаций Монферратский стал маркграфом Фессалии, а другой барон — топархом горной Фессалии, теперь называемой Meg
lh bl
kia12. Всю Фессалию называют «Великою Влахиею» и Акрополит, и Пахимер, и Франца. У последнего встретим и название «Малая Влахия», относящееся к стране на западе от Пинда, к Этолии и Акарнании13. Кроме того известно еще и название «Горняя Влахия» (Anoblacha) для северо-восточной части Эпира14. 7 Шахматов А. «“Повесть временных лет” и ее источники». Академия наук СССР. Труды отдела древнерусской литературы. Т. IV. С. 80. М., 1940. («Слово св. Епифания Кипрского о 12 камнях на ризе еврейского первосвященника»). 8 Например, в статье А. В. Стороженко «Малая Россия или Украина» (Труды подготовительной по национальным делам комиссии, малорусский отдел, вып. 1-й. С. 52—64. Одесса, 1919. 9 Pauly-Wissowa Real-Encyclopädie VII, 1690. Такова и Britannia Maior у Цезаря, Comment. IV (без Britannia Minor). 10 Лаврентьевская летопись. С. 2 11 Henri de Valenciennes. P. 213; cit. R. Roesler «Romänische Studien». S. 105, L. 1871. 12 Вuсhоn «Recherches historiques sur 1a principauté de Morée». Vol. I. P. 406, 408, Paris. 1845; см. Соловьев А. «Фессалийские архонты в XIV веке». «Byzantinoslavica» IV, 161. Praha 1932. 13 Georg Acropolites. P. 46; G. Pachуmeri Mich. Palaeologus. P. 83; G. Phrantzes. P. 414 (cit. Roesler. Op. cit., 105). 14 DolËpia § nÒn kaloum‹nh ’Anwbl
ca. Schol. Thucydidis, III, 102.

482

А. Соловьев

Любопытно, что, когда позднее становятся известными румынские земли за Дунаем, к ним начинают применять то же деление. Именно «Великою Влахией» начинают называть с XV в. Валашское воеводство, а «Малою Влахиею» — Молдавское. Турки же дают этим странам названия «Белая и Черная Влахия» (Ак-Ифлак и Кара-Ифлак), что лишний раз подтверждает одинаковое, с нашей точки зрения, значение понятий «Белый — Великий», «Черный — Малый»15. В путешествиях XIII в. особенно расширяется кругозор европейцев. Встречая новые страны, они нередко применяют к ним эпитеты «Малая» и «Великая». Так, венгерские миссионеры путешествуют в 1238 г. через Русь в так называемую Великую Венгрию, т. е. в страну северной Югры, считавшуюся их прародиной. Путешественник-проповедник Юлиан в 1241 г. в своих рассказах упоминает «Великую Угрию», из которой происходят наши Угры16. Венгерский король Бела IV пишет, что татары опустошили «Большую Угрию, Булгарию, Куманию, Россию, Польшу и Моравию»17. Плано Карпини рассказывает о нападениях татар в 1246 г. на Великую Угрию, т. е. на Биляр, Великую Болгарию18. Ему известна и «Великая Индия» на далеком востоке, тогда как «Малою Индиею» он считает Эфиопию. Он знает и четыре монгольских народа, из которых один называется «Великие Монголы»19. Напомним, что французский писатель середины XIII в. Бартелеми Англичанин знает «Великую и Малую Славию: Великая Славия — это то же, что Славония, она охватывает Далмацию, Сербию, Каринтию и многие другие земли. Малая Славия простирается от саксонских границ до Пруссии, она называется Богемией»20. Путешествия к татарам открыли перед европейцами беспредельные страны востока и севера. Так, Рубруквис в 1253 г. знает Великую Угрию (отождествляя ее с Башкирией), и Великую Болгарию на Волге, и христианскую Малую Болгарию на Дунае21. В этих путешествиях западноевропейцы знакомились с Россией, но все еще понимали ее как единую страну, хотя и разделенную. К ней они невольно применяют тот же эпитет XII в. «Великая». Так, Марко Поло называет ее в 1252 г. «величайшею и разделенною на многие части»22. В ряду северных стран — Великая Угрия, Великая Болгария — естественно было появиться и названию «Великая Россия» именно для северной части страны. Интересно, что в это же время понятие «Великий» стало связываться и с не15

Кadleс К. «Valasi a valaške pravo». P. 97—98. Praha 1916. «Cum ire deberem ad Magnam Ungariam cum fratribus… ex Cumania inde reversi in Magnam Ungariam de qua nostri Ungari originem habuerunt», Erben, Regesta Bohemiae, I. P. 474. 17 Maiori Hungaria, Bulgaria, Cumania, Rossia nec non Polonia et Moravia depopulatis totaliter». Erben, ibid. I, 493. 18 «India Minor sive Ethiopia». «IV populi… et unusyeka Mongol, id est Magni Mongoli vocantur» Plano Carpini, cap. 7 et 5. 19 Ibidem. 20 Любопытно, что крестоносцы знают в Пруссии название «Maior et Minor Barthia» (область бартов вокруг Бартенштейна и Алленштейна) в документе 1251 г. «nemus, quod Majorem Bartam dividit et Minorem» (Codex Warm. I, № 26), и у Петра Дуисбурга, писавшего около 1326 г. «Barthia Minor et Maior». Lownianski H. «Studya II». P. 6—9. Wilno. 1932. 21 «De Russia, de Moxel et Maiore Bulgare et Pascatir quae est Maior Hungaria», «christiani Rutenorum, Blacorum, Bulgarorum Minoris Bulgariae». Rubruquis. P. 168. 22 «La provincia de Russia e grandissima e divisa in molte parte» «Чтения» за 1848 г. № 1. 16

Великая, Малая и Белая Русь

483

которыми севернорусскими городами (и их областями). Так, уже с 1206 г. северный Новгород называется «Великим», очевидно, в отличие от меньшего — Новгорода Северского, а позднее и от «Малого Новгорода», Новгородка Литовского23. Отметим, что он называется Великим именно в Ипатьевской летописи, в галицко-волынской ее части. С точки зрения южнорусса, великий город и его область находятся на севере. В северной же области находится и Ростов Великий (уже под 1151 г.), вероятно, названный так в отличие от малого Ростовца в киевской волости24. В упомянутом уже рассказе венгерских проповедников, отправившихся в 1238 г. искать на севере древнюю Великую Угрию, говорится о «Великой Владимирии, соседней с ними (Мордвой. — А. С.) русской области»25. Владимирскосуздальская область, где княжил великий князь Юрий Всеволодич, есть «Magna Lodomeria» в отличие от хорошо известного венграм южного, волынского Владимира (Lodomeria).

II Наличие областей Великого Новгорода, Великого Ростова и Великого Владимира на севере России, естественно, должно было привести и к появлению понятия «Великая» или «Большая Русь» (Maior Russia), лишь только появилась потребность в противопоставлении двух основных частей величайшей и раздробленной страны. Эта потребность настала на рубеже XIII и XIV вв., когда до тех пор единая митрополия всея Руси начала делиться надвое благодаря политическим событиям. В 1300 г. митрополит Максим (родом грек) перенес, после татарского набега, свою резиденцию из разоренного Киева в Великий Владимир на Клязьме. По словам Голубинского, раньше «Киев был нейтральным между двумя русскими великими княжениями — владимирским и галицким, так что пока столица митрополитов оставалась на старом месте, они могли быть митрополитами обеих частей всея Руси. Но когда Максим перенес столицу во Владимир, великое княжество галицкое оказалось в церковном отношении уже не равноправным с первой частью митрополии, а только как бы некоторым к ней придатком»26. Великий князь галицкий Лев Данилович, сын «короля русского», стал добиваться особой митрополии для своих областей. Он умер в 1301 г., и особой галицкой митрополии добился его сын Юрий I в первые же годы своего княжения. Это произошло, согласно греческой записи, в 1305 г. при императоре Андронике II и патриархе Афанасии Глике (1304—1312). Новая митрополия стала официально называться Галицкою27, тогда как за митрополитом во Владимире остался титул 23 См. Ипатьевская летопись под 1206 г. В сентябре 1330 г. в записи митрополита Феогноста всея Руси о его поездке в Западную Русь отмечена дань «от Малого Новгорода 20 гривен» (’ApÌ toÒ MikroÒ ’OnougratoÒ). Изв. Общества русского языка ИАН, XXI. С. 58. 1916. 24 Великий князь Вячеслав Киевский посылает сказать Юрию Долгорукому: «Иди в Переяславль и Курск, иди в Великий Ростов или в другие города свои». Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Лаврентьевская летопись. T. I. С. 75 25 Ad ducem Magnae Lodomeriae. Erben. cit. 26 Голубинcкий Е. «История русской церкви». Т. II. С. 96. 27 Запись об этом в греческой рукописи XIV в. в Парижской библиотеке неточна. Она гласит: «81-я митрополия Галиции: эта епархия издавна была Великой России, возведена на сте-

484

А. Соловьев

«Киевского и всея Руси». Однако в просторечии галицкую митрополию стали, вероятно, сейчас же называть «митрополиею Малой Руси», в отличие от «митрополии Великой Руси», сохранившей большее число епархий. Это ясно видно из другой греческой записи начала XIV века: «Было в Великой России 19 епархий: теперь же их осталось 12. Когда епархия Галиции была возведена на степень митрополии царем Андроником по царским хрисовулам и патриаршим писаниям при патриархе кир-Афанасии, то подчинились галицкой митрополии следующие епархии: Володимеря, Перемышля, Луцка, Турова и Холма»28. Из обоих текстов ясно, что «Великою Россиею» в представлении греков была некогда вся огромная Россия как единое целое. Когда же из этого целого выделилась меньшая часть (Галицкая и еще пять епархий из 19), то эта часть получила название «Малой», а за оставшейся, большей частью сохранилось название «Великая». Как видно из этого перечня, деление это было чисто политическим, а не этнографическим. К Малой России были отнесены епархии юго-западные, подчиненные великому князю галицко-володимирскому. В Великой России остались не только Великий Новгород и Великий Владимир, но и Смоленск, Полоцк, Киев и епархии около Киева: Чернигов, Переяславль, Белгород. В 1317 г. великий князь Гедимин добился нового уменьшения митрополии Великой России. По его требованию при патриархе Иоанне Глике (1315—1320) была создана православная митрополия Литвы со столицей в литовском Новгородке — Малом Новгороде29. Этой митрополии, о делах которой мы почти ничего не знаем, вероятно, подчинились те епархии, которые непосредственно зависели от Литвы, т. е. Туров, Полоцк, а затем, может быть, и Киев. В греческой записи по этому поводу говорится, что Литва была раньше «епархией Великой России; столицей ее был Малый Новгород»30. Название столицы способствовало тому, что и эту митрополию, оторвавшуюся от Великой России, стали причислять к «Малой России». Но название «Малая Русь» оставалось преимущественно за галицковолынскими областями. Хотя ее великие князья продолжали именоваться, по традиции Романа и Даниила, князьями и господарями «Русской земли», даже «Всей Русской земли» (duces totius terrae Russiae в 1316 г., dominus terrae Russiae в 1320, dux et dominus Russiae в 1334. г.), а на печатях даже продолжали носить титул «короля Руссии» (Rex Russiae) — грамоты 1316, 1325, 1327, 1334 и 1335 гг.31, пень митрополии блаженным царем кир-Андроником Палеологом старшим при святейшем патриархе кир-Афанасии, в лето 6811 индикта З». Русская историческая библиотека (РИБ). Т. VI. С. 15. Год неверен, а индикт с ним не сходится, ибо в 1303 г. на престоле был еще патриарх Иоанн Созополит (1294—1304). Поэтому мы считаем, что в приведенной записи более правилен индикт и, следовательно, надо читать: «В лето 6813 индикта 3-го», что даст 1305 год. 28 Cod. Paris, 1366, л. 294, РИБ. Т. VI. Прил. С. 15. В этом счете не хватает 19-й епархии: очевидно, это Новгород Литовский, еще не ставший митрополией, но уже отделившийся от Великой России как вполне и издавна подчиненный языческой Литве. 29 РИБ. Т. VI. С. 16. Дата опять неточна, ибо в 1317 г. не было еще патриарха Иоанна Глики. Надо ее дополнить cdwke (6825), что даст 1317 год. 30 «Parva Nogardia» у прусского хрониста Петра Дуисбурга под 1314 годом, «Mikron Onougraten» в указанной выше записи 1330 года. 31 См. сборник «Болеслав-Юрий II, князь всей малой Руси». СПБ. 1907.

Великая, Малая и Белая Русь

485

однако несоответствие этого пышного титула скромной действительности бросалось в глаза: и Юрий I (1301—1315), и его сыновья Андрей и Лев II (ум. в 1322), и его внук по женской линии Юрий II, Болеслав Мазовецкий (1322—1340), нося эти титулы, владели лишь Галицкой и Волынской землями, т. е. десятой частью великой Русской земли. Остальное пространство составляло далекую северовосточную «Великую Русь» и в небольшой части принадлежало Литве. Если галицкая митрополия с 1305 г. стала называться «Малою Русью», то естественно было то же название применить и к Галицкой Руси. Так, это название промелькнуло в польском документе 1327 г.: латинское церковное послание говорит о католической церкви, «находящейся в пределах Малой Галиции, называемой Русью, в городе Владимире». Очевидно, переписчик перепутал названия, и надо читать: «в пределах Малой Руси, называемой Галицией», ибо никакой Малой или Великой Галиции нам нигде не встречалось32. Особенно знаменательно то, что последний галицкий князь Юрий-Болеслав в своей грамоте к тевтонскому великому магистру, посланной 20 октября 1331 г. из «Малого Владимира» Волынского, говорит о себе: «Мы, Юрий, божиею милостью природный князь всей Малой Руси», хотя печать на этой грамоте имеет с одной стороны надпись: «Sigillum domini Georgii regis Rusie», а с другой: «sigillum domini Georgii ducis Ladimerie»33. В торжественной международной грамоте термин «Малая Русь» появился как логический вывод из несоответствия между территорией небольшой Галицко-Волынской области и пышным наследственным титулом, отзвуком притязаний Романа и Даниила на власть «самодержца всея Руси» или ее «короля». В международных отношениях Юрий II сам решил ввести реальный титул «князь всей Малой Руси». Итак, при последних галицко-волынских князьях термин «Russia Minor» стал последовательно означать и митрополию юго-западной Руси и политический организм Галицко-Волынской области, отделенной от Великой Руси широкой полосой литовских владений. Созданный под влиянием византийской терминологии, этот термин мог найти себе поддержку в параллельном словоупотреблении в соседней Польше. Там в конце XIII в. мы наблюдаем сходное явление34. В удельной раздробленности исчезала центральная власть, однако продолжает оставаться термин «Вся Польша» (Tota Polonia), чему способствует единство польской митрополии со столицей в Гнезне. Но в отдельных случаях, когда большую часть Польши надо противопоставить меньшей, эту большую часть называют тоже «Tota Polonia» или просто «Polonia». В северо-западной части, в Гнезне, сидят князья, которые часто титулуются «dux Poloniae», выражая этим свои притязания на власть над целой Польшей. Но уже с 1257 г. их титул все чаще гласит «князь Великой Польши» (dux Maioris Poloniae). Постепенно как антитеза ему появляется и точное понятие «Малая, меньшая Польша» (Polonia Minor), именно для Краковской земли35. 32 Quod ecclesia Lubocensis in partibus Minoris Galathe que Ruscia nuncupatur, in loco videlicet Flandemeria ab antiquo extitit situata. A. Theiner «Monumenta Poloniae ecclesiast.», I, № 376. 33 См. статью А. О. Лаппо-Данилевского в указанном сборнике «Болеслав-Юрий II». 34 Ваlzer О. «Królewstwo Polskie», t. I, str. 48. Lwów 1918; Kefrzynski St. «O królewstwie wielkopolskiem». «Przegląd Historyezny», 1909, str. 25; Krzyzanowski J. «Regnum Poloniae», Sprawozdanie Akademyi Umiej, Kraków 1909, 5 i 1913, 9. 35 Однако в этих южных землях сильнее идея королевства. Краков есть urbs et sedis regia (1260), хотя в нем и нет короля. В 1295 г. именно в Кракове произошла коронация Вацлава II,

486

А. Соловьев

Казалось бы, что термины «Великая» и «Малая» одинаково упрочатся в обеих соседних странах, однако этого не случилось. В объединившейся при Казимире Великой Польше утвердились названия «Великая и Малая Польша» как обозначение двух ее в прошлом раздельных частей; эти названия дошли и до нашего времени36. Между тем название «Russia Minor», промелькнувшее в Галиции при Юрии II, очень быстро исчезает после его смерти. Польский и венгерский короли оба притязали на Галицию, и оба понимали под Галицией нечто большее, чем просто плодородную соседнюю область, удобный объект для колонизации. Она была для них «Королевство Русское», открывавшее путь широким притязаниям на восточные страны, так как при ее завоевании титул наследника и господаря Русской земли (dominus terrae Russiae) давал возможность Казимиру, Людовику и их наследникам стремиться овладеть и Волынью, и Подолией, и стольным Киевом. Эти польские притязания нашли свое яркое выражение в XV в. в истории Яна Длугоша и осуществились в Люблинской унии. Вместе с тем население Галицко-Волынской Руси, противопоставляя себя соседям — полякам и венгерцам, — подчеркивало, что Галицко-Волынская Русь — это «Русская земля», и не находило нужным называть себя «Малая Русь», поскольку совершенно не сталкивалось с Великой Русью.

III В течение XIV в. названия «Малая и Великая Русь» продолжают держаться в церковных и международных кругах в связи со спорами о разъединении русской митрополии. Многие документы этой эпохи не дошли до нас, но и сохранившиеся дают любопытные данные. Один из таких документов — сборник актов константинопольской патриархии, сохранившийся в венской библиотеке и изданный в 1860 г. Миклошичем и Миллером. Мы видим, что в 1347 г. в связи с событиями в Царьграде (захват власти Иоанном Кантакузеном) московскому митрополиту Феогносту и великому князю Симеону Гордому удалось одержать крупную победу. Церковный собор в Царьграде при патриархе Исидоре признал, что недавно произведенное разделение России на две митрополии было незаконно. Царский хрисовул, изданный в связи с этим, гласит: «С тех пор, как русский народ получил богопознание, священные епископии Малой России, находящиеся в местности, называемой Волынью: Галицкая, Володимерская, Холмская, Перемышльская, Луцкая и Туровская, так же как и епископии Великой России, принадлежали к митрополии Киевской и всей России… Но смуты отторгли от киевской митрополии епархии Малой России и подчинили их галицкой архиепископии». Теперь царь и собор решают, что это разделение было незаконно, и постановляют, чтобы «епископии Малой возродившего королевский титул. Только с Галицией связан титул «regnum Russiae». Галицкие титулы «Reges regni Russiae», «dominus terrae Russiae» напоминают польскую титулатуру, например «Reges regni Poloniae Maioris» (Владислав Локетек, 1298), «dux Maioris regni Poloniae» (Генрих, 1302) — Balzer, C. I, 217. 36 Названия «Wielka i Mala Polska. Wielkopolanie i Malopolanie» были в ходу еще в XX веке. После присоединения Галиции к Польше в 1919 г. польские шовинисты стали официально называть ее «Восточная Малая Польша» (Wschodnia Malopolska), так же как прусское правительство после третьего раздела Польши назвало Варшавскую область «Новой Южной Пруссией» (Neu Süd Preussen).

Великая, Малая и Белая Русь

487

России снова подчинились киевской митрополии»37. Об этом решении сохранилась и отдельная царская грамота волынскому князю Димитрию-Любарту Гедиминовичу, указывающая на необходимость того, чтобы «по всей Руси, Великой и Малой, была единая митрополия»38. Из этих актов видно, что византийские власти и московский митрополит относили к Малой Руси галицко-волынские епархии (недаром сказано: «Малой Руси в местности, называемой Волынью») и что Киев не входил в состав Малой Руси, а скорее относился к Великой Руси, поскольку был связан с ней единством церковной власти. Такое разграничение подтверждается и сохранившимся списком епархий Великой и Малой Руси, вероятно, того же, 1347 года. В нем сказано: «Киеву (митрополии) России подчиняются эти епархии: Великий Новгород, Чернигов, Суздаль, Ростов, Великий Владимир, Переяславль Русский, Великий Белгород близ Киева, Св. Юрий на реке Роси, Полоцк, Рязань, Тверь, Сарай; а в Малой России: Галич, Володимерь, Перемышль, Луцк, Туров, Холм, Смоленск»39. Очевидно, первые 12 епархий и составляют Великую Русь: в нее входят и Киев и Чернигов со своими окрестностями. Любопытно, что три города в Великой Руси носят эпитет «Великий»: Новгород, Владимир и даже Белгород. К Малой Руси отнесены не только галицкие и волынские епархии, но даже Смоленск как сфера влияния Литвы. Однако это словоупотребление еще не является окончательным. Так, через семь лет, в 1354 г., патриарх Филофей пишет, что «священная Русская митрополия имела еще в Малой России город, именуемый Киевом», и решает, что столица (кафизма) митрополии должна быть перенесена из Киева во Владимир на Клязьме40. Это стоит в связи с тем, что Киев окончательно подчинился Ольгерду литовскому, поэтому его уже не относят к Малой Руси. Между тем в 1361 г. новый патриарх, Каллист, соизволяет, очевидно, по просьбе Ольгерда, чтобы литовский митрополит Роман имел в своем подчинении, кроме трех своих литовских епархий (Малого Новгорода, Полоцка и Турова), «еще и епархии Малой Руси», но не позволяет ему притязать ни на Киев, ни на Брянск, которые должны подчиняться митрополиту Алексею Киевскому и всея Руси. Мы видим, что митрополит московский Алексей старается сохранить за собой духовную власть над Киевом, который тут опять не отнесен к «Малой Руси». Очевидно, патриарх Каллист подразумевает под «Малой Русью» лишь епархии галицкие (Галич, Перемышль, Холм) и волынские (Малый Владимир и Луцк)41. Наконец, в 1370 г. польский король Казимир обращается к патриарху Филофею (опять занявшему престол после Каллиста, в 1364 г.) с требованием поставить особого митрополита для подчиненной ему «России». Из текста грамот видно, что король говорит прежде всего о Галицкой Руси. Любопытно, что патриаршая канцелярия дала списку этой грамоты заголовок: «Писание короля Ляхии и Малой России». Православным церковным кругам и Византии было ясно, что 37

Miklosich — Müller. Acta Graeca, I, 264—265; РИБ. Т. VI. Приложения. С. 21 и 25. Ibidem. I. 265—266; РИБ. Т. VI. Прил. С. 29 сл. 39 Rhalli-Potli. Syntagma, V. 496. В этом списке опять нет Малого Новгорода, который так и не подчинился митрополии всея Руси. 40 Miklosieh — Müller, I, 351. 41 Mikiosich — Müller, I. 426. 38

488

А. Соловьев

та «Россия», или «Русская земля», которая подчинена польскому королю, есть «Малая Россия»42. Это прежде всего Галицкая Русь. Но в 1371 г. великий князь Ольгерд, жалуясь патриарху на враждебность митрополита Алексея, просит патриарха дать ему особого митрополита «на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль и Нижний Новгород»43. Неясно, что Ольгерд понимает под «Малой Русью». Видно, что это не Киевская область, а прежде всего Волынская — яблоко раздора между Литвой и Польшей в те годы. Но мы можем предполагать, что Ольгерд мог включить в это понятие и Галицкую Русь, которую был бы готов подчинить духовному влиянию своего митрополита, особенно после смерти короля Казимира, своего могучего соперника. В 1380 г. произошло разделение Русской митрополии если не на три, то на две митрополии — «Великой и Малой Руси». Патриарх Нил в соборном определении подробно рассказывает о том, как язычник-«огнепоклонник» Ольгерд хотел подчинить себе и Великую Русь (вспомним его притязания на Смоленск, Тверь и Нижний Новгород). Тогда прежний патриарх Филофей (еще в 1375. г.) согласился послать «для Литвы и Малой Руси» нового митрополита Киприана, но последний «желал войти и в Великую Русь». После кончины митрополита Алексея (1378 г.) и смерти московского кандидата в митрополиты Митяя (в 1379 г. в Царьграде) патриарх согласился на избрание другого московского ставленника — Пимена в «митрополиты Великой Руси и Киева, так как невозможно быть архиереем Великой Руси, не получив сначала наименования по Киеву, который есть “соборная церковь и митрополия всея Руси”». Киприан же должен оставаться лишь митрополитом Малой Руси и Литвы»44. Из этой грамоты 1380 г., утвердившей разделение русской митрополии на Великую и Малую Русь, видно, что под довольно растяжимым названием «Малая Русь» понимаются вообще русские области, подчиненные Литве и Польше, но что из них исключается Киев, на исторической связи которого с митрополией «всея Руси, Великой Руси» настаивали московские митрополиты Алексей и Пимен. В грамоте 1380 г. ни слова не говорится о положении Галицкой митрополии, которая в 1371 г. тоже считалась «Малою Русью». Она в эти годы еще прозябала под влиянием католичества45. Такое разделение продолжалось, однако, недолго. В начале 1388 г., после долгих неурядиц в русской церкви и после смерти митрополита Пимена, цареградский синод утвердил Киприана «митрополитом всея Руси»46. В 1405 г. Киприану подчинилась и не имевшая митрополита Галицкая митрополия. Единство церкви, хотя и ненадолго, было восстановлено. Поэтому названия «Великая и Малая Русь» исчезают из церковных актов. 42 Ibidem, I, 434. M. С. Грушевский совсем кратко говорит: «Роман получил еще епархии Малой России, т. е. Волынско-галицкие». Iсторïя Украïни Руcи. Т. V. С. 388. 1905. 43 Ibidem, I, 580—581; РИБ. Т. VI. С. 135—142. 44 Ibidem, II, 12—18; РИБ. Т. VI. С. 165—184. 45 «Какие епархии разумелись под Малой Россией, трудно сказать: прежде всего епархии волынские, и, может быть, только они, ибо Галицкая митрополия была отдельно», — говорит M. О. Грушевский. «История». Т. V. С. 394. 1905. 46 В соборном определении 1389 г. говорится, что «так как великая Русская земля разделена на многие и различные мирские княжества, то божественные отцы установили там единственную власть духовную, за невозможностью привести к единству власть мирскую, т. е. считая, что единый для всех митрополит будет как бы связью» (РИБ, Т. VI.).

Великая, Малая и Белая Русь

489

Когда в 1415 г. великий князь Витовт не захотел признать Фотия митрополитом всея Руси, он заставил западнорусских епископов собраться в Новгороде, где они самочинно избрали «митрополитом Киевским и всея державы Литовские» Григория Цамблака. Опять произошло разделение, но литовские власти не захотели возобновить старую терминологию «Малая и Великая Русь». В Москве Фотий продолжал именоваться митрополитом всея Руси и в 1420 г., после смерти митрополита Григория, опять сумел подчинить себе литовские епархии и восстановить единство, даже с согласия Витовта. Лишь в 1458 г. произошло окончательное разделение русской церкви на западную и восточную. Западные митрополиты стали именоваться «митрополит Литовский и всея Руси» (Григорий в 1470 г.) или «митрополит Киевский и всея Руси» (Иосиф в 1498 г.), тогда как восточные стали митрополитами «Московскими и всея Руссии». Создались две параллельные иерархии, из которых каждая притязала на титул «всея Руси». Деление на «Великую и Малую Русь» больше не вспоминается в церковных кругах до самого конца XVI века.

IV В XV в. северо-восточную Русь все чаще начинают называть «Белая Русь»47. Этот термин восточного происхождения обозначает «вольную, великую или светлую» державу, тогда как противоположный ей термин «черная», которым в это время иногда называли Литовскую Русь, значит «подчиненная, меньшая» страна. Все же и название «Великая Русь» продолжает держаться в XV в., особенно у иностранцев, которым нужно было различать два русских политических организма. Сами же русские продолжали упорно именовать себя просто «Русью», «русином», «русскими людьми». Понятие «Великая Русь» известно немцам. Так, в 1413 г. магистр Ливонского ордена пишет великому магистру в Пруссию, что Витовт сговорился против них с Псковом, Новгородом и с Великой Русью (mit den grossen Reussen)48. Любопытно, что великий магистр, сообщая об этом чешскому королю, пишет, что Витовт заключил союз с Псковом, Великим Новгородом и со всем русским языком (der ganzen Russchen Zunge) и что придется воевать «с Белою Русью» (mit den Weissen Russen). Следовательно, то, что ливонский магистр называет Великой Русью, для великого магистра есть «Белая Русь». И то и другое название обозначает северную Русь49. Французский путешественник Жильберт де Ланнуа, посетивший в том же 1413 г. Великий Новгород, говорит: «У русских в Великой Руси нет иных государей, кроме тех по выбору, как того хочет народ»50. Следовательно, и он понимает под Великою Русью область Новгорода и Пскова. 47 Соловьев А. «Белая и Черная Русь». Сборник Русского археологического общества в Югославии. Т. III. С. 4. 1940. 48 Карамзин Н. «История государства Российского». Т. V. С. 216. 49 Prоhaska W. «Codex epistolaris Vitoldi». P. 543. 50 «Et n’ont les Russes de la Grant Russie d’autres seigneurs». G. de Lannoy. P. 33, ed. 1878. В патриаршей грамоте 1401 г. говорится: «Митрополит Галиции имеет право соборне рукополагать епископов в Малой России», как, например, в Белгороде, т. е. в Аккермане (Мiklоsiсh — Müller, II. P. 259. Грушевский М. Т. III. С. 279).

490

А. Соловьев

Также и на итальянских географических картах того времени можно найти название «Великая Россия», относящееся к северо-восточной Руси. Например на карте Андрея Бианки 1436 г, стоит надпись «Imperio Rosi Magno». Греческая огласовка надписи дает основание предполагать, что итальянские моряки узнали это имя от византийцев51. Даже поляки, вообще старавшиеся называть Московско-Суздальскую Русь Московией, иногда пользуются термином «Великая Русь». Так, известный историк Ян Длугош, закончивший свой труд к 1480 г., рассказывает, что р. Березина «вытекает из болот Великой Руси около г. Полоцка» (ex paludibus et desertis Russiae Maioris prope oppidum Poloczko)52. И в том и другом случаях термин «Великая Русь» соответствует равнозначащему ему термину «Белая Русь». Так, на итальянских картах XV в., например у фра-Maypo в 1459 г., МосковскоНовгородская Русь названа «Rossi Bianca», на карте Птоломеуса найдем «Russia Alba sive Moscovia». А за сто лет до Длугоша польский историк Ян Чарнковский (умер в 1384 г.) назвал Полоцк белорусской крепостью (in quodem castro Albae Russiae, Poloczk dicto). В XV веке название «Великая Русь» значит то же, что и «Белая». Обоими этими терминами изредка пользуются и русские, хотя гораздо чаще называют свою страну просто «Русскою землею» или «Русиею»53. При этом не всегда легко определить объем понятия «Великая Русь». Так, когда митрополит Фотий в 1410 г. говорит великому князю Василию Дмитриевичу, что «Бог тебя, великого князя, на престоле отеческом показа, предстателя Великиа всеа Руси дарова»54, то нам неясно, подразумевает ли он действительно подчиненную ему «Великую», т. е. Московско-Новгородскую, Русь в политическом смысле или умопостигаемую, великую, «Всю Русь» в ее церковно-национальном понимании. «Повесть о Флорентийском соборе», писанная около 1440 г., влагает в уста византийского царя просьбу подождать русское посольство, «яко восточнии земли суть Рустии и большее православие и вышьшее христианство Белые Руси, в них же есть государь великий, брат мой Василий Васильевич». А дальше, рассказывая о прибытии русских иерархов, та же повесть говорит: «…а людей было много, сто с митрополитом Исидором, более всех, занеже славна бе земля та и фрязове зовут ее Великая Русь»55. Русские церковные писатели XV века (как митрополит Фотий), говоря «Великая вся Русь», скорее понимали под этим названием всю страну, населенную православным русским народом. Так, и бывший митрополит киевский Спиридон-Савва (сидевший в Киеве в 1476—1477 гг.) в своем «послании о Мономаховом венце», писанном в Кирилло-Белозерском монастыре после 1513 г., смешивает понятия «вся Русь» и «Великая Русь». Он восхваляет «самодержца и царя Великия Росия Василия Ивановича» как прямого потомка Владимира Мономаха, а о последнем говорит: «…наречен Мономах, и царь Великия Росия»56. В первом случае термин «Великая Росия» обозначает реальную бóльшую часть, во втором — великое идеальное целое. Но эта расплывчатость могла быть и намеренной: бывший киевский митрополит, отъехавший в Москву 51

Nоrdеnskiöld. A. «Periplus». P. 19. Изд. Пржездецкого. Т. I. С. 21. 53 Соловьев А. Указ. соч. С. 42 и 45. 54 РИБ. Т. VI. С. 294. 55 Павлов А. «Критические опыты». С. 199. 56 Жданов И. «Русский былевой эпос». С. 67, пр. 1. 52

Великая, Малая и Белая Русь

491

как ее сторонник, как идеолог воссоединения Руси, в этом послании мог подчеркнуть права Василия III на наследие Мономаха, бывшего «царем Великия Росия», т. е. всей Русской земли. Таким же царем должен стать и его потомок — Василий III. Однако постепенно термин «Великая Россия» все чаще применяется к Московско-Новгородской Руси. Так, монах Илия переписал книгу в 1539 г., в царствование Иоанна IV, «самодержца всея Великия Росии… в Великом Новгороде Великия Росия», а другую — в том же году, «в славном граде Пскове Великия Русия»57. В послесловии к «Апостолу», первой книге, напечатанной Иваном Федоровым в Москве в 1564 г., упоминается «Великая Росия»58. Напечатав в 1581 г. на Волыни Острожскую библию, Иван Федоров подчеркнул в ее предисловии, что он родом из Москвы, k t¢j Meg
lhj ‘RwsÀaj»59. Термином «Великая Русь» пользуется и князь А. М. Курбский. В своей «Истории великого князя Московского», писанной на Волыни в 1578 г., он говорит: «Во всей Великой Руси… по всей Святорусской земле таков пожар лютой возгорелся»60, подразумевая под «Великой Русью» именно Московскую, подчиненную Грозному царю Русь. В чине венчания на царство Федора Иоанновича в 1584 г. официально названа «Великая Росия»61. «Государя и самодержца всея Великия Росия»62 царя Федора называет также надпись на пушке, вылитой Андреем Чеховым в 1586 году. Конечно, это выражение означает не пространственное величие Русской земли, а подчиненную московским Рюриковичам бóльшую, северо-восточную часть России, в отличие от Руси зарубежной. С начала XV до конца XVI в. название «Малая Русь» нам не встречалось. Южная Русь называлась в то время просто «Русь», «Русская земля», иногда «Червоная Русь». Любопытно название «Дольняя Русь», которое иногда применялось к ней в XVI в. в отличие от «верхних земель». Так, некий Василий Никольский «от Дольнее Руси» написал после 1516 г. для сербского воеводы Стефана Якшича полемическое сказание против латинян63. Позже польские писатели, например И. Верещинский, называют Днепровскую Русь «Russia inferior».

V С усилением греческого образования в Галицкой земле начинает прививаться термин «Россия», так же как и в Москве. В 1592 г. львовское Успенское братство пишет царю Федору прошение о милостыне как «господарю великого рода Росийска». Это прошение должен был поддержать перед царем Тырновский митрополит Дионисий, «экзарх Малой и Великой России»64. 57

Востоков. «Описание рукописей Румянцевского музея», № 364. Ундольского, № 297. «Повелением благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Великия Росия самодержца». Буслаев Ф. «Русская хрестоматия». С. 232. 59 Первольф И. «Славяне». Т. II. С. 577. 60 Сочинения князя А. М. Курбского. 61 Анучин Д. «Великоруссы». Энциклопедический словарь Брокгауза. Т. IX. С. 828. 62 «Журнал министерства народного просвещения» за 1838 год. Ч. 19-я. С. 536. 63 «Гласник Скопского научного Друштва». Т. XIV. С. 225. 1935. 64 АЗР. Т. IV. № 34. 58

492

А. Соловьев

Через несколько лет после Берестейской унии 1596 г. известный украинский проповедник Иоанн Вишенский пишет с Афонской горы послание «ко всем православным христианам Малое Руссии, народу Русскому, Литовскому и Лядьскому». Для него ясно, что Россия делится на две части: Великую и Малую, но составляет единый русский народ, «Российский род»65. Восстановление иерусалимским патриархом Феофаном в 1620 г. православной иерархии в Западной Руси имело значение для уточнения церковно-политической терминологии. Так, в общей грамоте при отъезде из Киева (в январе 1621 г.) патриарх пишет: «Смирения нашего благословение всем благочестивым христианом в Малой России… сыном церкви Российския восточныя»66. А викарный епископ, при новом митрополите Иове Борецком, Исаия Ковинский называет себя в эти годы «епископ Малой Руси», так же как Могилевский православный епископ стал в это же время «епископом Белой Руси»67. Укажем еще, что в том же 1621 г. Захария Копыстенский в своей «Палинодии» прославляет «мужество народу Российского», одна часть которого при царе Иване подчинила Казань и Астрахань, «а другая часть Яфето-Роского поколения, в Малой России выходячи… татары и места турецкие на море чолном воюют»68. Итак, казаки, по словам киевского ученого, живут в «Малой России». Затем в 1627 г. Памва Берында в своих сочинениях еще чаще пользуется этой терминологией. В своем «Лексиконе славено-российского языка» он восхваляет «широкий и великославный язык славенский в Великой и Малой России, в Сербии и Болгарии». А в послесловии к «Триоди постной» пишет, что она издана «для Великороссов, Болгаров, Сербов и прочих подобных нам (т. е. малороссам. — А. С.) в православии»69. Насколько нам известно, Памва Берында первым пользуется термином «Великороссы». В это время термин «Великая Русь» изредка встречается и за границей. Так, в 1632 г. Н. Фишер-Пискатор издал в Амстердаме географическую карту «Moscoviae seu Russiae Magnae generalis tabula»70. Усиление национального сознания в борьбе казачества с Польшей приводит к более широкому пользованию этими терминами. Знаменателен универсал гетмана Остраницы 1638 г.: гетман решил выйти с запорожским войском «на Украину Малороссийскую для выдвигания при помощи божьей вас, народа нашего православного, от Ярма ляховского». Он обращается «к братье нашое шляхетне уроженой и всему поспольству рода Русского, в Малой России по обоих сторонах Днепра мешкаючому». Он готов пользоваться людьми «добра упадаючой отчизне своей Малороссийской желаючими» и говорит о прежних листах своих, «в народ Малороссийский посланых»71. В этом универсале ясно выражены новые понятия «отчизны Малороссийской» и «народу Малороссийского». 65

Архив Юго-Западной России (АЮЗР). Т. VII. Ч. 1-я. С. 19 и 37; Первольф. Указ. соч. Т. III. Ч. 2-я. С. 55 и 130. 66 Максимович М. «Об употреблении названий Россия и Малороссия в Западной Руси». «Киевские епархиальные ведомости» № 1 за 1868 год (Собр. соч. Т. II. С. 308—309. К. 1877). 67 Кулиш П. «Материалы для истории воссоединения Руси». 68 Тихомиров М. «Источниковедение истории России». Т. 1. С. 188. М.—Л., 1940. 69 Первольф. Указ. соч. Т. II. С. 579. 70 «Чтения в Обществе Нестора летописца» № 11, 111. 71 Кулиш П. «Записки о Южной России». Т. II. С. 301—306. Киев. 1857.

Великая, Малая и Белая Русь

493

Наряду с этим в 1644 г. игумен Киево-Михайловского монастыря Нафанаил в своих записках повествует о том, как патриарх Иеремия в 1620 г. из Киева «пустился на Великую Россию до Москвы»72. Названия «Великая Россия» и «Малороссия» постепенно из Киева переносятся в Москву. В 1648 г. в Москве была напечатана «книга о вере единой», предназначенная, как сказано в ней, для всех, кто отправляет богослужение «богоугодным языком словенским в Великой и Малой Руси, в Сербах и Болгарах»73. Название «Малороссийский» охотно применяется Хмельницким и на Украине. Так, еще осенью 1647 г. гетман пишет из Запорожья черкасскому полковнику Ивану Барабашу о том, что надо просить короля и сенат о новой привилегии «на утверждение прав и вольностей казацких и Малороссийских», что «такие привилегии нужны всему народу Малороссийскому», но тут же говорит, что нужно сделать что-либо «для погибающей Украины» и просить короля «за наших людей украинских»74. Перед самой переяславской радой, 3 января 1654 г., запорожцы отвечают гетману Хмельницкому: «А замысел ваш, щоб удатися и бути зо всем народом Малороссийским, по обоих сторонах Днепра будучим, под протекцию великодержавнейшаго и пресветлейшаго монарха Российского, за слушный быти признаваем, и даемо нашу войсковую вам пораду, абы сте того дела не оставляли и оное кончили, як ку наилутшей пользе отчизны нашей Малороссийской»75. А на самой раде в Переяславле гетман Хмельницкий говорит 7 января: «Всея Русии самодержец призрел на свою государеву отчину и на всю Малую Русь милостью своею… Киев и вся Малая Русь вечное их государство величества достояние»76. Переяславское присоединение Украины к Русскому государству царь Алексей Михайлович нашел нужным отметить в своем титуле. Вместо старого векового титула «государя и самодержца всея Русии», унаследованного еще от XV века, он вводит с марта 1654 г. новый, более точный титул: «Всея Великая и Малая Росии», изменив под влиянием южной терминологии и старое московское правописание «Русия» на славяно-греческое «Росия»77. Цветы киевской и львовской учености, начиная с того же знаменательного года, упрочили эту терминологию. Так, 3 июля 1654 г. инок Феодосий, наместник киевского Братского монастыря, пишет царю: «…егда еще во царственном граде Москве сый сея зимы услышах, яко наша Малая Россия царскому вашему величеству, яко природному своему царю православному, главу свою яко рабыня государю, с радостию преклоняет»78. 5 июля того же года другой Феодосий (Васильевич), игумен Михайловского монастыря в Киеве, пишет: «Господь венчал есть ваше царское величество не точию Великой, но и Малой всей России обладателем»79. 72

«Чтения в Московском обществе истории и древностей российских». Т. IV. С. 15. 1886. Лаппо И. «Идея единства русского народа». С. 22. 74 Соловьев С. «История России». Т. II. С. 1562. 75 Максимович М. Указ. соч. С. 309. 76 АЮЗР. Т. X. С. 216—217. 77 Есть еще два более ранних случая пользования титулом «самодержец Великия и Малыя Росии» — в грамоте 19 декабря 1649 г и в грамоте 20 августа 1652 г. (ПСЗ. Т. I. №№ 20 и 81). Следовало бы проверить, подлинные ли это грамоты и не изменен ли титул при позднейшей переписке их. Впрочем, переговоры о подчинении Малороссии Б. Хмельницкий начал еще в 1648 г., и они могли повлиять на царский титул. Во всех остальных грамотах, помещаемых в ПСЗ от начала 1649 до марта 1654 г., нового титула еще нет. 78 АЮЗР. Т. X. С. 729. 79 Там же. С. 725. 73

494

А. Соловьев

Этот термин стал известен и за границей: в том же 1657 г. крымские послы говорили в Москве: «Царское величество в титуле своем пишет — Великую и Малую Русь: у крымского хана Малая Русь была под рукой лет 7 или 8, но хан Малою Русью не писался, и ныне бог ведает, за кем та Малая Русь будет»80. Очень интересные данные о географическом делении России дает посол германского императора Мейерберг, побывавший в Москве в 1661 г., в разгар войны с Польшей. В своем «Путешествии в Московию» он пишет: «Имя России простирается далеко, потому что заключает все пространство от гор Сарматских (Карпат. — А. С.) и р. Днестра, через обе Волыни к Борисфену (Днепру. — А. С.) и к равнинам Полоцким, сопредельное Малой Польше, Древней Литве и Ливонии, даже до Финского залива, и всю страну от Карелов, Лапонцев и Северного Океана, во всю длину пределов Скифии, даже до Ногайских, Волжских и Перекопских татар. А под названием Великой России (Magna Russia) Москвитяне разумеют то пространство, которое заключается в пределах Ливонии, Белого моря, Татар и Днепра и обыкновенно слывет под названием “Москвитяне” (Moschovitae). Под Малою же Россиею разумеются области: Брацлавская, Подольская, Галицкая, Саноцкая, Перемышльская, Львовская, Белзская с Холмскою, Волынская и Киевская, лежащие между Скифскими пустынями, р. Днепром, Припетью и Вепрем, Малою Польшею и Карпатскими горами. А под Белою — заключающиеся между Припетью, Днепром и Двиною, с городами: Новгородком, Минском, Мстиславлем, Смоленском, Витебском и Полоцком и их округами. Все это когдато принадлежало по праву Русским, но по военным случайностям они уступили счастью и храбрости Поляков и Литовцев»81. Из этого известия видно, что московские правящие круги, информировавшие германского посла, отлично знали западные границы Русского государства — до Карпат, Перемышля, Холма и р. Вепрь — и придавали названию «Малая Россия» этнографический смысл: это — вся земля, населенная украинцами. Так же название «Белая Россия» приобрело широкое этнографическое содержание, поглотив в сознании москвичей и то, что поляки называли тогда «Черною Русью» — области Новгородка и Минска. Любопытно, что и в книге Иоанникия Голятовского «Небо новое», изданной во Львове в 1665 г., т. е. под польской властью, все время упоминается «Малая Россия» в применении именно к галицко-русским областям. Так, он пишет: «В Малой России, в повете Галицком, недалеко от места Коломыи… В Малой России и месте Львове… В Малой России, в месте Рогатине… В Малой России, в монастыри Уневском». А наряду с этим он пользуется и польской терминологией: «В Русском воеводстве, в повете Лвовском… В князстве Руском, в повете Галицком»82. Наконец, «Синопсис» Иннокентия Гизеля, изданный в Киеве в 1672 г., окончательно утвердил понятие о едином народе Российском и о частях его государства — Великой и Малой России.

80

Соловьев С. Указ. соч. Т. XI. С. 8. «Путешествие Мейерберга», русский перевод в «Чтениях в Московском обществе истории и древностей российских». Кн. IV. С. 119. 1873. 82 Там же. 81

Великая, Малая и Белая Русь

495

*** Не будем умножать примеров. Целью нашей статьи было показать, что понятие «Великая Руссия» появилось уже в XII веке и относилось ко всей Русской земле как единому целому. Затем, на протяжении XII и XIV вв., в период феодальной раздробленности, появляются названия «Малая и Великая Русь» в связи со стремлением к разделению единой русской митрополии на две и даже три части, в зависимости от политических обстоятельств. Термин «Малая Руссия» получил политическое содержание в Галицкой Руси в 1335 г., когда рядом с нею создались и политические понятия «Малая и Великая Польша». В XV в. название «Великая Русь» продолжает держаться, перемежаясь с равнозначащим ему названием «Белая Русь». С конца XVI в. названия «Великая и Малая Русь» становятся все чаще. С 1654 г. они твердо вошли в русский язык и политическую терминологию, причем под влиянием киевской учености приобрели греческую окраску — «Великая и Малая Росия». Эти названия пришли в Москву из Киева, восходя своими корнями к Византии.

Ф. Успенский

БРАК ЦАРЯ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА III С СОФЬЕЙ ПАЛЕОЛОГ*

В только что вышедшей книжке журнала «Revue des questions historiques» (1-er octobre 1887) появилось весьма интересное исследование П. Пирлинга, посвященное браку царя Ивана III с Софьей Палеолог: «Le mariage d’un tsar au Vatican. Ivan III et Soé Paléologue». Автор давно уже усердно и с успехом занимается историей сношений Рима с Москвой и составил несколько монографий, имеющих важный научный интерес. Главное достоинство его трудов заключается в новых материалах, разыскиваемых им в западноевропейских архивах и библиотеках. Находки о. Пирлинга часто освещают совершенно темные и полузабытые уголки в русской истории и оживляют интерес к вопросам, которые считались не заслуживающими внимания. Известно, как скудны наши сведения о брачном союзе московского царя с наследницей константинопольского престола. Летописные сообщения слишком кратки и за отсутствием других материалов не позволяют дать более или менее удовлетворительного представления ни о ходе переговоров, ни о других подробностях события, которое, однако, не могло не интересовать современников, оценивших политическое его значение. И вот на этот-то вопрос пытается пролить свет своим исследованием о. Пирлинг. Не могу не упомянуть прежде всего о горьком уроке, который русский ученый найдет в начале исследования. Это урок горький, потому что его нужно принять без возражений, как вполне справедливый. «Брак Софьи Палеолог, — говорит автор, — по преимуществу занимал, как оно и справедливо, русских. Нет русской истории, даже сокращенной, в которой бы о нем не упоминалось. Ученые сочинения трактуют о нем пространно. А между тем — кто бы поверил этому — хотя один и тот же вопрос так часто является под пером многих писателей, не было даже попытки приложить к нему историческую критику. В начале нынешнего века Карамзин воспроизвел текст русских летописей, присоединив к ним изуродованные отрывки Воллатеррана по цитатам Рейнальди: в самых новых исследованиях появляются те же самые ошибки. Можно подумать, что позднейшие сочинители, не дав себе труда посмотреть в “Annales Ecclesiastici” и в издание Муратори, со спокойной совестью довольствовались цитатой знаменитого русского историографа». Действительно, нужно согласиться, что в русской исторической литературе после Карамзина весьма мало подвинулась вперед разработка занимающего нас эпизода. Семья царского дома Палеологов после падения Константинополя состояла из двух братьев, Дмитрия и Фомы, которые владели уделами в Пелопоннесе. В *

Печатается по изд.: Исторический вестник. Декабрь 1887. Т. XXX.

Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог

497

1460 году Дмитрий Палеолог отведен был в Константинополь, где ему назначили пенсию, а дочь его взяли в гарем. Фома же Палеолог бежал под защиту венецианской республики на остров Корфу, а оттуда направился в Италию 16 ноября 1460 года. В Риме ожидал его радушный прием, приготовленный друзьями его и соотечественниками, кардиналами Виссарионом и Исидором. Первый произнес по этому случаю горячее воззвание о крестовом походе. Фоме предоставлено было помещение в Santo Spirito in Sassia, где и до сих пор, как увидим ниже, хранится память о семье Палеологов. Папа назначил Фоме ежегодный пенсион в 3 600 дукатов, коллегия кардиналов с своей стороны 2 400 и Венеция 500. Кроме того, со стороны римской церкви оказана была Фоме особенная честь: ему поднесена была в тот год золотая роза. Прожив в Риме около четырех лет, Фома умер 12 августа 1465 года. Его семейство, к которому теперь перешли притязания Палеологов, состояло из двух сыновей и двух дочерей. Старшая дочь Елена умерла в 1474 году, вторая же вместе с братьями Андреем и Мануилом воспитывалась в Риме за счет папы, по плану, составленному кардиналом Виссарионом. Новые данные, сообщаемые в исследовании о. Пирлинга, касаются главным образом лиц и отношений, стоящих в связи с браком Софьи Палеолог. Прежде всего, в венецианском архиве (Pregadi, Secreti XXIII, f. 18) находятся следы переговоров о браке между кипрским королем Иаковом II и Софьей — в 1466 году; у летописца Франци (Migne, Patrologia t. 156, p. 998), свидетеля весьма авторитетного по вопросам, касающимся семьи Палеологов, ибо он состоял в штате царевны Софьи, есть весьма определенное известие об обручении ее с князем Карачиоло или Парачиоло итальянского происхождения (в 1467 г.). затем, в 1471 году архиепископ Никосии Людовик Фабриций от имени короля кипрского Иакова II снова домогался «руки дочери Морейского деспота, которая жила в Риме под опекой никейского кардинала» (т. е. Виссариона), (Mélanges Historiques. V. p. 432). Но, как известно, с 1469 года начались сношения между Москвой и Римом по тому же вопросу, причем, между прочим, выяснилось, что Софья отказала королю французскому и герцогу миланскому, просившим ее руки. Пока не отыщутся новые материалы, всякие соображения по поводу свидетельства Франции об обручении Софьи или ее замужестве до брака с Иваном III будут лишены твердых оснований. В русских летописях (П. С. Р. Л., т. VIII, 154; Никоновская летопись, VI, 7—8) отмечен исходный пункт переговоров: «Зимой 1469 года (11 февраля) пришел из Рима от кардинала Виссариона грек по имени Юрий и принес к великому князю письмо» и проч. До сих пор только предполагалось, что Виссарион был главным деятелем в устройстве брака, ибо, кроме означенного известия русской летописи, ничем это не подтверждалось; в изданных сочинениях Виссариона нет даже намека на брак Софьи с Иваном III. Отцу Пирлингу удалось разыскать письмо Виссариона к приорам и коммуне города Сиенны от 10 мая 1472 года, в котором он говорит: «В Болонье я встретился с послом государя великой России, который направляется в Рим, чтобы заключить брак между племянницей греческого царя и государем своим. Это предмет моих забот и попечений (res est nostrae curae et sollicitudinis), ибо я всегда питал благорасположение и сострадание к царевичам, пережившим страшную катастрофу, и считал своим долгом помогать им ради того, что нас соединяют одинаковые узы с нашим отечеством и народом. Итак, если невеста будет проходить через Сиенну, прошу вас оказать ей блестящий прием, дабы ее спутники могли засвидетельствовать о любви к ней итальянцев. Это

498

Ф. Успенский

послужит ей в честь в глазах ее супруга». Приведенным письмом подтверждается, таким образом, справедливость сообщения русской летописи, что переговоры о браке начаты были по почину Виссариона. Главным доверенным лицом со стороны царя Ивана Васильевича в сношениях с Римом был Иван Фрязин, о котором летопись не сообщает почти никаких данных, за исключением того, что он был московский денежник и иностранец, принявший православие. Исследование о. Пирлинга дает об этом лице совершенно новые и интересные сведения, заимствованные частью из венецианского, частью из других архивов. Его полное имя Жан Баттиста делла Волпе; происходил он из Виченцы и принадлежал к благородной и состоятельной фамилии. Это был весьма предприимчивый, ловкий человек, ум которого постоянно был занят смелыми проектами. В 1455 году Волпе предпринял путешествие на восток, к татарам и русским; в 1469 году русская летопись упоминает о нем как о лице, достигшем расположения царя и занимающем место денежника. Такова была его официальная роль, но за ней скрывалась другая, характеризующая Волпе как политического деятеля, игравшего некоторую роль в Восточном вопросе. В русской летописи под тем же годом, где сказано о прибытии в Москву грека Юрия с письмом от кардинала Виссариона к Ивану III, отмечено также появление родственников Ивана Фрязина, Карла и Антона. Последний, приходившийся племянником нашему Ивану Фрязину, делает важные сообщения венецианскому правительству в то самое время, как дядя его весной 1470 года отправляется в Рим в качестве посла по делу о браке. В венецианском архиве (Senato, Secreti t. XXV, p. 8) сохранились весьма любопытные следы переговоров, веденных от имени Жан Баттиста делла Волпе. Антон Джисларди сообщает, что дядя его, проведший 16 лет между татарами и московитами, находит возможным поднять на турок хана Золотой Орды, который может выставить до 250 тысяч войска. В Венеции придали весьма серьезное значение этому сообщению и снарядили секретаря сената, Жана Тревизана, в Золотую Орду, поручив ему сначала побывать в Москве и лично переговорить с делла Волпе. Джисларди должен был сопутствовать Тревизану. Оба эти агента жили в Москве во время, пока сам делла Волпе занят быт устройством брака. Потому ли, что венецианская республика не предоставила в распоряжение Тревизана крупных сумм, или потому, что проект делла Волпе был просто произведением его фантазии, вопрос о поднятии татар на турок оставался без движения. Тревизан жаловался своему правительству, что он не знает как поступать, ибо делла Волпе не оказывает ему никакой поддержки. Между тем делла Волпе, Иван Фрязин тож, получив важную миссию от Ивана III, сам два раза путешествовал в Рим, причем имел полную возможность дать подробные объяснения о своем политическом проекте. Но он намеренно избегал Венеции, имея теперь в виду извлечь более выгод, сообщив свой план римской курии. Действительно, в июне 1472 года, устроив брачное дело, по которому и прибыл в Рим, Волпе затронул также вопрос о татарах. По его словам, хан готов выставить против турок страшное войско, если ему обещана будет ежемесячная субсидия в 10 тысяч дукатов. Но требовалось предварительно снарядить в орду посольство с подарками для хана и его приближенных на сумму в 6 тысяч дукатов. Сопоставляя это с предложениями, сделанными Волпе венецианской синьории через Джисларди в 1470 году, мы не можем не вывести заключения, что весь проект Волпе был не что иное, как ловкая денежная операция, сулившая ему

Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог

499

обогащение. В Риме отнеслись недоверчиво к проекту; в Венеции также поняли, что посылка Тревизана была напрасна, и распорядились отозвать его из Москвы. Само собой разумеется, Волпе поплатился бы за свои проекты еще в Италии, если бы его не оберегал титул доверенного лица московского царя. Но когда Иван III узнал о политических переговорах Волпе и о сношениях его с Тревизаном, то не на шутку рассердился на своего свата и подверг его заключению. Вот объяснение немилостей к Волпе и Тревизану, последовавших тотчас же после венчания Ивана III с Софьей Палеолог и о которых довольно глухо говорит русская летопись. Итак, характер Ивана Фрязина выясняется благодаря исследованию о. Пирлинга. Не можем пропустить и некоторых новых и важных черт, стоящих в связи с церемонией венчания Софьи в Риме и снаряжения ее в Москву. Здесь именно мы должны принять без возражений упрек, обращенный к русской исторической науке. В самом деле, «Diarium Romanum» Жака Воллатеррана, изданный у Muratori в «Scriptores rerum italicarum», сообщает весьма любопытные подробности, которые не были оценены и критически разобраны. «Script. rer. italic. XXIII. an. 1472, col. 88. Сегодня собраны на совет кардиналы. Предметом обсуждения было посольство Иоанна, князя Белой России. Послы пришли, во-первых, с тем, чтобы бить челом папе, а потом, чтобы помолвить дочь (inde desponderent filiam) бывшего деспота Пелопоннеса, которая воспитывалась вместе с двумя своими братьями, бежавшими из отечества, в Риме по милости апостольского престола. Послам указано жить во дворце Монте-Марио, откуда открывается вид на весь город, пока будут приняты решения относительно брака и церемонии приема посольства, ибо явились некоторые сомнения относительно разностей обряда и недостаточными оказались сведения о вере русской. Поданы были мнения: брак одобрен, разрешено также, чтобы церемония обручения совершена была торжественно в базилике апостолов Петра и Павла, в присутствии прелатов. Постановлено, чтобы навстречу послам вышли фамилии папы и кардиналов. Эти постановления обусловлены были следующими мотивами: русские приняли акты Флорентийского собора и имели архиепископа латинского, назначенного от римского престола, между тем как греки получают своих епископов от константинопольского патриарха. Русские просят назначить к ним посла, который бы, осведомившись об их вере и изучив положение дел, исправил, что окажется ошибочным. Они заявляют послушание римской церкви. Наконец, если бы даже русские были еретиками, брачные союзы с ними допускаемы по каноническому римскому праву (non tamen ex jure pontificio virita cum iis conjugia habentur), тем более что заблудшиеся чада должны быть привлекаемы почестями и благосклонностью в лоно матери-церкви». «Мая 25-го послы упомянутого князя приглашены были в секретную консисторию, они поднесли пергаментную грамоту с золотой висячей печатью. В грамоте содержалось следующее на русском языке: Великому Сиксту, папе римскому, Иван, князь Белой России, челом бьет и просит дать веру его послам. Эти последние приветствовали папу, поздравили его с восшествием на престол, повергли к ногам апостольским от имени своего князя почтение и предложили подарки: шубу и 70 соболей. Папа похвалил князя за его приверженность к христианству, за принятие постановлений Флорентийского собора, за недопущение подчинения по делам веры константинопольскому патриарху, назначаемому султаном, за предложение сочетаться браком с христианкой, воспитанной при

500

Ф. Успенский

апостольском престоле; наконец, выразил удовольствие по поводу изъявления почтения римскому первосвященнику, что у русских равняется признанию полного послушания. За подарки высказана благодарность. При этом присутствовали послы: короля неаполитанского, венецианского, миланского, флорентийского и герцога феррарского». Этот любопытный документ, имеющий характер протокола, доказывает свое официальное значение еще и тем, что действительно в то время был в Риме миланский посол, епископ Новары Джиованни Арчимбальди, извещавший свое правительство о приеме папой русских послов. По поводу сомнений, которые высказывает о. Пирлинг насчет явной подтасовки фактов, мы ответим ссылкой на целый ряд дипломатических актов XVI века, хорошо известных благодаря его же исследованиям. Разве не тем же духом отличается, например, письмо папы Льва Х к великому князю Василию от 1519 года, в котором говорится: «Мы получили достоверные сведения, что ты по божественному попущению восприял мысль возвратиться к единению и послушанию святой римской церкви, и проч.»? Разве не всегда в Риме вычитывали больше из писем великих князей, чем сколько в них заключалось? Коллегии кардиналов нужно было в таком именно смысле понять письмо Ивана III, и она, действительно, толкует очень произвольно выражения, например в следующем случае: высказывать почтение — у русских одно и то же, что заявить о своем полном подчинении римскому престолу. Весьма вероятно, что Волпе обещал больше, чем имел право. Но, признаемся, мы думаем, что римская курия очень хорошо понимала, с кем имеет дело. Когда Волпе, после обручения Софьи, предложил папе блестящий план двинуть хана Золотой орды против турок и объявил, что для этого нужно только несколько десятков тысяч дукатов, римская курия в этом случае не вдалась в обман и, нисколько не стесняясь, ответила ему решительным отказом. Торжество обручения назначено было на 1 июня 1472 г. Оно происходило в базилике Петра, т. е. в знаменитом храме Св. Петра в Ватикане. Несколько драгоценных подробностей сохранил об этом торжестве Volaterranus (Muratori XXIII col. 90). Невесту сопровождали при церемонии знаменитейшие дамы: королева боснийская Екатерина, Клариса Орсини, мать Лаврентия Медичи, знатные римлянки, флорентийки и сиеннки, равно представительницы кардинальских родов. Обряд совершал епископ, имя которого осталось неизвестно. При совершении обряда обручения произошло довольно важное недоразумение, которое, очевидно, многих обеспокоило. Когда потребовались кольца, русский посол отвечал, что он не принес колец, так как у русских нет этого обычая. Церемония была доведена до конца, но на следующий день в сенате папа высказывал сожаление, что обряд совершен был не совсем законно, ибо недоставало формального на этот счет распоряжения великого князя, и что этот недосмотр замечен был слишком поздно (questus est postridie in senatu Pontifex sine mandato ducis sponsam illam esse; me prius animadversum id vitium, quam in dando annulo)… Совершенно новые и весьма интересные данные открыты о. Пирлингом о проводах Софьи из Рима и об ее путешествии. Особенно же ценны сделанные им разыскания касательно приданого Софьи Палеолог и представленных в ее распоряжение сумм на путешествие. 27 июня 1472 года ей уплачено было из кассы папы 5 400 дукатов; в свиту ей назначен епископ Антоний Бонумбре (кардинал Антоний русских летописей), которому дана на путешествие сумма в 600 дукатов.

Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог

501

Расположение папы к будущей великой княгине московской усматривается в особенности из теплых писем, которыми он рекомендует ее государям, через земли которых лежал ее путь. В одной из римских церквей, обращенных в настоящее время в больницу (Santo Spirito in Sassia), есть фресковая живопись, представляющая Сикста IV, окруженного государями, лишенными своих царств. Между представленными здесь фигурами должна находиться и Софья Палеолог, как можно заключить из надписи: «Andream Paleologum Peloponnesi et Leonardum Toccum Epiri Dynastas a Turcarum tyranno exutos regio sumpta aluit. Sophiam Thomae Paleologi filiam Ruthenorum duci nuptam cum aliis muneribus tum sex mille aureorum dote auxit». Первое упоминание об этой надписи находится у Forcella, Inscrizioni delle Chiese, t. VI. P., 438. Отцу Пирлингу нужно отдать честь, что он обратил внимание на эту надпись и объяснил ее таким комментарием, который выше всяких сомнений: счетными книгами римского двора. Но остается вопрос о фреске, которая никем не была изучена. Если это живопись, современная событиям, то она должна представлять портреты Андрея и Софьи Палеолог и, конечно, заслуживала бы издания. Предполагая сделать отчет об исследовании о. Пирлинга, мы наводили справки в Риме относительно этой фрески и, благодаря любезному содействию настоятеля русской церкви в Риме, отца архимандрита Пимена, узнали следующее. В одной из палат больницы (Santo Spiritio in Sassia) между двух окон, на высоте 9 или 10 метров, занимающая нас фреска представляет папу Сикста IV сидящим на троне. Перед ним три коленнопреклоненные фигуры с венцами на головах; эти фигуры должны изображать или Фому Палеолога с его двумя сыновьями, или его сыновей и деспота эпирского Леонарда Токка. На втором плане картины, позади упомянутых фигур, находятся еще мужские и женские изображения; между последними должны быть боснийская королева и Софья Палеолог. Но оказалось, что весьма трудно приспособить фотографический аппарат с надеждой получить удовлетворительную фотографию; копировать же фреску неудобно по той причине, что палата занята больными. Кроме того, некоторые данные (например, костюмы) заставляют предполагать, что фреска сделана не в XV столетии, а гораздо позже, и, следовательно, едва ли можно смотреть на изображение Палеологов как на портреты. Напутствованная рекомендательными письмами папы и своего ближайшего покровителя, кардинала Виссариона, Софья отправилась из Рима 24 июня. Отец Пирлинг тщательно собирал сведения в архивах разных итальянских городов и нашел любопытные известия о торжественном приеме, сделанном Софье в Сиенне, Болонье и Виченце. Особенно интересные данные находятся в болонских летописях. Софья была невысокого роста и имела около 24 лет, глаза ее блистали, как искры, белизна ее кожи свидетельствовала о знатном происхождении. Она показывалась на публике, одетая в пурпуровое платье и в парчевой мантии, подбитой горностаем. На голове ее была повязка, блистающая золотом и жемчугом. Взоры всех привлекал один драгоценный камень в виде застежки на левом плече. Самые знатные молодые люди составляли ее свиту, спорили за честь держать узду ее лошади. В Виченце, отечественном городе ее спутника, Волпе, который выдавал себя теперь за казначея и секретаря русского царя, ожидали Софью новые торжества. Тревизано Волпе, двоюродный брат нашего Ивана Фрязина, принимавший Софью в собственной вилле, получил право присоединить к своему гербу изображение византийского орла с короной. В Виченце провела

502

Ф. Успенский

Софья три дня среди торжественных приемов и пиршеств, причем 60 кавалеров составляли ее свиту. Без сомнения, должны существовать следы и дальнейшего путешествия Софьи Палеолог через Германию, но они ждут таких же тщательных розысканий в архивах немецких городов, какие сделаны о. Пирлингом в итальянских. 1 сентября мы находим Софию в Любеке, 21-го в Ревеле, 11 октября принимали ее псковитяне. Дальнейшие факты, касающиеся Софьи Палеолог, исключительно черпаются пока из русской летописи (П. С. Р. Л. IV. 244—246; VI. 196—197; VIII. 154, 169, 173, 175—177; Никоновская летопись, ч. VI. 49, 56 и сл.), и потому мы не находим нужным передавать их. Заметим лишь, что латинские памятники не знают имени Софьи, а говорят о Зое; в одном месте русская летопись (П. С. Р. Л. I. 196) говорит о дочери морейского деспота, называя ее Зинаидой. Таким образом, остается неизвестным, когда и по какому случаю будущая русская царица переменила свое имя. В исследовании о. Пирлинга находим далее много новых подробностей к объяснению известий русской летописи о немилости, постигшей Волпе вскоре после брака Ивана III и Софьи. Известно, что в Москве находился в то время Тревизан, посол венецианской республики, ожидавший разъяснений Волпе по поводу движения хана Золотой Орды на турок. Великий князь ничего не знал о цели пребывания Тревизана в Москве, для него это разъяснилось только тогда, когда прибыла в Москву Софья и когда люди ее свиты стали гласно говорить о политическом характере миссии Тревизана. Великий князь произвел дознание, следствием него и было изгнание Волпе из Москвы и заключение его в Коломне. Тревизану угрожала смертная казнь, и только заступничество сопровождавшего Софью епископа Антония Вонумбе спасло ему жизнь. Чтобы разъяснить это дело, царь Иван III отправил в Венецию письмо, содержание которого можно восстановить по документам государственного архива Венеции (Senato, Secreti t. XXVI. 1473—1474 p. 48, 50). Для нас весьма любопытен ответ на это письмо от 4 декабря 1473 года — п е р в ы й п о в р е м е н и о ф и ц и а л ь н ы й а к т, г о в о р я щ и й о п р а в а х р у с с к о г о ц а р я н а к о н с т а н т и н о п о л ь с к о е н а с л е д с т в о. Поблагодарив царя за то, что он сохранил жизнь Тревизану, хотя его миссия возбуждала страшное подозрение, синьория продолжает: «Мы отправили вашего секретаря (т. е. Тревизана) не с тем, чтобы он переговорами с ханом Золотой Орды причинил вашему государству какой-либо ущерб или опасность; напротив, вызванное письмом хана, наше посольство имело целью по возможности отвлечь и удалить его от вашего государства и освободить вас от этого тягостного и опасного соседа, направив его силы к областям Черного моря и на берег Дуная на борьбу с общим всего христианского мира врагом, властителем оттоманских турок, захватившим восточную империю, которая, за прекращением императорского рода в мужском колене, должна принадлежать вашему высочеству в силу вашего благополучного брака». Царь Иван остался доволен объяснениями, возвратил свободу Тревизану и даже позволил ему отправиться к хану Золотой Орды, приставив, однако, к нему дьяка Дмитрия Лазарева. В то же время было снаряжено московское посольство в Венецию с Симеоном Толбузиным во главе. Тревизан побывал в Орде, привел оттуда двух татарских послов, на подарки которым Венеция израсходовала 2 000 дукатов. Но пока велись переговоры,

Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог

503

польский король Казимир успел склонить татар на войну с Москвой — ту именно войну, следствием которой было освобождение России от монгольского ига. В заключение автор говорит о важных и бесчисленных последствиях брака Ивана III с наследницей Палеологов и заканчивает так: «В глазах современников московская царица, единственная оставшаяся в живых наследница Палеологов, должна была считаться законной наследницей восточной империи. Отзвук этого мнения находим в речах папских послов, когда они приглашали царей идти на Константинополь для завоевывания древнего наследства. Эти намеки некоторым историкам показались такими значительными, что они высказали предположение о существовании в архивах Ватикана юридического акта, который служил основанием для этих призывов к реваншу. Ничего подобного не нашлось до сих пор ни в Риме, ни в Москве. Но высокая важность вопроса и, скажу даже, его современное значение оправдывали бы и новые попытки к поискам. Привлечь внимание ученых к этому вопросу составляло главную цель моей работы». Итак, и по содержанию и по цели исследование о. Пирлинга заслуживает полного внимания в особенности в России. Нужно надеяться, что значительный успех, которым сопровождались его разыскания в итальянских архивах и библиотеках, послужит для него поощрением и заставит продолжать разработку такой счастливой темы. Но ясно, что не все подробности эпизода могут быть разъяснены на основании западных источников, половина дела остается за нашими исследователями. Новое освещение лиц и отношений, даваемое о. Пирлингом, счастливое объяснение и пополнение темных мест русской летописи, богатый указатель литературы, которой у нас еще не пользовались для изучения этого вопроса, — все это внушает нам смелость думать, что было бы благовременно теперь вновь пересмотреть русские материалы, относящиеся до брака Ивана III с Софьей Палеолог, и предпринять тщательные поиски в древних книгохранилищах. Отнюдь не должно думать, что предмет исчерпан и что трудно напасть на нетронутые материалы. Достаточно указать на то, как пользовались до сих пор сведениями, почерпнутыми из Волатеррана. В самой работе о. Пирлинга не все затронутые вопросы вполне освещены и нуждаются в дальнейшем развитии: о легате, сопровождавшем Софью, о Тревизане и проч. Он, впрочем, и не выдает ее за окончательную1. Но относительно брака Ивана III с Софьей Палеолог существуют некоторые задачи и вопросы, которых совсем не имел в виду автор занимающего нас исследования и которые, между тем, имеют важное значение для русской истории. Разумею общий характер господствующих у нас воззрений на Софью, кардиналов Виссариона и Исидора. Греческая царевна Софья Фоминична не пользовалась особенною любовью в своем новом отечестве, а потому у московских летописцев мало записано сведений как о ней самой, так и о ее родных и близких. О судьбе ее до приезда в Москву нет почти никаких известий в русской летописи. Между тем политическое значение брачного союза московского царя с наследницей константинопольского престола, хорошо понятое и оцененное современниками, а равно и разнообразные влияния на внутреннюю и внешнюю политику Москвы, кото1 P. 354—355. C’est donc un travail préliminaire qui je livre à la publicité, dans le but surtout d’activer les recherches qui se font avec une admirable persévérance, mais dont le succès n’est pas encore complet.

504

Ф. Успенский

рые ей приписываются, не могут не вызывать в историке желания объяснить характер Софьи. Строгий блюститель старины митрополит Филипп пережил много минут томительного беспокойства, когда узнал, что сопровождавший греческую царевну легат папы намерен вступить в Москву с преднесением латинского креста. Бояре и ближние слуги царя не любили гречанку за то, что она завела новые при дворе обычаи, которыми оскорблено было их самолюбие; царь стал обсуждать важные дела не в думе, а у себя в спальне. В Москву чаще стали наезжать иностранцы, начались новые и большие постройки, москвичи недоверчиво смотрели на новшества и вину их приписывали царице. В наших глазах Софья Палеолог уже потому должна стоять выше всяких нареканий, что она действительно оказалась в Москве носительницей обновляющих начал. Не может быть сомнения, что по смерти отца своего в 1465 году она воспитывалась в римском обряде. По свидетельству кардинала Виссариона, деспот Фома на смертном одре изъявил желание на этот предмет свою волю. Сохранившийся план воспитания и обучения детей Фомы Палеолога, живших притом на средства римского двора, ясно показывает, что Софья Палеолог должна была держаться римско-католического исповедания перед вступлением в брак с Иваном III. Несомненно также, что перед отправлением в Москву она должна была получить определенные наставления относительно веры. Но она разрешила трудную задачу совсем не так, как от нее ожидалось. С первого же шага на московской земле она отрешилась от всех внушений и советов, изумив сопровождавшего ее епископа Антония, когда во Пскове стала принимать благословение у русского духовенства, посещать церкви и прикладываться к иконам. И ни одного намека не находим мы в летописи, вообще не очень благорасположенной к «гордой» гречанке, который бы давал повод к сомнениям в искренности и твердости ее религиозных воззрений. В московском царстве Софья действительно была православной христианкой, за каковую и выдавали ее в Риме. О ее такте говорит также и то обстоятельство, что она не пыталась возобновлять сношений с Римом и не настаивала на приглашении в Москву своего брата Андрея Палеолога, который жил на пенсии у папы и пользовался подачками от разных западных государей. Не может быть сомнения, что мысль о брачном союзе Софьи с московским царем первоначально зародилась у просвещеннейшего грека того времени, известного никейского митрополита, а потом кардинала римской церкви Виссариона. Он принимал самое живое участие в семействе деспота Фомы Палеолога, заботился о воспитании и обучении Софьи и ее двух братьев, его перу принадлежит любопытный план воспитания и поведения, приличного детям княжеского происхождения. Виссарион пользовался в Риме громадным значением, по смерти Николая V был самым видным кандидатом на папский трон; никто не мог похвалиться в Риме такой громадной и отборной библиотекой, какая была у Виссариона; около него сгруппировались лучшие гуманисты того времени. Но Виссарион не забывал о своем порабощенном турками отечестве и до последней минуты жизни преследовал планы освобождения его. Довольно странно то обстоятельство, что в письмах Виссариона не находим ни одного, которое бы касалось брака Софьи Палеолог. Правда, далеко не вся его переписка издана, в заграничных библиотеках находится еще немало рукописного материала, относящегося к биографии Виссариона, но едва ли можно

Брак царя Ивана Васильевича III с Софьей Палеолог

505

объяснить случайностью то обстоятельство, что Виссарион умалчивает о политической роли России в Восточном вопросе даже там, где он прямо высказывает свои планы и мечты об освобождении греков. Если у Виссариона родилась мысль выдать Софью за московского царя, — а в этом не может быть сомнения, — то и политическая роль Москвы в Восточном вопросе не чужда была его сознанию. В Риме был сановник — соотечественник Виссариона и также кардинал римской церкви, который мог сообщить ему обстоятельные сведения о Московии и ее обычаях, — это бывший митрополит московский Исидор. Как известно, он должен был бежать из Москвы, где его осудили как изменника за подписание актов Флорентийского собора. Пример был очень внушительный. Но должен ли был Виссарион, снаряжая Софью в Москву, дать ей секретные наставления о вере или не был ли план воспитания, о котором говорено выше, фиктивным? Виссарион и Исидор назначены были кардиналами в один и тот же день, 18 декабря 1439 года. Римская церковь выразила этим свою признательность обоим названным лицам за их горячее участие в деле соединения церквей. От них ожидалось еще многого и впереди: одному предстояло привести греков к принятию актов Флорентийского собора, другому действовать в том же направлении среди русских и поляков. Известно, что тот и другой ошиблись в своих расчетах и ожиданиях. Почти совсем не выяснены ближайшие побуждения, руководившие деятельностью Виссариона и Исидора. Ясно, что им могли быть хорошо известны непреодолимые препятствия, сильное противодействие и ожесточенная борьба против унии в Византии и России. Одним тщеславием, конечно, нельзя объяснить служение их интересам католической церкви. Нужно допустить, что они пришли к мысли об унии не по легкомыслию, но были убежденными поборниками идеи соединения церквей. Раз соединившись с Римом, Виссарион и Исидор словом и делом неуклонно служили интересам Рима и католической церкви, соединяя, однако, с этим и горячую любовь к отечеству, и надежду на политическое возрождение Византии. Нравственное направление и политическая деятельность Виссариона и Исидора до некоторой степени получают себе объяснение в общем направлении той эпохи. Мы уже говорили, что Виссарион составлял в Риме центр кружка гуманистов. Весьма любопытно, что и Исидор еще до назначения своего на московскую кафедру вел переписку с гуманистами. К сожалению, мы весьма мало знаем об образе мыслей и образованности Исидора, так как и то немногое, что осталось из его произведений, разбросано по разным рукописям. Изданное в Патрологии Миня (т. 159) донесение его о взятии Константинополя турками дает весьма недостаточное понятие о действительном содержании документа, который находится в национальной библиотеке в Париже (Cod. Lat. 3127). Виссарион и Исидор являются в Византии представителями нового политического и религиозного направления, которое разделяли и Палеологи. Всего легче поймем мы смысл этого направления, если сравним его с нашим западничеством. Что и Исидор, подобно Виссариону, был далеко незаурядным человеком, видно уже из того, что самая живая струя известий о взятии Константинополя турками, именно официальная часть их, вошедшая в записки сборники позднейшего происхождения, заимствуется из донесений его к папе, из писем к Виссариону и другим кардиналам и из посланий к разным коронованным особам.

В. Водов

ЗАМЕЧАНИЯ О ЗНАЧЕНИИ ТИТУЛА ‘ЦАРЬ’ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К РУССКИМ КНЯЗЬЯМ В ЭПОХУ ДО СЕРЕДИНЫ XV ВЕКА*

Использование существительного ‘царь’ в средние века южными славянами — болгарами и сербами — хорошо описано в многочисленных исследованиях, в частности К. Жиречека, Г. Острогорского, Фр. Дёлгера, а также современных болгарских историков1. Иначе обстоит дело с изучением истории восприятия этого титула восточными славянами: слово ‘царь’ в применении к русским князьям в средневековых источниках встречается крайне редко, что затрудняет определение его точного значения и объясняет разброс выводов, к которым приходили разные ученые. Уже более столетия назад И. И. Срезневский, комментируя колофон рукописного Евангелия киевского князя Мстислава (1125—1132), где тот назван ‘царем’, предположил, что данный титул должен толковаться как ‘властелин независимый’, придав тем самым слову несомненный политический смысл2. Гораздо позже на этом же понимании настаивал Б. А. Рыбаков. Основываясь на примерах из Ипатьевской летописи, в которых титул ‘царь’ применен к киевским князьям XII в., а также на надписи из собора Святой Софии в Киеве, где ‘царем’ назван Ярослав Мудрый (ум. в 1054), исследователь пришел к выводу, что Ярослав, став после смерти Мстислава Черниговского (1036) единовластным правителем русской земли («самовластцем»), принял царский титул, который находил свое выражение не только в восточном термине ‘каган’, но также и в термине ‘царь’, что уравнивало русского великого князя с правителем Византии3. В несколько ослабленном виде *

Пер. Е. Бабаевой по изд.: Oxford Slavonic Papers. 1978. К. Jireček, Staat und Gesellschaft im mittelalterlichen Serbien в: Denkschriften der Kaiserlichen Akademie der Wissenschaften in Wien, Philosophisch-historische Klasse, LVI (2), 1912, 1—23; G. Ostrogorsky, Avtokrator i Samodržac: Prilog za istoriju vladalačke titulature u Vizantiji i u južnih Slovena // Glas Srpske Kraljeuske Akademije, clxiv, drugi razred, 84, 1935, 121—160; Fr. Dölger, Bulgarisches Zartum und byzantinishes Kaisertum // Fr. Dölger, Byzanz und die europäische Staatenwelt, Ettal, 1953, 140—158; V. Tăpkova-Zaimova, L’idée impériale à Byzance et la tradition étatique bulgare // Byzantina, III, 1971, 287—295. См. также резюме в G. Stökl, Die Begriffe Reich, Herrschaft und Staat bei den orthodoxen Slawen в: Saeculum, v, 1954, 109—110. 2 И. И. Срезневский. Древние памятники русского письма и языка (X—XIV вв.), 2-е изд., Спб., 1882, 52. 3 Б. А. Рыбаков, Русские датированные надписи XI—XIV вв. // Археология СССР, Свод исторических источников, Е 1—44, М., 1964, 14—16. Заметим, что М. Д. Приселков в книге Истории русского летописания (Л., 1940), на которую ссылается Б. А. Рыбаков (op. cit., 14, n. 4), действи1

Замечания о значении титула ‘царь’…

507

отзвук этой теории находим и в исследовании Т. Василевски, утверждавшего, базируясь на двух уже упомянутых свидетельствах (Мстиславово Евангелие и надпись из Святой Софии), что «киевских князей… называли царями, поскольку их независимость казалась несомненной, как несомненным казалось и мнение о том, что только цари могут быть независимыми»4. Точка зрения Б. А. Рыбакова перекочевала также в исследование А. С. Львова, посвященное лексикологии5; наконец, она излагается Я. Н. Щаповым, который, впрочем, указав на случай применения титула ‘царь’ к Смоленскому князю, замечает, что использование данного титула не являлось исключительной привилегией Киевских князей6. С другой стороны, М. А. Дьяконов в своей известной книге, посвященной власти Московских князей, датирует начало использования термина ‘царь’ применительно к русским князям временем правления Василия II Темного (1425—1462)7. А. И. Соболевский, оспаривая эту точку зрения, указал на многочисленные примеры использования термина в Сказании о гибели князей Бориса и Глеба, в колофоне рукописи, переписанной в XIII в. на Волыни, и в похвале Ивану Калите (ум. 1340) и пришел к выводу, что титул ‘царь’ в особых случаях употреблялся по отношению к русским князьям и до XV века; вместе с тем суть этих особых случаев не была им истолкована8. Сходное мнение высказано В. О. Ключевским в его курсе терминологии русской истории, прочитанном в 1884—1885, но опубликованном только в 1959 г.: «‘Царем’ в древней Руси еще с XI века называли также и нашего князя, но в виде особого почетного отличия; это не был официальный титул всех киевских князей»9. Сомнение в том, что термин ‘царь’ в средневековой Руси имел строго институционный смысл («keine strengere staatsrechtliche Bedeutung»), высказано и современным исследователем Г. Шедером10. Оригинальная точка зрения предложена В. С. Иконниковым, который датирует появление термина ‘царь’ временем киевского правления Владимира Мономаха (1113—1125), связывая факт введения в оборот этого титула с посылкой императором Алексеем I Комнином венца русскому князю. Кроме того, исследователь предположил, что инициатива применения этого титула к русским князям исходила из церковных кругов11. тельно говорит об учреждении царской власти в 1037 г. (с. 81); однако речь идет о власти византийского императора, которая, как ошибочно полагал А. А. Шахматов, якобы простиралась на Киевскую Русь как следствие поставления первого греческого митрополита. 4 N. Wasilewski, La place de l’Etat russe dans le monde byzantin pendant le haut Moyen Age // Acta Poloniae historica, XXII, 1970, 47. 5 А. С. Львов, Лексика «Повести временных лет», М., 1975, 200. 6 Я. Н. Щапов, Похвала князю Ростиславу Мстиславичу как памятник литературы Смоленска XIII в. // Труды Отдела древнерусской литературы (ТОДРЛ), XXVIII, 1974, 53, n. 21 (отметим, что текст, посвященный Давиду Мстиславичу, содержится в Ипатьевской, а не в Лаврентьевской летописи, как, видимо, по недоразумению указано у автора). 7 М. А. Дьяконов, Власть московских государей: очерк из истории политических идей Древней Руси, Спб., 1889, 58. Г. Штекл обходит молчанием бытование термина ‘царь’ до начала новой истории (op. cit.). 8 А. И. Соболевский, Археологические заметки, 6, Царь // Чтения в Историческом обществе Нестора летописца, VI, 1892, отдел II, 7—9. 9 В. О. Ключевский, Терминология русской истории // В. О. Ключевский, Сочинения, 6, М., 1959, 138. 10 H. Schaeder, Moskau das Dritte Rom, Darmstadt, 1957, 45. 11 В. С. Иконников. Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории, Киев, 1869, 313—314. Эта гипотеза в значительной степени подрывается существующей в со-

508

В. Водов

Крайне осторожная позиция была занята А. Поппэ, который, отказываясь считать, что надпись из Святой Софии имеет институционный смысл, пишет, комментируя эту надпись и Мстиславово Евангелие: «Мы имеем дело с интересными свидетельствами, проливающими свет на то, как воспринималась княжеская власть ближайшим окружением князя и духовенством». Обращаясь же к позднейшим материалам, дающим большее число примеров использования термина ‘царь’, польский историк ограничивается лишь замечанием о его «особом ситуативном» бытовании12. Для последующей эпохи (XIII век) мы находим устоявшуюся точку зрения, согласно которой термин ‘царь’ был особенно распространен на юго-западной территории древнего Киевского Государства; так, он часто ставится перед именами Волынских и Галицких князей. Сформулированная А. А. Шахматовым, эта точка зрения повторяется в работах А. С. Орлова, Д. С. Лихачева и в совсем недавней работе Я. Д. Исаевича13. Наконец, факт использования титула ‘царь’ монахом Акиндиным в обращении к великому Владимирскому князю Михаилу Ярославичу Тверскому («царь еси, господине княже, въ своеи земли») не мог не повлечь за собой сравнение всей фразы со знаменитой европейской правовой формулой Rex est imperator in regno suo. Наблюдаемая аналогия позволила предположить, что русский князь наделялся, по крайней мере в сознании Акиндина, абсолютной властью над «своей землей»14. Существующие исследования по большей части базируются на одном или нескольких примерах, взятых в отрыве от других. Поэтому нам кажется полезным привести в хронологическом порядке по возможности полный корпус цитат — разумеется, мы не претендуем на исчерпывающую полноту, которая достигается лишь при компьютерной обработке источников, — что позволит сравнить разные контексты, как литературные, так и исторические, в которых используется термин ‘царь’. Мы включили в круг интересующих нас терминов наряду с существительными ‘царь’ и ‘цезарь’ их производные — такие, как прилагательное ‘царский’, главременной историографии интерпретацией посылки венца императором киевскому князю. Что же касается ссылки на Даниила Заточника, то, видимо, в данном случае следует говорить о позднейшей интерполяции термина, см. Г. Шредер, op. cit., 53—54. 12 A. Poppe, Le prince er l’Eglise en Russie depuis la fin du Xe sièсle et jusqu’au début du XIIe sièсle // Acta Poloniae historica, XX, 1969, 110. 13 А. А. Шахматов. Исследование о Радзивиловской или Кенигсбергской летописи // Радзивиловская или Кенигсбергская летопись (Издание Общества любителей древней письменности, CXIII), Спб., 1902, 32; А. С. Орлов, О галицко-волынском летописании, ТОДРЛ, 5, 1947, 33; Д. С. Лихачев, Галицкая литературная традиция в Житии Александра Невского, ibid., 54; Я. Д. Исаевич, Из истории культурных связей Галицко-Волынской Руси с западными славянами в XII—XIV вв. // Польша и Русь, М., 1974, 263. 14 На близость формулировок, о которых идет речь, было, в частности, указано А. В. Соловьевым («Reges» et «regnum Russiae» au Moyen Age // Byzantion, XXXVI, 1966, 169), а также, совсем недавно, К. Гальпериным (Tsar’ russkoj zemli: The Vita of Dmitrii Donskoj and Early Muscovite Political Thought, доклад, сделанный на Muscovite History Conference, Оксфорд, 1975, машинопись, 6—7). О юридическом и политическом значении формулы на Западе см. A. Bossuat, La formule «Le roi est empereur en son royaume» et son emploi devant le Parlement de Paris // Revue historique de droit français et étranger, XXXIX, 1961, 371—381; G. Post, Studies in Medieval Legal Thought: Public Law and the State, 1100—1322, Princeton, 1964, 453—482 и J.-F. Lemarignier, La France médiévale, institutions et sociétés, Paris, 1970, 264—265.

Замечания о значении титула ‘царь’…

509

гол ‘царствовать’ и существительное ‘царствие’ или ‘царство’. В данной статье мы, выходя за границы конкретных контекстов, для большего удобства используем термин ‘царь’ и его производные, поскольку с точки зрения семантики они ничем не отличаются от термина ‘цезарь’ и слов, образованных от него15; оба термина часто смешиваются в рукописях, где титул записывается, начиная с XI в., как правило, не полностью, а в сокращенном виде — цръ, с опущением с16. Наше исследование касается временного периода до середины XV века; позже на северо-восточной территории появляются тексты, в которых, в отличие от предшествующих, термин ‘царь’ применяется к русским князьям гораздо более часто, если не сказать систематически. К таким текстам мы относим Похвальное слово о благоверном и великом князе Борисе Александровиче (Тверском), составленное предположительно иноком Фомой между 1446 и 1453 гг.17; Слово избрано от святых писаний, еже на латыню, созданное в 1461—1462 гг.18, и, наконец, Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского19, не имеющее общепризнанной датировки: по мнению А. В. Соловьева, которое разделяет и К. Гальперин, оно было написано вскоре после смерти Дмитрия (1389)20; однако советская филологическая школа относит появление памятника к более позднему времени. Так, согласно М. А. Салминой, Слово следует датировать сороковыми годами XV в. Мы полностью разделяем данную точку зрения21. Термин ‘царь’ (изначально ‘цhсарь’) восходит к латинскому caesar, откуда через посредничество готского kaisar было заимствовано всеми славянами. Этот термин, как и его производные, фиксируется на восточнославянской территории 15 См. Д. И. Прозоровский, О значении царского титула до принятия русскими государствами титула императорского // Известия Имп. русского археологического общества, VIII (3), 1875, 211. В частности, мы не смогли найти в источниках подтверждения тезису о различии между ‘царь’ («the khan of Chingizide blood») и ‘цезарь’ («the caesar, or junior emperor»), выдвинутому М. Чернявски (M. Cherniavsky, Khan or Basileus: an Aspect of Russian Mediaval Political Theory // Journal of the History of Ideas, XX, 1959, 465). 16 См. U. Still, Nomina sacra im Altkirchenslavischen, München, 1972, 136—137, таблица 19. 17 Текст опубликован Н. П. Лихачевым (Памятники древней письменности и искусства, CLXVIII, Спб., 1908). Об авторстве этого сочинения см. W. Philipp, Ein Anonymus der Tverer Publizistik im 15. Jh // Veröffentlichungen der Abteilung für slavishe Sprachen und Literaturen des Osteuropa-Institut der F.U. Berlin, VI, 1954, 230—237. Об употреблении термина ‘царь’ в этом тексте см. Я. С. Лурье, Роль Твери в создании русского национального государства // Ученые записки Ленинградского государственного университета, XXXVI, Серия исторических наук, № 3, 1939, 89. 18 Текст опубликован А. Н. Поповым (Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против латинян XI—XV вв., М., 1875, 360—395). О датировке см. Я. С. Лурье, Идеологическая борьба в русской публицистике XV — начала XVI в., М.; Л., 1960, 371. 19 Текст опубликован в: Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), IV (1—2), Л., 1925, 351—366. 20 А. В. Соловьев, Епифаний Премудрый как автор «Слова о житии и преставлении великаго князя Дмитрия Ивановича, царя русского», ТОДРЛ, XVII, 1961, 85—106. Эта же точка зрения изложена В. Филиппом (W. Philipp, Die Gedankliche Begründung des Moscauer Autokratie bei ihrer Entstehung, 1458—1522, // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, XV, 1970, 89) и К. Гальпериным (op. cit., 8—9). 21 См. Я. С. Лурье, Идеологическая борьба…, 359—360; М. А. Салмина, Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского // ТОДРЛ, XXV, 1970, 81—104; мы предполагаем посвятить этой проблеме отдельное исследование.

510

В. Водов

уже с XI в. В библейских текстах и в патристике он служит для передачи греческого слова basileÐj в тех контекстах, где в Вульгате мы находим rex, т. е. для обозначения Бога («царя небесного»), царей израильских или других, даже языческих монархов, упомянутых в Библии (за исключением римского императора, ‘цесаря’, который в Новом Завете назван ‘кесарем’ в соответствии с позднегреческим kaÂsar), а также вообще властелина. В последнем случае, как будет видно из дальнейшего изложения, термин ‘царь’ вступает в конкуренцию со словом ‘князь’ (изначально кънбзь — написание, редко встречающееся в памятниках) и используется как в переводных текстах22, так и в оригинальных сочинениях (например, в Слове о законе и благодати митрополита Илариона)23. В собственно политических контекстах слово ‘царь’ регулярно используется применительно к императору или императорам (в случае совместного правления) Византии; такое употребление, характерное для текстов договоров между Византией и Русью X в., дошедших до нас в Повести временных лет24, существовало вплоть до падения греческой Империи. Всеобъемлющая власть императора, простиравшаяся, в частности, на церковную сферу, практически не оспаривалась русскими князьями, за исключением нескольких случаев25; разумеется, такое положение дел было возможным лишь в ситуации, когда признание власти basileus’а ни в малейшей степени не ущемляло политической независимости русских земель26. Совсем другой политический смысл термин ‘царь’ получает с XIII в., когда он начинает использоваться, преимущественно в летописях27, применительно к правителю Империи монголов или к членам династии Чингисхана и, особенно, начиная с правления Менгу-Темира (1267—1280), к ханам Золотой Орды28. Как показал М. Чернявски, царский титул в таких контекстах в полной мере сохранял свою политическую значимость; в XIV веке, во время междоусобной борьбы в Золотой Орде, он был строго закреплен за законным ханом29. Интересно, что тексты свидетельствуют о параллелизме, существовавшем, по всей видимости, в 22 См. Д. И. Прозоровский, op. cit., 207—208; А. И. Соболевский, op. cit., 7—8. Об использовании термина ‘князь’ в соответствии с греческим basileÐj см. ниже. 23 Des Metropoliten Ilarion Lobrede auf Vladimir den Heiligen und Glaubensbekenntnis, изд. L. Müller, Wiesbaden, 1962, 97—98, 110—112 и др. 24 Повесть временных лет (ПВЛ), 1, М.; Л., 1950, 23 и сл. 25 После инициатив киевских князей Ярослава Владимировича и Изяслава Мстиславича (см. сн. 175, 176) самым известным «исключением» является запрет, который наложил великий князь Василий I на упоминание митрополитом имени императора во время литургии; за это он был подвергнут поношению в специальном послании патриарха Антония IV (1394—1397); см. Русская историческая библиотека (РИБ), VI, 2-е изд., Спб., 1906, дополнение, кол. 265—276, а также D. Obolensky, The Byzantine Commonwealth: Eastern Europe 500—1453, 1971, 264—268. 26 См. Д. Оболенский, op. cit., 223—224; A. Poppe, op. cit., 109 и La dernière expédition russe contre Constantinople // Byzantinoslavica, XXXII, 1971, 233. 27 Гораздо реже термин ‘царь’ применительно к ханам встречается в дипломатических документах. Тем не менее мы встречаемся с таким употреблением в русских переводах «ярлыков», которые получали от ханов митрополиты. См. Памятники русского права, III, М., 1955, 465 и сл. Термин ‘царь’ находим также в некоторых договорах, заключенных между русскими князьями, см. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв., М.; Л., 1950, 41, 106, но обычно в текстах фигурирует исключительно Золотая Орда как некое безличное, если можно так выразиться, образование, имя же конкретного хана отсутствует; см. там же 20, 31, 36, 38 и др. 28 См. А. Н. Насонов, Монголы и Русь, М.; Л., 1940, 30. 29 M. Cherniavsky, op. cit., 464—468.

Замечания о значении титула ‘царь’…

511

сознании русских в Средние века, между, с одной стороны, патриархом и императором, в чьих руках сосредоточена власть в Империи (часто воспринимавшейся как ойкумена), и, с другой стороны, митрополитом и татарским ханом, наделенными такой же властью на Руси. Сошлемся хотя бы на фрагмент из Московской летописи (свод XV века): Тое же зимы прииде Фегностъ епископъ Сараиски из Грекъ, посылан бо бh митрополитом к патриарху и царемъ Менгутемерем ко царю Греческому Палеологу30. В XV веке титул ‘царь’ был распространен и на турецкого султана, а также на крымских и казанских ханов31. Наконец, как это будет видно из примера № 44 (см. ниже), этот термин применялся и к германскому королю. На фоне подобных употреблений титула ‘царь’, институционный смысл которых доказывается уже самой их систематичностью, применение данного термина к русским князьям представляется на первый взгляд более или менее случайным. Даже до середины XIII века, в эпоху, когда власть русских князей не опиралась ни на какой иностранный политический авторитет, ни в одном документе дипломатического характера (следует отметить, впрочем, немногочисленность дошедших до нас от домонгольского периода документов такого типа) они не называются ‘царями’32. Точно так же, a fortiori, обстоит дело и в предшествующую эпоху, если не принимать во внимание присвоение царского титула Владимиру (ум. 1015) в поздних галицких грамотах и в послании Василия II (1441). Слово ‘царь’ не отмечено и на печатях разных русских князей, где они называются (m‹gaj) „rcwn или (великими) князьями33. В дипломатических сношениях Древней Руси с соседними народами и государствами ни термин ‘царь’, ни его иноязычные эквиваленты практически не используются вплоть до последней четверти XV века, когда интересующий нас титул начинает крайне нерегулярно встречаться в переписке двора Ивана III с германцами34. Для периода до середины XV века мы располагаем только одним примером, обнаруженным в немецком тексте договора, заключенного в 1417 г. между Псковом и Ливонским орденом. В этом договоре цитируются русские посланники, которые называют великого князя Московского Василия I unse here 30

ПСРЛ, XXV, М.; Л., 1949, 152. Мы приводим цитаты, взятые из разных изданий, в современной кириллической графике, помещая в скобки буквы, пропущенные в тексте. Надстрочные буквы выделены курсивом. 31 См. А. И. Соболевский, op. cit., 8. 32 Кроме договоров между Русью и Византией (см. сн. 24), нам известны лишь несколько новгородских грамот (как правило, копии), адресованных киевскому князю, договор с Готским берегом (см. Грамоты великого Новгорода и Пскова, М. -Л., 1949, 139—141, 156), а также княжеские «церковные уставы», многочисленные переделки которых делают затруднительной реконструкцию первоначальных текстов; см. Я. Н. Щапов, Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI—XIV вв., М., 1972 и Древнерусские княжеские уставы XI—XIV вв., М., 1976. О русской дипломатике домонгольского периода см. С. М. Каштанов, Русские княжеские акты X—XIV вв., до 1380 г. // Археологический ежегодник, 1975, М., 1976, 106—109. 33 См. В. Л. Янин, Актовые печати Древней Руси X—XV вв., I, М., 1970, 16 и сл.; Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов, Русская сфрагистика и геральдика, изд. 2-е, М., 1974, 62—68, 76—90. 34 См. H. Schaeder, op. cit., 54.

512

В. Водов

de Rusche keiser Wassile Dymitrius, однако нам неизвестно, с каким русским словом соотносится немецкое keiser; издатели же грамоты осторожно перевели этот фрагмент как «наш господин, русский государь Василий Дмитриевич»35. Другое свидетельство, на этот раз греческое, позволяет предположить, если верить А. В. Соловьеву, что великий Владимирский князь Михаил Ярославович Тверской (ум. 1318) в начале XIV века использовал царский титул в качестве официального36. Эта гипотеза основана на отрывке из Максима Плануды, в котором посланник русского князя заявляет императору Андронику II Палеологу: Ý aÓq‹nthj mou Ý basileÓj tân ’Ràj Ý
pÁ t¢ς trap‹zhς t¢ς ƒgÀaς basileÀaς sou proskune doulikâς t¡n ‡gÀan basileÀan sou37. Это единичное свидетельство, оставляющее открытым вопрос об употребленном посланником собственно русском термине и не прошедшее через критическое осмысление, вряд ли стоит понимать буквально, как хотелось бы А. В. Соловьеву. Тем более что в этом же самом фрагменте несколькими строками выше русский князь назван „rcon tân‘ Râς, как это было принято в Византии с эпохи Константина Багрянородного38. Возможно, использование термина basileÐς в процитированном отрывке объясняется желанием подчеркнуть «смирение» basileÑς tân‘ Râς перед § ‡gÀa basileÀa; в пользу такого понимания говорит также упоминание роли, отводившейся русскому князю при трапезе императора39. Принимая во внимание все сказанное, мы полагаем, что за единичным свидетельством Максима Плануды невозможно усмотреть какую-либо институциональную или политическую реальность. Наконец, наша точка зрения подтверждается и другими примерами, предложенными А. В. Соловьевым: нигде, кроме упоминавшегося уже договора 1417 г., мы не находим следов использования царского титула применительно к русским князьям; последние чаще всего называются латинским словом rex (или его эквивалентом из новых языков) — в греческой транскрипции Ü3x или словосочетанием m‹gaς Ü3x, причем эпитет m‹gaς, видимо, заимствован из русского титула ‘князь великий’40. Тот факт, что русские князья практически никогда не называются ‘царями’ в западных источниках, также подтверждает наше первоначальное предположение об отсутствии царской титулатуры в дипломатических и сфрагистических русских источниках применительно, по крайней мере, к современным этим источникам князьям. Теперь обратимся к русским нарративным и литературным жанрам, а также к некоторым поздним документам дипломатического характера (с упоминанием 35

Грамоты великого Новгорода и Пскова, 319. А. В. Соловьев, op. cit., 169 (заметим, что ссылка на Максима Плануду ошибочна, см. сн. 37). H. Haupt, Beiträge zu den Fragmenten des Dio Cassius // Hermes, Zeitschrift für klassische Philologie, XIV, 1879, 445; текст был воспроизведен А. С. Павловым (РИБ, VI, прибавление, кол. 273—274). 38 См. D. Obolensky, The Byzantine Commonwealth, 200. 39 Д. Оболенский определяет эту роль словом ‘chambellan’ (Byzance et la Russie de Kiev // Messager de l’Exarchat e Patriarche de Moscou en Europe occidentale, XXIX, 1959, 28; работа перепечатана также в: D. Obolensky, Byzantinum and the Slavs, 1971). О присвоении этой роли русскому князю см. М. А. Дьяконов, op. cit., 14—15). 40 А. В. Соловьев, op. cit., 150—159, 169—171. 36 37

Замечания о значении титула ‘царь’…

513

святого Владимира), чтобы проверить, не противоречат ли их данные этому предположению. Мы не располагаем ни одним свидетельством для X и начала XI в. Конечно, существуют гипотезы об использовании царского титула применительно к святому Владимиру, основывающиеся на источниках, дошедших до нас во фрагментарном виде. Все эти гипотезы были собраны и описаны в свое время Д. Оболенским; однако в недавнем труде тот же автор признает их достаточно зыбкими41. Позже мы вернемся к текстам XIV и XV веков, где Владимир Святославович называется ‘царем’. Самое древнее бесспорное использование термина ‘царь’ применительно к русскому князю мы находим в сохранившейся надписи из киевского собора Святой Софии. Она составлена, как было доказано ее публикаторами, в связи со смертью Ярослава Мудрого (1054): № 1. Âú 6562 ì(hñÿ)öà ôhâðàði 20, qñúïåíå ö(à)ðÿ íàø(å)ãî42 Другой пример, также связанный с именем Ярослава, содержится в более позднем тексте, в Чтении о житии и погублении Бориса и Глеба, составленном монахом Нестором в 1078—1079 гг. Согласно этому тексту, митрополит Иоанн советовал князю канонизировать братьев, обращаясь к нему таким образом: № 2. Ëhïî ëè áû íàìú, áëàãîâhðíûé öàðþ, öåðêîâü èìÿ åþ âúçãðàäèòè è óñòàâèòè äåíü, âîíüæå ïðàçíîâàòè èìà43. Следующие примеры, касающиеся уже самих Бориса и Глеба, встречаются в сочинении Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба. Этот текст не имеет точной датировки. Согласно А. Поппэ, он был составлен до канонизации Бориса и Глеба, произошедшей в 1072 г. Но если принять датировку Н. Н. Воронина, как это сделал Ж. Фенелл, то выясняется, что Сказание и страсть современно Сказанию чудес и что оба сочинения следует относить к 1115—1117 гг.44 В заключительном фрагменте Сказания и страсти читаем: № 3—4. ö(å)ñàðÿ ëè, êíÿçÿ ëè âà ïðîãëàãîëþ, íú ïà÷å ÷ë(î)â(h)êà óáî ðîñòà è ñúìhðåíà, ñúìhðåíèå áî ñúòÿæàëà åñòà, èìüæå âûñîêàÿ ìhñòà è æèëèùà âúñåëèñòà ñÿ. Ïî èñòèííh âû öåñàðÿ ö(å)ñàðåìú è êíÿçÿ êúíÿçåìú. Выражение цесаря ц(е)саремъ является, возможно, библейской реминисценцией (Книга Ездры, VII, 12). В этом же тексте дано описание портрета одного из братьев в молодости, в котором читаем: 41

D. Obolensky, Byzance et la Russie…, 28—33: а также The Byzantine Commonwealth, 200—201. Б. А. Рыбаков, op. cit., 14—15; С. А. Высоцкий, Древнерусские надписи Софии Киевской XI— XIV веков, I, Киев, 1966, 39—41. 43 Die altrussischen hagiographischen Erzälungen und liturgischen Dichtungen über die heiligen Boris und Gleb, изд. Д. И. Абрамовича, переизд. Л. Мюллером (Мünchen, 1967, 18). О датировке данного сочинения см. J. Fennell, A. Stokes, Early Russian Literature, 1974, 18. 44 A. Poppe, Opowieść o męczeństqie i cudach Borisa i Gleba, okoliczności i czas powstania utworu // Slavia orientalis, XVIII, 1969, 267—292, 359—382; Н. Н. Воронин, «Анонимное» сказание о Борисе и Глебе, его время, стиль и автор // ТОДРЛ, XIII, 1957, 11—56; J. Fenell, A. Stokes, op. cit., 20. 42

514

В. Водов

№ 5. ñü óáî áë(à)ãîâhðíûé Áîðèñú... ñâhòÿ ñÿ ö(å)ñ(à)ðüñêû...45 Таким образом, мы располагаем для XI в. лишь двумя несомненными свидетельствами употребления термина ‘царь’ применительно к русским князьям. В XII в., начиная с эпохи правления в Киеве Владимира Мономаха (1113—1125), число примеров возрастает. Мы отдаем себе отчет в том, что первый из этих примеров, цитирующийся ниже, не является достаточно убедительным. Митрополит Никифор (1104—1121) в послании к Владимиру так обращается к русским князям: № 6. Ïîäîáàåòû áî êíÿçåìú, ÿêî îòú Áîãà èçáðàíîìú è ïðèçâàíîìú íà ïðàâîâhðíóþ âhðó åãî, Õðèñòîâà ñëîâåñà ðàçóìhòè èçâhñò(í)î è îñíîâàíiå öåðêîâíîå òâðúäîå, äà[í]è òè áóäóòú îñíîâàíiå, ÿêîæå åñòü ñâÿòûÿ Öåðêâå, íà ñâhòú è íàñòàâëåíiå ïîðó÷åíûìú èìú ëþäåìú îòú Áîãà. Åäèíú áî Áîãú öàðñòâóåòú íåáåñíûìè, âàìú æå, ñú åãî ïîìîùiþ, öàðüñòâîâàòè çåìíûìè, äîëhøíèìú ñèìú âú ðîäû è ðîäû46. Использование в этом тексте глагола ‘царствовать’ применительно к правлению русских князей (отметим употребление в этом фрагменте слова ‘князь’) может объясняться просто желанием провести параллель между царствованием Бога на небесах (обозначавшимся греческим глаголом basilei`n и славянским ‘царствовать’) и правителей на земле; такой прием частотен как в византийской, и так и в славянской литературах. Более красноречивое свидетельство датируется эпохой наследника престола Владимира Мономаха в Киеве, его сына Мстислава (1125—1132). В колофоне Евангелия, переписанного для этого князя, некий близкий к нему человек, Наслав, рассказывая, как его государь поручил ему отправиться в Константинополь, чтобы переплести и украсить рукопись, два раза использует термин ‘царь’ и один раз слово ‘цесарствие’ применительно к Мстиславу: № 7—9. Àçú ðàáú Á(î)æèè íåäîñòîèíûè... ñúïüñàõú ïàìÿòè ähëÿ ö(à)ðþ íàøåìó è ëþäåìú î ñúêîíü÷àíüè åâ(à)ã(ãåëi)à, èæå áÿøåòú êàçàëú Ìüñòèñëàâú êúíÿçü... è âîçèâú Ö(à)ðþãîðîäó è ó÷èíèõú õèìèïåòú, Á(î)æåþ æå âîëåþ âúçðàòèõúñÿ èñú Ö(à)ðÿãîðîäà è ñúïðàâèõú âüñå çëàòî è ñðåáðî è äðàãûè êàìåíü, ïðèøåäû Êûåâó è ñúêîíü÷àñÿ âüñå ähëî ì(h)ñ(ÿ)öà àâãóñòà âú 2... Àçú æå õóäûè Íàñëàâú ìíîãî òðóäà ïîäúÿõú è ïå÷àëè, íú Á(îã)ú óòhøè ìÿ äîáðààãî êúíÿçÿ ì(î)ë(è)òâîþ. È òàêî äàè Á(î)ãú âüñhìú ëþäåìú óãîäíÿ åìó òâîðèòè, ñëûøàùåìú åãî ö(å)ñ(à)ðñòâèå ïðåáûâàþùå âú ðàäîñòè è âú âåñåëèè è âú ëþáúâè è äàè Á(îã)ú åãî ì(î)ë(è)òâîþ âüñhìú õðüñòèÿíîìú è ìúíh õóäîìó Íàñëàó... îáðhñòè ÷åñòü è ìèëîñòü îò Á(îã)à è îò ñâîåãî ö(à)ðÿ è îò áðàòèå…47 Мы сталкиваемся с термином ‘царь’ в рассказе об убийстве киевской чернью князя Игоря Ольговича Черниговского (1147), относящемся к чуть более позд45 Die altrussischen hagiographischen Erzälungen, 49, 51; Успенский сборник XII—XIII вв., М., 1971, 56, 58. 46 К. Ф. Калайдович, Памятники русской словесности, М., 1821, 163. 47 Ф. И. Буслаев, Историческая хрестоматия церковно-славянского и русского языков, М., 1861, кол. 35—36; И. И. Срезневский, op. cit., кол. 52—53.

Замечания о значении титула ‘царь’…

515

ней эпохе. Этот рассказ дошел до нас в составе Ипатьевской летописи. Составленный, вероятно, в Чернигове вскоре после кровавых событий в Киеве, рассказ был несколькими годами позже включен Поликарпом, иноком КиевоПечерского монастыря, в состав киевского свода. Если говорить о литературной традиции, то следует отметить, что этот текст, несомненно, испытал влияние Сказания и страсти Бориса и Глеба48. До убийства Игорь возносит молитву, в которой упоминает мучеников Бориса и Глеба, применяя к ним титул ‘царь’: № 10. êàêî ñ(âÿ)òèè ïðàâîâhðíèè ö(à)ðè ïðîëüÿøà êðîâè ñâîÿ, ñòðàæþùå çà ëþäè ñâîÿ... В повествовании о смерти князя эпитет ‘царский’ применяется непосредственно к Игорю: № 11. áåçàêîííèè æå íåì(è)ë(î)ñòèâèè ïîáèâøå... hùå æèâó ñóùó åìó, ðóãàþùåñÿ ö(à)ðüñêîìó è ñ(âÿ)ùåííîìó òhëó è âîëîêîøà è... íà êí(ÿ)æü äâîðú è òó ïðèêîí÷àøà è49. Примерно к этому же времени относится пример, встретившийся в Похвале Ростиславу Мстиславичу, князю Смоленскому (1127), затем Киевскому (1154), тексте, созданном вскоре после смерти князя (1167) в Смоленске. В самом начале Ростислав предстает как пребл(а)ж(е)нныи и с(вя)тыи княз(ь), после чего автор, перечислив все заслуги усопшего (среди которых главное место занимает создание епископской кафедры в Смоленске), добавляет: № 12. À Á(î)ãú åìó äàñ(òü) çà äîáðîòó åãî ñòîðèöåþ è ö(à)ðñòâîâàòè â âñåè Ðóñêîè çåìëè, à íà îíîì ñâhòå — ö(à)ðñòâî í(å)á(å)ñíîå50. Как и в примере № 6, использование глагола ‘царствовать’ может отчасти объясняться стремлением провести параллель между царствованием князя на земле и Бога на небесах. Поэтому нам кажется более убедительным другой пример, встретившийся в княжеской летописи Андрея Боголюбского, составленной около 1170 г. современником этого князя и вошедшей в позднейшие компиляции51. Фрагмент, о котором идет речь, взят из исполненного обвинительным пафосом повествования о низложении епископа Феодора, составленного в окружении митрополита. Речь идет об изгнании епископа князем Андреем52 из суздальсковладимирских земель: 48 См. Д. С. Лихачев, Русские летописи и их культурно-историческое значение, М.—Л., 1947, 221—222; Б. А. Рыбаков, Русские летописи и автор «Слова о полку Игореве», М., 1972, 335. О литературной традиции см. И. П. Еремин, Киевская летопись как памятник литературы // ТОДРЛ, VII, 1949, 85—86. 49 ПСРЛ, II, Спб., 1908, кол. 350, 352. 50 Я. Н. Щапов, op. cit., 59; изданию памятника предшествует исследование, касающееся, в частности, обстоятельств его создания (48—59). 51 См. Б. А. Рыбаков, Русские летописи…, 72—76. 52 Об этом эпизоде см. W. Vodoff, Un «parti théocratique» dans la Russie médiévale? // Cahiers de civilisation médiévale, XVII, 1974? 197—198, 203—204. О происхождении текста см. Н. Н. Воронин, Андрей Боголюбский и Лука Шризоберг // Византийский временник, XXI, 1962, 44.

516

В. Водов

№ 13. (Áîã)... ñï(à)ñå ðàáû ñâîÿ ðóêîþ êðhïêîþ è ìûøöåþ âûñîêîþ, ðóêîþ áë(à)ãîñ(åñ)òèâîþ, ö(à)ðñêîþ ïðàâäèâàãî è áë(à)ãîâhðíàãî êíÿçÿ Àíäðhÿ53. Наряду с этим примером можно указать и на другой, где речь снова идет о Владимире. Он взят из четвертой редакции Жития святого Леонтия, бывшего в XI в. епископом Ростовским. Во фрагменте, посвященном паломничеству к месту захоронения святого, князь назван № 14. áëàãî÷åñòèâûè öàðü è êíÿçü íàøü. Согласно Н. Н. Воронину, этот текст датируется последним десятилетием XII века, однако он дошел до нас в составе рукописи XVI в., поэтому противопоставление терминов ‘царь’ и ‘князь’ может быть результатом позднейшей интерполяции54. Наконец, в Повести о убиении Андрея Боголюбского (1174)55 мы встречаемся с первым случаем, когда русский князь упоминается в контексте, где цитируется не только знаменитая цитата из послания апостола Павла (Послание к римлянам, XIII, 1) о повиновении властям, но также и определение царской власти, сформулированное в VI веке Агапитом56. № 15. ïèøåòú àï(î)ñ(òî)ëú Ïàâåëú: âñÿêà ä(ó)øà âëàñòåìú ïîâèíóåòñÿ, âëàñòè áî îò Á(îã)à ó÷èíåíû ñóòü. Åñòåñòâîìû áî ö(å)ñ(à)ðü çåìíûìú ïîäîáåíû åñòü âñÿêîìó ÷ë(î)â(h)êó, âëàñòüþ æå ñàíà âûøüøè ÿêî Á(îã)ú57. В той же второй половине XII в. слово ‘царь’ и его производные с относительной частотностью встречаются в киевском летописном своде, составленном в 1198 г., игуменом Михайловского Выдубецкого монастыря Моисеем на основе житий и некрологов князей и вошедшем затем в Ипатьевскую летопись58. Первый пример, выявленный в этом тексте, снова касается князей-мучеников Бориса и Глеба. Князь Ростислав Михайлович, о котором уже шла речь, упоминает их незадолго до смерти в речи, обращенной в Поликарпу, игумену КиевоПечерского монастыря. № 16. õîòhëú áûõ ïîðåâíîâàòè, ÿêîæå è âñè ïðàâîâhðíèè ö(à)ðè ïîñòðàäàøà è ïðèÿøà âúçìüçäèå îò Ã(îñïîä)à Á(îã)à ñâîåãî, ÿêîæå ñ(âÿ)òèè ì(ó)÷(å)í(è)öè êðîâü ñâîþ ïðîëüÿøà59. 53

ПСРЛ, I (2), Л., 1927, кол. 357; ПСРЛ, II, кол. 554. См. Н. Н. Воронин, Житие Леонтия Ростовского и русско-византийские взаимоотношения во второй половине XII в. // Византийский временник, XXIII, 1963, 44. 55 Об этом сочинении и его бытовании см. Н. Н. Воронин, Повесть об убийстве Андрея Боголюбского и ее автор // История СССР, 1963, № 3, 80—97; Б. А. Рыбаков, Русские летописи, 80. 56 О распространении на Руси сочинения Агапита см. I. Ševčenko, A Neglected Byzantine Source of Muscovite Political Ideology // Harvard Slavic Studies, II, 1954б 142—150. 57 ПСРЛ, II, кол. 592; ПСРЛ, I (2), кол. 370. 58 См. М. Д. Приселков, op. cit., 47—54; Б. А. Рыбаков, Русские летописи, 182—183. 59 ПСРЛ, II, кол. 530—331. 54

Замечания о значении титула ‘царь’…

517

Этот фрагмент, видимо, восходит непосредственно к тексту молитвы Игоря Ольговича (№ 10)60. Три других примера касаются Киевского князя Изяслава Мстиславича (ум. в 1154). Один из них относится к 1149 г., когда, согласно летописи, Юрий Долгорукий князь Суздальский обратился к своему племяннику с такими словами: № 17. Äàè ìè Ïåðåÿñëàâëü, àòü ïîñàæþ ñ(û)íà ñâîåãî ó Ïåðåÿñëàâëè, à òû ñhäè ö(å)ñ(à)ð(ñ)òâóÿ â Êèåâh61. В следующей части повествования рассказывается, как князь, раненный в битве 1151 г., был узнан своею дружиной, когда сказал: № 18. Àçú Èçÿñëàâú åñìü, êí(ÿ)çü âàøü, è ñíÿ ñú ñåáå øåëîìú, è ïîçíà(øà) è, è òî ñëûøàâøå ìíîçè è âúñõûòèøà è ðóêàìè ñâîèìè ñ ðàäîñòüþ, ÿêî ö(à)ðÿ è êí(ÿ)çÿ ñâîåã(î)62. Наконец, о смерти Изяслава говорится так: № 19. ðàçáîëhñÿ âåëèêèè êí(ÿ)çü Êèåâüñêèè Èçÿñëàâú, è ÷(å)ñòíûè á(ëàã)îâhðíûè è Õ(ðè)ñ(ò)îëþáèâûè, ñëàâí(û)è Èçÿñëàâú Ìüñòèñëàâå÷ü, âúíóêú Âîëîäèìåðü, è ïëàêàñÿ ïî íåì âñÿ Ðóñêàÿ çåìëÿ è âñè ×åðíèè Êëîáóöè [è] ÿêî ïî ö(à)ðè è ã(îñïîäè)íh ñâîåìú, íàèïà÷å æå ÿêî ïî îòöè63. После смерти князя Смоленского Романа Ростиславича его вдова в своих жалобах снова упоминает святого Бориса, называя его, сообразно обстоятельствам, данным ему христианским именем — Роман: № 20. Ö(å)ñ(à)ðþ ìîè, áë(à)ãûè, êðîòêûè, ñìèðåíûè, ïðàâäèâûè, âî èñòèíó òåáå íàð(å)÷åíî èìÿ Ðîìàíú, âñåþ äîáðîähòå(ëèþ) ñûè ïîäîáåíû åìó, ìíîãèÿ äîñàäû ïðèÿ îò Ñìîëÿíú è íå âèäh òÿ, ã(î)ñ(ïîäè)íå, íèêîëè æå ïðîòèâó èõúçëó íèêîòîðàãî çëà âúçäàþùà, íî íà Á(î)çh âñÿ ïîêëàäûâàÿ, ïðîâ(î)æàøå64. А о другом Смоленском князе, Давиде Ростиславовиче (ум. в 1197), говорится следующим образом: № 21. áh áî ëþáÿ äðóæèíó, à çëûÿ êàæíÿ, ÿêîæå ïîäîáàåòú ö(å)ñ(à)ð(å)ìü òâîðèòè65. Три последних примера из киевской летописи касаются князя Рюрика Ростиславича (ум. в 1215) и повествуют об одном событии: сооружении новой стены в Михайловском Выдубецком монастыре в Киеве. Летописец, игумен Моисей, 60

См. И. П. Еремин, op. cit., 89. ПСРЛ, II, кол. 380. Там же, кол. 439. 63 Там же, кол. 469. 64 Там же, кол. 617. 65 Там же, кол. 703. 61 62

518

В. Водов

описывает это событие в торжественном тоне и в заключение своего рассказа о празднествах воспроизводит похвальное слово, с которым он обратился к великому киевскому князю. Этот текст, выдержанный в высоком и выспреннем стиле в духе византийских prosfwnhtikoÁ lËgoi66, завершает свод 1198 г., составленный тем же духовным лицом. В описании празднества мы находим следующий пример: № 22. âåëèêûè êí(ÿ)çü Ðþðèêú êþðú Âàñèëèè... âîçâåñåëèñÿ ä(ó)õ(î)âíî î ïðèøåäøè(õ) â ähëî òàêîâî ö(å)ñ(à)ðüñêîè ìûñëè åãî. В самом слове игумен Моисей, рассуждая о почитании киевлянами святого Михаила, замечает, что в определенной степени этот культ связан с чудом, произошедшим во время правления Рюрика: № 23. íîâàãî ðàäè ÷þäåñè, èæå âî ä(ü)íè ö(å)ñ(à)ð(ñ)òâà òâîåãî ñâhðøèñÿ. Наконец, в заключительной части автор обращается к князю с такими словами: № 24. è Á(î)ãú ì(è)ë(î)ñòè è î(òå)öü ùåäðîòàìú è ëþáû åäèíî÷àä(í)àãî ñ(û)íà åãî è ïðè÷àñòüå ñ(âÿ)ò(à)ãî Äóõà äà áóäåòú ñú ö(å)ñ(à)ð(ñ)òâîìú òâîèìú67. В XIII веке число примеров сокращается, причем они встречаются только в текстах галицкого и волынского происхождения. Первый мы находим в летописи или, точнее, в летописце Даниила Романовича (ум. в 1264). Этот текст, созданный около 1256—1257 гг. при дворе Даниила Романовича, вошел в Ипатьевскую летопись вслед за киевским сводом68. Титул ‘царь’ применен здесь к отцу Даниила, Роману Мстиславичу, князю Волынскому и Галицкому, которому удалось, прямо или косвенно, подчинить своей власти всю южную часть Руси. Цитирующийся ниже фрагмент взят из рассказа об унижении Даниила, которым его подверг татарский хан: № 25. Äàíèëîâè Ðîìàíîâè÷þ, êíÿçþ áûâøó âåëèêó, îáëàäàâøó Ðóñêîþ çåìëåþ, Êûåâîìú è Âîëîäèìåðîìú è Ãàëè÷åìü ñî áðàòîìú ñè, (è) èíhìè ñòðàíàìè, í(û)íh ñhäèòü íà êîëhíó è õîëîïîìú íàçûâàåòüñ(ÿ), è äàíè õîòÿòü, æèâîòà íå ÷àåòü, è ãðîçû ïðèõîäÿòü, î çëàÿ ÷(å)ñòü òàòàðüñêàÿ! Åãî æå î(òå)öú áh ö(å)ñ(à)ðü â Ðóñêîè çåìëè, èæå ïîêîðè Ïîëîâåöüêóþ çåìëþ è âîåâà íà èíûå ñòðàíû âñh. Ñ(û)íú òîãî íå ïðèÿ ÷(å)ñòè, òî èíûè êòî ìîæåòú ïðèÿòè?69 66

Об этом тексте см. Ю. К. Бегунов, Речь Моисея Выдубицкого как памятник торжественного красноречия XII в. // ТОДРЛ, XXVIII, 1974, 60—76. Статья сопровождается научной публикацией текста. 67 ПСРЛ, II, кол. 711—712, 714, 715; Ю. К. Бегунов, op. cit., 75, 76. 68 Об этом произведении см. Л. В. Черепнин, Летописец Даниила Галицкого // Исторические записки, XIII, 1941, 228—253. Самая полная библиография собрана в: G. A. Perfecky, The Hypatien Codex, part two: the Galician-Volynian Chronicle, an annotated translation, München, 1973, 1973, 143—146. 69 ПСРЛ, II, кол. 807—808.

Замечания о значении титула ‘царь’…

519

В этом отрывке, литературный характер которого очевиден, происходит возврат к теме всевластия Романа на «Русской земле», возникшей уже в начале произведения. В раскрытии этой темы автор, как показал А. С. Орлов, исходил их текста Александрии, где после поражения Дария о поре его всевластия, оставшейся в прошлом, говорится так: «толикыи царь Дарiи, толико языкъ побhдивъ и вся грады поработивъ»70. Следующий пример — волынского происхождения — датируется временем Владимира Васильковича, князя Владимирского и Волынского (1269—1288). Пример этот находим в колофоне списка произведений святого Ефрема Сирина, выполненного для одного из приближенных князя: № 26—27. Âú ëhòî ñåìîå òûñÿùh íàïèñàøàñÿ êíèãû ñèÿ ïðè ö(å)ñ(àðñ)ñòâh áë(à)ãîâhðíàãî ö(å)ñ(à)ðÿ Âîëîäèìhðà, ñ(û)íà Âàñèëêîâà, óíóêà Ðîìàíîâà, áîã(î)ëþáèâîìó òèâóíó åãî Ïåòðîâè71. Этот же князь дважды называется ‘царем’ в волынском летописном своде в отрывке, посвященном его смерти. Волынский свод, дошедший до нас также в составе Ипатьевской летописи, можно назвать летописцем Владимира Васильковича. Он был начат при жизни князя и завершен вскоре после его смерти (1288)72. Первый пример находим в рассказе о том, что последовало после смерти князя, произошедшей вне столицы: № 28. êíÿãèíè æå åãî (ñ ñëó)ãàìè äâîðüíûìè îìûâøå åãî è óâèøà è îêñàìèòîìú ñî êðóæèâîìú, ÿêîæå äîñòîèòü ö(å)ñ(à)ðåìü, è âîçëîæèøà è íà ñàíè è ïîâåçîøà äî Âîëîäèìhðÿ. Чуть далее в повествовании передаются жалобы вдовы Владимира Васильковича: № 29. Ö(å)ñ(à)ðþ ìîè áë(à)ãûè, êðîòêûè, ñìèðåíûè, ïðàâäèâûè, âî èñòèíó íàðå÷(å)íî áûñ(òü) òîáh èìÿ âî êð(å)ùåíüè Èâàí, âñåþ äîáðîähòåëüþ ïîäîáåíû åñü åìó, ìíîãûà äîñàäû ïðèèìú îò ñâîèõú ñðîäíèêú, íå âèähõú òÿ, ã(î)ñ(ïîäè)íå ìîè, íèêîëè æå ïðîòèâó èõú çëó íèêîòîðîãî æå çëà âîçäàþùà, íî íà Á(î)çh âñÿ ïîêëàäûâàÿ, ïðîâîæàøå73. Этот отрывок практически дословно совпадает с текстом жалобы вдовы Романа Ростиславича Смоленского (№ 20) в том виде, в котором она дошла до нас в составе киевской летописи74. Упоминание христианского имени Владимира Ва70 А. С. Орлов, К вопросу об Ипатьевской летописи // Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук, III, 1926, 116; G. A. Perfecky, op. cit., 137. 71 И. И. Срезневский, op. cit., кол. 149. 72 См. И. П. Еремин, Волынская летопись 1289—1290 гг. как памятник литературы // ТОДРЛ, XIII, 1957, 102—103. 73 ПСРЛ, II, кол. 918—920. В переводе на английский язык в данном случае слово ‘царь’ передается более широким термином ‘king’ (G. A. Perfecky, op. cit. 108). 74 См. И. П. Еремин, Волынская летопись, 113.

520

В. Водов

сильковича Иван частично обессмысливает текст: трудно понять, какому святому Ивану (Иоанну Крестителю?) подобен князь Владимир Василькович «всею добродетелью». Возможно, что именно текст из киевской летописи побудил автора рассказа о смерти Владимира Волынского сравнить посмертное убранство князя с тем, которое подобает ‘цесарю’ (№ 28). Помимо этих пяти примеров, где термин ‘царь’ соотносится, более или менее непосредственно, с князьями Волынскими и Галицкими, существительное ‘царь’ и глагол ‘царствовать’ засвидетельствованы в галицком списке Повести временных лет, которым открывается летописец Переяславля Суздальского75. Этот текст озаглавлен так: № 30. Ëhòîïèñåöü Ðóñêèõú öàðhè. Далее в повествовании о знаменитом «призвании варягов» (862) мы читаем следующую фразу: № 31. Ïîèùåìú ñîáh êíÿçÿ [è] ïîñòàâèòü íàä ñîáîþ öàðñòâîâàòè. Затем о воцарении Олега в Киве (882) говорится так: № 32. è ñhäh Îëåãú, êíÿæà è öàðñòâóà âú Êèåâh. Здесь встречается также довольно неожиданное употребление глагола ‘царствовать’ — которое именно в силу его необычности мы оставляем в стороне — на месте формы ‘ся прозывати’ во фразе «нача царствовати Русская земля»76. В XIV веке примеры использования термина ‘царь’ применительно к разным князьям встречаются в памятниках северо-восточной Руси. Первый находим в послании 1312—1315 гг. монаха Акиндина князю Михаилу Ярославичу Тверскому, бывшему в то время великим князем во Владимире. В этом послании Акиндин призывает князя осудить митрополита Петра (1308—1326), обвиненного в симонии77. Среди других аргументов Акиндин выдвигает следующий: № 33. Öàðü åñè, ãîñïîäèíå êíÿæå, âú ñâîåè çåìëè; òû èñòÿçàíú èìàøè áûòè íà ñòðàøíhìú è íåëèöåìhðíåìú ñóäèùè Õðèñòîâh, àæå ñìîë÷èøè ìèòðîïîëèòó78. В повествовании о казни, которой был подвергнут этот же князь в Золотой Орде в 1318 г., — тексте, созданном, вероятно, вскоре после 1318 г. одним из тверских духовных лиц, — находим слова автора, обращенного к князю, подвергнутого многим унижениям перед смертью. 75

См. А. С. Орлов, op. cit., 32—33. Летописец Переяславля Суздальского, составленный в начале XII в., изд. М. А. Оболенским // Временник Имп. Московского общества истории и древностей российских, IX, 1851, I, 5, 6. 77 Об этом тексте см. В. А. Кучкин, Источники «написания» мниха Акиндина // Археографический ежегодник, 1962, М., 1963, 60—68; здесь же обширная библиография. 78 РИБ, VI, кол. 158. 76

Замечания о значении титула ‘царь’…

521

№ 34. Ãîñïîäèíå êíÿçü! Âèäèøè ëè, ñåëèêî ìíîæåñòâî íàðîäà ñòîÿòú, âèäÿùè òÿ â òàêîâîè óêîðèçíå, à ïðåæÿ òÿ ñëûøàõîì öàðñòâóþùàãî âî ñâîåè çåìëè? Àáû åñè, ãîñïîäèíå, âî ñâîþ çåìëþ øåëú!79 В текстах до XV века из всех представителей московской династии, княживших во Владимире, ‘царем’ называется только Иван Калита. В похвальном слове, составленном после его смерти, автор, упоминая имя князя, ссылается на книгу пророка Иезекииля: № 35. î ñåìü áî êíÿçè âåëèêîìü ïðîð(î)êú Åçåêèè ãë(àãîëå)òü: â ïîñëhäíåå âðåìÿ âú îïóñòhâøèè çåìëè, íà çàïàäú, âúñòàíåòú ö(å)ñ(à)ðü ïðàâäó ëþáÿ è ñóäú. С Иваном же Калитой связывается и другая библейская цитата, переданная более точно (Псалом LXXII, I): № 36. Á(îæ)å, ñóäú ö(å)ñ(à)ð(å)âi äàè æå ïðàâäó ñ(û)í(î)âè ö(å)ñ(à)ð(å)âó, ñèè áî êíÿçü âåëèêîè Iîà(í) èìhâøå ïðàâûè ñóä. Дважды, говоря о правлении Ивана I, автор похвалы использует термин ‘царство’: № 37. áóäåòü òèøèíà âåëüÿ â Ðóñêîè çåìëè, è âúñèÿåòú âú ä(ü)íè åãî ïðàâäà, ÿêîæå è áûñ(òü) ïðè åãî ö(à)ðñòâh. № 38. âñåè Ðóñêîè çåìëè ïîìèíàÿ âåëåãëàñíî äåðæàâó åãî ö(à)ðñòâà80 В галицком же княжестве полвека спустя титул ‘царь’ применен к святому Владимиру в трех грамотах, составленных от имени князя Льва Даниловича (ум. в 1301), сына Даниила Романовича. В подлинности этих документов сомневался уже Н. М. Карамзин81. Упоминание митрополита Киприана82 позволяет предположить, что они были созданы в конце XIV или в начале XV века с целью утвердить внутри польского государства право православной Церкви на бенефиции83. В трех документах князь, от имени которого они составлены, упоминает инициативу своего далекого предка: 79

Библиотека Ленина (Москва), фонд Ундольского, № 1254, л. 44. Цит. по: В. А. Кучкин, Повести о Михаиле Тверском: историко-текстологическое исследование, М., 1974, 259. В этом исследовании содержится полное описание происхождения и рукописного бытования повести. 80 Н. А. Мещерский. К изучению ранней московской письменности // Изучение русского языка и источниковедение, М., 1969, 95—96. В этой статье содержится исследование этого текста (93— 94), 97—103; см., в частности, о цитате из Иезекииля на с. 100. Заметим, что образ царя, творящего «суд и правду», может быть заимствован и из других частей Ветхого Завета (1-я Книга Царств, X, 9 или 2-я Книга Паралипоменон, IX, 8). 81 Н. М. Карамзин. История государства Российского, изд. 2-е, I, 4, Спб., 1842, кол. 103—104, сн. 203, кол. 85. 82 См. Грамоты XIV ст., Киев, 1974, 14. 83 Я. Н. Щапов, Княжеские уставы, 55.

522

В. Водов

№ 39—41. ÿêî ïðàähäú íàøú öàðü âåëèêûè Âîëîäèìèðú ïðèäàëú ìèòðîïîëèòîìú84. Примерно в эту же эпоху, в начале XV в., князь Владимир Святославич назван ‘царем’ в произведении, созданном на этот раз в северных русских землях, — Задонщине (1406—1407). № 42. Ñå êíÿçü âåëèêûè Äìèòðiè Èâàíîâè÷ è áðàòú åãî êíÿçü Âîëîäèìåðú Îíäðhåâè÷ ïîîñòðèøà ñåðäöà ñâîè ìóæåñòâó, ñòàâøå ñâîåþ êðhïîñòüþ, ïîìÿíóâøå ïðàähäà êíÿçÿ Âîëîäèìåðà Êiåâüñêàãî, öàðÿ ðóññêàãî85. Приблизительно к этому же времени относится употребление термина ‘царство’ по отношению к правлению великого князя Михаила Александровича Тверского в тексте, созданном после его смерти (1399), вероятно, не без участия епископа тверского Арсения (ум. 1409)86. № 43. áûñòü ÿêî æå èñõîäÿùó ëhòó òðèäåñÿò(ü) ÷åòâåðòîìó äðúæàâíûÿ îáëàñòè Òôhðüñêàãî íàñòîëîâàíià è ìèðúíàãî öàðñòâà Ìèõàèëà, äîñòîñëàâíàãî âåëèêàãî êíÿçÿ87. В несколько более позднюю эпоху находим употребление слова ‘царь’ применительно к великому князю Витовту Литовскому (в крещении Александр) в похвальном слове, написанном вскоре после его смерти и сохранившемся в составе литовской летописи. Здесь упоминаются съезды правителей, в том числе и посвященные подготовке венчания на царство Витовта, которое так и не состоялось88. Чтобы подчеркнуть власть Витовта, автор текста подчеркивает, что даже сам император Сигизмунд, представитель Люксембургской династии, отправился в Луцк по приглашению великого князя Литовского. Вот как начинается повествование об этих событиях: № 44. èæ åñòü öàðü íàäî âñåþ çåìëåþ, è òîè ïðèøåäú, ïîêëîíèñÿ ñëàâíîìó öàðþ, âåëèêîìó êíÿçþ Àëåêñàíäðó89. В самом конце интересующего нас периода мы находим прилагательное ‘царский’ для характеристики поведения молодого Михаила Александровича Тверского в поздней редакции похвалы этому князю, выполненной в середине XV века по заказу великого князя Бориса Александровича Тверского90: 84

Грамоты XIV ст., 9, 13, 19. А. Vaillant, La Zadonščina, épopée russe du XVe s., Paris, 1967, 3. Автор переводит термин ‘царь’ словом ‘roi’ (23). О датировке текста см. с. IX. 86 О разных редакциях похвалы Михаилу Александровичу см. В. И. Дубенцов, К вопросу о так называемом «Летописце княжения Тверского» // ТОДРЛ, XIII, 1957, 118—157. 87 ПСРЛ, XV, I, изд. 2-е, Петроград, 1922, кол. 168. 88 Об этом тексте см. M. Грушевський, Похвала великому князю Витовту: кiлька уваг про найдавнiйшой русько-литовьской лiтописи // Записки Наукового товариства имени Шевченка, VIII, 1895, 1—16. 89 ПСРЛ, XVII, Спб., 1907, кол. 102—103; М. Грушевський, op. cit., 7. 90 Cм. сн. 86. 85

Замечания о значении титула ‘царь’…

523

№ 45. èãîðú æå è áåç÷èíiÿ íåíàâèäÿùå è íåëhïàà ãëàãîëþùèõú óêëîíÿøåñÿ, íî è äðóæèíó áëàãîóìíó ñúâúêóïëÿøå ñîáh è ñú òhìè öàðñêûìè óòhøåíìè áëàãî÷èííh âåñåëÿùåñÿ91. Отметим, что в этом тексте, практически современном похвальному слову Борису Александровичу, термин ‘царь’ встречается крайне редко, тогда как инок Фома пользуется им достаточно активно92. Последний пример, имеющийся в нашем распоряжении, снова связан со святым Владимиром Киевским. Дальний потомок Владимира, Василий II Темный, называет его ‘царем’ в послании 1441 г., адресованном патриарху Митрофану. В этом послании Василий II просит епископа разрешить ставить митрополита без санкции Константинополя и в обоснование своей просьбы пространно излагает историю установления церковной иерархии на Руси основателем киевской государственности: № 46. Âçèìàåòú æå êú ñåáh, îíú âåëèêiè íîâûè Êîñòÿíüòèíú, à ðåêó áëàãî÷åñòèâûè öàðü Ðóññêià çåìëÿ Âëàäèìèðú, íà ñâîå îòå÷üñòâî..., îòú ñâÿòûÿ âåëèêià ñúáîðíûà è àïîñòîëüñêià Öåðêâå Öàðüñòâóþùàãî ãðàäà, Ïðåìóäðîñòè Áîæià... íà Ðóññêóþ çåìëþ ìèòðîïîëèòà93. Несмотря на возможную неполноту, собранный корпус примеров позволяет сделать некоторые выводы, которые мы примем за рабочую гипотезу. Первый вывод касается чисто количественного фактора: использование термина ‘царь’, а также его производных до середины XV в. является фактом исключительным: примерно в трех десятках текстов обнаружено 46 примеров. В 22-х отрывках титул ‘царь’ стоит перед именами русских князей (№№ 1, 2, 3, 7, 9, 10, 14?, 16, 18—20, 25, 27, 29, 30, 33, 39—42, 44, 46); в 2-х случаях князь сравнивается с ‘цесарем’ (№№ 21, 28), в 3-х фрагментах имя русского князя помещено в контекст цитаты из Библии или из патристики, содержащей термин ‘царь’ (греч. basileuvj ; №№ 4, 15, 35, 36); слова ‘царствие’ и ‘царство’ употреблены 7 раз (№№ 8, 23, 24, 26, 37, 38, 43), глагол ‘царствовать’ зафиксирован 6 раз (№№ 6, 12, 17, 31, 32, 34), наконец, прилагательное ‘царский’ (или адвербиальная форма ‘царски’) появляется 5 раз (№№ 5, 11, 13, 22, 45). С точки зрения хронологии отметим редкость примеров, относящихся к XI веку: кроме тех, что содержатся в двух текстах, повествующих о Ярославе (№№ 1, 2), есть еще три, отмеченные в Сказании и страсти о Борисе и Глебе (№№ 3—5) — произведении, датировка которого XI веком не является абсолютно доказанной. Однако в XII веке слово ‘царь’ явно упрочило свои позиции: к этому времени относятся 19 примеров (№№ 6—24), а если датировать Сказание о Борисе и Глебе 1115 г., то 22 (№№ 3—5). В монгольский период применение титула ‘царь’ к русским князьям снова становится редким фактом: даже учитывая все данные, связываемые с различными территориями (галицко-волынской, северо-восточной, литовской), для двух веков фиксируется всего 22 примера (№№ 25—46), к которым, возможно, 91 92 93

ПСРЛ, XV, (2), Спб., 1863, кол. 467. См. сн. 17. РИБ, VI, кол. 527—528.

524

В. Водов

следовало бы присоединить два не собственно русских свидетельства — Максима Плануды и договора 1417 г.; в этом случае их число увеличится до 24. Второй вывод носит лингвистический характер: обычно слово ‘царь’ не допускает детерминантов, за исключением притяжательных (мой, твой, наш, ваш). Отклонения от этого правила редки: если оставить в стороне не собственно русские источники, в которых детерминант был необходим в силу контекста, можно отметить лишь отрывок, где Роман Мстиславич Волынский назван «цесарь в Рускои земли» (№ 25)94, а также примеры с упоминанием имени святого Владимира или его предшественников, причем в самой посмертной титулатуре нет единообразия — наряду с титулом царь русский (№№ 30, 42) мы находим царь Русскiа земля (№№ 46). С другой стороны, слово ‘царь’ никогда не соединяется существительными самодьржьць (фиксируется обычно в форме самодрьжьць или самодержьць) или самовластьць (самовластець)95. Отметим, что болгары и сербы, используя царский титул, обычно прибегали к детерминантам (царь болгар и римлян, царь сербов и греков) и, по крайней мере в XIII и XIV веках, применяли византийскую формулу basileÑj kaÁ autokrtwr96. Можно предположить, что если бы русские правители приняли титул «царь россов» или «царь в русской земле», даже отказавшись от притязаний на господство над «римлянами» — которых у них и не было97, — этот полный титул был бы засвидетельствован даже в нарративных источниках. Поэтому следует, вероятно, считать, что титул ‘царь’, примененный к русским князьям, вовсе не был связан с собственно ‘царскими’ функциями правителя Руси. Исключением можно считать использование этого термина галицкими или московскими книжниками XV в. по отношению к святому Владимиру и киевским князьям XI в., что отражает их представления об этих правителях. Наше предположение подтверждается третьим выводом: вопреки мнению Б. А. Рыбакова98, титул ‘царь’ в домонгольскую эпоху не соотносился исключительно со «старшим» киевским престолом (столъ старшыи). Если классифицировать корпус примеров XI и XII вв. по географическому признаку, то получим следующий результат: — княжество киевское: №№ 1, 2, 7—9, 12, 17—19, 22—24, всего 12 примеров; — княжество ростовское и муромское (где, согласно некоторым источникам, в 1015 г. воцарились Борис и Глеб): №№ 3—5, 10, 16, всего 5 примеров; — княжество владимирское и суздальское: №№ 13—15, всего 3 примера; 94 О политическом, а не институционном смысле выражения «цезарь в Рускои земли» применительно к князю Волынскому Роману Мстиславичу (№ 25) см. наст. ст., ниже. Выражение ‘царствовати в всей Руской земли’, зафиксированное в похвале Ростиславу Мстиславичу (№ 12), также не имеет институционного значения, см. выше; к тому же употреблению глагола ‘царствовать’ в какой-то степени способствовала поздняя и ограниченная экспансия глагола ‘княжить’; см. об этом ниже. 95 Об использовании этого термина в русских памятниках см. ниже. 96 Basileus Boulgarias или Basileus Boulgarôn kai Rômanôn в эпоху первого Болгарского царства; ц(а)р блгаром и гръком или въ Х(рист)а Б(ог)а в̊рень ц(а)р и сам(о)дрьжець вс̊мъ Блгаром во времена второго болгарского Царства; въ Христа Бога благов̊рни царь Срьбиемь и Грькомь в период правления Стефана Душана, хотя в последнем случае зафиксировано несколько примеров, где последние два слова опущены; см. G. Ostrogorsky, op. cit., 129—141, 154—157. 97 Cм. A. Poppe, Le prince et l’Eglise, 109—110. 98 Cм. сн. 3.

Замечания о значении титула ‘царь’…

525

— княжество смоленское: №№ 20, 21, всего 2 примера; — княжество черниговское: № 11 (напомним, что этот пример касается князя, который принял монашеский постриг и, таким образом, сложил с себя политические полномочия); — один пример (№ 6) касается всех русских князей. Итак, из 24 употреблений термина ‘царь’ или его производных только половина связана с киевскими князьями. Тот факт, что у этих князей не было монополии на использование титула ‘царь’, объясняет его эпизодическую фиксацию на галицкой и волынской территориях. Во всяком случае, его распространение в этих княжествах явно не имеет того значения, которое обычно ему придается99. В реальности помимо случаев, когда титул ‘царь’ относится к Владимиру Святославичу или другим киевским князьям XI в. (№№ 30—32, 39—41), есть только 5 примеров употребления терминов ‘царь’ или ‘цесарство’, из которых 4 применены к Владимиру Васильковичу Владимирскому и Волынскому (№№ 26—29), а 2 или 3 случайных примера (№№ 25, 28?, 29) заимствованы из других памятников. Что же касается северо-восточных земель в период XIV — XV вв., то, насколько позволяют судить источники, термин ‘царь’ и его производные используются в текстах, созданных на этой территории, крайне редко до середины XV века. Отмеченные употребления служат для характеристики князей, которые имели политическую власть над всеми княжествами, находившимися на данной территории, или добивались таковой, т.е. по отношению к великим князьям Тверским (№№ 33, 34, 43, 45) и Московским (№№ 35—38). Титул ‘царь’, встречающийся спорадически и характеризующий разных князей, не был связан в Древней Руси ни с каким обрядом поставления на царство (впервые венчание на царство состоялось в 1498 г. в Москве при восшествии на престол Дмитрия Ивановича, внука Ивана III), сопоставимым, например, с венчанием на царство Стефана Душана (1346), не связан он также ни с какой религиозной церемонией, которая могла бы быть приравнена к такому обряду, как, например, совершенная в 913 г. патриархом Николаем Мистиком для Симеона Болгарского100. В частности, посылка Алексеем I Комнином венца Владимиру Мономаху — событие, известное нам только из источников XIII в., — не может интерпретироваться как подобный обряд: этот жест символизировал лишь признание князем, получившим подарок, первенства императора101. Конечно, произведенный нами разбор источников с точки зрения хронологии показал, что употребление титула ‘царь’ стало относительно частотным в Киеве с начала XII в., точнее, после правления Мономаха (1113—1125), однако мы обнаружили несколько примеров, относящихся к более раннему времени, а также примеры применения титула ‘царь’ к некиевским князьям. К тому же, если бы употребление титула ‘царь’ являлось следствием факта церемонии, устроенной для Владимира Мономаха102 или другого князя, то тексты отражали бы этот титул более регулярно. Чтобы убедиться в этом, достаточно констатации того факта, что по99

См. сн. 13. См. D. Obolensky, The Byzantine Commonwealth, 254, 107—109; новый взгляд на церемонию 913 г. излагается в: V. Tăpkova-Zaimova, op. cit., 291—292. 101 См. T. Wasilewski, op. cit., 48. 102 Напомним, что такого мнения придерживался В. С. Иконников, см. сн. 11. 100

526

В. Водов

сле венчания на царство Даниила Романовича (1253) в галицкой летописи новый титул ‘король’ вытесняет термин ‘князь’, причем замена затрагивает также и характеристику его сыновей, которые называются иногда «королевъ сынъ»103. Ничего подобного не отмечено в источниках для титула ‘царь’ вплоть до… 1547 г., что могло бы полностью перечеркнуть гипотезу о связи титула с обрядом венчания, если бы в том была необходимость. Напротив, термин ‘царь’ и его производные часто встречаются во фразе по соседству со словом ‘князь’, идет ли речь о Борисе и Глебе (№ 3, 4), Владимире Мономахе и других современных ему князьях (№ 6), Мстиславе Владимировиче (№ 7), Андрее Боголюбском (№ 13, 14), Изяславе Мстиславиче (№ 18, 19), Рюрике Ростиславиче Киевском (№ 22), Михаиле Ярославиче (№ 33, 34), Михаиле Александровиче Тверском (№ 43), Иване Калите (№ 35, 36) или о киевских князьях X в., упоминающихся в поздних источниках (№ 31, 32, 42). Аналогичный вывод можно сделать на основании исследования функционирования политической лексики в памятниках XV (похвалы Борису Александровичу Тверскому, похвалы Дмитрию Донскому, а также Слова против латинян). По всей вероятности, образованные книжники с XI по XV в. не видели большой разницы между терминами ‘царь’ и ‘князь’, когда эти титулы применялись по отношению к русским князьям. Изучение бытования этих двух терминов в церковных текстах, где они употребляются в более общем значении, также подтверждает наш вывод. Действительно, хотя, как мы уже говорили выше, греческий термин basileÐj чаще всего передается словом ‘царь’104, представлены и случаи перевода его при помощи термина ‘князь’105, в частности, когда речь идет о монархе вообще, in abstracto, а не о конкретном правителе (например, царе Израиля). Так, Лука Жидята, епископ новгородский (1036—1061), так перевел знаменитую фразу из Первого послания Св. Петра (II, 17): Бога боитесь, князя чтите106 (греч. tÌn qeÌn fobeÂsqe, tÌn basil‹a tim‚te). Такое употребление термина ‘князь’ широко представлено, как замечает А. Поппэ107, в Изборнике 1076 г., рукописном сборнике, в котором достаточно точно отразились интеллектуальная и нравственная концепции образованной киевской элиты XI в108. Так, например, в отрывке, также восходящем к тексту Св. Петра, находим еще один пример передачи греческого basileÐj при помощи слова ‘князь’: áîèòüñÿ ó÷åíèêú ó÷èòåëåâà ñëîâà, ïà÷å æå ñàìîãî ó÷èòåëÿ, òàêîæå áîÿèñÿ Á(îã)à, áîèòüñÿ è êíÿçÿ, èìüæå êàçíÿòüñÿ ñúãðhøÿþøòèè. Êíÿçü áî 103 См. D. Skakalski, La principauté de Galicie-Volhynie au XIIIe s., машинопись, Paris, 1969, II, 32; ПСРЛ, II, кол. 826—827 и след., G. A. Perfecky, op. cit., 67—68 и след., D. Skakalski, op. cit., I, 143—144 и след. (перевод текста на французский язык). 104 См. сн. 22. Разумеется, каждый раз, когда в Библии речь идет о противопоставлении между василевсами (лат. basileus) и архонтами (лат. principes), регулярно находим ‘цари’ и ‘князи’. 105 Заметим, что южные славяне передавали греческий термин basileus, даже в собственно политических текстах, не только словом ‘царь’; так, например, до венчания на царство Стефана Душана (1346) византийская формула en Christô tô theô pistos basileus переводилась следующим образом: в Христа Бога благов̊рни краль; см. К. Jireček, op. cit., 10; G. Ostrogorsky, op. cit., 152—154. 106 Русские достопамятности, I, М., 1815, 10. 107 А. Poppe, Le prince et l’Eglise, 109. 108 См. N. P. Popove, L’Izbornik de 1076, dit de Sviatoslav, comme monument littéraire // Revue des études slaves, XIV, 1934, 5—25.

Замечания о значении титула ‘царь’…

527

åñòü Á(î)æèè ñëóãà êú ÷ë(î)â(h)êîìú ìèëîñòüþ è êàçíüþ çúëûèìú109. Можно еще процитировать перевод проповеди святого Иоанна Хризостома: òî, ÷ë(î)â(h)÷å, âèähâú, ïîíh àêû çåìëüíîìó êíÿçþ òàêîæå è êú í(å)á(å)ñüíîìó ö(à)ðþ ïðèñòóïè ñú áîÿçíüþ110, где русское слово ‘князь’ передает, по всей видимости, греческое basileÐj111. Аналогичные примеры можно обнаружить в вошедшем в Повесть временных лет Сказании о гибели Бориса и Глеба — тексте, окончательная редакция которого восходит к началу XII века. Например, фрагмент из книги Екклесиаста (X, 16) oÓaÀ sou pËlij ªj Ý basileÐj sou neàteroj переведен так: Ëþòh áî ãðàäó òîìó, â íåìú æå êíÿçü óíú. Однако чуть выше находим свободное переложение отрывка из книги Даниила (V, 21), где дважды деятельность князя уподобляется царской: Ñâÿòîïîëêú... ïîìûñëèâú âûñîêîóìèåìú ñâîèìú, íå âhäûè ÿêî Áîãú äàåòú âëàñòü, åìó æå õîùåòú, ïîñòàâëÿåòú áî öåñàðÿ è êíÿçÿ âûøíèè, åìó æå õîùåòú, äàñòú. Àùå áî êàÿ çåìëÿ óïðàâèòñÿ ïðåä Áîãîìú, ïîñòàâëÿåòú åè öåñàðÿ èëè êíÿçÿ ïðàâåäíà, ëþáÿùà ñóäú è ïðàâäó112. Это отождествление в еще более эксплицитной форме представлено в одном из посланий митрополита Никифора Владимиру Мономаху. Рекомендуя князю чтение Псалма CI, он пишет: òûè åñòü èñòèíûè èêóííèêú öàðñêîå è êíÿæüñêîå èêóíû113. Концепция близости княжеской и царской власти, сложившаяся среди образованных средневековых книжников, отражена также в Мериле Праведном, юридическом компилятивном своде, окончательно сложившемся в Твери в XIV веке114. В этой книге находим, среди прочих, еще одну цитату из послания Св. Петра (II, 13), в которой греческому basileÐj соответствует ‘цезарь’, однако сам текст озаглавлен «От бчелы избрано о княженьи». Чуть ниже термин basileÐj снова передан словом ‘князь’, на этот раз в знаменитом фрагменте из Агапита115. В эту же эпоху Акиндин в послании Михаилу Ярославичу (к вопросу о терминологии Агапита нам еще придется вернуться) явно сближал понятия ‘царь’ и 109

Изборник 1076 года, М., 1965, 242. Там же, 675. 111 Там же, 816; J. P. Migne, Patrologiae cursus completus, series graeca, LXIII, Paris, 1860, кол. 898—899. 112 ПВЛ, 94—95; на близость тексту книги пророка Даниила было указано А. С. Львовым, op. cit., 198. О происхождении текста см. А. А. Шахматов, Разыскания о древнейших русских летописных сводах, Спб., 1908, 29—97. 113 Русские достопамятности, 74—75. Термины ‘царь’ и ‘князь’ сближаются также в Канонических ответах митрополита Иоанна II (XI век), РИБ, VI, кол. 5; однако этот текст восходит к греческому оригиналу, и здесь речь может идти о транспозиции греческого словосочетания oÇ basilÂj kaÁ oÇ „œontej, засвидетельствованного в Библии (см., например, книгу пророка Иеремии, II, 26, XVII, 25, XLIX, 38). 114 См. Г. И. Вздорнов, Из истории искусства русской рукописной книги X—XIV вв. // Древнерусское искусство, М., 1972, 166—170. 115 Мерило Праведное (Москва, Библ. Ленина, ф. 304, № 15), л. 27—27v., см. факсимильное издание М. Н. Тихомиров, М., 1961, 53—54). Полное исследование политической лексики Мерила Праведного, несомненно, могло бы дать ценные результаты. Приведем некоторые уже опубликованные статистические данные, которые понадобятся нам для дальнейшего изложения: термин ‘царь’ встречается в тексте 51 раз, ‘князь’ — 65 раз; см. Л. В. Вялкина и Г. Н. Лукина, Материалы к частотному словарю древнерусских текстов // Лексикология и словообразование древнерусского языка, М., 1966, 268. 110

528

В. Водов

‘князь’, говоря о взаимоотношениях правителя и Церкви116. В конце XIV в. равенство между царем и князем в том, что касается законодательства, подчеркивалось митрополитом Киприаном в послании Пскову 1395 г., где по поводу грамоты, выданной городу в XIII в. Александром Невским, написано: âú òîìú âîëåíú âñÿêié öàðü âú ñâîåìú öàðñòâh èëè êíÿçü âú ñâîåìú êíÿæåíüè, âñÿêàÿ ähëà óïðàâëÿåòú è ãðàìîòû çàïèñûâàåòú117. Эти примеры показывают, что для средневекового человека в Древней Руси изначально не было никакой разницы между институтом княжества и царской властью. Тем не менее нужно отметить, что в первый период, соотносимый с XI в., термин ‘князь’ чаще всего используется для обозначения in abstracto монарха, слово же ‘царь’ начинает употребляться таким образом с XII в. Так, например, в это время епископ Кирилл Туровский, говоря в притче о душе (Повесть о белоризце человеце и о души и о покаянии) о воображаемом правителе, использует исключительно термин ‘царь’118. Так же обстоит дело и в переводном Житии Варлаама и Иоасафа, памятнике, бытовавшем на Руси с XII в.119 Заметим, что замена слова ‘князь’ на слово ‘царь’ в контекстах, где речь идет вообще о правителе, совпадает по времени с моментом, когда второй термин с относительной частотностью начинает использоваться для обозначения русских князей. Итак, изучение связей, существовавших между словами ‘царь’ и ‘князь’, подтверждает наше первоначальное предположение: применение титула ‘царь’ к русским князьям в текстах не отражает никакой новой реальности; оно связано лишь с эволюцией русской политической лексики, повлиявшей на расширение сферы значений термина ‘царь’. Отметим также, что когда в начале XV в. при литовском дворе возникла необходимость в новом слове для обозначения правителя (в дополнение к традиционному термину ‘князь’), то было выбрано слово ‘господарь’ (‘государь’), а не ‘царь’. Этот новый титул, происхождение которого неясно, засвидетельствован в литовско-русских источниках как дипломатического, так и повествовательного характера, откуда он и перекочевал в Москву в середине XV в.120 В похвале Витовту слово ‘государь’ регулярно используется для обозначения великого литовского князя, а в начале текста оно даже оказывается противопоставленным термину ‘царь’, употребленному в обобщенном смысле121. Что же касается слова ‘царь’ в примере № 44, то выбор его легко объясняется желанием автора похвального слова провести параллель между царем «надо всею землею» (т. е. германским королем) и царем Александром (Витовтом) и подчеркнуть тем самым могущество последнего122. 116

Там же, с. 35. РИБ, VI, кол. 233. 118 Текст опубликован И. П. Ереминым (Литературное наследие Кирилла Туровского // ТОДРЛ, XII, 1957, 348—354. 119 Житие Варлаама и Иоасафа, факсимильное изд. в: Издания Общества любителей древней письменности, LXXXVIII, Спб., 1887; см., в частности, с. 448. О времени появления памятника на Руси см. И. Шевченко, op. cit., 148. 120 См. G. Alef, The Political Significance of the Inscription on Muscovite Coinage in the Reign of Vasili II // Speculum, XXXIV, 1959, 6. 121 См. ПСРЛ, XVII, кол. 102; М. Грушевський, op. cit., 6. 122 Нам удалось обнаружить также один пример применения титула ‘царь’ к члену династии Гедиминовичей Семену Александровичу Киевскому, правнуку Ольгерда. Он назван ‘царем’ в 117

Замечания о значении титула ‘царь’…

529

Предложенная интерпретация материала заставляет нас поставить следующий вопрос: если за термином ‘царь’, примененном к русским князьям, в Средние века не стоял никакой особый институт власти, то, может быть, этот термин отражал конкретную политическую ситуацию, особо благожелательное отношение к князю, которому в источнике придан данный титул? Очевидно, что такой смысл термина ‘царь’ легко прочитывается в некоторых фрагментах, процитированных выше, например, в галицких грамотах, где Владимир назван не только ‘царем’, но ‘великим’ (№№ 39—40), или в Задонщине, где упоминание о генеалогических связях между Дмитрием Донским и «Володимиром Киевським, царем русским» является, вероятно, своеобразным знаком славы, служащим для возвышения престижа победителя Куликовской битвы (№ 42). Несомненно, что фраза «åãî î(òå)öú áh ö(å)ñ(à)ðü â Ðóñêîè çåìëè», возникшая под пером летописца, повествующего о княжении Даниила Романовича Галицкого, должна была вызвать воспоминания о политическом могуществе отца этого князя на юге Руси (№ 25). Можно отметить также, что титул ‘царь’ присваивается князьям, которые пользовались некоторым политическим авторитетом, даже если в контексте об этом ничего не говорится; см., например, отнесение этого титула к Ярославу Мудрому (№№ 1, 2), Андрею Боголюбскому (№№ 13, 15), Михаилу Ярославичу (№№ 33, 34), Михаилу Александровичу Тверскому (№№ 43, 45), Ивану Калите (№№ 35—38) и Витовту (№ 44). Но наряду с этими примерами можно привести другие, в которых титул применен к значительно менее могущественным князьям и даже иногда к тем, кто проиграл династические споры, как, например, Борис и Глеб (№№ 3—5), или Роман Ростиславич Смоленский, дважды изгонявшийся из Киева (1173, 1176; № 20)123, или, наконец, Игорь Ольгович Черниговский, отрекшийся от княжеской власти ради монашеского платья (№ 11). Следовательно, политический авторитет не являлся непременным условием, диктовавшим применение титула ‘царь’ к русским князьям. Более того: на политическое могущество князя, по крайней мере до XIII в., чаще всего указывал другой термин — самодержьць (или самовластець). Так, хотя в отрывке из упомянутой уже галицкой летописи (№ 25) термин ‘царь’, позаимствованный, как мы убедились, из Александрии, служит для передачи идеи политического могущества Романа Мстиславича124, в другом — начальном — фрагменте летописи тот же смысл передан выражением «самодержец всей Руси» — по см(е)рти же великаго князя Романа, приснопамятнаго самодержьца всея Руси125. молдавской летописи, где под годом 6871 (1463) читаем следующее: прият Стефань воевода себ̊ господжа кягиня Еудокия от киева, сестра Семена царя (Славяно-молдавские летописи XV— XVI вв., М., 1976, 26, см. также 63, 69, 106). Применение титула ‘царь’ к этому литовскому князю, сидевшему в Киеве, объясняется, возможно, политическими мотивами: молдавские воеводы пытались в это время представить себя наследниками Византии, прибегая для этого к различным средствам, в том числе матримониальным. Поэтому родственника Стефана Великого следовало именовать ‘царем’ (P. Ş. Nasturel, Considération sur l’idée impériale chez les Roumains // Byzantina, V, 1973, 403). 123 См. Б. А. Рыбаков, Русские летописи, 26. 124 Так, нам трудно согласиться с английским переводом (G. A. Perfecky, op., cit. 58) «His father was the Emperor of Rus» по той причине, что данное выражение придает термину ‘царь’ институционный смысл, никак не подтверждающийся контекстом. 125 ПСРЛ, II, кол. 717.

530

В. Водов

Этот же термин в начале Сказания и страсти Бориса и Глеба вводит тему княжения Владимира, который был ‘самодержцем’ на Руси (ñóùþ ñàìîäðüæüöþ âüñåè Ðóñêhè çåìëè Âîëîäèìåðó, ñ(û)íó Ñâÿòîñëàâëþ126) до того, как наступил период смуты, когда погибли братья. Впоследствии слово ‘самовластец’ было использовано летописцем для указания на то, что Ярослав после смерти брата Мстислава Тмутараканского (1036) стал единовластным правителем на Руси: Ìüñòèñëàâú... óìðå..., ïîñåìü æå ïåðåÿ âëàñòü åãî âñþ ßðîñëàâú è áûñòü ñàìîâëàñòåöü Ðóñòhè çåìëè127. В Ипатьевской летописи употреблен еще более ясный термин ‘единовластец’128. Действительно, в этих случаях термины ‘самовластец’ и ‘единовластец’ отражают ту же реалию, что и выражение áh âîëîähÿ åäèíû â Ðóñè, при помощи которого в Повести временных лет характеризуется правление Ярополка в 977 г.129 В другом примере термин ‘самовластец’ передает идею абсолютной монархической власти, противопоставляя ее иным социально-политическим институтам. Речь идет об отрывке из киевской летописи, где рассказ об изгнании Андреем Боголюбским епископа, а также членов княжеской семьи и некоторых советников Юрия Долгорукого заканчивается следующей ремаркой: хотя самовластець быти всhи Суждальскои земли130. Все эти примеры говорят о том, что именно термины ‘самодержец’ или ‘самовластец’, а не термин ‘царь’ указывали на абсолютную монархическую княжескую власть, однако и в этом случае речь не идет об обозначении политического института131. Наконец, если говорить о политическом значении, предполагающемся у термина ‘царь’, необходимо затронуть еще один вопрос. В. А. Кучкин, комментируя употребление глагола ‘царствовать’ в отрывке из рассказа о смерти Михаила Ярославича (№ 34), предположил, что при помощи этого слова передается идея наличия особых прав князей Тверских на русские земли в противовес власти татарских ханов132. Подобная интерпретация одного изолированного примера не представляется убедительной. Не следует ли видеть в употреблении глагола ‘царствовать’, скорее, литературный прием, служащий для противопоставления славного прошлого князя тем унижениям, которым он как несостоятельный должник был подвергнут в Золотой Орде перед смертью? Мы полагаем, что этот отрывок сопоставим с той частью галицкой летописи, где слава «цесаря» Романа Мстиславича сравнивается с унижением его сына Даниила (№ 25). С другой стороны, как будет видно из дальнейшего изложения, использование деривата от слова ‘царь’ может объясняться самим фактом мученичества Михаила Ярославича. Итак, рассмотрение источников, произведенное нами, позволяет сделать два вывода негативного характера: нет оснований считать, что титул ‘царь’, приме126

Die altrussischen hagiographischen Erzählungen, 27; Успенский сборник, 43, л. 8b. ПВЛ, 101. 128 ПСРЛ, II, кол. 138. 129 ПВЛ, 54. 130 ПСРЛ, II, кол. 520. 131 Отметим еще раз четкое отличие этой ситуации от того, что можно наблюдать у южных славян, где внутри политической терминологии слово ‘самодержец’ имело официальный статус как в соединении со словом ‘царь’ (см. сн. 96), так и в изолированном употреблении (например, у сербов); см. G. Ostrogorsky, op. cit., 141—160. 132 См. сн. 79. 127

Замечания о значении титула ‘царь’…

531

ненный к русским князьям, означал особый институт власти, отличный от того, который обозначался термином ‘князь’; с другой стороны, титул ‘царь’ не отражал никакой конкретной политической реальности и не служил для передачи каких-либо особых притязаний политического характера133. Тем не менее примеры использования термина ‘царь’ достаточно многочисленны для того, чтобы попытаться выявить причины, диктующие его появление в тексте. Первое наблюдение, которое позволяют сформулировать приведенные выше примеры, опирается на хронологию источников и, следовательно, верно в той степени, в какой датировки этих источников могут считаться надежными. Употребление термина ‘царь’ применительно к русскому князю получает относительное распространение с начала XII в., т. е. с момента активного проникновения византийских политико-религиозных теорий на Русь, о чем свидетельствуют послания митрополита Никифора (1104—1121), адресованные Владимиру Мономаху134, а также бытование произведений Агапита в составе сборника «Пчела» (M‹lissa)135. Равенство природы княжеской и царской власти признавалось уже в XI в., однако провозглашение этой идеи таким человеком, как Никифор136, должно быть, способствовало росту употреблений термина для характеристики русских князей. К тому же этот термин, вероятно, благодаря распространению многочисленных переводов византийских сочинений, расширил сферу применения, как было видно из приведенных ранее примеров. Таким образом, появление термина ‘царь’ как элемента русской княжеской титулатуры само по себе свидетельствует о перенесении на Русь византийских теорий, касающихся природы монархической власти, но, конечно, он не является единственным выражением этой эволюции русской политической мысли. Это свидетельство должно быть поставлено в один ряд с другими, например, с использованием эпитетов ‘благоверный’ (в соответствии с греч. eÓseb3j, eÓseb3tatoj) или ‘христолюбивый’ (в соответствии с греч. filËcristoj, filocristËtatoj)137 применительно к русским князьям — историю распространения этих эпитетов на Руси еще предстоит исследовать — и, особенно, с наличием царских атрибутов в русской княжеской иконографии138. 133

Этот последний вывод отличается от того, к которому приводит рассмотрение употребления термина ‘царь’ в нарративных румынских источниках конца XV и XVI в., где он является знаком притязаний на византийское наследие; см. P. S. Nasturel, op. cit., 410—411. 134 См. F. Dvornik, Byzantine Political Ideas in Kievan Russia // Dumbarton Oaks Papers, IX/X, 1956, 110—114. Правление Владимира Мономаха, таким образом, являлось определенным этапом в истории титула ‘царь’ на Руси, как и предполагал В. С. Иконников, однако совсем не по тем причинам, о которых говорил русский историк. 135 См. I. Ševčenko, op. cit., 144. 136 См. сн. 113. Заметим, впрочем, что Никифор, уравнивая княжескую и царскую власть, обращается к генеалогии и указывает на княжеское (по линии отца) и царское (по линии матери) происхождение Владимира Мономаха; см. Русские достопамятности, 63. 137 Об использовании этих эпитетов в Византии см. R. Guilland, Etudes byzantines, Paris, 1959, 218; L.-P. Raybaud, Le Gouvernement et l’administration centrale de l’Empire byzantin sous les premiers Paléologues, 1258—1354, Paris, 1968, 93. 138 См. библиографию, приведенную М. Чернявски (M. Cherniavsky, Khan or Basileus, 461, № 5; а также A. Poppe, Le prince et l’Eglise, 113, № 54; того же автора Państwo i Košciól na Rusi w

532

В. Водов

Данная точка зрения облегчает понимание того факта, что наряду со словом ‘князь’ и его производными русские книжники, говоря о русских князьях, время от времени прибегали к термину ‘царь’ и его однокоренным образованиям. К тому же этот узус поддерживался употребительностью таких, например, слов, как глагол ‘царствовать’ или существительное ‘царствие’, в старославянских текстах, тогда как слова ‘княжить’ и ’княжение’ появляются поздно и имеют ограниченную экспансию139. Однако нельзя не обратить внимания на некоторое угасание использования титула ‘царь’ применительно к русским князьям, наблюдаемое с XIII в. Возможно, причину следует видеть в том, что Русь подчинилась господству татарских ‘царей’. Такое объяснение отчасти подтверждает гипотезу И. И. Срезневского и Т. Валевски, которые видели в употреблении титула ‘царь’ применительно к русским князьям стремление утвердить политическую независимость русского государства,140 а также предположение М. Чернявски о том, что золотоордынский хан воспринимался в XIII—XIV вв. на Руси как ‘царь’, чья власть гораздо более реальна, чем власть далекого basileus’а141. Тем не менее эта ситуация не привела к полному исчезновению практики применения термина ‘царь’ к русским князьям. Этот факт позволяет нам предположить, что если усвоение византийских политических доктрин русскими правящими кругами и создает возможность называния русских князей ‘царями’, все же главные причины употребления титула ‘царь’ в конкретных контекстах следует искать вне политической сферы. Беглый обзор процитированных выше текстов выявляет следующую важную закономерность: в большинстве примеров (32 из 46) речь идет о князьях, умерших задолго до появления памятника или же непосредственно перед его созданием (№№ 1—5, 10—12, 15, 16, 19—21, 25, 28—32, 34—46). Среди этих примеров пять повествуют о князьях-мучениках, или, точнее, о страстотерпцах: о Борисе и Глебе (№№ 3—5, 10, 16) и, в XIII в., об Игоре Черниговском (№ 11), причем речь не идет о страданиях, принятых во имя Христа. К числу таких употреблений может быть отнесен и рассказ о Романе Ростиславиче, поскольку имя, полученное им при крещении, определило возникновение в тексте темы уподобления его судьбы участи Бориса-Романа (№ 20); подобным же приемом воспользовался и волынский летописец, повествуя о Владимире Васильковиче (№ 29). Применение титула ‘царь’ к этим двум князьям в контекстах, где говорится об их смерти, по всей видимости, связано с идеей «досады», выпавшей им на долю при жизни, — одному от «смолнян», а другому от «сродник». Среди использованных нами в обзоре памятников два — содержащие рассказ об убитых князьях Андрее Боголюбском и Михаиле Ярославиче Тверском — позволяют с литературной точки зрения усмотреть в повествовании влияние сюжета о Борисе и Глебе142. XI wieku, Warszawa, 1968, 79—82; М. В. Свердлов, Изображение княжеских регалий на монетах Владимира Святославича // Вспомогательные исторические дисциплины, IV, 1972, 151—159. 139 См. А. С. Львов, op. cit., 200—202. 140 См. сн. 2 и 4. 141 См. сн. 29. 142 См. Н. Н. Воронин, op. cit., 88; В. А. Кучкин, op. cit., 238—241; M. Cherniavsky, Tzar and People: Studies in Russian Myths, New Haven-London, 1961, 11—16.

Замечания о значении титула ‘царь’…

533

Наконец, из трех отрывков, касающихся Изяслава Мстиславича Киевского, в одном говорится хотя и не об убитом, но о раненом князе (№ 18). Здесь мы сталкиваемся с темой ‘царя-мученика’ (напомним, что латинское слово rex, как и славянское ‘царь’, соотносится с греческим basileÐj), представленной в политико-религиозной доктрине Римской империи и раннего Средневековья. Так, например, она развивается в Диалогах святого Григория Великого: говоря об убийстве вестготского правоверного принца Герменегильда его отцомарийцем Леовигильдом, автор таким образом описывает чудо, произошедшее на могиле жертвы: «Nam coepit in nocturno silentio psalmodiae cantus ad corpus ejusdem regis et martyris audiri, atque ideo veraciter regis quia martyris»143. Вряд ли возможно в рамках данного исследования представить сравнительный обзор упоминаний о ‘короле-мученике’ в средневековых христианских памятниках. Однако даже из бегло намеченного сближения следует, что рассмотрение этой темы исключительно на русском материале, как это делалось до сих пор144, обедняет ее; она предстает во всей полноте только при глобальном исследовании образа rex-basileus в национальных культурах, наследовавших в том или ином виде римскую идею императорской власти, обогащенную библейским влиянием145. Что же касается наших памятников, то тема ‘царя-мученика’ позволяет объяснить использование титула ‘царь’ не более чем в 12 или 13 примерах (если допустить, что термин ‘царь’ появляется во фрагменте № 28 под влиянием контекста № 29, где переданы жалобы вдовы Владимира Васильковича). Однако 22 примера, где термин ‘царь’ также применен к умершим русским князьям, не подпадают под такое объяснение. Тем не менее в большинстве своем эти примеры — за исключением тех, где бегло упоминаются Владимир или его предшественники, — имеют нечто общее: в них подчеркиваются религиозное рвение и нравственные добродетели почивших князей. Уже в надписи из Святой Софии слово ‘успение’, появляющееся в части, посвященной смерти Ярослава Мудрого (№ 1), придает всему событию, как замечает С. А. Высоцкий, явный религиозный колорит; действительно, этот термин, присутствующий в православной литургике в названии Успение Богородицы (15 августа), фиксируется в русских памятниках киевской эпохи только в отнесении к святому Феодосию, игумену Киево-Печерского монастыря146. Религиозный характер похвального слова Ростиславу Мстиславичу (№ 12) — произведения, которое, по мнению Я. Н. Щапова, подготавливало канонизацию князя147, очевиден: умерший князь заслужил Царство Небесное и… киевский престол (ц(а)рствовати в всеи Рускои земли) усердием, с которым он занимался устройством Церкви в Смоленске. Изяслав Мстиславович назван в отрывке, где говорится о его смерти, не только ‘царем’, но и человеком «честным, благоверным и Христолюбивым» (№ 19). 143

Gregorii Magni Dialogi libri IV, Rome, 1924, 206. См. Г. П. Федотов, Святые Древней Руси, New-York, 1960, 18—31; его же. The Russian Religious Mind, I // Kievan Christianity, Harvard, 1946, 94—106. 145 Для поздней античной латинской традиции такое исследование проделано М. Рейделле (M. Reydellet, La Royauté dans la littérature latine de Sidoine Apolinaire à Isidore de Séville, 3 vol., машинопись, Paris, 1977). 146 С. А. Высоцкий, op. cit., 39; ПВЛ, 122. 147 Я. Н. Щапов, op. cit., 54. 144

534

В. Водов

В похвале Ивану Калите (№№ 35—38) читатель узнает не только о деяниях князя на благо Церкви — о чем еще пойдет речь, — но и о принятии им перед смертью монашества под именем Анания148. Точно так же правление Михаила Александровича Тверского (№ 43) названо ‘царством’ в тексте, созданном, предположительно, в ближайшем круге епископа Арсения и повествующем главным образом о постриге князя, происходившем при участии самого епископа149. В других случаях применение титула ‘царь’ по отношению к умершему князю сопровождается описанием его нравственных добродетелей. Так, Давид Ростиславич Смоленский уподобляется ‘цезарю’, поскольку он «любил дружину, а злых казнил» (№ 21). Позднее автор похвального слова Михаилу Александровичу прибегает к прилагательному ‘царский’, желая подчеркнуть благочинное времяпрепровождение молодого князя (№ 45). Связь между применением титула ‘царь’ к русскому князю и его мученичеством, религиозностью или нравственными качествами, которую удалось наметить, основываясь на приведенных выше примерах, дает нам основания для сближения такого употребления с общей проблематикой религиозного культа умерших князей. В данном исследовании упоминались имена князей, которые были канонизированы после смерти. Так, например, Владимир был признан святым, по крайней мере de facto, в XIII в.150, т. е. до появления текстов, где он назван ‘царем’ (№№ 39—42, 46); Борис и Глеб официально канонизированы, по всей видимости, в 1072 г.151; канонизация Игоря Олеговича произошла, вероятно, до монголо-татарского нашествия, его культ в Чернигове существовал примерно с 1150 г.152; Андрей Боголюбский, канонизированный только в 1702 г., стал объектом местного почитания вскоре после смерти153, как и Михаил Александрович Тверской, местный культ которого был официально признан Собором только в 1549 г.154 Что же касается других князей, то, не будучи причисленными к святым, почитавшимся всей русскою Церковью, они все же являлись объектами местных культов. К их числу относятся Ярослав Мудрый, Ростислав Мстиславич, Иван Калита и Михаил Александрович155. Из всех князей, получивших титул ‘царь’ после смерти, только двое — Роман Ростиславич Смоленский и Владимир Василькович Владимирский и Волынский, — по всей видимости, не были объектами почитания, однако мы убедились, что первый сравнивается с БорисомРоманом (№ 20), а применение термина ‘царь’ по отношению ко второму является калькой с титула Романа Ростиславича (№ 29). Вообще же, как показал М. Чернявски, наши знания о культе умерших русских князей довольно фрагментарны и отрывочны, тем более что трудно провести четкие границы между князьями, удостоившимися особого культа, и теми, во148

См. Н. А. Мещерский, op. cit., 96. См. ПСРЛ, XV (I), кол. 168—176. О традиции пострига русских князей, принимаемого перед смертью, см. M. Cherniavsky, Tsar and People, 34—35. 150 См. Е. Е. Голубинский, История канонизации святых в русской церкви, М., 1903, 63—64. 151 См. A. Poppe, О времени зарождения культа Бориса и Глеба // Russia mediaevalis, I, 1973, 6—29 (резюме на немецком языке). 152 См. Е. Е. Голубинский, op. cit., 58. 153 См. там же, 59, 134. 154 См. Е. Е. Голубинский, op. cit., 67, 104. 155 См. там же, 350—351, 355, 362, 365. 149

Замечания о значении титула ‘царь’…

535

круг которых культа не сложилось, поскольку любой князь в принципе мог восприниматься как святой внутри или народной традиции, или политикорелигиозной доктрины средневековой Руси156. Так, применение титула ‘князь’ к умершим князьям в текстах-славословиях (№№ 1, 3—5, 10—12, 15, 16, 19—21, 28, 29, 34—38, 43—45) может интерпретироваться как один из способов провозгласить святость князя, официально канонизированного Церковью, или же заявить о наличии местного почитания в надежде на скорую канонизацию. Религиозное и нравственное содержание термина ‘царь’ оставалось актуальным еще в середине XV в., свидетельство тому находим в похвале Дмитрию Донскому157. Само собой разумеется, что применение титула ‘царь’ было лишь одним из способов констатации святости, причем совершенно необязательным для использования. Можно было бы привести множество примеров, когда князь ни в одном источнике не называется ‘царем’, хотя память о нем была глубоко чтима; так, например, обстоит дело с Александром Невским. С другой стороны, использование титула ‘царь’ применительно к Владимиру Святославичу в грамотах, приписанных Льву Даниловичу (№ 39—41), и в Задонщине (№ 42) объясняется не только святостью князя (почитаемого с XIII в.), но и его политическим могуществом, о чем свидетельствует употребление упоминавшихся уже уточняющих детерминантов. Это могущество использовалось для утверждения прав православной Церкви на бенефиции в Галицких землях в конце XV в., а также для возвышения московского князя. Более того, в галицкой редакции Повести временных лет все киевские князья, включая язычников, называются ‘царями’ (№ 30), а глагол ‘царствовать’ применен по отношению к Рюрику и Олегу (№№ 31, 32). Таким образом, титул ‘царь‘ не только свидетельствует о святости князей, но также передает идею политического могущества, но исключительно в тех случаях, когда речь идет об отдаленном прошлом; так, например, в тексте Библии или Александрии этот титул может применяться к языческим правителям, о чем уже говорилось. Однако выявленные нами на примере некоторых отрывков связи между употреблением термина ‘царь’, с одной стороны, и святостью или политическим авторитетом князя, с другой стороны, не позволяют объяснить наличие этого титула в контекстах, где речь идет о живых князьях, находящихся у власти (№№ 6—9, 13, 14, 17, 18, 22—24, 26, 27, 33). Первым князем, названным при жизни ‘царем’, является Мстислав Владимирович Киевский, удостоенный этого титула в колофоне Евангелия, переписанного Наславом (№№ 7—9). В XIII в. этот титул получает князь Владимир Волынский в колофоне рукописи святоотеческого содержания (№№ 26, 27). Мы полагаем, что эти два примера находят аналогию в греческой традиции, где для датировки рукописи в колофоне упоминается имя правителя158. Влияние византийской модели весьма вероятно в случае Евангелия Мстислава, поскольку писец, как нам известно, ездил в Константинополь, чтобы переплести рукопись. Скорее всего, составляя колофон по византийскому типу, он употребил термин ‘царь’, который в XII в. регулярно использовался для передачи греческого слова 156

См. M. Cherniavsky, Tzar and People, 32. См. там же, 25—28. 158 См. K. Treu, Byzantinische Kaiser in den Schreibernotizen griechischer Handschriften // Byzantinische Zeitschrift, LXV, 1972, 9—34 и 16—21. 157

536

В. Водов

basileÐj. Можно также предположить, что писец, скопировавший сочинения святого Ефрема Сирина для кого-то из близкого окружения Владимира Васильковича, мог иметь перед глазами греческую рукопись, датированную временем правления монарха (нельзя забывать, что галицкие и волынские земли в XIII в. были своеобразным культурным перекрестком); следуя этому образцу, он старательно переложил его на русский манер. Точно так же влиянием византийской модели можно попытаться объяснить троекратное употребление производных от слова ‘царь’ в тексте, составленном игуменом Выдубецкого монастыря Моисеем с целью прославления великого князя Рюрика Ростиславича Киевского (№№ 22—24). Этот образец красноречия никак не связан с современной автору политической реальностью и восходит, как убедительно показал Ю. К. Бегунов, к византийской литературной традиции159. Заметим, что греческое влияние в области титулатуры не ограничивается лишь использованием производных от слова ‘царь’, еще в большей степени оно проявляется в употреблении термина ‘кюр’ (№ 22) — неловкой транскрипции греческого kÐr(ioj). Выше мы уже рассматривали пример № 18, где термин ‘царь’ применен по отношению к раненому князю. Среди других примеров, касающихся здравствующих князей, только в одном (№ 17) может быть усмотрен политический смысл, впрочем, с трудом поддающийся толкованию. В этом фрагменте из летописи глагол ‘царствовать’, видимо, может быть заменен на глагол ‘княжить’. Однако все прочие оставшиеся нерассмотренными примеры, как и примеры №№ 23—24, являются частью религиозных или церковных текстов. Еще в начале XII в. митрополит Никифор, говоря о правлении русских князей, употреблял глагол ‘царствовать’, (№ 6). В одном из посланий греческий прелат разъяснял, в чем состоит религиозный долг правителя-христианина: он должен не только подчиняться нравственным канонам, установленным Церковью для всякого христианина, но также быть в ответе за спасение своих подданных: ìîëþ Áîãà äî êîíöà òè ñúáëþäåíó áûòè öhëó: ñúáëþäåíî æå òè ñå áóäåòú, àùå âú ñòàäî Õðèñòîâî íå äàñè âëúêó âíèòè, è àùå âú âèíîãðàäú, èæå íàñàäè Áîãú, íå äàñè íàñàäèòè òðúíià, íî ñúõðàíèøè ïðåäàíià ñòàðîå (sic) îòåöú òâîèõú160. Из этого следует, что внутри Церкви князь должен был обладать определенной властью. Эта власть в сознании греческого и русского духовенства ассоциировалась с ролью византийских правителей в церковной жизни. Предполагалось, что русские князья, подобно византийским императорам, которые, по крайней мере с V в., имели особые права при составлении диптихов — куда записывались, среди прочего, имена умерших достойных почитания христиан161, — должны принимать участие в канонизации святых. Именно в такой ситуации оказался Ярослав Мудрый, когда Нестор назвал его ‘царем’ (№ 2). Предполагалось также, что князь обязан принимать меры дисциплинарного характера; не случайно, говоря о низложении епископа Феодора Андреем Боголюбским, автор повествования, выходец из духовной среды, употребляет слово159 160 161

См. сн. 66. Русские достопамятности, 70. См. A. Michel, Die Kaisermacht in der Ostkirche, 843—1204, Darmstadt, 1959, 88—98.

Замечания о значении титула ‘царь’…

537

сочетание «царская рука» (№ 13)162. Позднее, склоняя великого князя Михаила Ярославича действовать подобным же образом по отношению к митрополиту Петру, монах Акиндин напоминает князю, что он царь «в своей земле» и, следовательно, ему предстоит держать ответ перед Богом, если он займет пассивную позицию и не накажет митрополита, обвиненного в симонии (№ 33). Таким образом, подобно императору, обладавшему правом смещать патриарха, русские князья оказались облеченными правом низлагать митрополитов и епископов163. Добавим, что Михаил Ярославич, по всей видимости, внял аргументам Акиндина и, применив на местном уровне модель императорской власти, созвал в 1310 г в Переяславль-Залесский иерархов для суда над Петром, причем самого великого князя представляли его сыновья164. То, что Акиндин, называя своего правителя ‘царем’, имел в виду лишь его роль в церковной сфере, подтверждается другим отрывком из того же послания, в котором проводится аналогия между функциями царя и князя в том, что касается Церкви, а также подчеркивается параллелизм функций царя (в более широком смысле?) и епископа: à öåðêâè Õðèñòîâîþ áëàãîäàòiþ îòú íóæè ïðèðå÷åíí(û)å ñâîáîæüøèñÿ îòú áëàãî÷åñòèâûõú öàðü è êíÿçü íàøèõú, (è) èçðÿäíûõú iåðhè, ÿêî êðèíú âú áëàãîóõàíiå Õðèñòîâè ïðîöâhòøè. Ñâÿòèòåëüñòâî áî è ö(å)ñ(à)ðüñòâî ñúåäèíåíiåìú è áåñ ïîðîêà çàêîííûÿ óñòàâû òâåðäî è íåïîäâèæèìî äîëæíè ñóòü äåðæàòè è òâîðèòè: îâî æå áîæåñòâåíûìú ñëóæà, îâî æå ÷åëîâh÷üñêûìè îáëàäàÿ; åäèíhìú æå íà÷àëîìú âhðû è çàêîíîìú îáîå ïðîèñõîäÿ, ÷åëîâh÷üñêûìè îáëàäàÿ; åäèíhìú æå íà÷àëîìú âhðû è çàêîíîìú îáîå ïðîèñõîäÿ, ÷åëîâh÷üñêîå óêðàøàåòú æèòiå165. Об этой же стороне власти русских князей, характеризуемых при помощи титула ‘царь’, идет речь в некоторых текстах, посвященных уже умершим князьям. Так, в похвале Ивану Калите открыто говорится о той роли, которую он играл во внутренней жизни Церкви. Создатель этого текста упоминает не только деятельность князя по возведению церквей (именно Ивану Калите принадлежит заслуга строительства первого Успенского собора в Москве), но также и его борьбу с «еретиками»: безбожнымъ ересамъ преставшимъ при его державh166. Природа этих ересей, никак не отразившихся в других источниках (вероятно, речь идет, как и в эпоху Михаила Ярославича, о симонии167), не представляет интереса для нашего исследования, важно лишь то, что князь, к которому в похвале применен титул ‘царь’, предстает как правитель, исполнявший по примеру императора функции защитника истинной веры168. Как мы уже говорили, употребление глагола ‘царствовать’ для обозначения правления Ростислава Мстиславича объясняется желанием автора похвального 162 Конечно, использование эпитета царский можно объяснить, так сказать, «царским» тоном летописи Андрея Боголюбского; см. Б. А. Рыбаков, Русские летописи, 74. Тем не менее заметим, что в этом тексте, изобилующем высокими эпитетами, прилагательное ‘царский’ употреблено только один раз во фрагменте, повествующем о внутрицерковных событиях, для характеристики князя в тот момент, когда он был занят делами Церкви; см. сн. 52. 163 См. A. Michel, op. cit., 70—72; L.-P. Raybaud, op. cit., 105—108. 164 См. В. С. Борзаковский, История Тверского княжества, Спб., 1876, 96—97. 165 РИБ, VI, кол. 155. 166 Н. А. Мещерский, op. cit., 96. 167 См. А. И. Клибанов, Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в., М., 1960, 120—121. 168 См. A. Michel, op. cit., 78—87.

538

В. Водов

слова подготовить канонизацию князя; однако князь превозносится не столько за его христианские добродетели, сколько за деяния, направленные на администрирование Церкви, т. е. за создание епископской кафедры в Смоленске и закрепление за ней бенефисов169. Наконец, Андрей Боголюбский называется ‘царем’ не только в уже прокомментированном отрывке, но и в тексте, связанном с местным культом святого Леонтия, первого ростовского епископа (№ 14), впрочем, как мы могли убедиться, история бытования этого текста не совсем ясна. Все приведенные факты, в частности свидетельства таких ценных источников, как послания митрополита Никифора и монаха Акиндина, говорят о том, что в церковной иерархии русские князья, особенно Киевские, а впоследствии Владимирские, занимали особое место по отношению к епископату и, в частности, к митрополиту. Поскольку митрополит внутри русской Церкви, по меньшей мере de facto, был облечен властью, сопоставимой с властью патриарха «Вселенской Церкви», русский правитель в границах своих владений оказывался наделенным по примеру греческой церковной организации функциями, аналогичными функциям главы ойкумены. Такое место князя (а с XII в. великого князя) в русской церковной иерархии подтверждается и другим фактом, на который уже давно указывали историки: вполне вероятно, что имена русских князей упоминались во время богослужений аналогично тому, как в греческой церковной практике упоминались имена императоров170. Об этом же говорит и упоминание имен князей в колофонах рукописей, особенно связанных с богослужением, как, например, в Евангелии (№№ 7—9). Наконец, хронологическое совпадение между временем, когда титул ‘царь’ все чаще начинает применяться к русским князьям, и эпохой, когда благодаря деятелям, подобными Никифору, распространяется доктрина, согласно которой князь наделяется церковной властью, вряд ли можно считать случайным. В таком совпадении можно усмотреть новое доказательство тому, что природу царской власти, которой периодически наделяются в текстах русские князья, следует искать не в области политики, а в религиозной и церковной сферах. Именно по этой причине русские князья продолжают время от времени называться ‘царями’ даже после установления политической власти татарских ‘царей’: очевидно, что они не могли отречься, оказавшись в подчинении у языческого хана или хана мусульманина, от духовной ответственности, которая устанавливалась византийской традицией. Царские полномочия, которыми наделялись русские князья внутри местной Церкви, видимо, признавались Византией вплоть до падения Империи при ус169

См. Я. Н. Щапов, op. cit., 59. См. М. А. Дьяконов, op. cit., 24; M. Cherniavsky, Khan or Basileus, 461; A. Poppe, Le prince et l’Eglise, 112—113. Заметим здесь, что, когда великий князь Московский Василий I попытался запретить упоминание имени императора (см. сн. 25), речь шла об ограниченном запрете, налагавшемся на упоминающего — митрополита и на место упоминания — собор, а не на все духовенство (РИБ, VI, кол. 271—272). К тому же упоминание имени императора не исключало упоминания имен русских князей, поскольку в эту же эпоху (последние годы XIV в.) митрополит Киприан, заботясь о распространении своей литургической практики на все православные русские земли, писал, обращаясь к псковскому духовному лицу: да приложили есмы къ тому, какъ правосланых царии поминати такоже и князей великихъ и мертвыхъ и живыхъ, якоже мы жде въ митрополи поминаемъ (РИБ, VI, кол. 239). 170

Замечания о значении титула ‘царь’…

539

ловии, что авторитету главы ойкумены ничто не угрожало: в 1439—1441 гг. великий князь Борис Александрович Тверской осуществлял такие полномочия от имени всех князей, включая Московского, и был представлен одним из своих бояр на Флорентинском соборе в Ферраре171. Этим фактом объясняется, возможно, частотность термина ‘царь’ в похвальном слове псевдо-Фомы, в частности, в первой части сочинения, посвященной участию великого князя в Соборе; однако эта тема выходит за границы нашего исследования. Говоря о церковной сфере, следует отметить также, что русские князья обладали правом участвовать в выборе главы Церкви, хотя Византия и не допускала, по крайней мере в течение сколько-нибудь продолжительного времени, такого вмешательства172. Из всех процитированных фрагментов только один — взятый из послания великого князя Василия II патриарху Митрофану, — содержит намек на это право (№ 46). Мы полагаем, что применение титула ‘царь’ к святому Владимиру не только подчеркивало факт его крещения173, но и, судя по контексту, указывало на участие «нового Константина» в избрании первого русского митрополита. Это событие в глазах Василия II и его окружения являлось дополнительным аргументом в середине XV в. в пользу разрешения избирать митрополита поместным собором, созванным русским правителем, без вмешательства Константинополя. Интересно, что среди князей XI и XII вв., чаще всего называющихся ‘царями’, трое предполагали воспользоваться, если не в полном объеме, то хотя бы частично, правом избирать главу русской Церкви. Так, Ярослав Мудрый, способствуя избранию монаха Илариона, воспользовался, как пишет А. Поппэ, «правами, которые, по мнению византийского духовенства, принадлежали царю»174; точно так же, хотя и при совершенно других обстоятельствах, Изяслав Мстиславич, прибегнув к царской прерогативе, настоял на избрании митрополитом Клима Смолятича вопреки воле Византии и недовольству части русского епископата175; наконец, Андрей Боголюбский попытался около 1164 г. создать в новой столице, Владимире, независимую от Киева митрополичью кафедру и определить на нее духовное лицо по своем выбору176. Не являются ли применение титула ‘царь’ к Ярославу в эпоху, когда подобное употребление не засвидетельствовано, относительная частотность использования этого титула при имени Андрея Боголюбского и, особенно, по отношению к Изяславу Мстиславичу следствием не только тех причин, о которых уже шла речь, но и инициатив, проявленных этими тремя князьями для того, чтобы отвоевать право назначать главу русской Церкви? Трудно ответить на этот вопрос. Во всяком случае, некоторые свидетельства, относящиеся к более поздней эпохе, служат дополнительным аргументом в пользу утвердительного ответа. Кроме посланий Акиндина Михаилу Ярославичу (№ 33) 171

См. Инока Фомы Слово похвальное, изд. Н. П. Лихачева, 3—5, введение с. XXIII—XXI. О роли византийского царя в этой области см. A. Michel, op. cit., 27—35, L.-P. Raybaud, op. cit., 104—105. 173 См. D. Obolensky, op. cit., 29. 174 См. A. Poppe, Le prince et l’Eglise, 99; а также A. Poppe, La tentative de réforme ecclésiastique en Russie au milieu du XIe siècle // Acta Poloniae historica, XXV, 1972, 23; D. Obolensky, Byzantium, Kiev and Moscow: a study in Ecclesiastical Relations // Dumbarton Oaks Papers, XI, 1957, 60—64 (перепечатано в: Byzantinum and the Slavs); L. Müller, Des Metropolien Ilarion Lobrede, 1—11. 175 Об этом событии см. D. Obolensky, op. cit., 64—72. 176 См. W. Vodoff, op. cit., 202—211. 172

540

В. Водов

и Василия II патриарху Митрофану (№ 46) стоит упомянуть Слово на латыню, составленное около 1460 г.177 В этом сочинении великий московский князь часто имеет титул ‘царь’, тогда как в другом тексте, представляющем собой апологию Василия II как защитника истинной веры от ереси «латынян» и греческих отступников, — Повести Симеона Суздальского об Осмом соборе, датирующейся приблизительно 1444 г., — тот же правитель называется правосланыи или благовhрныи великыи князь178. Разница в терминологии, которую мы наблюдаем в двух текстах, быть может, объясняется тем фактом, что между 1444 и 1460 гг. поместный собор, созванный по инициативе Василия II (1448), избрал первого русского автокефального митрополита Иону. Позволим себе осторожное предположение, что вмешательство князя в процесс избрания главы Церкви в XI и XII вв. приводило к тому, что современники прибавляли к его имени титул ‘царь’. Однако отсутствие систематического использования в источниках термина ‘царь’ (о чем уже многократно говорилось) заставляет считать это историческое объяснение не более чем гипотезой. Историк может лишь указывать на те или иные причины, делавшие возможным применение титула ‘царь’ к русским князьям, очерчивая тем самым границы смысла, стоявшего за этим термином. Чтобы понять причины помещения данного слова в конкретный контекст, следует, вероятно, подробнее рассмотреть письменную традицию, производным от которой оно является. Среди приведенных нами примеров есть некоторые поддающиеся хотя бы приблизительному соотнесению с отдельными письменными традициями. Так, в киевском своде, в том виде, как она дошла до нас в составе Ипатьевской летописи, титул ‘царь’ присваивается князьям-мученикам (№№ 10, 11, 16) в части, связанной с именем Поликарпа, игумена Киево-Печерского монастыря (середина XII в.). Полвека спустя Моисей, игумен Выдубецкого Михайловского монастыря, выказавший свое пристрастие к ‘царской’ терминологии в речи, адресованной Рюрику Ростиславичу (№№ 22—24), придает термину более широкий смыл. Возможно, именно Моисей, редактировавший свод 1198 г., вставил термин ‘царь’ в некоторые контексты, например в некролог Давиду Ростиславичу (№ 21); не исключено, что рассказ о Ростиславичах (потомках Романа Ростиславича, внука Владимира Мономаха) написан рукой самого Моисея179. Отметим, впрочем, что тексты, посвященные Мстиславу и Роману Ростиславичам, не содержат термина ‘царь’180; с другой стороны, неизвестно, следует ли приписывать игумену Выдубецкого монастыря плач вдовы князя Романа (№ 20). В любом случае, использование термина ‘царь’ и его производных, видимо, было свойственно окружению Ростиславичей и не зависело от того, правили ли они в Киеве или только в Смоленске (№№ 12, 16, 20—24). Традиция официального титулования князей при помощи термина ‘царь’, сложившаяся в Киеве в начале XII в., была истолкована в пользу этих князей (№№ 7—9, 17—19). 177

См. сн. 18. Обе редакции этого памятника воспроизведены В. Малиным, см. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания, Киев, 1901, приложение, 89—114. Первая редакция переведена на французский язык, см. J.-P. Arrignon, Les Russes au Concile de Ferrare-Florence // Irénikon, XLVII, 193—208; о датировке сочинения см. 190. 179 См. Б. А. Рыбаков, Русские летописи, 335, 365. 180 См. ПСРЛ, II, кол. 610—612, 617. 178

Замечания о значении титула ‘царь’…

541

Позднее, в XIV—XV вв., на северо-восточной Руси употребление титула ‘царь’ было более распространено внутри тверской письменной традиции: этот термин, как и его производные, фиксируется в трех или четырех различных сочинениях (№№ 33, 34, 43, 45), тогда как примеры, представляющие московскую традицию, сосредоточены в одном памятнике — похвале Ивану Калите (№№ 35—38). В заключение нашего исследования — положения которого могут быть дополнены и, возможно, пересмотрены при более систематическом обзоре источников и полном анализе политического словаря Древней Руси — попытаемся сформулировать несколько выводов. Термин ‘царь’ и его производные, засвидетельствованные в нарративных источниках, ни в одном из них не применяются к русским князьям систематически и не вытесняют термин ‘князь’ и однокоренные с ним слова. Характеризуя любого князя, безотносительно к его статусу, — как киевскому, так и к других, менее значимых (XI—XII вв.), как могущественных, так и слабых, — этот термин, в отличие от термина ‘самодержец’, по всей вероятности, не служил для обозначения какого-то института власти или определенного соотношения политических сил — за исключением, пожалуй, поздних контекстов, где упоминаются киевские князи X в., в частности святой Владимир. Вместе с тем трудно усмотреть в применении титула ‘царь’ к русским князьям простое стремление использовать хвалебную формулу, определившее в свое время помещение эпитета ‘великий’ перед термином ‘князь’181. Распространенное главные образом в XII в. употребление термина ‘царь’ применительно к русским князьям может быть соотнесено с активным проникновением на Русь в эту же эпоху политических идей Византии: природа княжеской власти в сознании византийских и русских теоретиков (таких, как митрополит Никифор, современник Владимира Мономаха) ничем не отличалась от природы императорской власти. Русские князья признавали легитимность власти василевса над христианской ойкуменой, но при этом они в определенной степени обладали царским достоинством и были наделены царскими функциями182. Следует подчеркнуть однако, что употребление титула ‘царь’ русскими книжниками являлось лишь одним из способов передать их представление о сути княжеской власти, к которому они прибегали, к тому же, нечасто. Возможность применения титула ‘царь’ к русским князьям, открывшаяся для русских книжников благодаря политической доктрине, которая была распространена среди византийского духовенства, использовалась по-разному внутри отдельных письменных традиций. В силу этого любая попытка дать точное толкование термина ‘царь’, которое охватывало бы все контексты, обречена на не181 См. L. K. Goetz, Die Titel «Grossfürst» in den ältesten russischen Chroniken // Zeitschrift für osteuropäische Geschichte, I, 1911, 23—35. 182 Интересно, что к похожим выводам приводит М. Рейделле рассмотрение сути функций королей-варваров в Европе в сравнении с институтом императорской власти: «Королевская власть предполагала отнюдь не делегирование императорской власти (наместничество), но приобщение к идеальному правлению, на протяжении веков формировавшемуся в Империи» (M. Reydellet, op. cit., 213). К сожалению, из-за отсутствия на Руси политической и правовой культуры такого же уровня, как та, что досталась в наследство Европе, невозможно отыскать свидетельств, которые позволили бы столь же четко определить идею княжеской власти в ее соотношении с императорской.

542

В. Водов

удачу. Отдельные примеры позволяют нам в самых общих чертах наметить два наиболее частотных круга употреблений слова ‘царь’ в источниках: первый связан с идеей религиозности и нравственности, а второй — с представлением об особых функциях русских князей в церковной сфере. Установленная нами связь между термином ‘царь’, примененным к умершему князю, и стремлением подчеркнуть его христианские добродетели, а также наличие этого титула при имени князя-мученика или при именах князей, которые с той или иной долей натяжки ассоциируются с князьями-мучениками, позволяют предположить, что средневековые русские книжники придавали этому титулу прежде всего религиозный и нравственный смысл. Использование термина ‘царь’ по отношению к умирающим или уже умершим князьям должно, следовательно, иметь отношение к культу, часто официально одобренному, объектом которого становились многие князья (если не большинство) после их кончины. Однако случаи употребления титула ‘царь’ по отношению к здравствующему князю не позволяют ограничиться предложенным объяснением. Если не принимать во внимание контексты, где применение титула ‘царь’ к русскому князю вызвано непосредственным влиянием греческой модели (например, в колофонах рукописей), то выясняется, что такого титула при жизни удостаивается только князь, который вынужден был (или же вынуждался) применить в рамках местной Церкви власть, аналогичную той, что была закреплена, согласно византийской традиции, за императором в рамках «Вселенской Церкви». Позволительно, как нам кажется, усмотреть также в употреблении титула ‘царь’ в применении к русскому князю одно из свидетельств того, что в глазах духовенства внутри церковной сферы князю принадлежала власть, соотносимая с властью императора. Поскольку употребление термина ‘царь’ применительно к русским князьям ограничивалось контекстами религиозного или церковного характера, оно не было утрачено в татаро-монгольскую эпоху, когда на Руси было установлено прямое политическое правление золотоордынского ‘царя’. Однако возможно, что татаро-монгольское иго задержало на два века развитие у термина ‘царь’, примененного к русским князьям, собственно политического значения. Этой же исторической ситуацией объясняется, скорее всего, и продолжительность времени, которое понадобилось для того, чтобы титул ‘царь’ вошел в русский политический словарь после создания московской государственности183. Действительно, между временем, когда в текстах, в том числе и дипломатических, при именах московских князей с относительной частотностью стал появляться термин ‘царь’, и датой, когда Иван Грозный придал ему статус официального титула русских правителей (1547), лежит почти целый век184. 183 Медленность этого процесса особенно бросается в глаза, если сравнивать историю слова ‘царь’ с судьбой термина ‘господарь’, стремительно ворвавшегося в политический словарь окружения Московского князя во второй половине XV века; см. сн. 120; G. Stökl, op. cit., 114—115, J. Raba, The Authority of the Moscovite Ruler at the Dawn of the Modern Era // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, XXXIV, 1976, 322. 184 Приносим самую искреннюю благодарность всем тем, кто оказал нам неоценимую помощь как в работе над источниками, так и в библиографических разысканиях, особенно Х. Арвайлер, профессору Университета Париж-I, А. Гюйу, П. Настюрелю, Ж.-М. Оливье, а также участникам семинара, чьи замечания, высказанные в процессе обсуждения материала, значительно обогатили исследование, и, наконец, М. Ф. Фонтену, профессору Университета Париж-4, любезно предоставившему нам возможность ознакомиться с диссертацией M. M. Рейделе.

В. Водов

ТИТУЛ ‘ЦАРЬ’ В СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ РУСИ В 1440—1460 гг. И ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ* К середине XV века мы обнаруживаем в северо-восточной Руси относительно частое использование титула ‘царь’ (öàðü) применительно к великому князю Тверскому Борису Александровичу (ум. в 1461), к великому князю Московскому Василию II (Василий Васильевич Темный, ум. в 1462) и к его деду, Дмитрию Ивановичу Донскому (ум. в 1389). Прежде чем перейти к подробному разбору этих употреблений — по крайней мере двух из них, являющихся предметом рассмотрения в данной статье, — напомним выводы, к которым мы пришли, исследуя более ранние источники, начиная с XI в., происходящие из разных областей древней Киевской Руси1, немного дополнив в ходе изложения наш материал. После периода колебаний в употреблении титулов, на протяжении которого отмечается возможность передачи греч. basileÐj при помощи слова êí#çü, термин ‘царь’ стал устойчиво использоваться для обозначения не только конкретного правителя, византийского василевса или, начиная с XIII в., хана Золотой Орды, но и, подобно латин. rex или франц. roi, вообще монарха. Вместе с тем, поскольку обычным термином для обозначения русского правителя, наделенного высшей властью, было слово êí#çü, между двумя словами имела место, по терминологии Н. Р. Михайловской, «семантическая аналогия»: так, во фрагменте из Повести временных лет, рассказывающем об убийстве Бориса и Глеба Святополком, перед стихом из Книги Екклесиаста (X, 16), где basileÐj переведен как êí#çü, находим экзегезу из Книги пророка Исаии (I, 6), в которой правитель назван ‘царем’: Òàêî áî Èñà" ðå÷(å): ñîãðhøèøà wò ãëàâû è äî íîãîó, åæå åñòü wò ö(å)ñ(à)ð# è äî ïðîñòûõú ëþäèè2; в этом же фрагменте содержится вольное переложение цитаты из Книги пророка Даниила (V, 21), указывающее на то, что авторы киевской эпохи воспринимали слова öàðü и êí#çü как идентичные по смыслу; эта же цитата повторена в Лаврентьевской летописи под 1217 г. в связи с описанием борьбы ме*

Пер. c фр. Е. Бабаевой по изд.: W. Vodoff. Le title tsar’ dans la Russie du nord-est vers 1440— 1460 et la tradition littéraire vieux-russe // Studia Slavico-byzantina et mediaevalia Europensia. Vol. 1: In memoriam Ivan Dujčev. [Sofia], 1988. P. 54—60. 1 В. Водов, Замечания о значении титула ‘царь’ применительно к русским князьям в эпоху до середины XV века. См. наст. изд., с. 506—542. 2 Полное собрание русских летописей (ПСРЛ), т. I, Л., 1926—1928, стлб. 140 или Памятники литературы Древней Руси (ПЛДР), т. I, М., 1978, с. 154—155. Н. Р. Михайловская, Системные связи в лексике древнерусского книжного языка XI—XIV вв., нормативный аспект. М., 1980, с. 130. Мы воспроизводим цитаты в том виде, в котором они представлены в изданиях. В некоторых случаях мы сочли необходимым проставить современные знаки пунктуации. Сокращенные написания раскрываются, пропущенные буквы помещаются в скобки. Реконструированные буквы даны в квадратных скобках.

544

В. Водов

жду сыновьями великого князя Владимирского Всеволода Большое Гнездо: äàåò(ü) áî âëàñòü åìîóæå õîùåòú, ïîñòàâë#~ò(ü) ö(å)ñ(à)ð# è êí#ç# Âûøüíèè3. Другие примеры использования слова ‘царь’ в самом общем, абстрактном, так сказать, смысле, были обнаружены в сборнике «Пчела» (§ M‹lissa4). К этим фактам можно также присовокупить случаи регулярного использования слова ‘царь’ в славянской повести о Дигенисе для обозначения греческого императора и Амира, «царя страны Аравии», как в первой, так и во второй редакциях5. В Ипатьевской летописи в вольном пересказе фрагмента из Иоанна Малалы термин ‘царь’ применяется даже к Дажьбогу, который отождествляется с божеством, связанным с солнцем: Ñ(î)ëíöå ö(à)ðü, ñ(û)íú Ñâàðîãîâú, åæå åñòü Äàæüá(îã)ú6. Однако слово ‘царь’ в этом обобщенном смысле встречается также в текстах, описывающих русские реалии. Так, в повествовании об основании Печерского монастыря в Киеве, сохранившемся в составе Повести временных лет (под 1051 г.) и в Киево-Печерском Патерике (7-я глава), находим знаменитую фразу: ìíîçè áî ìàíàñòúðè wò ö(å)ñ(à)ðü è wò áî"ðú è wò á(î)ãàòüñòâà ïîñòàâëåíè, íî íå ñîóòü òàöè êàöè ñîóòü ïîñòàâëåíè ñëåçàìè, ïîùåíüåìú, ì(î)ë(è)òâîþ, áähíüåìú. В похвале Святому Феодосию (Патерик, 11-я глава) также говорится: ïðèòåêîøà öàðèå è ïîêëîíèøàñ" êí"çè, ïîêîðèøàñ# âåëüìîæà è âúñòðåïåòàøà ñèëüíèè, îóæàñîøàñ# èíî#çû÷íèöè, âèä#ùå ÷åëîâhêû íåáåñíûà ïî çåìëè õîä"ùàà7. Очень вероятно, что в обоих случаях мы имеем дело с реминисценцией греч. термина oÇ BasileÂj kaÁ oÇ „rcontej, который мог передаваться как словом áî"ðå, так и словом êí#çè8; при этом нет никаких эксплицитных указаний, позволяющих предполагать, что данное выражение было применимо и к русским князьям. Однако трудно удержаться от такого допущения. Действительно, в первом тексте êí#çè совсем не упомянуты; во втором же — все прибывшие в Киев, в Печерский монастырь, высокие особы, определенные в более-менее точных терминах, должны восприниматься именно как русские, поскольку им оказываются противопоставлены èíî#çû÷íèöè. Таким образом, оба слова — öàðèå и êí#çè — применены здесь к русским князьям. В другом тексте, во введении к летописи Константина Всеволодовича, князя Ростовского, где в очень искусственных выражениях и с использованием большого числа библейских цитат описывается вход этого князя в Новгород в 1206 г., находим две цитаты (Псалом LXXII, I, Евангелие от Матфея, XX, 25), содержащие слово ‘царь’: "êî æ(å) ïð(î)ðîêú ðå÷å: Á(î)æå, ñîóä òâîè ö(å)ñ(à)ð(å)âè äàæü, è ïðàâäîó òâîþ ñ(û)í(î)âè ö(å)ñ(à)ðåâè, ñîóäèòè ëþäåì òâîèìú âú ïðàâäîó, è íèùèì òâîèìú â ñîóä. Òàêî è Ã(îñïîä)ü, ðå÷(å): ö(å)ñ(à)ð(è) ñòðàíú âëàäîóòü èìè, è êí#çè wáëàäàþòü èìè9. 3

Водов, Замечания…, наст. изд. с. 506—542; ПСРЛ, I, стлб. 139, 440; ПЛДР, I, с. 154—155. Н. Р. Михайловская, Системные связи, с. 143—144. В. Д. Кульмина, Девгениево деяние, Москва, 1962, с. 144, 157 и сл.; во французском переводе в соответствии с термином ‘царь’ используется слово roi: P. Pascal, Le Digénis slave. Byzantion, X, 1935. Bruxelle, p. 301—334. 6 ПСРЛ, т. II, С.-Петербург, 1908, стлб. 279; V. J. Masikka, Die Religion der Ostslaven, t. 1, Quellen, Helsinki, 1922, s. 66—68. 7 ПСРЛ, I, стлб. 159; ПЛДР, I, с. 172—173, II, 1980, с. 438—439, 462—463. 8 В. Д. Кузьмина, Девгениево деяние, с. 75. 9 ПСРЛ, I, стлб.423—424; об этом тексте см. М. Д. Приселков, История русского летописания, Л., 1940, с. 87. 4 5

Титул ‘царь’ в северо-восточной Руси в 1440—1460 гг.

545

Примеры цитат из Библии, в которых используется слово ‘царь’ в обобщенном смысле применительно к одному или нескольким русским князьям, легко можно было бы умножить. В большинстве контекстов, в которых титул ‘царь’ характеризует конкретного русского князя, речь идет об уже умершем лице, достойном особого почитания. Таковым является отрывок из Слова Даниила Заточника, текста, который мы вслед за г. Шедером не учитывали ранее из-за поздней датировки рукописи, но который теперь «реабилитирован» благодаря появившемуся критическому изданию. Адресатом этого текста, названным ñûíå âåëèêàãî öàð" Âëàäèìåðà, является, по общему мнению, киевский князь Владимир Мономах (ум. в 1125), хотя было бы проще отождествить его с сыном Владимира, Ярославом, поскольку он упомянут в начале Слова10. Во многих случаях использование титула ‘царь’ по отношению к умершему князю свидетельствует о наличии почитания религиозного характера, открывающего путь к канонизации11. К выявленным ранее контекстам можно добавить фразу, употребленную в конце Жития Александра Невского (ум. в 1266): ïîñòðàäà æå Áîãîâè êðhïêî, îñòàâè æå çåìíîå öàðñòâî è áûñòü ìíèõ. Поскольку Александр Невский «пострадал» — претерпел муки и тяготы, — его дела названы «царством», хотя и с определением «земное», оттеняющим более высокий религиозный идеал, монашество12. В источниках титул ‘царь’ может также применяться к князю еще при его жизни, однако лишь если он тем или иным образом сумел повлиять на жизнь Церкви. К уже выявленным контекстам мы можем добавить примеры, в которых термин ‘царь’ или его производные применены трижды по отношению к Андрею Боголюбскому (ум. в 1174). В начале Сказания о чудесах Владимирской иконы, текста, посвященного новым культам, введенным князем в Суздале, находим оборот «дательный самостоятельный»: áë(à)ãî÷(å)ñòèâîìîó è âhðíîìó ö(à)ðþ íàøåìó è êí"çþ Àíäðåþ îóñòàâèâøå (sic) ñåè ïðàçäíîâàòè. Религиозный смысл этого фрагмента выражен достаточно эксплицитно, поэтому нет необходимости искать объяснение термину в области политики, как это попытался сделать Н. Н. Воронин. Напомним, что в совер10

В. Водов, Замечания…, наст. изд., с. 507—508, сн. № 11; Danil Zatočnik, Slovo e Molenie, edizione critica a cura di M. Colucci. A Danti, Firenze, 1977, p.136; Studia historica et philologica, IV, Sectio slavica; см. также Л. А. Дмитриев, Литература второй четверти XIII — конца XIII в. в книге: История русской литературы X—XVII веков, М., 1980, с. 154. 11 Именно таким образом мы объясняли употребление глагола öàðñòâîâàòè в похвальном слове Ростиславу Мстиславичу Смоленскому (ум. в 1167), произведении, которое, по мнению Я. Н. Щапова, служило для подготовки канонизации князя: В. Водов, Замечания…, наст. изд., с. 515, сн. № 50. В этой связи кажется необязательным соотносить этот фрагмент с тем фактом, что Ростислав правил в Киеве; см. Т. А. Сумникова, Повесть о великом князе Ростиславе Мстиславовиче Смоленском и о церкви в кругу других смоленских источников XII в. в книге: Восточнославянские языки, источники для их изучения, М., 1973, с. 137; впрочем, действительно, на протяжении первых веков русской истории этот титул применялся главным образом к киевским правителям. 12 Ю. К. Бегунов. Памятник русской литературы XIII века. Слово о погибели русской земли. М.; Л., 1865, с. 178. На этот аспект «святости» Александра обращено внимание в: W. Philipp, Heiligkeit und Herrschaft in der Vita Aleksandr Nevskijs. Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, XVIII, 1973, Berlin, p. 55—72, однако данный факт не является исключительным в той степени, в которой это представляется автору, и может быть помещен в более широкий контекст; см. M. Cherniavski, Tsar and People, a historical study of Russian national and social Myths. New Haven — London, 1961, p. 17—43.

546

В. Водов

шенно аналогичном случае, в связи с введением праздника в честь князей Бориса и Глеба и возведением посвященной им церкви, митрополит, как повествует Нестор Летописец, обращается к Ярославу Мудрому, называя его «царем»13. С некоторой осторожностью можно назвать еще один текст, в котором «царем» назван создатель христианской Руси Владимир Святославич. Осторожность имеет в этом случае морфологические корни: слово ‘царь’ употреблено в форме двойственного числа, поскольку этот титул применен одновременно к Киевскому князю и к императору Константину I. Этот фрагмент находим в конце наиболее древнего Жития Владимира, включенного в произведение Память и похвала, авторство которого приписывается монаху Иакову: Î ñâ"òà" öhñàð" Êîñò"íòèíå è Âîëîäèìèðå, ïîìàãàèòà íà ïðîòèâíû" ñðîäíèêîì âàþ, è ëþäè èçáàâë"èòà îò âñ"êè" áhäû, ãðh÷ñêè# è ðîóññêè". Сближение имен «русского Апостола» и создателя «христианской Империи» является довольно распространенным приемом в киевской литературе XI в.; мы встречаемся с ним и в наставлении митрополита Илариона и в Повести временных лет. В этом сближении следует видеть отражение желания включить Русь в византийскую ойкумену и превознести религиозные заслуги князя, а не стремление видеть в Киевском князе и его государстве мощь, способную соперничать с Империей14. На основании фрагмента из древнего Жития Владимира, а также некоторых других данных несколько лет назад возникла гипотеза, согласно которой Владимир якобы принял императорский титул, однако автор гипотезы, Д. Оболенский, в более поздней работе утверждает, что «the evidence on this point, though not incredible, is inconclusive»15. Основные свидетельства, говорящие в пользу этой гипотезы, датируются XV или XVI веками. Мы обратимся к некоторым из них в конце данной статьи. Примерно к пятидесяти примерам применения титула ‘царь’ к русским князьям, которые зафиксированы в древнерусской письменности до середины XV века, следует приобщить свидетельства, восходящие к балканским славянам. Действительно, в конце средневековья контакты между русскими, болгарами и сербами были особенно активными16, поэтому вполне возможно, что система политических титулов на Руси испытала некоторое влияние со стороны южных славян. Недавно А. С. Хорошев с полным основанием привлек внимание исто13

Сказание о чудесах Владимирской иконы Божьей матери. СПб., 1878, с. 21 (Издательство Общества любителей древней письменности, XXX); Н. Н. Воронин, Сказание о победе над Болгарами 1164 г. и праздник Спаса в книге: Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран, Сборник статей к 70-летию М. Н. Тихомирова, М., 1963, с. 90; В. Водов, Замечания…, наст. изд., с. 513. 14 А. А. Зимин, Память и похвала Иакова мниха и житие князя Владимира по древнейшему списку, Краткие сообщения Института славяноведения, XXXVII, 1963, М., с. 75; Des Metropoliten Ilarion. Lobrede auf Vladimir den Heiligen und Glaubensbekenntnis, hsgb von L. Müller, Wiesbaden, 1962, s.117 (Slavistische Studienbücher, II); ПСРЛ, I, стлб. 130—131; ПЛДР, I, с. 146—147; I. Ševčenko, The Christianization of Kievan Rus, The Polish Review, V, 1960, № 4, New York, p. 35. 15 D. Obolensky, Byzance et la Russie de Kiev, Messager de l’Exarchat du Patriarcat russe en Europe occidentale, XXIX, 1959, Paris, p. 28—33; его же The Byzantine Commonwealth, Eastern Europe, 500—1453, London, 1971, p. 200—201. 16 В. В. Мошин, О русско-южнославянских связях X—XV в., Труды отдела древнерусской литературы, XIX, 1963, М.; Л., с. 97—106; И. Дуйчев, Центры византийско-славянского общения и сотрудничества, там же, с. 107—129.

Титул ‘царь’ в северо-восточной Руси в 1440—1460 гг.

547

риков к сербскому Прологу XIII или начала XIV в., в котором Киевская княгиня Ольга (ум. в 969) именуется öàðèöå ðîóøüñêèå, ïðîìàòåðü âñåõ öàðåè Ðîóøüñêèõ. Тем не менее мы, в отличие от нашего советского коллеги, полагаем, что в данном случае речь идет не о культе прародительницы Владимира, а скорее о переводе латинских титулов — rex, regina, — широко применявшихся в западных источниках XI—XII вв. по отношению к русским князьям17. Подобные контексты могли, наряду с собственно русскими текстами, влиять на использование титула ‘царь’ в произведениях, появившихся в северо-восточной Руси в середине XV в. Три похвалы, посвященные великим князьям Борису Александровичу Тверскому, Дмитрию Ивановичу и Василию Васильевичу Московским, имеют следующую особенность: они гораздо более пространны, чем короткие записи, сделанные в предыдущую эпоху для прославления отдельных князей, и, в силу этой причины, дают более значительное количество употреблений титула ‘царь’. Заметим, что этот титул, начиная с XIV в., использовался применительно лишь к некоторым членам княжеских династий. В северо-восточной Руси он прилагался лишь к князьям, которые в конце XIV — начале XV в. сумели обернуть в свою пользу процесс «феодального объединения», по выражению К. В. Базилевича, и в особенности к тем, кто мог претендовать на роль наследника Владимирского великого княжества XIII—XIV вв., т. е. к великим князьям Московским и Тверским18. Мы обратимся сначала к тому тексту, в котором титул ‘царь’ использован с наибольшей робостью, к Слову похвальному о благоверном и великом князе Борисе Александровиче, известному более под сокращенным по первым словам названием Слово похвальное; этот текст на протяжении долгого времени приписывался некоему иноку Фоме, однако в настоящее время считается анонимным19. Склонность автора к использованию пышных титулов отмечалась всеми, кто исследовал это произведение, однако, как правило, анализ употреблений разных титулов подменяется их простым перечислением20. Рассмотрим семь случаев употребления термина ‘царь’ или его производных — глагола, прилагательного и имени. 17

А. С. Хорошев, Политическая история русской канонизации (XI—XVI вв.), М., 1986, с. 47— 48; А. Soloviev, «Reges» et «regnum Russiae» au Moyen Age, Byzantion, XXXVI, 1966, Bruxelles, p. 149—159. 18 К. В. Базилевич, К вопросу об исторических условиях образованиея русского государства, Вопросы истории, 1946, № 7, М., с. 37—43; W. Vodoff, La place du grand-prince de Tver’ dans les structures politiques russes de la fin du XIVe et du XVe siècle, Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, XXVII, 1980, Berlin, S. 43—44. 19 Инока Фомы Слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче, сообщение Н. П. Лихачева, СПб., 1908 (СП), Памятники древней письменности и искусства, CLXVIII; ПЛДР, т. V, с. 268—333. Об авторстве произведения см. W. Philipp, Ein Anonymus der Tverer Publizistik im 15 Jahrhundert, Veröffentlichungen der Abteilung für slavische Sprachen und Literatur des Osteuropa Instituts der F. U., Berlin, VI, 1954, Berlin, S. 230—237. Высказанная в этой работе точка зрения разделяется Я. С. Лурье и Е. Клугом, см. Я. С. Лурье, Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — первой половины XVI века, М.; Л., 1960, с. 360, прим. 41; E. Klug, Das fürstentum Tver (1247—1485), Forschungen zur osteuropäischen Geschichte, XXXVII, 1985, Berlin, S. 31. 20 СП, с. XXXI—XXXII; Я. С. Лурье, Роль Твери в создании русского национального государства, Ученые записки Ленинградского университета, XXXVI, серия исторических наук, № 3, 1939, Л., с. 89; C. J. Halperin, Tverian Political Thought in the Fifteenth Century, Cahiers du monde russe et soviétique, XVIII, 1977, № 3, Paris, p. 267—268.

548

В. Водов

Два раза Борис Александрович прямо назван ‘царем’: è í(û)íåøí#ãî öàð# ã(î)ñ(ó)ä(à)ð#, âåëèêîãî êí(#)ç# Áîðèñà ÀëåÜàíäðîâè÷à íå ñëûøèìú, íî è âèäèìú. В этом отрывке автор противопоставляет своего князя, которого можно «слышать» и «видеть», «прежним царям», известным только из устного предания (w ïðåæíèõ ö(à)ðåõú ñëûøèìú), из чтения ö(à)ðñòâà, т. е. Книги Царств Ветхого Завета21. Вероятно, именно к этому источнику автор обращается и ранее: è èñêàõú ìíîãî â òîëúêîâàííûõú è âú ö(à)ðñòâ¿èõú, íå wáðhòîõú òàêîâàãî, íè â ö(à)ðhõú ö(à)ð#. íè âú êí(#)çhõú êí(#)ç#22. Итак, в обоих случаях Борис Александрович назван ‘царем’ в результате сравнения с библейскими царями, сформулированного в общих терминах; титул ‘царь’ следовало бы здесь переводить на французский язык словом ‘roi’. По той же логике ему приписывается «царский престол»: íî âèähòå ëè, êàêú ö(à)ðñêîìîó è ïðàw[òå]÷(å)ñêîìîó ïð(å)ñòîëîó äîñòîèíú åñ(òü) âåëèê¿è êí(#)çü Áîðèñú Àëåkàíäðîâè÷ü. Двоякость престола объясняется предыдущим развитием текста, в котором, с одной стороны, напоминаются деяния двух предшественников Бориса, его отца Александра и его деда Ивана Михайловича, а с другой стороны, приводится пример «царя Давида» (Ä(à)â(è)äà ö(à)ð#), в связи с чем провозглашается, ÷òî íîâû åñòü Ä(à)â(è)äú âåëèê¿è êí(#)çü Áîðèñú Àëåêñàíäðîúè÷ü. Таким образом, Борис наследует одновременно «праотеческий» престол и, поскольку он достоин сравнения с Давидом, престол знаменитого царя Израиля23. На том же основании, т. е. вследствие сравнения, но на этот раз с римским императором Тиберием, Борис увенчивается «царским венцом»: à ñàìú æå ö(à)ðñêûìú âhíöåìú îóâ#çåñ#. Âîèñòèíîó âú äðåâíèõú ö(à)ðåõú íhñ(òü) òàêîâàãî ñëûõàòè êðàñíà ëèöåìú è ðèçàìè è íàèïà÷å æå è äîáðîäåòåëüìè #êî æå âåëèê¿è êí(#)çü Áîðèñú Àëåêñàíäðîâè÷ü. «Царский венец» еще раз упоминается во фрагменте, следующем за двумя вышепреведенными отрывками, которые содержат отсылку к Книге Царств24. Венец, конечно же, является литературной деталью, на что намекает и сам автор, когда замечает, что все историки прошлого «возвеличивали своих царей» (арабских, персидских, мидянских, римских и израильских), и поясняет, что стремился, в свою очередь, создать для князя «царский венец», т. е. нанизать на нить повествования, словно драгоценные каменья, все его высокие деяния. К тому же, образ «венца» может быть использован и вне контекста титула ‘царь’25. Все сказанное здесь подтверждает, что нельзя говорить о существовании в Твери ритуала торжественного венчания на царство. Параллель между князем Тверским и Соломоном, которого посетила царица Савская (Книга Царств, I, X), влечет за собой еще один контекст с использованием «царской» терминологии: ñëûøàøà âåëèö¿è ðîóñò¿è êí(#)çè è âåëìîæ¿è (sic) ïð(å)ì(îóä)ð(î)ñòü è êðhïîñòü âåëèêàãî êí(#)ç# Áîðèñà Àëåêñàíäðîâè÷à, âú 21

СП, с. 27—28; ПЛДР, V, с. 300—301, 613. СП, с. 13; ПЛДР, с. 282—285; предложенный перевод отличается от нашей интерпретации. Действительно, после слова «толкованные», обозначающего толковые книги, например Псалтирь, трудно предположить, что ö(à)ðñòâèÿ — это не письменный текст, не Книга Царств, даже если это слово представлено не в той форме, в какой оно выступает в отрывке, приведенном ранее. Разночтение следует, видимо, считать одной из многих ошибок писца, содержащихся в единственной рукописи Слова похвального. 23 СП, с. 30, ПЛДР, V, с. 302—303. 24 СП, с. 11, 28; ПЛДР, V, с. 280—281, 300—301. 25 СП, с. 31, 15; ПЛДР, V, с. 304—306, 286—287. 22

Титул ‘царь’ в северо-восточной Руси в 1440—1460 гг.

549

Á(î)ãîìú wáhòîâàííîè òîè çåìëè ö(à)ðñòâîîóþùà, è ïð¿èäîøà wò êîíåöü çåìëè, íå òîêìî ïð(å)ì(îó)äð(î)ñòè ñëûøàòè íî è âèähòè ñëàâíàãî òîãî ã(î)ñ(îó)ä(à)ð# è ïèòàòèñ# wò ö(à)ðñêû# òî# è ñëàäêî#äíûà òî# òðàïåçû. Далее сам князь становится, по образцу Христа во время евхаристии, «царской пищей, насыщающей толпу»: íî âîèñòèíîó ö(à)ðüñêàà "äü è wò íåãî æå ìíîçè ïðåïèòàåìè áûâàþòú26. Эти семь случаев использования слова ‘царь’ или его производных, в количественном отношении ничтожные по сравнению с регулярным применением титулов êí(#)çü âåëèê¿è или ã(î)ñ(îó)ä(à)ðü, возникли благодаря книжной культуре автора, хорошо знавшего Библию, некоторые византийские хроники и, возможно, отдельные древнерусские произведения, например похвальное слово игумена Моисея Выдубицкого Рюрику Ростиславичу, в котором к князю применяется «царская» титулатура27. Обращение к титулу ‘царь’ вне случаев, объясняющихся литературными влияниями, может объясняться историческими фактами, которым анонимный автор похвалы князю Тверскому, как кажется, придавал большое значение. Первый факт — это участие князя во Флорентийском соборе через посредничество боярина Фомы, второй — строительство в Тверском княжестве множества церквей и монастырей28. Следует, однако, отметить, что отдельные контексты, приведенные выше, относятся к первой части, в которой речь идет о соборе; во фрагментах, говорящих об этом событии, вне зависимости от их достоверности, титул ‘царь’ последовательно применяется к греческим императорам — Константину Великому, Феодосию I и Юстиниану29. Но, пожалуй, титул ‘царь’ используется особенно настойчиво в заключении к третьей части, повествующей о возведении князем церковных зданий30. По сравнению с этим тверским текстом два московских памятника, к рассмотрению которых мы переходим, демонстрируют гораздо более эксплицитное и частотное использование титула ‘царь’. Так, в первом памятнике, в Слове о житьи и о преставлении великаго князя Дмитрия Ивановича, царя Рускаго (Слово о житьи)31, говорится, часто в терминах агиографии, о личности умершего князя; это обстоятельство облегчало в древнерусской литературной традиции использование титула ‘царь’, в тому же в восприятии русских XV в. имя Дмитрия Ивановича было связано с победой на Куликовом поле (1380) над золотоордынским ханом Мамаем, в московской историографии носившим титул ‘царя’. Наконец, применение по отношению к русскому князю титула ‘царь’ могло быть связано с 26

СП, с. 11, 19; ПЛДР, V, с. 280—281, 290—291. W. Vodoff, L’idée impériale et la vision de Rome à Tver’, XIVe—XVe siècles. В книге: Roma, Constantinopoli, Mosca, Atti del I Seminario Internazionale di studi storici Da Roma alla Terza Roma, 1981, Napoli, 1983, p. 482—485; M. Gorlin, Un écho de l’éloge de Rjurik Rostislavič, Revue des Etudes slaves, XXII, 1942, Paris, p. 156—158. 28 W. Vodoff, Le Slovo pokhval’noe o velikom kniaze Borise Aleksandroviche est-il une source historique? В книге: Essays in Honor of A. A. Zimin, Columbus (Ohio), 1985. p. 379—403. 29 СП, с. 12, ПЛДР, V, с. 282—283. 30 СП, с. 19—30; ПЛДР, V, с. 290—303. Мы принимаем членение текста, предложенное А. А. Шахматовым; см. А. А. Шахматов, Отчеты о заседаниях Общества любителей древней письменности в 1907—1910 гг., СПб., 1909, с. 6 (Памятники древней письменности и искусства, CLXXVI). 31 ПСРЛ, IV, 2е изд., Л., 1925, с. 351—366; ПЛДР, IV, 1981, с. 208—229. 27

550

В. Водов

властью, которую он имел внутри Церкви, о чем уже упоминалось выше. Конечно, об инициативах Дмитрия Донского в этой области, не имевших большого успеха, не говорится в Слове о житьи, но в 1441—1448 гг. его внук, Василий II, готовился воплотить одну из них, особенно важную, — созвать собор, чтобы избрать первого независимого митрополита русской Церкви. Поэтому использование в данном тексте титула ‘царь’ применительно к Московскому князю может быть объяснено подготовкой к этому событию; такая интерпретация говорит в пользу датировки похвального слова Дмитрию годами, предшествовавшими завершению в кругах, близких к главе Церкви, работы над Сводом 1448 г.32 Титулатура, засвидетельствованная в Слове о житьи, значительно отличается от той, которая была нами выявлена в более ранних текстах; выражения öàðü ðîóñêèè или öàðü ðîóñêûà çåìë" обращают нас к терминологии, представленной в полемическом сочинении Слово избрано от святых писаний, еже на латыню, и сказание о составлении осмаго собора латыньскаго, и о извержении Сидора Прелестнаго, и о поставлении в Русской земли митрополитов, по сих же похвала благоверному великому князю Василию Васильевиче всея Руси (Слово на латыню), датирующемся 1461—1462 гг.33 Василий II в этом сочинении называется ‘царем’ часто, но не систематически. Так, во введении содержится призыв, обращенный к Руси, ðàäîâàòüñÿ w äåðæàâh âëàähþùàãî åþ áë(à)ãîâhðíàãî âåëèêàãî êí(#)çà Âàñèëü# Âàñèëüåâè÷àá ö(à)ð# âñå# Ðîóñè, однако в начале рассказа о Флорентийском соборе Московский правитель предстает как áë(à)ãîâhðíû âåëèê¿è êí(#)çü Âàñèëåè Âàñèëåâè÷ü, а его «царский» титул искусно вплетен в слова, вложенные в уста легитимного императора Иоанна VI: áðàòú ìîè Âàñèëåè Âàñèëüåâè÷ü, åìîó æå âúñòî÷í¿è ö(à)ð¿å ïðèñëóõàþ è âåëèö¿è êí#çè ñú çåìë#ìè ñëîóæàòú åìîó, íî ñìèðåí¿à ðàäè áë(à)ãî÷åñò¿à è âåëè÷åñòâîìú ðàçîóìà áë(à)ãîâhð¿# íå çîâåòñà ö(à)ðåìú, íî êí#çåì âåëèêèì ðîóñêèìú ñâîèõ çåìëü ïðàâîñëàâ¿#. После этой апокрифической речи и передачи столь же ложной информации — работа собора была начата только по прибытии русской делегации, — автор упоминает почести, оказанные этой делегации ñëàâû ðàäè è èìåíè âåëèêàãî ö(à)ð# Âàñèëü# Âàñèëüåâè÷(à) âñå# Ðîóñè. С этого момента достоинство ‘царь’ делится: титул применен к правителю Грузии, византийский же император назван «царем греческим» в ограниченном числе контекстов, одновременно он упрекается в объединении «истинного православия» своего «греческого царства» (ãðå÷åñêàãî ñè ö(à)ðñòâà) с латинянами. Позиция преемника Кон32

W. Vodoff, Quand a pu être composé le Panégyrique au grand-prince Dmitrii Ivanovich, tsar’ russ? Canadian-American Slavic Studies, XIII, 1979, Montreal, p. 82—101; в этой статье приведена библиография работ, посвященных датировке памятника. Недавно появились новые аргументы в пользу датировки Слова началом XV в.: Г. М. Прохоров, Непонятный текст и письмо к заказчику в «Слове о житьи…», Труды отдела древнерусской литературы, XL, 1985, Л., с. 229—247. Вместе с тем, М. А. Салмина доказывает привязанность текста ко времени правления Василия III (ум. в 1533): М. А. Салмина, «Слово о житьи…», памятник XVI века? В книге: Проблемы изучения культурного наследия, М., 1982, с. 159—162. Мы рассмотрели обе точки зрения в статье, вошедшей в сборник, посвященный 80-летию академика Д. С. Лихачева. О взаимоотношении Дмитрия Донского и Церкви см. J. Meyendorff, Byzantinum and the Rise of Russia, Cambridge, 1981, p. 226—240; Н. С. Борисов, Русская церковь в политической борьбе XIV—XV веков, М., 1986, с. 100—130. 33 А. Н. Попов, Историко-литературный обзор древнерусских полемических сочинений против Латинян XI—XV вв., Москва, 1875, с. 360—395; о датировке см. Я. С. Лурье, Идеологическая борьба, с. 368—369.

Титул ‘царь’ в северо-восточной Руси в 1440—1460 гг.

551

стантина Великого и других «благоверных православных царей» противопоставляется позиции «великого Владимира», который, благодаря собственным исканиям, нашел истинную веру, «осветившую Русь святым крещением». Таким образом, Русь и ее князья, начиная с Владимира Святославича, находятся в оппозиции к еретикам-латинянам и греческим отступникам. Именно в таком контексте «благоверный великий князь» Московский, одновременно новый Владимир и новый Константин, «венчается» (конечно же, в переносном смысле) титулом ‘царя’ русского: áë(à)ãîâhðíûè âåëèê¿è êí(#)çü Âàñèëåè Âàñèëüåâè÷ü âñå# Ðîóñè, Á(î)ãîìú âðçàóìëhâàåì è wñè"åìú áë(à)ãîäàò¿þ Ä(îó)õà ñ(â#)ò(î)ãî, íîâûè Âëàäèìåðú, èæå áûâú ïîäðàæàòåëü ñ(â#)òûõ àïîñòîëú è ñïîñïhøíèêú áë(à)çhè âhðh èñòèííàãî ïðàâîñëàâ¿à, èëè â ö(à)ðåõú íîâûè Êîñò#íòèíú èæå áûâú ðåâíèòåëü Á(î)æ¿à ñòð(àñ)òè è äîáðûè çûñêàòåëü ÷åñòíàãî êð(å)ñòà Õ(ðèñòî)âà, è ñåè òàêîæåæå (sic) âåëèêûè äðúæàâíûé Á(î)ãîâhí÷àííûé Ðîóñêûè ö(à)ðü Âàñèëåè, èìhà ñòðàõ Á(î)æ¿è âú ñ(å)ðäöè ñâîåì è ä(îó)õwâíh (sic) ïîïå÷åí¿å wñ(â#)òhè öåðüêâè. После этого Василий II регулярно называется «царем всея Руси», исключением является лишь фрагмент, где сообщается, что князь не стремился схватить Исидора после его бегства из Москвы. Когда речь идет о соборе 1448 г., избравшем митрополита Иону, или о соборе 1461 г., давшем ему преемника, Феодосия, Василий II титулуется Á(î)ãîâhí÷àííûé ö(à)ðü âñå# Ðóñè34. Заметим, что в том же году (1461) в послании митрополита Ионы псковские земли определяются как âîò÷èíà âåëèêîãî ãîñïîäàð", öàð" ðîóñêàãî35. Этот документ подтверждает то, на что лишь намекает Слово на латыню; чтобы придать легитимности избранию в 1448 г. митрополита Ионы собором русских епископов, было необходимо подчеркнуть, что собор созывался ‘царем’, поскольку, согласно византийскому каноническому праву, только император мог созывать вселенские или поместные соборы36. Необходимость легитимизации должна была особенно чувствоваться начиная с 1458 г., когда авторитет митрополита, находившегося в Москве, начал оспариваться в литовских диоцезах. Этим объясняется также тот факт, что в другом полемическом сочинении против латинян, созданном, видимо, немного ранее — Повести о восьмом Флорентийском соборе Симеона Суздальского, — в котором рассказ доведен до изгнания Исидора, великий князь Московский ни разу не назван ‘царем’, за исключением единственного контекста в одной рукописи — áhëûé öàðü. Этот автор, подобно тверскому псевдо-Фоме, который сообщал об участии своего князя в соборе, ограничивается, по одной редакции, сравнением Василия II, выступающего, в отличие от митрополитов-униатов, в качестве защитника православия, с ö(à)ðåìú, ðàâíûì àï(î)ñ(òî)ë(î)ìú, Êîñò#íòèíîó Âåëèêîìîó è Âëàäèìåðó íàðå÷åíîìîó âú ñ(â#)ò(h)ìú êð(å)ùåí¿è Âàñèëåè, èæå (sic) êð(å)ñòèâøåìîó Ðîóññêîóþ çåìëþ è îóòâåðäèâøåì* ïðàâîñëàâíîóþ âhðîó, а по другой — уподоблением его ðàâíîàï(î)ñòîëüíîìîó Âåëèêîìó ö(à)ðþ Êîíñòàíòèíó, ñîòâîðøåìó ïðàâîñëàâ¿å áë(à)ãîâhðíîìó ¿ âåëèêîìó êí(#)çþ Âëàäèìðó37. В одной из двух редакций святой 34 А. Н. Попов, Историко-литературный обзор, с. 360, 362, 363, 364—365, 371—377, 380—382, 384, 392, 293, 395. 35 Памятники древнерусского канонического права, т. I, 2е изд., СПб., 1908, стлб. 673 (Русская историческая библиотека, VI). 36 A. Michel, Die Kaisermacht in der Ostkirche, 843—1204, Darmstadt, 1959, S. 62—69. 37 В. Малинин, Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания, Киев, 1901, приложение, с. 111, прим. 133, с. 99—101, 112—114. Это произведение не имеет точной датировки; см. Я. С. Лурье, Идеологическая борьба, с. 371, прим. 82.

552

В. Водов

Владимир снова назван ‘царем’ в контексте имени Константина I, как это было сделано в древнейшем Житии «русского Апостола». Напрямую Владимир получает титул áëàãî÷åñòèâûè öàðü ðóññê¿à çåìë" в документе примерно этого же времени (1441), неотправленном послании Василия II патриарху Митрофану38. Использование этого титула в середине XV в. применительно к Киевскому князю, который «привел митрополита» на Русь из «великой и святой кафолической апостольской константинопольской Церкви», не отражает никакой политической реальности X—XI вв., а говорит лишь о том, что московская политическая верхушка заботилась о подыскании прецедента той роли, которую должен был играть их князь в жизни Церкви. Помимо собственно агиографической значимости, тот же смысл, но выраженный более имплицитно, имел, вероятно, и титул ‘царь’, примененный к Дмитрию Донскому. Его инициативы нашли завершение в 1460—1461 гг. в торжественном присвоении титула правившему суверену. Сравнение использования термина ‘царь’ в двух московских и в тверском текстах позволяет оценить разницу, существовавшую между двумя «великими князьями». Эта разница связана изначально, конечно же, с расстановкой политических сил, но в середине XV в., в благоприятную для Москвы эпоху, она демонстрирует также неоспоримое идеологическое преимущество, полученное Московскими князьями после обоснования в их столице высшего церковного духовного сана по сравнению с их тверскими родственниками39. Кризис, возникший после отказа от Флорентийской унии, позволил им обернуть в свою пользу традицию, которая давала русским князьям власть внутри местной Церкви. Тем не менее титул ‘царь’ не был официально принят в Москве при Василии II: речь шла лишь об иерархическом термине, подсказанном историческим моментом и использовавшемся в той степени, в какой это было необходимо Василию II40. Титул ‘царь’ не использовался даже в переписке между Московским двором и афонскими монахами, союзниками Москвы в борьбе против Унии с Римом: так, в послании, отправленном в монастырь Святого Афанасия, а также в грамоте к протам и братьям Святой Горы Василий II называется исключительно «великим князем всея Руси»41. Более того, в дальнейшем представители церковной иерархии лишь время от времени прибегают к титулу ‘царь’, обращаясь к Московскому князю, как, например, свидетельствуют послания игумена Иосифа Волоцкого, адресованные Василию III42. Таким образом, употребление титула ‘царь’ в 1440—1460 гг. находится еще в русле традиции, установившейся в древнерусских памятниках письменности на38 Памятники древнерусского канонического права, стлб. 527—528. О древних примерах применения титула ‘царь’ к Владимиру Святославичу см. В. Водов, Замечания…, наст. изд., с. 521—522. 39 W. Philipp, Ein Anonymus der Tverer Publizistik, S. 237. Борис Александрович тоже пытался выступить с инициативами, касавшимися церковной сферы, однако они не имели большого успеха; см. E. Klug, Das Fürstentum Tver, S. 282—290. 40 См. схему, предложенную для классификации разных титулов русских князей, в: W. Vodoff, La titulature princière en Russie du XIe au début du XVe siècle. Question de critique des sources, Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, XXXV, 1987, München—Wiesbaden, S. 34. 41 Послание хранится в Музее Бенаки в Афинах; грамота опубликована в: Летопись занятий Археографической комиссии, III, 1865, с. 33—36. 42 Послания Иосифа Волоцкого, подг. текста А. А. Зимина, Я. С. Лурье, М.; Л., 1959, с. 229, 239.

Титул ‘царь’ в северо-восточной Руси в 1440—1460 гг.

553

чиная с XI в. Даже если титул применяется регулярно (как в Слове на латыню), его функционирование ограничивается отдельными произведениями. Титул попрежнему используется для указания или на заслуги умершего князя, или на власть князя внутри Церкви; эта власть была присуща Борису Александровичу Тверскому в слабой форме, однако Василий II осуществлял ее во всей полноте в 1441—1448 гг. Чтобы стать официальным титулом московских монархов (1547), титул ‘царь’ должен был приобрести политический смысл, что произошло только в конце правления Ивана III, в рамках сношений с Балтийскими государствами43. С этого момента начался новый этап в сложной истории титула ‘царь’ на Руси.

43 А. Л. Хорошкевич, Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI в., М., 1980, с. 102—103. См. также нашу статью в сборнике Mélanges publiés à l’occasion des 60 ans du Professeur E. Donnert.

А. Золтан

К ПРЕДЫСТОРИИ РУССК. «ГОСУДАРЬ»*

1. В этимологической литературе русск. государь без исключений возводится к более раннему господарь; разногласия имеются лишь в способе объяснения перехода господарь > государь1. Одни исследователи считают этот процесс фонетическим2, другие предполагают более сложный путь — обратное заимствование из тюркских или финских языков3. Было высказано также мнение, что государь получилось из господарь в результате контаминации со словами суд, судить4. Ни одна из перечисленных точек зрения не является достаточно аргументированной, и поэтому вопрос о характере перехода господарь > государь нельзя считать решенным. В настоящей статье мы не касаемся вопроса об этом переходе, хотя, быть может, наши наблюдения могут послужить ориентиром для решения и этого вопроса; наше исследование посвящено ранней истории слова господарь и, в первую очередь, появлению у него значения ‘монарх’, которое и обусловило употребление его в качестве великокняжеского, а затем царского титула. 2. Этой — историко-семантической — стороне вопроса в этимологической литературе уделяется мало внимания; обычно игнорируется факт, что господарь является общеславянским только в значении ‘хозяин, владелец’, а не как титул главы государства. В этом последнем значении слово отмечается только в восточнославянских и в сербском языках5. Переход значения ‘хозяин’ > ‘монарх’ не *

Печатается по изд.: Studia Slavica Hung. XXIX. 1983. Преобр I, 152, Фасмер I, 446, 448, ШанЭСРЯ I/4, 146, 150, ТрубЭССЯ 7, 59—60. Преобр, ШанЭСРЯ. 3 E. Berneker, Slavisches etymologisches Wörterbuch I (A—morъ), Heidelberg 1908—1913, 335. 4 Черных 213—214. 5 Сочетание król gospodarz зафиксировано также в древнепольском (SStp II, 467), однако только в единственном памятнике второй половины XV в., в формуляре присяги членов городского магистрата, записанном на первой странице рукописной книги, содержащей тексты городских уставов на латинском и немецком языках (Rękopis Baworowskich nr 1014): «Ja przyszągam bogu e krolowi gospodarzowy e takosz gego namystnikum y wszym tego mista werzen bycz», «My przysagamy bogu Crolowy gospodarzowy (y tagosz yego namistnycom)» (J. Loś, Przegląd językowych zabytków staropolskich do r. 1543. Kraków, 1915, 539). Издатель не указывает место написания этого памятника, однако наличие нетипичных для древнепольского форм misto, namistnik (ср. SStp V, 67) указывает на украинское влияние. Поэтому можно считать абсолютно вероятным, что изолированное др.-польск. gospodarz в этом значении является украинизмом. Ср. также сочетание hospodar krol в разъезжей грамоте львовского воеводы 1400 г., где слово в этом значении выступает в украинской фонетической форме: «Ja Pan Jan Woiewoda Lwowski, Pan Klins, Pan Daniło Zadrzewiczki, Visznawamij tho thym naszim listym podluk nasego hospodara krolia przykazania, któri kazal roziechacz granice…» (J. Łoś, указ. соч. 283; текст грамоты издан Ф. Бентковским по списку 1 2

К предыстории русск. «государь»

555

является чем-то само собой разумеющимся, новое значение в тех языках, в которых оно имеется, возникло, по всей вероятности, намного позднее распада правславянской языковой общности, из которой отдельные славянские языки унаследовали слово gospodarь только в исходном своем значении. Слово господарь ‘хозяин, владелец’ нужно признать праславянским наследием также в восточнославянском, несмотря на то, что А. А. Шахматов6 и — вслед за ним — Р. О. Якобсон7 считали его заимствованием из чешского (причем Шахматов — через польское посредство) на том основании, что это слово уже в древнейших памятниках выступает часто без начального г-: осподарь. От этой точки зрения заставляют нас отказаться следующие обстоятельства: 1. В восточнославянских памятниках XI—XIV вв. господарь/осподарь ‘хозяин’ хорошо засвидетельствовано как на севернорусской, так и на южнорусской территории, как в памятниках церковно-литературного, так и делового характера. 2. Слово господарь в своем исходном значении вытесняется позже тюркизмом хозяин только в великорусском, но в украинском (господар) и белорусском (гаспадар) языках оно остается доныне основным словом для выражения понятия ‘хозяин’ (укр. хазяїн следует считать поздним заимствованием из великорусских акающих говоров). Надо принять, — вопреки предложению Шахматова, — что северновеликорусские написания типа осподи, осподинъ, отражающие произношение с [γ], вызваны не влиянием якобы заимствованного из чешского [γ]осподарь, а наоборот, произношение [γ]осподарь распространилось на северновеликорусской территории под влиянием однокоренных церковнославянских слов. Слово господарь/осподарь ‘хозяин’ засвидетельствовано в новгородской берестяной грамоте № 247 (XI в.): (1)

À ãîñïîäàðü âú íåò#æh‚ íåähå8‚

в Синайском патерике XI—XII вв.: (2)

Íå âhäóùþ ãîñïîäàðþ íèâh9‚

в надписи на чаре черниговского князя Владимира Давидовича до 1151 г.: (3)

à ñå ÷àðà êí#[æ#] âîëîäèìèðî

Коронной Метрики [кн. LXXXV, л. 448], см. Historya literatury polskiey wystawiona w spisie dzieł drukiem ogłoszonych przez F. Bentkowskiego, I. W. Warszawie i Wilnie 1814, 185). 6 А. А. Шахматов. Очерк древнейшего периода истории русского языка (Энциклопедия славянской филологии 11, 1). П., 1915, 178. 7 R. Jakobson, New Slavic Etymological Dictionaries: Slavic Word 1 (=Word 8 [1952] 4), 390. 8 А. В. Арциховский, В. И. Борковский. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1956— 1957 гг.). М., 1963, 69—71. Слово встречается также в отрывочной грамоте № 465 (первая половина XV в.), где оно, однако, употреблено уже в качестве титула, по мнению издателей, — по отношению к князю Константину Дмитриевичу: [ê îñïîäè]íó ê îñïîäàð[þ]. На основании исторических соображений издатели относят данную грамоту к 1420 г., см. А. В. Арциховский, В. Л. Янин. Новгородские грамоты на бересте (Из раскопок 1962—1976 годов). М., 1978, 61—63. 9 СрезнМат I, 563, ср. Синайский патерик. Издание подготовили В. С. Голышенко, В. Ф. Дубровина. Под ред. С. И. Коткова. М., 1967, 61; ср. также: âúñõîòh " ãîñïîäàðü ñúæåùè (там же, 146).

556

А. Золтан âà äàâûäîâ[è]÷à êòî èç íåå ïü[å] òîìó íà çäîðîâüå à õâàë# áîãà [è?] ñâîåãî wñïîäàð# âåëèêîãî êí#[ç#]10‚

как социальный термин ‘владелец раба, холопа’ отмечается в ряде грамот и юридических документов: (4)

À ñòàðîñòh íè õîëîïà íè ðîáû áåç ãîñïîäàðÿ òâîèìú ñóäèÿìú íå ñóäèòè11,

(5)

à êòî õîëîïú èëè ðîáà èìåòñ# ò#ãàòè ñú îñïîäàðåì è ïîøëåòñ# íà ïðàâäó‚ à íå áóäåò ïî íèõ ïîðuêè‚ èíî èõ îáèíèòè12,

в дополнительной статье Русской правды («О коне»): (6)

À êòî êîíü êóïèòü êíÿæü áîÿðèí, èëè êóïå÷ü, èëè ñèðîòà, à áóäåòü â êîíå ÷åðâü èëè ïðîåñòü, à òî ïîèäåòü ê îñïîäàðþ, ó êîãî áóäåòü êóïèë, è òîìó ñâîå ñåðåáðî âçÿòè îïÿòü âçàä13,

в таком же значении слово ãäñ ^ðü встречается в Псковской судной грамоте и в Судебнике Ивана III 1497 г., а также в московских судебниках XVI в. Отметим, что сокращенное написание ãäñ ^ðü без всякого основания читается издателями этих текстов как государь, хотя слово в них встречается только под титлом14, а в актовом материале до XVI в. нет никаких положительных свидетельств в пользу наличия формы государь, между тем как господарь/осподарь засвидетельствовано многократно. Иногда сокращенное написание ãäñ ^ðü раскрывается издателями как государь даже в западнорусских текстах, напр., в западнорусском переводе Статута Казимира III 1347 г. (в списке конца XV в.): (7) 10

ãîäèòüñÿ ãîñóäàðþ òîãî æûòà áîðîíèòè ñâîåãî15,

СрезнПам 60—61, ср. также ОбнБарх I, 35; Б. А. Рыбаков. Русские датированные надписи XI—XIV вв. (Археология СССР. Свод археологических источников. Под общ. ред. Б. А. Рыбакова. Вып. ЕI-44). М., 1964, № 24, с. 28—29 и табл. XXIX. Исследователи обычно не устаивают перед искушением видеть в этом тексте слово осподарь в значении ‘государь’ (ср. СрезнМат II, 735). Однако нельзя не заметить, что, с одной стороны, эта фиксация опережает на два столетия первую фиксацию слова господарь в подобном значении в западнорусском (см. ниже), а с другой — что в тексте надписи на заздравной чаре абсолютно подходит значение ‘хозяин’; ‘пусть хвалят хозяина, великого князя’. 11 1304—1305 гг., ГВНП № 6, с. 16; ср. также № 7, с. 17—18; №№ 9—10, с. 20—22, № 14, с. 26 (1307—1327 гг.). 12 Ок. 1396 г., список середины XV в., ДДГ № 15, с. 42. 13 Правда Русская I, Тексты. Под ред. Б. Д. Грекова. М.—Л., 1940, 289 (Пушкинский список второй половины XIV в.). 14 См. фотокопии в изданиях: Псковская судная грамота. Изд. Археографической комиссии. СПб., 1914; Судебники XV—XVI вв. Подгот. текстов Р. Б. Мюллер и Л. В. Черепнина. М.—Л., 1952. 15 СрезнМат I, 571 по АЗР I, № 2.

К предыстории русск. «государь»

557

хотя в подлиннике это слово стоит везде под титлом16 (ср. также осподарь в Судебнике Казимира IV 1468 г.)17; такой прием создает впечатление, как будто и в западнорусском существовала форма государь, но это противоречит фактам. На этом мы заканчиваем далеко не полный обзор ранних фиксаций слова господарь/осподарь в восточнославянском. Для нас важны следующие выводы, которые можно сделать на основе приведенного материала: 1. Слово (г)осподарь ‘хозяин’ в XV в. было еще известным на всей восточнославянской территории. 2. Можно думать, что за сокращением гдрь в XV в кроется еще везде господарь; во всяком случае в данный период ничто (кроме произвольной модернизации текстов некоторыми издателями) не свидетельствует о наличии формы государь ‘хозяин’. 3. В землях, вошедших к концу XV в. в Московское государство, слово (г)осподарь как элемент великокняжеского (или любого) титула до XV в. не засвидетельствовано, значит, появление нового значения ‘монарх’ и распространение его в качестве титула происходило в Московской Руси на протяжении XV столетия. 3. Как установлено историками, слово господарь как элемент великокняжеского титула проникает в Московскую Русь в XV в. из Литвы18. Однако недавно была высказана и другая точка зрения, противоположная первой: «Протестуя против применения русским князем [Иваном III] термина “господарь”, Казимир [IV] ввел его (в форме “господар”) в собственный титул в сношениях с русскими землями, в частности Псковом»19, при этом форма осподарь автором рассматривается как южнославянская («В грамотах в Крым Иван III назван “царем” и по южно-славянскому образцу — “осподарем”»)20. Как видно хотя бы по материалам, приведенным 16 ãäñ^ ðþ (л. 29), ãäñ^ ðüñêûè (л. 34 об.), см. фотокопию в издании: S. Roman, A. Vetulani, Ruski przekład polskich statutów ziemskich z rękopisu moskiewskiego. Wrocław-Kraków, 1959, 149, 166; в транскрибированном тексте, впрочем, и в этом издании дается hosudarju (82) и hosudar’skyj (92). Отметим, что в этом памятнике ãäðü встречается и в значении ‘монарх’: êîëèæ wäèí ãäñ^ ðü âñèõ åñòü. òîãäû wäíà ìàíèòà ìàåòü áûòè (л. 34 об., с. 160); в транскрипции издателей и в этом случае hosudar’ (89). Ср. лат. «Et ex quo vnus princeps est omnium et dominus, statuimus […], quod vna moneta in toto nostro regno debeat haberi» (L. Łysiak, S. Roman. Polskie statuty ziemskie w redakcji najstarszych druków [syntagmata]. Wrocław—Kraków, 1958, 105); польский перевод (по списку начала XVI в.): «Gdyz wzyemy yeden kxyadz, yedno prawo, yedna moneta yesth» (Tłumaczenia polskie statutów ziemskich […] Kodeks Świętosławów. Wyd. F. Piekosiński. [= Archiwum Komisji Prawniczej III]. Kraków, 1895, 61). О языке и об источниках западнорусского перевода см. A. Wandas. Język staroruskiego przekładu polskich statutów ziemskich Kazimierza Wielkiego i Władysława Jagiełły. Wrocław—Warszawa—Kraków, 1966. 17 См. законодательные акты Великого княжества Литовского. Сборник материалов подготовлен к печати И. И. Яковкиным. Л., 1936, 12—14. 18 G. Stöckl. Die Begriffe Reich, Herrschaft und Staat bei den orthodoxen Slaven: SAECVLVM, Jahrbuch für Universalgeschichte 5 (München 1954) 104—118; G. Alef. The Political Significance of the Inscriptions on Muscovite Coinage in the Reign of Vasili II: Speculum 34 (1959) 1—19; W. Vodoff. Remarques sur la valeur de terme ‘tsar’ appliqué aux princes russes avant le milieu du XV siècle: Oxford Slavonic Papers II (1978) 1—41. Ср. также нашу заметку по происхождению русского слова государство, в которой изложены в зачаточном виде (в качестве предположения) основные положения настоящей статьи: A. Zoltán. Polskie państwo a rosyjskie gosudarstvo: Zeszyty Naukowe Wydziału Humanistycznego Uniwersytetu Gdańskiego, Filologia Rosyjska 10 (1982) 111—115. 19 А. Л. Хорошкевич. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI в. М., 1980, 88, сн. 65. 20 Там же, сн. 66.

558

А. Золтан

Штекелем и Алефом, история этого титула в Московской Руси начинается не с Ивана III, а в Литве с Казимира IV. Штекль21 и Водов22 указывают на Витовта, при котором этот титул закрепился за великими князьями в Литве (Штекль, впрочем, считает господарь словом церковно-славянским). Однако имеются данные, позволяющие отодвинуть появление титула господарь в западнорусском деловом языке на более раннее время и проливающие свет на его происхождение. Итак, титул господарь в восточнославянском актовом материале встречается впервые в грамотах, вышедших из русской канцелярии польского короля Казимира III (1330—1370), и входит в его титулатуру в связи с тем, что Польша в середине XIV в. (в 1349 г.) присоединила к себе бывшее Галицкое княжество. Присоединение это не означало инкорпорацию Галицкой Руси в Польшу, так как на Галицко-Волынскую Русь претендовала и союзная с Польшей Венгрия. По договору, заключенному в 1350 г. между Казимиром III и венгерским королем Людовиком Анжуйским, польский король мог сохранить за собой «regnum Russiae» до своей смерти; после смерти Казимира Венгрия могла бы выкупить эту землю за 100 000 флоринов у наследников Казимира; если же после смерти Казимира не останется наследников, русская земля должна перейти во владение Людовика23. До 30-х годов XV в. эта территория управлялась старостами как отдельное владение. В титулатуре Казимира III выражение «господарь русской земли» появляется как знак распространения власти короля еще на одно владение: (8)

À ñå # êîðîëü êàçèìèðú. êðàêîâüñêèè. è êó#âüñêèè. è ãîñïîäàðü. ðóñêîh çåìëh24‚

(9)

Ïîäú äåðæàâîþ âåëèêîãî êîðîë# êðàêîâüñêîãî Êàçèìèðà è ãîñïîäàð# Ðóñêîh çåìëh25.

Характерно, что от 1349 г. имеется также первая подлинная латинская грамота Казимира III, в которой он титулуется следующим образом: (10) nos Casimirus dei gratia rex Polonie dominusque terre Russie26. Тот факт, что слово господарь как элемент монаршеского титула исторически впервые засвидетельствовано в русских грамотах польского короля, захватившего Галицкое (и — частично — также Волынское) княжество, может привести к 21

G. Stöckl, указ. соч. 115. W. Vodoff, указ. соч. 25. 23 См. H. Paszkiewicz. Z dziejów rywalizacji polsko-węgierskiej na terenie Rusi Halicko-Włodzimierskiej w XIV w. Lwów, 1924 [= Osobne odbicie z «Kwartalnika Historycznego» r. 38], 6—7. 24 После 1349 г., см. Гр XIV, № 12, с. 27. 25 1351 г., см. СрезнМат I, 563. 26 Грамота, данная Казимиром III торунским купцам на свободный проезд через Польшу во Владимир Волынский, Сандомир, 5 декабря 1349 г., см. сборник Болеслав-Юрий II. СПб., 1907, 80. А. А. Куник указывает на еще одну грамоту от 2 февраля 1346 г., в которой Казимир назван «Dei gracia rex Polonie […] Russieque dominus et heres», однако датировка и подлинность этой грамоты, опубликованной по списку в издании Akta grodzkie i ziemskie VII, Lwów 1878, 7, вызывает серьезное сомнение, ср. там же, с. 124. О титулатуре Болеслава-Юрия II во всех известных — латинских — грамотах см. H. Paszkiewicz. Ze studiów nad polityką, polską, litewską, i krzyżacką Bolesława Jerzego, ostatniego księcia Rusi Halicko-Włodzimierskiej: Ateneum Wileńskie, 1924, 5: 36. 22

К предыстории русск. «государь»

559

выводу о том, что общеславянское господарь ‘хозяин’ либо приобрело новое значение в русской канцелярии Казимира III, либо же употребление слова в этом, неизвестном до этого, значении продолжает галицко-волынскую традицию. В связи с этим последним предположением надо иметь в виду, что русские грамоты Казимира III в дипломатическом отношении не являются буквальными переводами латинских грамот, они представляют собой своеобразную контаминацию древнерусских и латинских образцов, т. е. можно полагать, что составителем этих грамот был человек (по наблюдениям В. Курашевича, все три известные подлинные русские грамоты Казимира III принадлежат перу одного и того же лица)27, не просто знающий галицкий говор и древнерусскую грамоту, но знающий и традиции галицко-волынского делопроизводства, продолжающий в краковской королевской канцелярии навыки, прибретенные еще в канцелярии последних галицко-волынских князей, испытывая при этом в новой среде, конечно, и влияние латинских образцов и польского разговорного языка. На сохранение некоторых особенностей восточнославянской дипломатики указывает наличие начальной формулы «À ñå #», соответствующей такой же формуле «Ñå àçú» древнерусских грамот, известной начиная со Мстиславовой грамоты 1130 г.28, которая, несомненно, характеризовала и галицко-волынскую канцелярскую практику (ср. грамоты, внесенные в текст галицко-волынской летописи)29. 27

См. KuraszkJęz 5. Вопрос о происхождении начальной формулы древнерусских грамот нельзя считать решенным. Тот факт, что эта формула выступает уже в самых ранних грамотах в форме Ñå àçú…, привел в свое время Н. Н. Дурново к предположению о том, что «для русских княжеских канцелярий» домонгольской эпохи образцом мог быть язык болгарских царских канцелярий и они переняли оттуда формулу начала княжеских грамот “Се азъ” с болгарским личным местоим. 1 sg» (Н. Н. Дурново. Введение в историю русского языка. М., 21969, 94—95; ср. также И. С. Улуханов. О языке Древней Руси. М., 1972, 98). В языковом отношении ф о р м а азъ несомненно болгарского происхождения, но ф о р м у л а се азъ не может быть возведена безоговорочно к болгарскому образцу по той простой причине, что болгарских грамот с такой формулой нет (о дипломатике первого болгарского царства нам ничего неизвестно; в грамотах болгарских царей эпохи второго болгарского царства эта формула не встречается, см. Г. А. Ильинский. Грамоты болгарских царей [Древности, Труды Славянской комиссии императорского Московского Археологического общества V]. М., 1911; этой формулы нет и в сербских грамотах, см. MonSerb). Можно, конечно, предположить, что грамоты с такой начальной формулой были (во время первого болгарского царства, о дипломатике которого мы ничего не знаем), но с равной степенью вероятности можно также полагать, что эта формула возникла уже на Руси — в церковной среде. Имея в виду большую политическую раздробленность Руси в XII в. и одновременно всеобщность все-таки этой формулы в восточнославянских духовных и жалованных грамотах уже в домонгольский период, нам не остается ничего, как предположить, что она распространилась под влиянием именно церковного, а не княжеского делопроизводства. Немногочисленные грамоты XII в. не дают основания для того, чтобы можно было с уверенностью говорить о существовании отдельных княжеских канцелярий; многочисленные церковнославянизмы и грецизмы в Мстиславовой грамоте 1130 г. (см. Iss GRS 115—118) заставляют нас принять, что канцелярские задачи на первых порах у восточных славян (как и в Западной Европе) исполнялись духовными лицами: во всяком случае, имеются известия о том, что княжеские печатники занимали высокие должности в церковной иерархии, например в XIII в. митрополит Кирилл был ранее печатником Даниила Романовича Галицкого, а в XIV в. нареченный митрополит Митяй ранее был печатником Дмитрия Донского; до конца XV в. все известные княжеские печатники принадлежали к духовенству, см. В. А. Водов. Зарождение канцелярии московских великих князей (середина XIV в. — 1425 г.); Исторические записки: 103 (1979) 342—343. 29 ПСРЛ II, М., 31962, 903—904 (под 1287 г.). 28

560

А. Золтан

Известно, что Галицко-Волынское княжество поддерживало тесные контакты с папской курией и с соседними католическими государствами с латинским делопроизводством (в первую очередь — с Польшей и Венгрией) задолго до присоединения его к Польше, и князь Даниил Романович в середине XIII в. даже короновался на «русского короля»30. Можно полагать, что в XIII в. в ГалицкоВолынском княжестве существовала уже латинская канцелярия, хотя из этого столетия известны лишь папские буллы, адресованные галицким и владимирским князьям31. Однако с первой четверти ХIV в. известны и латинские грамоты галицко-волынских князей32. Последним галицко-волынским князем был, впрочем, сын мазовецкого князя Тройдена, Болеслав (Юрий II, 1323—1340), о котором известно, что он покровительствовал иностранцам в своем государстве33. Знаменательно, что в некоторых из латинских грамот последних галицковолынских князей выступает элемент титула «dominus Russiae». (11) Andreas Dei gratia dux Ladimiriae et dominus Russiae34, (12) [Georgius] ex dono Dei natus dux et dominus Rusiae35. Ср. также титул Ягайла в одной из латинских грамот 1383 г., т. е. до коронации его на польского короля: (13) magnus rex vel dux litwanorum Russieque dominus et heres36. Нам кажется, что титул ãîñïîäàðü Ðóñêîh çåìëh русских грамот Казимира III представляет собой не что иное, как кальку латинского dominus Russiae (ср. лат. dominus 1. ‘хозяин’, 2. ‘господин’), возникшую в результате сосуществования латинской и русской канцелярий, причем русское выражение возникло необязательно в русской канцелярии Казимира III, где оно впервые засвидетельствовано, а, возможно, уже раньше, в первой половине XIV в. — в канцелярии галицковолынских князей, откуда и перешло в канцелярскую практику при дворе Казимира III. Ввиду отсутствия подлинных русских грамот галицко-волынских князей первой половины XIV в.36a наше преположение о существовании такой тра30

Там же, 827 (под 1255 г.), ср. В. Т. Пашуто. Очерки по истории галицко-волынской Руси. М., 1950, 258—259; В. П. Шушарин. Древнерусское государство в западно- и восточноевропейских средневековых памятниках: Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965, 44. Отметим, что первым «русским королем» в Галицкой Руси был венгерский королевич Коломан (сын короля Андрея II), короновавшийся в 1217 г. (Hóman B., Szekfü Gy. Magyar történet I. Budapest, 21935, 437). 31 ВоСм. СрезнПам 116, ср. В. П. Шушарин, указ. соч. 444—445. 32 1316 г., СрезнПам 173—174; 1320 г., там же, 177; 1325 г., там же, 180; 1334 г., там же, 185. 33 Ср. B. Włodarski, Wołyń pod rządami Rurykowiczów i Bolesława Jerzego Trojdenowicza. Równe 1933, 42—44. [Osobne odbicie z «Rocznika Wołyńskiego», t. III]. 34 1320 г., СрезнПам 177, ср. также сб. Болеслав-Юрий II, 150—151. 35 1334 г., СрезнПам 185, ср. также сб. Болеслав-Юрий II, 153. 36 См. S. Smolka. Kiejstut i Jagiełło: Pamiętnik Akademii Umiejętności w Krakowie, Wydziały: Filologiczny i Historyczno-Filozoficzny 7 (1889) 98. Цитированная грамота Ягайла издана целиком: E. Raczyński. Codex diplomatieus Lithuaniae. Vratislaviae 1845, 98. 36a Грамоты галицкого князя Льва Даниловича являются подложными, на что указал еще Н. М. Карамзин (см. Н. М. Карамзин. История Государства Российского IV, СПб., 51843—1843,

К предыстории русск. «государь»

561

диции в Галицко-Волынской Руси до присоединения ее к Польше остается недоказуемой гипотезой; тем не менее остается фактом, что титул ãîñïîäàðü Ðóñêîh çåìëh впервые появился в среде, в которой сосуществовали славянские и латинские языковые и дипломатические традиции. На безусловно канцелярское происхождение титула господарь указывает и то обстоятельство, что в западнорусском господарь никогда не стал эквивалентом dominus при обращении к любому представителю знати, а сохранился для обращения к верховному владетелю (королю, великому князю и — реже — удельным князьям); как форма обращения к другим знатным лицам распространился очень рано полонизм панъ. В украинских грамотах XIV—XV вв., изданных В. Розовым37, слово панъ встречается несколько десятков раз, а господинъ всего лишь один раз; слово панi засвидетельствовано свыше 20 случаев, а госпожа только раз38. Это обстоятельство приводит нас к выводу, что калька господарь и заимствование панъ/панi заполнили реальный пробел в в о с т о ч н о с л а в я н с к о й лексической системе, а слова господинъ/госпожа мы должны рассматривать как элементы ц е р к о в н о с л а в я н с к о г о языка, т. е. как заимствования из древнеболгарского, не имевшие распространения в разговорном языке восточнославянского населения ЮгоЗападной Руси XIV—XV вв.39 103—104, примеч. 203); более подробно о них см. М. Грушевский. Чи маємо автентичнi грамоти кн. Льва?, Критично-iсторична розвiдка: Записки Наукового Товариства iм. Шевченка XLV (1902) 1—22. Несмотря на это, они продолжают издаваться как подлинные, ср. Гр. XIV, №№ 1—2, 4—5, с. 9—20. — Укажем еще на одно место в этом издании, где читается господарь. В конце грамоты рязанского князя Олега Ивановича после 1356 г. (Гр XIV, № 15, 33) мы читаем: «аже ми дал[ъ] сть м[и]л[ост]ивъ г[о]сп[ода]рь въ от[ъ]чинh своеи въ Переяславли». Этот текст, по мнению И. И. Срезневского, написан другим почерком, чем основная часть грамоты (СрезнПам 213); по еще более раннему свидетельству составителей АИ (I, № 2), здесь (от далъ до первого въ) был пропуск. По всей видимости, слово господарь (ãñ=ïðü) попало сюда в результате произвольной интерпретации не поддающегося прочтению отрывка текста. Ср. более подходящую по смыслу интерпретацию цитированного места: «àæå ìè äàñòü [ã(î)ñ(ïî)äü á(îã)ú áûòè] âú w(ò)÷èíh…» (АСЭИ III, № 322, с. 351). 37 Розов УкрГр (75 грамот). 38 См. Я. О. Спринчак. З iсторiї давньоруського слова «господа» та його похiдних в українськiй мовi: Українська мова в школi 6 (1956) 5: 67—68. По данным нового словаря староукраинского языка XIV—XV вв., слово панъ в памятниках староукраинской письменности данного периода засвидетельствовано 10 800 раз (ССУМ. 2, 125) панi — 111 раз (там же, 123); господинъ зафиксировано только 45 раз (ССУМ 1, 255), госпожа — всего 2 раза (там же, 256). Наряду с формой госпожа встречается и болгарская форма госпожда (13 раз, все примеры из молдавских документов, см. там же, 256—257), которую в данном случае необязательно считать — вслед за составителями цитированного словаря — церковнославянизмом, поскольку в Молдавии она могла употребляться также под влиянием живого среднеболгарского языка. 39 В свете приведенных выше данных нам представляется слишком оптимистическим утверждение О. Н. Трубачева о том, что можно окончательно «отвергнуть мысль о вторичном распространении слова *gospodь из цслав. в другие слав. языки» (ЭССЯ, 7, 62). Нельзя упускать из виду, что др.-польск. gospodzin ‘господь’ (почти исключительно о боге, SStp II, 468—470; единственный пример употребления слова gospodzin в светском контексте приводится из латинской хроники ок. 1250 г., где говорится, в частности, о том, что из-за различий между славянскими языками в одних языках dominus называется pan, а в других — gospodzin, но не уточняется, в каких именно языках) также является, по всей вероятности, заимствованием из древнечешского hospodin (см. Sławski SE I, 325), которое приобрело значение ‘господь (бог)’ во взаимодействии со старославянским языком. По В. Ф. Марешу, в церковно-славянском языке чешского извода старославянская оппозиция господь ‘о боге’ — господинъ ‘о человеке’ была разрушена, поскольку в

562

А. Золтан

4. Для подтверждения нашей гипотезы о характере титула господарь в западнорусском деловом языке мы обратимся к дипломатике совсем другой области славянского мира. Как известно, монаршеский титул господарь известен и в сербской дипломатике. Если рассмотреть сербские данные в хронологическом порядке, то оказывается, что отправной точкой распространения титула господарь в сербской дипломатике мы должны признать Дубровник, дипломатика которого в средневековье развивалась опять-таки в латино-славянском симбиозе. Слово господарь в сербских грамотах встречается уже с XIII в., например в грамоте Стефана Радослава, данной Дубровнику в 1234 г.: (14) âèäh êðàëåâñòâî ìè òîëèêîó wäü íèõü ïî÷üñòü è âhðíî ïîñëîóæåíèå‚ è ñè~ îó÷èíèâü èìü è îóòâðüäèõü‚ ÿêîðå àêî ìè áîãú äà‚ è áîóäîó ãîñïîäàðü‚ êàêî ñüìü áûëü‚ äà ñè õîäå ñü ñâîèìè ñè òðüãè ïî âñhè îáëàñòè êðàëåâñòâà ìè ñâîáîäíî40. Ср. также в грамоте зетского князя Георгия Бакшича, данной Дубровнику в 1373 г.: (15) è êîë […] áóäó ãîñïîäàðü wâîèçè çåìëè ïðèìîðñêîè‚ êî" ~ wêîëî Äóáðîâíèêà‚ äà ìè äàþ âëàñòåëå äóáðîâ÷êè äîõîäàêü41. Однако случаи, когда слово господарь без всякого сомнения входит в официальную титулатуру князей, относятся к первой половине XV в., ср. 1436 г.: (16) ïðüäå ê íàìü ó Äóáðîâíèêü ìíîãî ñëàâíà è ïî÷òåíà ïëåìåíèòà ãîñïîãà ~ëåíà‚ ìíîãî ïî÷òåíîãà è ñëàâíîãà ãîñïîäèíà Ñàíäàëÿ‚ âåëèêîãà âîåâîäå ðóñàãà áîñàíñêîãà‚ è êêè ìíîãî ñëàâíîãà ñâåòî ïî÷èâøàãî êíåçà Ëàçàðà‚ ãîñïîäàðà ñðüáëåìü42, или 1441 г. (Дубровник): (17) ïðhìèñìî wäü ìíîãî ñëàâíîãà ãîñïîäèíà Ãþðãà‚ ãîñïîäàðà ñðüïñêîè çåìëè è ê òîìó íèæå ðå÷åíî áëàãî43‚ а также 1450 г. (Дубровник): древнечешском в значении ‘господин (о человеке)’ употреблялось слово pán, и поэтому как господь, так и господинъ стали относиться к богу; временное сосуществование обеих форм закончилось вытеснением формы господь формой господинъ (см. В. Ф. Мареш. Стих чешско-церковнославянской песни «Господине, помилуй ны»: To Honor Roman Jakobson. Essays on the Occasion of His Seventieth Birthday. The Hague—Paris 1967, II, 1262). Как видим, все-таки имеются веские аргументы в пользу того, что *ospodь и *gospodinъ стали «общеславянскими» только благодаря средневековой культурной экспансии древнеболгарского. 40 MonSerb, 19. 41 Там же, 184. 42 Там же, 386. 43 Там же, 406.

К предыстории русск. «государь»

563

(18) Ìè ãîñïîäèíü Ñòhïàíü‚ áîæèwìü ìèëîñòó õåðöåãü wäü ñâåòîãà Ñàâå‚ ãîñïîäàðü õuìüñêè è ïðèìîðñêè è âåëèêè âåîâîäà ðóñàãà áîñàíüñêîãà‚ êíåçü äðèíüñêè è ê òîìó44‚ ср. также подпись и печать зетского князя Ивана Црноевича 1458 г.: (19) Èâàíü öðüíîåâèêü ãîñïîäàðü çåòñêè45. По-видимому, из корреспонденции с Дубровником закрепляется этот титул и за турецкими султанами в их сербских грамотах46, ср., например, в грамоте султана Амурата, данной Дубровнику в 1430 г. (Эдирне): (20) ß âåëèêè ãîñïîäàðü è âåëèêè àìèðà ñóëòàíü Àìóðàòü áåãü‚ ñèíü âåëèêîãà ãîñïîäàðà è âåëèêîãà àìèðå ñóëòàíü Ìåõåìåòü áåãà47. В XV в. господарь становится постоянным элементом титулатуры турецких султанов в их сербских грамотах, соответствующим слову pādišāh в турецких грамотах48, ср., например, в грамоте 1470 г.: (21) "à Àëè áåãü‚ ñèíü êíåçà Èâàíà Âëàõîâèêà‚ ÷èíåãhðü è ñêëàâü âåëèêîãà öàðà è âåëêîãà ãîñïîäàðà àìèðü ñóëòàíü Ìåõåìåäü áåãà49; или в грамоте 1498 г.: (22) Ìèëî(ñ)òèþ á(î)æèþ àçú âåëèêè ãî(ñ)ïîäà(ð) è ñèëíè ö(à)ðú è âåëèêè àìèðàò ñu(ë)òà(í) Áà"àçè(ò) õà(í) è âñå(ì) çå(ì)ëà(ì) ïðèìî(ð)ñêè(ì) è ðu(ì)ñêå(ì) […] è âåêå èíå(ì) ìíîçè(ì) çå(ì)ë"(ì) ãîñïîäè(í)50. Позже, с XVI в. слово господарь в сербских грамотах становится титулом и других сановников турецкого государства, ср. в грамоте венгерского короля Яноша Заполи 1537 г., адресованной Мехмед-бегу: 44

Там же, 441. Там же, 534. 46 Ср. в связи с этим высказыванием Б. О. Унбегауна: «Почетке ове дипломатские традициjе треба вероватно тражити у чињеници да jе отоманска влада jедноставно преузела функциjе и праксу српских кра›евских уреда, нарочито у њиховим односима са Дубровником» (Б. О. Унбегаун. Четири писма турског султана Селима I на српском jезику: Xenia Slavica, Papers Presented to Gojko Ružičić on the Occasion of His Seventy-fifth Birthday, 2 February 1969. Edited by R. L. Lencek and B. O. Unbegaun [Slavistic Printings and Reprintings 279]. The Hague—Paris, 1975, 221). 47 MonSerb 362. 48 См. V. Boškov. Pitanje autentičnocti fojničke ahd-name Mehmeda II iz 1463. godine: Godinšnjak Društva istoričara Bosne i Hercegovine 28—30 (1977—1979) 95, где приводятся параллельные тексты султанских грамот на сербском и турецком языках. Подробнее о соотношении сербской и турецкой дипломатики см. V. Boškov. Odnos srpske i turske diplomatike: Jugoslovenski Istorijski Časopis 1980, 3—4; 219—236, и цитированную там литературу. 49 MonSerb 511. 50 А. Р. Годинка. Отворений листъ султана Баязита II, о мир̊ его съ Владиславомъ корольом угорськымъ и чешськымъ р. 1498: Šišićev zbornik. Zagreb, 1929, 636. 45

564

А. Золтан

(23) Ñëàâíîìó è îóçìîæíîìó ãwñïîäàðó ñðüáüñê¿~ çåìë~‚ ñààí÷àêó ñìåäåðåâüñêîìó‚ áåëãðàäñêîìó […]‚ èíåìü âèøå êðàøíèìü ãðàäîâwìü ãwñïîäàðó Ìåõìåä áåãó ßõ¿ÿïàøèêþ51. Со временем слово господар(ь) становится обычной формой обращения в среде турецкой знати в Сербии и как таковое сохраняется некоторое время также после освобождения Сербии среди сербской знати, пока в начале XIX в. Милош Обренович не запрещает его употребления по отношению к другим лицам, сохраняя право именоваться господарем только за самим собой (другие представители привилегированного класса могли титуловаться только словом господин)52, в чем, на наш взгляд, можно видеть влияние русского соотношения государь — господин. У нас нет данных, которые позволили бы с достаточной долей вероятности предположить сколько-нибудь тесные контакты между (галицкой или краковской) русской и далматинской сербской канцеляриями в XIV в. (хотя возможность контактов в это — и даже в более раннее — время не исключается)53, поэтому появление титула господарь почти одновременно в этих отдаленных друг от друга славянских областях мы должны признать результатом параллельной семантической инновации, для которой все-таки имелись сходные условия как в исходном языковом материале (наличие праславянского слова *gospodarь ‘хозяин’), так и в характере самых актуальных языковых контактов (сосуществование в обоих центрах славянской канцелярии с латинской). 5. Рассмотрим еще судьбы титула господарь в двух румынских княжествах — в Валахии и Молдавии, поскольку в русском языке господарь в качестве историзма сохраняется как раз как титул бывших валашских и молдавских воевод54. Валаш51

MonSerb 553. Ср. Rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. Na svijet izdaje Jugoslavenska Akademija Znanosti i Umjetnosti, III. Zagreb 1887—1891, 304. 53 Так, напр., в папской грамоте 1218 г. упоминается вклад галицких князей Василька и Ивана-Владимира в православный монастырь на реке Саве, см. В. П. Шушарин, указ. соч. 444—446; Gy. Györffy. Das Güterverzeichnis des griechischen Klosters zu Szávaszentdemeter (Sremska Mitrovica) aus dem 12. Jahrhundert: StSl 5 (1959) 54—58; этот монастырь просуществовал под юрисдикцией константинопольского патриарха до 1334 г. (там же, 73—74); черниговский князь Ростислав Михайлович, женатый на дочери венгерского короля Белы IV, безуспешно претендовавший (при поддержке своего тестя) на галицкий престол, после 1246 г. получил от короля банат Мачвы (земли между реками Дунаем, Савой и Дравой; В. Т. Пашуто, указ. соч. 238); в дальнейшем он успешно вмешивался в дела соседних южнославянских государств, распространяя свою власть на Боснию, Хум и даже на часть Болгарии (B. Hóman, Gy. Szekfű, указ. соч. I, 565—566). На сербско-галицкие связи может указать и факт, что в том же 1349 г., когда Казимир III покорил Галицкое княжество, сербский король Стефан Душан в отдельной грамоте объявляет о том, что он перенимает покровительство над русским монастырем на Афоне (см. П. Грицак. ГалицькоВолиньска держава [Наукове Товариство iм. Шевченка. Бiблiотека українознавства 5]. Нью Йорк, 1958, 152). 54 Так уже в XVIII в., ср. в «Лексиконе российском историческом, географическом, политическом и гражданском» В. Н. Татищева, составленном в 1730—40-е годы: «Государь, никому кроме монарха не дается, словенское господь, но оное по обыкновению ныне дается токмо богу, а прежде было всем общее, ибо в славенском языке, кроме онаго, нет. государь мой всякому высокому и равному, господин посредственному и нижним дается предпочтение, но пишутся сокрасченно или под титулом за преимусчество вместо господь гп~дь, за государь гд~рь, за господин г~дн; иногда называли государя господарь, но оное ныне токмо волоскому и мултанскому воево52

К предыстории русск. «государь»

565

ские и молдавские грамоты сохранились со второй половины XIV в. В языковом отношении грамоты этих двух княжеств резко расходятся: валашские грамоты написаны в основном на среднеболгарском языке, а молдавские — на староукраинском55. Слово господарь не входит в официальную титулатуру валашских воевод, хотя оно изредка встречается в тексте грамот, в том числе и самых ранних. Так, например, в жалованной грамоте воеводы Владислава монастырю в Водице 1347 г. титул воеводы звучит: (24) Ïîíåæå àçú‚ èæå âú Õðèñòà Áîãà áëàãîâhðíûè âîåâwäà Âëàäèñëàâú ìèëîñò¿@ Áîæ¿å@ ãîñïîäèíü âúñåè Â@ãðîâëàõ¿è‚ ср. также подпись: (25) Iw Âëàäèñëàâú âwåâîäà‚ ìèëîñò¿@ Áîæ¿å@ ãîñïîäèíü. В грамоте слово господаръ встречается в следующем контексте: (26) Ïàêû îóñòàâè ãîñïîäñòâî ìè‚ ïî ñúâhòó‚ "êî ïî ñìðúòè êóð Íèêîäèìîâh‚ äà íhñò íèêû ãîñïîäàðú âîëåíú äà ïîñòàâè íà ìhñòh òîìü ñòàðhèøèí@56. Среди грамот, датированных XIV в., слово господарь встречается еще в грамоте воеводы Мирчи Старого жупану Влъкулу 1389—1400 гг.: (27) Õòî ëè ñå ïîêóñèò ðàçwðèòè ñèå ïîâåëhíèå ãîñïîäñòâà ìè è çàïèñàíèå èëè ãîñïîäàð íhêîè èëè áîëhðèí‚ äà åñò ïðîêëåò wò wòöà è ñûíà è ñâhòàãî äóõà è wò âúñhõ ñâhòèõ; в титуле воеводы и здесь, как и во всех валашских грамотах: господинъ57. В валашских грамотах слово господарь встречается чрезмерно редко и в XV в., ср., например, в грамоте Влада Дракула от 2 августа 1439 г.: (28) Êòî ëè äðúçíåò‚ ìàêàð è ñàìî ãîñïîäñòâî ìè èëè wò ñûíîâü ãîñïîäñòâà ìè èëè á@äè êîè ãîñïîäàðü èæå õîùåò íàñòàòè ïî ìîåì òðàãó è ïîèùåò ðàçîðèòè ñ¿å ïîòâðüæäåí¿å è ïîâåëhí¿å ãîñïîäñòâà ìè […]58; дам дается» (В. Н. Татищев. Избранные произведения. Под общей ред. С. Н. Валка. Л., 1979, 244). По устному сообщению Б. А. Успенского, титул господарь стал повторно известным в России в связи с переездом сюда в 1711 г. молдавского господаря Дмитрия Кантемира. 55 Ср. А. И. Яцимирский. Язык славянских грамот молдавского происхождения. СПб., 1909 (Отдельный оттиск из «Сборника по славяноведению» III), 1; I. Bogdan. Über die Sprache der ältesten moldauischen Urkunden: Zbornik u slavu Vatroslava Jagića (Jagić-Festschrift). Berlin, 1908, 371; С. Б. Бернштейн. Разыскания в области болгарской исторической диалектологии I, Язык валашских грамот XIV—XV веков. М.—Л., 1948, 363—366. 56 DIR — B I, № 6, с. 17. 57 Там же, № 11, с. 30. Отметим, что неправильно читается господар[ь] издателем в грамоте ок. 1390 г. того же Мирчи (названного почему-то воеводой молдавским), данной львовским купцам, в издании Гр XIV, № 52, с. 106. По помещенной рядом (с. 105) фотокопии видно, что в монограмме Мирчи должно читаться господинь (ср. Е. Ф. Карский. Славянская кирилловская палеография. М., 21979, 240).

566

А. Золтан

имеются лишь единичные случаи его употребления на несколько сотен сохранившихся грамот, и то не в титулатуре воевод. Это обстоятельство и заставило Д. П. Богдана считать господарь в валашских грамотах XIV—XV вв. сербизмом59. Как элемент титула господарь появляется в грамоте воеводы Александра 1432 г., адресованной темешварскому (совр. рум. Timisoara) жупану («ишпану»): (29) Îäú âîåâîäå âëàøêîãà. ãîñïîäàðà‚ Ìèðú÷èíà ñèíà‚ îäú Àëúäå âîåâîäå […]60. Однако эта грамота написана по-сербски, ср. характеристику ее языка, данную С. Б. Бернштейном: «Грамота Александра написана на с е р б с к о м языке с незначительными местными особенностями. […] Таких грамот, как приведенная нами грамота Александра, в Брашковском архиве больше нет. В языковом отношении эта грамота, изданная Богданом под № ХХХ61, не имеет аналогий. […] Отличается она от других грамот Александра и важнейшими стилистическими особенностями (напр., своей вступительной частью)»62. Итак, слово господарь никогда не закрепилось в титулатуре валашских воевод, следовательно, оно не могло послужить образцом для титулатуры молдавских воевод. В самых ранних молдавских грамотах XIV в. в титулатуре воевод встречается, впрочем, и здесь господинъ, как и в валашских грамотах; титул господарь появляется только в самом конце XIV в., и окончательно он закрепляется лишь в XV в. при Стефане Великом63. Появление титула господарь в языке молдавской канцелярии румынскими историками приписывается влиянию литовской великокняжеской канцелярии64. На самом деле, имеются грамоты Ягайла, данные молдавским воеводам, в которых польский король и великий князь литовский титулуется господарем, а молдавский воевода не употребляет еще этого титула по отношению к себе, ср., например, в грамоте Ягайла молдавскому воеводе Петру от 27 января 1388 г.: (30) Âëîäèñëà(â). áæåþ. ìë(ñ)òî êðîëü ïîëüñêè ëèòîâüñêèh. Ðóñêèh ähäè÷ü è èíhõ(õ) ìíîãû(õ) çhìëh ãîñïîäàðü. ÷èíèìî òî ñâhäî(ì)þ îóñhìî êîòîðûh 58

DIR — B I, № 89, с. 155. D. P. Bogdan. In chestiunea autenticităţii inscripţiei funerare a voevodului muntean Nicolae Alexandru Basarab: Revista Istorică Română 3 (1933) 270—271; его же, (рец. на ст.): I. Minca. Gospodin şi gospodar: Cercetări Istorice 8—9 (1932—1933) 214—215; его же, (рец. на кн.:) D. Ionescu. Contribution à la recherche des influences byzantines dans la diplomatique roumaine, Valenii-deMunte 1934: Revista istorică Română 4 (1934) 336—337. Редкие случаи фиксации слова господарь в валашских грамотах XIV—XV вв. цитируются нами по указаниям, имеющимся в названных работах Д. П. Богдана. 60 С. Б. Бернштейн. Указ. соч. 129. 61 Имеется в виду издание И. Богдана: Documente privitoare la relaţiile ţării Romaneşti cu Braşovul şi cu ţara Ungurească în sec. XV şi XVI. Texte slave cu traduceri, adnotaţiuni istorice şi întroducere […] de I. Bogdan. I, Bucureşti, 1905. 62 С. Б. Бернштейн. Указ. соч. 131—132. 63 V. şi E. Vîrtosu. Titulatura domnilor şi asocierea la domnie în Tara Românească şi Moldova pînă în sec. al XV-lea. Bucureşti, 1960, 190—193. 64 Там же, 194, ср. указанную выше рецензию Д. П. Богдана: Revista Istorică Română 4 (1934) 336—337. Ср. также M. MITU. Termeni de origine polonă în documentele slavo-moldoveneşti I. 1388—1517; Romanoslavica 8 (1963) 182. 59

К предыстории русск. «государь»

567

íà òî(ò) ëèñòî ïîñìîòðèòî. îæå ïàíî ïåòð âîåâî(ä) ìîëäàâüh ç#òü è ïðè#òhëü íàøü. ïîæè÷èëî íà(ì) ä= òèñ#÷è ðóáëèòh ôðÿæüñêîãî ñåðåáðà65; ср. также в ответном документе воеводы Петра от 10 февраля 1388 г.: (31) Âëàäèñëàâó‚ Áîæåþ ìèëîñòiþ êîðîëþ Ïîëüñêîìó‚ Ëèòîâüñêîìó ähäè÷þ è Ðóñêîìó‚ è èíhõú ìíîãûõú çåìëü ãîñïîäàðþ‚ óñåñåðäå÷íîå ïîêëàíÿíiå îòú Ïåòðà âîåâîäû Ìîëäàâüñêîãî66. В грамоте 1395 г. уже и молдавский воевода титулуется господарем: (32) Êãäû êîëè êðîëü ãîñïîäàðü åãî è íàøü Âëîäèñëàâú […] ïîøëåòü ïî îíîãî ãîñïîäàðÿ Ñòåôàíà67. Таким образом, титул господарь в языке молдавских грамот мы должны признать западнорусизмом, между тем как в языке валашских грамот то же самое слово представляет собой сербизм68. 6. Возвращаясь к истории титула господарь в западнорусском ареале, мы хотели бы обратить внимание на тесную связь этого титула с дальнейшими судьбами Галицкой Руси. После смерти Казимира III (1370 г.) Людовик Анжуйский (венг. король: 1342—1382, польск. король: 1370—1382) передал Галицкую Русь опольскому князю Владиславу в качестве венгерского лена (1372—1378 гг.)69.В этот период титул господарь Руско̊ земли засвидетельствован в грамоте Владислава Опольского 1378 г.: (33) á=æü~þ ìë(ñ)òüþ. Ìû êí#çü âîëîäèñëàâú. Îïîëüñêîh çåìëè. è âåëóíúñêîh çåìëè. è ðóñêîh çåìëè. ãîñïîäàðü. è ähäè÷ü âh÷íûè çåìë#ìú òhìú. ñàìîäåðæåöü70. Ср. его титулатуру в латинских грамотах и на печатях: (34) Dei gratia dux opoliensis, velunensis terreque Russie dominus et heres71. 65

Гр XIV, № 41, с. 79; АЗР № 8/1, с. 22. Гр XIV, № 42, с. 81; АЗР № 8/2, с. 22. 67 Гр XIV, № 65, с. 125—126; АЗР I, № 11, с. 26; СрезнМат I, 563. 68 Из более позднего времени (1566 г.) известна одна сербская грамота молдавского воеводы Александра, данная Дубровнику, в которой упоминается «херцег Стефан, кои є биw у вриеме минуто господар земле Херцеговине а ваш бегъ, града Дубровника суседь и приятель». Грамота заканчивается так: «Александр воевода повеле господарь земли молдавскои, писа Драгомир срьбинь у месту Сучаве» (MonSerb 556—557). Эта поздняя грамота интересна прежде всего тем, что здесь пересекаются две линии распространения титула господарь в славянских языках: титул сербского происхождения и титул западнорусского происхождения засвидетельствованы в одном и том же тексте. 69 История Польши I. Под ред. В. Д. Королюка, И. С. Миллера, П. Н. Третьякова, М., 1954, 121; B. Hóman, Gy. Szekfű, указ. соч. II, 231—233. 70 Гр XIV, № 28, с. 59. 71 См. М. Грушевьский, Iстория України-Руси IV. Львiв 1903, 93 и 412—413, сн. 1—3; J. Dąbrowski. Ostatnie lata Ludwika Wielkiego 1370—1382. Kraków, 1918, 290—291. 66

568

А. Золтан

В этот же период слово господарь засвидетельствовано и в титулатуре подольского князя Александра Кориатовича, ср. в жалованной грамоте смотрицкому доминиканскому монастырю от 17 марта 1375 г.: (35) Ìû. êí#(ç) ëèòîâüñêèè. êí#(ç) îëåzàíúäðî. êîðü#òîâè÷ü. áü=~þ ìë=òüþ. êí#çü. è ãäðú ïîäîëüñêîè. çåìëè72. (Подолье, зависевшее ранее от Галицко-Волынского княжества, в это время — примерно с 1363 г. — было владением литовского рода Кориатовичей, вассалов Польши)73. В составлении данной грамоты, по всей вероятности, приняли участие и ее адресаты, так как грамота написана по образцу латинских грамот и полонизмы встречаются в ней даже в церковной терминологии, например, êú ìàòöh áü=è (ср. польск. Matka Boska ‘Богоматерь’). После смерти Людовика и ликвидации венгерско-польской персональной унии Галицкая Русь была воссоединена с Польшей (1386 г.). Титул господарь унаследовал Ягайло, когда, женившись на дочери Людовика Ядвиге, в 1386 г. он стал королем Польши и великим князем литовским одновременно. Надо полагать, что закрепление этого титула за литовскими великими князьями совершилось как раз в те годы (1386—1392), когда Ягайло и практически управлял обоими государствами. Ср. уже в 1386 г. в договорной грамоте со смоленским князем Юрием Святославичем (грамота написана в Вильне): (36) Ìû þðüè ñâ#òúñëàâè÷. êí=çü âåëèêèè ñìîëåíüñêèè äàåìú âåäîìî. êòî êîëè ñþ ãðàìîòó âèäèòü à ëþáî ñëûøèòü. ñ âîëîäèñëàâîìú áü=åþ ìëñòüþ. ñ êîðîëåì ïîëñêèìú ëèòîâüñêèìú è ðóññêèìú èíûõ çåìëü wñïîäàðåìú. òàê åñìü îó äîêîí÷àíüè. îó ïðàâäh74, или в грамоте 1387 г.: (37) Âëàäèñëà(â) á(îæ)üå ì(è)ë(î)ñòè êîðîëü ïîëñêèè. ëèòîâñêè, ðóñêè, èíûõ çåìëü ãñ=äðü75, ср. также титулатуру Ягайла в грамотах 1388 г. (30, 31). Эта титулатура точно соответствует формуле латинских грамот Ягайла, ср., например, в одной из грамот 1415 г.: (38) Nos Vladislaus, Rex Poloniae ac Lithvaniae, Russiae et aliarum plurimarum terrarum Dominus76. 72

Гр XIV, № 24, с. 50; АЗР I, № 4, с. 21. См. М. Грушевський, указ. соч. IV, 70—82; A. Prochaska. Podole lennem Korony 1352—1430: Rozprawy Wydziału historyczno-filozoficznego Akademii Umiejętności w Krakowie 32 (1895) 256—279. 74 Смоленские грамоты XIII—XIV вв. Подготовили к печати Т. А. Сумникова и В. В. Лопатин. Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1963, 72. 75 Полоцкие грамоты XIII — начала XVI в. Сост. А. Л. Хорошкевич. Вып. 1. М., 1977, № 10, с. 50. В цитированном издании: г(о)с(у)д(а)рь, однако для такого прочтения нет никаких оснований, ср. выше 2. 76 HRM Suppl. № CLXV, p. 454. О титулатуре литовских князей в латинских, немецких и русских документах до середины XV в. см. J. Adamus. O tytule panującego i państwa litewskiego parę spostrzeżeń: Kwartalnik Historyezny 44 (1930) 313—332. 73

К предыстории русск. «государь»

569

Таким образом, употребление слова господарь в соответствии с лат. dominus в титулатуре литовских великих князей является одним из элементов галицкого происхождения, перешедших в деловой язык Великого княжества Литовского в результате соединения литовской канцелярии с польской при Ягайле. Такой путь распространения титула господарь точно совпадает с общим ходом развития западнорусского делового языка, у истоков которого мы находим как раз южноукраинский (галицкий) говор, а не, как ожидалось бы, один из белорусских говоров; черты белорусского языка берут верх в великокняжеских грамотах лишь к концу XV в. До приглашения Ягайла на польский престол литовская великокняжеская канцелярия, если она вообще существовала, находилась в зачаточной стадии развития, не имела еще устоявшихся собственных традиций, поэтому естественно, что при ее создании (или, по крайней мере, урегулировании) воспользовались опытом имеющей к этому времени уже некоторую традицию русской канцелярии при королевском дворе, в которой по известным историческим причинам преобладало южноукраинское влияние77. Преемственность между русской канцелярией Казимира III и Владислава Ягайла имела и то следствие, что формуляр литовских великокняжеских грамот калькирует латинские грамоты польской королевской канцелярии и не продолжает (а наоборот, постепенно вытесняет и в местном делопроизводстве) традиционный древнерусский формуляр78. 7. В 1392 г. Ягайло передал власть в Литве Витовту, хотя он сохранял за собой титул великого князя и его титулатура в русских грамотах не меняется79, ср., напр., в грамоте 1393 г. (Переяславль): (39) îó âåëèêîãî êîðîë#. îó âîëîäèñëàâà. áæ=ü~è ìèëîñòè. ïîëñêîãî. ëèòîâñêîãî è ðóññêîãî. à èíûõú ìíèãèõ [sic!] çåìëü ãñïäð#80‚ или в грамоте 1408 г. (Сандомир): 77 Ср. M. Rudsińska. Charakterystyka języka urzędowego Wielkiego Księstwa Litewskiego: II Międzynarodowy zjazd slawistów (filologów słowiańskich), Księga referatów. Sekcja I — Językoznawstwo. Warszawa, 1934, 100—104; KuraszkFil 335—364; KuraszkJęz 5—8; Chr. S. Stang. Die westrussiche Kanzleisprache des Großfürstentums Litauen. Oslo, 1935, 6—7. Ср. также рецензию В. Курашкевича на указанную книгу Х. С. Станта: Rocznik Slawistyezny 13 (1937) 39—59, где говорится: «tradycję języka kancelaryjnego białoruskiego zaczynają haliccy pisarze Kazimierza Wielkiego i Władysława Jagiełły» (c. 57). О литовской канцелярии до кревской унии см. M. Kosman. Kancelaria wielkiego księcia Witołda: Studia Źródłoznawcze 14 (1969) 98. 78 На преемственность в области дипломатики между русской канцелярией Казимира III и литовской великокняжеской канцелярией указал уже А. И. Соболевский в работе 1889 г., которая, однако, осталась в рукописи до последнего времени: «Непродолжительное управление Ягелла вместе и Литвою, и Польшею и соединение при нем канцелярии литовско-русской с польско-латинскою имело своим результатом введение в западнорусские документы тех формул, которые уже употреблялись в польской канцелярии для русской Галиции. Витовт наследовал эти формулы, и мы их видим почти постоянно в его грамотах […]» (А. И. Соболевский. История русского литературного языка. Издание подготовил А. А. Алексеев. Л., 1980, 71). Ср. также Chr. S. Stang, указ. соч. 132—141; его же. Die altrussische Urkundensprache der Stadt Polozk. Oslo, 1939, 101. 79 Несколько иначе в латинских документах, в которых со временем упрочняется титул supremus princeps для Ягайла, а magnus dux для Витовта (по отношению к Литве), см. J. Adamus, указ. соч., 328—329. 80 См. KuraszkFil 361.

570

А. Золтан

(40) Ìû Âëàäèñëàâú‚ ñú Áîæåé ìèëîñòè êîðîëü ïîëüñêié‚ ëèòîâñêié‚ ðóñêié è èíûõ ìíîãèõú çåìëü ãîñïîäàðü81. Кроме официальной титулатуры сочетание господарь король появляется и в нарративной части грамот как этикетная форма обращения к королю или упоминания его в соответствии с лат. dominus rex и польск. pan król, ср., например, в грамоте луцкого епископа Ивана 1398 г.: (41) à ñå àçú âëäêà èâàíú èç ëóöêà çíàåìî ÷èíþ âñhìú àæå äàë ìè ãäñ ^ðü ìîè âåëèêûè êîðîëü ìèòðîïîëüþ ãàëèöêóþ õî÷åò ìè ïîìî÷è íà ïîñòàâëåíüå ìèòðîïîëèòîìü à êwëè á=ú äàñòü ñòàíó ìèòðîïîëèòîìú " çà òî ñëþáîóþ è õw÷þ äàòè îæå á=ú äàñòü ìîåìó ìèëîìó ãäñ ^ðþ êîðîëþ äâh ñòh ãðèâåí ðóñêèõú à òðèäö#òü êwíè áåçú õèòðîñòè82, в грамоте 1404 г. (Львов): (42) êàêî êîëü òà ðå÷ü ìåæè íàøèìú ãîñïîäàðåìú êðîëåìú Âëàäèñëàâîìú Ïîëñêèìú ñú îäíîé ñòîðîíû, ìåæè ïàíåþ ßäâèãîþ Îòèíîþ Ïèëåöêîþ ñú äðóãîå ñòîðîíû [...] íà ìíîãèõú ðîöhõú ïðåäú íàìè âîäèëàñü83‚ или в грамоте 1419 г.: (43) àæå êîðîëü ãîñïîäàðü íàøü êàçàëú íàìú ðîçúhõàòè ãðàíèöþ84. Приведенные примеры свидетельствуют о том, что сочетание господарь король (вне официальной полной титулатуры) в западнорусском деловом — и, повидимому, также разговорном — языке было распространенной формой обращения к королю уже в конце XIV в. В этом отношении необходимо уточнить данные Г. Штекля, который появление этой формы обращения в западнорусском датирует серединой XV в. и видит в этом сочетании результат персональной унии Польши с Литвой85. Кроме элемента титула и формы обращения в западнорусских документах конца XV — начала XV в. слово господарь выступает и в значении ‘монарх, верховный владетель’. Это отчетливо явствует из серии присяжных грамот подвластных Литве удельных князей 1400—1401 гг.: (44) ïî ñìåðòè. íàøãî. ãîñäð#. âåëèêîãî. êí#ç âèòîâòà. íå èñêàòè ìè. èíûõú. ãîñïîäàðåâú. ìèìî íàøåã. ìèëîãî. ãîñïîäàð#. êðîë#. âëîäèñëàâà. ïîëñêîãî86‚

81

АЮЗ I, № 10, с. 6. Цитата дается по фотокопии (ГрXIV, с. 136; см. также Е. Ф. Карский, указ. соч. 423). В издании М. М. Пещак и здесь читается Г[о]с[у]д[а]рь, г[о]с[у]д[а]рю (ГрXIV, № 73, с. 135). 83 АЮЗ I, № 9, с. 5. 84 В. Розов, указ. изд., № 49, с. 90. 85 Ср. G. Stöckl, указ. соч. 115. 86 ГрXIV, № 81, с. 146, ср. также фотокопию № 2 на с. 145. 82

К предыстории русск. «государь»

571

(45) òîã áã_ú íå äàè. øòî áû ñ# ñòàëî íàä ìîèìú ãäð_åìú êíçåì âåëèêèì âèòîâòîì ïåðâî íèæü íàä êîðîëåìú. òîãäû ïî ñì_ðòè. ãäð_# ñâîåãî. íh èìhþ èíîãî ãäð_# èñêàòè íèæü. êîðîë ïîëñêîãî âîëîäèñëàâà87. О том, что в западнорусском языке первой трети XV в. слово господарь могло применяться по отношению к любому монарху (не только к литовскому великому князю), свидетельствуют и летописные источники, в частности «Похвала Витовту». Этот панегирик, составленный или еще при жизни Витовта88, или вскоре после его смерти (1430 г.)89, интересен между прочим тем, что в нем дается обзор титулов современных Витовту европейских монархов: (46) Òàèíó öàðåâó òàèòè äîáðî åñòü, à äåëà âåëèêàãî ãîñïîäàðÿ ïîâåäàòè äîáðî æü åñòü. Õî÷þ âàìü ïîâåäàòè î âåëèêîìü êíÿçè Îëåêñàíäðå Âèòîâòh ëèòîâüñêîìü è ðóñüêîìü, èíûõ ìíîãèõ çåìëè ãîñïîäàðè. [...] Ñèè êíÿçü âåëèêè Âèòîâò, áÿøå æå åìó äðúæàùå âåëèêîå êíÿæåíèå Ëèòîâüñêîå è Ðóñêîå, èíûè ìíîãûè çåìëè, ñïðîñòà ðåêó âñÿ Ðóñêàÿ çåìëÿ. Íå òîêìî æå ðóñêàÿ, íî åùå ãîñïîäàðü Óãîðúñêîè çåìëè, çîâåìûè öåñàðü ðèìüñêèè ó âåëèêîè ëþáâè æèâÿøå ñ íèìü. [...] Ñëàâíîìó ãîñïîäàðþ, áëàãîâåðíîìó æå è õðèñòîëþáâîìó öàðþ öàðèãðàäñêîìó, è òîìó ñ íèìü ó âåëèêîé ëþáâè æèâóùó. [...] åùå æå ãîñïîäàðü çåìëè Ìîëäîâüñêûè è Áàñàðàáü, ïî âîëîñêîìó ÿçûêó âîåâîäû, òàêîæü è ãîñïîäàðü çåìëè Áîëãàðüñêîè, ïî áîëãàðüñêîìó ÿçûêó äåñïîòû [...] è, ñïðîñòà ðåêó, èæ íå îáðåòåñÿ âî âñåìü Ïîìîðèè íè ãðàä, íè ìåñòî, èæ áû íå ïðèñëóõàëè ñëàâíàãî òîãî ãîñïîäàðÿ Âèòîâòà. Òûè æü âåëèöèè ãîñïîäàðè, öàðè, âåëèöèè êíÿçè è âåëèöèè çåìëè. [...] È êîåìó ãîñïîäàðþ íåêàêóþ íóæíî íå ìîùíó áûòè, è îí âñè ñâîè ðàòè è ñèëû ïîñûëàøå íà ïîìîùü [...]90. В немногочисленных сохранившихся подлинных русских грамотах самого Витовта обычен титул в сокращенной форме: (47) Ì=ë(ñ)òüþ áæ=üþ ìû êí=çü âåëèêè âèòîâòú ÷èíèìú çíàìåíèòî [...]91‚ (48) Ìû âåëèêèè êí=çü âèòîâòú. äàëè åñìî ñþþ íàøó ãðàìîòó [...]92‚ однако Витовт очень часто упоминается в источниках с титулом господарь: (49) êí#çü âåëèêûè Âèòîâòú ëèòîâüñêèè‚ íàø wñï(î)ä(à)ðü93, 87

ГрXIV, № 7, с. 34; ср. также № 6, с. 33. Грамоты изданы также в АЗР (I, №№ 17—20, с. 28—30). Ср. J. Ochmański. Historia Litwy. Wrocław—Waszawa—Kraków—Gdańsk—Łódź, 21982, 89, 96. 89 По более аргументированному мнению С. Смолки, панегирик был написан ок. 1439 г. в окружении смоленского епископа, а затем митрополита Герасима, см. S. Smolka. Najdawniejsze pomniki dziejopisarstwa rusko-litewskiego, Rozbiór krytyczny: Pamiętnik Akademii Umiejętności w Krakowie. Wydziały: Filologiczny i Historyczno-Filozoficzny 8 (1890) 18—19. 90 Цитируется по Слуцкой летописи (список ок. 1524 г.): ПСРЛ 35, 75—76. Ср. также в других западнорусских летописях — там же, 58—59, 108—109. 91 ГрXIV, № 8, с. 35. 92 ГрXIV, № 9, с. 36. Ср. также другие грамоты Витовта: ГрXIV, №№ 56—57, с. 110—112, № 67, с. 128, № 78, с. 141. 93 Полоцкие грамоты, указ. изд., вып. 1, № 38, с. 108. 88

572

А. Золтан

(50) Âèòîâòú, âåëèêié êíÿçü Ëèòîâñêié, Ðóñêié, Æîìîèòñêié. Áèëú íàìú ãîñïîäàðó ÷îëîìú ñëóãà íàøú Ñàìáîðú94. Хотя, как нами было показано, история титула господарь в западнорусском начинается не с Витовта, мы должны согласиться с выводом Г. Штекля и В. Водова о том, что длительное «господствование» Витовта в Литве (1392—1430 гг.) могло способствовать распространению его титула и в подвластных ему областях, и в смежных с ними восточнославянских землях95. Это тем более понятно, что при Витовте Литва стала великой державой и Витовт вмешивался и в дела общерусские, как, напр., в дела русской церкви, а также в дела отдельных русских княжеств, остающихся вне его сюзеренитета. Еще в 1390 г. Витовт выдал замуж свою дочь Софию (1371—1453) за великого князя московского Василия I Дмитриевича, он поддерживал тесные контакты с Новгородом и Псковом, с тверским и рязанским княжествами. Неслучайно поэтому, что проникновение титула господарь в великорусские документы относится ко времени правления Витовта в Литве. 8. В связи с избранием Григория Цамблака киевским митрополитом титул Витовта попадает в соборную грамоту литовских епископов от 15 ноября 1415 г., написанную на церковно-славянском языке: (51) È òàêî íàìú ñêîðáÿùèìú î öåðêâè è î ëþäåõú Áîæüèõú, ïîäâèæå ìèëîñòèâûé Áîãú ñåðäöå âåëèêîãî êíÿçÿ Àëåêñàíäðà, çîâîìàãî Âèòîâòà, Ëèòîâñêàãî è ìíîãèõú Ðóññêèõú çåìëü ãîñïîäàðÿ96. При втором упоминании о Витовте он титулуется (собственно церковно-славянским, по нашему убеждению) словом господин: (52) Òàæå íå òîëèêà åñòü Ñðüáüñêàÿ çåìëÿ, åëèêà åñòü Ðóññêàÿ, ÿæå åñòü âú îáëàñòè ãîñïîäèíà âåëèêîãî êíÿçÿ Àëåêñàíäðà, ïðåæå ðå÷åíàãî Âèòîâòà97. Титул осподарь выступает и в окружной грамоте самого Витовта, в которой он мотивирует свое решение об отделении киевской митрополии от московской: (53) à èíûå ëþäè ñî ñòîðîíû ðêóòü: «îñïîäàðü íå â òîé âhðh, òîãî äëÿ öåðêîâü îñêóähëà» 98. Эти документы стали известными, по всей вероятности, всей русской церковной иерархии, в том числе и великорусской, которая сохранила верность митрополиту Фотию. В связи с этим же событием константинопольский патриарх Иосиф II в 1416 г. пишет московскому митрополиту Фотию: 94

АЮЗ I, № 12, с. 7 (по списку 1592 г.) Ср. G. Stöckl, указ. соч., 115; W. Vodoff, указ. соч., 25. 96 АЗР I, № 24, с. 33 (по списку начала XVI в.). 97 Там же, с. 34. 98 АЗР I, № 25, с. 36 (по списку начала XVI в.). 95

К предыстории русск. «государь»

573

(54) È ñåãî ðàäè ïèñàëú öàðü ñâÿòûé êú âåëèêîìó êíÿçþ Âèòîôòó, òàêîæå è ìû, î èñïðàâëåíiè âåùè ñià, è íàähåìñÿ, ïîíåæå åñòü óìíûé îñïîäàðü99. В документах сношений Витовта с великорусскими князьями только литовский великий князь титулуется словом (г)осподарь, ср., напр., в договорной грамоте Витовта с тверским великим князем Борисом Александровичем 1427 г.: (55) Ñå "çú‚ êí#çü âåëèêè Áîðèñú Àëåêñàíäðîâè÷ü òôhðüñêè‚ âç#ëú åñìü ëþáîâü òàêîâîó ñ ñâîèì ã(î)ñ(ïîäè)í(î)ìú‚ ç ähäîìú‚ âåëèêèìú êí(#)ç(å)ìú Âèòîâòîìú ëèòîâüñêèì è ìíîãèõú Ðóñüñêèõú çåìëü ãîñïîäàðåìú100‚ или в докончании Витовта с великим князем рязанским Иваном Федоровичем ок. 1430 г.: (56) Ã(î)ñ(ïîäè)íó‚ wñïîäàðþ ìîåìîó‚ âåëèêîì(ó) êí#ç(þ) Âèòîâòîó‚ ñå "çú‚ êí#ç(ü) âåëèêè Èâàí Ôåäîðîâè÷ ð#çàíüñêû‚ äîáèëú åñìè ÷åëîì, äàëúñ# åñìè åìó íà ñëîóæáîó‚ è wñïîäàðü ìîè‚ êí#ç(ü) âåëèêè Âèòîâòú‚ ïðèí#ë ìåí(#)[...] íà ñëîóæáó101. Способ титулования великого князя на Литве мог стать известным великорусским князьям и их свитам также на съезде в Вильне и Троках по случаю (несостоявшейся в конце концов) коронации Витовта в 1430 г., когда, по словам западнорусского летописца, Витовт (57) ñúçâàøå ê ñîáh êîðîëÿ ïîëüñêîãî Âëàäèñëàâà, êíÿçÿ âåëèêîãî ìîñêîâüñêîãî Âàñèëèÿ Âàñèëüåâè÷à è êíÿçÿ âåëèêîãî òôåðüñêîãî Áîðèñà Îëåêñàíäðîâè÷à, [...] è îò âåëèêîãî êíÿçÿ Èâàíà ðÿçàíüñêîãî, è îò âîëîñêîãî âîåâîäû ïîñëû ïðèõîäèëè, è Îäîåâüñêûè êíÿçè ñàìè áûëè, è îò Âåëèêîãî Íîâàãîðîäà, è îò Ïüñêîâà, è îò îðäûíüñêàãî öàðÿ ïîñëû áûøà [...]. È òûè êîðîëè è âåëèöèè êíÿçè è ïîñëû áûøÿ ó âåëèêîãî êíÿçÿ Âèòîâòà 7 íåäåëü íà åãî èñòðàâh [...]102. 9. Первые достоверные случаи употребления слова (г)осподарь в значении ‘верховный правитель’ в великорусских документах, не имеющих никакого отношения к Западной Руси, обнаружены нами в договорных грамотах Василия II Васильевича с Дмитрием Шемякой 30-х гг. XV в.103, ср. в докончании 1434 г.: 99

РИБ VI, № 40, с. 360 (по списку XVI в.). ДДГ № 23, с. 62. ДДГ № 25, с. 67—68; см. также аналогичную грамоту № 26, с. 68—69. 102 ПСРЛ 35, 34. 103 Г. Штекль указывает на духовную Кирилла Белозерского 1427 г. как на хронологически первую фиксацию титула господарь на великорусской территории (G. Stöckl, указ. соч. 115 со ссылкой на АИ I, № 32, с. 62). Однако, как сообщается в комментариях к современному изданию этого памятника (АСЭИ II, № 314, с. 277—279), издатели АИ пользовались не подлинником духовной Кирилла, а старым списком с нее: подлинник грамоты неизвестен. Поэтому, на наш взгляд, нельзя признать эту фиксацию абсолютно первой и безоговорочно достоверной. Титул господарь мог попасть в этот текст и при переписывании, так как можайские, верейские и бело100 101

574

А. Золтан

(58) À áî#ðîì è äåòåì áî#ðüñêèì ìåæè íàñ âîëíûì âîë# [...] À ãäh áóäåòú èòè íàøèì ðàòåì‚ è ãäh õòî æèâåò âú âàøîè î÷èíh‚ õòî êîìó ñëóæèò‚ òîòú èäåò ñâîèìú îñïîäàðåì104. В подобном контексте выступает это слово также и в грамотах 1436 г.: (59) À ãäh‚ ã(î)ñ(ïîäè)íå‚ áóäåò èòüòè íàøèìú ðàòåì‚ è ãäh êòî æèâåò â íàøèõ wò÷èíàõ‚ à êòî êîìó ñëóæèò‚ òîò ñú ñâîèì wñïîäàðåì è èäåò105, и в грамотах 1441—1442 гг.: (60) À ãäh áóäåò èòüòè íàøûì ðàòåì‚ è ãäh õòî æûâåò â íàøûõ wò÷èíàõ‚ è õòî êîìó ñëóæûò‚ òîò ñú ñâîèì wñïîäàðåì è häåò106. В подобном значении слово господарь отмечается в послании Василия II константинопольскому патриарху Митрофану 1441 г., в котором московский князь просит разрешения на поставление митрополитом рязанского епископа Ионы: (61) È ïðîñèìú ñâÿòhéøåå òè âëàäû÷üñòâî [...] çà íåóñòðîåíiå è ìÿòåæè åæå âú îêðåñòíûõú íàñú ñòðàíàõú, è ãîñïîäàðåé óìíîæåíià, ñâîáîäíî íàìú ñúòâîðèòå âú íàøåé çåìëè ïîñòàâëåíèå ìèòðîïîëèòà107. Поставленный в митрополиты в 1448 г. Иона уже в том же году в окружной грамоте призывает жителей Московской Руси, чтобы они (62) áèëè ÷åëîìú ñâîåìó ãîñïîäàðþ âåëèêîìó êíÿçþ î æàëîâàíüè [...]. À íå èìåòå áèòè ÷åëîìú ñâîåìó ãîñïîäàðþ âåëèêîìó êíÿçþ, êú êîíå÷íîé ñâîåé ïîãèáåëè, à çà òhìü êðîâü õðèñòiàíñêàà ïðîëüåòñÿ108. зерские князья также титуловались господарями во второй половине XV в., что подтверждается показаниями грамот, сохранившихся в подлиннике, см. напр., АСЭИ II, № 165 (ок. 1455 г.), с. 100; № 167 (1455—1470 гг.), с. 102; № 185 (1460—1470-е гг.), с. 177 и др. Титул этот употреблялся, по-видимому, и по отношению к тверскому великому князю, ср. у Афанасия Никитина: «Ïîèäîõ […] wò ãä=ð# ñâîåãî wò âåëèêàãî ê=íç# ìèõàèëà áîðèñîâè÷à òâåðñêàã(î)» (1466—1472 гг., по списку XVI в., см. ОбнБарх I, 228). Титул господарь был введен и для Новгорода во второй половине XV в. (ГВНП № 96 [1459—1469 гг.], с. 152; № 101 [1476—1477 гг.], с. 156, ср. G. Stöckl, указ. соч. 116; в указанном издании титлы раскрываются без оговорок и читается государь, что едва ли оправдано). Все это указывает на то, что (г)осподарь на первых порах своего существования в великорусских областях мог относиться отнюдь не только к московскому великому князю, и делает понятным, почему и Василий Темный, и Дмитрий Шемяка могли называться господарями в цитируемых нами (не учтенных Г. Штеклем) договорных грамотах, ср. (58)—(60). 104 ДДГ № 34, с. 88. 105 ДДГ № 35/Ia, с. 91—92, ср. также Iб, с. 94, IIб, с. 97, Iб, с. 99. 106 ДДГ № 38/Iа, с. 109, ср. также Iб, с. 111, IIa, с. 114, IIб, с. 116. В более ранних договорных грамотах в статье подобного содержания мы находим другую формулировку: «à êòî êîòîðîìó êí#ç(þ) ñëîóæèò‚ ãäå áû íè æèë‚ òîìó ñ òhì êí#çåì è hõàòè‚ êîìó ñëóæèò» (ДДГ № 14 [не ранее 1390 г.], с. 40). 107 РИБ VI, № 62, с. 535. 108 РИБ VI, № 64, с. 542; АИ I № 43, с. 87.

К предыстории русск. «государь»

575

В качестве официального титула сочетание осподарь земли руской в Московской Руси засвидетельствовано впервые на монетах Дмитрия Шемяки до 1447 г.109, т. е. почти на сто лет позже, чем в грамотах Казимира III (ср. 3). На монетах Василия II с конца 40-х гг. XV в. читается осподарь всея Руси или осподарь всея русскои земли110. Василий II называет себя господарем в докончании с суздальским князем Иваном Васильевичем 1448—1449 гг.: (63) [Áîæè]åþ ì(è)ë(î)ñòèþ è [ïðå]÷(è)ñòû" åãî á(î)ãîì(à)ò(å)ðå‚ è ïî áë(à)ã(î)ñ(ëî)â(å)íüþ wòöà íàøåãî Iwíû‚ ìèòðîïîëèòà âñåà Ðóñè‚ íà ñåìú íà âñåì‚ êí#ç(ü) Èâàíú [Âàñèë]üåâè÷‚ öåëóè êî ìíh êð(å)ñòü‚ êú ñâîåìó ãîñïîäàðþ‚ ê âåëèêîìó êí#çþ Âàñèë(ü)þ Âàñèë(ü)åâè÷(ó) […]. (64) À ìåíå òè‚ ñâîåã(î) wñïîäàð#‚ âåëèêîã(î) êí(#)ç# […] äåðæàòè ÷(å)ñòíî è ãðîçíî111. В документах международных отношений Московской Руси при Василии II титул (г)осподарь встречается только по отношению к литовскому великому князю, как, например, в послании Василия II греческому царю Константину Палеологу 1451—1452 гг.: (65) [...] ìû, ìèëîñòiþ Áîæiåþ, ñúãàäàâøå ñú ñâîåþ ìàòåðüþ ñú Âåëèêîþ Êíÿãèíåþ, è ñú íàøåþ áðàòüåþ ñ Ðóññêûìè Âåëèêèìè Êíÿçè è ñú ïîìhñòíûìè êíÿçüìè, è ñú Ëèòîâñêiÿ çåìëè îñïîäàðåìú ñú Âåëèêèìú Êíÿçåìú [...]112. Как показывают наши источники, в московской деловой письменности слово (г)осподарь в политическом смысле отмечается с 30-х годов XV в., а в официальную титулатуру московских великих князей оно начинает входить с конца 40-х годов XV в., правда, вначале только во внутреннем употреблении. Как показывает наш пример (65), при составлении документов внешних сношений в Москве давали себе отчет в том, что (г)осподарь — это титул литовского великого князя. Поэтому нельзя не согласиться с выводом Г. Штекля о том, что слово это было введено в титул московских великих князей по образцу литовских. Если наши выводы о происхождении титула господарь в западнорусском (см. 3) верны, то слово господарь ‘верховный владетель; титул великого князя’ в великорусской деловой письменности XV в. представляет собой один из ранних семантических латинизмов, проникших в формирующийся деловой язык Московской Руси посредством делового языка Западной (Литовской) Руси. 10. В связи с этим необходимо хотя бы вкратце коснуться вопроса о соотношении языка деловой письменности и церковнославянского языка в ПольскоЛитовском и Московском государствах. В результате кревской унии 1386 г. Литва приняла католицизм, и тем самым православная церковная иерархия в Литве 109

G. Alef, указ. соч., 11—12. Там же, 6. 111 ДДГ № 52а, с. 155—156, ср. также № 52б, с. 157—159. Ср. G. Stöckl, указ. соч., 115. 112 РИБ VI, № 71, с. 578; АИ I, № 4, с. 84 (с ошибочной датировкой); ср. G. Alef, указ. соч., 8. 110

576

А. Золтан

не могла оказывать влияние на центральную государственную власть, поэтому и язык церкви быстро перестал воздействовать на язык государственной администрации и постепенно начал вбирать в себя элементы (прежде всего — лексические) последнего. Таким вкраплением из государственного языка следует считать и наличие титула господарь в приведенной выше цитате (51) из соборной грамоты православных епископов Литвы 1415 г. То обстоятельство, что в Литве православие на было государственной религией, препятствовало занятию православными высоких государственных должностей, в том числе и более значительных должностей в великокняжеской канцелярии. Высокими сановниками русского отдела канцелярии Витовта были литовские бояре, «русскими» (т. е. украинцами или белорусами) были только писари113. (Замена названия профессии дьяк словом писарь в западнорусском — в соответствии с лат. scriba, польск. pisarz — указывает также на разрыв светского, государственного делопроизводства с церковными, православными традициями.) Если в русских грамотах Казимира III обнаруживаются еще некоторые следы церковного (и тем самым церковнославянского по языку) делопроизводства, унаследованные от прежней галицко-волынской канцелярии (ср. 3), то при Ягайле и Витовте завершается процесс реориентации западнорусской дипломатики на латинские образцы, которые начинают калькироваться со всей очевидностью при посредстве польского разговорного языка, а не при помощи церковнославянского114. В отличие от Литвы, в Москве центральное государственное (великокняжеское) и церковное (митрополичье) делопроизводство развивалось в тесной взаимосвязи115, что и обеспечило сохранение церковнославянских элементов в формуляре грамот. О влиянии митрополичьей канцелярии на великокняжескую свидетельствует и заимствование московскими великими князьями элемента титула âñå# Ðóñè из титулатуры киевских митрополитов116. В связи с этим возникает вопрос: как мог совместиться церковнославянизм âñå# Ðóñè с западнорусизмом осподарь в составе титула Василия II уже в конце 40-х годов XV в.117, когда (г)осподарь в этом значении было еще относительно новым заимствованием? 113

M. Kosman, указ. соч., 111. Предполагается и влияние чешского языка, ср. высказывание А. И. Соболевского: «Западноевропейское происхождение формул западнорусских документов замечательно, но еще замечательнее тот факт, что слова этих формул те самые, которые мы встречаем в чешских документах, как будто Западная Русь воспользовалась чешскими деловыми образцами» (А. И. Соболевский, указ. соч., 72). Чешское влияние на западнорусскую дипломатику пытался доказать Й. Мацурек в ряде работ: J. Macůrek. Po stopách spisovné češtiny v jihizápadní Ukrajině koncem 14. a v 1. polovině 15. století: Franku Wollmanovi k sedmdesátinam. Praha, 1958, 42—64; его же. K dějinám česko-ukrajinských a českorumunských vztahů 2. pol. 14. a 1. pol. 15. století: Slovanské historické studie III, Praha, 1960, 127—184; его же. K otázce vztahů listiny české, ukrajinské a moldavské v druhé polovině 15. století: Sbornik Prací Filosofické Fakulty Brněnské University 9 (1960) Řada historická (С) 7, 151—159. Однако чешское влияние в большинстве случаев было не прямым, а опосредованным польским языком, ср. Л. Л. Гумецька. Чи впливала старочеська мова на мову українських грамот XIV—XV ст.?: Мовознавство, 1967, 4: 92—95; S. Kochman. Z historii czesko-polsko-rosyjskich związków leksykalnych: Zeszyty Naukowe Wyższej Szkoły Pedagogicznej w Opolu, Filologia rusyjska 7 (1971) 69—71; его же. Z zagadnień czesko-polsko-wschodniosłowiańskich związków leksykalnych: Studia Śląskie (seria nowa) 26 (1974) 145—147; Kochman PRS 13—16. 115 См. В. А. Водов, указ. соч., 342—344. 116 G. Alef, указ. соч., 6. 117 Там же, ср. выше (сн. 110). 114

К предыстории русск. «государь»

577

В этом отношении заслуживает серьезного внимания наблюдение Г. Штекля, согласно которому в большинстве ранних случаев употребления титула (г)осподарь как обращения к московским великим князьям его употребляют представители высшего духовенства118. Если не считать духовной Кирилла Белозерского 1427 г.119, а также ранние фиксации 30-х — начала 40-х гг., где слово господарь употреблено вне титула (58—61), то на самом деле оказывается, что в распространении этого титула большую роль сыграла митрополичья канцелярия [ср. (62); отметим, что цитаты (63—64) взяты из грамоты, оформленной при участии митрополита Ионы, ср. (63)]. Если — вслед за Г. Штеклем — принять, что инициатива по введению титула господарь в Москве принадлежала церковной иерархии, то становится понятным, что слово господарь в своем новом значении могло восприниматься здесь как принадлежность церковнославянского языка, т. е. западнорусское по своему происхождению слово в великорусском превратилось в функциональный церковнославянизм. 11. В документах, вышедших из канцелярии митрополита Ионы, слово господарь не является изолированным заимствованием из западнорусского даже в области великокняжеской титулатуры. В его грамотах засвидетельствован впервые и элемент титула отчичь и д̊дичь ‘наследник’: (66) Áëàãîñëîâåíiå Iîíû Ìèòðîïîëèòà âñåÿ Ðóñè, âî îò÷èíó Âåëèêîãî Ãîñóäàðÿ Ðóñüñêàãî, à íàøåãî ãîñïîäèíà è î Ñâÿòhìú Äóñh âîçëþáëåííîãî ñûíà íàøåãî ñìhðåíià, áëàãîðîäíàãî è áëàãîâhðíàãî Âåëèêîãî Êíÿçÿ Âåñèëiÿ Âàñèëüåâè÷à, à âàøåãî, íàøèõú ähòåé, îò÷è÷ÿ è ähäè÷ÿ, ïî ðîäñòâó, âåëèêîãî åãî ãîñïîäñòâà äðúæàâó, ïî èçíà÷àëñòâó ïðåæíèõú Âåëèêèõú Ãîñïîäàðåé Âåëèêèõú êíÿçåé Ðóññêèõú, à åãî ïðàîòåöü, âú Ïüñêîâú [...]; (67) À ÷òî åñòå, ñûíîâå, ïðèñûëàëè êú Âåëèêîìó Ãîñïîäàðþ, à êú íàøåìó ñûíó, êú ñâîåìó îò÷è÷þ è ähäè÷þ, êú Âåëèêîìó Êíÿçþ [...]120. Слово д̊дичь (< польск. dziedzic) в западнорусских грамотах встречается уже со второй половины XIV в., ср. (30—31), (33), где в составе титула употребляется в соответствии с лат. heres. Отчичь (ср. польск. oćzyc) появляется в западнорусских памятниках несколько позже (в самом начале XV в.), сочетание отчичь и д̊дичь засвидетельствовано в грамотах с 1433 г.121 В документах внешних сношений Мос118

G. Stöckl, указ. соч., 115. О причинах осторожности по отношению к этой грамоте см. выше, сн. 103. АИ I, № 60 (1455—1461 гг., по списку XVI в.), с. 107. 121 Слово д̊дичь встречается в Летописи по Ипатьевскому списку (XV в.) под 1190 г. (т. е. в той части рукописи, которая содержит Киевский летописный свод) при описании галицких событий: «Ãàëè÷êèè æå ìîóæè ñðhòîøà åãî [Володимира Ярославича] ñ ðàäîñòüþ âåëèêîþ. êí#ç# ñâîåãî è ähäè÷à. à êîðîëåâè÷à [Андрея, сына венгерского короля Белы III] ïðîãíàøà. èçú çåìëÿ ñâîå". à Âîëîäèìhðú ñhäå. íà ñòîëh ähäà ñòâîåãî è wòöà ñâîåãî» (ПСРЛ 2, 666—667; ср. СрезнМат I, 782—783). Укажем, что в этой летописи под тем же годом встречается и другой полонизм: статок (с. 669; ср. СрезнМат III, 509); об этом слове см. нашу заметку: А. Золтан. Об одном западнорусизме в великорусском деловом языке XV—XVII вв. (статок/статки): Russica, In memoriam E. Baleczky. Budapest, 1983, 31—40. Слово д̊дичь рассматривается как полонизм также в старобелорусском, см. Булыка, 89. — Слово отчичь засвидетельствовано также в Летописи 119 120

578

А. Золтан

ковского государства сочетание отчичь и д̊дичь в качестве элемента титула московского великого князя закрепляется при Иване III122 и употребляется еще и в XVII в.123 Западнорусское влияние на язык канцелярии митрополита Ионы объясняется, по-видимому, активной деятельностью московской церковной дипломатии, направленной на признание Ионы правомерным митрополитом «всея Руси» со стороны Казимира IV (до 1451 г. в западнорусской православной церкви митрополитом продолжали считать Исидора, прогнанного из Москвы в 1441 г. из-за соглашения на унию на Ферраро-Флорентийском соборе). Иона искал сторонников для себя среди православных магнатов в Литве, обращается с посланием к киевскому удельному князю Александру (Олелько) Владимировичу (женатому на дочери Василия Дмитриевича Анастасии). К этой грамоте относится хронологически первая известная нам фиксация деривата господарство: (68) ïîíåæå, ñûíó, è òû ñàìú äîáðh âhñè‚ åæå âú òîãäàøíÿÿ âðåìåíà áûëî ãîñïîäàðüñòâî îòú òîãî ïðàâîñëàâíàãî ñàìîäåðæüöà âñåÿ ðóñêûÿ çåìëÿ Âëàäèìåðà íà Êiåâh; à ïîñòàâëåíiå áûëî íà Êiåâh íà ðóñêóþ çåìëþ ìèòðîïîëèòîìú, íå òîêìî, ÿêîæå íûíhøíÿãî ðàäè åæå âú Öàðèãðàäh öåðêîâüíàãî íåóñòðîåíiÿ, íî òîêìî åæå âú ãîñïîäàðüñòâhõú ðóñêûõú ãîñïîäàðåé ñú öàðèãðàäñêûìè öàðè íåãëàäîñòè ðàäè124. Отметим, что адресат этой грамоты титуловался следующим образом (в жалованной грамоте митрополиту Исидору 1441 г.): по Ипатьевскому списку (в части, содержащей Галицко-Волынскую летопись) под 1208 г.: «íàèäîøà Äàíèëà âî Îóãîðüñêîè çåìëh. ähòúñêà ñîóùà. è ïðîñèøà îó êîðîë# Îóãîðüñêîãî äàè íàìú wò=÷è÷à Ãàëè÷þ Äàíèëà» (ПСРЛ 2, 724; ср. СрезнМат II, 832). А. И. Генсёрский рассматривает это слово как заимствование из древнепольского oćczyc, ojczyc, см. А. I. Генсьорський. ГалицькоВолинський лiтопис (Лексичнi, фразеологiчнi та стилiстичнi особливостi). Київ, 1961, 191. Однако ввиду слабой засвидетельствованности др.-польск. oćczyc (ср. SStp V, 547; c 1443 г., все четыре примера из львовских актов, в которых данное слово — в написании oczczycz, oczcziczowye — глоссирует лат. heres) нельзя исключить и возможности обратного пути заимствования. В таком случае тавтологическое сочетание отчичь и д̊дичь в западнорусском можно было бы истолковать как сочетание, возникшее первоначально в результате глоссирующей синонимии, т. е. толкования заимствованного из польского слова д̊дичь ‘наследник’ посредством собственно староукраинского синонима отчичь. Ранние примеры употребления сочетания отчичь и д̊дичь см. ССУМ 1, 336; 2, 112—113; см. также в рассказе о Подольской земле, включенной в состав западнорусских летописей: «А то си три браты, татарскыа князи, отчичи и дед̊чи Подолскои земли» (ПСРЛ 35, 66; ср. также 138, 160). В польском переводе XVI в. на соответствующем месте читается: «A czi trzey bracia tatarskie, oycziczi bili i dziedice ziemie Podolskiey» (там же, 186), из чего явствует, что слово отчичь западнорусского оригинала было перенято в польский текст с конечным č. Возможно впрочем, что и в примерах старопольского словаря (см. выше) следует читать не oćczyc, a oćczycz. Существование варианта ojczycz в старой польской письменности подтверждается также словарем Линде (S. B. Linde. Słownik języka polskiego, III. Warszawa, 31951, 525). 122 См. F. Koneczny. Geneza uroszczeń Iwana III do Rusi Litewskiej: Ateneum Wileńskie 3 (1925— 1926) 211—212. 123 Ср. отчет о протесте русских послов у французских властей в 1667 г., вызванном тем, что в тексте грамоты, приготовленном французской стороной, «самые высокие титлы прописаны: “самодержца, отчича, и дедича, и наследника, и государя и обладателя” у той грамоты на подписи не написано» (Путешествия русских послов XVI—XVII вв. Статейные списки. М.—Л., 1954, 288). 124 РИБ VI, № 66 (прежде 31 января 1451 г.), с. 560—561.

К предыстории русск. «государь»

579

(69) Ñå "çú‚ êí(ÿ)çü Àëåêñàíäðú Âîëîäèìåðîâè÷‚ ãäñ ^ðü wò÷è÷ü Êèåâüñêûè125. В 1451 г. Казимир IV «полюбил себя отцом митрополитом Иону» и подчинил ему западнорусские епархии (за исключением галицкой, которая оставалась номинально под управлением Исидора)126. С этим событием связан ряд документов, вышедших из канцелярии Ионы и адресованных государственным и церковным деятелям в Литве. В грамоте к королю западнорусизмов мало, Иона титулует Казимира, естественно, великим господарем, кроме этого отметим лишь форму княжати (прускому) в официальной титулатуре короля127 (ср. зап.-русск. княжа ‘князь’ под влиянием польск. ksiązę ‘князь’)128, в посольских речах встречается и господарь, и господарьство: (70) âåëèêûé ãîñïîäàðü, âåëèêûé êîðîëü [...] õîòhëú åñè âú äðóãîìú ñâîåìú áîãîìîëiè è ãîñïîäàðüñòâh‚ ãàëè÷üñêîé ìèòðîïîëiè, Áîæiè öåðêâè è äîìû öåðêîâíûè [...] êú ñâÿòhé Ñîôüè è êiåâüñêîìó ñòîëó îòäàòè ïî ñòàðèíh, è âåëhëú åñè íàìú ñåáÿ îáîñëàòè òóòî, âú òîìú âú ñâîåìú ãîñïîäàðüñòâh: è òû áû, âåëèêûé ãîñïîäàðü, ïîæàëîâàëú [...]129. В посланной одновременно с этим посольством грамоте пану Михайлу Кезигайловичу наряду с лексическими западнорусизмами встречается и западнорусская синтаксическая конструкция до + род. п. вместо к + дат. п.: (71) А нын̊, сыну, послали есмо до великого господаря, своего сына, великого короля, и до васъ, до великыхъ пановъ, и т̊хъ же церковныхъ д̊л̊хъ130. 125 По списку начала XVI в., см. Древнерусские княжеские уставы XI—XV вв. Издание подготовил Я. Н. Щапов. М., 1976, 180; в цитированном издании — г(о)с(у)д(а)рь. Начиная с 40-х гг. XV в. — в связи с восстановлением некоторых удельных княжеств в Великом княжестве Литовском — начинают титуловаться «господарями» кроме великого князя также удельные, ср. также в грамоте Свидригайла 1445 г.: ìû êíçü øâèòðèãàèëî ãäñ ^ðü. ïîäîëñêîè çìë^è, см. KuraszkJez, 134— 135. В 1449 г. в Смоленске временно захватил власть мстиславский князь Юрий Лингвенович и начал титуловаться «господарем Смоленским» (см. J. Natanson-Lenski. Dzieje granicy wschodniej Rzeczypospolitej I, Granica moskiewska w epoce jagiellońskiej: Rozprawy Historyczne Towarzystwa Naukowego Warszawskiego I, Lwów—Warszawa, 1922, 3: 4). Позже, в 60-е годы, титул этот встречается как обращение к князю Ивану Васильевичу Острогскому: # ïà(í) äîáðûøà ìæþðîâè(÷) ìhñòè(÷) wñòð(î)çêiè […] åñìè òîå ñâîå èìhíüå […] ïðîäà(ë) wñïîäàðþ ñâîåìó êí=çþ èâàíó âàñèëåâè(÷) wñòðîçêî(ì) — Гр XV, № 13 (1464 г.), с. 41. Отметим, что как Александр-Олелко, так и Свидригайло посредничали между Ионой и Казимиром IV, благоприятное для Ионы решение короля в значительной степени обязано их ходатайству (см. O. Halecki. Ostatnie lata Świdrygiełły i sprawa wołyńska za Kazimierza Jagiellończyka. Kraków, 1915, 92). 126 См. настольную грамоту Казимира IV митрополиту Ионе от 31 января 1451 г.: РИБ VI, № 67, с. 563—566. — О причинах разделения русской церкви на западнорусскую и восточнорусскую митрополии и вообще по истории русской православной церкви в данный период, см., напр. (с разных точек зрения): Макарий (М. П. Булгаков). История русской церкви VI. СПб., 1870; Е. Е. Голубинский. История русской церкви II/2. М., 1911, 7—11; М. Грушевський. Iстория України-Руси V/2. Львiв, 1905, 385—422; J. Pelesz. Geschichte der Union der ruthenischen Kirche mit Rom I. Würzburg—Wien, 1881; H. Paszkiewicz. Jagiellonowie a Moskwa I. Warszawa, 1933, 315— 325; K. Chodynicki. Kosciół prawoslawny a Rzeczpospolita polska, Zarys historyczny 1370—1632. Warszawa, 1934, 50—63. 127 РИБ VI, № 68/I, с. 566—567; ср. СрезнМат I, 563. 128 Ср. N. Damerau. Russisches und Westrussisches bei Kurbskij. Berlin, 1963, 72. 129 РИБ VI, № 68/III, с. 570. 130 РИБ VI, № 68/II, с. 568.

580

А. Золтан

Можно предположить, что эта грамота (сохранившаяся в московском списке начала XVI в.) была написана вообще на западнорусском языке. Западнорусизмами пестрят и другие грамоты Ионы, связанные с делами православной церкви в Литве. В документах 1451 г. о назначении митрополичьих наместников для Киева и для Литвы Иона обращается к православному населению: (72) Âû æå [...] êíÿçè è ïàíîâå, è àðõèìîíäðèòû è ïðîòîïîïîâå, è èãóìåíû è ìhñòè÷è [...]. À òàêæå ñûíîâå, áëàãîñëîâëÿþ âàñú âñhõú ïîñïîëíî, ÷òîáû òúòú íàøü íàìhñòíèêú âú äîõîähõú è âú ïîøëèíàõú öåðêîâíûõú íè îò êîãî íå îáèæåíú áûëú131. Документы эти названы, впрочем, листами: (73) Äàíú ëèñòú ñié âú Íîâhãîðîäêó132. Западнорусизмы проникают и в грамоты Ионы, адресованные в великорусские области. Так, например, в послании верейскому князю Михаилу Андреевичу, которого, впрочем, Иона тоже титулует «великим господарем», мы читаем: (74) À âhäîìî òîáh, ìîåìó ñûíó, è ñå, ÷òî êíÿçü âåëèêûé áûëú Âèòîâòú, òàêæå è íûíh êîðîëü, âåëèêiå ãîñïîäàðåâå, áóäó÷è è íå íàøåÿ âhðû, òàêæå è êíÿæàòà è ïàíîâå òîå âhðû [...] êàêóþ âåëèêóþ ÷åñòü äåðæàòü133. Здесь сохранение западнорусизмов обусловлено контекстом: верейскому князю ставится в пример отношение неправославных литовских князей и магнатов к православной церкви. Однако есть и случаи, когда западнорусизмы употребляются вне западнорусского контекста, как, например, в послании в Вятку: (75) çàâñÿ ñâîåìó ãîñïîäàðþ, âåëèêîìó êíÿçþ, ãðóáèòå è ïðèñòàâàåòå ê åãî íåäðóãó134, (75а) íàèìîâàòè íà òî íà çëîå è áîãîíåíàâèñòíîå ähëî [...] çáðîäíåè, ïüÿíè÷èâûõú è êðîâîïðîòèëíûõú ÷åëîâhêú134а. 131 РИБ VI, № 69, с. 572. О слове м̊стичь ‘мещанин’ см. нашу заметку: А. Золтан. О старорусском м̊стичь: StSl 23 (1977) 161—163; посполно ‘совместно’, ср.-укр. посполно ‘то же’ (ССУМ 2, 205), др.-польск. pospólnie ‘то же’ (SStp. VI, 444—445). Вопрос о западнорусском происхождении русск. доход, насколько нам известно, еще не ставился в научной литературе, однако история и география распространения слова в восточнославянском однозначно указывает на то, что в великорусском оно было заимствовано из западнорусского. К этому вопросу мы вернемся в отдельной статье. 132 РИБ VI, № 69, с. 572. 133 РИБ VI, № 70 (ок. 1451 г.), с. 574. 134 РИБ VI, № 73 (ок. 1452 г.) с. 591. Зався, завсе (81) ‘всегда’ (ССЯ 5, 160), ср. ст.-укр. завсє (ССУМ 1, 372), польск. zawsze ‘то же’. 134а РИБ VI, № 65 (1448—1458 гг.), с. 549; ср. СрезнМат III, 653 (s. v. събродьнь). И. И. Срезневским толкуется как ‘сброд’; ср., однако, ст.-блр. збродень ‘преступник’ < др.-польск. zbrodzień ‘то же’ (Булыка, 118); о др.-польск. zbrodzień (совр. польск. zbrodniarz, ‘преступинк’) см. A. Brückner.

К предыстории русск. «государь»

581

Знаменательно, что западнорусизмы встречаются и в грамотах митрополита Ионы, адресованных в Казань: (76) Èwíà‚ ìèòðîïîëèòú Êèåâüñêûè âñå" Ðîóñ(è)‚ äîñòîèíuþ ÷åñòü âåëèêîìîó òè ãîñïîäàðüñòâó ñèìú íàøèì ïèñàíèåìú ïîñëàëè åñìî‚ ñëûøà‚ ÷òî æå âûøí#ã(î) á(î)ãà ñèëîþ äåðæèøü ñâîå ãîñïîäàðüñòâî‚ âñèìú êuïöåìú íàøèìú è èíûõ çåìëü êuïöåìú ùêîòû è óáûòêîâú íhòú íèêîòîðûõ íè wò êîãî […]. È íà òî íàäh"ñ(ü) ïîñëàëè åñìî äî Êàçàíè ñåãî ñâîåãî ñëuãîó Àãàôîíà135. (77) Ïîñëàëú åñìî äî Êàçàíè ñåãî ñâîåãî ñëuãu Àãàôîíà […] w öåìú áuäåò òîìu íàøåìu ÷(å)ë(îâå)êó íàäîáh […] äî âîëíàã(î) ö(à)ð# äîñòuïèòè‚ è òû áû […] w òîìú íàøåì ÷(å)ë(îâå)öh ïå÷àëîâàëñ# […] ÷òîáû òîò íàøü ÷(å)ë(îâå)êú è äî íàñ ïðèhõàë äîáðîâîëíî è áåçúîóáûòî÷íî136. Все эти примеры указывают на то, что в канцелярии митрополита Ионы были выходцы из Литвы, которые знали западнорусский деловой язык, и им-то и поручалось составление грамот, адресованных в Литву и, может быть, не только в Литву, а вообще за пределы Московского государства. Отдельные западнорусские слова проникают и в грамоты, адресованные в великорусские области, что свидетельствует о влиянии выходцев из Литвы также на внутреннее делопроизводство. Имея в виду тесную связь между митрополичьей и великокняжеской канцеляриями, становится вполне вероятным, что в середине XV в. западнорусский деловой язык мог оказать влияние на великорусский деловой язык также посредством церковного делопроизводства137. 12. Если слова западнорусского происхождения, указанные в предыдущией главе, относятся к лексике светской жизни, то в грамотах Ионы после 1458 г. засвидетельствован довольно обширный пласт западнорусизмов, связанных с церковной жизнью. В 1458 г. Казимир IV, как написал позже Иван III, «чрезъ свой листъ» поставил киевским митрополитом «Исидорова ученика» Григория. С этим событием связана снова оживленная корреспонденция Ионы с западнорусскими епископами и православными магнатами. В этой корреспонденции, с одной стороны, оживает западнорусская лексика, известная в Москве уже из произведений о Флорентийском соборе, а с другой — появляются новые заимствования из западнорусского. Słownik etymologiczny języka polskiego. Warszawa, 21970, 648; S. Reczek. Podręczny słownik dawnej polszczyzny. Wrocław—Warszawa—Kraków, 1968, 636. 135 АСЭИ III, № 10 (ок. 1455—1456 гг., по списку ок. 1535 г.), с. 26. О слове щкота, шкота, шкода < польск. szkoda см. ССУМ 2, 559—560; А. А. Булыка, указ. соч., 364; Тамань, 123; S. C. Gardiner. German Loanwords in Russian 1550—1690. Oxford, 1965, 242; Kochman PKJ 145. — Обращение в форме великому ти господарьству соответствует южнославянским формам типа господство ми, кралевство ми, ср. в цитированных выше сербских и валашских грамотах (14), (26—28). 136 АСЭИ III, № 11 (дата как выше), с. 27. О слове доступити см. Тамань, 99—101. 137 Так, например, упомянутое выше (сн. 122) слово статок ‘движимое имущество, домашние вещи’ в московской деловой письменности впервые засвидетельствовано в договоре Василия II с Казимиром IV 1449 г. (ДДГ № 53, с. 162), а потом — в одной из жалованных грамот Василия II митрополиту Ионе 1448—1461 гг. (АФЗХ I, № 116, с. 108).

582

А. Золтан

В 1459 г. восточнорусские епископы пишут западнорусским: (78) òîòü Ãðèãîðåé íå èñòèííûé ìèòðîïîëèòú, íî ëîæíûé, íîñèòú ñú ñîáîþ ëèñòû ïàïèíû [...] à âú òhõú ëèñòhõú ïèøåòú íà îñïîäèíà íàøåãî Iîíó, ìèòðîïîëèòà êiåâüñêàãî è âñåÿ Ðóñè, à èìåíóåòü åãî îòùåïåíöåìú è îòñòóïíèêîìú138. Слово отщепенец (< польск. odszczepieniec)139 свидетельствует о том, что «папины листы» стали известными в Москве в западнорусском переводе. Один их этих переводов — грамоты папы Пиуса II Казимиру IV — сохранился в составе Софийской II летописи (список XVI в.); в западнорусском тексте на самом деле Иона назван «отщепенцем»: (79) êîòîðûè ñòîðîíû ÷åðåçú îòùåïåíöà è ïðîòèâíèêà è òåæú çëî÷åñòèâàãî ñûíà Iîíó ÷åðíüöà, êîòîðûé æå ó÷èíèëñÿ àðõiåïèñêîïîìú Ðóñêèìú [...]; à íå ïðèïóñòèëú áû òîãî Iîíû îòùåïåíöà140. В окружном послании Ионы литовским епископам 1458—1459 гг. мы читаем, что Константинопольский (униатский) патриарх Григорий Маммас (80) âñþ ñâîþ åðåñü îáíàæèëú åñòü, ÿêîæå è ñâèähòåëüñòâóþò íûíhøíÿÿ ñàìàÿ åãî ïèñàíiÿ, åæå ïèøåòú ñèöå: «Ãðèãîðié, ìèëîñòiþ Áîæiåþ àðöèáèñêóïú êîíüñòÿíòèíîãðàäñêié» [...] Êîòîðûé ãîñïîäèíú íàøü ïðåæå áûâøié ïàòðèàðõú êîíñòÿíòèíàãðàäñêié ñåáå èìåíîâàëú «àðöèáèñêóïîìú êîñòÿíòèíîãðàäöêiìú»?141 Негодование Ионы вызывает употребление западнорусского слова арцибискуп (< польск. arcybiskup) по отношению к главе православной церкви, само слово арцибискуп употребляется и в памятниках флорентийского цикла, но всегда только по отношению к католическим архиепископам142. По-видимому, и здесь цитируется западнорусский перевод, который, однако, не сохранился143. В послании 1459 г. литовским 138

РИБ VI, № 84, с. 633. О слове отщепенец на восточнославянской почве см. В. В. Виноградов. Из истории русской литературной лексики (К вопросу об исторических связях русского, украинского и белорусского языков): Доклады и сообщения Филологического факультета МГУ, 1947, вып. 3, 7—12; М. Г. Булахаў. Нататкi па гiсторыi лексiкi: Беларуская мова (Даследаваннi па лексiкалогii). Галоўны рэд. М. Р. Суднiк. Мiнск, 1965, 47—48; Kochman PRS 15. 140 ПСРЛ 6, 168; ср. в латинском тексте: «…partibus, que per scismaticum et rebellem ac iniquitatis filium Ionam monachum se pro archiepiscopo Russie totius gerentem occupantur […], non permittas eundem Iohannem [sic!] scismaticum […]». Латинский текст грамоты издан А. Прохаской: A. Prochaska. Nieznane dokumenta do unji florenckiej w Polsce: Ateneum Wileńskie I (1923) 68—69. 141 РИБ VI, № 81, с. 622. 142 Ср., напр., латыньскых земль арцибискуби [sic!] и бискупи; арцибискупи и бискупи Латыньстии (ПСРЛ 25, 254); [папа] съ арцибискупы и бискупы своими (там же, 257). О слове арцибискуп см. Leeming, 36. 143 Ср. письмо Григория Маммаса Казимиру IV от 20 ноября 1458 г., в котором патриарх титулуется следующим образом: «Gregorius miseratione divina archiepiscopus Constantinopolitanus nove Rome et universalis patriarcha» (A. Prochaska. Nieznane dokumenta, 71—72). 139

К предыстории русск. «государь»

583

(81) êíÿçåìú, è ÷åñòíûìõ ïàíîìú è áîÿðîìú [...], æåëàÿ çàâñå [è] ïðîñÿ ó Áîãà, åæå ìè áûòè ó âàñú, Иона подробнее останавливается на отступничестве Исидора: (82) Äà òîãäû æå, ñëûøèìú, êàêú ïðèøåëú âú ðèãó, è ñòðhòèëè åãî ñú êðåñòû íàøå âåëèêîå ïðàâîñëàâiå, äåðæà ÷åñòü ïîøëóþ ñâÿòèòåëüñêóþ, à êàïëàíîâå îòú ñâîåé áîæíèöû ñòðhòèëè ïî ñâîåìó, ñú ñâîèìè êðûæè144, (83) äà òîãäû æú ÿâíîå ñâîå îòñòóïëåíiå ïîêàçàâú, èìåíóÿ ñåáå è ïèøà ëåêãàòîñîìú è íàçûâàÿñÿ êãàðäèíàëîìú [...] äà îòú òîãî âðåìåíè ïîâñþäó ó÷àëú ëèòóðãèñàòè âú õîðîìhõú, íà ñòîëöh [...], è ïàïåæåâú èìÿ íà÷àëú áûëú ïîìèíàòè âú ñâÿòhé íàøåé àïîñòîëüñêîé öåðêâè145. Большинство выделенных слов (за исключением слова столец ‘престол’) засвидетельствовано и в памятниках флорентийского цикла, обращает на себя внимание сохранение графического западнорусизма кг в написании слов лекгатос, кгардинал146. В письме к смоленскому епископу Мисаилу Иона пишет о том же: (84) Íûíh ïàêú, êàêú ñëûøèìú, ïðèøîëú òóòî êú âàìú âú ëèòîâüñêîå îñïîäàðüñòâî îòú ðèìñêiå öåðêâè ó÷åíèêú è åäèíîìûñëåííèêú òîãî îòñòóïíèêà, Èñèäîðîâú, Ãðèãîðåé è èìåíóåòú ñåáÿ ìèòðîïîëèòîìú Êiåâüñêèìú è âñåà ðóñè, ñú ïàïåæñêèìè ëèñòû, сообщая, что (85) íûíh îòú êîðîëÿ êú âåëèêîìó êíÿçþ î òîìú îòñòóïíèêh î Ãðèãîðüh ßêóáú ïèñàðü äà Èâàøåíåöü ïðihçäèëè ïîñîëüñòâîìú147. 144

РИБ VI, № 85, с. 633. О словах каплан, крыж см. Leeming, 64, 69. РИБ VI, № 85, с. 637. Слово папеж в XV в. является новым заимствованием через западнорусское посредство из польск. papież, а не прямым продолжением цсл. моравизма папежь, известного в цсл. памятниках русской редакции с XI в., ср. Leeming, 86. Слово гардинал ~ кардинал заимствовано, возможно, прямо из итальянского (Leeming, 65), но написание с кг- в данном случае свидетельствует о западнорусском фильтре. Слово легатоc восходит к новой (полученной от папы) титулатуре Исидора, ср. в его грамоте, включенной также в московские летописи: «Исидоръ милостью божьею преосвященный архепископъ Кыевъскы и всея Руси, легатосъ и от ребра апостольского седалища Лятскаго и Литовского и Немецкого» (ПСРЛ 25, 258; ср. также ПСРЛ 6, 159); легатос < лат. legatus ‘посол’ с греческим окончанием, весь титул является калькой лат. legatus a latere sedis apostolicae. Слово столец ‘престол, столица’ зафиксировано в настольной грамоте Казимира IV Ионе от 31 января 1451 г.: «И дали есмо ему столець митрополичь кiевьскый и всея Руси» (РИБ VI, № 67, с. 564—565). Ср. также в другой грамоте Ионы в Западную Русь (1458 г.): «Благословенiе Iоны […] нареченному въ настоятельство того священного столца, старцу Калисту» (РИБ VI, № 79, с. 613). Ср. ст.-укр., ст.-блр. столецъ (ССУМ 2, 388—389; А. М. Булыка, указ. соч., 308), др.-польск. stolec ‘престол; столица’ (см. Kochman PRS, 129—130). 147 РИБ VI, № 88, (1460, 1461 гг.), с. 662. О слове лист ‘грамота’ см. Тамань 115—116; S. Kochman. Z badań nad terminologią dyplomatyczną w języku rosyjskim XVI—XVIII w., 1) gramota, 2) list: 145 146

584

А. Золтан

Приведенные тексты свидетельствуют об оживленном культурном обмене между Западной и Московской Русью в середине XV в., в результате которого в деловой язык Московского государства уже в этот ранний период проникло совсем показательное число западнорусских лексических элементов. Не все из приведенных слов стали общеупотребительными в великорусском. Тем не менее они помогают понять те историко-языковые условия, в которых осуществилось заимствование таких важных терминов, как господарь и господарство, переоформленных позже уже на великорусской почве в государь и государство. 13. Поскольку мы работаем преимущественно с изданными памятниками, то весьма затруднительно установить, когда и в каких условиях произошла замена формы господарь формой государь. С уверенностью можно лишь сказать, что слово это до конца XV в. употреблялось исключительно в форме (г)осподарь, о чем свидетельствует множество несокращенных написаний в актовом материале, а также в летописях148. С конца XV в. устанавливается сокращенное написание слова в виде ãäñ ^ðü, которое издателями текстов раскрывается как государь. Этот издательский прием привел в заблуждение и Г. Штекля, который пришел к выводу, что «около 1492 г. довольно резко прекращается употребление формы господарь в московских канцеляриях и с тех пор государь становится единственным, постоянно употребляемым обращением к московскому великому князю»149. Из сказанного выше вытекает, что речь идет просто о распространении сокращенного написания слова, и это свидетельствует лишь о приспособлении его к сокращенному написанию однокоренных церковно-славянских слов ãäñ ^ü, ã=íú, в чем можно видеть проявление графической адаптации слова к церковнославянской графической системе. В тех немногочисленных случаях, когда слово пишется без титла, и в XVI в. мы встречаем еще господарь. Так, например, в надписи на печати великого князя Василия Ивановича титул пишется следующим образом: (86) Âåëèêèè êí(ÿ)çü Âàñèëåè á(î)æèåþ ìèëîñòèþ ãîñïîäàðü âñåà Ðóñèè150. Zeszyty Naukowe Wyższej Szkoły Pedagogicznej w Opolu, Filologia Rosyjska 16 (1978) 73—86; о слове писарь ‘дьяк’ см. Kochman KD II, 72—73. 148 Cр. mспmд(а)рю — ДДГ № 8а (ок. 1486 г.), с. 305, mсп(о)д(а)рю — № 80б, с. 305, mспод(а)рь — № 86 (1499 г.), с. 347—348 (3х), господарь — № 87 (ок. 1503 г.), с. 350; mсподарем — АСЭИ I, № 271 (1455—1466 г.), с. 195, mсподарб — № 340 (1464—1478 гг.), с. 248, № 523 (1485—1490 гг.), с. 400, № 542 (1489—1503 гг.), с. 421; осподарь, осподарю, осподаря — ПДКр I, № 1 (1474 г.), с. 3—4, осподарю — № 12 (1485 г.), с. 44, осподарь — с. 45, осподарь, осподарьствiе — № 20 (1487 г.), с. 72, осподаря — с. 74, № 21 (1489 г.), с. 76, осподарь — с. 77; осподара — ПДП I, № 2 (1488 г.), с. 9, господарь — с. 13; господарьству — № 15 (1492 г.), с. 58, осподарьству — № 22 (1493 г.), с. 104 и т. д. Из летописных источников см., напр., во Псковской 2-й летописи (список конца XV в.) — 1441 г.; не хотяще ослушатися своего осподаря (ПсковЛет 2, 46), 1460 г.: чтобы ты, господарь, поборонил свою отчину пскович от поганых Немець (51), 1480 г.: и сами господари великии князи о семъ всте, может ли един рабъ двма господарема работати; по еуангельскому словеси, ли единого възлюбит, а о друземъ нерадити начнет; тако и мы не хощемъ двема работати, но хощемъ единого осподаря держатися великого князя Ивана Васильевича (61; этот пример интересен как случай употребления в одном контексте слова в старом значении ‘хозяин, владелец раба’ и в новом — в качестве великокняжеского титула); 1486 г.: как намъ господарь укажет (69). 149 G. Stöckl, указ. соч., 115. 150 АРГ № 34 (1507 г.), с. 40; см. также № 23 (1506—1507 гг.), с. 32; № 193 (1521 г.), с. 193.

К предыстории русск. «государь»

585

В духовной П. М. Плещеева 1510 г. — наряду с написанием ãäñ ^ðü встречается и форма осподарь: (87) Äà ÷òî ìÿ ïîæàëîâàë îñïîäàðü êíÿç(ü) Þðüè Èâàíîâè÷ ñâîèìè ä(å)ð(å)âíÿìè [...]151 На монетах Ивана Грозного слово фигурирует все еще в форме осподарь: (88) Êíçü âåë¿ê¿ Iâàí Âàñ¿ëåâ¿÷ wñïîäàðü âñå# Ðîóñè152. По свидетельству иностранцев, в конце XVI — начале XVII в. форма господарь была еще в употреблении: фон Штаден во второй половине XVI в. пишет haspodar153, Флетчер (1591 г.) — hospodare154, Маржерет (1607 г.) — hospodar, jspodar155, Фенне (1607 г.) — aspodar, aspodarschoi156 и gospodar157. Однако в словаре Соважа 1586 г. наряду с формами асподаре, аспадарыня встречается уже и асударь158, правда, не в составе царского титула, а только в качестве вежливого обращения. В лингвистических изданиях русских текстов, написанных русскими, форма государь нам встретилась впервые в переводе письма с вестями из Дании 1645 г., в котором говорится о датском короле: (89) à îíú åùå ìîëîäîè ãîñuäàð159. Слово ãîñuäàð и здесь написано впрочем после зачеркнутых букв ãä, т. е. переводчик и здесь сначала хотел написать ãäñ ^ðü160. Отметим, что в этих текстах засвидетельствована и форма господарь, но уже как титул молдавского и валашского воевод: (90) è ÷àþò ÷òw ñ íèìú ñîåäèíèòèñ# âîèñêàìú ãîñïîäàðåè ìîëäàâñêîãî è âîëîæñêîãî161. На основе этого довольно скудного материала можно лишь предварительно отнести процесс вытеснения формы господарь формой государь к концу XVI — началу XVII в. Форма государь возникла, несомненно, в разговорной речи; удовле151

АРГ № 59, с. 64. СрезнМат II, 735. 153 IssGRS 276. 154 H. Leeming. The Phonology of Russian Words in 16th-century English Sources: Biuletyn Polskiego Towarzystwa Językoznawczego 25 (1967) 210—211. 155 D. S. Worth. The French Captain’s Russian: Russian Linguistics 5 (1981) 205; В. М. Живов. Margeretiana renovata: Russian Linguistics 6 (1982) 339, 346. 156 Tönnies Fenne’s Low German Manuel of Spoken Russian, Pskov, 1607. Edited by L. L. Hammerich, R. Jakobson, Elizabeth van Schooneveld, T. Starck and A. Stender-Petersen I—II. Copenhagen, 1961—1971, I, 480, ср. II, 455. 157 Там же, I, 38, ср. II, 24. 158 IssGRS 284. 159 Вести-Куранты 1645—1646, 1648 гг. Издание подготовили Н. И. Тарабасова, В. Г. Демьянов. Под ред. С. И. Коткова. М., 1980, № 5, л. 397, с. 18. 160 Там же, см. сн. 3 к л. 397. 161 Там же, № 45 (1646 г.), л. 76, с. 124; ср. также черновик — Приложение № 7, л. 581, с. 234. 152

586

А. Золтан

творительное решение вопроса о характере перехода господарь > государь требует дальнейших исследований источников. Существенным этапом дальнейших исследований могло бы быть раскрытие истории акцентуации этого слова на великорусской почве, поскольку записи иностранцев типа haspodar, aspodar, отражающие произношение конца XVI — начала XVII в., указывают на ударение на предпоследнем слоге, что фонетическую интерпретацию перехода господарь > государь делает весьма проблематичной. На наш взгляд, более надежна мысль П. Я. Черных о том, что мы имеем дело с контаминацией с гнездом суд, судить. Контексты, в которых эти понятия сближаются, имеются в летописях, ср., напр., рассказ Псковской 3-й летописи (список 60-х гг. XVI в.) о споре Ивана III с Новгородом о титуле под 1477 г.: (91) âàì ñâîèìú ãîñïîäèíîì ÷åëîì áèåìú; à ÷òî ãîñóäàðè âàñú, à òî íå çîâhìü, à ñîóä âàøèìú íàìhñòíèêîì íà ãîðîäèùå ïî ñòàðèíh, à ÷òî âàøåìîó ñîóäó âåëèêûõú êíÿçåé, íè âàøèõú òèâóíîìú [sic!], à òî â íàñú íå áûòè, íè äâîðèùå âàìú ßðîñëàâëÿ íå äàåìü [...]162. Предположение это, однако, нуждается в дополнительных доказательствах, и вопрос о характере перехода господарь > государь мы вынуждены считать и в дальнейшем открытым. 14. Предыстория слова государь не будет полной, если мы не скажем несколько слов о расширении употребления этого титула в XV—XVII вв. Как уже было отмечено (ср. сн. 103), во второй половине XV в. титул господарь стали употреблять и некоторые удельные князья, тверской великой князь, а также в качестве коллективного титула — Великий Новгород незадолго до своего присоединения к Москве. Кроме этого, титул господарь/государь употреблялся иногда и по отношению к представителям высшего духовенства163. По-видимому, довольно рано начинает употребляться слово господарь как почтительная форма обращения жены к мужу (или упоминания о муже), ср. уже в грамоте 1482—1483 гг.: (92) Ñå "ç Íàñòàñü" Ïðîêüîfåâà æåíà Äâäâ÷à […] ïðèäàëà åñìè òî ñåëî ñú âñhì ñ òhì. êàê âhäàë wñïîäàðü ìîè Ïðîêîfåè Äàâûäîâè÷. äà è "çú êàê âhäàëà ïîñëå wñïîäàð# ñâîåã Ïðîêîf" Äâäâ÷à164. Такое употребление могло распространиться из великокняжеского двора, где великая княгиня называла своего мужа, естественно, господарем, ср. уже в жалованной грамоте великой княгини Марьи Ярославовны 1450 г. (по современному списку): (93) Ïî Îñïîäàðÿ ñâîåãî ãðàìîòh Âåëèêîãî êíÿçÿ Âàñèëiÿ Âàñèëüåâè÷ÿ, ñå ÿçú Êíÿãèíè Âåëèêàÿ Ìàðüÿ ïîæàëîâàëà åñìü [...]165. 162

ПскЛет 2, с. 209; ср. Н. М. Карамзин, указ. соч. VI, с. 67—69, примеч. 149. G. Stöckl, указ. соч. 115 (1455 г.); ср. еще СрезнМат I, 572 (1491—1543 гг.); СРЯ XI— XVII вв., 4, 109 (1626 г.). 164 Памятники русской письменности XV—XVI вв., Рязанский край. Издание подготовили С. И. Котков, И. С. Филиппова. Под ред. С. И. Коткова. М., 1978, № 2, с. 9. 163

К предыстории русск. «государь»

587

Эту линию развития значения и расширения употребления слова мы считаем очень важной, поскольку она способствовала относительно быстрому распространению канцеляризма по происхождению слова в повседневной жизни, быстрой «демократизации» первоначально великокняжеского титула в быту (да ведь дома каждый мог титуловаться господарем/государем) и превращение его к XVII в. в общеупотребительную форму почтительного обращения. 15. В заключение хотелось бы вернуться в деривату (г)осподарство, который, как было отмечено, засвидетельствован впервые в грамотах митрополита Ионы, адресованных в Литву и в Казань, изобилующих западнорусизмами (ср. 11). Это обстоятельство подтверждает наше мнение, сформулированное на основе еще значительно меньшего фактического материала, о том, что русск. государство < господарство является заимствованием из западнорусского господарство, которое в свою очередь калькирует польск. państwo166. В посольских книгах конца XV в. господарство встречается обычно только в дипломатических заявлениях польсколитовской стороны, ср., например, в посольстве 1488 г.: (94) íàìú è íàøèìú ãîñóäàðñòâîìú îòú òåáå ñú òâîåh çåìëè âåëèêiè øêîäû ñÿ ähþòú167, или в посольстве 1493 г.: (95) èíî òîòú êíÿçü èñú ñòàðîäàâíà íàøú ñëóãà åñòü êú íàøåìó îñïîäàðüñòâó, êú âåëèêîìó êíÿæñòâó Ëèòîâñêîìó168. 165

АИ, № 49, с. 98. Ср. нашу статью, указанную в примечании 18. ПДП I, № 4, с. 15. 168 ПДП I, № 22, с. 104. Ср., однако, также в договорной грамоте Ивана III с императором Максимилианом 1490 г. (московский проект): «А почнешь, брате, ты доставати […] вашего Государьства Рускихъ земль» (ПДС I, 39) и (официально утвержденный текст, обратный перевод с немецкого или латинского): «А почнешь ты, нашъ братъ любовной, съ Божiею помочью доставати своего отечества Великого Княжества Кiевского, что тянеть къ твоему Государьству Русскихъ земль» (там же, 67). Бросается в глаза в этом тексте полонизм доставати (< польск. dostawać, ср. Kochman PKJ 106; G. Kotošixin. O Rossii v carstvovanie Alekseja Mixajloviča. Edited with a Commentary by A. E. Pennington. Oxford, 1980, 387; ср. также в нашей рецензии на эту последнюю книгу: StSl 29 (1983) 273, cн. 17; дополнительно укажем на многочисленные случаи употребления глагола доставати/достати в ДДГ № 62, 1461—1462 гг., по списку конца XV в., с. 199— 201); ср. также несколько дальше: «а будеть намъ валка съ Казимеромъ съ Королемъ» (там же, 39; ср. 67). Слово валка ‘война’ заимствовано посредством западнорусского (ССУМ I, 151; А. М. Булыка, указ. соч., 55) из польск. walka (KOCHMAN KorDypl I, 43—44). Употребление этих слов указывает на то, что уже при составлении московского проекта договора воспользовались или каким-то западнорусским образцом, или же сформулирование документа было поручено кому-то из выходцев из Литовской Руси (ср. Я. С. Лурье. О путях развития светской литературы в России и у западных славян в XV—XVI вв.: Труды Отдела древнерусской литературы, 19. М.—Л., 1963, 267; А. Л. Хорошкевич, указ. соч. 233). К сожалению, цитированные выше издания не преследуют лингвистических целей; можно только предполагать, что пишется в них государь, если в подлиннике стояло ãäñ^ ðü, а господарь, осподарь — если в рукописи слово было написано без сокращения. 166 167

588

А. Золтан

Польск. państwo ‘государство’ калькирует лат. dominium и dominatio169. Таким образом, русск. государство в конечном итоге представляет собой семантический латинизм, опосредованный польским и западнорусским языками. Это тем более замечательно, что в двух остальных современных восточнославянских литературных языках — в украинском (держава) и белорусском (дзяржава) — для выражения понятия «государство» употребляется церковнославянизм держава, представляющий собой кальку с греческого170. Итак, предыстория слов государь и государство убеждает нас в том, что изучение западнорусского делового языка имеет большое значение для истории русской лексики, в отдельных случаях даже большее, чем для истории украинской или белорусской лексики.

Сокращения АЗР I — Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археологическою комиссиею, I. СПб., 1846. АИ I — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею, I. СПб., 1841. АРГ — Акты Русского государства 1505—1526 гг. Составил С. Б. Веселовский. М., 1975. АСЭИ — Акты социально-экономической истории северо-восточной Руси конца XIV — начала XVI в., I—III. М., 1952—1964. АФЗХ — Акты феодального землевладения и хозяйства, I—III. Москва, 1951— 1961. АЮЗ I — Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России, собранные и изданные Археографической комиссиею, I. Санкт-Петербург, 1863. Булыка — А. М. Булыка. Даўнiя запазычаннi беларускай мовы. Мiнск, 1972. ГВНП — Грамоты Великого Новгорода и Пскова. Под ред. С. Н. Валка. Москва—Ленинград, 1949. ГрXIV — Грамоти XIV ст. Упорядкування, вступна стаття, коментарi i словники-покажчики М. М. Пещак. Київ, 1974. ГрXV — Українськi грамоти XV ст. Пiдготовка тексту, вступна стаття i коментарi В. М. Русанiвського. Київ, 1965. ГрСмоленск — Смоленские грамоты XIII—XIV вв. Подгот. к печати Т. А. Сумникова и В. В. Лопатин. Под ред. Р. И. Аванесова. Москва, 1963. ГрПолоцк 1 — Полоцкие грамоты XIII — начала XVI вв. 1. Сост. А. Л. Хорошкевич. Москва, 1977. ДДГ — Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV— XVI вв. Подгот. к печати Л. В. Черепнин. Москва—Ленинград, 1950. ОбнБарх 1 — С. Н. Обнорский, С. Г. Бархударов. Хрестоматия по истории русского языка I. Москва, 21952. ПДКр I — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и с Турцией I (= СРИО 41). Санкт-Петербург, 1884. 169 Ср. J. Matuszewski. O państwie i Państwie: Czasopismo Prawno-Historyczne 10 (1958) 2: 77— 104, особенно 87—89. Ср. также польские глоссы в латинских текстах: dominus — pan, dominum — państwo (SŁP III, 836; SStp VI, 35—36). 170 Ср. греч. krtoj от krateÂn 1. ‘держать’, 2. ‘владеть, править’. Ср. Fr. Miklosich. Lexicon palaeoslovenico-graeco-latinum. Vindobonae 1862—1865, 177—178; Slovník jazyka staroslovenského, sv. 10. Hlavní red. J. Kurz. Praha, 1965, 520—522.

К предыстории русск. «государь»

589

ПДП I — Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским государством I (= СРИО 35). Санкт-Петербург, 21892. ПДС I — Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными, ч. 1, Сношения с Государствами Европейскими I, Памятники дипломатических сношений с империею Римскою (с 1488 по 1594 год). СанктПетербург, 1851. Преобр — А. Г. Преображенский. Этимологический словарь русского языка I—II. Москва, 21959. ПсковЛет — Псковские летописи 1—2. Под ред. А. Н. Насонова. Москва (—Ленинград), 1941—1955. ПСРЛ — Полное собрание русских летописей. ПСРЛ 2 — Ипатьевская летопись (= ПСРЛ 2). Санкт-Петербург, 1908. ПСРЛ 6 — Софийская вторая летопись (= ПСРЛ 6). Санкт-Петербург, 1853. ПСРЛ 25 — Московский летописный свод конца XV в. (= ПСРЛ 25). Москва— Ленинград, 1949. ПСРЛ 35 — Летописи белорусско-литовские (= ПСРЛ 35). Москва, 1980. РИБ VI — Памятники древнерусского канонического права, ч. 1. (Памятники XI—XV вв.). Русская историческая библиотека VI. Санкт-Петербург, 21908. Розов УкрГр — В. Розов. Українськi грамоти I, XIV в. i перша половина XV в. Київ, 1928. СрезнМат — И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам I—III. Санкт-Петербург, 1893—1903. СрезнПам — И. И. Срезневский. Древние памятники русского письма и языка (X—XIV вв.). Общее повременное обозрение. Санкт-Петербург, 21882. СРИО — Сборник императорского русского исторического общества. ССУМ — Словник староукраїнської мови XIV—XV ст. 1—2. Київ, 1977—1978. ССЯ — Словарь русского языка XI—XVII вв. 1—. Москва, 1975—. Тамань — В. М. Тамань. Полонизмы в языке русских памятников XVI века: Ученые записки ЛГУ 267, Серия филологических наук 52 (1960) 98—124. ТрубЭССЯ — Этимологический словарь славянских языков, Праславянский лексический фонд. Под ред. О. Н. Трубачева 1—. Москва, 1974—. Фасмер — М. Фасмер [M. Vasmer]. Этимологический словарь русского языка. Перевод с немецкого и дополнения О. Н. Трубачева. I—IV. Москва, 1964—1973. Черных — П. Я. Черных. Очерк русской исторической лексикологии. Москва, 1956. ШанЭСРЯ — Этимологический словарь русского языка. Под ред. Н. М. Шанского I/1—. Москва, 1963—. DIR-B I — Documente privind istoria României B. Ţara Românească I. Veac 13, 14 şi 15. Bucureşti 1953. NRM Suppl — Supplementum ad Historica Russiae monumenta. Petropoli, 1848. Iss GRS — A. Issatchenko. Geschichte der russischen Sprache 1, Von den Anfängen bis zum Ende des 17. Jahrhunderts. Heidelberg, 1980. Kochman KD — S. Kochman. Polonizmy w języku rosyjskiej korespondencji dyplomatycznej (1487—1571) I—IV: Sprawozdania Opolskiego Towarzystwa Przyjaciół Nauk 1969—1972, seria B, 7 (1971) 37—54, 8 (1972) 63—64, 9 (1973) 33— 42, 10 (1974) 15—27. Kochman PKJ — S. Kochman. Polsko-rosyjskie kontakty językowe w zakresie słownictwa w XVII wieku. Wrocław—Warszawa—Kraków, 1967.

590

А. Золтан

Kochman PRS — S. Kochman. Polsko-rosyjskie stosunki językowe od XVI do XVIII w., Słownictwo. Opole, 1975. KuraszkFil — W. Kuraszkiewicz. Gramoty halicko-wołyńskie, Studium filologiczne: Byzantinoslavica IV (1932) 335—364. KuraszkJęz — W. Kuraszkiewicz. Gramoty halicko-wołyńskie, Studium jęsykowe. Kraków, 1934. Leeming — Y. Leeming. Rola języka polskiego w rozwoju leksyki rosyjskiej do roku 1696, Wyrazy pochodzenia łacińskiego i romańskiego (= PAN — Oddział w Krakowie. Prace Komisji Językoznawstwa 44). Wrocław—Warszawa—Kraków—Gdańsk, 1975. MonSerb — Monumenta serbica spectantia historiam Serbiae, Bosnae, Ragusii. Ed. Fr. Miklosich. Viennae, 1858. Sławski SE — F. Sławski. Słownik etymologiczny języka polskiego I—. Kraków, 1952—. SŁP — Słownik łaciny średniowiecznej w Polsce. Pod red. M. Plezi. I—. Wrocław— Kraków—Warszawa, 1953—. SStp — Słownik staropolski. Red. naczelny S. Urbańczyk. I—. Warszawa (Wrocław—Kraków—Gdańsk), 1953—. StSl — Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae I—. Budapest, 1955—.

Г. Алеф

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ НАДПИСЕЙ НА МОСКОВСКИХ МОНЕТАХ ЭПОХИ ВАСИЛИЯ II* **

Правление Василия II Васильевича, великого князя владимирского и «всея Руси», знаменует собой поворотный пункт в истории Московского государства. Значение этого кардинального периода (1425—1462) обычно недооценивалось, прежде всего из-за того, что невыразительную, казалось бы, фигуру Василия II оттеснили более яркие личности его предшественников и преемников. Имена Ивана Калиты, Дмитрия Донского, Ивана Великого и Ивана Грозного привлекают внимание исследователей гораздо больше, чем упоминания о Василии Темном. Ускорение исторического процесса и более значительные события, связанные с правлением его сына Ивана III, отодвинули в тень свершения отца. Отчасти это произошло в силу большего исторического значения Ивана III, а отчасти стараниями идеологов Московского княжества. Женитьба Ивана на племяннице византийского императора Зое Палеолог и возникновение доктрины Москва — Третий Рим ознаменовали собой translatio imperii из Византии на Русь. Москва, объявленная русскими после отступничества византийских императора и патриарха на Флорентийском соборе оплотом православной христианской веры, укрепила свои позиции с падением Константинополя. Василия II мучила проблема отношений с Византией, его сын пожинал плоды судьбоносных решений. Правление Ивана III считается поворотным пунктом московской истории еще и потому, что в 1480 г. было официально «свергнуто» монголо-татарское иго: неуверенный в себе хан был слишком слаб, чтобы утвердить свою власть над северо-восточной Русью. Таким образом, крах чужеземного религиозного и политического господства превратил Московское государство в независимую державу и, тем самым, отразился на его растущем престиже. Заслугой Ивана III является также завоевание Новгорода (1471, 1478), Твери (1485) и Вятки (1489). В силу этих и многих других причин русские историки избрали именно Ивана Великого на роль великого объединителя восточнорусских земель и рассматривают его княжение как поворотный пункт московской истории. Достижения Ивана, равно как истоки многих его идей и свершений, невозможно правильно истолковать, не принимая во внимание бурные события, ко*

Пер. с англ. по изд.: Alef G. The Political Significance of the Inscription on Muscovite Coinage in the Reign of Vasili II // Speculum. XXXIV. 1959. 6. ** Основная часть данной статьи была представлена на летней сессии Американского нумизматического общества в 1953 г.

592

Г. Алеф

торыми отмечено княжение его отца. При Василии II московская политика осторожной экспансии, характерная для княжества с начала XIV в., оказалась близка к краху. Его правление было отмечено кровавой и жестокой междукняжеской гражданской войной. Эта первая и единственная в истории династии война чуть не подорвала присвоенную потомками Ивана Калиты миссию. Борьба послужила испытанием для сторонников трона, и лишь преданность бояр, служилых людей и московского люда, а позднее и духовенства спасли готовое рухнуть княжество. Трижды неудачливый великий князь лишался престола, причем в последний раз он был с жестокостью ослеплен. И тем не менее этот преследуемый, ослепший, но несломленный человек сумел вернуть трон на последние пятнадцать лет своей жизни. То были годы отмщения. Активные противники и даже подозреваемые в недовольстве были сурово наказаны утратой вотчин и тюремным заключением. Сохранявшие нейтралитет новгородцы, предоставившие убежище противникам Василия, почувствовали тяжелое бремя его мести. Вятчане, последовательно помогавшие противникам великого князя, были завоеваны. В эти годы происходил также поиск новых государственных решений. Свежие идеи, связанные с проблемой наследования, с отношениями между великим и удельными князьями, между князьями и их слугами, а также способы воздаяния за верную и неверную службу были либо обусловлены междоусобной борьбой, либо благодаря ей получили новую окраску. Прерванная политика осторожной экспансии приобрела более агрессивные формы. В последние годы правления Василия II были определены основные направления международной политики, особенно в отношении Казанского ханства и Новгорода. Энергия, высвобожденная первой русской «Смутой» и ускорившая объединение русских земель под эгидой Москвы, иссякла только к концу XVI в. Лишь немногие исследователи верно оценивают значение этого периода для светской жизни, хотя его важность вследствие установления автокефалии русской церкви отмечалась уже давно1. Когда назначенный греками митрополит Руси в 1438/39 г. принял унию с Римом, по его возвращении в Москву в 1441 г. Василий II счел нужным низложить его. В 1448 г. Василий II совместно с собором епископов избрал митрополитом русского по происхождению Иону без одобрения Византии. С тех пор ни один грек и ни один иерарх, не пользовавшийся поддержкой правящего великого князя, не занимал более митрополичий престол. Для всестороннего исследования правления Василия II имеются очевидные препятствия. Источниковый материал местами ненадежен, зачастую скуден. Различные русские летописи предоставляют относительно полные известия о гражданской войне и ее последствиях, но при сравнении летописного материала с сохранившимися непосредственными свидетельствами эпохи обнаруживаются существенные пробелы. Можно подозревать, что извлекаемые из летописи намеки на новые политические термины, когда монахи-летописцы привычно именуют великих князей как государей, являются поздними интерполяциями. Документальные материалы, касающиеся переломных моментов этого периода, часто 1 См., например, М. А. Дьяконов. Власть московских государей. Очерки по истории политических идей древней Руси до конца XVI в. СПб., 1889, гл. 3; Е. Е. Голубинский. История русской Церкви. М., 1900, т. 2, ч. 1, с. 452, сл.

Политическое значение надписей на московских монетах…

593

скудны и недатированы. Некоторые договоры и соглашения, зафиксированные в описях архива Посольского приказа XVII в., не сохранились2. Соответственно, исследователь должен быть чрезвычайно осторожен в реконструкции и интерпретации событий этих решающих для Руси лет. Богатые данными церковные послания также нуждаются в тщательном изучении и проверке, поскольку поддержка церковью светской централизации и единообразия политической структуры могла быть пристрастной, особенно после 1448 г. Это не значит, что источники не могут быть плодотворно использованы, но пользоваться ими следует критически. Чтобы оценить воздействие гражданской войны на современников, необходимы более надежные свидетельства, доказывающие, что современники были осведомлены о предпосылках междоусобной войны и что предпринимались определенные действия, призванные изменить отношения между великим князем и местными удельными князьями. Иными словами, необходимы данные в поддержку гипотезы о том, что гражданская война привела к переоценке политической роли великого князя и выработке идеологического обоснования этой роли. В этом неоценимую помощь оказывает нумизматика, поскольку грубо, варварски выделанные русские серебряные монеты обнаруживают изменения в политическом положении Василия II, лишь очень слабо отраженные в других источниках3. Эти выводы основываются на монетных легендах. Прежде чем представить их, необходимо отвлечься от основного хода событий, чтобы показать важность этих надписей для современников, хотя лишь немногие в ту эпоху умели читать. Монетная чеканка впервые появилась в северной Руси в конце XIV в., и к середине XV в. и художественное воплощение, и надписи претерпели заметное развитие. Тем не менее анализ показывает отсутствие очевидной корреляции между легендой и изображением. Наиболее ранние известные московские монеты, датирующиеся последним периодом правления Дмитрия Донского (около 1375—1389), имеют либо изображение петуха, либо человека с мечом в одной руке и секирой в другой4. Монеты его сына Василия Дмитриевича (1389—1425), 2

См. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. Подготовил к печати Л. В. Черепнин. (Далее — ДДГ) М.—Л., 1950, с. 445—458, 459—484: перечни документов согласно описям 1614 и 1626 гг. Зафиксированы только эти ссылки на акты XIV— XVI вв. 3 Уже во второй четверти XIX в. нумизматы идентифицировали монеты Василия II с легендой «Осподарь». См. А. Д. Чертков. Описание древних русских монет. М., 1834, с. 13 и разделы, посвященные монетной системе Василия II; S. de Chaudoir. Aperçu sur les monnaies russes, v. II. St. Petersburg, 1836, p. 10—11; T. D. de Schubert. Monnaies et médailles russes. Leipzig, 1858, p. 60—61. 4 А. В. Орешников. Русские монеты до 1547 г. М., 1896, с. 87—88, №№ 448—453. Табл. III, №№ 321—325. S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II, №№ 8—12. О проблеме датировки первых монет и различных точках зрения относительно их появления см. Г. Б. Федоров. Деньги Московского княжества времени Дмитрия Донского и Василия I. 1359—1425 // Материалы и исследования по археологии СССР, № 12, М.—Л., 1949, с. 158—159. Г. Б. Федоров считает, что монетная чеканка впервые появилась 1370-х гг., и приводит мнения Маркова и И. И. Толстого, относящих ее появление ко времени после 1380 г. См. также И. И. Кауфман. Серебряные рубли в России // Записки нумизматического отделения императорского Русского Археологического общества, т. II, СПб., 1910, с. 34. И. И. Кауфман полагает, что Дмитрий Донской должен был чеканить

594

Г. Алеф

продолжая использовать ранние типы, включают также всадника в различных позах5 и четырехногое животное6, трактуемое А. В. Орешниковым7 и Г. Б. Федоровым8 как барс. В правление Василия II эти типы по-прежнему существуют9, но появляются и новые: князь, сидящий на троне или скамье10, с мечом в руке11, Геракл, разрывающий пасть льва12, крылатые грифоны13 и сирены14, сфинкс с человеческой головой15. Свободное варьирование художественных изображений позволяет предположить, что иконография не имела политического значения. Крылатый дракон, например, обнаруживается на византийской эмали с облачения митрополита Алексея (1354—1378). Н. П. Кондаков отметил сходство между изображением на монете и художественным прототипом16. Возможно, что многие, если не все, фигуры были механически скопированы с имевшихся прототипов местного или византийского происхождения. С середины XV в. возникает и постепенно занимает господствующее положение фигура всадника, позднее отождествлявшегося со св. Георгием17. В то время как художественные изображения оставались многовариантными, надписи претерпевали определенную эволюцию. Монетные легенды содержат ключ к разгадке политических устремлений великих князей, и их значение не следует недооценивать. Основываясь на римских и византийских прецедентах, логично предположить, что в целях пропаганды, для распространения определенных идей должны были бы использоваться портреты и художественные изображения. Однако факты, если они правильно истолкованы, говорят против такого подхода. Определенное и ясное развитие демонстрируют лишь надписи, понятные для грамотного меньшинства, членов правящего класса и духовенства. Значение монетных легенд для этого периода подкрепляется нумизматическими и летописными свидетельствами. Великий князь Василий I всячески старался обеспечить наследование своему десятилетнему сыну Василию (II). Княжескому регентскому совету во главе с митрополитом Фотием под покровительством великого князя литовского была определена задача — защита интересов монету по повелению хана Тохтамыша, желавшего, чтобы в знак покорности Москвы были отчеканены монеты с его именем по-арабски. 5 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 454—461, 466—467, 474—478, 482—483, 485—486, 488—492. На №№ 468—469 человеческая голова помещена под ногой лошади; на №№ 471—473 изображен всадник, пронзающий копьем дракона. Табл. III, № 328; Табл. IV, №№ 336—337, 339. 6 S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II, № 32. Табл. V, № 361. 7 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 493—504. 8 Г. Б. Федоров. Деньги Московского княжества, с. 174. 9 См., например, А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 507, сл., 519, сл., 547, сл., 588. 10 Там же, №№ 563, 589, 629—630. Табл. VIII, № 474. 11 Там же, №№ 533, 562. Табл. VI, № 408. 12 Там же, №№ 594—595. Табл. VII, № 439, Табл. VIII, № 467. 13 Там же, № 569. Табл. VI, № 415. 14 Там же, №№ 592, 608—609. 15 Там же, № 611. 16 N. Kondakov. Histoire et monuments des émaux byzantins. Frankfurt/Main, 1922, pp. 347—348. 17 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 648—664, 667—670, 673—901. См. Его же. Материалы к русской сфрагистике. Труды Московского нумизматического общества, т. III, М., 1905, с. 112—113. А. В. Орешников отмечает, что печати XIV—XV вв. не несли символического значения и что княжеские эмблемы не имели отношения к художественным изображениям на монетах до 1583 г.

Политическое значение надписей на московских монетах…

595

малолетнего наследника. Для объявления этого решения Василий I повелел отчеканить монету (возможно, в 1425 г.) с именем Василия II на одной стороне и именами русских князей-регентов — на другой. Все сохранившиеся монеты на лицевой стороне имеют надпись «Великий князь Василий» (II), а на оборотной — имена отдельных князей: «князь Андрей Дмитриевич»18, «князь Петр Дмитриевич»19, «князь Семен Владимирович»20, «князь Александр» (Данилович) Суздальский21. Тщательный анализ этих монет позволяет предположить, что великокняжеская канцелярия стремилась использовать надписи на монетах для демонстрации того, что поименованные князья-регенты являются гарантами наследования. Этот факт подчеркивает важность надписей. Следующее свидетельство, касающееся важности монетных легенд, содержится в фрагменте Никоновской летописи, посвященном переговорам перед битвой на Ворскле в 1399 г. Великий князь литовский Витовт потребовал, чтобы «во всей Орде быти на денгах Ординских знамение Витовтово». Хан, в свою очередь, предъявил Витовту ультиматум, что если тот хочет избежать войны, то «во всем твоем княжении на твоих денгах Литовских моему Ординьскому знамени быти»22. Даже если данный пассаж является поздней интерполяцией, он тем не менее свидетельствует о том, что московский монах-летописец был осведомлен о важности помещения на монете имени сюзерена. Степень татарского влияния на Русь остается в науке предметом дискуссий. Нумизматический материал свидетельствует в пользу сильного татарского воздействия. Мусульманский запрет на изображения сыграл роль в художественном оформлении монет исламских правителей, хотя иногда и здесь встречаются изображения. Сильное мусульманское влияние, особенно после исламизации правителей Золотой Орды в XIV в., прослеживается на русском нумизматическом материале, ибо и на татарских, и на русских монетах основное значение приобретают надписи. Наиболее ранние московские образцы на лицевой стороне имеют круговую легенду «великий князь Дмитрий» или «печать великого князя Дмитрия», окаймляющую изображение петуха или верхней части туловища мужчины; на реверсе же всегда помещается арабская надпись. На большинстве этих ранних монет содержится имя хана (так, на реверсе некоторых монет Дмитрия имеется арабская надпись «Султан Тохтамыш-хан, да продлится его жизнь»)23. 18 И. И. Толстой. Три клада русских денег XV и начала XVI века // Записки императорского Русского Археологического общества. Новая серия, т. IV, СПб., 1889, с. 42, №№ 81—83. 19 Там же, с. 43, № 86. 20 Там же, с. 42, № 84. 21 Там же, с. 43, № 85. И. И. Толстой ошибочно отождествляет этого Александра с Александром Федоровичем Ярославским, но анализ имеющихся свидетельств делает это отождествление крайне маловероятным. Александр из регентского совета мог быть князем Александром Суздальским, зятем Василия II. Проблема двуименных монет, появившихся около 1425 г., связана со сложностями в системе наследования внутри Московского дома в конце XIV — начале XV в. и будет рассмотрена позднее. Двуименные монеты с именем Василия II на одной стороне и князя Юрия Галицкого — на другой (описанные И. И. Толстым, указ. соч., с. 42, №№ 75—78) относятся не к периоду около 1425 г., а к 1428 г. или позднее. 22 ПСРЛ, т. XI, СПб., 1897, с. 173. См. также Г. Б. Федоров. Деньги Московского княжества, с. 157; G. Vernadsky. The Mongols and Russia, New Haven, 1953, p. 281. 23 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 448—453; S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II, № 8, 11, 12. На монете № 10 читается легенда «величайший султан Мухаммед Узбек-хан».

596

Г. Алеф

Надписи на московских средневековых монетах прошли три ключевых пункта в своем развитии. Сначала возникает фраза «великий князь всея Руси». Наиболее раннее появление этого титула относится к серебряным монетам Василия I, хотя спорадически он встречается в документах и на печатях с начала XIV в.24 Фраза «всея Руси» отвечала устремлениям московских князей установить свою гегемонию над соседними фактически независимыми княжествами. Она появилась как результат подражания церковному титулу «митрополит киевский и всея Руси»25. Второй поворотный пункт в развитии монетных надписей приходится на правление Василия II, когда великий князь внезапно в конце 1440-х гг. принял титул «осподарь всея Руси» или «осподарь всея русской земли»26. Межкняжеские документы содержат лишь слабые намеки на грядущее изменение титула. Он не дублируется на сохранившихся печатях того времени: самая ранняя печать с этой формулой приложена к документу, датирующемуся июлем 1497 г. — через 49 лет после появления монеты27. После 1488 г., то есть через сорок лет после того, как он стал чеканиться на монетах, титул «государь» стал широко применяться в договорах с западноевропейскими странами28. В договорах же Москвы с младшими князьями старший князь, однако, продолжал именоваться просто великим князем, старейшим братом, господином29 и лишь временами государем30. Третье и последнее изменение в надписях на средневековых московских монетах произошло после 1547 г., когда появился высший — царский — титул. Теперь можно детально обосновать выдвинутую выше гипотезу о том, что гражданская война привела к переоценке политического положения великого князя и выработке идеологического обоснования великокняжеской роли. 24 Впервые в Московском княжеском доме этот титул принял Иван Калита. См. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи (далее — ААЭ ), т. I, СПб., 1836, №№ 3, 4; С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. I, СПб., б. г., стб. 1156. О надписях на печатях см. А. В. Орешников. Материалы к русской сфрагистике, с. 122 (Семен), 125 (Дмитрий), 128 (Василий Дмитриевич). 25 G. Vernadsky. The Mongols and Russia, p. 201. 26 О происхождении и значении терминов «осподарь», «господарь», «государь» см. A. G. Preobrazhensky. Etymological Dictionary of the Russian Language. New York, 1951, p. 151—152. Энциклопедический словарь, т. 9, СПб., 1893, стб. 424. В своем политическом значении термин, несомненно, был заимствован из Литвы в 1420-х гг. См. ДДГ, № 23, 25, 26. Следует, между прочим, отметить, что вес московских монет уменьшился в период между их появлением в третьей четверти XIV в. и 1462 г. Это обстоятельство помогло нумизматам более точно датировать многие монеты. Согласно заключениям А. В. Орешникова (Русские монеты, с. 96), со времени Дмитрия Донского, когда впервые появилась монетная чеканка, до 1410 г. вес монет уменьшился с 1,029 г до 0,797 г. В 1410—1434 гг. вес упал с 0,797 г до 0,583 г, а в 1434— 1462 гг. — с 0,532 г до 0,310 г, достигнув наименьших значений. Наибольшее падение веса приходится на период гражданской войны (1425—1450). Показательно, что чеканка с титулом «осподарь» представлена на монетах наименьшего веса. 27 Печать Ивана III описана в ДДГ, с. 575: «Великий князь Иоан, Божьею милостию государь всея Руси, великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, тверской, югорский, вятский, пермский и болгарский». 28 Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными, т. I, СПб., 1851 (далее — ПДС), с. 2, 7, сл. 29 См., например, акты 1486 г. (ДДГ, № 80), 1504 г. (ДДГ, № 93) и 1531 г. (ДДГ, № 101). 30 В докончании между Василием III и его братом Юрием 16 июля 1504 г. Василий в преамбуле назван государем, но в тексте — только господином.

Политическое значение надписей на московских монетах…

597

Двусмысленная фразеология завещания Дмитрия Донского31, равно как и амбиции его второго сына князя Юрия Дмитриевича Галицкого явились непосредственной причиной первого этапа борьбы за великое княжение владимирское между потомками Ивана Калиты. В завещании 1389 г. Дмитрий Донской по обычаю разделил княжество между своими пятью сыновьями. Старший, Василий, получил великокняжеский титул, земли во Владимире и часть Москвы. Второй сын, Юрий, был пожалован Галицким княжеством и городом Звенигородом32. Когда Василий I в 1425 г. умер, он оставил престол своему десятилетнему сыну Василию II33. С этого времени Юрий Дмитриевич стремился вытеснить своего племянника с трона, объявляя себя законным наследником. Летописи свидетельствуют, что до 1431 г. лишь вмешательство главы регентского совета, митрополита Фотия, и попечение великого князя литовского Витовта, деда Василия II, позволяли предотвратить вооруженное столкновение. Тем не менее, согласно отрывочным свидетельствам, в 1428 г. Юрий был признан великим князем-соправителем34. Status quo вскоре был восстановлен, но в 1431 г., когда оба опекуна Василия II умерли, борьба возобновилась. В 1433 г. Юрий сместил великого князя и сам занял трон. Служилые люди Василия II, как и московский люд, отказались служить узурпатору и сплотились вокруг законного правителя. Положение Юрия стало столь шатким, что он на время признал Василия великим князем и вернулся в собственное княжество за подкреплением. В 1434 г. он вновь победил Василия в битве и опять занял Москву. Прокняжив всего три месяца, Юрий неожиданно умер, но его старший сын Василий Косой попытался унаследовать отцу. Борьба продлилась два года и завершилась ослеплением сына Юрия35. Беды Василия II на некоторое время закончились. Нумизматический материал этого периода отражает события политической жизни. Получив в 1389 г. отцовское пожалование, Юрий, как и его братья, начал чеканить собственную монету36. Когда он был галицким князем, надписи на его монетах гласили «печать князя Юрия», «печать князя Юрия Дмириевича»37. Заняв же великокняжеский престол, он повелел чеканить в легенде «великий князь Юрий»38. Другие монеты гораздо труднее датировать. На лицевой стороне 31 ДДГ, № 12, с. 35: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мой [т. е. следующий по старшинству], ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини». Юрий обратил краткость завещания в свою пользу. На самом деле в завещании имелось в виду, что Василий I был еще не женат и, следовательно, не имел детей. Соответственно, если бы Василий умер, не оставив потомства, наследование должно было перейти к следующему по старшинству брату Василия. 32 Там же, № 12. 33 Там же, № 22. См. также ПСРЛ, т. VIII, с. 96. Сообщение о переговорах в Орде в 1432/33 гг. показывает, что Василием I был получен у хана ярлык на великое княжение для своего сына. 34 В Описи Архива Посольского приказа 1626 г., частично опубликованной в ДДГ, имеется запись о двух несохранившихся договорах (с. 462) между Василием II и его дядей Юрием 6936 (1427/28) г., где Юрий Дмитриевич, как и Василий Васильевич, назван великим князем. 35 G. Vernadsky. The Mongols and Russia, pp. 298, ff. 36 Г. Б. Федоров. Деньги Московского княжества, с. 184; А. В. Орешников. Русские монеты, с. XII. 37 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 702, сл. Табл. Х, № 552—553, 555—558. 38 Там же, № 709—712. Табл. Х, № 564—566.

598

Г. Алеф

их содержится надпись «великий князь Василий», а на реверсе — «князь Юрий Дмитриевич»39. Поскольку Юрий никогда не был членом регентского совета и с самого начала его правления был в открыто враждебных отношениях с Василием II, они должны принадлежать либо периоду немедленно после восстановления мирных отношений в 1428 г., либо, что более вероятно, периоду после 1433 г., когда Юрий оставил престол. Двуименные монеты чеканились, чтобы обозначить изменение в политических отношениях, а именно то обстоятельство, что Юрий вновь признал старшинство Василия II. Докончание между князьями восстанавливало их изначальный статус, и монетная легенда мыслилась как средство распространения этой новости. Хотя в 1436—1446 гг. оставшиеся дети Юрия не делали попыток возобновить борьбу, это время также было наполнено событиями. Присоединение митрополита Исидора к решениям Флорентийского собора ошеломило русское духовенство. Несмотря на официальное одобрение Византией унии с Римом, великий князь Василий в согласии с духовенством в 1441 г. сместил и заключил в тюрьму митрополита. Отношения с Константинополем не были прерваны, но почитание императора и патриарха как защитников православия значительно ослабело. Однако лишь в 1448 г. по повелению великого князя собор русских епископов избрал нового митрополита40, но и тогда Василий II не хотел, чтобы этот акт был воспринят в Константинополе как отказ от подчинения его власти, заявляя, что отношения будут восстановлены в полном объеме, когда Византия отвергнет унию с Римом41. Ни в одном из документов, касающихся смещения Исидора, не содержится указаний на изменение великокняжеского титула42. В послании 1451/2 г. императору Константину XI, сообщающем об избрании Ионы митрополитом, Василий именует себя «великим князем московским и всея Руси»43, а литовского великого князя называет «осподарь литовския земли»44. Это послание было написано по крайней мере через четыре года после того, как слово «осподарь» появилось на московских монетах. Поэтому нельзя утверждать, что титул государь был принят великим князем в связи с решениями Флорентийского собора и последовавшими за ним событиями. Не религиозные разногласия, а второй этап гражданской войны (1446—1453) повлиял на изменение политической концепции. Более того, имеются достаточные свидетельства, показывающие, что это изменение представляло собой политический эксперимент противника Василия II галицкого князя Дмитрия Шемяки. Великий князь был вынужден принять и использовать это нововведение. Интерлюдия между двумя этапами гражданской войны была богата событиями и далека от мирного развития. В начале 1440-х гг. возросла активность татар. В 1443 г. подверглось набегу великое княжество Рязанское, расположенное к 39

Там же, № 707—708. И. И. Толстой. Три клада русских денег, с. 42, № 75—80. ПСРЛ, т. ХII; см. также ниже, прим. 41. 41 G. Vernadsky. The Mongols and Russia, pp. 311—313. 42 Русская историческая библиотека (далее — РИБ), т. VI, Спб., 1908, стб. 526—536, № 62. Василий (там же, стб. 525) называет себя великим князем московским и всея Руси. Иона, уведомляя литовских князей, бояр и людей о своем избрании (там же, № 64), говорит о Василии II: «…и по думе господина, сына моего, великого князя Василия Васильевича, и его молодшие братья, князей…» 43 Там же, стб. 576. 44 Там же, стб. 578. 40

Политическое значение надписей на московских монетах…

599

югу от Москвы. Его армия с помощью войск Василия II разбила нападавших, но в следующем году южная граница Московского государства была прорвана. Кульминацией татарского набега было пленение в 1445 г. (7 июля) Василия II татарами. Катастрофа деморализовала население Москвы, но Дмитрий Шемяка, второй сын Юрия Галицкого, решил обратить трагедию в свою пользу. Когда Василий II вернул себе свободу, пообещав огромный выкуп45, в Москве воцарилась огромная радость, но, как только стали известны условия освобождения, восторг уступил место недовольству. Столь огромный выкуп подразумевал введение обременительного чрезвычайного налога. Одновременно распространился слух, несомненно спровоцированный Шемякой, что Василий обещал сдать Москву хану, а сам принять в качестве отчины тверской престол. Присутствие татарских войск, пришедших с Василием для сбора обещанного выкупа, делало эти подозрения еще более правдоподобными. В 1446 г., через четыре месяца после возвращения Василия, когда великий князь совершал паломничество в Троицкий монастырь примерно в 60 км к северу от столицы, Шемяка с заговорщиками хитростью занял Москву. Затем он поспешил к Троице, захватил врасплох великого князя и ослепил его. Неудачливый Василий вновь был лишен трона. Стремительность, с которой действовал Шемяка, и шок, в который были повергнуты приближенные Василия, сделали невозможным организованное сопротивление. Несколько человек бежали в Литву, но большинство нехотя присягнуло на верность новому великому князю. Шемяка опасался, что, если возникнет оппозиция, она сплотится вокруг двух юных сыновей Василия, избежавших ловушки в Троицком монастыре. Это побудило его заманить их обратно в Москву. Шемяка торжественно поклялся духовенству, что не причинит мальчикам зла, если они вернутся. Но по возвращении в столицу они были сразу брошены в тюрьму. Это было слишком и для священнослужителей, и для верных сторонников Василия II. Против Шемяки начала формироваться новая оппозиция, и духовенство громогласно требовало освобождения пленников. Шемяка, уяснив шаткость своей позиции, попытался прекратить растущее сопротивление, пообещав освободить не только детей, но и ослепленного Василия. В обмен на обещание признать Шемяку великим князем Василию в удел была дана Вологда. Однако освобождение Василия, вместо того чтобы остановить растущую оппозицию, усилило ее. Г. В. Вернадский писал, что психологическая реакция против Шемяки стала очевидна повсюду46. Игумен Кириллова монастыря признал Василия законным великим князем — государем и освободил его от клятвы: «тот грех на мне и на моеи братьи главах, что еси целовал князю Дмитрею и крепость давал»47. Василий II отправился в Тверь, где добился поддержки правителя этого княжества. Ему на помощь пришли его сторонники, бежавшие в Литву, — число их к тому времени было уже довольно велико. Те же из них, кто оставался в Москве без своего вождя, ускользнули оттуда и присоединились к Василию. Столкнувшись с 45

Большинство летописей сообщает об огромном выкупе. Василий должен был заплатить так много, как только мог. См., например, ПСРЛ, т. VIII, с. 114; т. XII, c. 66; т. XVIII, c. 195. Новгородская Первая летопись (М.—Л., 1950, с. 426) говорит о сумме (подозрительно большой) в 200 000 рублей. 46 G. Vernadsky. The Mongols and Russia, p. 323. 47 ПСРЛ, т. IV, с. 146; т. V, с. 269.

600

Г. Алеф

превосходящими силами противника и опасаясь враждебности московского населения, Шемяка отступил в Галич. С этого момента в 1447 г. и до отравления галицкого князя в 1453 г. армия Василия II наступала. Церковь активно помогала Василию. Шемяке угрожало церковное отлучение, а его приверженцам было предписано оказать поддержку законному государю, великому князю Василию48. В 1447 г. в послании высших иерархов русской церкви, адресованном Шемяке, епископы констатируют, что законный великий князь вновь утвердился на престоле, и никто не может отнять у Василия дарованного ему Богом. Шемяку иерархи призывали покаяться и подчиниться воле великого князя49. Явно подразумевается, что право на великокняжеский престол не зависит от татарского ярлыка и не добывается силой, но зависит от Божьего соизволения. Позиция духовенства не вызывает удивления. Церковное единство и административное единообразие всегда были целями русской митрополичьей кафедры. Прошлый опыт показал, что эти устремления могут быть достигнуты лишь благодаря консолидации вокруг единой светской власти, которая ликвидирует местные различия. Поэтому С. М. Соловьев писал, что, когда московские князья начали бороться за единение, их усилия полностью совпали с устремлениями духовенства50. Роль Василия в популярном решении низложить Исидора и затем избрать митрополитом Иону еще более укрепила связи между великим князем и высшим духовенством. Все это может объяснить, почему духовенство с готовностью обращалось к московскому великому князю как к государю, почему в борьбе за светскую власть духовенство намеренно возвеличивало великого князя как государя, Богом избранного и Богом данного правителя. Поэтому упоминания монахов-летописцев о великом князе как о государе, а также и церковные послания, продиктованные епископами, не обязательно отражали отношения, существовавшие в светской сфере, хотя в отдаленной перспективе они и должны были оказать на них влияние. Поэтому естественно подвергнуть сомнению летописные обращения к Василию II как государю в 143251 и 1446 гг.52 Содержащие их летописные своды были созданы позднее, к тому же можно допустить, что сами монахи-летописцы были склонны к употреблению именно этого титула. Если на время отложить в сторону основной массив письменных источников — летописи и церковные послания и подвергнуть анализу исключительно междукняжеские договоры, остается только один пример, когда Василий II настаивает на применении титула господарь. Вот как Г. В. Вернадский оценивает этот уникальный случай. 48 РИБ, т. VI, № 64, с. 539—542. Вторая часть послания является призывом к союзникам Шемяки: «…били челом своему господарю великому князю о жалованьи как ему Бог положит на сердце…» См. также A. Eck. Le moyen âge russe, Paris, 1933, p. 130; А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства. Очерки по истории XIII—XV столетий. Пг., 1918, с. 403. 49 Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. I, СПб., 1841 (далее — АИ), № 40, с. 77 и сл. В. Вальденберг. Древнерусские учения о пределах царской власти. Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. Пг., 1916, с. 176. 50 С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. I, стб. 1076. 51 ПСРЛ, т. VIII, c. 96: «…наш государь великий князь Василей ищет стола своего великого княжения…» 52 ПСРЛ, т. IV, с. 146; т. V, с. 269.

Политическое значение надписей на московских монетах…

601

«В 1448 году (или в начале 1449) московская канцелярия попыталась сделать шаг вперед, определяя власть великого князя московского относительно удельных князей. В договоре с суздальским князем Василий II назывался его «господарем». Эта формулировка не повторилась, однако, ни в одном из последующих договоров Василия. Но сын Василия II, Иван III, использовал его в полной мере, требуя в 1478 году, чтобы новгородцы признали его своим государем (что является великорусским вариантом западнорусской формы «господарь»). Принятие этого термина новгородцами означало конец независимости Новгорода»53. Историком не был отмечен тот факт, что легенды на монетах изменились сразу же после того, как Василий II вернул себе Москву. Формулы «…Васильевич осподарь всея Руси»54, «осподарь всея Русския земли»55, «осподарь всея Руси»56 появляются на монетах немедленно после возвращения великого князя в Москву в феврале 1447 г. Чуть позже, в 1448 г. или в начале 1449 г., надписи отразили соправительство старшего сына Василия II, Ивана, в качестве великого князя: титул стал читаться «осподари всея Руси»57. Эта реконструкция основывается на договоре между Василием II и суздальским князем Иваном Васильевичем, заключенном между декабрем 1448 г. и июлем 1449 г.58 Согласно этому договору Иван Васильевич целовал крест своему «господарю» великому князю Василию Васильевичу и его сыну великому князю Ивану Васильевичу. Таким образом, монеты, чеканенные от имени двух «господарей», относятся к периоду после объявления Ивана великим князем. Монеты же, имеющие на аверсе надпись, которая указывает на великого князя Василия, а на реверсе — слово «осподарь» в единственном числе, датируются кратким периодом между возвращением Василия в Москву в феврале 1447 г. и объявлением Ивана великим князем. Поскольку изменение в титулатуре появилось немедленно после возвращения Василия II на трон, возникает вопрос: почему великий князь так торопился? Имеющиеся данные позволяют предположить, что его подгонял пример Шемяки. Ранние монеты Дмитрия Шемяки легко идентифицируются. После смерти отца в 1434 г. и до 1446 г. он употреблял титул «князь Дмитрий Юрьевич»59. После узурпации великокняжеского престола он воспроизводит наиболее почетную формулу, называя себя «великий князь Дмитрий»60. Однако, когда его положение ухудшилось, особенно после скандального нарушения клятвы и заключения под стражу сыновей Василия II, ему пришлось различными путями отстаивать слабеющую власть. Одним из таких способов было декларирование права на престол посредством монетной легенды. Это может объяснить появление монеты с круговой надписью на аверсе «князь (великий Дми)трий Юрьевич», а на ре53 G. Vernadsky. The Mongols and Russia, pp. 351—352. Рус. пер. Г. В. Вернадский. История России. Монголы и Русь. Тверь; Москва, 1997, с. 359. 54 А. В. Орешников. Русские монеты, № 613. Табл. VII, №№ 459—460. 55 Там же, №№ 618, 627—628 и, возможно, 619. Табл. VIII, №№ 474—475. 56 Там же, №№ 625—626, 629. Табл. VIII, №№ 471—472, 476. 57 Там же, №№ 615, 617, 632, 634. 58 ДДГ, № 52. Аргументацию Л. В. Черепнина, касающуюся датировки договора, см. там же, с. 159—160; Л. В. Черепнин. Русские феодальные архивы XIV—XV вв. Ч. I, М.—Л., 1948, с. 147—148. 59 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 713—715. Табл. Х, № 568—569. 60 Там же, №№ 717—718. Табл. Х, № 572.

602

Г. Алеф

версе — «оспо(дарь зе)мли Русския»61. Так что, когда Василий вернул престол, он был вынужден учитывать опыт своего соперника. Другой тип двуименной монеты также относится к 1446 г. Эти экземпляры имеют на аверсе с одной стороны надпись «великий князь Дмитрий», а с другой — «великий князь Василий»62. Непонятно, почему Дмитрий Шемяка, ослепив и заточив своего двоюродного брата, счел нужным сохранить на монетах имя Василия как великого князя. Равным образом невероятно, судя по наличным источникам, чтобы Василий II, вернув трон, признал за ненавистным кузеном великокняжеский титул: ведь его военное положение было слишком сильным, чтобы идти на такую уступку. Следовательно, монеты с двумя именами чеканились в 1446 г., когда Шемяка счел необходимым освободить Василия. Поддержка, которую оказали Василию служилые люди и духовенство, а позднее и великий князь тверской, несомненно, встревожила Шемяку. Возможно, он дипломатическими мерами попытался успокоить растущую оппозицию и все же сохранить великокняжеский престол. Не исключено, что, ведя в Твери переговоры о военной помощи, Василий II мог и согласиться на подобное предложение. Принятие великим князем московским в середине XV в. титула государя не следует недооценивать. Расхожее утверждение энциклопедического словаря, что Иван III повелел чеканить на монетах и печатях титул «господарь всея Руси»63, верно лишь в самом узком смысле: Иван действительно велел помещать на своих монетах этот титул, но не он первым ввел его в обиход. Принятый Шемякой на последнем этапе гражданской войны, он был подхвачен и использован Василием II. Что значило для современников слово «господарь», хорошо видно из грамоты 1454 г. митрополита Ионы епископу Мисаилу Смоленскому, касающейся конфискации земель князя Ивана Можайского и его бегства в Литву с целью избежать заточения: в ней Василий II именуется не только его «братом старейшим», но и «господарем, великим князем Василием Васильевичем»64. Иона делает попытку отвергнуть традиционную иерархическую терминологию, превалирующую в докончаниях того времени, и одновременно санкционирует право наказывать князей, выступающих против Василия. Оппозиция подразумевает измену, а измена наказывается конфискацией земель и заточением. Вместе с определением «господарь» начинает зарождаться, хотя еще и не осознаваемая в полной мере, концепция государства и государственной власти. Тем не менее попытка московской канцелярии поддержать введение нового титула была краткосрочной, и традиционная терминология продолжала употребляться. Княжеские докончания свидетельствуют о двойственности, характеризовавшей с XIV в. московский политический организм. Князья Рюриковичи, получавшие свои земли по праву родового наследования, содержали собственные дворы, войска и осуществляли правосудие. Докончания обязывали их служить великому князю, своему «брату старейшему», во время войны, не поддер61 Там же, № 716. Несмотря на плохую сохранность монеты, круговая надпись читается. См. Табл. Х, № 570. 62 Там же, №№ 719—721. Табл. Х, №№ 573—574. 63 Т. IX, стб. 424. 64 АИ, т. I, № 56, с. 103—104.

Политическое значение надписей на московских монетах…

603

604

Г. Алеф

живать отношения с иностранными державами и т. д. В XIV в. этих договоров, основанных на взаимопомощи и взаимном уважении, придерживались члены Московского княжеского дома. В то же время растущее благосостояние Москвы, почти непрерывно получавшей ханский ярлык на великое княжение, престиж, сообщавшийся местопребыванием в Москве митрополичьей кафедры, притягивали к ней многих менее удачливых князей. За военную, административную и придворную службу они не только получали земельные пожалования, но и становились боярами и служилыми людьми Московского дома. Именно поддержка этого слоя обеспечила победу Василию II. Коротко говоря, их судьба зависела от положения и щедрости великого князя. Князья, владевшие землями не по пожалованию великого князя, а по праву родового наследования, олицетворяли центробежные силы; множество же московских великокняжеских служилых людей персонифицировали центростремительные силы. Именно для них великий князь был «господарем», «осподарем» или «государем». Гражданская война с ее ужасами и насилиями, потрясениями и изменами ставила проблему отношений между великим князем и его мятежными родичами. В соответствии с новыми принципами восставшие были наказаны конфискацией земель и заточением под стражу65. Договоры, которые в ходе гражданской войны часто заключались, но при каждом удобном случае нарушались, теперь обеспечивались военной силой великого князя и поддержкой духовенства. Отныне больше нельзя было безнаказанно нарушить клятву. Я думаю, что договоры, заключенные после 1448 г., хотя и придерживались старой терминологии, были основаны на строгом соблюдении обусловленных в них статей. Использование термина «осподарь» на монетах, но не в актовом материале демонстрирует традиционный консерватизм в отношении политической титулатуры великого князя. Иван Калита (1328—1341) был первым членом династии, употребившим, с колебаниями, титул «великий князь всея Руси»66. Эта фраза в большинстве случаев не использовалась в междукняжеских актах XIV—XV вв., хотя Дмитрий Донской стал первым чеканить монеты со своим именем, а его сын с самого начала помещал легенду на своих монетах. Аналогичным образом, Василий II употреблял титул государя в актах с нерешительностью, на монетах же продолжал пользоваться им с того самого времени, как был впервые принужден к этому Шемякой. Можно предположить, что Иван III начал с такой же осторожностью употреблять титул царь, но и он, как и его сын Василий III (1505— 1533), делал это лишь в некоторых случаях. Лишь в 1547 г. Иван IV официально венчался на царство. Общепризнано, что московские князья XIV—XV вв. ставили задачу объединения Руси под гегемонией Москвы. Несомненно, Иван III действовал так, как будто он был царем, хотя и нечасто прибегал к этому титулу. Следует ли отрицать намерение Василия поступать таким же образом, хотя он даже не называет себя государем в междукняжеских актах? 65 Ранее был зафиксирован только один случай в истории московской династии, когда член княжеской семьи был лишен своего родового наследия вследствие отказа следовать воле великого князя. В 1419 г. Василий Дмитриевич потребовал, чтобы его младший брат Константин письменно подтвердил права его сына как старшего члена рода. Константин отказался и был лишен своих родовых владений (ПСРЛ, т. XXV, с. 244) В 1421 г. Константин смягчился, согласился на требования брата (там же, с. 245) и получил вотчинное пожалование. Об этом известно из договора 1434 г. См. ДДГ, № 34, с. 87. 66 См. выше, прим. 24.

Политическое значение надписей на московских монетах…

605

То обстоятельство, что в великокняжеском кругу в отношении титула соблюдалась осторожность, видно и по другим нумизматическим источникам того времени. Летописи говорят, что зимой 1450 г. Василий II послал войско в Галич. «Бог помог» Василию, и разбитый Шемяка бежал в Новгород. Великий князь забрал себе все княжество и, оставив там наместников, вернулся в Москву67. Хотя Шемяка сделал несколько безуспешных попыток продолжить борьбу, его силы были слишком слабы. В 1453 г. он умер, отравленный, в Новгороде. Чеканка в Галиче прекратилась, местные деньги были вытеснены московскими монетами с надписью «осподари всея Руси». В Можайске, где политическая ситуация разрешилась аналогично, монетные легенды прошли иной путь развития. Можайский князь Иван был внуком Дмитрия Донского. Хотя он держал удел на территории великого княжества и был обязан договором и обычаем помогать Василию, Иван стойко поддерживал Шемяку68. В 1454 г., когда Василий II, желая отомстить, вторгся в Можайское княжество и присоединил его к собственным землям, Иван бежал в Литву69. Присоединение княжества Василием отразилось на монетах. Вместо московской формулы «великий князь Василий» на аверсе и «осподари всея Руси» на реверсе, появилась новая формула на реверсе: «денга можайская»70. Сколь долго чеканился этот тип, установить невозможно. Он воспроизводил старую можайскую монету, чеканенную до 1454 г.71, хотя намерение Василия аннексировать Можайск несомненно: земли княжества рассматривались как его личные владения и были поделены между его сыновьями в его духовной72. Представляется обоснованным предположение, что, раз монеты с надписью «осподарь» не чеканились в Можайске до позднего времени, осторожная и консервативная формула была выбрана сознательно. Если сравнивать этот тип с тем, который несомненно был введен в Галиче после оккупации 1450 г., можно сделать два заключения. Первое — поскольку в Галиче обращались монеты с введенной Шемякой формулой «осподарь», Василий II счел нужным, заняв княжество, продолжить эту традицию. Второе — формула на можайских монетах демонстрирует точку зрения великокняжеских должностных лиц на то, какой должна быть легенда на монетах присоединенных земель. Использование термина «денга» представляет собой определенную проблему. К началу XV в. «денга» было обычным названием серебряной монеты, чеканившейся в Новгороде, Пскове и восточнорусских княжествах73. Это слово еще не приобрело общего значения «деньги», так как с XIII до конца XV в. в этом значении использовалось другое слово — «серебро»74. Слово «денга» в монетных ле67

ПСРЛ, т. V, с. 269, 270; т. VI, с. 178—179. А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства, с. 409. 69 ПСРЛ, т. IV, с. 132; т. V, с. 271; т. VI, с. 18; т. VIII, с. 144. 70 А. В. Орешников. Русские монеты, № 763. Табл. XI, № 617. 71 Там же, № 762. 72 ДДГ, № 61. 73 А. В. Орешников. Русские монеты, с. XII. И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. I, СПб., 1893, стб. 652. И. И. Кауфман. Серебряные рубли в России, с. 19 сл. 74 И. И. Кауфман. Серебряные рубли в России, с. 2—9. F. von Schrötter. Wörterbuch der Münzkunde. Berlin—Leipzig, 1930, S. 627. И. И. Срезневский. Материалы, т. I, стб. 652—653. К концу XV в. в качестве обозначения денег слово «деньги» заменило слово «серебро». 68

606

Г. Алеф

гендах имело другую коннотацию. В Псковской республике с того времени, как серебряные монеты впервые появились здесь в 1420-х гг.75, и до 1510 г., когда Москва в конце концов присоединила Псков, на монетах была надпись «денга псковская»76. Многие монеты великого княжества тверского эпохи великого князя Бориса Александровича (1425—1461)77 и его сына Михаила Борисовича (1461—1485)78 также имеют легенду «денга тверская». Однако обзор тверских монет в каталоге А. В. Орешникова показывает, что большинство из них содержало надпись «печать великого князя (имя)»79. Возникает вопрос, имел ли термин «денга» на некоторых тверских монетах специальное значение или он представлял собой лишь вариант. Поскольку монета называлась «денга» и Псковская республика для своих монет использовала только этот термин, напрашивается предположение, что таково было естественное словоупотребление. Тем не менее имеются основания полагать, что тверские монеты с легендой «денга тверская» имели в то время другое значение. Эти резоны основываются на анализе монет Городеска. Городеск (Городен) был поселением на правом берегу Волги, примерно в 35 км от Твери. В конце XIV — начале XV в. великие князья тверские были также местными городенскими князьями. В правление великого князя Ивана Михайловича (1399—1425) надпись на аверсе читается «Печать великого князя Ивана», а на реверсе легенда продолжается «Михайловича. Городе(н)ск»80. В правление великого князя Бориса Александровича на аверсе появляется новая легенда: «денга городе(н)ская»81. Поскольку смена легенды на городенских и некоторых тверских монетах пришлась на правление великого князя Бориса Александровича, это может означать, что употребление термина «денга» подразумевало тогда некоторое особое значение. В случае с Городеском можно выдвинуть достаточно обоснованное заключение. Легенда «денга городе(н)ская» означала, что это монета княжества, территория которого принадлежала лично правившему в Твери великому князю. Экземпляры с надписью «денга тверская», возможно, использовались на землях, недавно приобретенных тверским великим князем. Например, в 1426 г. кашинский князь был смещен и лишен своего княжества великим князем Борисом, и местная кашинская чеканка прекратилась. На кашинский стол не было назначено никакого преемника, и княжество было непосредственно включено в состав великокняжеских владений82. Поэтому возможно, что первые монеты, отчеканенные в Кашине, несли имя Бориса и легенду «денга тверская», чтобы показать, что Кашин более не является независимым. 75

Псковские летописи (подгот. А. Н. Насонов), вып. 1, М.—Л., 1941, с. 35; вып. II, М., 1955, с. 39. В. Л. Янин. О начале псковской монетной чеканки. Нумизматический сборник, вып. 1. М., 1955, с. 21—23. 76 А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 65—77. 77 Там же, №№ 155—160, 236—237. 78 Там же, №№ 264—266, 296, 305, 307—310. 79 Там же, с. 22—52. 80 Там же. № 398. 81 Там же, №№ 400—405. См. также А. В. Орешников. Материалы к русской нумизматике доцарского периода // Труды Московского нумизматического общества, т. II, М., 1901, с. 333, №№ 52—56. 82 А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства, с. 213—219. А. В. Орешников. Русские монеты, с. 69—70.

Политическое значение надписей на московских монетах…

607

Чеканка тверской денги появилась в правление Бориса Александровича (1425—1461), современника Василия II (1425—1462). Именно в княжение Василия денга впервые появилась в монетном обращении Москвы. Есть серьезная вероятность того, что тверской прецедент использования денги на землях, захваченных великим князем, был скопирован в московском княжестве. Похоже, что таков был случай с Можайском, и тот же образец, по-видимому, фигурирует в отношениях Василия с Рязанью и Великим Новгородом. Великое княжество рязанское, лежавшее к югу от Москвы и представлявшее буфер между южными монголами и Московией, было одним из трех восточнорусских великих княжеств, созданных татарами в XIV в. и продолжавших существовать в середине XV в. Два других были Москва и Тверь. Несмотря на всяческое давление со стороны Москвы и Литвы, Рязань сохраняла независимость. Перед своей смертью в 1456 г. великий князь рязанский Иван Федорович назначил своего могущественного соседа Василия II опекуном восьмилетнего сына. Ребенок был взят в Москву, и Рязанью правили наместники Василия от имени великого князя московского83. Более ничего источники не сообщают. Несомненно, прикрываясь опекунством, Москва извлекала прибыли от взимания налогов и отправления правосудия. Рязань оставалась под юрисдикцией Москвы до 1464 г., когда наследнику, Василию Ивановичу, было позволено вернуться в свои родовые владения. Его невестой была объявлена сестра великого князя московского Ивана, и ему было позволено править под бдительным оком Москвы. Окончательно Рязань была включена в расширяющееся Московское государство только в 1520 г. Рязанские нумизматические источники этого периода представляют наибольшую трудность для оценки. Есть некоторое подозрение, что Василий II мог иметь иные планы относительно Рязани. Рязанские князья начали чеканить собственные деньги в конце XIV в., используя весовой стандарт соседей-татар, а не Москвы. После установления опеки Москвы и вес, и легенды монеты претерпели существенные изменения. До 1456 г. серебряная монета весила в среднем свыше 0,9 г, после этого — менее 0,35 г. Вместо прежней татарской тамги84 на одной стороне и надписей «печать великого князя» или «великий князь Иван Федорович» на другой85, легенды стали идентичны можайским: «великий князь Василий» на аверсе и «денга резанская» на реверсе86. Художественные изображения также радикально изменились. До 1456 г. все рязанские монеты имели грубое изображение головы овна или более тщательно сделанное изображение двух глаз, разделенных длинным носом. После 1456 г. сюжеты монет делаются более разноообразными, например голова в профиль или четырехногое животное. Возможно, надпись «великий князь Василий» подразумевала Василия Ивановича рязанского. Но какие монеты обращались в Рязани в период опекунства? Монеты многих московских государей? Едва ли это возможно, разве что Василий намеревался немедленно официально аннексировать Рязань. 83

ПСРЛ, т. XXV, с. 275. Татарский родовой знак. См. ст. «Тамга» Р. Фасмера в кн.: F. von Schrötter. Wörterbuch der Münzkunde. Berlin—Leipzig, 1930, S. 678—779. 85 Э. К. Гуттен-Чапский. Удельные, великокняжеские и царские деньги Древней Руси. СПб., 1875, №№ 34, 36. А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 435—442. Табл. II, № 308. 86 T. D. de Schubert. Monnaies et médailles russes. Leipzig, 1858, №№ 284—286. А. В. Орешников. Русские монеты, №№ 444—446. Табл. II, №№ 313—314. 84

608

Г. Алеф

Сохранилась монета, определенно принадлежащая Василию Ивановичу. На аверсе помещен символ звезды с восемью лучами, заключающий глобулу в центре и глобулу на конце каждого луча. Реверс содержит трехлинейную надпись «КНЯЗЬ В/(А)СИЛЕИ / (ИВ)АНОВИЧ»87. Вес этой монеты 0,89 г. Монеты с простой надписью «Великий князь Василий» весят 0,42 г, 0,32 г, 0,138 г и т. д. Таким образом, определенно принадлежащая Василию Ивановичу монета отличается весом, легендой и художественным оформлением от тех, что несут имя великого князя Василия. Весьма вероятно, что монеты с надписью «денга резанская» принадлежали Василию II московскому. Означает ли это, что Василий II намеревался покончить с независимстью Рязани, но умер, не успев добиться своей цели? Отложил ли этот план проводивший гораздо более амбициозную политику его сын и наследник Иван III? Поскольку на основании только нумизматического материала делать заключения невозможно, было бы соблазнительно предпринять пересмотр имеющихся свидетельств, равно как и реконструкцию экспансионистской политики Василия II и Ивана III, и специально изучить вопрос об их планах в отношении Рязани. Последняя проблема, касающаяся денежной системы Василия II, связана с подчинением Великого Новгорода. Во время гражданской войны независимый, с процветающей торговлей Новгород соблюдал нейтралитет. Несколько раз потерпевшие поражение участники драмы искали убежище в великом торговом городе. Шемяка использовал его земли как базу для своих операций и как убежище в последние три года своей жизни. После 1448 г. митрополит Иона потребовал, чтобы Новгород отказал Шемяке в убежище, но получил отпор. В 1456 г. великий князь отомстил. Новгородские войска потерпели решительное поражение, и городу был навязан чрезвычайно обременительный договор, предусматривавший выплату штрафа и контрибуции. Налог, выплачиваемый свободным новгородским крестьянством, теперь должен был направляться непосредственно в Москву. Аналогичным наказаниям Новгород подвергался и раньше, но теперь добавилось новое условие: новгородцам запрещалось заключать договоры без предварительного одобрения великого князя. Ограничение выражено недвусмысленно, хотя и загадочно: «А печати быти князеи великих»88. Историки заключили, что слово «печати» касается только печатей на документах89. Это, несомненно, означало, что Новгород не мог вести независимой внешней, а возможно и торговой, политики. Условия договора 1456 г. позволили А. Е. Преснякову90 предположить (К. В. Базилевич91 назвал это весьма правдоподобной гипотезой), что в Москве начала вызревать мысль о полном подчинении Новгорода. Нумиз87

T. D. de Schubert. Monnaies et médailles russes. Leipzig, 1858, № 288. Другой экземпляр с надписью «князь Василий Иванович» приведен у А. В. Орешникова. Русские монеты, № 447. 88 ААЭ, № 58, с. 43. Грамоты Великого Новгорода и Пскова (под ред. С. Н. Валка). М.—Л., 1949, с. 41—42. 89 См., например, С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, кн. 4, стб. 1089. A. Eck. Le moyen âge russe. Paris, 1933, pp. 420—421. К. В. Базилевич. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. М., 1952, с. 50. Очерки истории СССР. Период феодализма. IX—XV вв., ч. 2: XIV—XV вв. М., 1953, с. 105. 90 А. Е. Пресняков. Образование великорусского государства, с. 431. 91 К. В. Базилевич. Внешняя политика Русского централизованного государства, с. 88.

Политическое значение надписей на московских монетах…

609

маты С. де Шодуар92, А. В. Орешников93, Ф. Крауманн94 и др. предположили, что в результате условий, навязанных договором 1456 г., новгородская монетная система также изменилась. Положение договора о приложении печати великого князя было понято А. В. Орешниковым, в частности, и как относящееся к монетам. Новгородские монеты, чеканившиеся с начала XV в., изображали фигуру в короне, сидящую на троне, с мечом в правой руке, протягивающую левую к человеку «в просительной позе». На оборотной стороне помещалась надпись «Великого Новагорода» (в различных вариантах)95. После победы Москвы изображение на аверсе сохранялось, но реверс изменился аналогично монетам Можайска и Рязани: надпись «Великого Новагорода» заменили надписи «печать великого князя» и «денга великого князя»96. Появление великокняжеского титула на этих монетах чрезвычайно показательно. Даже если бы новгородцы пожелали скрыть условия унизительного договора, пропаганда путем монетной легенды сорвала бы эту попытку. С другой стороны, надписи показывают, что степень подчинения Новгорода была большей, чем обычно признавалось историками. Если монеты чеканились от имени великого князя, то, вероятно, московское правительство считало, что непосредственно контролирует Новгород. Использование термина «денга» наиболее показательно в этом отношении. Лицами, определявшими московскую монетную политику, он был впервые введен на протяжении трех лет, в 1454—1456 гг., в трех случаях: в Можайске, непосредственно включенном в великокняжеские владения; в Рязани, временно возвращенной законному великому князю Иваном III; и, наконец, в Новгороде, зависимость которого от московского великого князя во всяком случае уже начала устанавливаться. Я думаю, что местная можайская чеканка скоро исчезла и на монетах появились те же надписи, что и в остальном княжестве. Если это верно, то титул «господарь», появившийся в разгар гражданской войны, применялся на землях, непосредственно принадлежавших великим князьям московским, а термин «денга» — на территориях, зависимых от Василия II, но еще не полностью присоединенных. Орегонский университет Пер. И. И. Соколовой

92

S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II. Монеты Василия II. А. В. Орешников. Русские монеты, с. 7. 94 F. Kraumann. Obrys ruskeho knizeciho minocovnictvi // Numismaticky casopis, XX, 1951, s. 80. 95 S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II, №№ 3002—29. Э. К. Гуттен-Чапский. Удельные, великокняжеские и царские деньги Древней Руси. СПб., 1875, №№ 203—235. Табл. I, №№ 7—11. Изображение коронованной фигуры на троне долгое время было предметом дискуссии. А. В. Арциховский очень убедительно отождествил ее со св. Софией: А. В. Арциховский. Изображение на новгородских монетах // Известия Академии наук СССР. Серия истории и философии, т. V, № 1, 1948, с. 99—106. 96 S. de Chaudoir. Aperçu…, v. II, №№ 3032, 3035, 3029, 3037. Табл. I, №№ 17—18. 93

А. С. Мельникова

МЕСТО МОНЕТ ИВАНА ГРОЗНОГО В РЯДУ ПАМЯТНИКОВ ИДЕОЛОГИИ САМОДЕРЖАВНОЙ ВЛАСТИ*

Стало уже привычным говорить о том, что монета является материальным остатком товарно-денежных отношений, а нумизматика — наукой, которая изучает историю товарно-денежных отношений по их материальным остаткам. Мы хотим обратить внимание на другой аспект изучения памятников нумизматики, который исходит из понимания монеты как проводника идеологии и внутренней политики правительства. Каждый исторический период и каждый ареал денежного обращения имеют свой набор изобразительных средств, свою систему знаков, при помощи которых достигается декларативное звучание монеты. Дело нумизматов — уметь «прочесть» эти монеты и разгадать смысл информации, скрытой за рисунками и легендами, проникнуть в подоплеку социального заказа эмитента. Мы попытались подойти к монетам Ивана Грозного (1533—1584) как к памятникам идеологии и внутренней политики и определить их место в ряду прочих произведений официального искусства, направленного на утверждение нового государственного порядка и связанных с ним идеологических положений. Крайне бедные по набору изобразительных средств и эпиграфике русские копейки XVI—XVII вв. кажутся малоперспективными для решения задач подобного рода. Однако это представление глубоко ошибочно. Монеты Грозного стоят особняком среди нумизматических памятников XVI—XVII вв., выделяясь среди них разнообразием приемов в передаче деталей изображения «ездеца», выразительным и реалистическим рисунком. И. Г. Спасский смог рассмотреть в миниатюрных изображениях на монетах Грозного памятники прижизненной иконографии этого правителя1. Но этим значение рисунков на монетах Грозного не исчерпывается. Именно на монетах Ивана IV прослеживается трансформация образа ездеца (всадника с копьем или саблей) — от отвлеченного символа русской государственности2 к изображению самодержца, наделенного конкретными чертами правителя. За этими переменами стоят важнейшие преобразования в жизни страны. *

Печатается по изд.: Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XVII. 1985. Спасский И. Г. К прижизненной иконографии Ивана Грозного. — СГЭ, 1976, вып. 41. С. 49—53. 2 Соболева Н. А. Символы русской государственности. — Вопросы истории, 1979, № 6. С. 47— 59; Вилинбахов Г. В. Всадник русского герба. — ТГЭ, 1981, вып. ХХI, нумизматика, 5. С. 117— 122; Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. Русская сфрагистика и геральдика. М., 1974. С. 264. 1

Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии…

611

Облик всадника русского герба приобрел законченный вид — всадник с копьем, поражающий дракона, — к концу XV в., а в XVI в. он становится одним из элементов русского государственного герба3. Трактовка образа ездеца на протяжении XVI—начала XVII в. менялась мало: это был отвлеченный символ, выраженный образом воина, одетого в кольчугу, до середины XVI в. — с непокрытой головой, позже — в трехчастном венце, с плащом за спиной и с копьем в руках, поражающим в шею дракона. Иконографическое сходство изображений ездеца с копьем и св. Георгия породило немало споров о семантике образа ездеца4. Чем же объяснить выбор в качестве сюжета для изображения на основном номинале русской денежной системы — копейки — всадника с копьем? Среди монет Ивана III (1462—1505) и Василия III (1505—1533) преобладали изображения всадников с саблей или мечом в сочетании с различными рисунками (розетками, фигурой стоящего рыцаря в доспехе) и именами мастеров-откупщиков5. Фигура всадника с копьем помещалась на монетах, составлявших одну большую группу. Здесь наряду с русской легендой оборотную сторону монет занимало имя «Иван» в арабской транскрипции («Ибан»). Новые исследования относят время чеканки их к концу 80-х гг. XV в. и связывают этот факт с успешным походом Ивана III на Казань в 1487 г., после которого Казанское царство оказалось в вассальной зависимости от Москвы6. Событию этому придавалось очень большое значение. Русскотатарская надпись должна была служить демонстрацией суверенитета великого князя Московского7. Те же цели несомненно преследовало и изображение ездеца — всадника с копьем, ассоциирующегося с московским гербом. Главной задачей денежной реформы Елены Глинской в 30-х гг. XVI в. было введение общегосударственной монеты, единообразной по рисунку, весу и пробе. Новый пореформенный выпуск монет отвечал не только экономическим целям централизованного государства. Они также декларировали образование единого и могущественного государства, заявившего о себе восточным и западным соседям. Эту декларативную функцию должен был нести помещенный на копейке ездец с копьем, который в данном случае воспринимался как государственный герб. Следует подчеркнуть еще одно немаловажное обстоятельство. Первые копейки чеканились на Новгородском и Псковском денежных дворах8, и, следовательно, изображение всадника с копьем не могло трактоваться как местная, московская, эмблема, оно приобретало общегосударственное значение, становилось символом русской государственности на массовом выпуске монет. И. Г. Спасский говорил о двойственности понимания современниками всадника на монете, который мог трактоваться и как образ правителя, и как образ св. Георгия, в качестве которого он окончательно утвердился на монетах после 1718 г.9 Мы добавили бы, что элемент двойственности в XVI в. заключался еще и 3

Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. Указ. соч.. С. 123. Вилинбахов Г. В. Всадник русского герба. С. 120. 5 Орешников А. В. Русские монеты до 1547 г. М., 1896, табл. XI. С. 495—539. 6 Калинин В. А. Монеты Ивана III с русско-татарскими легендами. — ТГЭ, 1981, вып. XXI, нумизматика, 5. С. 111 и след. 7 Там же. С. 115. 8 Здесь и далее систематизация монет Ивана IV излагается по нашей работе «Систематизация монет Ивана IV и Федора Ивановича. 1533—1598» (НиЭ. 1980, т. XIII. С. 77—137). 9 Спасский И. Г. Денежное обращение в Московском государстве с 1533 по 1617 г. — МИА. М., 1955, вып. 44. С. 226. 4

612

А. С. Мельникова

в том, что изображение всадника на копейке объединяло в себе и образ государя, который, согласно традиции оформления монеты в средние века, должен был помещаться на одной из ее сторон, и государственный герб, обозначавший государственную принадлежность монеты. Государственный герб на первых выпусках пореформенных монет не обрел еще четко выраженных канонических форм. Его изображение было очень схематизировано и по общей трактовке более всего сближалось с изображениями всадников на дореформенных монетах. Надо полагать, что инициаторов реформы более всего беспокоили соображения практические: население должно было принять новые монеты, которые имели не только новый рисунок, но и пониженную весовую норму. Стремление к наиболее безболезненному процессу смены старых денег новыми определяло и оформление пореформенных выпусков. Повсеместный успех денежной реформы, который выразился в удивительной чистоте состава многочисленных ранних кладов Грозного, состоящих только из новых, пореформенных, монет10, позволил исполнителям реформы перейти к следующему этапу преобразования денежного хозяйства. Успех новых монет открыл возможности для более активного использования их в целях официальной пропаганды. Этими соображениями, на наш взгляд, можно объяснить принципиально новый тип оформления копейки (табл. 1, 14—17)11. Всадник с копьем на этой монете преобразился. Если на копейках 1535—1538 гг. (табл. 1, 8—11, 9— 12) всадник не имел ни головного убора, ни плаща за спиной, а в передаче одежды были использованы самые общие схематические приемы, то всадник на новой копейке украсился трехчастным венцом, развевающимся плащом, а в его одежде, несмотря на миниатюрные размеры рисунка, удалось изобразить кольчугу и высокие сапоги, вдетые в стремена. Украсилась даже сбруя коня. Вместо обезличенного обозначения «Князь и великий государь всея Руси» здесь поместились имя и малый титул Ивана: «Князь великий Иван всея Руси». Этот новый всадник уже значительно ближе изображению всадника на гербе; только вместо дракона, согласно традиции денежного дела, помещены буквы ФС. Внимательно вглядываясь в миниатюрный рисунок, можно заметить, что голова и лицо всадника копейки ФС заметно отличаются от изображений на более ранних копейках. Мы видим попытку передать лицо юного человека, лишенного бороды (табл. 2, 14). Эти наблюдения дают основание полагать, что в копейке ФС хотели изобразить не отвлеченный символ, а образ царя-подростка (Иван IV родился в 1530 г.) Монету чеканили между 1538 и 1547 гг., о чем свидетельствуют и клады монет, и тот факт, что легенда копейки лишена царского титула, который, как известно, был принят Иваном IV 16 января 1547 г. Чеканку этой копейки можно расценивать как заключительный этап реформы, когда создалась объективная возможность ввести в денежное обращение монету, в которой объединились все пореформенные нововведения: новое изображение (всадник с копьем), новая легенда, новый вес. Но на этом, как нам представляется, значение чеканки копейки ФС далеко не исчерпывается. Трансформация отвлеченно10 Мельникова А. С. Монетные клады Ивана Грозного.—В кн.: Нумизматический сборник. М., 1980, часть шестая. С. 4—59. 11 На табл. 1 отдельная монета изображена в виде двух кружков (лицевая и оборотная стороны), соединенных линией; каждая сторона имеет свою нумерацию, например 1—1, 22—26 и т. д.

Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии…

613

го символа в образ юного Ивана, который здесь представлен в виде воина с венцом на голове, находит, по нашему мнению, объяснение в системе политических и идеологических мероприятий в 40-х гг. XVI в., которые связываются в историографической традиции с именем митрополита Макария. Макарий стал митрополитом в 1542 г., оставив архиепископскую кафедру в Новгороде. Убежденный идеолог самодержавной власти, Макарий и круг его единомышленников разработали целую систему идеологических взглядов, развивающих идею сильной самодержавной власти. Эти идеи нашли воплощение в организации пышного венчания Ивана IV на царство в 1547 г., в грандиозном цикле живописных и скульптурных работ в Кремле в 1547—1554 гг., объединенных общим идейным замыслом, в серии литературных трудов середины XVI в.12 К середине XVI в. государственный строй России приобрел черты сословнопредставительной монархии. Не меньшую роль играло развитие самодержавия, идеологом и носителем которого стал сам Иван IV. Введением в 1564 г. опричнины он, не отменяя сословно-представительных учреждений, установил порядки, присущие другой государственной форме — неограниченной монархии13. Становление и укрепление самодержавия в свою очередь явилось этапом превращения сословно-представительной монархии в абсолютную14. Самодержавная власть утверждала свои позиции в рамках сословно-представительной монархии не только созданием соответствующих государственных институтов, но и средствами идеологии. Такая отрасль государственной деятельности, как чеканка монеты, по традиции монетного дела являвшаяся одной из важнейших функций и привилегий правителя, не могла оставаться вне общей направленности идеологической мысли того времени. В эволюции сюжета и характере оформления монетного поля, на наш взгляд, нашло последовательное выражение развитие идеи самодержавной власти. Внимание к оформлению монет России середины и второй половины XVI в. под таким углом зрения нам кажется весьма перспективным для изучения процесса сосуществования и противоборства двух политических направлений, характеризующих развитие государственного строя России этого периода — сословно-представительной монархии и самодержавия. Выбор сюжета и изобразительных средств для монеты как произведения мелкой пластики, разумеется, был ограничен. Сюжет, выражающий самодержавную идеологию, предопределялся образом ездеца, иконографически близкого популярному св. Георгию, покровителю князей, заступнику и защитнику угнетенных в народной традиции, в котором материализовалась идея самодержавия о святости и бессмертности ратного подвига в борьбе с неверными. Величие религиозного и нравственного воинского подвига создавало особый ореол вокруг образа воина-рыцаря (вспомним Пересветова с его прославлением «воинников»: «Воинниками царь силен и славен»15). В изобразительном искусстве середины XVI в. образ воина-рыцаря делается не только популярным: уже самого Ивана IV изображают не иначе как в этом качестве. 12

Подобедова О. И. Московская школа живописи при Иване IV. М., 1972. С. 197. Черепнин Л. В. Вопросы методологии исторического исследования: Теоретические проблемы истории феодализма. М., 1981. С. 153. 14 Зимин А. А. О политических предпосылках возникновения русского абсолютизма. — В кн.: Абсолютизм в России (XVII—XVIII вв.). М., 1964. С. 519. 15 Сочинения И. Пересветова / Подг. текст А. А. Зимин, под ред. Д. С. Лихачева. М.; Л., 1956, с. 48. 13

614

А. С. Мельникова

Наиболее законченный вид идея священного смысла воинского подвига нашла в иконе-картине «Благословенно воинство небесного царя»16. Смысловым и композиционным центром картины явилось изображение юного воина. Он следует сразу за Михаилом-архангелом, возглавляя все «воинство небесное», разделенное на три колонны. Воин, обернувшийся назад к шествующим за ним воинам, восседает на торжественно выступающем коне, одежду его составляет кольчуга, на голове — остроконечный шлем, в правой руке — опущенное вниз копье, у пояса — меч. За спиной всадника развевается алый плащ, над его головой три ангела держат венец славы. Первый исследователь иконы П. П. Муратов увидел в юном воине фигуру св. Георгия; того же мнения придерживался А. Е. Пресняков, но после изучения иконы М. К. Каргером, доказавшим, что здесь представлен Иван Грозный, ведущий свои победоносные войска из Казани17, его трактовка была принята всеми исследователями18. Исполненный движения и изящества образ Ивана IV в картине «Благословенно воинство» не только заставляет вспомнить изображение всадника на копейке ФС. Он поразительно перекликается с новым рисунком на копейке, время чеканки которой датируется 1547— 1550 гг.; отличительной особенностью этой копейки являются буквы «ПС» под ногами всадника19. Всадник здесь изображен тоже повернувшимся назад, как на иконе, а короткая одежда, в которой угадывается кольчуга, обувь — высокие сапоги, перехваченные под коленом, — рисунок левой руки, держащей поводья, очень сходны и у всадника монеты, и у всадника иконы при всем несходстве изобразительных средств, диктуемых разной техникой (табл. 1, 19—28; табл. 2, 19). Более тяжеловесные изображения всадников в украшенной пышно одежде, тоже с молодым безбородым лицом мы наблюдаем на копейках Грозного 1547— 1550 гг. с буквами «IВА, ГР, АЛ, Юр» (табл. 1, 80—24, 21—25, 22—26, 23—26; табл. 2, 20, 21, 22, 23). Разумеется, нельзя даже ставить вопрос о возможности заимствования образа всадника на иконе «Церковь воинствующая» с композиционно близкого ему изображения на копейке ПС. Но можно и вполне правомерно предположить, что в эти годы был создан некий канонизированный тип изображения царя в виде воина-всадника. Образ юного воина-рыцаря, который донесли до нас копейки 40—50-х гг. XVI в., следует, на наш взгляд, трактовать как канонизированный облик Ивана IV, который олицетворял идею религиозно-нравственной миссии русского самодержавия в борьбе за чистоту веры и национальную независимость. По всей видимости, канонизация этого образа могла сложиться не ранее 1542 г. и не позднее 1547 г. Разработку данного сюжета мы связываем с появлением в Москве митрополита Макария. Заметим, что Макарий сам был живописцем и не только наблюдал за ходом живописных работ, но и принимал в них непосредственное участие20. Юный воин на копейках без особых изменений изображался до второй половины XVI в. Венчание Ивана на царство в 1547 г. не нашло отражения в рисун16

Подобедова О. И. Московская школа живописи при Иване IV, с. 22—26. Каргер М. К. К вопросу об изображении Грозного на иконе «Церковь воинствующая». — В кн.: Сборник статей в честь академика Алексея Ивановича Соболевского. Л., 1928, с. 466—470. 18 Подобедова О. И. Московская школа живописи при Иване IV, с. 24—25. 19 Мельникова А. С. Систематизация монет Ивана IV и Федора Ивановича…, с. 109. 20 Подобедова О. И. Московская школа живописи при Иване IV, с. 16, 92. 17

Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии…

615

ке, хотя титул в легенде изменился — он дополнился словом «царь». Во второй половине XVI в. всадник изображается уже с бородой, которая сохраняется на копейках до самого конца царствования Ивана IV (табл. 2, 25, 26, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37). Видимо, не следует в этом факте искать попытки передать конкретные портретные черты лица царя: в традиции художников-миниатюристов XVI в. мужчины до 30 лет изображались всегда безбородыми21. Однако не вызывает сомнения, что мастера стремились воспроизвести на крохотных монетах лицо бородатого, горбоносого человека с густыми, сходящимися на переносице бровями, с длинными волосами, закрывающими уши (см. табл. 2, где на рис. 34, 35, 36 и 37 представлены особо выразительные портреты). Известно, что летописные миниатюры последовательно использовали изображения головных уборов в системе образов, выражающих понятие о ранге в феодальной иерархии. В Лицевом своде слову «князь» неизменно сопутствует изображение княжеской шапки, так же как слову «царь» — пятилучевая корона22. Иван IV до царского венчания изображался в великокняжеской шапке, после 1547 г. — только в пятилучевой короне. В таких же коронах изображались царицы, царевичи и почему-то княгини23. Рисунок короны в летописи очень условен и различается по меньшей мере шестью разновидностями, но за этим стояли не конкретные реалии, а индивидуальные манеры художников-исполнителей24. К числу условностей летописных миниатюр следует отнести украшение царскими коронами всех упоминаемых в тексте царей, без различия между магометанскими и христианскими владетелями, а также фантастические формы головных уборов королей25. Разумеется, мир и смысл изображений на монетах должны были существенно отличаться от книжной иллюстрации, ибо монета являлась памятником более официальным, чем летописная миниатюра, и в то же время более мобильным, поскольку значительно зависела от сиюминутной политической и экономической конъюнктуры. Но выбор изображения головных уборов на монете тоже не был нейтральным. Обращение к монетам XV в. показывает, что в денежном деле существовала своя система знаков, обозначавших различные понятия, которые дополняли или раскрывали содержание легенд. Форма головных уборов в этой системе занимала едва ли не ведущее место. Трехчастный венец обычно использовался в тех случаях, когда возникала необходимость обозначить верховную власть. Комбинации изображений трехчастного венца и великокняжеской шапки на монете служили средством передачи характера междукняжеских отношений26. На монетах Ивана IV трехчастный венец впервые изображен на копейке ФС, которая датируется временем между 1542—1547 гг. Исследователи связы21

Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М., 1944, с. 131. Там же, с. 114—115. См., например, л. 113, 169 и 448 в Синодальном списке Никоновской летописи (ГИМ, ф. 962). 24 Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических летописей. М., 1965, с. 154. 25 Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры…, с. 116. 26 Орешников А. В. Указ. соч., с. 1—232; Арциховский А. В. Изображения на новгородских монетах. — ИАН СССР. Сер. ист. и филос., 1948, т. 5, № 1, с. 99—106; Мельникова А. С. Псковские монеты XV в. — НиЭ, 1963, т. IV, с. 222—244; Львов М. А. Еще раз об изображении на новгородских монетах. — В кн.: Прошлое нашей Родины в памятниках нумизматики. Л., 1977, с. 415; Мец Н. Д. Ярославские князья по нумизматическим данным.— СА, 1960, № 3, с. 121—140. 22 23

616

А. С. Мельникова

вают появление на голове всадника трехчастного венца с актом венчания на царство Ивана IV в 1547 г. В частности, это замечено и относительно всадника русского герба27. Копейка ФС говорит не только о том, что трехчастный головной убор — венец появился на монетах раньше 1547 г., но и о том, что появление его не следует связывать с актом венчания на царство. Всадник копейки ФС имеет венец, но не имеет царского титула в легенде; всадник на денге Московского денежного двора, датированной нами 1547—1550 гг., имеет царский титул в легенде, но не имеет венца (табл. 1, 6—18); у всадника на денге другого типа, тоже относящейся к 1547—1550 гг., есть венец, но нет царского титула (табл. 1, 15—9). Трехчастный венец довольно простых очертаний сохраняется на денгах и копейках до конца 50-х гг. (табл. 2, 14, 15, 16, 19, 20, 21, 22, 23, 26, 28). Начиная с 60-х гг. голову всадника украшает уже не венец, а пятилучевая корона. Корона имеет ободок; между тремя большими, веерообразно расходящимися зубцами размещены два маленьких зубца (табл. 2, 29, 30, 81, 82, 33, 34, 35, 36, 37). И, наконец, среди копеек и денег Грозного встречены три типа (табл. 2, 17, 18 и 25) монет, на которых голову всадника венчает не венец и не корона, а великокняжеская шапка, такая, как ее изображали в миниатюрах, — со сферическим верхом и меховой опушкой. Тот факт, что формы головного убора на монетах Грозного последовательно сменяли друг друга в хронологическом порядке, говорит о том, что за этой последовательностью должна скрываться своя логика. Видимо, изображение трехчастного венца на первом выпуске «самодержавной» копейки с буквами «ФС» может быть расценено однозначно: это было основное средство выражения места самодержца российского в системе феодальной иерархии. Царский титул в легенде играл служебную, дополнительную роль: «говорило» изображение венца, выработанное традицией денежного дела XV в. Форма трехчастного венца на монетах была, по всей видимости, совершенно условна, и никаких реалий за ней усматривать нельзя. Отказ от традиционной формы трехчастного венца и переход к изображению пятилучевой короны в 60-х гг. требуют объяснения, которое следует искать во внутриполитической ситуации в стране. В эти же годы наблюдаются изменения в геральдике, о чем сообщает летопись в феврале 1561 г.: «Царь и великий князь печать старую, меньшую, что была при отце его великом князе Василие Ивановиче, переменил, а учинил новую печать складную: орел двоеглавно, а середи его человек на коне, а на другой стороне орел же двоеглавной, а середи его инрог»28. В 1554 и 1565 гг. были учреждены печати для юрьевского и новгородского наместников. Н. А. Соболева не без оснований полагает, что учреждение новых печатей, а также разработка их символики входили в круг занятий самого Ивана IV29. Слияние ездеца с двуглавым орлом впервые фиксируется на золотой булле, приложенной к договору от 7 августа 1562 г., а также на донативном золотом знаке в пять угорских, приблизительно датированном 1563 г. Изменения государственной печати отражали изменение статуса государства. Г. В. Вилинбахов трактует его как переход от удельного княжества к государственному объединению с самодержавным государем во главе, что выразилось в слиянии «родовой 27

Вилинбахов Г. В. Всадник русского герба, с. 118. ПСРЛ. М., 1965, т. XIV, с. 331. 29 Соболева Н. А. О датировке большой государственной печати Ивана IV. — В кн.: Россия на путях централизации. М., 1982, с. 181. 28

Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии…

617

эмблемы» — ездеца с государственной — двуглавым орлом30. В 1562 г. к старым царским регалиям — бармам и кресту — прибавился скипетр, атрибут королевской власти31. В 1561 г. произошло событие, которое произвело большое впечатление на современников: акт венчания на царство Ивана IV был утвержден патриархом Константинопольским и собором восточных святителей. Они благословили «быти и зватися ему царем законно и благочестно венчанному… понеже рода есть и крове царской»32. Правительство Ивана Грозного добивалось этого признания от восточной церкви пятнадцать лет. Самосознание самодержавной власти получило могущественную поддержку, и, видимо, именно с этим событием следует связывать всю серию изменений государственной атрибутики. Если прибавить к этому еще и тот факт, что в 1564 г. была учреждена опричнина, которая «в известной мере расчистила путь к абсолютизму (хотя и не привела к нему)»33, все замеченные явления можно будет рассматривать как средство выражения престижности самодержавной власти. В контексте событий 60-х гг. XVI в., по всей вероятности, и следует расценивать появление пятилучевой короны на копейках Грозного. Благодаря короне изображение царя выглядело более торжественным и импозантным. Способствовало этому также увеличение декоративных элементов в передаче одежды, плаща всадника и сбруи коня. Пятилучевые условные короны Лицевого свода и короны на копейках 60-х гг. явно следовали одному трафарету изображения царя, царское достоинство которого выражалось определенной формой головного убора, в равной степени условного и на миниатюрах, и на монетах. Знаменательно то, что лицевые штемпели копеек Грозного при его преемниках больше не использовались, хотя датирующих признаков они не имели и в последующей практике денежное производство применяло их в очень широком хронологическом диапазоне. Это лишний раз подтверждает тот факт, что назначение рисунков на копейках Грозного было многофункциональным: изображение служило воплощением одного из основных положений идеологии самодержавной власти — идеи о религиозном и нравственном значении воинского подвига в борьбе за истинную веру и прославляло самого самодержца, который был представлен здесь во всем величии и блеске (насколько специфика монеты позволяла это передать). Рисунки на копейках преемников Грозного условны, схематичны и носят чисто служебный характер — номинал обозначался изображением всадника с копьем. Исключением является единственный тип копейки Бориса Годунова с изображением самого царя (об этом свидетельствуют буквы «Б-О» по сторонам всадника). Здесь резчики вновь не поскупились на детали, подчеркивающие престижность изображения: венец по форме очень напоминает шапку Мономаха, за спиной всадника развевается пышный плащ, одежда всадника и сбруя коня богато декорированы. 30 Вилинбахов Г. В. Государственная геральдика России конца XVII — первой четверти XVIII века : Автореф. дис. … канд. ист. наук. Л., 1982, с. 9 31 Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982, с. 89; Stökl Gunter. Testament und Siegel Ivans IV. — In: Abhandlungen der Rheinisch-Westfalischen Akademie der Wissenschaften, 1972, s. 21—31 32 ПСРЛ, т. XIII, с. 334; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. IV, т. 7, с. 104. 33 Черепнин Л. В. Указ. соч., с. 182—183.

618

А. С. Мельникова

Учитывая ту смысловую нагрузку, которую несли рисунки головных уборов на монетах, разумеется, нельзя оставить без объяснения причину появления великокняжеской шапки на одном типе копейки Новгородского денежного двора (табл. 1, 25— 26; табл. 2, 25), на денгах Московского (табл. 1, 17—21; табл. 2, 17) и Тверского (табл. 1, 18—22; табл. 2, 18) дворов. Великокняжеские шапки на монетах Грозного заметил еще Н. И. Булычев в 1906 г., но объяснить этот факт он не пытался34. В данном случае следует исключить всякую возможность проявления самостоятельной инициативы резчиков штемпелей. Это исключалось самой природой официальных учреждений, какими были государевы денежные дворы; к тому же здесь мы наблюдаем одновременное явление на всех трех денежных дворах. Очень большой соблазн представляет датировка монет с великокняжеской шапкой 1575—1576 гг., когда Иван IV титуловал «великим князем всея Руси» Симеона Бекбулатовича, а за собой оставил титул «князя Московского». Но такой трактовке сопротивляются монетные клады: они указывают на 50-е гг. XVI в. как на время появления указанных монет35. Можно предположить, что объяснение этого явления кроется в мартовских событиях 1553 г., когда Иван IV серьезно заболел и остро встал вопрос о его преемнике. Известно, что события, связанные с нежеланием части бояр присягать новорожденному наследнику, вызвали «мятеж» и «шум» во дворце и оказали серьезное влияние на дальнейшую политическую жизнь страны. Иван IV пришел к выводу, что он не может рассчитывать на верность даже ближайшего окружения. Когда в июне 1553 г. царевич Дмитрий умер и наследником стал другой младенец — царевич Иван, родившийся в марте 1554 г., с наиболее опасного конкурента на царский престол — с Владимира Андреевича Старицкого — взяли крестоцеловальную запись в верности новорожденному, а сам он был назначен правителем при малолетнем наследнике36. В этой обстановке, когда судьбы престола потребовали гарантий от подданных в верности династии, возможно, могли быть выпущены монеты с изображением наследника. Согласно монетной традиции XV в., на нем должна была быть великокняжеская шапка. Изображение наследника в виде всадника не нарушало геральдических канонов. Документальным подтверждением этому может служить описание герба, правда, относящееся к 1667 г.: «Орел двоеглавый есть герб державный… на персях изображение наследника»37. На монете статус наследника ограничивался рисунком великокняжеской шапки, сам же наследник изображен с бородой, хотя реальный наследник в момент выпуска монеты был грудным младенцем. В предложенном выше объяснении по крайней мере два момента кажутся спорными. Во-первых, по изобразительным канонам того времени мужчины до 30 лет обязательно изображались безбородыми, и правило это, как мы видели, распространялось и на монеты. Во-вторых, в летописных миниатюрах царевичи 34 Булычев Н. И. Именные серебряные копейки и денежки Ивана IV (1533—1584). СПб., 1906, с. 66. 35 Мельникова А. С. Систематизация монет Ивана IV и Федора Ивановича… Прил. 1, клады № 10—18. 36 Бахрушин С. В. Иван Грозный. — В кн.: Бахрушин С. В. Научные труды. М., 1954, т. II, с. 294; Зимин А. А., Хорошкевич А. Л. Указ. соч., с. 71—72. 37 Цит. по: Вилинбахов Г. В. Всадник русского герба, с. 119.

Место монет Ивана Грозного в ряду памятников идеологии…

619

неизменно имели царские венцы на головах, а великокняжескую шапку носил только один персонаж — Владимир Андреевич Старицкий38. Уже говорилось, что между оформлением монет и книжной иллюстрацией нельзя ставить знак равенства. Но, учитывая, что замеченные приемы в изображении царевичей и великого князя Владимира Андреевича Старицкого последовательно осуществляются в двух последних томах Лицевого свода, оформившихся уже в 60-х гг. (1563— 1568)39, можно предположить, что здесь имелся свой подтекст, смысл которого раскрывается при сопоставлении рисунков с монетами. Мы рискуем высказать суждение, что всадник в великокняжеской шапке на монетах символизировал не наследника, а великого князя Владимира Андреевича Старицкого. Сразу оговоримся, что это толкование мы предлагаем как одну из возможных гипотез; она возникла постольку, поскольку снимает замеченные выше противоречия. Известно, что вторая половина 50-х гг. была временем, когда обозначился кризис во взаимоотношениях между правительством Избранной рады и Иваном IV. Историки спорят, был ли действительно в 1553 г. боярский «мятеж» или же он возник в воображении автора приписок к Царственной книге, сделанных спустя более десятка лет. Если принять версию о выпуске в 1554—1555 гг. группы монет с изображением великокняжеской шапки, которая символизировала великого князя Владимира Андреевича Старицкого, проблематичный «мятеж» обретает документальное подтверждение. Владимир Андреевич независимо от своих личных качеств стал знаменем боярской оппозиции; изображение его на монете могло истолковываться как завуалированный вызов Ивану Грозному. Так как оппозиция назрела внутри Избранной рады, нет ничего удивительного в том, что на службе оппозиции могли оказаться денежные дворы. Судьба этих дворов после выпуска монет с великокняжеской шапкой служит косвенным подтверждением справедливости нашей гипотезы. После выпуска крамольной денги Тверской денежный двор прекратил свое существование навсегда, а Московский денежный двор больше не готовил новых маточников и если не прекратил, то значительно сократил свою деятельность до конца царствования Ивана IV. Причины сокращения деятельности этих двух дворов крылись во многих обстоятельствах иного порядка40, но, возможно, их «проступок» тоже играл здесь свою роль. Новгородский денежный двор, напротив, с 60-х гг. обнаруживает признаки расцвета, но некоторые изменения наблюдаются и здесь. Они выразились в сокращении количества и разнообразия знаков под ногами всадника. За этими знаками — буквенными сочетаниями— стояли живые люди, видимо, мастера-денежники, которые таким образом отмечали свою продукцию41. Было ли это сокращение вызвано техническими причинами или оно обозначало физическое истребление людей, можно только гадать. Но факт остается фактом: на копейках Новгородского денежного двора 60—70-х гг. вместо семи разнообразных буквенных сочетаний остаются только четыре (табл. 1; ли38

Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры…, с. 116. Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964, с. 67—74; Скрынников Р. Г. Начало опричнины. Л., 1966, с. 21—34; Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических летописей, с. 128. 40 Мельникова А. С. Систематизация монет Ивана IV и Федора Ивановича…, с. 118—120. 41 Спасский Я. Г. Деньги. — В кн.: Очерки русской культуры XVI века. М, 1977, часть первая, с. 240. 39

620

А. С. Мельникова

цевые штемпели 28—34). В то же время на копейках Псковского денежного двора, на которых не встречено изображение великокняжеской шапки, осталось в полной неприкосновенности разнообразие буквенных сочетаний (табл. 1, лицевые штемпели 35—38). Как бы мы ни толковали смысл изображения великокняжеской шапки на монетах Грозного, несомненным остается одно: этот выпуск отразил сложную внутриполитическую ситуацию, в которой монеты играли весьма активную роль. О. И. Подобедова, изучившая иллюстрации Лицевого свода, сумела заметить, что некоторые художники передавали свое индивидуальное отношение к описываемым событиям вопреки официальному тексту42. Может быть, в настойчиво повторяющемся изображении Владимира Андреевича Старицкого в непременной великокняжеской шапке имелся свой подтекст, перекликающийся с выпуском монет 1554—1555 гг., на которых изображен ездец в великокняжеской шапке? Нам представляется, что сделанные выше наблюдения над рисунками на монетах Ивана IV позволяют сказать, что памятники истории развития государственного строя России в середине и второй половине XVI в. дополняются новым нумизматическим источником, который не только отразил многие перипетии этого сложного и противоречивого периода русской истории, но и сам выступил в роли действенного инструмента внутренней политики.

42

Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических летописей, с. 154.

Г. Алеф

ЗАИМСТВОВАНИЕ МОСКВОЙ ДВУГЛАВОГО ОРЛА: ТОЧКА ЗРЕНИЯ НЕСОГЛАСНОГО* ** В 1490-х гг. великий князь московский на вновь созданную государственную печать впервые поместил заимствованное изображение двуглавого орла. Первая сохранившаяся печать изготовлена из воска и прикреплена к документу тонким шнуром. На оттиске изображен всадник, держащий копье, обращенное наконечником вниз. Копье наклонно вонзилось в крылатого дракона, очертаниями напоминающего змея. На реверсе помещен двуглавый орел. На каждой голове, изображенной в профиль, — лучистая корона. Каждое изображение окружено надписью. На аверсе читается: «Великий князь Иоан Божией милостию господарь всеа Русии», на реверсе — продолжение: «и великий князь Волод[имерский] и Моск[овский] и Нов [городский] и Пск[овский] и Тфе[рской] и Юго[рский] и Вят[ский] и Пер[мский] и Бол[гарский]»1. Обе фигуры сохранялись на гербе Москвы, а затем, соответственно, Романовых до революции 1917 г. Роль изображения орла с XVI в. возрастает, тогда как изображение всадника уменьшается в размерах и нередко помещается в медальон на груди орла2. Двуглавому орлу придавалось большое значение в концепциях византийского влияния на Московское государство. В последнее время в своем блестящем очерке византийской истории Георгий Острогорский отметил: *

Пер. с англ. по изд.: G. Alef. The Adoption of the Muscovite Two-Handed Eagle: A Discordant View // Speculum: A Journal of Meditative Studies. Vol. XLI. N 1. January 1966. ** Краткая версия этой статьи была представлена в качестве доклада на конференции славистов Западного побережья, состоявшейся 10—11 апреля 1965 г. в Клермонте, Калифорния. 1 Описание печати см.: Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV— XVI вв. (подгот. Л. В. Черепнин). М.—Л., 1950 (далее — ДДГ), с. 575. Хороший гравированный рисунок помещен в изд.: Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел (далее — СГГД), ч. I, М., 1813, с. 333 (см. Табл. I, № 1); другие рисунки можно найти в более доступных книгах: Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика. М., 1963, с. 109; Н. В. Водовозов. История древней русской литературы. М., 1962, с. 190. Всадник, поражающий копьем крылатого змея, возможно, будет отождествлен с Георгием Победоносцем теми, кто знаком с иконографией этого святого. В недавнем издании «Истории русского искусства» (т. II, М., 1954) приведены три новгородские иконы XIV — начала XV в., содержащие мотив драконоборца (с. 133, 220, вклейка, 235). Та, что воспроизведена на вклейке к с. 220, чрезвычайно близка к изображению на печати 1497 г., по крайней мере, в некоторых деталях: летящий плащ всадника; левая передняя нога коня изображена несколько выше правой; крылатый змей распростерт подо всем конским туловищем. Однако у всадника на печати нет нимба над головой. Позднее, в конце XVI—XVII в., современники отождествляли всадника с царем. См. Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 111—112. 2 Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 112 сл.

622

Г. Алеф

«Иван III, великий освободитель и объединитель русских земель, женился на дочери деспота Фомы Палеолога, племяннице последнего византийского императора. Он воспроизвел на своем гербе двуглавого орла Византийской империи, ввел в Московии византийский церемониал и вскоре превратил Русь в лидера христианского Востока, каким некогда была Византия. Русь стала явной наследницей Византийской империи и восприняла из Константинополя римские концепции в их византийской форме: если Константинополь был Новым Римом, Москва стала «Третьим Римом». Великая традиция Византии, ее вера, ее политические идеи, ее духовность столетиями продолжали жить в Российской империи»3. Намного более ранняя, но недавно перепечатанная работа Шарля Диля также подчеркивает роль двуглавого орла как символа translatio — перенесения византийского религиозно-политического наследия4. Многие историки Руси указывали на византийское происхождение двуглавого орла, рассуждая о влиянии женитьбы Ивана III на Софье (Зое) Палеолог и развитии придворного церемониала, сопровождавшем возникновение независимого Московского государства во второй половине XV в.5 На рубеже этого столетия В. И. Савва опубликовал работу, опровергающую концепцию влияния Софьи на Ивана и ее предполагаемого участия в возникновении придворных чинов и церемониала. Взгляды В. И. Саввы оказали серьезное воздействие по крайней мере на часть современных историков6. В числе авторов самых недавних работ, готовых подписаться под его доводами, — Дж. Феннел: «Многие перемены, такие как усвоение византийской эмблемы — двуглавого орла — на печати великого князя и введение ряда высших придворных должностей, произошли не ранее чем через четверть столетия после ее прибытия… некоторые инновации… имеют лишь слабое сходство с прежним придворным церемониалом Константинополя». 3 G. Ostrogorsky. History of the Byzantine State. Trans. J. Hussey, New Brunswick, New Jersey, 1957, p. 509. Ср. A. A. Vasiliev. History of the Byzantine Empire. 2nd ed., Madison, 1952, p. 590; R. L. Wolff. The Three Romes: The Migration of an Ideology and the Making of an Autocrat // Daedalus, LXXXVIII, 1959, pp. 302—303. 4 Ch. Diel. Byzantium, Greatness and Decline. Trans. N. Walford, New Brunswick, New Jersey, 1957, p. 295. Однако тому, что Русь стала политической наследницей Византии, она обязана главным образом женитьбе Ивана III (1472) на Софье, последней из Палеологов. Приняв византийского двуглавого орла в качестве нового герба своего государства, великий князь московский провозгласил себя наследником греческих императоров и заявил о своих притязаниях: его столица должна была стать преемницей Византии, как Византия была преемницей Рима. 5 Ср., например, Н. М. Карамзин. История государства Российского. Под ред. П. Н. Полевого, кн. V, СПб., 1892, с. 44—45. В. О. Ключевский. Курс русской истории // Сочинения, т. II, М., 1957, с. 123—124. N. Riazanovsky. A History of Russia. New York, 1963, p. 117. B. H. Sumner. A Short History of Russia. New York, 1949, p. 79. Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 109—110. 6 В. И. Савва. Московские цари и византийские василевсы. К вопросу о влиянии Византии на образование идеи царской власти московских государей. Харьков, 1901. Хороший обзор основных положений этой книги сделал Рот (Roth) в Byzantinische Zeitschrift, XII, 1903, S. 328—333. О влиянии взглядов В. И. Саввы см. G. Vernadsky. Russia at the Dawn of the Modern Age. London, New Haven, 1959, pp. 25—26; D. Obolensky. Russia’s Byzantine Heritage // Readings in Russian History, ed. S. Harcave, I, New York, 1962, pp. 102—103.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

623

Далее, вслед за В. И. Саввой, Дж. Феннел выдвигает интересное предположение, что усложнение церемониала и пышность двора развились только после того, как московские правители начали развивать контакты с западноевропейскими дворами и лелеять желание соперничать с ними7. Целью данной статьи является обоснование предположения о том, что изображение двуглавого орла на московском гербе возникло как реакция на ряд дипломатических маневров Габсбургов и их эмиссаров. Коротко говоря, великий князь московский, обнаружив, что император Священной Римской империи имеет на своей печати двуглавого орла, а его сын и назначенный преемник — только одноглавого, ответил заимствованием аналогичного изображения для своей печати. Хотя подлинники документов не сохранились, я тем не менее предполагаю, что печати, несущие новое изображение, были приложены к посланиям Ивана III Габсбургам, а также к договору с королем Максимилианом, сыном императора. Это было одним из способов, которыми Иван утверждал свое равенство с Фридрихом III и, между прочим, давал понять, что принял византийское наследие (правда, помимо этого он мало что сделал, чтобы воплотить свои притязания в идеологическую концепцию или реальные действия). Развивая данный тезис, следует проанализировать две группы источников. Первая группа касается начала дипломатических отношений Московии со странами Запада. В дипломатических переговорах Иван III довольно рано начал отстаивать свое равенство с императором Габсбургом. Щепетильность во всем, что касалось царского статуса, присутствует еще до установления прямых контактов, желание Ивана сообщить о равенстве их положения несомненно проявляется с самого начала переговоров. Вторая группа источников, рассмотренных в данной статье, касается эволюции печатей московских великих князей до появления двуглавого орла. Исследователь, занимающийся историей этой эпохи, имеет в своем распоряжении целый ряд работ, посвященных начальному этапу отношений между Габсбургами и Москвой8. Почти все, что известно о дипломатических контактах между домом австрийских эрцгерцогов и Москвой, исходит из русских дипломатических источников9. К сожалению, материалы архивов австрийского государства и двора фактически бесполезны, ибо там сохранились только копии договора между Москвой и Габсбургами начала 1490-х гг. Полный перечень дипломатических отчетов содержится там лишь начиная с XVI в.10 К 1480 г. ряд восточно- и центральноевропейских государств — Венгрия, Молдавия, Священная Римская империя — признавали Московию желательным 7 J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow. London — New York, 1961, pp. 319—320. В. И. Савва. Московские цари и византийские василевсы, c. 196 сл., 243 сл., 269. 8 См., например, P. Karge. Kaiser Friedrich’s III. und Maximilian’s I. Ungarische Politik und ihre Beziehungen zu Moskau, 1486—1506 // Deutsche Zeitschrift für Geschichtswissenschaft, IX/I, 1893, S. 259—287. С. M. Соловьев. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 3, т. 5, с. 134— 140. J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow, pp. 117—131. F. von Adelung. Kritisch-Literärische Übersicht der Reisenden in Russland bis 1700. Bd. I, St. Petersburg, 1846, S. 149—160. Очерки истории СССР. Период феодализма, IX—XV вв., ч. II, М.,1953, с. 328—329. К. В. Базилевич. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. М., 1952 , с. 255—281. 9 Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. Т. I, СПб., 1851 (далее — ПДС). 10 P. Karge. Kaiser Friedrich’s III. und Maximilian’s I. S. 264.

624

Г. Алеф

потенциальным союзником. Время от времени каждое из них пыталось организовать коалицию против польской династии Ягеллонов, стремившейся распространить свое влияние на Венгрию, Чехию и Молдавию. Габсбурги желали не только предотвратить образование мощной конфедерации Ягеллонов, но и стремились установить собственный контроль над Чехией и Венгрией. Реакция Ивана III на выдвигавшиеся предложения о союзе была чрезвычайно осторожной и основывалась на собственных интересах. Он также хотел приобрести союзников для борьбы с польско-литовскими Ягеллонами, поскольку притязал на земли древнего Киевского государства, оказавшиеся теперь во владении его западных соседей. Несмотря на уверения в дружбе, обещания взаимной помощи против общих врагов и проистекающие из этого формальные союзы, Москва фактически не играла никакой роли в исходе политических и военных мероприятий на восточных окраинах Западной Европы. Равным образом, в конце столетия западные союзники не оказали Москве никакой помощи в ее войнах с Польско-Литовским государством. Хотя непосредственные цели переговоров не были достигнуты, ряд важных побочных результатов налицо. Через своих послов центральноевропейские правители узнали о размерах и могуществе Московии и убедились, что необходимо изучить возможность использования этой восточной державы как против Ягеллонов, так и против турок. Для московского двора стали очевиднее последствия длительной изоляции восточной Руси от Запада, по крайней мере в том, что касается техники. Во время Флорентийского собора (1438—1439), а затем в ходе переговоров о женитьбе Ивана III на Зое Палеолог русские познакомились с материальной культурой Италии. Еще до знаменитого брака квалифицированных итальянских мастеров побуждали и даже уговаривали приезжать в Москву. Итальянцы, служившие Ивану III, вели переговоры о его браке начиная с 1468 г. Вскоре Иван III выяснил, что его главный агент в Италии Джанбаттиста делла Вольпе служил не только ему, но и венецианскому правительству. За это делла Вольпе был приговорен к пожизненному заключению и потерял все свое имущество11. Со следующей миссией в Италию (1474—75), уполномоченной вести поиск мастеров и архитекторов для службы в Москве, Иван в качестве главного агента послал русского, Семена Толбузина; впоследствии он использовал в качестве глав посольств и греков12. Возможно, чтобы обучить русских искусству дипломатии и иностранным языкам, а заодно обезопасить себя от двойной игры, подобной той, что вел делла Вольпе, московский двор направлял русского в качестве младшего посла. Во всех случаях приставленные к посольствам русские имели низшие придворные чины. Так же формировались и миссии, отправлявшиеся в Священную Римскую империю. Разносторонне одаренный грек Юрий Траханиот являлся главным участником переговоров, но его всегда сопровождал русский низшего ранга13. В качестве же эмиссаров в Молдавию, Литву, Венгрию Иван III направлял исключительно русских. 11

G. Vernadsky. Russia at the Dawn of the Modern Age, pp. 18—22. Полное собрание русских летописей (далее — ПСРЛ), т. XXV, М.—Л., 1949, с. 299. 12 P. Pierling. La Russie et l’Orient. Paris, 1891, p. 124, f. 13 См., например, ПДС, т. I, стб. 19.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

625

Эта традиция показывает признание Москвой необходимости посылать более опытных представителей в передовые страны Запада. Подобная практика может иллюстрировать бóльшее уважение, питаемое Москвой к Империи и Италии, а кроме того, подразумевает и готовность учиться у более передовых стран. Таким образом, несмотря на выношенное религиозное и культурное недоверие, развивавшееся в течение столетий, московский двор демонстрировал стремление узнать и принять западное искусство и технологии, естественно, при условии, что они не нарушали религиозных и поведенческих канонов и обычаев. Зодчие, каменщики, пушечных, золотых и серебряных дел мастера, рудознатцы, сведущие в нахождении и эксплуатации месторождений драгоценных металлов, врачи были в большом спросе. Даже проект брачного союза между одной из дочерей Ивана и римским королем, в конце концов оказавшийся бесперспективным, вызвал активный интерес Ивана III. Трудности, которые сулил брак с латинянином, не породили столь отрицательной реакции, как предлагавшаяся в виде альтернативы помолвка с имперским князем или маркграфом14. Для дочери Иван желал только сына императора, хотя в собственном государстве не имел особых возражений против брака своей второй дочери с одним из зависимых от него князей15. Настаивая на равенстве с Фридрихом III, Иван руководствовался теми же мотивами, что побуждали его копировать имперский ритуал, принимая габсбургских послов. Первым австрийским эмиссаром в Московии был рыцарь по имени Николай Поппель (или Попплау), прибывший туда в конце 1486 г. В соответствии с его собственным признанием, им двигало любопытство путешественника, но он и имел при себе грамоту от императора, подтверждающую его полуофициальную миссию. Русские проявили чрезмерную подозрительность к его объяснениям, хотя Поппель действительно провел три предшествующих года в подобных миссиях, посетив многие княжеские и королевские дворы Европы16. Немедленно после возвращения из Москвы весной 1487 г. он посетил императора в Нюрнберге и отчитался о своем визите. Московия произвела на него большое впечатление. Он увидел могущественное и — вопреки распространенному при имперском дворе мнению — независимое от враждебных поляков государство. Ухудшение положения в регионе, где Габсбурги соперничали с Ягеллонами, побудило Фридриха вновь послать Поппеля в Москву, на этот раз как полномочного аккредитованного посла. В конце декабря 1488 г. он покинул Ульм, имея инструкции заложить основы для союза, направленного против Ягеллонов. Во время своего второго визита Поппель столкнулся с возросшими трудностями, многие из которых были созданы им самим. Ко времени отъезда его отношения с влиятельными придворными и даже великим князем стали отчужденными. Он начал с требования личной аудиенции у великого князя. Ему было отказано на том основании, что при аудиенции должны присутствовать члены Боярской думы. Вслед за этим он предложил, чтобы Иван разрешил брак одной 14

ПДС, т. I, стб. 31, 41, 44—45. Древнейшая разрядная книга официальной редакции (по 1565 г.). Изд. П. Н. Милюков, М.,1901, с. 9—10. ПСРЛ, т. VIII, СПб, 1859, с. 238. 16 P. Karge. Kaiser Friedrich’s III. und Maximilian’s I. S. 265. К. В. Базилевич. Внешняя политика Русского централизованного государства, с. 256—258. С. M. Соловьев. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 3, т. 5, с. 134—135. J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow, pp. 118—119. 15

626

Г. Алеф

из своих дочерей с племянником Фридриха III, маркграфом Баденским. Затем Поппель передал жалобу великого магистра Ливонского ордена на якобы имевшие место вторжения псковичей на орденские земли, заявив, что имеет на это право, потому что Ливония перешла под юрисдикцию императора. Затем Поппель попросил повидать дочь Ивана, чтобы в своем отчете доложить о произведенном ею впечатлении. Наибольшую бестактность Поппель проявил во время дарованной ему в конце концов личной аудиенции. Здесь Поппель заявил, будто слышал, что ранее Иван просил папу даровать ему королевский титул. Так и не осознав своей грубой ошибки, Поппель опрометчиво продолжал настаивать. Он указал, что папы обладали властью только в церковных делах и лишь один император мог бы удовлетворить подобную просьбу. Поэтому Ивану следовало бы просить о короне Фридриха. Во всяком случае, предостерегал Поппель, Иван должен позаботиться, чтобы об этом не прознали поляки, опасающиеся воздействия, которое его коронация может оказать на православное население восточной части их королевства. Ко времени его отъезда бояре — члены Думы пребывали в ярости от той обидной снисходительности, которую проявлял к ним Поппель, и от его дурного вкуса. Поведение и тактика посла могли бы иметь успех при западноевропейских княжеских дворах, но он плохо понимал ситуацию в Московии. Он даже не ощутил царившего в столице общественного возбуждения, наблюдая пышность кремлевского двора, которая должна была служить отражением могущества его правителя, чей престиж и славу еще более возвысили отступление татар в 1480 г. и новые величественные сооружения Кремля. Отклонив первоначальную просьбу о личной аудиенции, Иван отмел и предложение о брачном контракте между его дочерью и — всего лишь — племянником императора. Жалоба ливонского гроссмейстера также была полностью отвергнута. Псковские границы останутся такими, какими они были исстари. Столь же не был расположен Иван выставлять свою дочь на обозрение этому невыносимому человеку. Айсберг ярости, скрытый под маской дипломатической вежливости, отчасти проявился в ответе на предложение, чтобы Иван просил императора о королевской короне: «Мы Божьею милостию государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители». Власть правителя в Московском государстве происходит от Бога, а не от рук человеческих17. Иван уведомил, что пошлет собственного посла к господину Поппеля18. Поппель отбыл, хорошо понимая, что провалил свою миссию, но упорно отказывался признать свои ошибки, равно как и собственное невежество в общении с незападноевропейскими дворами. Впоследствии он с раздражением жаловался в письме, что придворные Ивана подвергали сомнению его верительные грамоты и распускали порочащие его слухи19. Поппель произвел более глубокое впечатление, чем он сам предполагал. Предложив для дочери Ивана руку маркграфа, он способствовал кристаллиза17 ПДС, т. I, стб. 1—14. J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow, pp. 120—121. С. M. Соловьев. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 3, т. 5, с. 134—136. K. В. Базилевич (Внешняя политика…, с. 262) считал, что главной целью, которую преследовал Фридрих, посылая Поппеля в Москву, было предложение Ивану III королевской короны. 18 ПДС, т. I, стб. 8—9. 19 Там же, стб. 52 сл.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

627

ции политической линии Москвы, согласно которой сыновья и дочери великого князя могли вступать в брак с представителями королевских домов Запада. Вероятно, это обсуждалось членами Боярской думы. Как бы то ни было, Иван решил, что достойны такого брака могут быть только правящие монархи или их непосредственные потомки. Это подтверждают события 1483 г., когда он разрешил своему старшему сыну Ивану Ивановичу жениться на дочери Стефана Молдавского. Вслед за этим в 1495 г. дочь Ивана Елена вышла замуж за князя Александра Литовского. Что касается Габсбургов, достойным признавался только сын Фридриха Максимилиан. Это решение подразумевало равенство Ивана с правителем Священной Римской империи. Последнее обстоятельство нашло косвенное отражение в инструкциях, которыми Юрий Траханиот был снабжен в марте 1489 г. накануне отъезда в качестве эмиссара ко двору Фридриха III. Иван уведомил Юрия, что, если будет поднят вопрос о браке его дочери с маркграфом, ему следует отвечать: «За этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что государь наш многим землям государь великий…» Если же Габсбург будет настаивать, Юрий все равно должен ответить отрицательно и привести решающий аргумент: московские правители происходят из древнего рода (не высказывая этого прямо, Иван хотел показать, что он может претендовать на более древнее происхождение, чем Габсбурги). Более того, Иван инструктировал Юрия поставить вопрос еще более остро, добавив: «От давних лет прародители его были в приятельстве и любви с прежними римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии». До самого конца существования империи «отец нашего государя… был с ними в братстве и приятельстве». Тетка Ивана III была замужем за императором, Иоанном Палеологом. «Так как же такому великому государю выдать дочь свою за маркграфа?» Если же Габсбург пожелает устроить этот брак для своего сына, ему следует послать в Москву специального посла для дальнейших переговоров20. В инструкциях Ивана Траханиоту нет никаких упоминаний о его собственном союзе с принцессой из рода Палеологов. Казалось бы, он мог усилить свои позиции, сославшись на этот прецедент как самый недавний пример тесных отношений с прежним правящим домом Византии. В момент женитьбы (1472) он явно тешился мыслью, что этот союз придаст ему императорский статус. Ровно через год, когда псковские послы, после угрозы вмешательства Москвы, заключили договор с Ливонским орденом, псковская редакция грамоты гласила: «Государи наши, благоверные великие князья русские и цари, Иван Васильевич и сын его Иван Иванович…»21 В соглашении о перемирии между Иваном III и великим 20 Там же, стб. 17. См. также J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow, p. 122. О свидетельствах, касающихся очень позднего появления в Москве подложного Константинова дара, см. N. K. Gudzy. History of Early Russian Literature. Trans. S. W. Jones, New York, 1949, pp. 288—292; А. Н. Пыпин. История русской литературы. Т. I, СПб., 1911, с. 341—344. D. Čiževskij. History of Russian Literature from the Eleventh Century to the End of the Baroque. The Hague, 1960, pp. 203—204. 21 Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею, т. I, СПб., 1846 (далее — АЗР), № 69. С. M. Соловьев. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 3, т. 5, с. 128—129. Х. Шедер отметила, что в 1473 г. царский титул был употреблен осторожно в качестве пробного шага («im kleinen ausprobiert». H. Schaeder. Moskau, das dritte Rom. Studien zur Geschichte der politischen Theorien in der slavischen Welt. 2 Aufl., Darmstadt, 1957, S. 54 ).

628

Г. Алеф

магистром Ордена фон дер Борхом, заключенном 1 сентября 1482 г., присутствует та же формула22. Двумя годами позднее Иван направил письмо еврею («жидовину») из Кафы по имени Захария Скара, приглашая его к себе на службу. Ни содержание письма, ни последующие исследования не прояснили причины загадочного приглашения, однако нет сомнения, что Иван желал произвести на Захарию впечатление и золотой печатью, прикрепленной к грамоте шелковым шнурком, и грандиозностью титула, в котором называет себя Божьей милостью великим государем Русской земли и царем всея Руси23. В общем, Иван III начал заигрывать с титулом «царь» еще до того, как Русь объявила себя свободной от татарского ига24. Если Иван III не отказался от своих имперских притязаний за те шестнадцать лет, что прошли до миссии Траханиота, то почему он не упомянул Софью как связующее звено между собой и Византией? Его осторожность в использовании титула, применение его только в сношениях с низшими, такими как таинственный «жидовин» или как глава Ливонского ордена, позволяют заподозрить боязнь получить отпор от более могущественных держав. Кроме того, молчание относительно брака с Софьей может отражать временное изменение в его концепции Московского царства. Победа 1480 г. над сарайским ханом повлекла за собой провозглашение независимости и равного статуса. Вследствие этого происхождение Софьи могло уже не играть столь важной роли в его притязаниях на царство, как до 1480 г. В свете столь общих соображений предложение брачного союза дочери Ивана и «этого маркграфа» было полностью отвергнуто. Молчание относительно брака Ивана с Софьей удовлетворяет этой интерпретации. Софья, хотя и происходила из дома Палеологов, не была дочерью ни императора, ни даже просто правящего монарха. Она была лишь сиротой под попечительством папы. Иван III, видимо, не хотел признавать, что новое родство, созданное этим союзом, само по себе может возвысить престиж великого князя. Остается еще одно следствие миссии Поппеля. Оскорбление от предложения королевской короны было глубоким. Вдобавок Поппель напрямую объявил Ивану о сюзеренитете императора над балтийскими немцами, хотя это, несомненно, было известно в Москве и раньше. Тем не менее орденские магистры всегда вели переговоры с Русским государством от своего имени, а не от императорского. С другой стороны, Поппель не знал, что уже в 1473 г. Иван III уведомил ливонских рыцарей, что он и его сын должны считаться русскими великими князьями и царями. Непреднамеренная неловкость Поппеля привела к одному — небольшому, но существенному — изменению в титуле, сделавшему его несколько более соответствующим западноевропейской практике. Первому посольству, отправлявшему22 «Сборник Муханова», изд. 1, М., 1836, № 27, с. 39: «По Божьей воли и по великих государей велению царей русских, великого князя Ивана Васильевича всея Руси и сына своего, великого князя Ивана Ивановича всея Руси…» 23 Сборник Императорского Русского исторического общества (далее — Сборник РИО), т. XLI, СПб., 1884, № 10, с. 41. 24 Ср. В. О. Ключевский. Курс русской истории // Сочинения, т. II, М., 1957, с. 123. Царский титул никогда не использовался в переписке с поляками или крымскими татарами. Лишь однажды Иван и его сын, Василий III, были названы царями на подписи грамоты во время переговоров с Габсбургами, и то только с сыном императора Максимилианом (С. M. Соловьев. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 3, т. 5, с. 145).

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

629

ся из Москвы в марте 1489 г. во главе с Юрием Траханиотом, в составе которого был и возвращавшийся на родину Поппель, Иван III повелел ехать до Ревеля, а оттуда на корабле до Любека или другого подходящего северогерманского порта. Пристав, который должен был снабжать их всем необходимым, пока они не достигнут Ревеля, вез послание к городским властям с просьбой обеспечить проезд миссии к императорскому двору. Эта грамота начиналась словами «Иоанн, Божьей милостью великий государь и царь всея Руси», далее же следуют географические эпитеты — Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Тверской, Югорский, Вятский, Пермский и Болгарский25. Иван III выказал замечательное рвение, объявляя властям имперских городов на землях Тевтонского ордена о своем равенстве с императором. Несомненно, в Ревеле это стало известно и Поппелю, поскольку в обычае местных властей было оказывать гостеприимство столь важным послам. Новизна титула, содержащаяся уже в самом обращении, не могла ускользнуть от внимания ни местных властей, ни Поппеля. Посол Фридриха должен был наконец все-таки осознать, какую огромную ошибку он совершил во время личной аудиенции у великого князя. Для Ивана, однако, это не был исключительно вопрос дипломатического протокола. Использование формы Иоанн вместо привычного Иван Васильевич — не просто адаптация соответствующей церковно-славянской формы26, оно проистекало из желания соответствовать практике других европейских монархов. Если бы это была только приверженность к более древней форме имени Иван, великий князь мог бы именовать себя Иоанном Васильевичем, а не одним лишь христианским именем без отчества. Кроме того, давнюю западноевропейскую практику отражало и перечисление названий стран, которыми владеет правитель, после его титулов. В качестве иллюстрации можно привести государственную печать императора Сигизмунда, содержащую следующую круговую надпись: SIGISMVNDVS . DEI . GRACIA . ROMANORVM . IMPERATOR . SEMPER . AVGUSTVS . AC . HUNGARIE . BOHEMIE . DALMACIE . CROACIE . RAME . SERVIE . GALICIE . LODOMERIE . CVMANIE . BVLGARIE . REX . ET . LVCEMBVRGENSIS . HERES27. Форма московского и габсбургского титулов обнаруживает значительное сходство не потому, что первый копирует второй, но потому, что такая титулатура была широко распространена на Западе в целом. Анализ обращений, содержащихся в договорах начала XV в., показывает, что эта форма пришла из Литвы28. Она не использовалась московскими правителями в 25

ПДС, т. I, стб. 22. Таково утверждение В. О. Ключевского (Курс русской истории // Сочинения, т. II, М., 1957, с. 123—124), ср., однако, традиционную церковно-славянскую форму в надписи на русском и латинском языках (1491 г.), обнаруженной на Спасской башне Московского Кремля: «Иоанн Васильевич, Божией милостью великий князь владимирский, московский, новгородский, тверской, псковский, вятский, угорский, пермский, болгарский и иных и всея России государь в лето 30 государствовании своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Соларий, Медиоланец, в лето от воплощения Господня 1491» (История русского искусства, т. III, с. 310). 27 O. Posse. Die Siegel der deutschen Kaiser und Könige von 751 bis 1806. Bd. II, Dresden, 1910. Табл. 17, №№ 1, 2 (см. приложенную Табл. I, № 2). 28 Впервые князь северо-восточной Руси признал распространенную форму титула за иноземным князем в 1427 г. В договоре Бориса Александровича Тверского с Витовтом Литовским Борис называет Витовта «великим князем Витовтом литовским и многих русских земель господарем» (ДДГ, № 23, с. 62). Московский князь (Василий II) впервые сам воспользовался расширенной формой титула в 1449 г. в договоре с Казимиром, королем польским и великим князем 26

630

Г. Алеф

их договорах с соседями — независимыми русскими князьями. Возможно, помпезное титулование Ивана III в сношениях с иностранными дворами сложилось в соответствии с началом дипломатических связей с молдавским господарем Стефаном в 1480 г. и венгерским королем Матвеем Корвином в 1482 г.29 Имеется и достаточное количество второстепенных свидетельств, показывающих, что Иван III прибегал к заимствованиям, если они соответствовали его целям. Это демонстрируют и московские копии венгерских золотых монет, и использование габсбургского протокола при приеме европейских послов. Нумизматическая коллекция Эрмитажа содержит только один сохранившийся экземпляр золотой монеты, чеканенной в правление Ивана III (так называемый «угорский»). Серия содержала точное воспроизведение изображений на венгерских золотых монетах XV в.: на аверсе св. Владислав с нимбом, скипетром в правой руке и увенчанной крестом державой в левой; на реверсе — венгерский герб. Нумизматы обоснованно считают, что монеты этого типа предназначались не для внутреннего обращения, а для платежей приглашенным в Москву иностранным мастерам, осуществлявшихся металлами и валютой, пригодными к вывозу и реализации на Западе. Собственно русские же золотые монеты не чеканились, из золота могли изготавливаться только подобного рода имитации. На обеих сторонах монеты содержатся круговые надписи с именами Ивана III и его сына-соправителя Ивана Ивановича30. Об откровенной готовности Москвы принять некоторые западные установления говорят не только нумизматические источники; ее отношение к копированию определенных аспектов придворного церемониала лишь усиливает это впечатление. Летом 1490 г. Юрий Траханиот, возвращаясь с Запада, прибыл в Новгород. С ним ехал посол короля Максимилиана Георг фон Турн, называемый в русских дипломатических документах Юрием Делатором (от итальянского della Torre)31. Несомненно не знавшие языков московиты не подозревали, что русская транслитерация итальянизированного имени фон Турн могла иметь оскорбительное значение (Delatóre по-итальянски значит «доносчик» или «разоблачитель»), но можно предположить, что дипломата от такого именования внутренне передергивало. литовским. Василий называет себя «князь великий Василий Васильевич московский, и новгородский, и ростовский, и пермский и иных» (Там же, № 53, с. 160). Показательно, что эти распространенные титулы не вытеснили кратких, обычных в междукняжеских договорах северовосточной Руси, в то время как литовские правители последовательно придерживались только распространенной титулатуры. См. Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России, собранные и изданные Археографическою комиссиею (далее — АЮЗР). Т. I, СПб., 1863, с. 7 (1415 г.): «Витовт, великий князь литовский, русский, жомоитский»; с. 11 (1430 г.): «милостью Божьею мы великий князь Швитрикайла, литовский, русский и иных»; см. также с. 14, 15, 17, 19, 20, 27. 29 J. L. I. Fennell. Ivan the Great of Moscow, p. 112; К. В. Базилевич. Внешняя политика Русского централизованного государства, с. 246 сл. 30 И. Г. Спасский. «Золотые» — воинские награды в допетровской Руси // Труды Государственного Эрмитажа, т. IV, Л., 1961, с. 95. Его же. Русская монетная система. Изд. 3-е, Л., 1962, с. 97. Рассуждения И. Г. Спасского (Труды…, с. 95—96), что золотыми монетами московского типа наделялись отличившиеся воинскими доблестями, не находят подтверждений в источниках. Таких золотых монет в тот период не существовало. В качестве гипотетической возможности можно допустить, что для этой цели использовались золотые монеты венгерского типа («угорские»). 31 P. Karge. Kaiser Friedrich’s III. und Maximilian’s I. S. 269; ПДС, т. I, стб. 25.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

631

Иван III с нетерпением ожидал возвращения своего посла. В то время как для Габсбургов самым важным был военный союз, великого князя в тот момент более интересовал характер приема, оказанного его послу в Европе: он должен был показать Ивану, в каком качестве воспринимал его император. Инструкции, отправленные Иваном III наместнику в Новгороде, отражают его нетерпение и любопытство. Немедленно по прибытии в этот пограничный с Западом город Траханиот должен был поспешить в Москву на лошадях. В то же время Иван повелел, чтобы австрийский посол был отправлен в столицу медленным водным путем через верхнюю Волгу, а затем по ее притокам. Пока фон Турн неторопливо путешествовал к Москве, Траханиот уже прибыл туда и был сразу принят великим князем. Иван подробно расспросил его о приеме у Габсбургов. Траханиот доложил, что и Фридрих, и Максимилиан оказали ему великий почет. При своем дворе Максимилиан, римский король, сделал навстречу Юрию три или четыре шага и приветствовал его рукопожатием. До начала официальной беседы король повелел, чтобы для Юрия была принесена скамья, попросил его сесть напротив трона и лишь после этого уселся сам. Когда после этого Юрий отправился ко двору императора, тот выслал навстречу ему, за пять или шесть километров от города, нескольких придворных, которые и проводили его во дворец. Чем ближе приближался Траханиот к императорскому залу для приемов, тем более высокого ранга придворные сопровождали посла. Приветствуя Юрия, император усадил его так же, как и его сын Максимилиан. Узнав все это, Иван III немедленно выслал гонца с дарами для встречи и приветствия фон Турна. Когда посол прибыл в Москву и должным образом отдохнул, на третий день Иван приказал Траханиоту и второстепенному члену Думы (это был окольничий Иван Звенец) доставить его для аудиенции. После того как они вступили в каменные палаты, уже другие придворные сопровождали посла, и наконец боярин и дьяк ввели его в зал для приемов. Все это точно соответствовало обхождению с Траханиотом в Германии. Иван разыграл ту же роль, что и, по словам его посла, Габсбурги на западноевропейских приемах: он поднялся с трона, спросил о здоровье короля (поскольку перед ним был посол Максимилиана) и, стоя, пожал руку фон Турну. Затем он приказал, чтобы того усадили на скамью напротив трона, и лишь после этого сел сам. Все это было проделано в присутствии членов Боярской думы32. 32 ПДС, т. I, стб. 24—27. Ср. В. И. Савва. Московские цари и византийские василевсы, c. 243— 244. Во время второй аудиенции, данной фон Турну, соблюдалась та же процедура (ПДС, т. I, стб. 27). Этот же ритуал встречи эмиссаров и послов великих западноевропейских держав соблюдался при московском дворе и впоследствии. Посол Максимилиана, а затем Карла V и эрцгерцога Фердинанда Сигизмунд Герберштейн в начале XVI в. оставил подробное описание такого ритуала встречи и приема, хотя ни разу не высказал предположения, что его можно сопоставить с протоколом двора Габсбургов (Sigismund von Herberstein. Commentaries on Moscovite Affairs, ed. and. transl. by O. P. Backus III, Lawrence, Kansas, 1956, pp. 141—143. Рус. изд.: С. Герберштейн. Записки о Московии. М., 1988, с. 204—227). Томас Рандольф, посол Елизаветы Английской в 1568 г., описывает, как его проводили к Ивану IV и провели в середину зала для приемов, «где мне надлежало стоять спокойно и сказать то, что я должен был сказать. При посредстве моего переводчика я начал с поручения, полученного мною от госпожи моей королевы, от которой я прибыл и при имени которой император встал и задал подобающие вопросы о ее здоровье и состоянии. Когда мною были даны ему ответы, он подал мне руку для приветствия и повелел мне сесть, а затем задал мне должные вопросы.» (Hakluyt Society. Works. First Series, No. 73, p. 247).

632

Г. Алеф

Таким образом, ряд признаков указывает на желание Москвы продемонстрировать равенство с западноевропейскими странами, и особенно с имперским двором Габсбургов: перемены в великокняжеском титуле и его расширение, копирование церемониала посольских приемов, неоднократное утверждение, что только императорский сын достоин жениться на дочери великого князя. К этому же ряду следует добавить заимствование для новой московской государственной печати изображения двуглавого орла. Тем не менее было бы ошибочным предположить, что Иван III скопировал эмблему Габсбургов так же, как и церемониал приема западноевропейских послов. Иконографически московский двуглавый орел ближе к византийскому, к тому же нет сомнений, что Иван III ценил связующие нити с погибшей вселенской христианской империей. Инструкции Юрию Траханиоту 1489 г. ясно демонстрируют, что Иван попрежнему очень гордился тесными отношениями своих предков с Византией и его грело чувство, что его тетка Анна была первой женой Иоанна (VIII) Палеолога. Возможно, он не знал или забыл (поскольку ему это было удобно), что она так и не дожила до того момента, когда стала бы императрицей33. Вероятно, использование в качестве эмблемы двуглавого орла должно было подчеркнуть, что московский правитель — при его растущих претензиях на роль владыки всея Руси — имел больше прав притязать на эту римскую инсигнию, чем Габсбурги. Это вовсе не означает, что Иван считал, будто унаследовал ее благодаря браку с Софьей. Я настаиваю на том, что, если бы при московском дворе не узнали, что император Западной империи на государственной печати имеет изображение двуглавого орла (а его сын, римский король, как личную эмблему использует одноглавого орла34), Иван III не велел бы изобразить на собственной официальной печати орла двуглавого. Несколько доказательств подтверждает ту точку зрения, что заимствование Москвой имперского орла было обусловлено его использованием у Габсбургов. Первое из них, основанное на сравнении государственных печатей Фридриха III и Ивана III, более косвенное и потому более уязвимое, второе демонстрирует, что двуглавый орел Ивана III существенно отличался от всех изображений на печатях, употреблявшихся московскими князьями до 1486 г. Имперская государственная печать Фридриха III, датируемая 5 июля 1442 г., имеет на аверсе изображение императора на троне с державой в левой руке и скипетром в правой, а на реверсе — изображение орла. Каждая из орлиных голов снабжена нимбом (Heiligenschein). Священное значение нимба явствует из круговой надписи: Восточные послы принимались в восточной манере. Ср. описание приема посла турецкого султана Селима I в 1514 г. Церемониал препровождения посла к трону был отчасти похож на тот, который применялся для западноевропейских послов, однако посол поцеловал руку великого князя Василия III, остававшегося сидеть на троне. Н. П. Лихачев. Разрядные дьяки XVI века. Опыт исторического исследования. СПб., 1888, с. 59, прим. 9. 33 ПСРЛ, т. XXV, с. 240. «Князь великий Василий Дмитриевич отдасть дщерь свою княжну Анну в Царьград за царевича Ивана Мануиловича». Анна была первой из трех жен Иоанна VIII Палеолога. Она умерла в 1418 г., прежде чем Иоанн стал императором-соправителем (1421). Ф. И. Успенский. История Византийской империи, т. III, М.—Л., 1948, с. 767. 34 Roemer-Buchner. Die Siegel der deutschen Kaiser, Könige und Gegenkönige. Frankfurt am Main, 1851, №№ 85—87, S. 58—59. J. W. Woodward and G. Burnett. A Treatise on Heraldy, British and Foreign. Edinburg and London, 1892, p. 253.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

633

AQVILA . EZECHIELIS . SPONSE [sic] . MISSA . EST . DE . CELIS. UOLAT . IPSA . SINE . META . QUO . NEC . UATES . NEC . PROPHETA . EUOLAUIT . ALCIUS . «Орел был послан нареченной Иезекииля с небес. Эта же [птица] летает, не имея куда вернуться, так высоко, как не возносился ни поэт-провидец, ни пророк». На аверсе портрет Фридриха III окружает надпись: SIGILLVM . MAIESTAS . FRIDERICI . DEI . GRA . ROMANORŪ . IMPERATORIS . SEMPER . AVGVSTI . DVCIS . AVSTRIE . STIRIE . KARINTHIE . ET . KARNIOLE . COMITIS . QUE . TIROLIS . ETC . Ниже кольцом идет следующая фраза: QUI NATVS EST IN DIE MATHEI AP AN DNI MCCCCXV35. На русской печати вместо императора на троне изображен всадник. К габсбургскому образцу приближается лишь надпись с титулом и перечнем владений Ивана III. На стороне с двуглавым орлом продолжается круговая надпись, перечисляющая земли, подвластные великому князю. Стилистически русский орел заметно отличается от габсбургского очертаниями крыльев и наличием корон в форме венца вместо Heiligenscheine. Джордж Соулис (Soulis) обратил мое внимание на напольную мозаику церкви палеологовского времени в Мистре, где изображен двуглавый орел с короной на каждой голове, а бóльшая по размеру корона помещена между шеями36. Он придерживается мнения, которое в настоящее время разделяю и я, что прототип русского орла — византийский, точнее морейский. Дальнейшие исследования, возможно, подтвердят это предположение. Вместе с тем следует подчеркнуть, что двуглавый орел никогда не был гербом (в западном смысле) императорской ветви дома Палеологов. В Константинополе его никогда не использовали в том же качестве, что в Москве. Десять лет назад Маклагон из Оксфордского университета представил интересное сообщение для византиноведческого конгресса в Стамбуле. Он отрицает, что двуглавый орел, как и другая эмблема — крест с четырьмя «В» в квадрантах — являлись императорскими гербами: «Эти гербы не обнаруживаются ни на печатях, ни на монетах, ни на гробницах». Нет их и на щитах и одеяниях императорской стражи, хотя на Западе было принято помещать гербы именно там. Орлы были на обуви стражей Константина XI37. 35

O. Posse. Die Siegel der deutschen Kaiser, Bd. II. Табл. 25, рис. 1, 2 (см. приложенную Табл. I, № 3; более ясное изображение нимба вокруг орлиных голов видно на другой печати Фридриха III: приложенная Табл. I, № 4; O. Posse, Табл. 26, № 4). 36 M. G. Soteriou. Mistra. 2nd. ed., Athens, 1956, p. 12; А. В. Соловьев (A. V. Soloviev. Les emblèmes héraldiques de Byzance et les Slaves // Seminarium Kondakovianum, VII, 1935, p. 135, note 98) описывал его следующим образом: «Surtout la belle aigle à trois couronnes sur une plaque encastrée dans le pavement au milieu de la grande nef de la Métropole». 37 M. Maclagon. Le blason en Byzance // Actes du Congres International d’Études Byzantines, Istambul, 1957, p. 230—231. Обзор историографии проблемы, имела ли Византия в эпоху Палео-

634

Г. Алеф

Если двуглавый орел являлся гербом Палеологов — деспотов Мореи, один из которых был отцом будущей супруги Ивана III38, возможно, он попал в Москву через Софью или членов ее свиты. Тем не менее Иван не заимствовал инсигнию Палеологов немедленно после женитьбы, а лишь через два десятилетия, с началом дипломатических отношений с Габсбургами. Самая ранняя сохранившаяся печать Ивана III с двуглавым орлом датируется 1497 г.; печать Габсбургов с этой эмблемой не могла появиться в Москве ранее 1489 г.39 Поскольку первое официальное употребление титула «царь», выражаюлогов герб и был ли им двуглавый орел, см.: A. V. Soloviev. Les emblèmes héraldiques de Byzance et les Slaves // Seminarium Kondakovianum, VII, 1935, p. 119—122. В этом весьма впечатляющем исследовании А. В. Соловьев прослеживает миграцию мотива двуглавого орла хронологически и топографически, с Ближнего Востока через Европу. В XIV в. двуглавый орел обрел популярность при дворе Палеологов, но не в качестве императорского герба. А. В. Соловьев (с. 134) описывает обнаруженную в Лувре миниатюру, на которой император Мануил и его сынсоправитель Иоанн VIII одеты в императорские пурпурные одежды без орлов, а младшие сыновья, Фома и Андроник, изображены в алых одеждах, расшитых заключенными в круг золотыми двуглавыми орлами. А. В. Соловьев заключает: «C’est encore une preuve de ce que les aigles étaient plutôt insignes des premiers dignitaires de la cour, que des armes impériales». 38 Ibid., p. 135: «Enfin, Mistra nous a conservé quelques belles aigles qui doivent se rapporter aux derniers despotes Thomas et Démétrois. Ces aigles couronnées ont déjà tout à fait la tournure héraldique et doivent être envisagées comme blasons des derniers despotes». 39 Это заключение основано на предположении, что к посланию Фридриха 1489 г., аккредитующему Поппеля, была приложена имперская государственная печать. В дальнейшем семидесятилетний Фридрих III предоставил переговоры с Москвой своему сыну Максимилиану. Московские великокняжеские дипломатические документы свидетельствуют, что соглашение между Максимилианом и Иваном III было достигнуто в 1490—1491 г. Юрий Траханиот привез с собой копию договора в Москву весной 1491 г. Сообщается, что эта копия с золотой печатью была помещена в великокняжескую сокровищницу (ПДС, т. I, стб. 66). Если допустить, что печать принадлежала Максимилиану, она не могла нести изображение двуглавого орла: как римский король, он мог иметь в качестве эмблемы только одноглавого орла. Далее мы знаем, что, когда посол Максимилиана Г. фон Турн прибыл затем, в ноябре 1491 г., в Москву, он приветствовал Ивана III как «Царя всея Руси» и «един Царь всеа Русiи» (там же, стб. 73, 77). Можно считать это дипломатической уловкой королевского посла ввиду того, что Максимилиан был чрезвычайно заинтересован в участии московских войск в военных действиях, но все-таки реальной необходимости заходить так далеко не было, если только Габсбурги не знали, что Иван III уже называл себя царем, и не полагали в тот момент дипломатичным уступить прихоти великого князя. Но как могли они узнать об этом? Во-первых, Поппель по возвращении из своего второго путешествия в Московию мог известить Фридриха о притязаниях Ивана, выраженных им в грамоте к властям Ревеля. Во-вторых, узнать об этом мог и сам фон Турн во время своего пребывания в Москве. Более вероятно, однако, что Иван уже пользовался царской золотой печатью с двуглавым орлом и приложил ее к московскому проекту договора, отправленного с Юрием Траханиотом в 1490 г. Если бы Максимилиан принял предложенные условия, Траханиот должен был вручить документ королю. Максимилиан принял условия Ивана и принципы заключения договора (там же, стб. 31—40). Моя гипотеза относительно последовательности событий, приведших к появлению московского двуглавого орла, такова. Когда Поппель вернулся в Москву в 1489 г. как аккредитованный имперский посол, он привез с собой официальную верительную грамоту, к которой была приложена государственная печать Фридриха III. Оскорбленный переданным Поппелем предложением королевской короны и брачного союза между его дочерью и имперским подданным, Иван не просто отверг его, но и приказал изготовить царскую печать для себя. Он выбрал византийскую иконографию двуглавого орла, напоминающую в некоторых отношениях габсбургскую, и постарался недвусмысленно показать, что тоже является царем. Новая печать была приложена к проекту договора, предложенного Максимилиану. Если бы Максимилиан отказал-

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

635

щее имперские притязания, появилось в 1473 г., возникает вопрос, нельзя ли найти некий след, ключ, позволивший бы предположить более раннее заимствование мотива орла. Ответ будет отрицательным, хотя мы и знаем, что к письму, адресованному Захарии, Иван приложил золотую печать40: невозможно точно установить, какие изображения несла эта утраченная золотая (или позолоченная) печать. Предположение, что на печати был орел Палеологов, отсылает нас к концепции, связанной с Софьей, а ее, как оказалось, опровергают сведения, почерпнутые из дипломатических документов. Едва ли появление византийского орла связано с «победой» 1480 г. или с развитием теории Третьего Рима. Наиболее сильным свидетельством против возможности появления двуглавого орла на золотой печати, отправленной Захарии «жидовину», являются изобразительные мотивы, применявшиеся Иваном III на сохранившихся документах 1470—1480-х гг., вплоть до 1486 г. По крайней мере до этой даты великий князь использовал печати старого типа (воспользуемся пока этим термином)41. Поэтому более чем обоснованным представляется предположение, что изменения в государственных печатях приходятся на период между 1486 и 1497 гг., наиболее вероятно — на 1489—1490 гг. Печати «старого типа» отличаются большим разнообразием. На Руси, как и в других древнейших, средневековых и современных государствах, приложение печати правителя верифицировало договор. В период между XII и XIV вв. на Руси крупные и мелкие князья, пользовавшиеся печатями, не заботились о том, чтобы на них были вырезаны или отштампованы их имена. Поскольку на печатях обычно помещалось изображение святого патрона князя, их можно идентифицировать, сопоставляя с именами князей, подписавших документ. К XIV в. система изменилась: с этого времени обычно все князья велели помещать на печатях свои имена и титулы42. Печати, принадлежащие князьям из Московского дома, восходят к началу XIV в. Первая сохранившаяся печать принадлежала великому князю Ивану I (ум. в 1341). Наиболее ранние образцы, прикладывавшиеся к духовным грамотам старших князей Московского дома, восьмиугольные, сделаны из позолоченного серебра. Форма печатей вскоре сменилась на круглую, но те из них, что скрепляли великокняжеские духовные грамоты, по-прежнему выполнялись из позолоченного серебра. Так продолжалось до составления первой духовной Василия I (около 1406); имеются указания на то, что традиция использования для духовных грамот позолоченных серебряных печатей с изображением святого патрона князя сохранялась до середины XV в.43 Печати князей Московского дося принять условия Москвы, включая признание двуглавого орла в качестве эмблемы на печати (заявлявшей о притязаниях Москвы на равный статус с Империей), предложенный союз не состоялся бы. Максимилиан принял условия и проинструктировал своего посла фон Турна, возвращавшегося ко двору Ивана III, внимательно отнестись ко всему, что связано с признанием царского титула великого князя. Таким образом, слово «царь» в приветствии фон Турна было употреблено отнюдь не в качестве риторического украшения — посол был хорошо осведомлен о значении этого термина. 40 См. выше, стр. 586. Это не первая известная золотая печать великого князя московского. См. прим. 43 ниже. 41 СГГД, т. I, №№ 123—126. 42 Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 69—78. 43 Иван I: СГГД, т. I, с. 33, 35 (см. приложенную Табл. I, № 5); Семен: с. 38 (Табл. I, № 6); Иван II: с. 41, 43 (Табл. I, № 7); Дмитрий: с. 51, 62 (Табл. I, № 8); Василий I: с. 74 (Табл. I, № 9).

636

Г. Алеф

ма, прикладывавшиеся к междукняжеским договорам, были другими. Их делали из воска. Наиболее ранний известный экземпляр датируется 1350—1351 гг.: не поддающаяся расшифровке восковая печать скрепляла докончание великого князя Семена Гордого с братьями Иваном и Андреем. Первый опознаваемый экземпляр этого типа принадлежал Марии Александровне, жене великого князя Семена, добившейся того, что ее печать была приложена к завещанию мужа. Этот случай уникален, поскольку отражает тот единственный в своем роде факт, когда жена московского великого князя унаследовала его владения. Печать была изготовлена путем приложения камеи или резного драгоценного камня с поясным изображением женщины к шарику теплого воска, вылитого на шелковистый шнур, прикрепленный затем к документу44. Позднее на личных печатях великих князей, их близких родственников и даже владык окрестных неподвластных Москве земель появляются разнообразные изображения, причем и по виду, и по происхождению эти изображения связаны не с христианством, а, скорее, с античностью. Гравированные рисунки со всех обнаруженных печатей, приложенных к договорам, опубликованы в «Собрании государственных грамот и договоров»45. По словам авторов недавнего советского краткого очерка сфрагистики и геральдики, эти репродукции не отличались большой точностью; вместе с тем, они признают, что точное вспроизведение печатей и по сей день вызывает немалые трудности46. Хотя эти копии и не являются точными изображениями оригинальных печатей, они все же более ценны, чем их опубликованные описания. В этом отношении полезен вклад Л. В. Черепнина, но его описания, возможно по недосмотру, иногда могут ввести в заблуждение47. Наши познания расширятся, когда появится возможность изучения оригиналов этих печатей или их фотографий. Такое исследование будет чрезвычайно плодотворно, особенно если оно будет выполК сохранившимся завещаниям Василия II (фактически, это одно завещание с дополнениями, хотя в описях XVII в. оно было учтено как две грамоты) были приложены восковые печати. К его несохранившемуся завещанию была приложена золоченая печать. В архивной описи 1614 г. писец учел духовную грамоту Василия II, к которой была приложена «золотая» печать (Описи Царского архива XVI в. и Архива Посольского приказа 1614 г. М., 1960, с. 56). В следующей описи 1626 г. писец отметил плохую сохранность грамоты и указал, что печать не серебряная, а металлическая позолоченная. ДДГ, с. 465: «3 грамоты духовные великого князя Василия Васильевича, одна ветха и подралась, а у ней печать железная, золочена…» И печать, и завещание были утрачены после 1626 г. Решить, продолжили ли традицию Иван III (умер в 1505) и Василий III (умер в 1533), не представляется возможным. Духовная Ивана III представляет собой поздний список, а духовная Василия III не сохранилась. 44 СГГД, т. I, № 24, с. 38 (Табл. II, № 2). 45 СГГД, т. I. 46 Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 18. Для сравнения изображений нескольких печатей из СГГД, т. I, см. П. И. Иванов. Сборник снимков с древних печатей, приложенных к грамотам и другим юридическим актам, хранящимся в Московском Архиве Министерства юстиции. М., 1858, табл. 1—3. Приведенные П. И. Ивановым данные чрезвычайно полезны как показатель популярности печатей из драгоценных камней у представителй аристократии и духовенства вплоть до XVIII в. У П. И. Иванова и в СГГД печати воспроизведены достаточно точно для того, чтобы можно было установить происхождение большинства из них и определить почти все необходимые для моего исследования мотивы изображений на них. 47 ДДГ, с. 567, сл. Е. И. Каменцева и Н. В. Устюгов (Русская сфрагистика и геральдика, с. 82— 83) использовали некоторые описания Л. В. Черепнина.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

637

нено в сотрудничестве с ученым, сведущим в античной литературе, нумизматике и сфрагистике48. Тем не менее некоторые заключения можно сделать и на основании опубликованных гравированных рисунков. Ремесленники в русских княжествах изготавливали оригиналы для печатей, используя древние драгоценные камни, которые они вставляли в серебряную оправу. На оправе перевернутыми буквами вырезалось имя владельца печати. Судя по публикациям, изображения, вырезанные на драгоценных и полудрагоценных камнях, древнего происхождения49. Некоторые печати, возможно, были изготовлены из затвердевшей пасты, также широко распространенной в древности. Мотив всадника — западного, вероятно средиземноморского, происхождения. Одна из печатей, оттиски с которой были приложены к двум духовным грамотам Василия I (около 1417 и 1423 гг.), очевидно, была металлической. На восковых печатях изображен воин верхом на мчащемся коне, в коническом шлеме (по форме напоминающем головные уборы крестьян Юго-Восточной Азии), с поднятым мечом в правой руке. Эта печать ошибочно приписывалась Василию I; не исключено, что она принадлежала его тестю, великому князю литовскому Витовту50. Профессор Э. Панофский на осно48

Когда я показал изображения княжеских печатей покойному профессору Канторовичу, он сразу же идентифицировал некоторые из них и указал мне на основные каталоги драгоценных камней. Ряд вопросов, возникших при последующих беседах, пока не нашел ответа. Необходимо предпринять большое исследование, чтобы определить происхождение этих камней, каким образом они попали в Москву и как их иконография понималась их владельцами и зрителями. Соответственно, данные и последующие наблюдения, касающиеся русских печатей XIV— XV вв., не претендуют на то, чтобы заменить собой систематический анализ. Существуют сотни печатей допетровской эпохи, приложенных к разнообразным актам и принадлежавших великим и удельным князьям, представителям аристократии и духовенства. Даже печати, принадлежащие князьям Московского дома, не подверглись еще тщательному изучению. 49 Ср. Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 81. 50 СГГД, т. I, № 41, с. 82; № 42, с. 85 (Табл. II, № 1). Эта печать долгое время приписывалась Василию I (ДДГ, с. 568—569; Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 80), поскольку была приложена к его второму и третьему завещаниям (датируемым ок. 1417 г. и мартом 1423 г.: ДДГ, с. 57, 60). В связи с этим ученые предполагали, что печать с вооруженным всадником принадлежала Василию I. Ни неразборчивая надпись, ни иконография всадника ни в коей мере не напоминают печати, принадлежавшие кому-либо из членов Московского княжеского дома в XIV—XV вв. Мне кажется, что печать скорее принадлежала великому князю литовскому Витовту, а не Василию I. Во-первых, эта печать c готическим всадником заметно отличается от печатей, скреплявших духовные грамоты не только всех предшественников Василия I, но и его собственное первое завещание 1406 г. Последняя была выполнена из обычного позолоченного серебра и имела на аверсе изображение Василия Кесарийского с нимбом и надписью ВАСИЛ КСА, а на реверсе шестистрочную надпись «Печать князя великого Васильева Дмитриева всея Руси « (СГГД, т. I, с. 74; ДДГ, с. 568, см. Табл. I, № 9). Использование позолоченных серебряных печатей с изображением святого-покровителя было в обычае среди старших московских князей с начала XIV до середины XV в. См. выше, с. 635 и прим. 43. Вовторых, возможно, не является простым совпадением тот факт, что в обоих случаях, т. е. во втором и третьем завещаниях Василия I, гарантом престолонаследия назван Витовт Литовский (ДДГ, № 21, с. 59: «А приказываю своего с(ы)на, князя Василья, и свою княгиню, и свои дети своему брату и тестю, великому князю Витовту…»; см. также с. 62). Витовт принял ответственность, возложенную на него его зятем Василием I. Можно предполагать, что, прежде чем назначить своего тестя Витовта основным гарантом прав Василия II, Василий I заручился согласием Витовта. Целью предпринятых в 1417 и 1423 гг. маневров было предотвратить возможную попытку занять престол со стороны младшего брата Василия I, князя Юрия, и обеспечить насле-

638

Г. Алеф

вании виденного им рисунка (СГГД, т. I, с. 85) утверждал, что она, по всей вероятности, принадлежит к северноготическому стилю, аналогичные образцы которого обнаруживаются на французских и английских печатях. Более примечательны некоторые из печатей князей Московского дома, начиная со времени правления Василия II51. К договору середины 1430-х гг. приложены две печати, одна принадлежит Василию II, другая — его двоюродному брату галицкому князю Дмитрию Шемяке. На печати Шемяки — поясное изображение мужчины в западноевропейском доспехе и шлеме, печать же Василия II, согласно Л. В. Черепнину, изображает женскую голову в зубчатом венке52. На самом деле это профильное изображение Гелиоса с завитками волос и семилучевой диадемой. Такие изображения хорошо известны и часто использовались в качестве вставок для перстней53. Возможно, эта печать с изображением Гелиоса была утеряна или попала в число трофеев неприятеля после Суздальской битвы 1445 г., когда Василий II на некоторое время стал пленником хана Улу-Мухаммеда; после этого печать исчезает из виду. К следующему известному договору великого князя (1450 г.) приложена другая печать, также с изображением Гелиоса: здесь он в типичной сияющей семилучевой короне правит колесдование своему малолетнему сыну Василию II. Наиболее явным и очевидным способом объявить о согласии Витовта можно было, приложив к завещаниям его печать. В-третьих, не все печати, которые должны были скреплять вторую и третью духовную грамоты, приложены к ним. Вполне вероятно, что печать Василия I на его поздних завещаниях не сохранилась. Василий I, определив Витовта гарантом престолонаследия, назначил также регентский совет из числа своих лояльных родичей. Трое из них — его братья Андрей, Петр и Константин, двое — близкие родственники князья Семен и Ярослав Серпуховские (ДДГ, с. 59). Если прибавить печати Витовта и Василия I к печатям членов совета, то должно получиться семь; вместо этого мы имеем пять восковых печатей. Одна из них слишком плохо сохранилась, чтобы быть атрибутирована, вторая — это наш готический всадник, остальные же три принадлежат князьям Андрею, Петру и Константину (СГГД, т. I, с. 85). Возможно, две другие печати утрачены. В завещании 1423 г., вновь называющем Витовта основным гарантом, регентский совет остался тем же, за исключением князя Константина (ДДГ, с. 62), и, однако, к нему приложена только одна печать: готический всадник (СГГД, т. I, с. 85). В случае и со второй, и с третьей духовными грамотами главной заботой было не удостоверить их подлинность, а предотвратить гражданскую войну. И та, и другая грамоты подписаны митрополитом Фотием, освятившим духовной властью церкви назначение светских гарантов. Если вспомнить все те опасения, которые породили эти тщательные предосторожности, представляется, что печать Витовта была важнее печати Василия I. 51 Печати-камеи великого князя Василия I, использовавшиеся для верификации княжеских договоров, в основном несут мотив всадника. Стилистически они значительно отличаются от готического всадника с поздних духовных грамот и обычно изображают всадника с копьем в правой руке, а иногда — всадника, держащего поднятый меч (Е. И. Каменцева, Н. В. Устюгов. Русская сфрагистика и геральдика, с. 80; СГГД, т. I, с. 64, 71). Начиная с эпохи Василия I всадника в различных позах стали также изображать на многих московских монетах (G. Alef. The Political Significance of the Inscriptions on Moscovite Coinage in the Reign of Vasilii II // Speculum, XXXIV, 1959, № 1). 52 ДДГ, № 35/I, с. 570; СГГД, т. I, №№ 52—53, с. 112 (Табл. II, № 3); №№ 54—55, с. 118; см. также с. 124, 130. Последний раз она использовалась в качестве официальной печати Василия II в июне 1445 г., незадолго до Суздальской битвы (там же, с. 135). Относительно этой датировки см. А. Е. Пресняков. Образование Великорусского государства. Пг., 1918, с. 400, прим. 1. Другое изображение той же великокняжеской печати можно видеть в книге П. И. Иванова. Сборник снимков с древних печатей. Табл. I, № 4. 53 Catalogue of the Collection of Antique Gems (Southesk Collection), I, London, 1908, Plate IV, D.-3.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

639

ницей, запряженной четверкой коней. Кони изображены фронтально, одна пара тянет вправо, другая — влево. У Гелиоса обе руки подняты, в правой — кнут, левой он натягивает вожжи54. Обычная фронтальная иконография Гелиоса в колеснице предполагает кнут в левой руке и вожжи в правой. Поскольку камень, вставленный в перстень-печатку, был приложен к воску, изображение вышло перевернутым55. Можно с уверенностью предполагать, что в Московском княжестве в это время всякий имевший дело с этими печатями ничего не знал о древнегреческом боге солнца. Согласно иконографической традиции в миниатюрах русских летописей в пятилучевых золотых коронах изображались царственные особы, в том числе византийские императоры, татарские ханы, турецкие султаны, латинские императоры Константинополя, государи Болгарии и Армении. Сербские правители, короли и деспоты, также иногда удостаивались такой царственной короны. Русские великие князья до венчания на царство Ивана IV изображались в характерных шапках, но никогда — в коронах56. Фигура Гелиоса на личной печати Василия II появилась в середине 1430-х гг., как раз после окончания первого периода гражданской войны против галицких князей. Изображение в сияющей короне, по-видимому, привлекало Василия II своим сходством с изображением на первой, утраченной печати; новая печать, таким образом, могла служить адекватной заменой старой печати. Так или иначе, в письменных источниках нет ничего, что свидетельствовало бы об имперских притязаниях во второй половине 1430-х гг. В последний год правления Василия II (1461—1462) у него появилась новая печать. Изображение Гелиоса на колеснице четверкой осталось, но на оборотной стороне восковой печати, прикладывавшейся к договорам, теперь было оттиснуто другое изображение. С наружной стороны новая печать была продолговатой, как и старая с Гелиосом на колеснице, а каменная вставка — восьмиугольной. В драгоценный камень врезано изображение льва, атакующего змия. На первый взгляд невозможно определить, где аверс, а где реверс этой двойной печати, поскольку надпись на каждой стороне одинакова: «Печать великого князя Василья Васильевича»57. Откуда попал к Василию II этот необычный камень и что должно было означать изображение, пока неясно. Образцы с такой иконографией нигде не обнаружены, не связана она и с классической мифологией. Наиболее близкая античная параллель — это столь же загадочное изображение льва, атакующего дельфина, известное лишь в единственном экземпляре58. 54

СГГД, т. I, c. 170, 176 (Табл. II, № 4), 184, 189, 201. Описания нескольких таких перстней-печатей помещены в кн.: Catalogue of the Collection of Antique Gems (Southesk Collection), I, London, 1908, Plate IV, D.-1 and р. 53; G. Richter. Catalogue of Engraved Gems, Rome, 1956, Plate XL, № 281 and p. 279. Камень очень похож на изображения русских печатей. 56 А. В. Арциховский. Древнерусские миниатюры как исторический источник. М.,1944, с. 115— 116; см. также с. 97, 103. Миниатюра XVI в. из Царственной книги, изображающая венчание на царство Ивана IV, помещена в кн.: История русского искусства, т. III, с. 601. 57 СГГД, т. I, c. 206, 208 (Табл. II, № 5). 58 G. Lippold. Gemmen und Kameen des Alterums und der Neuzeit. Stuttgart, n.d., Pl. LXXXV, № 4. Г. Липпольд определил его как греческий, IV в. до н. э., хотя и не привел никаких обоснований для столь точной датировки. Проф. Канторович вспомнил, что видел еще один экземпляр в Бостоне, но последующие розыски показали, что это тот же самый, что был описан Лип55

640

Г. Алеф

При московском дворе, возможно, вкладывали определенный символический смысл в изображение льва, пожирающего змия. Обычно змий ассоциируется со злом. Лев является самым благородным из зверей, почитающимся за силу и бесстрашие; эти его качества широко известны и признаны благодаря надписям и популярным изображениям. Великий князь считал мотив льва со змием чем-то бóльшим, чем просто личным знаком на печати. Можно предположить, что он символизировал триумф Василия II и его сына над их родичем князем Дмитрием Шемякой Галицким, проигравшим недавно завершившуюся войну за престол. При этом Василий II обнаруживает стойкое пристрастие к изображению Гелиоса. Иван III не употреблял этой эмблемы и экспериментировал с резными драгоценными камнями, которые отбирал сам. В начале своего правления он демонстрирует явное предпочтение к камню, также несшему царскую символику. Крылатая фигура, легко отождествляемая с ангелом, держит высоко в правой руке диадему, венчая ею фигуру, которую можно считать изображением князя, поскольку в левой руке она держит либо поднятый вертикально меч, либо скипетр59. В греко-римском мире эту композицию считали бы изображением крылатой Победы, венчающей Тихе или Гермеса60. Был краткий период, около 1463 г., когда Иван пользовался драгоценным камнем с изображением двух всадников, приближающихся друг к другу, но потом он отказался от него61. Возможно, в этом изображении слишком явно прослеживался мотив всадника, которым пользовались правители Твери, а к равенству с ними Иван III едва ли мог стремиться. После этого по крайней мере до 1468 г. Иван остановился на изображении крылатой Победы. Временами этот мотив встречается на односторонних восковых печатях, но чаще он сочетается с изображением льва со змеей на реверсе восковой печати. Всякий раз, когда по повелению Ивана III к договору прикладывалась односторонняя печать с гладким реверсом, на ней была изображена крылатая Победа, лев со змием изображается только на печати с реверсом. Соответственно, можно заключить, что своим личным знаком великий князь считал первый вариант, но и лев со змием не является необязательным дополнением. Я склонен считать, что этот мотив рассматривался как принадлежность государственной печати. Впервые он появляется в последний год правления Василия II, а исчезает после 1486 г. К сожалению, мы не располагаем великокняжескими договорами с русскими князьями за последующее десятилетие. Ближайшая по времени известная печать на договоре с участием Ивана III относится к 1497 г., она несет изображение двуглавого орла. Впоследствии эта печать вытеснила серебряные печати, прикладывавшиеся к духовным грамотам, и оттиски драгоценных камней на воске, употреблявшиеся для политических соглашений. польдом. Комбинации льва со змеей, как и льва с дельфином неизвестны в искусстве Византии, западноевропейского средневековья и Ренессанса. 59 СГГД, т. I, c. 215 (Табл. II, № 6), 222, 225, 238, 243, 248, 259, 265, 270, 289, 313, 320. Л. В. Черепнин (ДДГ, с. 573) описывает ее как изображение человека с мечом, стоящего против ангела с венком. К. В. Базилевич (Внешняя политика Русского централизованного государства, с. 88) правильно определяет крылатую фигуру как изображение Победы. 60 A. Furtwangler. Beschreibung geschnittenen Steine im Antiquarium. Berlin, 1896, № 2571: «Tyche (Moidius, Füllhorn, Steurruder) von Nike bekränzt». Вариант (№ 2566): «Hermes von Nike bekränzt». 61 СГГД, т. I, c. 217 (Табл. II, № 7), 220.

Заимствование Москвой двуглавого орла: точка зрения несогласного

641

Все указывает на то, что период начала дипломатических контактов с Габсбургами и был тем временем, когда появился московский двуглавый орел. Великокняжеские печати до 1486 г. явно демонстрируют царскую символику, но мы не видим никакого желания заимствовать эмблему с орлом. Ни женитьба на Софье, ни события 1480 г., ни даже осторожные попытки Ивана III употреблять царский титул не содержат никаких намеков на это. Двуглавый орел, хотя он и восходит к византийскому образцу, возможно, никогда не стал бы главным изображением на московском гербе, не узнай Иван III, что схожая эмблема служила знаком императорского достоинства на Западе. Орегонский университет Пер. И. И. Соколовой

Н. В. Синицына

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПОНЯТИЯ «ШАПКА МОНОМАХА» (К ВОПРОСУ О КОНЦЕПЦИЯХ РИМСКО-ВИЗАНТИЙСКОГО ПРЕЕМСТВА В РУССКОЙ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ XV—XVI вв.)*

Своеобразие творческого пути В. Т. Пашуто, широкий (и хронологически, и тематически) диапазон научных интересов привели его к участию в работе Международного семинара исторических исследований «От Рима к третьему Риму», организованного в 1981 г. Римским университетом с целью изучения историкополитических идей древности и Средневековья, историко-культурной традиции, свидетельствующей об общности европейских народов и их судеб. На первое заседание семинара (1981 г.) Пашуто представил доклад, опубликованный в его трудах1, поддержал предложение о подготовке к изданию совместно с Римским университетом сборника документов по истории русской общественно-политической мысли (на языке оригинала с итальянским переводом) «Идея Рима в Москве XV—XVI века»2, руководил работой советской части редколлегии. Этот сборник позволяет на новом источниковедческом уровне решать проблемы генезиса и эволюции концепции «третьего Рима», неослабевающий интерес к которой проявляет историография, советская и зарубежная. Настоящие краткие заметки — результат анализа одного из документов в составе этого сборника, а именно Чина поставления на великое княжение в 1498 г. Дмитрия Ивановича, внука великого князя московского Ивана III. Памятник иногда называют Чином венчания, что неточно, так как в тексте этого термина нет, речь идет о «поставлении» на великое княжение. Памятник, специально не исследовавшийся, важен для изучения генезиса и начальных этапов эволюции концепций римско-византийского преемства в политической идеологии эпохи централизации (XV—XVI вв.). В историографии достаточно распространено мнение о переходе к России и ее столице Москве после падения Константинополя в 1453 г. роли центра христианско-православного мира, о более активном в связи с этим освоении византийского политического «наследия», а также о роли брака Ивана III с Софьей Палеолог. Анализ памятников показывает, что генезис, эволюция, содержание концепции римско-византийского преемства в составе русской общественно-политической мысли XV—XVI вв. были гораздо более *

Печатается по изд.: Древнейшие государства на территории СССР. 1987. М., 1989. Раšutо V. Mosca — Terza Roma. Storiografia e bibliografia // Roma — Costantinopoli — Mosca. Atti del I Seminario internazionale di studi storici «Da Roma alla terza Roma». Napoli, 1983. P. 459—473. 2 См. вступительную речь проф. П. Каталано: La nozione di «romano» tra cittadinanza e universalità. Atti del II Seminario internazionale di studi storici «Da Roma alla terza Roma». Napoli, 1984. P. XXI. 1

О происхождении понятия «шапка Мономаха»

643

сложными; концепция не возникла сразу в готовом виде, но формировалась постепенно, в несколько этапов. Достаточно обратить внимание на то, что русские летописные своды второй половины XV в. ограничиваются, как правило, краткой информативной записью о падении Константинополя, без каких-либо комментариев (гораздо более пространно излагается тема Флорентийской унии), или на то, что одна из главных государственных регалий далеко не сразу определяется как «шапка Мономаха», будучи первоначально просто «шапкой». Самый ранний памятник, где «шапка» называется Мономаховой, — Чин поставления Дмитрия-внука, однако в некоторых его редакциях она именуется просто «шапкой». Необходимо установить соотношение между редакциями и выявить первоначальную. Можно выделить четыре редакции Чина. Две из них имеют повествовательный характер, описывая происходивший в действительности обряд; две другие, хотя и содержат элементы повествования, представляют собой инструкциюформуляр, как должно его совершать (здесь говорится «уготовити», «учинити» вместо «уготовили», «учинили»). Одну из редакций назовем Повествовательной (условное обозначение П), другую, носящую такой же характер, но более краткую — Летописной (условное обозначение Л). Редакция П известна в двух списках — середины XVI в. (ГПБ. Погод. 280)3 и конца XVI в. (ГИМ. Муз. 3726)4. В Погод. 280 Чин помещен в конце рукописи (Л. 284—286 об.) и не имеет конца, так как последний лист утрачен. Конец сохранился в Муз. 3726 и содержит важную информацию, еще не введенную в научный оборот, хотя этот список Чина известен5. Редакция Л представлена (почти без изменений) в Уваровской, Софийской II, Львовской, Воскресенской, Иоасафовской и Никоновской летописях6. Одна из двух формулярных редакций (Ф I) вписана в пергаменный сборник XIV в. ГИМ, Син. 675, она же известна в сборнике смешанного содержания ГПБ, Соф. 1454 второй четверти XVI в.7 Другая формулярная редакция сохранилась в сборнике 40-х годов XVI в. ГИМ, Чуд. 2648, условное обозначение Ф II-Ч. Определение ее происхождения особенно важно, так как в этом же сборнике сохранилось одно из произведений цикла «Сказания о князьях владимирских», а именно «Повесть об Августе» (или Чудовская повесть), которую А. А. Зимин и вслед за ним ряд других исследователей предположительно относят к концу XV в., считая, что она была создана в связи с венчанием Дмитрия в 1498 г.; одним из аргументов выступает факт переписки ее в одном рукописном сборнике с Чином венчания Дмитрия (без определения соотношения этой редакции Чина с остальными)9. 3 Филигрань «рука» — Лихачев № 1751—1753, 1551 г. Публикация Чина по этому списку: ЛЗАК. СПб., 1865. Вып. 3. Прил. С. 12—17. 4 Краткое описание рукописи см.: Судебники XV—XVI вв. М.; Л., 1952. С. 119. 5 Зимин А. А. Россия на рубеже XV—XVI столетий. М., 1982. С. 297. 6 ПСРЛ. М.; Л., 1963. Т. 28. С. 330—331; СПб., 1852. Т. 6. С. 241—242; СПб., 1910. Т. 20, 1-я пол. С. 366—368; СПб., 1859. Т. 8. С. 234; Иоасафовская летопись. М., 1957. С. 134—137; СПб., 1901. Т. 12. С. 246. 7 Публикация по списку Син. 675 (с вариантами по списку Погод. 280): Чтения ОИДР. 1883. № 1. С. 32—38; по Софийскому списку: ЛЗАК. СПб., 1865. Вып. 3. С. 17—19. 8 Не опубликована. 9 Зимин А. А. Указ. соч. С. 149—153.

644

Н. В. Синицына

Чин не подвергался специальному текстологическому анализу, лишь Я. С. Лурье сделал несколько замечаний о соотношении различных его списков (без их классификации, ограничившись указанием на их повествовательную или программно-формулярную форму). Он справедливо выделил несколько важных различий между списками по содержанию: 1) наличие или отсутствие определения шапки как «Мономаховой»; 2) различный объем прерогатив Дмитрия (его жалуют, по одним спискам, «княжением владимирским и московским и новгородским», в других списках новгородское отсутствует; в поучении внуку Иван III говорит, что пожаловал его «великим княжеством», но в ряде списков поучение отсутствует); 3) царская тема (в одних списках Дмитрий упоминается как «земный человек …царем сотвореный», в других списках нет этого текста, как и наименования царем Ивана III). Лурье склонен считать первоначальным «вариант» Чина с упоминанием шапки Мономаха и наличием других «почетных подробностей», т. е. летописный текст, редакцию Л, по нашей классификации (и, возможно, Чуд. 264, хотя окончательного вывода о характере текста по этому списку Лурье не формулирует). Удалить же упоминание о венчании Дмитрия шапкой Мономаха и другие «почетные подробности», по мнению Лурье, «естественнее всего было именно задним числом, когда Дмитрий был заточен, а затем и умерщвлен по приказу его дяди и счастливого соперника Василия III»10. Анализ текста, осуществленный в ходе подготовки к изданию вышеназванного сборника документов, а также введение в научный оборот окончания редакции П заставляют сделать противоположный вывод — о первоначальном характере редакций П и Ф I, где упоминается просто «шапка». Только в редакции П имеются особенности, подавляющее большинство которых может быть объяснено лишь одним способом: близостью ее к описываемым событиям и принадлежностью составителя к партии Дмитрия и его матери Елены Волошанки. Следующие сообщения имеются лишь в П и отсутствуют в Л, Ф I и Ф II-Ч (по порядку их расположения в тексте). 1) Детали убранства места, где происходила церемония. 2) Упоминание при описании самого начала церемонии о присутствии на ней сыновей Ивана III князя Юрия и князя Дмитрия, причем специально оговаривается, что они стояли «ниже» внука Дмитрия «на степени»; отсутствие соперника Дмитрия князя Василия сразу бросается в глаза. В остальных редакциях соответствующего фрагмента нет, и здесь возможен лишь один текстологический ход — в сторону удаления текста, ставящего сыновей Ивана III «ниже» внука; всякая акцентировка данного обстоятельства после победы Василия III была бы для него неблагоприятна. В дальнейшем повествовании сыновья Ивана III упоминаются в более нейтральном контексте, этот фрагмент есть и в других редакциях (они поздравили обоих великих князей, деда и внука, князь Юрий осыпал великого князя Дмитрия золотыми и серебряными монетами). 3) Максимально широкий объем прерогатив Дмитрия: в первой речи к митрополиту Иван III благословляет внука «при себе и опосле себя великим княжеством володимерскым и московьскым, и новогороцким, и тверским». В остальных редакциях тверское княжение отсутствует вообще, в Ф I речь идет о великом княжении владимирском и новгородском (в заключительной части добав10 Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV— начала XVI в. М.; Л., 1960. С. 384—386. Этот вывод принял А. А. Зимин (Указ. соч. С. 153).

645

О происхождении понятия «шапка Мономаха»

лено московское, а также «и всея Руси»), в Ф II-Ч — о московском и владимирском, а в его заключительной части — как в Ф I. Текст П с максимально широкими прерогативами и в особенности с уникальным упоминанием тверского княжения может относиться лишь к периоду до опалы Дмитрия. 4) Упоминание имени матери Дмитрия Елены. 5) Наличие речи Ивана III к «братаничам» Федору и Ивану Борисовичам, призывающей их быть послушными великому князю Дмитрию. 6) Заключительный текст редакции П, известный лишь по списку Муз. 3726 (конец речи к «братаничам» и дополнение): «…бы то было ведомо, как естя мне послушны, тако бы естя были послушны внуку моему великому князю Дмитрию. Да послал князь великий объявляти, что благословил внука своего великим княжением, на Рязань и во Псков, и в Новгород Великий ко архиепископу и к наместником послал грамоты. А в Казань ко царю к Абды-Летифу от великого князя Дмитрея со князем Василием Нодроватым приказано: челом биет. Писано на Москве лета 7006-го февраля 4 день в неделю о мытаре и фарисеи ставление великого князя Дмитрея Ивановича всеа Росии». Фрагмент, изобилующий столь важными подробностями, придающими происшедшей церемонии дополнительное политическое значение, может принадлежать лишь ранней редакции памятника и партии Елены и Дмитрия. Здесь выразителен набор пунктов: Рязань и Псков, еще не вошедшие в состав единого государства, Новгород; не менее показательно «объявление» в Казани и употребление формулы «челом биет»11. Следовательно, можно сделать вывод, что редакция П составлена до опалы Елены и Дмитрия, в кругах их сторонников. Определение шапки как Мономаховой здесь отсутствует. Из двух формулярных редакций ближе к П оказывается Ф I. Основное смысловое различие между Ф I и Ф II-Ч, отмеченное в литературе, состоит в том, что в Ф I упомянута просто «шапка», в Ф II-Ч она — Мономахова. К этому следует добавить, что «три стулы» в Ф I, предназначенные великому князю, внуку и митрополиту, в Ф II-Ч имеют определение «царских». Далее, название текста в Ф II-Ч по сравнению с Ф I придает ему программный характер, превращая единичный случай (поставление Дмитрия) в великокняжеское поставление как таковое: «Чин поставлениа на великое княжение православным князем руским», что позволяет предположить вторичный характер данной редакции; это подтверждается сопоставлением текстов. Случаи расхождения между Ф I и Ф II-Ч были проверены по П (в особенности наиболее текстологически значимые, т. е. когда имеют место лексические варианты или стилистические распространения текста), при этом оказалось, что Ф I в случаях расхождения с Ф II-Ч либо целиком совпадает с П, либо значительно ближе к ней, чем Ф II-Ч. Ограничимся несколькими примерами. № пп 1 2

П уготовили на чем

ФI уготовили на чем

Ф II-Ч достойно есть уготовати на нем

11 О формуле «челобитья» см.: Усманов М. А. Жалованные акты Джучиева улуса XIV—XVI вв. Казань, 1979.

646

Н. В. Синицына

3 4

три стулы да внуку

три стулы да внуку

5

и облечеся митрополит… в освященны одежда покрыли ширинкою

и облечется митрополит… в священныа одежа покрыти ширинкою

на своих местах

на своих местех

старина наша то и до сих мест многолетие великому князю Иоанну, благоверному и христолюбивому и богом избранному и богом почтенному великому князю Иоанну Васильевичу

старина наша то и до сих мест многолетие великому князю Иоанну, благоверному и христолюбивому и богом избранному и богом почтенному великому князю Иоанну Васильевичу

6 7, 812 9 10

три стулы царьскых да его внуку князю Дмитрею Ивановичу да его внуку князю Дмитрею Ивановичу митрополит же облачится во свой сан покрыты фатою по своим местам искони века даже и до сих лет многодетно устрой боже благовернаго и благороднаго и христолюбиваго, богом почтеннаго и богом изьбраннаго державнаго государя нашего великаго князя Иванна Васильевича

Последовательный на протяжении всего памятника характер данного текстологического слоя говорит о близости Ф I и П и о вторичном характере Ф IIЧ. Об этом же свидетельствуют и другие особенности Ф II-Ч: текст здесь приобретает заглавие, придающее ему не частный, а обобщающий характер, стилистически обрабатывается, расширяется (часто добавляются и повторяются имена великого князя и внука, название церкви, где происходила церемония, и т. п.). Различие между Ф I и П состоит в том, что Ф I имеет последовательный инструктивно-формулярный характер, глаголы употреблены в инфинитиве или настоящем времени (выражая в этом случае действия, которые надлежит совершить), а в П, хотя изредка эти формы и сохраняются, но в целом все повествование дано в прошедшем времени. Вероятно, редакция Ф I восходит к реальной инструкции поставления Дмитрия, однако она переписана уже после церемонии (в самом конце перечислены церковные иерархи, которые «на том поставлении были»). П — литературная обработка, сделанная в кругах Дмитрия — Елены, а именно дополнение вышеперечисленными подробностями; о том, что это дополнения, свидетельствует и переписка, уже после перечня иерархов, речи Ивана III к «братаничам» с призывом быть послушными Дмитрию; далее идет сообщение об «объявлениях» в Рязани, Пскове, Новгороде и Казани. Обе эти редакции можно датировать около 1498 г. Ни в той, ни в другой шапка еще не называется Мономаховой. Она приобретает такое определение лишь в Летописной редакции Чина (Л)13 и в Чудовском сборнике (Ф II-Ч). Однако текстологически Л связана не с Ф II-Ч, а с П и Ф I, хотя Л сокращена и стилистически переработана. В ряде случаев тем не менее текстологическое сопоставление возможно. Так, из 10 вышеприведенных различий 12

Два случая. ПСРЛ. Т. 28. С. 330—331. Здесь определение «Мономахова» вписано на поле тем же почерком и теми же чернилами, что и текст. 13

О происхождении понятия «шапка Мономаха»

647

между П, Ф I и Ф II-Ч в одном, последнем случае стилистическая переработка в Л не позволяет делать выводов о близости ее к тому или иному тексту, а также отсутствует текст с разночтением 6. Остальные разночтения сближают Л с П и Ф I; следовательно, на основе Ф II-Ч редакция Л создана быть не могла, во всяком случае определение шапки не заимствовано в Л из Ф II-Ч. Еще одно выразительное разночтение отличает Л от П. В П отсутствует молитва «во услышание всем», приведены лишь ее начальные слова и имеется помета «вся до конца», в Ф I и Ф II-Ч, как и в Л, она имеется. Если предыдущие разночтения связывали Л с П и Ф I против Ф II-Ч, то «молитва во услышание всем» связывает Л с Ф I против П. Отсутствием в П полного текста молитвы «во услышание всем» объясняется и отсутствием здесь текстов о том, что бог «благоволил» Дмитрия «воздвигнути царя» и о «царском скипетре»; Лурье объяснил это «удалением почетных подробностей» и вторичным характером текста. Названные фрагменты находятся именно в составе полного текста молитвы. Так же представлены в П и другие молитвы (начальные слова и помета «вся до конца»). Следовательно, отсутствие в П «царских» текстов — не следствие удаления «почетных подробностей» (их в П вполне достаточно), а особенность цитирования текста молитв и к царской теме отношения не имеет. Индивидуальная особенность Л, отличающая ее от остальных редакций, усиливает «царскую тему». В «молитве втай» упомянут «земной человек… царем сотворенный» (имеется в виду Дмитрий, не названный по имени). Здесь же Иван III назван «царем» (в других редакциях этого нет), а шапка — «Мономаховой», упомянуты «царские стулы». Можно сделать вывод, что Л создавалась на основе текста, близкого к Ф I, а слова про «царские» стулы — наименование царем Ивана III, определение шапки как Мономаховой, включение (возможно, из другого источника) «молитвы втай», сохранение полного текста молитвы «во услышание всем» принадлежат составителю Летописной редакции, которая впервые появляется в своде 1518 г.; близость Л к событиям 1498 г. не подтверждается (в П «царская тема» полностью отсутствует, в Ф I представлена лишь в молитве «во услышание всем»). Включение Чина в летопись — результат интереса не к личности Дмитрия, а к церемонии, объектом которой он был. Не исключено, что в это время возникает мысль о царском венчании Василия III. Чудовская редакция Чина (Ф II-Ч) составлена либо в конце второго десятилетия, либо даже позднее, в 40-е годы, в связи с подготовкой венчания Ивана IV. Во всяком случае, ее вторичный характер по отношению к двум редакциям 1498 г. бесспорен, а определение шапки как Мономаховой — не результат непосредственной связи с Л, а, скорее, традиции, возникшей на ее основе. Таким образом, тот аргумент в пользу раннего (конца XV в.) происхождения «Повести об Августе» и ее связи с событиями 1498 г., который исходит из факта ее переписки в составе Чудовского сборника вместе с Чином, должен быть снят, как и утверждение о венчании Дмитрия «шапкой Мономаха». В кратком летописном рассказе о поставлении Дмитрия, который предшествует Летописной редакции Чина14, говорится об использовании в ходе обряда Мономаховых барм (ни в одной из редакций Чина бармы не называются Мономаховыми). Этот рассказ восходит к «великокняжескому своду 1500 г.», фрагменты которого сохранились в составе более поздних сводов и в более поздних спи14

См. примеч. 6.

648

Н. В. Синицына

сках15; главный атрибут церемонии — шапка — не названа здесь Мономаховой. Добавим к этому, что фрагмент официальной великокняжеской летописи за 1498—1500 гг. в рассказе о поставлении Дмитрия сообщает о дарах Ивана III внуку, и среди них упоминаются предметы, которые окажутся среди почетных регалий в цикле «Сказания о князьях владимирских», но в летописи они еще не претендуют на древнее происхождение, мысль об их изначальной принадлежности императору Августу появится в цикле «Сказания»: «сердоличная коробка» превратится в «крабицу сердаликову, из нея же Август, кесарь римский, веселящеся», появится «ожерелье», которое Август «на плещу свою носяще», возможно, тождественное бармам (оплечью) Мономаха16. Разграничение «Мономаховых барм» и просто «шапки», не имеющей аналогичного определения, скромная характеристика даров Ивана III внуку, без удревнения их происхождения и возведения к Августу — в официальном великокняжеском летописании, как и отсутствие понятия «шапка Мономаха» в наиболее ранней редакции Чина поставления Дмитрия, созданной около 1498 г., свидетельствуют, что концепция римско-византийского преемства московского великокняжеского дома, не говоря уже о еще более удревняющей его римсковизантийской генеалогической легенде, не существовали в конце XV в. в полном объеме и законченном виде, но находились в стадии формирования. Включение в летописный свод 1518 г. Чина поставления Дмитрия, причем в редакции, усиливающей «царскую тему», где главный атрибут церемонии впервые именуется шапкой Мономаха, стоит в ряду с такими идеологическими предприятиями второго-третьего десятилетий XVI в., как появление цикла «Сказания о князьях владимирских», где речь идет о передаче на Русь византийских императорских регалий, но вместе с тем и о более древней генеалогии русских князей, возводящей их к императору Августу, создание Русского хронографа, включившего русскую историю в русло мировой, послание Филофея Псковского с изложением концепции «третьего Рима». Серьезные изменения внутриполитической и внешнеполитической ситуации выдвигали новые идеологические задачи17. Для легитимизации, историко-правового обоснования царской принадлежности московских великих князей, неотделимого от утверждения международного престижа Русского государства, необходимо было утвердить и преемственную связь с так называемым византийским наследием и независимость от него, найти более древние (пусть легендарные) корни; сопоставление и противопоставление должны были парадоксально сосуществовать. Эти сложные задачи — и в комплексе, и в отдельности — решают названные памятники, в которых тема римско-византийского преемства занимает значительное место.

15

ПСРЛ. Л., 1925. Т. 4, ч. 1, вып. 2. С. 531; Клосс Б. М. Вологодско-пермские летописцы XV в. // Летописи и хроники, 1976 г. М., 1976. С. 279—280; Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV—XV вв. Л., 1976. С. 252—254. На основании этого рассказа Лурье делал осторожное заключение, что во время обряда венчания «впервые появились регалии, связанные с именем Мономаха» (Лурье Я. С. Идеологическая борьба… С. 386), а в более поздней работе определенно писал о венчании Дмитрия шапкой Мономаха (Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV—XV вв. С. 252—254). 16 Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. С. 164, 177, 198. 17 Sinicyna N. V. Les conditions historiques où s’est formée l’idée de «Troisième Rome» et son sens initial // Atti del III Seminario internationale di studi storici «Da Roma alla terza Roma». Napoli, 1986. P. 497—519.

И. Забелин

АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ НАХОДКА (РЕШЕНИЕ ВОПРОСА О ЦАРСКОМ МЕСТЕ, ИЛИ ТАК НАЗЫВАЕМОМ МОНОМАХОВОМ ТРОНЕ, В УСПЕНСКОМ СОБОРЕ)* (по рукописи Погодинского древлехранилища)

В Успенском соборе, у южных дверей, стоит узорочное деревянное Царское место, о котором доселе нет положительных известий, кем и когда оно устроено. В начале нынешнего столетия его назвали Мономаховым, единственно по изображениям, которыми оно украшено и которые представляют историю присылки царских регалий Владимиру Мономаху от греческого императора Константина Мономаха. История эта изложена кроме того и в надписи на дверцах места. Относить этот трон ко временам Владимира Мономаха нет ни малейших оснований. Покойный Малиновский думал также, что место могло быть устроено при Великом Князе Иоанне III. Позднейшие археологи с большею вероятностью относили его к началу XVII ст. Впрочем, мысль изобразить в украшениях трона и в надписи историю присылки регалий и венчания на царство Владимира Мономаха едва ли могла принадлежать времени царя Михаила Федоровича, при котором не было уже побудительных причин особенно интересоваться этой историей. В это время изобразили бы скорее всего историю всенародного избрания Михаила на царство (как изобразили ее впоследствии в рисунках), а не Мономахово венчание и присылку регалий. Мысль изобразить на царском престоле последнее событие могла возникнуть гораздо раньше, именно при Грозном, когда возбужден был и самый вопрос о царских регалиях и вообще о царском сане, столько интересовавший первовенчанного Московского царя. Ниже мы увидим, что этот трон действительно был устроен при царе Иване Васильевиче в 1551 году. Просматривая один рукописный сборник библиотеки М. П. Погодина, заключающий в себе разные исторические послания XVI века, мы встретили небольшую статью (4 листка в 4-ку), названную Отрывком о венчании на царство всероссийское. Статейка показалась нам знакомою: она содержит в себе список, или, может быть, проект надписи, находящейся на упомянутом Царском месте, или Мономаховом троне. Этот список надписи начинается словами библейского текста: Рече Господь азъ избрахь тя Царя и взяхъ тя за десную твою руку и пр., которые вырезаны по венцу или подзору трона. Затем в списке следует повествование о *

Печатается по изд.: Москвитянин. 1850. № 11. Кн. 1. Отд. III. С. 53—56.

650

И. Забелин

получении Владимиром Мономахом из Греции царских регалий, вырезанное в четырех клеймах на дверцах трона1. На самом троне надпись этим и заключается. Но в списке есть любопытное продолжение, которое или намеревались вырезать на троне, или оно было уже вырезано на какой-либо его части и впоследствии утрачено. Продолжение надписи заключается в следующем: «Благоволенiемъ, иже Везд̊сущаго Бога въ Троицы славимаго, неизр̊ченною силою вся содержащаго Сод̊теля Владыки всей твари, Царь царствующимъ и Господь господствующимъ, иже неизр̊ченнымъ Его Промысломъ, и превеликою Его Благодатью, и превысокою Его мышцею и Вседержительною десницею Господа нашего Iиcyca Христа, ситце благоизволенiемъ совершенныя, въ Богоспасаемомъ православномъ и въ великомъ преименитомъ царствующемъ град̊ Москв̊, во святей соборней и Апостольстей церкви Пресвятыя Владычицы нашея Богородица и Приснод̊вы Марiя, честнаго и славнаго Ея Успенiя, преславно в̊нчанъ бысть на царство всея Руси, сiя дрьжавы благочестивый и богов̊нчанный Царь и Государь благоверный Великiй Князь Иванъ Васильевичь, Владимерскiй, и Московскiй, и Ноугородцкiй, и Псковскый, и Смоленскiй, всея Русiи Самодержецъ, по закону совершеннаго Царьскаго поставленья и всесвященнаго миропомазанiемъ, на престол̊ древняго достоянiя отеческаго благословенiя и прародительскаго его насл̊дiя, благословенiемъ и рукоположенiемъ первосвятителя Преосвященнаго Митрополита всея Руси киръ Макарiя и всего, яже о немъ, пречестнаго и святаго и освященнаго собора и преименитаго св̊тлаго Царьскаго синклита; еже бысть въ л̊то 7055-го генваря 20; шестое надесять л̊то отъ рожества его. Якожъ свид̊тельствуетъ о немъ въ л̊тописань̊ о царьскомъ ихъ поставлень̊ на златоукрашенныхъ взатворехъ м̊ста сего. Сiе же Царьское м̊сто, еже есть престолъ устроенъ бысть въ л̊то 7060 (1551) м̊сяца Сентеврiя въ 1 день, въ пятое л̊то державы Царства и государства его». «Подъ м̊стом Царя и Государя Великаго Князя зв̊рь, а ему три имяна: лютой, левъ, скиментъ; второй зв̊рь γена2, третей орель, четвертой оскроганъ, пятой оскроганъ же». Таким образом, это любопытное известие разрешает все недоразумения о времени устройства царского престола. Что же касается до упомянутых зверей, то древняя опись собора, а вместе с нею и позднейшие описатели его достопамятностей не заметили их различия и называли львами. Один только «Путеводитель к древностям и достопамятностям Московским и пр. М. 1792» говорит, что «Императорское м̊сто... на ръзныхъ деревянныхъ различныхъ родовъ зв̊ряхъ». Действительно, несмотря на чрезвычайно грубую отделку этих фигур, нельзя не заметить их различия3. Так, фи1 Памятники Моск. Древности, соч. И. М. Снегирева М., 1841—1845. С. 27—28. В сочинении г-на Снегирева надпись сначала снята с дверец, потом с подзора; но в списке она расположена иначе и, по нашему мнению, правильнее. По сличении печатного текста надписи со списком открылись некоторые, впрочем не очень значительные, варианты. Заметим один более других важный: в надписи на подзоре, в печ. стр. 28: «И дамъ гоби на земли на умноженiе плодовъ» — в списке: «И дамъ тоб̊» и пр. Вообще же нужно заметить, что список писан довольно небрежно. 2 По древним словарям: γена зв̊ря окрутное, без оберненья шыи (П. Берында). Уена есть зв̊рь дикiй, окрутный… (Зизаний), Уена, медв̊дица, рысь (Азбуковник). В сказ. Рус. нар., Сахарова. Т. II. 3 Оно видно даже н на рисунке трона (см. в Памятниках Моск. Древности, стр. 27), где изображены внизу под углами трона гена и оскроган.

Археологическая находка

651

гура, находящаяся под правым передним углом трона, судя по величине головы, должна представлять льва; другая фигура, под правым задним углом, изображает γенγ с высунутым из пасти довольно длинным языком. Остальные два зверя, сходные между собою по острым мордам, по всему вероятию (неизвестные нам), оскроганы. Двуглавый орел утвержден на самом верху трона. Нет никакого сомнения, что помещение именно этих зверей под Царским престолом не могло произойти случайно. Звери и самый выбор их скрывают какие-либо символы, доселе еще не разъясненные и вместе со многими другими символическими изображениями представляющие любопытный вопрос для нашей археологии.

В. М. Живов ИСТОРИЯ РУССКОГО ПРАВА КАК ЛИНГВОСЕМИОТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА В своей работе «‘Договор’ и ‘вручение себя’ как архетипические модели культуры» Ю. М. Лотман (1981а) показал глубокую зависимость восприятия основных юридических категорий от типа культурного сознания и дал анализ того, как тип культурного сознания обусловливает характер функционирования права. Таким образом, различие юридических институтов России и Запада оказалось поставленным в связь с различиями семиотических механизмов соответствующих культур. Данная работа основана на том же подходе, т. е. история права рассматривается в ней в связи с функционированием культурно-семиотической системы.

I. Становление русского юридического дуализма и взаимоотношения русского и церковнославянского права в древнерусский период 1. Проблема дуализма в сфере права Основной вопрос, встающий при анализе взаимодействия права и культуры в России, состоит в определении того, в каком отношении к русскому культурному и религиозному дуализму (см. о нем: Лотман и Успенский 1977) находится право. Для этой проблемы кардинальное значение имеет тот факт, что наряду с правом на русском языке в России имели хождение юридические тексты на церковнославянском языке. Наряду с такими памятниками, как Русская Правда, Новгородская и Псковская судные грамоты, Судебники, Уложение 1649 г. и т. д., в России переписывались и распространялись памятники византийского законодательства в церковнославянском переводе. Речь идет не только о памятниках канонического права, но и о светских юридических памятниках, таких как — прежде всего — Эклога («Леона царя премудраго и Константина верною царю главизны») и Прохирон («Закон градский»)1. Наряду с Эклогой и Прохироном имеется еще ряд светских юридических памятников на церковнославянском языке. Сюда относятся выборки из Юстинианова корпуса (Кодекса, Дигест и Новелл), входящие в Кормчие и Мерила Праведные2. К этой же категории принадлежит Зем1 См. эти памятники в МП, л. 165 об.— 195, 231—331; Кормчая 1653, гл. 49, 50, л. 404— 520 об. 2 «От различных тител рекше Грании Иоустиньяна цесаря…». «От книг божественных повелении божественыя кончины цесаря Иоустиньяна» — см. МП, л. 130 об.— 142 об., л. 142 об.— 165 об.; Кормчая 1653, гл. 42, 44, л. 300 об.— 333 об.; 349—362 об.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

653

ледельческий закон (NËmoj gewrgikËj), входящий в состав Книг законных наряду с XI, XXVI и XXXIX титулами Прохирона (см. издание: Павлов 1885), и законы Алексея Комнина («Новая запов̊дь бывшая от христолюбиваго цесаря Алексия Комнина» — см. МП, л. 198—201; Кормчая 1653, гл. 43, л. 336 об.— 341 об.). Сюда же относится и краткая редакция Закона судного людем (см. издание: Тихомиров 1961); в ней, впрочем, наряду с уголовными наказаниями указываются епитемьи, поэтому можно думать, что она служила руководством для духовников, и «светские» наказания приводятся в ней лишь для сведения; в этом случае данный памятник следует поставить в один ряд с переводом пенитенциалов и с другими руководствами по покаянной дисциплине и, следовательно, исключить из числа светских юридических памятников3. В этот же ряд можно поставить и «Избрание от закона богомь данаго Израилю тож Моисьемь о суд̊» (МП, л. 118—125 об.; Кормчая 1653, гл. 45, л. 363—381 об.); это ветхозаветные, а не византийские юридические нормы, но они изложены на церковнославянском языке и переведены с греческого (ср. Папастасис 1978, 87—96). Обзор церковнославянских переводов византийского законодательства см. у Н. Рождественского: Рождественский 1843, 6—60. Для исследования церковнославянской юридической терминологии, предпринимаемого в настоящей работе, непосредственное значение имеют, конечно, и памятники канонического права, поскольку в языковом отношении они составляют одно целое с памятниками византийского гражданского законодательства. Таким образом, уголовное или вещное право излагалось в кодексах двух видов: в кодексах на русском языке, описывающих — в своей основе — русское обычное право, и в кодексах на церковнославянском языке, излагающих византийские юридические нормы. Один и тот же казус, следовательно, получал — в плане выражения — два разных лингвистических описания и — в плане содержания — две разных юридических интерпретации. Для установления места этих двух юридических систем в истории русского права и в формировании русского юридического сознания определяющее значение имеют характеристики плана выражения. Действительно, оппозиция русского и церковнославянского связана с целым рядом других оппозиций, основополагающих для русского культурного сознания (культуры — быта, божественного — человеческого, сакрального — профанного и т. д.— см.: Лотман и Успенский 1975, 199). Именно взаимодействие русского и церковнославянского языков в юридических текстах (как русских, так и церковнославянских) обнаруживает культурный статус этих текстов и общий характер их взаимоотношений4. В свою 3 Что касается пространной и сводной редакций Закона судного людем, они осложнены внесением русских статей и поэтому не являются целиком переводами с греческого (в отличие от упомянутых выше текстов). Этот смешанный характер пространной редакции не указывает, однако, на соединение русской и византийской нормы в юридической практике (как полагает, например, Владимирский-Буданов: 1909, 93) — по справедливому замечанию Н. И. Тиктина (1898, 290, примеч. 32), редакция эта «имеет характер… келейно-умозрительного упражнения» (см. ниже). 4 В исследованиях по языку права в России обычно рассматривается исключительно язык русских (а не церковнославянских) юридических памятников. Последовательного сопоставления языка русского и церковнославянского права вообще не проводилось. В ряде работ Б. Унбегауна (1957; 1959; 1965) рассматриваются оппозиции русских и церковнославянских юридических терминов в их историческом развитии. Работы эти представляют чрезвычайный интерес, однако они слишком фрагментарны для того, чтобы дать общую картину взаимоотношений

654

В. М. Живов

очередь, эти общие характеристики — характеристики культурно-религиозного порядка — лежат в основе самого юридического развития, в частности усвоения русским правом ряда норм византийского права5. Занимаясь языком права, мы получаем ключ к самому праву и его религиозно-культурному восприятию: соотношение языков определяет соотношение юридических норм. В этой перспективе следует обратиться к самому возникновению русского юридического дуализма. Древнейшие русские юридические тексты, прежде всего Русская Правда, ясно указывают на существование древней славянской юридической традиции, которая сложилась еще до появления письменности. По словам Б. Унбегауна (1969, 313), «право это как бы только и ждало введения письма, чтобы быть закрепленным на бумаге»6. Как бы ни трактовались отдельные элементы этой традиции — как автохтонные или как заимствованные, — эта традиция в целом носит на себе ясный отпечаток архаического общеиндоевропейского правового наследия. Как показали Э. Бенвенист (1969) и К. Воткинс (1970; ср. еще Пухвел 1970) для индоевропейских юридических институций, а в недавних работах В. В. Иванов и В. Н. Топоров для славянского права (Иванов и Топоров 1978; Иванов и Топоров 1981), древнейшие юридические тексты обнаруживают следы происхождения из единого синкретического культурного комплекса, в котором право («предправо») сплетено с системой мифопоэтических представлений. Таким образом, можно сказать, что славянское право связано в своих истоках со славянским язычеством. Соответственно, архаическая юридическая традиция является частью языческой культуры. Отсюда проблема столкновения византийского и русского права попадает в более широкий культурный контекст — столкновения христианской и языческой культур. Специфика того, что произошло в этом конфликте с древним славянским правом, может быть уяснена при сопоставлении данного столкновения с конфликрусского и церковнославянского юридического языка. Формальным признакам, противополагающим русские и церковнославянские юридические тексты, посвящена специальная работа Л. Матейки (1977), справедливо подчеркивающая значимость этого юридического билингвизма. Сами признаки, однако, повторяют общие признаки, противопоставляющие древнерусский некнижный язык и церковнославянский язык русского извода. Таким образом, они просто эксплицируют тот вполне очевидный факт, что одни тексты написаны по-русски, а другие — поцерковнославянски, и не дают ничего нового для понимания специфики юридических текстов. 5 Известно, что византийское право, а отсюда и право римское, бывшее непосредственной основой византийской законодательной деятельности, существенно повлияло на развитие русского права (см. Крылов 1838, 52—56; Калачов 1850; Сокольский 1868, 20—33, 47—54, 69—70, 106—115; Тиктин 1898; Владимирский-Буданов 1909, 92—93; Филиппов 1914, 107; Бенеманский 1917), как оно повлияло и на развитие права других европейских народов. Однако сам факт влияния или заимствования конкретных норм и процедур ничего не говорит о роли римского права в формировании культурно-юридического сознания, о месте этого права в системе культуры, об отношении к нему населения (все эти параметры, как известно, в разных странах — например, в Северной Италии, Германии и Англии — были глубоко различны). В конечном счете, именно эти общие характеристики определяли судьбы римского права в данной стране и обусловливали рецепцию тех или иных конкретных юридических норм. Уяснение этих параметров очевидно выходит за рамки собственно юридического исследования и требует привлечения культурно-исторических и лингвистических данных, и это обращает нас, в частности, и к исследованию плана выражения. 6 Ср. еще аналогичную точку зрения Шахматова, высказанную им в письме к Л. Гётцу (Гётц, IV, 63—63) и поддержанную затем Карским (1930, 20), Виноградовым (1958, 81), Селищевым (1968, 129).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

655

том христианства и язычества в иных предметных сферах или иных культурных ареалах. Так, в собственно религиозной сфере находим два основных варианта. В России язычество теряет культурный статус, но не теряет статуса религиозного, становясь анти-религией (анти-христианством, общением с нечистой силой) и образуя отрицательную (не-нейтральную) религиозную область7. На Западе язычество теряет религиозный статус, но не теряет культурного статуса, становясь нейтральной в религиозном отношении культурной традицией (см. Лотман и Успенский 1977; ср. Буасье, I—II). Судьбы языческого в своих истоках права на Западе аналогичны судьбам языческой мифологии: это право сохраняет культурный статус, входя в качестве одного из элементов в религиозно нейтральную культурную область8. В сфере права на Руси не была реализована ни одна из этих схем: как и славянское язычество, древнее право было вытеснено за пределы культуры, но вне культуры оно образовало нейтральную в религиозном отношении область (как и западное право и в отличие от славянского язычества). Таким образом, именно с судьбой права связано то обстоятельство, что религиозно нейтральная область на Западе выделялась внутри культуры, тогда как в древней Руси она находилась вне культуры. Специфическая русская юридическая ситуация складывается, видимо, сразу же после крещения Руси. Во всяком случае такой вывод можно сделать из рассказа Повести временных лет под 6504 (996) г. Он может быть, конечно, позднейшей концептуализацией монаха-летописца, стремившегося объяснить, почему в его христианской стране не действует то право, которое она могла бы взять из христианской же империи, давшей Руси веру. Существенно, однако, что летописец воспринимает существующую ситуацию как требующую объяснения, а действующее право — как наследие язычества. Сколь бы мифологичным ни казалось летописное повествование, трудно предположить, что за ним не стояло никаких реальных событий. В летописи рассказывается: 7

В качестве отдельных реликтов язычество сохраняется и в народных обычаях Западной Европы, однако там эти реликты не складываются в особую систему, и в силу этого там не образуется столь характерного для восточного славянства двоеверия. На Западе рефлексы язычества полностью укладываются в рамках языческого субстрата, осуществляющегося внутри христианской культуры. Последнее явление хорошо известно и восточным славянам, ср., например, перенесение ряда функций Перуна на Бога Отца или на Илью Пророка (Иванов и Топоров 1974, 164—170), функций Волоса на св. Николая, св. Власия или св. Георгия (Успенский 1982), функций Мокоши на Параскеву-Пятницу (Топоров 1975) и т. д. На славянской почве это явление явно противопоставлено консервации язычества в качестве общения с нечистой силой. 8 Крайне знаменательна в этой связи возможность прямо противоположного восприятия римского права в России и на Западе. В России римское (византийское) право было целиком воспринято как часть христианской традиции и в рамках русского дуализма соотносилось исключительно с христианскими культурными ценностями (см. ниже). На Западе то же римское право вместе с другими элементами античной культуры попадало в нейтральную культурную область (самое сохранение римских юридических традиций в VII—XI вв. было связано с преподаванием начал права в обычной школе, где оно преподносилось как один из элементов античной образованности в курсе свободных наук — см. Флаш 1890, 104—107). Поэтому на Западе в восприятии римского права могли актуализоваться его языческие корни — как античная мифология, так и римское право могли вызывать протесты со стороны ригористически настроенного духовенства в качестве языческих увлечений, которые не пристали христианскому благочестию (см. о протестах против мифологии: Шперль 1935; Гуревич 1981, 35—36; о протестах против римского права: Блок 1965, 117).

656

В. М. Живов

Æèâ#øå æå Âîëîäèìåðú â ñòðàñh Áæ=üè. îóìíîæèøàñ# [çåëî] ðàçáîåâå. è ðhøà åïñ=ïè Âîëîäèìåðó. ñå îóìíîæèøàñ# ðàçáîèíèöè. ïî÷òî íå êàçíèøè èõú wí æå ðå÷= имъ боюс# ãðhõà. wíè æå ðhøà ~ìó òû ïîñòàâëåíú ~ñè ^ Áà=. íà êàçíü çëûìú. à äîáðûìú íà ìèëîâàíüå. äîñòîèòú òè êàçíèòè ðàçáîèíèêà. íî ñî èñïûòîìú. Âîëîäèìåðú æå îòâåðãú âèðû íà÷à êàçíèòè ðàçáîèíèêû. è ðhøà åïñ=ïè è ñòàðöè. ðàòü ìíîãà wæå âèðà òî íà wðóæüè. è íà êîíèх= áóäè. è ðå÷= Âîëîäèìåðú [òàê= áîóд=. è æèâ#ø Âîëîäèìåðú] ïî uñòðîåíüþ wòüíþ è ähäíþ (ПСРЛ, I, стб. 126—127; ПВЛ, 161). Итак, епископы явились к Владимиру и предложили ему судить по византийским законам. Именно византийское уголовное законодательство — родное для епископов, воспринимавших его как часть христианской (византийской) цивилизации (ср. Гётц, I, 200—204), — предусматривало физические наказния (казни), тогда как славянское право предусматривало штрафы (виры). Эти штрафы платились как в пользу потерпевшего, так и в пользу князя (см. обычное выражение «а князю продажю» — например, РП, ст. 37, 38; РП, I, 126; ср. Владимирский-Буданов 1909, 326—327; Сергеевич 1910, 397; Гётц, I, 109). Владимир последовал совету епископов и стал судить по греческим законам. Далее летописец рассказывает, будто снова пришли епископы, теперь вместе со старцами, т. е. с представителями языческого обычая, старины, и сказали, что приходится много воевать, а средств на военные расходы не хватает, поскольку казна лишилась такого дохода, как виры. Я думаю, что упоминанием епископов во второй раз мы обязаны благочестию летописца — совместные действия епископов и старцев представляются малоправдоподобными (Шахматов — Шахматов 1908, 570 — высказывал предположение, что в протографе упоминались одни старцы, ср. Гётц, I, 199). Можно думать, что пришли именно старцы, т. е. представители старой культуры, и с помощью каких-то аргументов (не обязательно с помощью того единственного, о котором сообщает летописец) убедили Владимира вернуться к прежним порядкам (см. подробнее: Гётц, I, 193—211). Этот момент и надо считать началом юридического дуализма в России. Как видим, в этом первом столкновении двух юридических норм ясно проявилась их религиозная противопоставленность: византийское право воспринимается как часть христианской культуры, славянское — как элемент языческой старины. С этого времени и начинается «борение между Руссом-язычником и Руссом-Христианином, борение, замечаемое во всех почти явлениях юридической его жизни» (Крылов 1838, 54; ср. Ключевский, I, 219—222).

2. Две системы юридической терминологии Лингвистические данные ясно указывают на специальную противопоставленность двух юридических норм. Вообще говоря, известно, что в период до второго южнославянского влияния оппозиция церковнославянского и русского четко выражена на фонетическом и грамматическом уровне и почти не выражена на уровне лексическом. Церковнославянские лексемы свободно переносятся в русский (некнижный) текст, а русские лексемы — в церковнославянский (при соответствующих видоизменениях формы — см. Шевелов 1968, 206; Успенский 1976а)9. 9 Обычно называют лишь несколько лексем, которые противопоставляют русский и церковнославянский языки в древнейший период, такие как цсл. седмица — рус. нед̊ля, цсл. устьн̊ — рус. губы (см. Успенский 1987). В древнейший период порождение церковнославянского текста

История русского права как лингвосемиотическая проблема

657

Совершенно исключительное положение занимает в этом отношении юридическая терминология. В этой области церковнославянские и русские лексемы последовательно противопоставлены, образуя целый набор коррелянтных пар — русские термины не встречаются в церковнославянских юридических текстах, церковнославянские термины не характерны для древнейших русских юридических памятников. Приведу примеры. Как показал Б. Унбегаун (1957; 1969, 176—184), в русских и церковнославянских юридических текстах по-разному обозначается свод законов, а вместе с тем и само понятие права, юридической нормы. В русских текстах в этом значении первоначально употребляется термин правда, а затем уставная грамота, судная грамота, судебникъ, уложение. В церковнославянских текстах эти же понятия выражаются терминами законъ, законоположение, запов̊дь в соответствии с греч. nËmoj, nomoqesÀa, di
taxij. Примеры на термин законъ см. у Б. Унбегауна (Унбегаун 1969, 180). Для термина законоположение см., например, «Новую заповедь Алексея Комнина», МП, л. 198: «Âåòõî~ è ñòàðî~ çàêwíîïîëîæåíè~. "æå î îáðó÷åíüè ¿ î áðàöh…» То же слово может относиться и к церковным канонам, причем и в памятниках русского происхождения (ср., например, в Определениях Владимирского собора 1274 г.: «Àùå íàøåìîó çàêîíîïîëîæåíèþ ïðîòèâ#òüñ#…» — РИБ, VI, стб. 96). О термине запов̊дь см. Васильевский 1886, 329 (соображения Васильевского о термине законъ в применении к славянскому материалу не представляются убедительными). Термин уставъ встречается в данном значении как в русских, так и в церковнославянских текстах, однако можно думать, что в русских текстах он представляет собой рано освоенный славянизм10. ус. губы (см. Успенский 1987). В древнейший период порождение церковнославянского текста осуществлялось, видимо, как пересчет от разговорного языка к книжному по ряду заданных признаков. Число таких признаков не могло не быть ограниченным. Книжник держал в памяти правила пересчета, и естественно, что правила эти относились преимущественно к фонетике и грамматике, а не к словарю, представляющему собой открытое множество. 10 При определении функционирования термина уставъ надо иметь в виду следующие общие соображения. Если в новое время юридический акт (законоустановление), как правило, предшествует юридической практике, то на начальных этапах юридического развития именно юридическая практика является первичной, тогда как законодательные акты лишь фиксируют сложившийся порядок вещей. Таким образом, в этот период закон, а вместе с ним и основной юридический текст носит безличный характер (ср. Голенищев-Кутузов 1913, 42; Филиппов 1914, 37). Между тем в ранних русских текстах уставъ как юридический термин обозначает прежде всего закон, данный определенным лицом, т. е. соотношение правды и устава аналогично соотношению jus и lex в членении римского права (см. в списках РП обозначения «оуставъ вол(о)дим̊р(ь) всевол(о)дича» — МП, л. 338, ср. еще РП, I, 100, 101, 242, 286, 297, 298, 299, 306, 325, 347. 371; ср. еще Дювернуа 1869, 29—30). Уставъ — это не закон, существующий как таковой, но закон, кем-то уставленный. Уставити как раз и имеет значение «дать закон, вынести юридическое определение», ср. Срезневский, III, стб. 1274—1275; Иванов и Топоров 1978, 232—233; ср. уставляем или уставуем в качестве стандартного начала статей Литовского Статута (ср., например, ЛС 1529: I, 4, 12, 15, 17, 18, 25, 26; II, 1, 3, 6, 7 и т. д.). Уставляти в этом значении может быть калькой с греч. Èsthmi, ср. в переводе книги пророка Даниила: «îóñòàâèòè îóñòàâú öàðüñêú — toÒ st¢sai st
sei basilik¢», «îóñòàâà, èæå öàðü ñúñòàâèòü — st
sin ©n …n Ý basileÐj st3s » (Срезневский, III, стб. 1274, 1278). Итак, уставъ и уставляти предполагают автора закона (ср. еще уставъ в заголовках церковных уставов Владимира и Ярослава, которые и действительно вводили новую юридическую норму разделения компетенции светского и церковного суда). Однако такое приписывание закона, юридического текста определенному автору для древнейшего периода есть уже факт его книжного, культурного оформления (при котором славянизмы естественны), а соответствующее обозначение лежит как бы вне границ собственно

658

В. М. Живов

Б. Унбегаун (1958) приводит противопоставленные термины и для другого фундаментального понятия — преступления. Обобщающий русский термин (поскольку он вообще появляется, а не заменяется в нужных местах перечнем конкретных преступлений) — обида11, позже — лихое д̊ло, дурно, воровство, в юго-западнорусских памятниках — кривда. Церковнославянский термин — проказа в соответствии с греч. ‡martÀa, ‡m
rthma, panourgÀa, ср. в Договоре с греками 944 г.: «Ци аще ключиться проказа н
кака отъ Грькъ…» (ПВЛ, 58), в МП (л. 322 = Прох. XXXIX, 13): «Ïðîêàçó (‡m
rthma) òâîð#ùåìó âú æèâîòh ïîìàãàþùèìú ~ìó ðóêè äà îóñhêíóòüñ#» (ср. Брандилеоне и Пунтони 1895, 225). Древнейший русский термин для понятия свидетель — видокъ (ср. ПР, 31: «а видока два выведоуть» — РП, I, 125; ср. еще РП, ст. 29, 39, 67; РП (кр.), ст. 2, 10, 16). Этот термин в церковнославянских юридических текстах не встречается; ему соответствует здесь термин св̊д̊тель, передающий греч. m
rturoj, ср. ЕК, Василия Великого из 29­й главы о Св. Духе «ïðè îóñòhõú áî äúâîó èëè òðèè ñúâhähòåëþ ñòàíåòü âüñ#êú ãë=ú» — ‘EpÁ stËmatoj g r dÐo kaÁ triân martÐrwn staq3setai p‚n Ü¢ma (Бенешевич 1906—1907, 531)12. Термин послухъ выступает как нейтральный, находясь в свободной вариации с термином видокъ в русских текстах (ср. вариации в формулировке РП, ст. 67 — РП, I, 270, 288) и с термином св̊д̊тель — в церковнославянских, ср., например, перевод заглавия XXVII титула Прохирона «PerÁ martÐrwn» в редакции МП «w ñâhäèòåëåõú» (л. 284); в редакции КЗ: «w ïîñëîóñhõú» (Павлов 1885, 85). Наряду с вариацией св̊д̊тель — послухъ в церковнославянских текстах имеет место и вариация св̊д̊тельство — послушьство в соответствии с греч. marturÀa, ср., например, в «Главах о послусех» в составе КЗ, гл. 7: «íåèìîâhðíî åñòü èõú ñâhähòåëüñòâî»; гл. 8 (= Прох, XXVII, 5): «ïîñûëàòè ïîñëîóøüñòâà» (в том же тексте в МП, л. 284: «ïîñûëàòè ñâhähòåëüñòâà»), и т. д. Термин послушьство употребляется и в древнейших русских юридических текстах (ср., например, РП, ст. 66 «О послоушьств
» — РП, I, 127 и др. по указателю). Специфически русский термин, обозначающий данное понятие, отсутствует (в юго-западнорусских текстах имеются, правда, термины св̊домъ и св̊д̊цство). Древнейший русский термин для обозначения имущества (движимого и недвижимого) — домъ (см. РП, 92: «Аже кто оумирая розд
лить домъ» — РП, I, 128; см. еще Цитович 1870, 56—57; Мрочек-Дроздовский 1917, 61—62). Это же понятие может обозначаться и словом животъ (ср., например, в Уставе кн. Всеволода юридического текста. Эти соображения и позволяют считать, что термин уставъ в данном значении может быть книжным элементом (славянизмом). 11 Б. Унбегаун, приводя употребление термина обида у Посошкова, замечает, что он был «sans doute archaïque а son époque» (Унбегаун 1969, 204). Определяя этот термин как архаизм для начала XVIII в., Б. Унбегаун основывался, видимо, на том, что он не употребляется в Уложении 1649 г. и Новоуказных статьях. Этого основания, однако, недостаточно. В русском переводе Литовского Статута, сделанном в середине XVII в., обида регулярно передает юго-западнорусский термин кривда, ср. ЛС Рус. IV, 28, оглавление: «О кривдахъ то есть о обидахъ, гостей прï̊зжихъ чюжеземскихъ» (Лаппо 1916, 11; ср. еще Там же, 126: «О обидахъ отъ слугъ боярскихъ»). Таким образом, можно думать, что этот термин, не применяясь в официальных законодательных памятниках XVII в., сохранялся тем не менее в живом употреблении. 12 Характерным образом, Е. Ф. Мишина отмечает, что до Судебников термин свидетель «в юридическом языке» не употребляется, встречаясь «исключительно в памятниках религиозного содержания» (Мишина 1960, 161). Здесь мы видим полное игнорирование церковнославянских юридических памятников, которое столь характерно для большинства историков языка.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

659

Мстиславича о разделе имущества лица, повинного в искажении эталонов мер и весов: «а животъ его на трое: треть живота свят
и Софии, а другаа треть святому Ивану, а третьая треть сотьскымъ и Новугороду» — НПЛ, 487), хотя в большинстве случаев животъ обозначает только движимое имущество. Соответствующий церковнославянский термин — им̊ние (ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 79: «ñâî~ èìhíè~ íà ñâî" ðàçähëèòè ähòè — t¡n ÃdÀan oÓsÀan eÃj toÑj oÃkeÀouj dieleÂn paÂdaj» — Бенешевич 1906—1907, 791), а также стяжание (ср. КЗ РБ 16 = Прох. XI, 18: «^ èíîãî åãî ñò#æàí¿à — periousÀaj — ïð¿èìàòè» — Павлов 1885, 84), притяжание (ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 72: «âüñå ïðèò#æàíè~ ~" — p‚sa § periousÀa aÓt¢j» — Бенешевич 1906—1907, 787; idem, 23: «öðê=âú è èíhõú ÷üñòüíûèõú äîìîâú ïðèò#æàíè" — kt3seij» — Там же, 758). Для обозначения наследства в русских текстах употребляется термин задница (ср., например, РП, 90: «Аже боудут(ъ) двою моужю д
ти, а wдиное матери, то wн
м своего wтца задница, а wн
м своего» — РП, I, 161), позднее статокъ, остатокъ, остатокъ, останокъ (ср., например, в ст. 8, 10, 11, 13, 39, 60 Судебника 1497 г. и т. д.). Соответствующие церковнославянские термины — насл̊дие (ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 81: «"êî íåêëþ÷èìîìú ^êëàí"òèñ# ñâî~ãî íàñëhäè"» — çj ƒcarÀstouj ƒpokleÀein t¢j ÃdÀaj klhronomÀaj — Бенешевич 1906—1907, 793) и, редко, причастие (по аналогии, видимо, с названием наследства, достающегося одному наследнику, законной частью в соответствии с греч. nËmimon m‹roj, ср. Бенешевич 1906—1907, 777, 791). Отмечу, что в церковнославянских юридических текстах встречается и термин задница, преимущественно в значении легата (ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 77: «…îñòàâèòü ñâîèìú ähòüìú èëè èíîìîó êàêîâîóìîó îóáî êúãäà ëèöþ ïðè÷àñòü~ è çàäüíèöþ — klhronomÀan ¥ leg
ton» — Бенешевич 1906— 1907, 789—790, ср. еще 759). В параллель с термином насл̊дие (и причастие) и задница в церковнославянских юридических текстах находим насл̊дникъ (причастникъ) в соответствии с греч. klhronËmoj и задничникъ в соответствии с греч. legat
rioj (примеры см. выше; ср. еще Экл. VI. 11 (4): «Àùå ïðè÷àñòíèêú êàêú ëþáú. èëè çàäíè÷íèêú…» — Eà klhronËmoj oÇosd3pote ¥ kaÁ legat
rioj… — МП, л. 181; Цахарие 1852, 28). В русских текстах особый термин для понятия наследника отсутствует и понятие передается описательно. В русских юридических текстах завещание обозначается терминами рукописание, душевная грамота, духовная грамота. Эти термины появляются, видимо, не ранее второй половины XIII в. Первое известное мне употребление термина рукописание содержится в Ипатьевской летописи под 1287 г.: «князя Володимеря роукописание» (ПСРЛ II, стб. 903). Термин, видимо, закрепляется затем на новгородско-псковской территории (ср. Срезневский, III, стб. 195; ПРП, II, 31; ср. еще примеч. 28). Обозначение душевная грамота впервые появляется в духовной Ивана Калиты (около 1339 г.): «се язъ. грешный худыи рабъ б(ож)ии Иван[ъ], пишу д(у)ш(е)вную грамоту, ида въ Ворду» (ДДГ, 7, ср. 9). В РП соответствующий термин вообще отсутствует, на его месте стоит общее обозначение — рядъ ‘юридический документ, договор’, см. ст. 92: «пакы ли безъ рбдоу оумреть, тъ все д
темъ» (РП, I, 128). Ср. в Псковской судной грамоте, ст. 89: «А у которои жены мужь помрет без рукописаниа…» (ПРП, II, 297; ср. еще ст. 88, там же). Ср. в Судебнике 1497 г., ст. 60: «А которой человек умрет без духовные грамоты…» (Суд., 27). В церковнославянских текстах находим другой набор терминов — зав̊тъ, зав̊щание, с(о)в̊щание, с(о)в̊тъ в соответствии с греч. diaq3kh и boÐlhsij (toÒ teleut3santoj), ср. Прох. VI, 4: «Àùå áåçú çàâhòà ñêwí÷àþòüñ(#) ähòè…» (МП,

660

В. М. Живов

л. 242 об.); Прох. VI, 3: «Àùå æå áåç çàâhùàíè" îóìðåòü…» (МП, л. 241); Экл. VII, 2, заголовок: «áåçú ñâhùàíè" îóìiðàþù(è)õ» (МП, л. 180); «âüñ# ïî îóìüðúøààãî ñúâhòîó / ñâhòà — boÐlhsin — ïðîìûøë"òè» (ЕК, Collectio 93 сарр., 25 — Бенешевич 1906—1907, 760 = МП, л. 151 об.)13. Противопоставленность русских и церковнославянских терминов наглядно иллюстрируется глоссой, сделанной митрополитом Киприаном при цитировании Прохирона, XXX, 19 в грамоте от 24.VI. 1404: «аже мужъ умретъ безъ зав
та, безъ душевныя грамоты…» (АИ, I, № 255, 484). Древнейший русский термин для понятия кредитора — должебитъ (ср. РП, ст. 55: «…а пьрвии дължьбити начьноуть емоу запинати, не дадоуче емоу коунъ» — РП, I, 130; ср. еще в Соглашении Смоленска с Ригою и Готским берегом, ст. 13 — ПРП, II, 74; СГ, 12). Позднее он вытесняется термином должникъ (в значении кредитора), который встречается как в русских текстах (например, в списках РП, ст. 55 — см. РП, I, 253, 270, 287 и т. д.), так и в текстах церковнославянских (например, Прох. XVI, 5: «Àùå äîëæüíèêú — daneist3j — íå ïî ñâî~è âèíh ïîãóáèòü çàëwãú…» — МП, л. 263 об.; Брандилеоне и Пунтони 1895, 71). Имеется в то же время специфический церковнославянский термин, который в русских текстах не встречается, — заимодавецъ, соответствующий греч. daneist3j (ср. его в МП, 184, 184 об. = Экл. X, 1—4, (XI, 1, 2); МП, 264, 264 об. = Прох. XVI, 8, 10). Ростовщический процент в русских текстах обозначается терминами р̊зъ и накладъ (ср. РП, ст. 50, 51: «О р
з
», «О м
сбцьн
мь р
з
» — РП, I, 127 и т. д.; Духовная Климента: «на поральское серебро наклада възяти Климяте на Борьке 13 ногате и гривна» — Валк 1949, 163), а также нам (см. об этом термине: Зализняк 1984). Позднее появляется термин рост (ср. в Судебниках 1497, 1550, 1589 г.— Суд., по указателю). Этим терминам противопоставлен церковнославянский термин лихва, соответствующий греч. tËkoj (ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 15: «è ëèõâû íå áîë~ ÷åòâüðòû" ÷àñòè ñúòüíû#» — kaÁ toÑj tËkouj m¡ pleÀonoj toÒ tet
rtou m‹rouj t¢j &katost¢j — Бенешевич 1906—1907, 755). Надо отметить, что отдельные случаи проникновения русских терминов с данным значением в церковнославянские юридические тексты все же встречаются, однако они остаются исключениями и не меняют общей картины. Так, в КЗ 33, гл. 62 находим: «Èæå â ðhçú ïð¿åìø¿è ñåëèùà…» — OÇ tËkou c
rin labËntej ƒgroÐj… (Павлов 1885, 56)14. Такие окказиональные употребления являются фактом текстуального смешения, не отменяющим оппозиции, заданной языком. Это ясно видно из глосс, устанавливающих соответствие между церковнославянским и русским терми13 В юридическом значении слово зав̊тъ употреблено уже в ЕК. Collectio 93 сарр., 26: «^"âë~íè" çàâhòîó» — ƒpÌ t¢j mfanÀsewj t¢j diaq3khj (Бенешевич 1906—1907, 764). В отдельных случаях понятие завещания передается в церковнославянских текстах словом уставъ — видимо, тогда, когда в греческом стоит diatÐpwsij (или соответствующий глагол), ср. Экл. V, 7 (б): «ëè ^ íàïèñàíàãw ¿ëè ^ íåíàïèñàíàãw îóñòàâà» — x ggr
fou diatupàsewj ¥ kaÁ di' ƒgr
fou (МП, л. 177 об., Цахарие 1852, 26); ЕК. Collectio 93 сарр., 79: «Àùå òàêîâî~ ëèöå ähòè èìàòü. è îóñòàâà íå ñúòâîðèòü» — Eà dŒ tÌ toioÒton prËswpon paÂdaj coi kaÁ m¡ diatupàsei (Бенешевич 1906— 1907, 791). 14 Еще один пример видим в Поучении новопоставленному священнику XIII в., памятнике, занимающем промежуточное положение между канонической и собственно назидательной литературой (в последней, естественно, русские термины, как более понятные аудитории, встречаются не столь редко; они могут выступать здесь как описание русских реалий): «Íå áîóäè … ðhçîèìåöü, íàêëàäú íå ~ìëè» (РИБ, VI, стб. 104).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

661

нами. Ср., например, в Предисловье покаянью из Паисиева сборника XIV— XV вв.: «^âåðçèñ# êóíú äà"òè â ëèõâó, ðåêøå â íàêëàä» (л. 178 — Срезневский, II, стб. 292); в Вопрошаниях Кирика, ст. 4: «À íàèìú [вариант: ê íàìú; испорченное íàìú] ähë#, ðåêøå ëèõâû, òàêî âåë#øå îó÷èòü: àùå ïîïà, òî ðöè ~ìîó: “íå äîñòîèòü òè ñëîóæèòè, àùå òîãî íå îñòàíåøè”…» (РИБ, VI, стб. 24—25)15. Хорошо известно противопоставление терминов для обозначения несвободного человека (мужского пола): рус. холопъ, цсл. рабъ. Первый употребляется в русских юридических текстах, второй — в церковнославянских, передавая греч. doÒloj16. В отдельных случаях цсл. рабъ может соответствовать не греч. doÒloj, а греч. oÃk‹thj (ср. Прох. XXXIX, 85: «Àùå êòî ñâî~òî ðàáà áè~òü…» — ’E
n tij tÌn Ädion oÃk‹thn tÐy+… — МП, л. 330 об. ср. Павлов 1885, 77; то же и в Прох. XXVII. 33 — МП, л. 287 об., Брандилеоне и Пунтони 1895, 151; ср. Павлов 1885, 90). Кажется, более точным соответствием было бы здесь челядинъ, но в русских условиях домашняя служба предполагала ту или иную форму личной зависимости, и поэтому семантические нюансы, различающие doÒloj и oÃk‹thj, русский книжник был склонен игнорировать (словом слуга обозначался только свободный человек, и поэтому оно быть переводом oÃk‹thj в юридических текстах не могло). Старый русский термин, обозначающий убийство, — головщина; соответственно, убийца обозначается как головник, ср. Псковская судная грамота, ст. 96: «А где учинится головщина, а доличат коего головника, — ино князю на головникох взять рубль продажи» (ПРП, II, 298). В церковнославянских текстах находим термины убийство и убийца, ср. ЕК, Василия Великаго Правила, 54: «Íåâîëüíûèõú îóáèèñòâú ðàçëè÷è"… — T j tân ‡kousÀwn fËnwn diafor j»; Правило 43: «èæå ñúìüðòüíîþ "çâîþ áëèæüí#àãî îóäàðè. îóáèèö# ~ñòü» — foneÐj /stin (Бенешевич 1906—1907, 492, 497). В церковнославянских юридических текстах встречается также термин убоиник (ср. ЕК, Василия Великаго Правила, 72: «ëhòà îóáîèíèêú è òú äà èñïúëíèòü» — tÌn crËnon tân fon‹wn… — Бенешевич 1906—1907, 502) и убой (Договор с греками 945 г.: «àùå ëè îóñêî÷èòü ñòâîðèâûè óáîé…» — ПСРЛ, I, стб. 51; ПВЛ, 58)17. В тех же значениях выступают термины душегубство и душегубецъ, употребляющиеся как в русских текстах (ср. Новгородская судная грамота, ст. 36 — ПРП, II, 217; Белозерская уставная грамота 1488 г., ст. 10, 14 — ПРП, III, 15 Ср. еще в русском переводе ЛС: «лихвою, спир̊чь ростомъ» (Лаппо 1916, 92); в последнем случае глоссируется юго-западнорусский термин, совпадающий с церковнославянским и воспринимавшийся, видимо, переводчиком не без соотнесения с его церковнославянским источником. 16 Единственный церковнославянский юридический текст, в котором термин холоп все же употребляется, — это Книги Законные, преимущественно в составе Земледельческого закона, ср. ст. 43: «Àùå êûè õîëîïú çàðhæåòü âîëú…» — ’E
n tij doÒloj sf
x boÒn… (Павлов 1885, 52; ср. еще ст. 44. 45, 69. 70 — с. 52—53, 58). Однако и в этом законодательном сборнике основным термином остается рабъ. 17 Б. Унбегаун противопоставлял убойство, убойца — убийство, убийца как старые русские термины и термины церковнославянские (1969, 316). Такая трактовка представляется неправомерной. Во-первых, речь идет, видимо, не о лексическом, а о фонетическом противопоставлении. Во-вторых, и это противопоставление отнюдь не однозначно определяется как оппозиция русского — церковнославянского. Так, с одной стороны, формы убойца и убойство встречаются в церковнославянских текстах (ср. Срезневский, III, стб. 1116; ср. также убойца в цитате из Градских законов в Новоуказных статьях 1669 г., ст. 105 — ПСЗ, I, 796), а с другой — и в русских текстах формы убойство и убийство находятся в свободной вариации (ср., например, в Уложении 1649 г., в статье XXI, 69 убойство, в статье XXI, 71 — убийство; ср. еще ПСЗ, I, № 255, 488).

662

В. М. Живов

172; Судебник 1497 г., ст. 7, 8, 38, 39, 43 — Суд., 20, 25), так и в текстах церковнославянских (ср. Прох. XXXIX, 12 = КЗ ЗК, 10: «…äóøåãîóáüñòâî ñòâîðèòü, "êî äóøåãîóáåöü ñîóæåíú áîóäåòü» — /tân foneÐsaj /n
getai çj foneÐj — Павлов 1885, 65; в переводе МП, л. 322 в этой статье стоит убийство и убийца). Судя по внутренней форме, эти слова имеют книжное происхождение и в русских текстах выступают как ранний пример церковнославянского влияния. Весьма характерно, что в русских и в церковнославянских юридических памятниках употребляются разные обобщенные названия субъекта права. В русских памятниках субъект права обзначается словом челов̊къ, ср., например, Псковскую судную грамоту, ст. 29: «А которой человек кому заклад положит в чем…»; ст. 32: «А которой человек поручится за друга в серебре…» (ПРП, II, 290). В церковнославянских памятниках ту же функцию выполняет слово лице, ср. ЕК, Collectio 93 сарр., 79: «Àùå òàêîâî~ ëèöå ähòè èìàòü…» — EÃ de tÌ toioÒton prËswpon paÂdaj 0coi… (Бенешевич 1906—1907, 791; ср. еще ст. 5, 28, 52, 58, 64, 67, 68, 77 — с. 743 et passim). Церковнославянский термин является калькой с греч. prËswpon (ср. лат. persona). Приведенные примеры не исчерпывают, надо думать, списка русско-церковнославянских противопоставлений в области юридических терминов18, однако и они показывают, что оппозиция церковнославянского и русского распространяется на самые разные области права и захватывает основные юридические понятия. Столь систематическая противопоставленность русских и церковнославянских терминов не может быть объяснена просто сосуществованием на Руси русского и церковнославянского языков (см. выше), она указывает на противостояние в области права двух независимых культурных традиций. Столкновение привнесенного византийского права с исконным восточнославянским не было столкновением культурной традиции и быта, культурной традиции и некой аморфной совокупности обычаев — имело место столкновение двух культурных систем, причем результатом этого столкновения было не уничтожение одной из них (как в религиозной области) и не слияние их в некую единую систему, но сохранение обеих систем, различавшихся прежде всего своим культурным статусом и функционировавших независимо друг от друга. На эту независимость особенно отчетливо указывает то обстоятельство, что термины, заимствуемые из одной системы в другую (что само по себе случается редко и каждый раз обусловлено специальными факторами), могут приобретать в рамках другой системы принципиально иное значение, нежели они имели в исходной. Так, например, в новгородских памятниках завещание, как уже говорилось, обозначается термином рукописание. Этот термин несомненно заимствован из церковнославянского и является калькой с греч. ceirËgrafon. Однако как в греческом, так и в церковнославянском он имеет значение не завещания, а долговой записи, ср. в переводе Эклоги, XIV, 15 (XV, 4): «èæå ñâî~ãî ðîóêîïèñàíè" äîëãè ñïèñàòè ^ìhòà"èñÿ…» (МП, л. 187 об.). Это значение хорошо пред18 Выявление полного набора оппозиций церковнославянских и русских юридических терминов предполагает составление словарей к русским и церковнославянским юридическим текстам, причем не составление указателей терминов (для ряда русских памятников такие указатели имеются), а исчерпывающих указателей лексики, поскольку остается неясным, где следует проводить границу между терминологическим и нетерминологическим употреблением. Необходимо было бы также определить принципы перевода юридических памятников с греческого на церковнославянский и сопоставить их с принципами перевода памятников другого рода.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

663

ставлено и в неюридических церковнославянских текстах, обозначая прежде всего ту кабалу греху, в которую привел человечество Адам и из которой искупил его Христос, ср.: Кол. 2.14 «èñòðåáèâú åæå íà íàñú ðuêîïèñàí¿å», а отсюда и в многочисленных других богослужебных и назидательных текстах (ср., например: «ðàñòðüãíè ãðhõà ìîåãî ðîóêîïèñàíè~» — Минея 1095 г., л. 99 — Срезневский, III, стб. 194). Оно фигурирует и в известном Слове о Адаме: «Äü"âîë ðå÷å [ко адамоу] íå äàìú òè çåìëè wðàòè. àùå íå çàïèøåøè í(û)íå ðîóêîïèñàíè~ äà åñè ìîé» (Тихонравов, I, 12; о греческих параллелях см.: Мегас 1928; Нажель, II, 130— 135). Можно полагать, что именно с этим значением данный термин и был освоен первоначально славянской письменностью, см. новгородскую берестяную грамоту № 138 второй половины XIII в., представляющую собой запись ростовщика: «Ñå àçî ðàáî áæ=è ñåëèâüñòðî. íàïñàõú ðîóêîïèñàíè~» (Арциховский и Борковский 1958, 11—14; ср. еще грамоту № 307 первой половины XV в.: Арциховский и Борковский 1963, 137—140). Этим словом и восполняется недостаток специального обозначения для завещательного распоряжения (ср., в частности, надпись на Духовной Климента до 1270 г.— Валк 1949, 162; а также в берестяных грамотах № 42, XIV в. и № 519, рубежа XIV—XV вв.— Арциховский 1954, 42; Арциховский и Янин 1978, 112—114). Семантическое развитие русского термина легко объяснимо, поскольку можно думать, что в условиях торгового города завещание в большой степени сводилось к передаче наследнику долговых обязательств, т. е. того, что должны завещателю, и того, что должен завещатель19. В церковнославянских текстах рукописание в значении завещания не употребляется. Таким образом, заимствованный из церковнославянского русский термин получает иное значение, чем исходный церковнославянский, и это подчеркивает оппозицию систем. Сходные процессы имеют место и при противоположном направлении заимствования. Так, в церковнославянских юридических текстах может использоваться термин задница, однако не в значении ‘наследство вообще’, а в специальном значении легата, ср. приводившийся выше пример из Ефремовской Кормчей, Collectio 93 capp., 77 («ïðè÷àñòü~ è çàäüíèöþ» — klhronomÀan ¥ leg
ton). Само заимствование русского термина было вызвано, видимо, необходимостью найти эквивалент для греческого термина. Поскольку русское право не знало различия между обычным наследством и легатом (см. об этом: Цитович 1870, 69—75, 133—136), термины задница и наследие не противопоставлялись вполне последовательно; в частности задница могла употребляться и для обозначения обычного наследства (и в этом можно видеть влияние русского юридического субстрата). Например, в переводе Эклоги, вошедшем в состав МП, задница в большинстве случаев соответствует греч. leg
ton, ср. Экл. VI, 11 (4): «è äà ^ïàäåòü íàñëhäíèêú ^ ïðè÷àñòü" ¿ çàäíè÷íèêú ^ çàäíèö#» — /kpipt‹tw Ý mŒn klhronËmoj t¢j klhronomÀaj, Ý dŒ legat
rioj toÒ leg
tou (МП, л. 181; Цахарие 1852, 28). Наряду с этим имеются случаи, в которых задница стоит на месте греч. 19 Ср. в уже упомянутом рукописании Климента (Валк 1949, 163); ср. противоположное мнение М. Бенеманского (Бенеманский 1917, 139) о том, что в наследство по РП «не входили долги и требования наследователя»; Бенеманский ссылается на Дювернуа (Дювернуа 1869, 145—147), который, однако, пишет не о том, что долговые обязательства не переходили по наследству, а о том, что они не подразумеваются терминами задница и остатокъ. П. Цитович (Цитович 1870, 146—148) предполагал, что «описание долговых требований и долгов» было одной из специальных задач завещательного распоряжения.

664

В. М. Живов

×pËstasij, ср. Экл. V, 7: «"êî äî ÷òâåðà ähòèè •ã=• þþ ÷àñòü çàäíèö#» — 4wj d’ paÀdwn tÌ trÀton m‹roj t¢j ×post
sewj (МП, л. 177 об., Цахарие 1852, 26) — хотя в подобных случаях речь идет об обычном наследуемом имуществе, в самом греческом оригинале тип наследования не обозначен, и переводчик, которому греческие юридические нормы были незнакомы, а текст не давал прямого указания, пользовался термином задница недифференцированно, употребляя его не в его церковнославянском, а в его русском значении. Однако каковы бы ни были непоследовательности (обусловленные, очевидно, неуверенностью или незнанием переводчиков и переписчиков), задница в церковнославянском получает иное значение, чем в русском, и образующаяся здесь омонимия укрепляет системное противостояние20. Омонимия в принципе является одним из самых четких показателей «взаимонепонятности» языков, и этот признак может быть распространен на терминологические системы. При такой взаимонепонятности и системы права могут существовать только раздельно и неслиянно. Действительно, невозможно представить себе единую юридическую систему, в которой, скажем, testamentum в одних текстах означает ‘завещание’, а в других — ‘долговую расписку’. При таком положении вещей неминуемо должны возникать коммуникативные конфликты, которые особенно недопустимы в судебной деятельности. Противопоставление церковнославянской и русской юридической терминологии определяет исходное состояние как оппозицию двух автономных традиций; судьбы этой оппозиции требуют особого рассмотрения.

3. Различия в характере эволюции двух юридических систем Итак, древнейшее русское право обладало культурным статусом в рамках языческой культуры. С появлением письменности оно было зафиксировано, причем на русском, а не на церковнославянском языке. Это определило последующий культурный статус русских юридических текстов. В русской культурной ситуации, установившейся после крещения Руси, к культуре относилось то, что входило в сферу церковнославянского языка; то же, что входило в сферу русского языка, лежало вне пределов культуры21. Понятно, что в условиях отождествления 20 Мне представляется неправдоподобным предположение Л. Милова о том, что в РП, ст. 90—93, «древнерусский юрист-кодификатор употреблял термин задница не просто как наследство, а лишь в точном определении имущества умершего без завещания и наследования этого имущества по силе закона» (Милов 1976, 150). Отсюда Милов объясняет как отсутствие в РП термина наследство («так как в кодекс были включены прежде всего спорные вопросы наследования по закону» — там же), так и наличие термина задница в переводе Эклоги, входящем в МП (в тех случаях, когда в греческом оригинале имеется в виду именно наследование по закону). Сама терминологическая дифференциация между имуществом, наследуемым в силу закона, и имуществом, наследуемым по завещанию, представляется невероятной. Понятно в то же время, что в законодательном памятнике будет по преимуществу рассматриваться наследование по закону, т. е. наследование, нуждающееся в законодательной регламентации. Таким образом, устанавливаемое Миловым специфическое значение термина задница обусловлено спецификой самих юридических текстов — особенность текста Милов принимает за особенность языка. 21 Противопоставление русского и церковнославянского соотносится именно с оппозицией культуры и быта, а не с оппозицией сакрального и профанного, как полагал, например,

История русского права как лингвосемиотическая проблема

665

языковых и культурных характеристик именно языковые параметры моделируют культурную ситуацию — язык определяет культурный статус. В частности, все, что написано на церковнославянском языке, получает место в сфере культуры, тогда как письменность на русском языке отходит к сфере быта, обычая, стоит вне культуры. Таким образом, византийское право, переведенное на церковнославянский язык, получает культурный статус (при всем своем прозаическом содержании), а русское право, излагавшееся на русском языке, лишается культурного статуса (вместе с большинством других компонентов языческой культуры). Можно сказать, что с принятием христианства на Руси исконно русское право теряет характер традиции и получает характер обычая. Я имею при этом в виду следующие противопоставления. Традиция принадлежит сфере культуры, обычай — сфере быта. Традиции приписывается культурный статус, и она сознательно поддерживается, так что изменение традиции рассматривается как усвоение новой культуры или как разрушение старой культуры (в зависимости от установки). Обычаи свободно изменяются. Они вообще не подлежат сознательному воздействию, и если они консервативны, то их консервативность объясняется не сознательным сохранением данного конкретного обряда или текста, а общим стремлением поддерживать старый порядок. Так, скажем, крещение детей есть, несомненно, традиция, поддерживаемая сознательно, регламентированная в авторитетных текстах и необходимо связанная с самосознанием социума как христианского. Употребление ритуалов-оберегов в современном обществе может быть, напротив, охарактеризовано как обычай. Например, поверье, согласно которому надетая наизнанку одежда предвещает неприятности, восходит к архаическим представлениям об одежде наизнанку как атрибуте потустороннего мира, однако для современного сознания эта религиозная мотивировка не актуальна, о ней никто не помнит, и предохраняющие от дурных последствий действия совершают не как сознательный ритуал, а «просто так», только в силу того, что таким же образом поступали старшие22. В силу этого обычаи постепенно эволюционируют. Традиции, напротив, подвержены не эволюционным, а революционным процессам — они сознательно отвергаются. Традиции сопротивляются А. В. Исаченко («blieb das Kirchenslavische bei den Ostslaven im wesentlichen auf den sakralen Bereich beschränkt» — Исаченко 1980, 73; ср. Исаченко 1975, 6). С самого начала переводческой деятельности на Руси появляются переводы текстов нерелигиозного содержания (ср. Хронику Георгия Амартола и т. д.); к этой группе принадлежат, понятно, и церковнославянские переводы греческих юридических текстов. Ядром культуры остается, конечно, религиозная система, и это создает потенциальную возможность экстраполяции религиозного отношения на любые церковнославянские тексты. Однако именно в силу того, что церковнославянское связывается прежде всего с культурным, а лишь потом с сакральным, выбор церковнославянского языка при написании текста определяется не содержанием, а установкой пишущего (см. Успенский 1987) — церковнославянский применяется, если описываемому факту приписывается культурная значимость. Оппозиция сакрального и профанного имеет тематический характер и не оставляет места для вариаций, связанных с установкой. 22 Субъективное стремление к сохранению старины чаще всего не препятствует изменчивости обычая, так как при отсутствии традиции (т. е. коллективной памяти, сознательно охраняемой социумом) всякий прецедент в прошлом воспринимается как обычай — см. об изменчивости устного права при установке на сохранение старины у М. Блока (1965, 113—114). Проводимое здесь противопоставление традиции и обычая может быть сопоставлено с противопоставлением «рутинного» и «знакового» поведения у Ю. М. Лотмана (1975, 56).

666

В. М. Живов

внешним влияниям, обычай пассивно их усваивает. Весь этот комплекс признаков и определяет характер изменений, которые претерпело русское право в связи с разрушением языческой культуры и потерей своего культурного статуса, обусловленной этим процессом. Этот же комплекс признаков противопоставляет затем русское и церковнославянско-византийское право, создавая здесь оппозицию традиции и обычая, культуры и быта. Мы не можем с достоверностью определить, когда именно завершается формирование данной оппозиции в области права. Как было показано, первоначально церковнославянское и русское право противостоят как две традиции, причем одна связана с языческой, а другая — с христианской культурой. Языческая культура (как культура) не исчезает непосредственно с принятием христианства, сохраняясь как целостная система по крайней мере в течение всего XI в.23 Можно думать, что именно в этот период и совершается письменная фиксация русского права, обнаруживающая в своей терминологической оппозиции церковнославянскому первоначальное культурное противостояние. С разрушением языческой культуры русское право превращается из традиции в обычай, и это должно иметь следствием его изменчивость и его открытость внешним влияниям (прежде всего влиянию византийскому). У нас нет памятников, которые не отражали бы этих характеристик и тем самым позволяли бы датировать начало данных процессов и, соответственно, потерю русским правом своего культурного статуса. Древнейший дошедший до нас список русского юридического текста относится к концу XIII в. (пространная редакция РП в Новгородской Синодальной Кормчей 1282 г.), и в это время указанные процессы, несомненно, уже имели место, отразившись как на содержании памятника (см. ниже), так и на его языке. Естественно, нет смысла говорить о влиянии византийского права на содержание данного рукописного текста, т. е. данного списка пространной редакции РП, — здесь речь должна идти о сочинении как таковом, т. е. о византийском влиянии на РП вообще (и, в частности, на ее пространную редакцию). Церковнославянское влияние на язык памятника, напротив, может устанавливаться для каждого отдельного списка, и весьма показательно, что оно наблюдается уже в древнейшем из них. Отражение такого влияния можно видеть, например, в термине убийство (а не головщина) в заголовке 3 статьи (РП, I 123). Возможно, этим же влиянием объясняется и обозначение владельческих знаков, равно как и следов нанесенного увечья словом знаменье (знамение — см. ст. 29, 67. 70; РП, I, 124, 128), а не знамя (ср. эти значения у слова знамя в русских памятниках — Срезневский, I, стб. 991; СРЯ, VI, 46—47; Мрочек-Дроздовский 1917, 93). Лексическим (а не только фонетическим) церковнославянизмом является, возможно, и термин разграбление (ст. 7 — РП, I, 123) в значении конфискации имущества (о возможном 23 Об исконном культурном статусе русского права (в дохристианские времена) отчасти может свидетельствовать упоминание «закона русского» рядом с «законом греческим» в договорах с греками (сообщающим, впрочем, скорее византийский, нежели восточнославянский взгляд на вещи), ср. в договоре 945 г.: «àùå îóêðàäåííîå wáð#ùåòüñ# ïðåäàåìî. äà âäàñòü è öhíó åãî ñóãóáî. è òî ïîêàçíåíú áóäåòü ïî çàêîíó Ãðå÷üñêîìó. [è] ïî óñòà[â]îó è ïî çàêîíó Ðóñêîìó» (ПСРЛ, I, стб. 50; ПВЛ, 56); при этом и тому, и другому закону приписывается религиозная значимость (ср. в том же договоре: «äà íà ðîòó èäóòü íàøè õå="íå Ðóñè. ïî âhðh èõú à íå õå="íèè ïî çàêîíó ñâîåìó» — там же, стб. 49; ПВЛ, 55), так что по крайней мере в этом контексте они выступают как сходные по своей ценностной природе явления.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

667

русском соответствии, а именно термине рубежъ, см. Зализняк 1984)24. Таким образом, потерю культурного статуса русским правом можно датировать лишь приблизительно — она имела место в XII—XIII вв. Переход русского права в сферу обычая непосредственно сказывается на характере его эволюции — как в плане содержания (эволюция юридических норм), так и в плане выражения (эволюция юридического языка). Изменчивость юридических норм русского права в период до Алексея Михайловича может быть показана на любом разделе права (ср., например, нормы, относящиеся к холопству); она, однако, малопоказательна для определения культурного статуса этого права, поскольку всегда может быть связана с действием внешних факторов. Более показательно влияние византийских юридических норм. В составе РП это влияние отразилось лишь на наследственном и семейном праве (впрочем, при сохранении и здесь русской основы — ср. Гётц, III, 387—406; Гётц, IV, 84— 85; Голенищев-Кутузов 1913, 37—39); эти разделы составляют отдельную категорию, поскольку они могли относиться к компетенции церковных судов, для которых в этих случаях византийское законодательство служило если не прямым источником права, то по крайней мере авторитетным образцом (ср. Неволин, III, 58; Никольский 1859, 254—257, 333—347; Сергеевич 1910, 505, 554—569). Все прочие сближения статей РП с византийскими законами носят проблематический характер (ср. указания Калачова 1846, 140—151; Ключевского, I, 210— 211, 223—224; Дьяконова 1912, 37, 53; Черноусова 1916, 314—321; они, впрочем, не принимаются другими исследователями, ср. Гётц, I, 234—252; Гётц, IV, 83— 85; Голенищев-Кутузов 1913, 19—27; Филиппов 1914, 85). В дальнейшем византийское влияние затрагивает разнообразные области права, вытесняя целый ряд русских юридических норм (ср. прежде всего введение в русскую систему санкций смертной казни и вообще членовредительных наказаний — ВладимирскийБуданов 1909, 330, 359—361; Сергеевич 1910, 406—414; Викторский 1912, 26, 30) и восполняя русское законодательство в тех областях, где местная юридическая норма отсутствовала. Существенно, что, как можно думать, русское и византийское (церковнославянское) право изначально различалось своим объемом, т. е. что определенные сферы деятельности, нормированные византийским правом, на Руси оставались вне юридической регламентации. Несовпадение объема права и юридической деятельности в русском и византийском праве является, на мой взгляд, одним из существеннейших свойств их оппозиции. Осознание и заполнение лакун русской нормы относится к числу наиболее важных видов влияния византийского права на русское. Речь здесь может идти не только, например, о преступлениях против веры и нравственности (см. Попов 1904; ср. еще ниже), но и о политических преступлениях. Ряд историков русского права (см., например, Сергеевич 1910, 28— 34; Ключевский, I, 233) полагали, что отсутствие упоминания о политических преступлениях в древнейших русских юридических памятниках обусловлено неполнотой кодификации, т. е. тем, что писаное право не отражает юридическую 24 Вероятно, к этому же разряду относится и слово вражда в ст. 59 (если реконструировать у него значение штрафа за убийство, передающееся по-русски термином головничество — см. Суворов 1893, 164—172; Ключевский I, 213; Аргунов 1927, 69—72). Формальные черты церковнославянского влияния, отраженные Синодальным списком, указаны А. М. Селищевым (Селищев 1968, 131).

668

В. М. Живов

практику в ее полноте. Те же факты могут рассматриваться по-другому. Можно считать, что политические преступления, например, лежали вне русской юридической нормы и вне русской юридической практики, не понимались как особые правонарушения и не разбирались в судебном порядке (ср. Голенищев-Кутузов 1913, 6); для того чтобы понятие о них сформировалось, должно существовать представление о государстве как особой социальной институции. Примеры того, что политические преступления карались, отнюдь не доказательны. Так, Сергеевич указывает, что в 1471 г. великий князь Иван Васильевич велел казнить смертью Борецкого и еще трех новгородцев по подозрению в измене (Сергеевич 1910, 31), приводя это как пример действия по государственному преступлению. Это действие, однако, могло быть — и, скорее всего, было — не юридическим актом, а частным волеизъявлением князя, не имевшим отношения ни к судебной деятельности, ни к юридическому обычаю. Намерение изменить понималось не как правонарушение, а как акт личной борьбы с князем, вызвавший в ответ столь же личное возмездие. Не менее неосновательна попытка Я. Н. Щапова увидеть влияние византийской юридической нормы в членовредительных наказаниях и ослеплении, применявшихся при подавлении восстаний и во внутрицерковной и внутрикняжеской борьбе в XI—XII вв. (Щапов 1978, 238). Обширную сводку примеров применения «византийских» наказаний дает М. Бенеманский (Бенеманский 1917, 144—149); при этом он приходит к выводу, что «членовредительные наказания были не столько юридическими наказаниями, сколько скорее мерами политической безопасности» (там же, 149)25. Принципиальное значение имеет эволюция языка русского права, непосредственно связанная с изменением культурного статуса русской юридической нормы. В отличие от языка церковнославянского права, языку русского права свойственна изменчивость, причем эта изменчивость имеет самопроизвольный характер (она не объясняется сознательными терминологическими инновациями законодателя, как это имело место в XVIII в.). Можно наблюдать, как от столетия к столетию одни термины сменяют другие (ср. Исаченко 1980, 240—242). Так, термин задница вытесняется терминами (с)статокъ, остатокъ, останок, наделок (сама вариативность терминов также показательна), в Юго-Западной Руси де25 Ослепление и в Византии было не только уголовным наказанием, но и принятым способом лишения дееспособности, применявшимся к свергнутым императорам, военнопленным и т. д., — в этом качестве (а отнюдь не как юридическая норма) данный способ действия был усвоен и киевскими князьями. Щапов ссылается на расправу Мстислава с киевлянами в 1068 г. и на наказание ростовского епископа Феодора (Федорца) митрополитом Константином II, велевшим в 1169 г. урезать Федорцу язык, отсечь руку и «w÷è åìó âûí#òè» (ПСРЛ, I, стб. 356), а также на то, что сам «Федор применял эти нормы в своей практике» (Щапов 1978, 238). О несудебном характере расправы в первом случае (как и вообще при подавлении возмущений) ясно свидетельствует та самая Повесть временных лет, на которую ссылается Щапов: «È ïðèøüä= Ìüñòèñëàâú, èñh÷å [Êè"íû] èæå áhøà âûñhêëè Âüñåñëàâà. ÷èñëúì= •î=• ÷àäè. À äðóãû" ñëhïèøà. äðóãû" æå áåç âèíû ïîãóáè íå èñïûòàâü» (ПСРЛ, I, стб. 173—174; ПВЛ, 220 — подчеркнуто мной. — В. Ж.). О Федорце летопись сообщает, что он был немилостивый мучитель и не только ослеплял, но и резал головы и бороды, распинал и т. д., «õîò# èñõèòèòè ^ âñåõ = èìhíü~» (ПСРЛ, I, стб. 356); летописец не дает никаких оснований думать, что речь идет о судебных преследованиях. С Константином II дело обстоит несколько иным образом, Константин, однако, был грек, и его действия, если они в самом деле были судебным наказанием, могли иметь характер исключения.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

669

дицтво, дедизна (об этом термине в польском праве см. Вайднер 1965, 261—270; ср. также отчизна, материзна — см. ЛС 1529, IV, 9, 57). Действительно, термин задница является основным в РП. Уже в отдельных списках этого памятника он глоссирован или заменен термином статокъ, см. замену задницы на статокъ, с(ъ)статокъ (в ст. 90, 91, 93, 95, 98, 99, 104, 108) в списках Музейского вида Карамзинской группы (РП, I, 385—387), см. глоссу в списке Соловецкой кормчей начала XVI в., ст. 90: «задницб рекше статок» (РП, I, 227), в заголовке списков Музейского вида: «W задниц, сиреч(ь) w сьстаткхъ» (РП, I, 386). Глоссы и замены находим и в списках Устава кн. Владимира (во фразе «братья или дти тяжються о задниц»), в частности, «(о) отчин», «(о) статкох», «о останки або спадки» (Щапов 1976, 19, 43, 71); особенно характерна замена в редакции (пересказе) Степенной книги: «о имниi отческом» (Щапов 1976, 83). В Договоре Смоленска с Ригою и Готским берегом 1229 г., в. ст. 7 в соответствии с задницей списков Рижской редакции (списки D, Е, F — СГ, 36, 41, 47) в списках Готландской редакции находим wстатъкъ (спискок А — СГ, 22) и останокь (списки В и С — СГ, 26, 32). Таким образом, можно думать, что смена терминов (остатокъ, останокъ вместо задница) происходит в XIII— XIV вв. Стандартным термином Судебников 1497, 1550 и 1589 гг. является статокъ (Суд., по указателю). В Уложении 1649 г. этот термин уже не употребляется — здесь находим наделокъ (XX, 64, 77) в значении ‘наследство, доля в наследстве’. Аналогичным образом в законодательных памятниках исчезает термин обида и появляются лихое дело, дурно, воровство (Унбегаун 1958), в Юго-Западной Руси кривда, злочинство. Термин видокъ из русских юридических кодексов встречается только в РП и весьма рано заменяется на послух. Уже в списках этого памятника на месте видока в целом ряде случаев находим послуха, ср., например, ст. 67 в Толстовском сокращенном виде: «и станут видоки» (РП, I, 270) и в Пушкинском виде: «а вылизуть послуси» (РП, I, 288); ср. еще аналогичные по формулировке ст. 2 и 30 краткой редакции — в ст. 2: «не искати емоу видока», в ст. 30: «не искати ему послоуха» (РП, I, 70, 72, 79, 80). В позднейших кодексах термин видокъ не встречается. Было бы, однако, ошибкой думать, что уже в древнейшее время этот термин перестал употребляться и стал малопонятным. Мы находим его еще в отдельных текстах XVI в.26, т. е. еще в это время он употреблялся и был понятен (о сходной ситуации с термином обида см. примеч. 11). Нужно думать, что смена терминов в русских юридических текстах могла определяться не только тем, что какие-то термины выходили из употребления и забывались, но и тем, что определенные термины переставали быть принятыми в канцелярском языке, выходили, так сказать, из канцелярской моды, не выходя, однако, из общего употребления и окказионально появляясь в юридических текстах. Не обладая культурным статусом, русские юридические тексты податливо отражали все эти колебания канцелярского узуса — из-за отсутствия культурного статуса они не определяли этот узус, а зависели от него27. 26 Так, в Уставной грамоте Переяславского уезда царских подклетных сел крестьянам от 29 апреля 1556 г. находим: «а скажеть ищея, что у него отняли чужiе животы, и имъ того сыскивати, чьи у него чужiе животы были, и обыщутъ того, что у него чужiе животы были, а на грабежъ видоковъ н
тъ, и имъ въ томъ присуждати ц
лованья съ жеребья» (АИ, I, № 165, 315; основным термином и здесь является послухъ — ср. с. 316). 27 В Юго­Западной Руси из употребления выходит и термин послухъ, встречающийся в грамотах XIV в. наряду со ставшим затем стандартным термином св̊докъ, св̊токъ, свидокъ, светокъ (см.

670

В. М. Живов

Такие же процессы определяют замену термина должебитъ на должникъ. Термин должебитъ (в значении ‘кредитор’) находим в РП, ст. 55. В целом ряде списков он заменен термином должникъ, в то время как в ряде других списков встречаются бессмысленные искажения типа должити, должничи бити, долженъ быти, долженъ бити (РП, I, 173, 193, 222, 253), что указывает на незнакомство переписчика с термином должебитъ. Ср. в Новгородской Кормчей 1282 г.: «а пьрвии дължъбити начьноуть емоу запинати» (РП, I, 130) с заменой на дол’жникы, должники, дольжницъ в позднейших списках (РП, I, 253, 270, 287, 307, 334, 355, 381). Исчезает термин намъ (Зализняк 1984), вслед за ним — резъ и накладъ, на смену им появляется термин ростъ28. Рукописание вытесняется термином духовная (грамота) (в рамках новгородской письменности)29. Значимость подобных процессов очевидна, если сопоставить ситуацию в русском праве с ситуацией в римском праве в тех европейских странах, где оно было действующим в тот же период: право имело там характер традиции, и терминология его не отличалась ни излишней вариативностью, ни изменчивостью. Вместе с тем язык русского права (как и само право) оказывается пассивно открытым для внешних влияний. Такое влияние исходит прежде всего от церковнославянского (византийского) права, существовавшего бок о бок с русским. На уровне формальных признаков (орфографических, фонетических и морфологических) этот процесс изучен Д. Вортом (Ворт 1975) — отмечаемые здесь процессы могут быть связаны, впрочем, не с культурным статусом русского права (его вне-культурностью), а с книжными навыками переписчиков, обуславливавшими все большее окнижнение (славянизацию) юридических текстов. Более показательна постепенная славянизация юридической терминологии. Б. Унбегаун был неправ, полагая, что такая славянизация началась лишь с петровской эпохи (Унбегаун 1969, 181, 314—315). Она началась существенно раньше, можно думать, еще до того времени, от которого дошли до нас древнейшие списки русских юридических текстов (см. выше, ср. примеч. 24). В последующий период (до Петра) наблюдается — от списка к списку и от кодекса к кодексу — все большее проникновение в русский текст церковнославянских юридических терминов. Так, в ст. 3, 4 пространной редакции РП находим термин головникъ, а в краткой редакции, ст. 19, 20, дошедшей до нас в более поздних списках, находим Пещак 1974, по указателю s.v. послуси, св̊дци). В позднейших грамотах и в различных изданиях ЛС в качестве единственного термина выступает св̊докъ, св̊токъ и т. д. (см. ССМ, II, 324; ЛС 1529. V, 15, 16; VI, 23; VII, 4, 6, 22 и т. д.— с. 67, 79, 80, 85, 90). 28 Термин намъ русским юридическим кодексам неизвестен, он встречается в берестяных грамотах и в Вопрошании Кирика (Зализняк 1984); характерно, что в последнем памятнике уже по списку Кормчей 1282 г. термин искажен (наимъ вместо намъ), т. е. уже в конце XIII в. он мог быть непонятен. Термин накладъ встречается слишком редко, чтобы можно было сделать какиелибо выводы о его функционировании. В Русской Правде принят термин р̊зъ. В позднейших документах (видимо, с середины XV в.) употребляется термин ростъ, он, в частности, находится в исключительном употреблении в московских Судебниках и в Уложении 1649 г. 29 Процесс замены термина рукописание на духовная (грамота) совершается, видимо, в новгородской письменности в конце XV в., возможно, под московским влиянием. При постоянном употреблении в этот период термина рукописание (в новгородских, двинских, обонежских грамотах — см. Валк 1949, № 110, 111, 120, 155, 169, 170, 210, 217, 226, 230, 234, 239, 244, 250, 256, 257, 259, 295, 320, 328, с. 166, 169, 177, 202, 211, 212, 237, 241, 248, 250, 253, 256, 259, 262, 265, 266, 267, 293, 308, 312) в нескольких двинских грамотах XV в. появляется термин духовная (грамота), см. Валк 1949, № 263, 265, 271, с. 269, 270, 273.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

671

церковнославянское убийца (РП, I, 71, 80, 104, 123, 148 и т. д.). Термин головник употребляется и в Псковской судной грамоте, ст. 96 (ПРП, II, 320), и это, вероятно, архаизм. В Новгородской судной грамоте, ст. 36 (ПРП, II, 217) находим уже нейтральный термин душегубецъ (хотя убийство еще названо годовщиной). В Правосудии митрополичьем, в Двинской и Белозерской уставных грамотах — душегубецъ (Самоквасов 1907, № XXVII, 182; ПРП, III, 172, 427). В Судебниках 1497, 1550 и 1589 г. душегубецъ выступает наряду с убойца (душегубецъ — Суд. I, 43, II, 71; III, 176, 25, 165, 395; убойца — Суд. I, 9; II, 61; III, 115, 20, 160, 393). В Уложении 1649 г. регулярно убойца, но один раз душегубецъ (XXI, 104). В Новоуказных статьях 1669 г.— убойца и убийца (ПСЗ, I, 790, 793, 796). Полностью аналогичный процесс происходит и с терминами видокъ — послухъ — свидетель. Русский термин видокъ очень рано вытесняется нейтральным термином послухъ (см. выше). В свою очередь, этот последний термин уступает место церковнославянскому термину свидетель. Подобная замена имеется уже в некоторых списках РП (см. ст. 19 в списках Археографического вида Пушкинской группы — РП, I, 302). В Псковской судной грамоте обычно употребляется термин послухъ, однако в ст. 56 находим свидетелеи (ПРП, II, 293). Послухъ наряду со свидетель употребляется в Судебниках 1497 и 1550 гг. (Суд. I, 47; II, 95—26, 175) и в Уложении 1649 г. (послухъ — V, 246, 247, 250—253; XX, 103, свидетель — II, 12). О степени проникновения данного славянизма в русский юридический язык красноречиво говорит его употребление в одном из частных актов XV в., именно в двинской грамоте, духовной Сидора Тимофеевича второй половины XV в.— «на то свдтели и прикащики…» (Шахматов, II, 94; Валк 1949, 251)30. Примеры ранней славянизации юридического языка можно было бы умножить31. Процесс славянизации русского права ясно показывает различие в статусе русских и церковнославянских юридических текстов. Церковнославянские тек30 Ср. еще в таком русском памятнике, как Окружной царский наказ, изданный в декабре 1551 г. в связи с решениями Стоглавого собора: «а будетъ неправда въ суд
и всякая хитрость и продажа въ десятилник
, и въ земскихъ старостахъ и въ десятскихъ священикахъ, а доведутъ на нихъ многими свид
тели, и т
мъ вс
мъ быти оть меня Царя и Великого Князя въ великой опал
» (ААЭ, I, № 231, 226). Окказионально в русские памятники могут проникать и церковнославянские обозначения имущества — обычно наряду с другими славянизмами. Так, в Рукописании князя Всеволода читаем: «А даю с(вя)тому великомоу Иваноу wт своего великого им
ниб на строение ц(е)рквi и въ в
кы в
съ вощаной» (Щапов 1976, 160—161). В Ярлыке Узбека митрополиту Петру находим: «…вся стяжания и пм
ния ихъ црковныя и люди ихъ и вся причты ихъ и вся законы ихъ уложеныя старые…» (СГГиД, II, № 7, 9, ср. с. 8 — отметим здесь и славянизм законъ). Можно думать, что славянизация обусловлена здесь тематикой — речь идет о сношениях светской власти с церковью по имущественным вопросам. 31 В пределах ограниченного списка оппозиций русских и церковнославянских терминов, рассматриваемого в настоящей работе, можно было бы привести еще ряд примеров славянизации, имевшей место в Новоуказных статьях Алексея Михайловича. Так, в Уставной грамоте (о мытах) от 30.IV.1654 мы дважды находим церковнославянский термин законоположение (ПСЗ, I, № 122, 332). В ряде указов появляется церковнославянский термин насл̊дникъ (применительно к наследникам престола — см. ниже). Эти примеры могут служить дополнительным опровержением тезиса Б. Унбегауна о петровской эпохе как начальном периоде славянизации языка русского права. Они, однако, относятся к новой эпохе развития русского права (сравнительно с эпохой от Русской Правды до Уложения 1649 г.— см. ниже) и суть первые примеры славянизации, обусловленной новым культурным статусом русского права; в силу этого было бы неправомерно рассматривать их наравне с заменами послуха на свидетеля или головника на убийцу.

672

В. М. Живов

сты образуют традицию и в силу этого устойчивы и изолированы от внешних влияний, в том числе и от влияния русских юридических текстов. Русские тексты существуют как обычай и податливо воспринимают церковнославянское влияние. Существующее в качестве традиции (а не обычая) церковнославянское право в интересующий нас период (до царствования Алексея Михайловича) является вполне стабильным — как в своем юридическом содержании, так и в своем языке. Вариации в терминологии могут быть связаны здесь с разными переводами (ср., например, о таких вариациях в памятниках канонического права: Павлов 1869, 55; Ягич 1913, 303—304; Щапов 1978, 90, 97). Так, ряд терминологических различий можно отметить в переводе XI, XXVII, XXXIX титулов Прохирона в составе Книг законных (см. Павлов 1885) и в полном переводе Прохирона, пришедшем на Русь в составе Сербской кормчей (Щапов 1978, 120). Дальнейшая судьба подобных терминологических различий связывается с ориентацией древнерусских книжников на тот или иной текст, причем здесь могли сказываться представления об авторитетности отдельных версий, сборников и т. д., т. е. имел место сознательный выбор традиции (во всяком случае тогда, когда выбор действительно имелся). Такой же сознательный характер имеют, видимо, и терминологические замены, делавшиеся при переписке отдельных церковнославянских юридических памятников. Эти замены могли быть обусловлены стремлением очистить язык этих памятников, удалить из них элементы русской (некнижной) терминологии (или того, что воспринималось как таковая). Так, при издании славянского перевода Эклоги в составе печатной Кормчей 1653 г. задница последовательно заменяется на наследие, а задничникъ — на наследникъ; эти замены проведены и в тех случаях, когда задница и задничникъ передают греч. leg
ton и legat
rioj, результатом может быть полное обессмысливание текста (см. Милов 1976, 153), что, впрочем, не останавливало редактора32. Существенно отметить, что целый ряд церковнославянских лексем, употребляющихся в качестве юридических терминов, совмещает юридическое значение со значением религиозным. Эта многозначность церковнославянских лексем калькирует многозначность соответствующих лексем греческих. Так, законъ может означать как юридическую норму, так и норму религиозную, что обусловлено такой же многозначностью греч. nËmoj33; такими же двумя значениями обладает и слово запов
дь, передающее греч. di
taxij. Аналогичным образом проказа наряду со значением ‘преступление’ имеет и значение ‘грех, согрешение’, и это опять-таки отражает многозначность греческих соответствий ‡mart
j, ‡m
rthma, 32 Л. Милов считает, что термин задница подвергся замене «как явно устаревший» (Милов 1976, 153). Можно, однако, думать, что решающим фактором было не восприятие его как устаревшего, а восприятие его как русского, некнижного, вызывающего недостойные ассоциации. Во всяком случае в том же переводе Эклоги в составе Кормчей ГБЛ, Рум. 238, 1620 г. этот термин сохранен и глосс к нему не дается. Трудно предположить, что устарение термина произошло за 30 лет, в то время как вполне правдоподобно, что при подготовке текста к печатному изданию особое внимание было обращено на чистоту языка. 33 Примеры употребления этого слова в религиозном значении см. у Б. Унбегауна (Унбегаун 1969, 180—182). Представляется недоразумением мнение Иванова и Топорова (Иванов и Топоров 1978, 282) о совокупности значений слав. *zakonъ и о его соответствии др.-инд. rtá-: в славянских языках эта совокупность не является исконной, а возникает в результате калькирования греч. nËmoj. Это недоразумение возникает в силу того, что авторы вообще игнорируют славяногреческие юридические связи, считая, например, что Закон судный людем является «древнейшим славянским судебником» (Иванов и Топоров 1981, 10).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

673

‡martÀa, означающих как peccatum, так и delictum34. Зав
тъ совмещает в себе значение ‘завещание’ и ‘договор между Богом и человеком’ (ср. Ветхий Завет, Новый Завет), что восходит к аналогичному совмещению значений в греч. diaq3kh (ср. лат. testamentum). Рабъ выступает как в смысле несвободного человека, так и в смысле религиозного подчинения (рабъ Божий), калькируя в своем употреблении греч. doÒloj (см. QeoÒ doÒloj, ср. лат. servus). В слове лице соединяются значения юридического лица и одной из ипостасей Троицы, что отражает многозначность греч. prËswpon (ср. лат. persona). Следует иметь в виду, что данные слова в своем религиозном значении могут употребляться как в церковнославянских, так и в русских текстах (ср. Унбегаун 1969, 180—182), выступая в последних как славянизмы (как было показано, в юридическом значении эти слова появляются, как правило, только в церковнославянских текстах). Эта двузначность церковнославянских юридических терминов не могла не сказываться на восприятии церковнославянских юридических текстов — для русского книжника они выступали как естественный контекст слов сакрального характера, т. е. как неотъемлемая часть христианской культуры. Показательно, что при переводе греческих юридических текстов греч. ÜwmaÂoi могло передаваться как õðèñòèàíå, ср. КЗ, ЗК, 1 = Прох. XXXIX, 1: «…ïðåäà" ñîóïðîòèâíûìú õðèñò¿àíú — ÜwmaÇoi — ãëàâЁíîþ êàçíüþ êàçíåíú áîóäåòü» (ср. еще ст. 3 — Павлов 1885, 63), т. е. византийское юридическое наследие полностью отождествляется с христианским. Такое восприятие кардинально отличалось от западноевропейского, где римское право могло ассоциироваться с античной культурой и подвергаться нападкам со стороны ригористически настроенных религиозных деятелей.

4. Функционирование и культурный статус книжного права Четкая грань между русским и церковнославянским правом обусловлена тем фактом, что церковнославянское право (за исключением нескольких разделов) было недействующим. Если бы оно применялось, следовало бы ожидать сознательного приспособления византийской юридической традиции к условиям русского юридического быта (как эта имело место, например, при рецепции римского права в Западной Европе). Следы такой деятельности, однако, отсутствуют — мы не находим ни глосс, объясняющих и приспосабливающих чуждые нормы, ни сборников извлечений, сохраняющих нужное и отбрасывающих ненужное, ни кратких пособий типа болонских Вrоcardica (о западной ситуации ср. Виноградов 1909, 32—58). Нигде в русской письменности мы не встретим заявлений — подобных сделанным автором Exceptiones Petri — о том, что в законах должно быть отброшено все являющееся «inutile, ruptum, aequitative contrarium» (Савиньи, II, 321). Отсутствует, соответственно, и столь характерное для Запада 34

Ср. это значение — греха, зла — в оригинальном русском тексте: «Ñïàñîó … èæå íàñú èçáàâè ^ ïðîêàçû ñìåðòüíû#» (Правила Владимирского собора 1274 г., ст. 3 — РИБ, VI, стб. 95). Промежуточное — между религиозным и юридическим — значение находим в Послании Афанасия Александрийского в ЕК: «ïðhëüñò#òüñ# ^ ïðîêàçû íhêûèõú ÷åëîâhêú» — planhqâsin ƒpÌ t¢j panourgÀaj tinân ‡nqràpwn — Бенешевич 1906—1907, 556). Показательно, что в Договорах русских с греками 911 и 945 гг. в значении delictum находим гр̊хъ, съгр̊шение (ПВЛ, 35, 58; ср. Унбегаун 1969, 204) — это употребление также может быть связано с тем, что и здесь в основе лежал греческий текст, и слав. гр̊хъ, съгр̊шение передавали греческое слово, совмещающее значение религиозного и юридического проступка.

674

В. М. Живов

применение терминологии римского права к местным юридическим реалиям, определяющее ее переосмысление. Византийское право находило некоторое применение только в тех его разделах, которые соответствовали специальной компетенции церковных судов. Компетенция церковных судов определялась, с одной стороны, характером дела, с другой стороны, личной подсудностью, т. е. в ведение церковного суда попадали определенные дела вне зависимости от того, кто в них участвовал (это и есть специальная компетенция), и все дела, касающиеся определенных лиц («церковных людей»). Как в том, так и в другом своем аспекте объем деятельности церковных судов в интересующий нас период существено менялся и к тому же был, можно думать, различным в разных русских княжествах (см. Щапов 1972; Щапов 1974). К специфической компетенции церковных судов в основном относились преступления против веры, брачное право и дела о наследстве. Даже в этих специальных областях византийское законодательство скорее определяло принципиальные представления о правонарушении, нежели служило непосредственным и обязательным руководством в решении конкретных казусов — происходило широкое взаимодействие византийских правовых категорий с русским юридическим бытом. Особенно знаменателен в данном отношении тот факт, что, как показывает Устав Ярослава, церковные суды даже в пределах своей специальной компетенции пользовались русской пенитенциарной системой денежных компенсаций и штрафов (ср. Неволин 1847, 129; Неволин, VI, 300—301; Попов 1904, 58—64; Щапов 1972, 296—306; Щапов 1978, 237). Взаимодействие византийских правовых категорий с русским юридическим бытом имеет место во всех основных областях права, относившихся к специальной компетенции церковных судов. Наиболее существенно влияние византийского законодательства в области религиозно-нравственных преступлений. Собственно говоря, с принятием христианства на Руси эта область приобретает совершенно новые очертания — практически вне связи с аналогичными институтами языческой Руси (если таковые существовали). Религиозно-нравственные преступления оказываются преступлениями против новых христианских институтов, и отсюда самые категории, в которых мыслились и описывались эти преступления, были заимствованными, византийскими. Как пишет А. Попов, значение византийского права в этой юридической области состояло «в том, что оно определило общий состав религиозных преступлений, указало те отдельные виды преступных деяний, какие входят в эту группу; оно же указало специфические признаки каждого преступления» (Попов 1904, 107). Сами византийские нормы, однако, не применялись. Предписываемая этими нормами смертная казнь и членовредительные наказания были — за единичными исключениями (см. ниже) — совершенно чужды русской судебной практике по крайней мере до конца XV в.; они были заменены денежными штрафами, и в этом нельзя не видеть влияния русского обычного права (это влияние, возможно, было подкреплено католическими образцами — см. о них: Попов 1904, 56—58). Понадобились чрезвычайные усилия духовенства для того, чтобы в Москве с конца XV в. стали применяться наказания византийского типа за ересь и раскол (впрочем, в смягченной форме). Уголовные же наказания за богохульство, совращение в другую веру, лжеприсягу и т. д. появляются — под византийским влиянием — лишь со времени Уложения, т. е. за пределами рассматриваемого сейчас периода (Попов 1904, 122—165). Что же касается преступлений против нравственности (прелюбодеяние, блуд, крово-

История русского права как лингвосемиотическая проблема

675

смешение, растление, сводничество и т. д.), то они либо вообще не наказывались (кроме как епитемьей), либо наказывались денежными штрафами (Попов 1904, 166—196). Здесь опять же русский обычай берет верх над византийской нормой. В области брачного права с византийским влиянием связывается, естественно, само установление церковного брака и, соответственно, бракоразводной дисциплины. Византийские тексты могли здесь использоваться непосредственно — например, при определении степеней родства, в которых недопустим брак. Постоянные и многочисленные отступления от византийских правил оставались нарушением канонического порядка, который мыслился как норма (см. Павлов 1887, 121—140; Бенеманский 1917, 113—114). Здесь опять же мы видим определенный компромисс между строгой византийской системой и укоренившимися обычаями русского населения. Однако уже в бракоразводных делах некоторые византийские правила вообще не имели применения (например, Прох., XI, 8: «Àùå ìóæåâè ~" íå õîò#ùþ. ñî âíhøíèìè ìóæè ïè~òü. è ìû~òüñ# ñ íèìè â áàíè» — МП, л. 255 об.; существование в России общих бань очевидным образом исключало применение данной статьи, ср. Сергеевич 1910, 497; Бенеманский 1917, 117; и т. д.), в то время как целый ряд причин (например, обоюдное согласие), не оговоренных византийским правом, считался нормальным основанием для развода (подборку примеров см. у Способина 1881, 25—30, 36—42; Загоровского 1884, 27—281; ср. Бенеманского 1917, 117—119). Такие данные позволяют говорить о трансформации самих византийских норм при перенесении их в контекст русских обычаев и русского культурного сознания. Что касается наследственного права, то здесь взаимоотношения византийского и русского права осложнялись, видимо, конкуренцией между светскими и церковными судами (ср. Щапов 1974). Во всяком случае, РП предусматривает казус, когда «братья ростбжютьсб передъ кнбзем w задници» (ст. 108 — РП, I, 129). Светский суд применял, видимо, в этих случаях местное право (ср. Сергеевич 1910, 74, 585—586), хотя, надо думать, с определенными модификациями, обусловленными влиянием византийских норм — такое влияние не могло не иметь места, поскольку сама система семейных отношений с принятием христианства во многом изменилась, приблизившись к византийской, и вместе с новыми отношениями в поле зрения русских людей попадали и регулирующие их византийские нормы. Так, например, именно с принятием христианства появляется различие между законнорожденными и незаконнорожденными детьми, которое и отражается в наследственном праве (см. Неволин 1847, 104; Неволин, V, 342; Сергеевич 1910, 509—510)35. Хотя дела о наследстве и не были в исключительной компетенции церковного суда, они во всяком случае этим судом могли рассматриваться — по справедливому предположению Сергеевича (Сергеевич 1910, 585), именно через практику церковных судов в русские нормы наследственного права попадают положения византийского законодательства. Нет надобности ду35

Предположение Преснякова (Пресняков, I, 117—118) о том, что к княжеским чиновникам дела о наследстве попадали не в качестве дел судебных, а в порядке третейского разбирательства, представляется невероятным — для периода Русской Правды четкое разграничение между судебным и третейским разбирательством есть явный анахронизм. Правдоподобнее другое мнение Преснякова (там же) — о том, что отнесение в княжеских уставах дел о наследстве к исключительной компетенции церковных судов представляет собой «скорее выражение стремлений и притязаний духовенства, чем кодификацию норм действовавшего права» (ср. Щапов 1974, 175—177).

676

В. М. Живов

мать, однако, что византийские законы были постоянным или обычным пособием или что по ординарным делам решения наследственных споров в светском и церковном суде были различны, поскольку эти суды руководствовались разными нормами. Много правдоподобнее существование единой нормы (возможно, с теми или иными локальными разновидностями), которая выработалась в судебной практике на основе синтеза византийского и местного права в их приложении к новым семейно-имущественным отношениям, возникшим после принятия христианства. Эта норма становится общей для светского и церковного суда, и можно думать, что именно она — на разных этапах своего формирования — отражается в Русской Правде и других русских юридических памятниках. Все прочие разделы византийского права — существенно большие по объему — были полностью лишены даже и такой относительной прагматической значимости. В уголовном праве, договорных отношениях, в имущественных спорах, в делах о холопах, наконец, в самом судопроизводстве руководствовались русским правом. Так обстояло дело в светских судах и так же — в судах церковных. Собственно говоря, вопрос о применяемости византийского права серьезно ставится только относительно этих последних судов — ряд исследователей утверждают, что их деятельность основывалась на византийских юридических нормах и что византийско-церковнославянские юридические кодексы служили им руководством (см. Павлов 1869, 6—16; Павлов 1885, 33—34, 38—39; Сокольский 1898, 129; Шмелев 1900, 384; Дьяконов 1912, 53; Филиппов 1914, 83—85; Бенеманский 1917, 102, 220; Кайзер 1980, 171 сл.— Павлов и Сокольский предполагали, впрочем, что византийское право применялось и светским судом). Обосновать эти гипотезы не удается (ср. Попов 1904, 59); те немногие сведения, которые собраны для их доказательства, получают при этом очень натянутую интерпретацию (В. Сергеевич, например, упоминает в этой связи даже ослепление Василько, которое, конечно, никак не было правовым действием — Сергеевич 1910, 406—407). Единичные случаи применения византийских норм остаются ничего не доказывающими исключениями, причем сам факт особого упоминания о таких случаях в летописях говорит о них как об экстраординарных событиях, никак не характерных для каждодневной практики. Духовенство, выступавшее как носитель византийской цивилизации, первоначально, видимо, ратовало за применение византийских законов. В самом раннем русском каноническом памятнике — в Канонических ответах митрополита Иоанна II 1080— 1089 гг. говорится: «Прилежи паче закону, неже обычаю земли» (РИБ, VI, стб. 3). В 1053 г. новгородский епископ Лука Жидята приказал урезать своему рабу нос и обе руки (Сергеевич 1910, 406) — видимо, он действовал при этом в соответствии с византийскими нормами, для которых такие наказания характерны (другие примеры, приводимые Сергеевичем — 1910, 406—407, — частью недостоверны, частью не имеют никакого отношения к юридическим процедурам). В. Сергеевич полагал (1910, 404), что смертную казнь вводил Ярослав Мудрый и что потом она была отменена его сыновьями (если соглашаться с его весьма спорной интерпретацией ст. 2 РП, то надо думать, что Ярослав и здесь действовал как любитель греческого просвещения). Как бы то ни было, применение византийских норм носило явно исключительный характер36. 36 Как уже говорилось, византийские санкции не применялись даже в отношении религиозных преступлений, которые, естественно, находились в наиболее непосредственном ведении ду-

История русского права как лингвосемиотическая проблема

677

Первой и на долгие годы единственной реальной ссылкой на византийские кодексы, зафиксированной в документах, является пересказ статей из XX и XXV титулов Прохирона в грамоте митрополита Киприана от 14 июня 1404 г. (АИ, I, № 255, 484; ср. Бенеманский 1917, 128—136), в которой решается дело об оставлении наследства вдовой своему приемному сыну (прïимачку), после того как ее муж скончался, «а духовныя грамоты нтъ». Столкнувшись с этой нетривиальной ситуацией, Киприан действительно обратился к Кормчей. В грамоте говорится: «И язъ Кипреянъ Митрополитъ възрлъ семо въ Намаконунъ да изнашелъ есми правило, аже пишетъ въ закон такъ <далее приводится статья о наследовании супругов, умерших без завещания>. А въ иной главизн законной писано есть <далее приводится статья о равенстве при наследовании родных и приемных детей>. Сего ради язъ Кипреянъ Митрополитъ по тмъ законнымъ правиломъ, разсудилъ есмь и управилъ есмь…» Ценность этого свидетельства невелика — и в силу его позднего характера, и в силу особой сложности и редкости казуса, и в силу того, что действия митрополита Киприана, известного своей ориентацией на византийскую практику, вообще могут носить исключительный характер. Вместе с тем включение Русской Правды в Кормчие и Мерила Праведные (а подавляющее большинство рукописей, в которых до нас дошел этот кодекс, являются именно памятниками данного типа) указывает, что духовенство испытывало потребность в этом кодексе, а такая потребность могла возникнуть, только если местное право применялось им в судебной практике — других оснований для включения русского, а следовательно стоящего вне культуры, памятника в состав церковнославянского канонического сборника быть не могло (ср. Голенищев-Кутузов 1913, 6). В. О. Ключевский предполагал даже, что Русская Правда возникла в результате кодификационной деятельности духовенства и применялась иключительно «в пределах церковной юрисдикции по нецерковным делам, простиравшейся на духовенство и церковных мирян» (Ключевский, I, 233, ср. 228—239). Такой вывод представляется слишком радикальным, поскольку утверждается, что исключительно церковные суды пользовались Русской Правдой, но вполне обоснованным в том, что касается самого употребления русского права ховенства. Показательно, что в тех исключительных случаях, когда византийские санкции все же были применены, они вызвали протест у непривычного к ним общества. Так, в 1227 г. в Новгороде явились волхвы и церковным судом были осуждены на смертную казнь, «и се мужи княже Ярославли въступишася о нихъ» (ПСРЛ, X, 94). М. Бенеманский отмечает: «Что особенно для нас характерно… так это осуждение волхвов на смертную казнь при Архиепископском дворе и просьба пришедших на сей двор бояр князя Ярослава избавить осужденных от смертной казни. Здесь, значит, столкнулись два воззрения: местное, самобытно-русское, и заносное — византийское,— и два права: гражданское и церковное. Последнее возобладало над первым. Но, можно думать, возобладало лишь потому, что защитники его на этот раз были “господами положения”» (Бенеманский 1917, 101). Столь же знаменательно, что в известном столкновении Яна Вышатича с волхвами в 1071 г. Ян не только не предает волхвов для осуждения церковным властям, но для наказания их обращается к институту кровной мести (волхвов убивают родственники тех, кого погубили сами волхвы — ПСРЛ, I, стб. 178). Таким образом, преступление против веры трактуется как обычное уголовное преступление и наказывается согласно местному обычаю (языческого характера). Ясно, что если даже в этой сфере византийские нормы применялись лишь в исключительных случаях, то применение их вне специальной церковной компетенции оказывается вполне неправдоподобным.

678

В. М. Живов

церковным судом37. Показательна в данном отношении и позднейшая компиляция Правосудие митрополичье, отражающая практику церковного суда, — уголовное право и процесс изложены здесь явно в соответствии с русской (а не византийско-церковнославянской) юридической нормой38. 37 Критику точки зрения Ключевского см., например, у Пахмана, I, 209—210; Дьяконова 1912, 49—50; Голенищева-Кутузова 1913, 11—12; Филиппова 1914, 97—99; Преснякова, I, 211 сл. Мнение Ключевского основано на предвзятом и анахронистическом представлении о культурной ситуации в Киевской Руси XI—XII вв. Согласно этому представлению, только духовенство обладало в то время средствами для кодификации и обработки русского обычного права (Ключевский, I, 228—229). В. Сергеевич проводит это воззрение еще более радикально и отрицает всякое практическое значение Русской Правды, поскольку оно «предполагает решение судных дел на основании писанного права и соответствующее распространение среди судей грамотности» (Сергеевич 1899, 40; ср. Сергеевич 1910, 101—103). Следует иметь в виду, что мы ничего не знаем для этого времени о княжеской канцелярии и о юридической подготовленности княжеских чиновников. Грецизмы, отмеченные Исаченко в Мстиславовой грамоте (Исаченко 1970), указывают скорее на относительно высокий культурный уровень этой среды. Грамотность во всяком случае была широко распространена (особенно в виде элементарной грамотности — умения читать), что показали, в частности, берестяные грамоты, и что закономерно должно было иметь место при диглоссии (см. Живов и Успенский 1975). Отсюда не следует, конечно, что судопроизводство основывалось на писанном праве. Более правдоподобно, что в это время, как и в дописьменный период, юридические тексты выучивались наизусть. Однако нет ничего неправдоподобного в том, чтобы при таком обучении употреблялся письменный текст. Такое предположение позволяет приписывать данным текстам полную практическую значимость. Вообще, следует отметить довольно высокую юридическую культуру русского городского населения в XII—XIII вв.; на это указывают те же берестяные грамоты (ср., например, грамоту № 531 рубежа XII—XIII вв., написанную новгородской горожанкой Анной — Анна явно знакома с нормами действующего права и с характером процесса — см. Арциховский и Янин 1978, 131—134). 38 Непосредственное отношение Правосудия митрополичьего к практике церковного суда (прежде всего по нецерковным делам) достаточно очевидно и признается всеми исследователями (см. Ключевский, I, 235; Юшков 1929, 118; Черепнин, II, 29; ПРП, III, 438; Тихомиров 1964, 43—44; Щапов 1974, 184—185). Иное мнение высказывает только Тихомиров, в 1941 г. полагавший — без всяких оснований, — что данный памятник «не имеет никакого отношения к практике церковных судов», а является оригинальным произведением какого-то монаха (Тихомиров 1941, 85). Относительно времени возникновения этого свода мнения различны. Юшков (Юшков 1929, 118) датирует его концом XIII — началом XIV в., Черепнин (Черепнин, II, 29) — концом XIV в., связывая его с регламентацией митрополичьего суда в Новгороде митрополитом Киприаном (основания для последнего предположения явно недостаточны). Автократов (ПРП, III, 439) относит памятник к началу XVI в., Тихомиров (1964, 43—44) — к концу XIV в. Отмечу, что аргументы, которые приводит Тихомиров, связывая «начало создания» Правосудия митрополичьего с деятельностью Стефана Пермского, лишены всякого правдоподобия: нахождение в том же сборнике статьи о пермской грамоте не свидетельствует ни о чем, наименование же в памятнике духовной власти епископом, а не митрополитом никоим образом не указывает на Пермь — в Великороссии в XIV—XV вв. было еще четыре епископских кафедры, да и епископ может выступать просто как общее обозначение духовной власти, поскольку Правосудие не ограничивает действие своих норм какой-либо землей или епархией. Щапов (1974, 184—185; 1976, 208) некритически повторяет мнение Тихомирова, добавляя, что на пермскую епархию как место возникновения памятника указывает соединение в нем норм светского и церковного права; ясно, что такое соединение проще всего объяснить двойной юрисдикцией церковных судов, а не особыми условиями пермской епархии, о которых нам ничего не известно. Источники, которыми пользуется составитель Правосудия, и используемая терминология указывают на XIV—XV вв.— для более точной датировки и для локализации памятника нет достаточных данных.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

679

Лингвистические данные и здесь отчетливо обнаруживают характер функционирования права, а именно то, что церковнославянское право не применялось. Так, среди стандартных византийских наказаний за прелюбодеяние было урезание носа. Именно этими словами (урезание носа, урезать носа) и обозначается соответствующая санкция в большинстве церковнославянских юридических памятников (в соответствии с греч. ÜinokËptw)39. Однако в переводе Эклоги в составе МП вместо урезание носа может стоять просто обрезание (ср., например, Экл. XXI, 23 (24) = МП, л. 192: «Áëóä#è ñ ìîíàñòûðíèöåþ. "êî öðê=âü á=èþ îóêàð#~òü. äà îáðhçàíú áóäåòü» —
O porneÐwn eÃj monasterÀan, çj t¡n "kklhsÀan toÒ QeoÒ "nubrÀzwn, ÜinokopeÀsqw — Цахарие 1852, 47), т. е. упоминание носа опущено. Л. Милов (Милов 1976, 148) полагает, что именно это опущение «повлекло за собой вариант окорнати в значении изувечить, оскопить» (ср., например, Экл. XXI, 27 (9) = МП, л. 190: «Èæå êú æåíh ìóæàòèöh ïðåëþáû òâîð# äà îêîðíåíú áóäåòü ñàìú è ïðåëþáîähèö#» —
O eÃj gunaÂka Øpandron moiceÐwn, ÜinokopeÀsqw kaÁ aÓtÌj kaÁ § moicalÀj… — Цахарие 1852, 47). Таким образом, опущение слова имело результатом смешение санкций — вместо урезания носа в переводе Эклоги редакции МП предписывается оскопление (оскопление в качестве наказания также известно византийскому праву — оно, однако, применяется только за скотоложество, см. Прох. XXXIX, 74 = МП, л. 329 об.; Брандилеоне и Пунтони 1895, 253). Совершенно очевидно, что, если бы это законодательство имело какое-то практическое значение, переписчик бы твердо знал различие в санкциях и не мог допустить такой ошибки. Более того, если бы он представлял себе хоть отдаленную возможность реального применения этих законов, он не мог бы позволить себе столь безответственной путаницы: ошибка в языке оборачивалась бы тогда существенным изменением наказания. Когда же право не действует, место юридических реалий занимают лингвистические ассоциации, и переписчик ошибается со спокойной совестью. Примеры таких ошибок легко умножить40. Как можно видеть, византийские юридические кодексы в славянском переводе существуют как памятники книжной письменности и в своем бытовании разделяют характерные черты других переводных текстов. Так же как и в других переводных текстах, существенные фрагменты в них оказываются непонятными в силу буквальности перевода. Так, например, в переводе Экл. XIV, 14 (XV, З) читаем: Ïîñëuñè ~ëèöhì æå ÷èñëîìü ñuòü. äî •ä=• òî÷üþ. âw èíuäà ïðèâwä#òü ". êw~ãwæäî ïðèâèähíè". ~äèíú ä(å)íü ïðè~ìëþùå. ëè ïðåæå ä=.ãî ïðèâèäåíè" ^ðå÷(å)òüñ# ïðèâîä#è. è ïîñëuøüñòâîâàíè" ^äà"íà áuä(å)òü. ïîñåìü íå ïðèâwäèòü ~ìu èíîãw ïîñëuõà. íî ïðåáûâàòè ñäh"íûõú ãëàñhõú (МП, л. 187 об.). Обращаясь к греческому тексту, обнаруживаем, что это должно означать: «Каково бы ни было число свидетелей, они приводятся не более чем четырьмя груп39

Ср., например, перевод Прох. XXXIX, 45: «OÇ moicoÁ tuptËmenoi kaÁ koureuËmenoi, ÜinokopeÀsqwsan» — в составе МП, л. 325 об.: «Ïðåëþáîähè áè~ìè è ñòðóæåìè è íîñà ñóðhçàíè~ äà ïðèèìåòü»; в составе КЗ: «Ïðåëþáîähåâå áüåìè è îñòðèæåíè, è íîñû èõú îóðhæþòü». Ср. еще в Законе судном людем, ст. 8: «Èæå êîóïåòðîó ñâîþ ïîèìåòü æåíh ñåáå. ïî çàêîíîó ëþäüñêîìîó íîñú èìà wáhìà îóðhçàþòü…» (Тихомиров 1961, 37; пересказ Экл. XVII, 25 — см. Цахарие 1852, 47). Примеры можно было бы умножить. 40 Ср. еще в том же переводе Эклоги реконструируемую Миловым замену поточити ‘изгнать’ на заточити ‘подвергнуть заключению’, также, видимо, обусловленную ошибкой переписчика (Милов 1976, 148).

680

В. М. Живов

пами, и только так, чтобы привод каждой группы занимал один день. Если же перед приводом четвертой группы кто-либо приведенный отделился и дал показания, после этого нельзя привести другого свидетеля, но нужно остаться при показаниях уже приведенных свидетелей» (Липшиц 1965, 64). Очевидно, что из славянского текста данный смысл никак не извлекается, и само синтаксическое построение делает невозможным понимание излагаемой процессуальной нормы (ср. íå ïðèâwäèòü ~ìu èíîãw ïîñëuõà с неясным антецедентом местоимения). Такого рода запутанные пассажи обычны в переводной литературе, но для нее, как правило, и не стояла проблема практической интерпретации. Надо думать, что в этом плане юридические тексты не отличаются от остальных: такая норма действовать не могла, и ни о каком ее применении речь не шла (ср. Бенеманский 1906, 492—522; Бенеманский 1917, 245). Об этом же говорят и те ошибки, которые возникают не при переводе, а при переписке текста. Например, в переводе Прохирона (XXXIX, 63) в составе МП, л. 328 находим: «Èæå ñâîþ êuìu èìåíåìü áðàò(à) ñâî~ãî ïîèìåòü… êuïíî è wáhìà íîñà îóðhæþòü»; в греч. этому соответствует: «
O t² ÃdÀ- sunt‹kn/ ¥ ÍnËmati g
mou ƒgagËmenoj ˆma aÓt² ÜinokopeÀsqw» (Брандилеоне и Пунтони 1895, 246, 251). Брата явно появляется как искажение брака (смысл оригинального текста — «тот, который возьмет за себя куму под предлогом брака»), и при переписывании переводных текстов такая ошибка типична: ясно, что речь идет о каком-то инцесте, а детали значения не имеют. То, что юридические тексты разделяют эти свойства с переводными текстами богословского или нравоучительного содержания, показывает, что излагаемые в них нормы не действовали — ни в светском, ни в церковном суде, ни в качестве основного, ни в качестве дополнительного источника права. Они переписывались и читались как памятники христианской культуры, приобщавшие славянские народы к наследию византийской духовности41. Таким образом, византийско-церковнославянское право (за исключением указанных выше разделов) непосредственно в судебной практике не применялось. Некоторые историки русского права (см., например, Тиктин 1898, 295; Бенеманский 1917, 3; Щапов 1978, 249—250), пытаясь описать русскую юридическую ситуацию в терминах истории западноевропейского права, приписывали византийско-церковнославянскому законодательству роль права вспомогательного (jus subsidiarium). Для такого заключения нет никаких данных — ни в одном источнике не упоминается ни о каком судье или юристе (в светском суде), обращающемся к церковнославянским кодексам в поисках юридической нормы, отсутствующей или неясно изложенной в русском праве. Тезис о византийском праве как jus subsidiarium возникает исключительно из желания найти для него хоть какое-то место в юридической жизни Руси42. Его место, однако, не в юридиче41 Ср. правильный перевод разбиравшейся выше статьи в составе КЗ: «Èæå ñâîåè êîóìh èìåíåìú áðàêà ïðèâåäú… wáîèìú íîñû îóðhçàòè» (Павлов 1885, 70, 73). О непонимании текста, а отсюда и о невозможности его применения свидетельствует и следующий случай, указанный М. Бенеманским. В ряде списков Кормчей к статье Прох. IV, 25 к словам «къ д-му браку, паче рещи не къ браку», подчеркивающим, что четвертый брак не заслуживает даже наименования брака, добавлена глосса «к’ безбрачiю», полностью обессмысливающая все высказывание (Бенеманский 1917, 234; ср. 232—242). 42 Желание найти для византийского права какое-то место в юридической жизни Руси приводит ряд исследователей к совершенно фантастическим гипотезам. Так, А. Павлов, основываясь исключительно на сравнении Ивана Калиты с императором Юстинианом в записи на Евангелии

История русского права как лингвосемиотическая проблема

681

ской практике, а в культуре; после того как св. Владимир решил вернуться к «устроению отьню и ддьню», византийское право сделалось культурной фикцией — ему принадлежало все культурное значение и никакого значения практического. Культурное значение византийского права обнаруживается прежде всего в том, что оно служит важным идеологическим источником. Так, например, ссылки на него постоянно встречаются в полемике стяжателей и нестяжателей, в сочинениях Иосифа Волоцкого, направленных против жидовствующих и тех, кто проявлял к ним терпимость, в протестах патриарха Никона против антицерковной политики Алексея Михайловича и т. д. В этом плане значим был именно религиозный (культурный) престиж византийского права, а не его практическое применение. Именно религиозное значение византийского права и подчеркивалось русскими церковными деятелями. Так, одно из обвинений, выдвинутых против Вассиана Патрикеева, состояло в том, что в составленной им редакции Кормчей отсутствовал Градский закон (Прохирон). Обвинявший его митрополит Даниил прямо указывал при этом, что светское византийское законодательство неотъемлемой частью входит в святоотеческое предание. Обращаясь к Вассиану, он говорил: Вдома теб великаа книга: священныя правила апостолъскыя и отеческыя, и седьми Вселенъскихъ Соборъ и помстныхъ и прочихъ святыхъ отецъ, и отъ градскихъ законовъ къ нимъ же приложенна и сочетанна, понеже градскiя закони священнымъ правиломъ послдуютъ и кому достоитъ чего възыскати, яко вязати и ршати, иная къ симъ по гранемъ обрящетъ и по главамъ, яко же святiи отци уставили и утъверъдили и запечатлли. И тое книгы не сме никъто же разршити или чмъ поколебати от седмаго собора до руского крещенiя; а въ нашей руской земъли та книга болши петисотъ лтъ соборную же церковь содеръжитъ и все православное христiянъство просвщаетъ и спасаетъ, отъ святаго и равно апостоломъ великаго князя Владимiра и до нын царя великого князя Ва1339 г. (см. ниже), предположил, что Калита заслужил такую похвалу «принятием, а может быть, и рассылкою списков этого земско-полицейского и вместе уголовного устава [Земледельческого закона] по всем волостям своего княжества, при наказных грамотах наместникам» (Павлов 1885, 37). Гипотеза поражает своей полной безосновательностью (ср. Васильевский 1886, 351), поскольку не сохранилось не только упомянутой наказной грамоты, но и вообще никаких следов подобной рассылки. Столь же безосновательно В. Сокольский (Сокольский 1871 42, примеч. 59; ср. 38, примеч. 55, 119; ср. еще Сокольский 1898, 129) предполагал, что вместе с Судебником 1550 г. по светским судам были разосланы «Главы о послусех» (XXVII титул Прохирона в составе КЗ). Единственный факт, на который опирается эта гипотеза,— соединение Судебника 1550 г. с Книгами Законными в одной рукописи XVII в., послужившей источником для первого издания этих памятников в 1768 г. и затем утерянной. Этот факт, однако, не имеет никакого значения (даже если рукопись не была конволютом, ср. о конволюте такого состава, возможно, том самом: Щапов 1977, 50, примеч. 21) и не может быть основанием для далеко идущих выводов хотя бы потому, что ни в одной другой рукописи, содержащей Судебник 1550 г. (таких рукописей сохранилось 40, из них 10 относятся к XVI в.), «Главы о послусех» не содержатся (Суд., 117—129). Вне фантастических гипотез желание найти место для византийского права приводит к характерной формулировке М. Н. Тихомирова (относительно Закона судного людем) — «произведение, которое имело какое-то значение в русской юридической практике» (Тихомиров 1961, 18 — курсив мой.— В. Ж.). Предположение об отсутствии у византийского права практического значения лучше согласуется с имеющимися фактами и не заставляет подставлять туманные формулировки на место отсутствующих данных.

682

В. М. Живов

силiя неразрушима и непоколебима была ни отъ кого: въ тхъ лтхъ святыхъ великыхъ чюдотворецъ святителей, изящьныхъ и нарочитыхъ, преподобныхъ отецъ, премудрыхъ и многоученныхъ, искусныхъ божественному писанiю; т вс святiи по тмъ правиламъ сами жили и спаслися, и людей учили и спасали (Прение 1847, 1, ср. 373 7; Казакова 1960, 285—286, ср. 292). Еще более красноречиво (хотя и еще более тенденциозно) свидетельство Иосифа Волоцкого. В XIII слове Просветителя он пишет, обосновывая обязательность наказания еретиков: Àùå ëè æå êòî ðå÷åòú: ñå åñòü ãðàäñò¿è çàêîíè, à íå àïîñòîëüñêà# íèæå îòå÷åñêà# ïèñàí¿#, òàêîâûè äà ñëûøàòú ïðåïîäîáíàãî îòöà íàøåãî Íèêîíà âî ñâîèõú áîãîäóõíîâåííûõ ïèñàí¿èõ ñèöå ãëàãîëþùà î ãðàäЁñêèõ çàêîíhõ âî ñâîèõ ïîñëàí¿èõ, âú ñëîâh äâàäåñ#òü ïåðâîìú: ñåãî ðàäè ñâ#òûè ïîêëîí#åìûè Äuõú, âäîõíu áîæåñòâåíà# îòöà íà ñâÿòûõ ñîáîðhõ, è îó÷èíèøà áîæåñòâåíà# ïðàâèëà, "æå ^ ñâ#òàãî Äuõà èçëîæèøà áîæåñòâåíû# çàêîíû è ñëîâåñà ñâ#òûõ îòåöú è áîãîíîñíûõú, è ^ îóñòú æå ñàìîãî Ãîñïîäà ñâÿòû# Åãî çàïîâhäè ãëàãîëàíà áûøà, è îáà÷å ^ äðåâíèõ áîæåñòâåíû# ïðàâèëà ñî ãðàäñêèìè ðàçìhøàíà áûøà, çàêîíû æå è çàâhùàíüìè. Ñèöå íîìîêàíîíú êíèãà ñîòâîðåíà áûñòü, ñèðh÷ü çàêîíu ïðàâèëà. Ìíîæàå ïà÷å Áîæ¿èìú ïðîìûñëîìú áîæåñòâåíà# ïðàâèëà ñú çàïîâhäüìè ãîñïîäèíèìè è ðå÷åí¿è ñâ#òûõ îòåöú è ñЁ ñàìhìè ïàêè ãðàäñêèìè çàêîíû ðàçìhøåíà áûâøè, ïðåäðå÷åííà# êíèãà ñîòâîðèñ#. Àùå îóáî ñâ#ò¿è îòöû, èæå íà âñåëåíüñêèõ è íà ïîìhñòíûõ ñîáîðhõ áûâøåè, ^ Ñâ#òàãî è æèâîòâîð#ùàãî Äuõà íàñòàâë#åìè, _ îó÷èíèøà Áîæåñòâåíà# ïðàâèëà è çàêîíû è ñëîâåñà ñâ#òûõ îòåöú, _ "æå ^ îóñòú ñàìàãî Icyca ñâ#òû# Åãî çàïîâhäè, ñî âñhìè æå ñèìè è ãðàäñò¿è çàêîíè ñî÷åòàøà ñâÿò¿è îòöû äðåâí¿è. È êòî îóáî äåðçíåòú ñèõ ^ëîæèòè èëè ïîõuëèòè, "æå ^ ñâ#òàãî Äuõà è ñâ#òûõ îòåöú ïð¿#òà áûøà, è ñî÷åòàíà âñhìú áîæåñòâåííûìú ïèñàí¿åìú (Иосиф Волоцкий 1855, 537—538, ср. 536, 554). Стоит отметить, что цитата из Тактикона Никона Черногорца кончается словами «ïðåäðå÷åííà# êíèãà ñîòâîðèñ#» (см. Никон Черногорец 1795, л. 132). Далее у Никона говорится о том, что «áîæåñòâåííà# ïðàâèëà» несравнимы по своей духовной ценности с «öàðñêèìè ïîâåëhíìè», т. е. высказывается мысль, прямо противоположная утверждениям Иосифа. Иосиф, требовавший сурового наказания еретиков в соответствии с византийскими законами, сознательно, надо думать, опускает эти слова43. Можно думать, что при всей их тенденциозности эти примеры отражают реальное восприятие византийского права в культурном сознании Древней Руси. Его нетенденциозное выражение можно видеть в заголовке XXXIX титула Прохирона (об уголовных наказаниях) в составе одного канонического сборника XVI в.: «Çàïîâhäè ïî ïðåäàí¿þ ñâ#òûõú ïðàâèëú èçáðàííà# î êàçíhõú, ïî ïîâåëhí¿þ ñâ#òûõú îòåöú è ïî uñòàâu Ñâ. Öàðåé» (Леонид, I, 649, № 578). Приводя эти примеры, М. Бенеманский справедливо замечает, что «непоколебимость авторитета градских законов совершенно приравнивалась к непоколебимости авторитета церковных канонов» (Бенеманский 1917, 111). Это было связано с 43 Замечу в дополнение, что Бенеманский (Бенеманский 1917, 109) неправильно указывает на Пандкеты Никона как на источник текста Просветителя.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

683

их рецепцией как части единой христианской культуры (а не с их нахождением в Кормчей, как думает Бенеманский (там же), поскольку, например, входившая в Кормчие Русская Правда такого авторитета не получала)44. Византийское светское право оказывается, таким образом, необходимым элементом спасения, и в этом аспекте русское право не может составить ему никакой конкуренции. Понятно вместе с тем, что, когда право вознесено до уровня религиозной истины, его практическое применение оказывается вполне второстепенным предметом. В плане такого восприятия должны интерпретироваться и ссылки на Номоканон, встречающиеся в русских юридических памятниках: они не отражают реального использования византийских юридических текстов при кодификации русских норм, а воплощают религиозную санкцию, предпосланную юридическому документу. Поэтому такие указания не должны пониматься буквально, как это часто делается в историко-юридической литературе (ср. хотя бы Павлов 1869, 12—5; Филиппов 1914, 83—84; ср. еще Дьяконов 1912, 33—34 и т. д.). К подобным упоминаниям номоканона относится ст. 1 Новгородской судной грамоты; здесь читаем: «Нареченному на архиепикопство Великого Новагорода и Пскова священному иноку Феофилу судити суд свои, суд святительски по святых отець правилу, по манакануну» (ПРП, II, 212). В свете того, что известно о деятельности церковных судов, нет оснований предполагать, что эта статья обязует архиепископа руководствоваться определенным сводом правил; утверждается лишь независимость этого суда, в качестве основы этой независимости указывается на особую традицию святительского суда и подчеркивается, что эта традиция имеет освященный источник. Поскольку византийское законодательство выступает как образец христианского правосудия, ссылки на номоканон, естественно, появляются всякий раз, когда говорится о том, что князь или епископ в своей судебной или административной деятельности показал себя праведным христианином. Укажу, например, на похвалу Ивану Калите, содержащуюся в записи на Евангелии 1339 г.: «Ñèè áî êí#çü âåëèêîé Iwàí. èìhâøå ïðàâûé ñóä ïà÷(å) ìhðû. ïîìèíà" áîæåñòâåíàh ïèñàíè" èñïðàâëüíè" ñâ#òûõú è ïðåïîäîáíû(õú) wòåö. ïî ïðàâèëîìü ìîíîêàíóíüíûìú, ðåâíó" ïðàâîâhðíîìó öåñàðþ Îóñòè"íó» (Срезневский 1879, № LXXXVI, 146; ср. 44

В этой перспективе должно быть пересмотрено часто встречающееся утверждение о том, что юридические сборники типа Мерила Праведного составлены церковными властями в качестве руководства для княжеского суда (ср. МП, VI; Тихомиров 1961, 15—16; Щапов 1977, 51— 52; Щапов 1978, 243, 248; и т. д.). Поскольку все имеющиеся данные указывают на то, что византийское законодательство светским судом ни в какой форме не применялось, руководство имело здесь чисто идеологический характер. Показательно в этом отношении противоречие между призывами к судьям судить по правде, руководствуясь нравственным законом, а не личными соображениями (наставления на эту тему составляют первую часть Мерила Праведного), призывами, предполающими свободу юридического суждения судьи, и «строго формальной системой доказательств» Русской Правды, при которой такой свободы не оставалось и которая, соответственно, делала излишними все обращения к судейской совести (Голенищев-Кутузов 1913, 24). Ясно поэтому, что и вторая часть Мерила Праведного, содержащая конкретные юридические памятники, имеет то же значение, что и первая, содержащая наставления о праведном суде, — обе части должны обрисовывать идеал христианского суда и, следовательно, служить дидактическим, а не практическим целям. Они должны внушить властителю (князю) идею о том, что его владения являются не только его патримонией, но государством, т. е. социальным институтом, требующим от него особого рода ответственности.

684

В. М. Живов

Павлов 1885, 35). Понятно, что в реальности судебная деятельность Калиты столь же мало походила на юридическую практику, предписываемую номоканоном (т. е. Эклогой или Прохироном), сколь мало походил на Юстиниана сам Калита. В подобных случаях Кормчая выступает как онтологический эталон праведного законодательства — точно так же как Константин Великий или император Юстиниан выступают как онтологический эталон праведного христианского монарха (откуда и постоянные сопоставления с ними русских князей). Именно этим и объясняется то, что Н. С. Суворов называл «замечательными примерами бесцеремонности в ссылках на греческий номоканон» (Суворов 1888, 215). Данные замечания имеют непосредственное значение для интерпретации известных ссылок на греческий номоканон в Уставах Владимира и Ярослава о церковных судах. В Уставе св. Владимира говорится: «По томъ разверзъше грецьскыи номоканонъ и wбртохомъ в’ немь, wже не подобаеть сихъ соудовъ и тбжь кн(я)зю соудити, ни боеромъ его, ни соудьемъ» (Щапов 1976, 23 et passim). Еще определеннее значение византийского образца подчеркивается в рассказе о том, как Владимир разделил компетенцию светского и духовного суда, содержащемся в Никоновской летописи под 6501 г.: «Се же и по всей земл Русской въ всхъ княженпахъ соборныа церкви епископомъ сотвори, по прежнимъ Греческимъ номоканономъ, и вся суды церковныа, и вся оправданпа церковнаа даде по прежнимъ Греческимъ номоканономъ святй церкви пречистыа Богородици и отцемъ своимъ митрополитомъ» (ПСРЛ, IX, 65; ср. Неволин, III, 277; Дювернуа 1869, 34). Тем не менее ни «прежний греческий номоканон», ни какие-либо другие византийские установления не могли служить Владимиру образцом для проведенного им разделения светской и церковной юрисдикции — в Византии компетенция светского и церковного суда распределялась принципиально иным образом (ср. Неволин, VI, 276—287; Неволин 1847, 90, 99—103; Бенеманский 1917, 7; Щапов 1972, 16—17). Разделение светской и церковной юрисдикции в Уставе св. Владимира отражает, видимо, западноевропейский (т. е. римский, «католический») порядок, как предполагал еще Неволин (Неволин, VI, 287) и как в отдельных моментах показал Н. С. Суворов (Суворов 1888, 191—218; Суворов 1893, 294—299, 359—364)45. Отсюда ясно следует, что ссылка на греческий номоканон в Уставе св. Владимира никак не может иметь реального характера (т. е. ссылки на действительное использование греческого законодательства); следует заключить, что и здесь имеем общее указание на правомерность совершенного акта в свете христианской традиции (ср. Неволин, VI, 276—287; Неволин 1847, 90—103). Эти соображения в полной мере относятся и к соответствующей статье Устава кн. Ярослава: «Се язъ, кн(я)зь великыи Ярославъ, с(ы)нъ Володимерь, по данию wтца своег(о) с’гадалъ есмь с митрополитом с Лариwном, сложил есмь греч(е)скыи номоканоун; аже не подобает(ь) сих тбж(ь) соудити кн(я)зю и боярwм, далъ есмь митрополитq и еп(и)с(ко)пъмъ т сqды, что писаны в’ правилх, в номоканоун…» (Щапов 1976, 110 et passim). Здесь также следует видеть 45

Соображения Суворова сохраняют свою силу и при том, что неверна его общая концепция, по которой Уставы являются поздней подделкой, — западное влияние, о котором говорит Суворов, следует отнести не к XIV в., а к X—XI вв. и связывать его не с болгарским посредством, как делает Суворов, а с естественным для X—XI вв. посредничеством западных славян (ср. Власто 1970, 276 сл.).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

685

не более как указание на сообразность действий князя с христианской традицией (ср. Неволин 1847, 127—128; Неволин, VI, 298—300)46. Можно, однако, думать что традиция фиктивных ссылок на номоканон продолжалась и в позднейшее время. Так, например, Иван Грозный, испрашивая у Стоглавого собора благословения для своего судебника, говорил: «Да с нами соборн попрося у бога помощи, во великихъ нужах, посовтуйте и поразсудити i уложите по правилом святых апостолъ и святых отецъ [т. е. по Кормчей], и по прежнимъ законом прародителей наших чтобы всякое дло i всякiе обычаи строилося по боз» (Стоглав 1912, 17). Ясно, что Грозный не предполагал исправлять судебник в соответствии с византийскими законами, но лишь просил подтвердить общее согласие его законодательной деятельности с христианским правопорядком. В этом контексте и апелляция к статьям, написанным «в правилех святых апостол, и святых отец, и в градцких законах греческих царей», содержащаяся в предисловии к Уложению 1649 г. (Уложение, 67), может пониматься как развитие этой же традиции и не ставиться в связь с заимствованием в Уложение ряда конкретных византийских юридических норм47. 46 Предположение Щапова (Щапов 1971; Щапов 1972, 305—306; Щапов 1978, 237) о том, что сложил употреблено в данной фразе в значении ‘отверг’, совершенно невероятно. В этом случае церковно-юридический памятник без всякой надобности эксплицитно указывал бы на отличие русского церковного устройства от канонического, на то, что православный князь сознательно порвал с православной традицией. Такое указание — даже при наличии политического противостояния Византии (которое порой приписывают тому же Ярославу) — противоречило бы самым основам русской православной культуры. Показательно, что древнерусские книжники понимали данную ссылку именно в смысле положительной рецепции византийского порядка, о чем свидетельствует представленный в целом ряде списков вариант разложил, т. е. раскрыл для консультации (вариант отложил, который подтверждал бы трактовку Щапова, нигде, естественно, не встречается), и интерпретация действий Владимира и Ярослава в позднейших подтвердительных грамотах начала XV в. («списали номоканон по греческому номоканону» — Щапов 1976, 183, 185, 187 et passim). Объяснение Щапова неубедительно и с лингвистической точки зрения. Сложил означает ‘отверг’ лишь в сочетаниях типа сложить крестное целование, сложить дань, т. е. когда речь идет о том, что человек снимает с себя прежде принятое (наложенное) обязательство. В этом случае имеет место естественный перенос значения от сложить ‘снять’ в буквальном значении, когда снимается нечто прежде надетое, ср. сложить ризы, венец. В словосочетании сложить номоканон такое значение реализоваться не может, поскольку ни при каких натяжках номоканон не может быть истолкован как прежде принятое обязательство. Сложности в переводе данного текста устраняются, если предположить, что сложил является здесь калькой с греч. suntÀqhmi, буквально воспроизводящей его внутреннюю форму. Греч. suntÀqhmi, наряду с прямым значением ‘складывать’, соответствующим внутренней форме, имеет и значение ‘принимать во внимание, держать в мыслях’; предполагаю, что именно это последнее значение и передается рус. сложил в Уставе Ярослава (ср. о грецизмах в русских княжеских грамотах: Исаченко 1970). При такой трактовке получаем понятный и естественный перевод разбираемого пассажа: «…посоветовался с митрополитом Ларионом, принял во внимание греческий номоканон, а именно то, что данные дела не должны разбираться князем и боярами, и отдал эти дела в юрисдикцию митрополита и епископов». Таким образом, и в Уставе Ярослава видим ссылку на номоканон, означающую не реальное его употребление, а общее следование онтологическому образцу праведного христианского суда. 47 Иное значение имеют ссылки на номоканон в подтвердительных грамотах московского великого князя Василия Дмитриевича и митрополита Киприана от 12.12.1402 и того же князя и митрополита Фотия от 26.06.1419. В этих грамотах говорится, что князь с митрополитом «оуправили есмы по старине w соуд
хъ ц(е)рк(о)вных, изнашод старыи номоканонъ. Како

686

В. М. Живов

Из всего сказанного уясняется уникальность юридической ситуации Древней Руси: право, лежащее в сфере культуры, не действует, а действующее право лежит вне сферы культуры. Этот результат столкновения римского и местного права радикально отличается от того, который можно наблюдать в различных областях Западной Европы. Там сосуществование разных юридических норм принимало форму их параллельного функционирования. Это параллельное функционирование могло осуществляться либо как принцип личного права (Реrsonalrecht), при котором применяемое в процессе право определяется прирожденным правом сторон (Geburtsrecht), либо как применение римского права церковным судом (или относительно подведомственных церкви лиц) и местного права — светским судом (или относительно лиц светской юрисдикции). Масштаб параллельного функционирования различных прав хорошо иллюстрируется знаменитой жалобой лионского епископа Агобарда (около 850 г.), в которой тот говорит, что «nam plerumque contingit, ut simul eant aut sedeant quinque homines, et nullus eorum communem legem cum altero habeat» (MGH, LL, III, 504; M. Блок предполагал, что речь может идти о римском гражданине, салическом франке, рипуарском франке, визиготе и бургундце — Блок 1965, 111—112). Характерным образом, на этом основании могли развиваться системы, в которых тяжущиеся стороны выбирали право, на основе которого будет вестись дело (так называемая professio juris — см. Бруннер, I, 397—399). Именно параллельное функционирование римского и местного права обеспечивало взаимовлияние этих юридических норм, процесс рецепции римского права, в котором законы Юстиниана приспосабливались к изменившимся историческим условиям средневековой Европы. Ничего похожего на такие процессы в Древней Руси не было. Здесь граница между местным и заимствованным правом оставалась непреодолимой преградой, совпадая с границей между культурой и бытом. Эта специфическая дихотомия приводила к тому, что в России отсутствовали все те институты, которые вызываются к существованию применением права, обладающего культурным статусом: юридическое образование, развитие науки права, формирование юридических корпораций. Эти институты не могли развиться в области действующего местного права, поскольку оно оставалось в сфере быта, и были совершенно излишни для культурного заимствованного права, поскольку оно не применялось и не нуждалось в разработке. Итак, и в России, и на Западе имело место сосуществование разных юридических систем, однако характер их сосуществования был существенно различным. Можно сказать, что западноевропейское сосуществование юридических систем строится по принципу многоязычия, тогда как сосуществование разных систем в России основано на принципе диглоссии48. Связь русского принципа сосуществооуправилъ прад
дъ мои с(вя)тыи кнбsь Володпмерь и с(ы)нъ его кнбsь великыи Ярославь всеб Роуси, какь вправили wни, с
дъ съ мïтрополиты, w соуд
хъ ц(е)рковных и сппсалп номаканонъ по греческомоу номаканоноу, что свды ц(е)рк(о)вныи и всб wправданпа ц(е)рк(о)внаб, какь пошло издавна, по томв ж(е) и н(ы)н
мы вправили» (Щапов 1976, 183; ср. 185). Ясно, что здесь дается ссылка на Уставы Владимира и Ярослава, входившие в русские кормчие, и номоканон упоминается как источник установлений этих князей. 48 В разных странах Европы процесс взаимодействия римского и местного права проходил по-разному. Наиболее четко принцип «многоязычия» выразился в Италии и Южной Франции, где получил полное развитие принцип личного права. В Англии римское право не имело практического применения, однако местное право обладало там культурным статусом и, соответст-

История русского права как лингвосемиотическая проблема

687

вания с диглоссией не сводится, можно думать, к сходству структурных моделей, но отражает реальную взаимосвязь юридической и лингвистической ситуаций. Об определеяющем значении лингвистических факторов в формировании специфики русского юридического развития уже было сказано выше: изложение местного права на русском языке, а заимствованного — на церковнославянском языке обусловило подчинение этих юридических систем оппозиции культуры и быта, традиции и обычая. Вместе с тем следует думать, что, если бы на Руси не создалось указанной специфической юридической ситуации, на Руси не утвердилась бы и диглоссия. Действительно, если бы Владимир не отменил своего решения судить по византийским законам и византийское (церковнославянское) право стало бы действующим, это могло бы привести к одному из двух исходов. В одном случае судебный процесс велся бы в России на русском языке; в этом случае церковнославянские тексты были бы переведены на русский язык, и, следовательно, существовали бы параллельные тексты на русском и на церковнославянском языке, что невозможно при диглоссии (см. Живов и Успенский 1975) и что заведомо исключало бы ее образование. В другом случае процесс велся бы на церковнославянском языке; в этом случае действующее право имело бы культурный статус и вызвало бы к жизни все те институты, которые свойственны действующему культурному праву. Прежде всего право было бы предметом изучения, и, следовательно, существовали бы юридические школы, как это было и в Византии, и в Западной Европе (в России же действующее право усваивалось как ремесло или обычай, т. е. в результате практического подражания, а не формального обучения). Обучение церковнославянскому праву и изучение его как особой дисциплины приводило бы к тому, что церковнославянский — подобно латыни — функционировал бы как язык светской науки, как язык ученого сословия и т. д., что также исключало бы образование диглоссии. Таковы основные черты юридической ситуации Древней Руси, ситуации, которая просуществовала до царствования Алексея Михайловича. В это царствование ситуация изменяется, однако характер последующего развития в значительной степени обусловлен спецификой предшествующего этапа. Древнерусская венно, сделалось предметом изучения и ученой разработки (причем уже Брактон в XII в. выступает не как начинатель, а как кодификатор зрелой традиции); в этой разработке римское право имеет существеннейшее значение — таким образом, местное и римское право взаимодействовали на основе принципа «многоязычия» в пределах юридической науки. Сходная ситуация складывается — хотя и позднее — в Северной Франции. Наконец, в Германии сталкивались разные типы совмещения римского и местного права. Во-первых, местное право могло усваивать себе культурный статус и подвергаться ученой разработке (ср. Sachsenspiegel и в особенности глоссу Иоанна фон Буха — первая половина XIV в.,— содержащую последовательное сопоставление саксонского права с римским). Во-вторых, римское право было предметом изучения в германских университетах, и при этом ученая юриспруденция (право, обладющее культурным статусом) непосредственно соотносилась с судебной практикой через институты юрисконсультов и юридических консультаций (см. Виноградов 1909, 120—126). Последующая полная рецепция римского права (с конца XV в.) опиралась именно на эти тенденции развития, в частности на образовавшийся в этом процессе опыт приложения римских юридических норм к новым социальным отношениям. При всем разнообразии перечисленных ситуаций все они объединяются тем, что юридической деятельности усвоен культурный статус и, соответственно, отсутствует та специфическая дифференциация заимствованного и местного права как культурного права и права, стоящего вне культуры, которая имела место в средневековой Руси.

688

В. М. Живов

юридическая ситуация определила фундаментальные свойства русского юридического сознания, и это сознание окрасило в специфические тона осуществление и восприятие последующих реформ.

II. Реформа Алексея Михайловича и дальнейшее развитие 1. Уложение 1649 г. как культурная инновация Кардинальная перемена, совершившаяся в царствование Алексея Михайловича, состояла в том, что действующему праву был присвоен культурный статус, или — иными словами — в том, что была уничтожена сама оппозиция права культурного и права, стоящего вне культуры. Знаменательно, что уничтожение этой оппозиции идет бок о бок с разрушением диглоссии. Первой вехой в этом процессе было Уложение 1649 г.; оно имело явно переходный характер. С одной стороны, Уложение по видимости сохраняет внешние черты прежнего русского законодательства (например, московских судебников), что проявляется и в языке, и в казуистическом способе изложения материала, и в использовании предшествующего русского законодательства в качестве одного из основных источников. С другой стороны, Уложение — хотя бы в скрытом виде — содержит все те элементы, которые определили последующее юридическое развитие (ср. Власьев 1860, 20—21). Новизна Уложения проявляется прежде всего в том, что это сознательно составленный законодательный кодекс, вводящийся прямым действием царской власти и устанавливающий новый порядок. Сам характер составления Уложения — в частности, включение в него целых разделов Литовского Статута (М. Ф. Владимирский-Буданов отмечал, что главы II—V, VII и IX Уложения «составляют целиком или буквальный перевод, или довольно точный перифраз Статута» — Владимирский-Буданов 1877, 7; мнение Владимирского-Буданова о предшествующей рецепции Статута в московском законодательстве мы можем сейчас не учитывать) — показывает, что Уложение не только фиксировало действующие нормы, но и вводило юридическую регламентацию таких сфер, которые раньше лежали вне четкой правовой нормы. Во всем этом Уложение принципиально отличалось от судебников предшествующей эпохи, бывших, если несколько огрублять формулировки, не столько законоустанавливающими актами, сколько полезными компиляциями действующего права. Действительно, характер издания Судебника 1497 г. остается неясным. Судебник 1589 г. был, как хорошо известно, частной компиляцией, сделанной в органах местного управления Русского Севера (Владимирский-Буданов 1902; Богословский 1905; Богословский 1915, 376—378; Андреев 1922, 212—219). Такой же характер частной компиляции имел и Сводный Судебник 1606—1607 гг. (ПРП, IV, 479—481; см. еще Андреев 1925, 637—644). Издание Судебника 1550 г. носило официальный характер, однако он практически не содержал новых законоустановлений, но был фиксацией действующих норм (соответственно, его источниками были Судебник 1497 г. и «уставные книги», содержавшие законодательные акты промежуточного периода — см. Смирнов 1947, 275—277). Показательно, что, обращаясь к Стоглавому собору за утверждением своего Судебника, Иван Грозный напоминал, что он «в преïдущее лта… благословилъся есмï у

История русского права как лингвосемиотическая проблема

689

вас… судебникъ исправити по старин̊» (Стоглав 1912, 16—17). Аналогичная ссылка на старину с четким указанием на то, что старина понимается как время правления отца Ивана Грозного, великого князя Василия Ивановича, после которого, т. е. в период боярского правления, многое «поизшаталося или в самовластпи ученено по своим волямъ», содержится в продолжении речи Ивана Грозного (Стоглав 1912, 17; ср. Смирнов 1947, 268). Эта апология старины входит в самую основу мировоззрения московских государей и обусловливает, по словам М. Дьяконова, «стремление укрыться за выдуманной стариной, прикрыться фикцией». «В данную эпоху идея творчества права еще не сознается, и новые явления жизни подводятся под старые формулы. Московские князья и государи так же признают, что по усмотрению они не могут творить право. Весьма важное значение такого миросозерцания проявилось в том, что они не издают никаких общих уставов для определения государственного быта на новых началах, а переделывают старый быт мало-помалу: длинным путем отдельных мероприятий, правительственною практикой. На почве этой практики постепенно слагаются новые обычаи, которые с течением времени могут попасть и в указы или уставы» (Дьяконов 1912, 199—200). Такое отношение к старине и отсюда к законодательным новшествам следует сопоставить с отчетливой формулировкой отдельных статей Уложения как нововведения, см., например, XVII, 42: «А ныне государь царь и великий князь Алексей Михайлович… указал, и собором уложили: впредь с нынешнего уложения…»; XX, 111: «А впредь с сего государева указу в холопьях делех ни кого без суда не винити» (ср. Епифанов 1961, 44). Уложение недвусмысленно выступает здесь как памятник, «определяющий государственный быт на новых началах» — сколь бы ни незначительны были вводимые новшества. Можно думать, что, издавая Уложение, Алексей Михайлович действовал по образцу византийских императоров, для которых законодательная деятельность, в том числе и издание законодательных сводов, была одной из важнейших привилегий верховной власти: поскольку император выступает как формальный источник закона или даже как — по выражению Юстиниана — «одушевленный закон»49, законодательство оказывается важнейшим знаком императорского достоинства. При том что одним из аспектов общего византинизма Алексея Михайловича было постоянное стремление усвоить себе статус византийского императора50, издание Уложения и может рассматриваться как частная манифестация это49 Укажу лишь на хорошо известные формулировки. Digesta I, 4, 1: «Quod principi placuit, legis habet vigorem: utpote cum lege regia, quae de imperio eius lata est, populus ei et in eum omne suum imperium et potestatem conferat» (Корпус, I, 7). Novellae 105, § 4: «Omnibus enim a nobis dictis imperatoris excipiatur fortuna, cui et ipsas deus leges subiecit, legem animatam eum mittens hominibus (nËmon aÓt¡n myucon katap‹myaj ‡nqràpoij)» (Корпус, III, 507). 50 Стремление усвоить себе статус византийского василевса отражает, видимо, политические амбиции Алексея Михайловича и его завоевательные планы, осуществление которых превратило бы Россию в многонациональную империю. Именно эти амбиции определяли церковную политику Алексея Михайловича (реформы патариарха Никона; о руководящей инициативе царя в этих реформах см. Каптерев, I—II). По свойству русского культурного сознания данное стремление выражается прежде всего в усвоении символических атрибутов византийского василевса. Так, Алексей Михайлович выписывает из Константинополя яблоко и диадему, сделанные «против образца благочестивого греческого царя Константина» (Барсов 1883, 138). Царя начинают именовать святым, что соответствует византийскому употреблению, ранее в России не принятому (к русскому царю так обращались лишь греческие иерархи — см. Савва 1901, 70—71). По византийскому образцу изменяется чин венчания на царство — со времени Федора Алексеевича

690

В. М. Живов

го стремления. Таким образом, Уложение, уподобляясь византийским кодексам, вводило в законодательство момент сознательного творчества. Правотворчество в России устойчиво связывается с заимствованием и переработкой чужих юридических норм (см. Вернадский 1924, 7). Впервые это проявляется именно в Уложении, которое широко заимствует из Литовского Статута и — одновременно — из византийского, т. е. церковнославянского законодательства. Объем последних заимствований невелик (см. преувеличенные оценки Тиктина (1898), и их критику: Беляев 1899; Шмелев 1900, 383—384; ср. еще Бенеманский 1917, 221—223), Владимирский-Буданов называет их «немногочисленными и фрагментарными» (Владимирский-Буданов 1909, 224). Это не отменяет, однако, их принципиальной важности — прямое заимствование элементов «культурного» права в состав русского юридического кодекса разрушает самую систему предшествующего периода, знаменуя конец дихотомии византийского «культурного» права и права русского, стоящего вне культуры. Следует отметить, правда, что в Уложении этот разрыв с предшествующей системой осуществляется в скрытой форме: заимствуемые церковнославянские тексты переводятся на русский язык. Насколько мне известно, это первый случай перевода с церковнославянского на русский в Великороссии, вообще одно из первых свидетельств начавшегося разрушения диглоссии. Свойственный диглоссии запрет на переводы с высокого языка на низкий (в русских условиях — с церковнославянского на русский) нарушается здесь ради того, чтобы выполнить другое требование диглоссийной системы — то, что относится к практически-бытовой сфере (а именно такой характер имеет русское право, и в этом моменте Уложение сохраняет привычные формы), излагается на русском языке. Приведу примеры: Уложение Глава VII, ст. 28—29 А боудетъ кто боудучи на слоужб
в’ полк
хъ оу кого оукрадетъ ружье, и того бити кнутомъ нещадно… А боудетъ кто на слоужб
оу кого оукрадетъ лошадь, и емоу за тое татьбоу роуку fс
чь (Уложение 1649, л. 83 об.)

Кормчая гл. 49, грань XXXIX, ст. 53 (Прохирон) Иже во станохъ и въ полкахъ на войн
хъ крадущпи, или оубw оружïб оукрадетъ, соурово повел
ваемъ бити его. Аще же подъбремника, рекше конб, или м’ща, или ослб, таковымъ роуц
оус
чен
бываютъ (Кормчая 1653, л. 489 об.)

Х. 224 А боудетъ кто учнетъ на нивахъ своихъ жечь солому, или на лугахъ траву, и в’ то

гл. 50, грань XVI, ст. 29 (Эклога) Аще ли кто тростïе своеб нивы, или тернïе хотб пожещи, повержет огнь на нб, огнь же

(1676 г.) царь при венчании причащается в алтаре, как это делали и византийские императоры (см. Попов 1896, 191; Савва 1901, 147). Наконец, как отражение византийского влияния может быть рассмотрено и усвоение особого статуса старшему сыну царя, который формально может выступать — в соответствии с византийской моделью соправления отца и сына — в качестве второго носителя царского достоинства и власти; так в «“Обнародовании о совершеннолетии царевича Алексея Алексеевича” от 1.09.1667 царевич вместе с царем могут именоваться “Их Царскаго Величества персонами” и “Великими Государями”» (см. ПСЗ, I, № 415, 720—721; ср. еще изданное после смерти Алексея Алексеевича «Обнародование о вступлении в совершеннолетие царевича Феодора Алексеевича» от 1.09.1674 — ПСЗ, I, № 586, 987—991). Подробнее об этой проблеме см. Живов и Успенский 1987. Издание Уложения естественно укладывается в эту перспективу.

История русского права как лингвосемиотическая проблема времб огонь раз’горитсб, и пожжетъ чюжïе нивы, или огороды… (Уложение 1649, л. 154)

691

болма паче пройдет, и пожжетъ и чюжïб нивы, или чюжь виноградъ… (Кормчая 1653, л. 518 об.)

Такие примеры можно было бы умножить51. Из них видно, что заимствуемое византийское право оформляется в Уложении по модели русских юридических текстов, причем эта переработка производится вполне сознательно52. В этой переработке наиболее отчетливо отражается переходный статус Уложения — в последующем законодательстве необходимость такого переоформления уже не ощущается (см. ниже). Усвоение новому законодательству культурного статуса, выразившееся в его уподоблении законодательным актам византийских императоров и в прямом заимствовании ряда византийских норм, обнаруживается и в ряде формальных характеристик. Как показал П. Я. Черных, при включении в Уложение статей из указной книги Поместного приказа, из справки Сыскного приказа, из доклада Печатного приказа деловой язык этих документов подвергался сознательной архаизации и славянизации (Черных 1953, 28—32, 133—134); такая сознательная славянизация свидетельствует о новой культурной значимости Уложения сравнительно с данными документами. Еще более важно в этом плане издание Уложения в виде книги. Это был — за единственным исключением53 — первый пре51 Перевод или перифразу находим еще в следующих статьях Уложения: I, 3, л. 66—66 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 42, ст. 74, л. 329 об.), X, 225, л. 154 (ср. Кормчая 1653, гл. 49. гр. XXXIX, ст. 76, л. 492—492 об.), X, 226, л. 154—154 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XXXIX, ст. 77, л. 492 об.); X, 227, л. 154 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XVII, ст. 1, л. 438 об.); X, 225, л. 163 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 50, зач. XVI, ст. 29, л. 519); X, 259, л. 164—164 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XVI, ст. 12, л. 438); X, 278, л. 168 (ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XXXVIII, ст. 17, л. 487 об.); X, 279, л. 168—168 об. (ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XXXVIII, ст. 18, л. 487 об.— 488). Любопытно отметить, что в Литовской Руси перевод Прохирона на «просту мову» был осуществлен еще в начале XVII в. (см. рукопись ГИМ, Барсов. 162, 1620-е гг., л. 251—263; см. Щапов 1977, 57). 52 О сознательном характере этой переработки и о ее связи с нормами языкового поведения, диктуемыми диглоссией, можно заключить из того, что церковнославянский язык в принципе не исключен из Уложения и перевод, следовательно, не вызван стремлением к понятности, простоте и т. д. Церковнославянский язык вводится в текст Уложения лишь в тех случаях, когда говорится о религиозной значимости тех или иных действий (например, когда в ст. XIV, 10 говорится о церковной точке зрения на крестное целование). Таким образом, в Уложении русский и церковнославянский языки чередуются, но это чередование обусловлено сменой религиозной и бытовой точек зрения (о характере такого чередования для русских текстов периода диглоссии см. Живов и Успенский 1983) — ради соблюдения этого принципа и осуществляется перевод отдельных статей с церковнославянского на русский. 53 Это исключение — перевод книги Иоганна Якоба фон Вальхаузена «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», изданный в Москве 26.08.1647 (фактически книга вышла в свет в том же 1649 г., что и Уложение). Перевод и издание этой книги были сделаны по инициативе того же кн. Никиты Одоевского, который руководил составлением Уложения. Это издание, конечно, не имело того общероссийского значения, которое получило Уложение. Следует вообще заметить, что характер оформления рукописи (или книги) выступает как знак культурного статуса сочинения. Это отчетливо проявляется в противопоставлении скорописи и полуустава: скоропись преимущественно употребляется в деловой письменности, стоящей вне культуры, полуустав — в литературных произведениях, относящихся к сфере культуры (Щепкин 1967, 136; Успенский 1987). Показательно, что в той рукописи, по которой Башилов в 1768 г. издал Книги Законные и Судебник 1550 г., Книги Законные были написаны полууста-

692

В. М. Живов

цедент издания в виде книги светского текста и текста на некнижном языке; сам этот факт ставил Уложение в один ряд с книгами духовного содержания и с книгами на церковнославянском языке, придавая ему тем самым несомненный культурный статус. Особенно показательно в данном отношении восприятие современников. В этом восприятии издание Уложения выступает как несомненная новизна, и это ощущение новизны можно связать именно с тем, что Уложению усваивался культурный статус. Яркое свидетельство такого восприятия находим в сочинении патриарха Никона «Возражение или разорение смиренаго Никона, Божиею милостию патриарха противо вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа газскому митрополиту Паисее Ликаридиусу и на ответы Паисеовы», написанном между декабрем 1663 г. и январем 1665 г. (см. Ундольский 1886, 616). Здесь протест против Уложения органически входит в общее отрицание секуляризации и перенесения на светскую власть прерогатив власти духовной, которые Никон с большим основанием приписывает политике Алексея Михайловича. Полемизируя по видимости не с самим царем, а с основным составителем Уложения кн. Никитой Одоевским, Никон пишет: Ныне же к теб wбращаемся, лжи предтеча, списателю неправд и беззаконїю, ты же ми отвщай. Пишеш въ своемъ сложенїи, на лист 63­мъ. И по государеву цареву и великаго князя Алексїя Михайловича всеа Русїи указу, бояре князь Никита Иванович Одоевской с товарыщи, выписалъ ис правилъ святыхъ апостолъ, и святыхъ отецъ, и из градских законовъ греческих царей, и изъ старыхъ судебниковъ прежнихъ великих государей, и прочее [цитата из предисловия к Уложению — с. 68]. И что ис правил выписал, ис которыхъ правил? Се ли, еже пишешъ в десятой глав, в первой стать, о суд: Судъ государя царя и великаго князя Алексїя Михайловичя всеа Русии. Судить бояромъ, и околничимъ, и думнымъ людемъ, и дїакомъ, и всякимъ приказнымъ людемъ, и судьямъ, и всякая росправа длать всмъ людемъ московского государства, от болшаго и до меншаго чину въ правду. Отвщай: в которых то правилх написано, что судъ великаго государя царя, а не Божїй. Мы же ти рхомъ выше и нын глаголемъ, яко судъ Божїй есть, и о семъ доволно преднаписахомъ. И царїе слуги суть Божїи, якоже приточник глаголетъ: Слышите убо, царїе, и разумйте, и научитеся судїи концемъ земли. Внушите содержащїи множества, и гордящїися о народхъ языкъ, яко дана есть отъ Господа держава вамъ и сила отъ Вышняго, иже истяжетъ дла ваша, и помышленїя испытаетъ. Яко слузи сущи царства его, и не судисте право, ни сохранисте закона, ниже по воли Божїи ходисте [цитата из Прем. VI, 1—4, постоянно встречающаяся в древнерусских поучениях о княжеской власти]. Тако и Давидъ глаголетъ: и нын, царїе, работайте Господеви со страхом, и прочее [Пс. II, 10—11]. А еже работати Господеви рабство знаменуетъ, и самъ о ceб глаголетъ, яко азъ рабъ твой есмь, и инд глаголетъ: твой есмь азъ, спаси мя. Ты же вом, а Судебник — скорописью (Павлов 1885, 4); это ясно свидетельствует о различии культурного статуса двух юридических памятников (если только данная рукопись не была конволютом). Несомненно семиотический характер имели и указы Петра I (ПСЗ, IV, № 1803 от 2.07.1700. ср. еще № 1797, 1817, 1901), предписывавшие вести приказное делопроизводство не в столбцах, а в тетрадях — в этих указах обозначилось не только подражание европейским образцам, но и усвоение русской административной деятельности того статуса, который подобная же деятельность имела в европейской культурной системе. В этом контексте издание Уложения в виде книги выступает как акт, имеющий принципиальное семиотическое значение.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

693

како смлъ еси в своемъ ложномъ и проклятомъ писанїи, в десятой глав в 25­й стать: Да суда же не судить и никаких длъ в’ приказх не длать, опричь великих царственных длъ, въ день Рожества Христова, въ день святаго Богоявленїя, и в ыныя Господьскїя Праздники: Сырная недля, первая недля Великаго поста, Страстная недля, седмь дней по Пасц. Да въ который день приспетъ праздникъ, день рожденїя государя царя и великаго князя Алексїя Михайловича всеа Русїи и его благоврныя царицы и великїя княгини Марїи Ильичны, и ихъ благородных чадъ. О пребеззаконниче и злобсный человче, како не устыдся, ни устрашися. Бси того исповдаху Сына Божїя и Бога, глаголаху: почто еси, Сыне Божїи, пришел еси прежде времени мучить нас. А ты, злострастный человче, не исповда Того Бога быти и Господа нашего Iисуса Христа, аки проста человка пишеш: в’ воскресной день, в’ день Рожества Христова <…> Не усохлъ бы скверный твой языкъ изглаголати или написати: Рождество Господа Бога и Спаса нашего Iисуса Христа, или святое Богоявленїе Господа Бога и Спаса нашего Iисуса Христа. И ниже праздникъ нарече, но день. А яже о цар, да в который день приспет праздникъ, день рожденїя государя царя и прочее, такожде и о цариц и о ихъ чадхъ. Которыя праздники, которое таинство? Разв что любо страстно и человческо. И во всемъ приподобилъ еси человковъ Богу, но и предпочтенн Бога (Никон 1861, 430—432; проверено и исправлено по рукописям: РГАДА, ф. 27, № 140, ч. III, л. 568—570 об.; РГБ, ф. 178, № 9427, л. 347 об.— 348 об.)54. Можно видеть, что все возражения патриарха Никона обусловлены тем, что Уложению усвоен культурный статус. Действительно, Никон отрицает, что Уложение берет что-либо из законов греческих царей. Как показывает то же «Возражение или разорение», Никон был прекрасно знаком с Кормчей; поэтому, нужно думать, он не признал заимствований из Кормчей не потому, что не идентифицировал их содержание с содержанием соответствующих статей Уложения, но потому, что его не устраивал самый способ заимствования: священным византийским законам не было места среди глубоко профанных статей русского законодательства, происходило недопустимое смешение сакрального и профанного (именно в силу того, что профанному русскому праву был придан культурный статус), и самый русский способ выражения разрушал византийские законы, уничтожал их55. Никон говорит далее, что выражение «суд государя царя и великого князя Алексея Михайловича» является кощунственным, поскольку истинный суд принадлежит Богу и Алексей Михайлович, следовательно, приписывает себе божест54 Аналогичный протест против Уложения, только в более краткой форме, содержится и в посланиях патриарха Никона к восточным патриархам (см. Никон 1861а; РГАДА, ф. XXVII, № 140, ч. V, л. 358—361; ч. VII, л. 91—94; ч. VIII, л. 15—16 об., 53—56, 91 об.— 94. 127—130; РГБ, ф. 178, № 9247, л. 110—111 — все эти письма от 8.02.1666, 2.08.1666, 5.10.1666 в данном фрагменте за вычетом мелких разночтений идентичны). 55 Парадоксальным образом аналогичное восприятие Уложения было у графа М. М. Сперанского. Сперанский рассматривал Уложение как естественное развитие законодательства Московской Руси, указывая при этом именно на язык и форму изложения. Он писал: «В судебном языке ничего нет похожего на изложение Юстинианово. В предисловии к Уложению 1649 года хотя и поставлено принимать в соображение градские законы греческих царей и хотя быть может, что некоторые законы и действительно оттуда заимствованы, но ни в языке, ни в системе Уложения нет ничего римского, ничего Юстинианова» (Сперанский 1876, 595). Таким образом, характер оформления (семиотический параметр) оказывался для Сперанского более значимым, чем содержательные связи.

694

В. М. Живов

венные права. Этот тезис особенно отчетливо выражен в следующих словах того же «Возражения или разорения»: «И се доволно есть сказано о суд, яко судъ Божпй есть, а не царя и великого князя. Како же ты, списателю неправедный, не убояся Господа Бога Свята обезчестити, глаголя: суд царя и великаго князя и прочее беззаконпе. Кто еси ты, чрез Божественныя законы и святых Апостолъ и святыхъ Отецъ правила смлъ дерзнути новыя бсовскпя законы написати, яко новый Люторъ» (РГАДА, ф. 27, № 140, ч. III, л. 530 об.— 531; РГБ. ф. 178, № 9427, л. 334). Утверждая исконную принадлежность суда Богу, а не человеку, Никон следует святоотеческой традиции (он приводит многочисленные выдержки из патристической литературы) и ориентируется на древнерусские поучения о княжеской власти (ср., например, в так называемом Слове Василия Великого о судиях и властелех: «Тмже рече великпй Константинъ: да боудетъ соудпя нелицемренъ, ни богата стыдяся, ни нища милоуя на соуд, яко Господень есть соудъ» — Апокрифическое слово 1864, 372)56. Такое отношение к данной фразе оказывается возможным, однако, только потому, что Уложение, претендуя на культурный статус, попадает в контекст духовной литературы. В самом деле, вне этого контекста, в рамках русской юридической литературы такое выражение было бы обычным и не вызывало бы возражений, ср., например, в заголовках Русской Правды: «Суд Ярославль Вол(о)димърич(а)» (МП, л. 322; ср. РП, I, 104, 117, 122, 148, 168, 186 и т. д.), в заголовках Устава Ярослава: «Сqд Ярослава кнбз(я), с(ы)на Володимеров(а)» (Щапов 1976, 103). Более того, ст. X, 1 Уложения («Суд государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Русии, судити бояром и околничим…» в точности соответствует ст. 1 Судебника 1550 г. («Суд царя и великого князя судити бояром, и околничим…» — Суд., 141), и поэтому для внекультурного текста это выражение никак не может быть сочтено новизной. Соображения книжного речевого этикета обусловливают и два следующих возражения Никона: то, что праздник назван днем, и то, что допущены выражения воскресный день вместо Воскресение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа Рождество Христово вместо Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и т. д. Очевидно, что в некнижной речи такие выражения, как воскресение или Рождество спокойно употреблялись, в том числе и самим патриархом Никоном, не вызывая ничьих возражений. Однако, будучи нормальными в обыденной речи, такие выражения становятся кощунственными в сочинении, претендующем на принадлежность к сфере культуры. Равным образом, когда Никон протестует против упоминания в статье X, 25 «праздника, дня рождения государя царя», он, несомненно, возражает не против 56 Этот текст широко распространен в древнерусской письменности, входя в Мерила Праведные (ср. МП, л. 20—20 об.) и в Кормчие в соединении с Мерилом (ср. Кормчая, РГАДА, ф. 181, № 576, л. 482 об.), равно как и в другие сборники юридического содержания (ср. Качалов 1846, 143). Он, видимо, восходит к Хронике Георгия Амартола (см. Истрин, I, 345; греческий текст — Боор, II, 512) и оттуда был заимстовован в одно из древнейших поучений о суде и власти (составленное, надо думать, не позднее второй половины XIII в.). Об устойчивости влияния этого и других подобных текстов на русские представления о правосудии свидетельствуют сочинения Посошкова. Посошков, например, пишет: «…судья судит именем царским, а суд именуется Божий <…> А буде судья поведает суд самый правдивый и нелицеприятный по самой истине яко на богатаго, тако на самаго убогаго и безславнаго, то от Царя будет ему честь и слава, а от Бога милость и царство небесное» (Посошков 1911, 19).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

695

предоставления по этому случаю выходного дня подьячим, а против упоминания царского дня рождения в одном ряду с религиозными праздниками. Семиотичность этого соположения обусловлена культурным статусом сочинения (в деловом документе оно было бы лишено всякой значимости). Именно эта семиотичность текста и делает возможными упреки в приподоблении царя Богу и в понимании царского дня рождения как таинства (впрочем, здесь может сказываться и реакция на сакрализацию царя, происходящую в эпоху Алексея Михайловича, — см. об этом: Живов и Успенский 1987).

2. Новое юридическое сознание и славянизация языка русского права Те черты новизны, которые вошли в русское законодательство с Уложением, получают полное развитие в последующее время. Особенно резко они проявляются в петровскую и послепетровскую эпохи, однако уже во второй половине XVII в. они четко обнаружились и сложились в законченную систему. Как было показано, со времени Уложения право получает характер государственного установления, т. е. связывается с законоустановительным действием верховной власти. Отсюда законодательная деятельность может восприниматься как сфера индивидуального творчества. Это непосредственным и самым наглядным образом сказывается на объеме нормативного юридического материала. Ранее памятники русского права были в своей основе фиксацией постепенно изменяющейся юридической практики, поэтому общий объем всех таких юридических текстов был весьма невелик (большая часть этих текстов умещается, например, в пять небольших выпусков «Памятников русского права», содержащих к тому же частные акты и комментарий). Теперь законодательная деятельность становится постоянным занятием монарха (или его временщика) и основывается на его личных представлениях и пристрастиях. Соответственно, объем этой деятельности стремительно возрастает, увеличиваясь в геометрической прогрессии с каждым десятилетием57. Достаточно указать на первую серию «Полного собрания законов Российской империи», обнимающую законодательство с 1649 по 1825 г. (собрание не является действительно полным — см. Баранов 1872, V— VI) — законодательные акты этого времени занимают 45 томов in quarto объемом около тысячи страниц каждый. Уже законодательство второй половины XVII в. превышает по объему все, что было создано за шесть предшествующих столетий. В свою очередь, петровское законодательство в несколько раз больше законодательства двух предшествующих царствований. Общее число законов и указов, выпущенных в XVIII в., превышает 30 000 (Баранов 1872, VI). Это чрезвычайное увеличение объема очевидным образом сказывается на функционировании всей юридической системы. Во второй половине XVII в. получает полное развитие и другая тенденция, наметившаяся с Уложением и связанная с уничтожением дихотомии культурно57 Характерная таблица приведена в официозном «Обозрении исторических сведений о своде законов». Хотя она основана на относительно неполных данных, сведения ее достаточно показательны. Так, за сравнимые по длительности царствования Алексея Михайловича, Петра I и Александра I было выпущено соответственно 618, 3110 и 11119 законодательных актов (Обозрение 1833, 199—200).

696

В. М. Живов

го и внекультурного права — заимствование византийско-церковнославянских юридических норм в состав русского права (о влиянии римского права в более поздние эпохи см. Гуляев 1894, 9—10; ср. еще Рождественский 1843, 64—158). Можно думать, что в этот период византийское право и в самом деле получает статус jus subsidiarium (ср. Власьев 1860, 227, 238). Во всяком случае, в целом ряде законодательных актов этого времени имеются прямые ссылки на градские законы как на основание судебных решений (см. ПСЗ, I, № 356, № 441, ст. 86, 112, 123, № 442, ст. 34, 44, 58, 67, 790 и т. д., № 527; ПСЗ, II, №№ 626, 1011, 1266; ср. Тиктин 1898, 440; Бенеманский 1917, 251—255). Так, например, в Новоуказных статьях 1669 г. о татебных, разбойных и убийственных делах, ст. 86, встречаем следующие слова: «Которые тати и розбойники и смертные убойцы… по Уложенью и по градским законам доведутся казнить смертью…» (ПСЗ, I, 793—794) — градские законы недвусмысленно названы здесь в качестве действующего источника права. Карамзин (Карамзин, III, 145, примеч. 222) сообщает, что «Царь Алексей Михайлович, уже издав Уложение, счел за нужное в 1654 году разослать ко всем Воеводам выписки из Греческих законов Номоканона и велел судить по оным дела уголовныя». Хотя указ об этом, который Карамзин собирался опубликовать, дойдя до изложения событий XVII в., для нас не сохранился, нет оснований сомневаться в достоверности этого сообщения (ср. Сокольский 1871, 117— 118; Бенеманский 1917, 249—253). Какова бы ни была реальная ценность таких заявлений, ясно, что они по крайней мере создают фикцию единства законодательства царя Алексея Михайловича и освященных христианской традицией законов благочестивых греческих царей58. В этим плане особо показательны уже упомянутые Новоуказные статьи 1669 г. В большинстве случаев эти статьи дословно повторяют соответствующие формулировки XXI и XXII глав Уложения, так что, если рассматривать их содержание, остается неясным, зачем они изданы. Изменения — сравнительно с Уложением — весьма незначительны, их общее направление — приближение к византийским нормам. Так, если по Уложению (Уложение, XXI, 10) за вторую татьбу полагается отрезать правое ухо, то по Новоуказным статьям (ст. 9) — отсечь левую руку, и это соответствует установлениям Эклоги (XVII, 11) и Прохирона (XXXIX, 54), см. Тиктин 1898, 447—448; ср. еще Власьев 1860, 228 сл. Связь Новоуказных статей с византийской традицией имеет, однако, и куда более непосредственное выражение. Ряд статей, воспроизводя текст Уложения, 58 Отмечу еще ряд моментов, указывающих на реальное функционирование византийского законодательства или во всяком случае на интенцию сделать его прямым источником судебной деятельности. Патриарх Никон перед вступлением на патриарший престол требовал от своей паствы обещания, что они будут «держат(ь) еуа(нге)лские хр(и)стовы догматы и правила св(я)тыхъ ап(о)ст(о)лъ и св(я)тыхъ от(е)цъ и бл(а)гочестивых ц(а)рей законы» сохранять, о чем он и сообщает в письмах к восточным патриархам (см. Никон 1861а, 513; РГАДА, ф. 140, ч. VII, л. 81 об.; см. еще ч. V, л. 349; ч. VIII, л. 7 об., 44, 83—83 об., 118 об.— 119; ср. еще Гиббенет, I, 9). Подобные факты можно было бы рассматривать как традиционную декларацию о необходимости правого, т. е. согласного с «христианской» традицией, суда, если бы они не входили в контекст постоянных ссылок на Византию и византийские законы, подчеркивающих преемственность государственного строительства Алексея Михайловича по отношению к деятельности византийских императоров. В этом контексте определенную значимость имеет, может быть, даже такой факт, как существование сборника конца XVII в. (РНБ, F. II. 72), содержащего Прохирон, Эклогу, Уложение 1649 г. и Новоуказные статьи 1685 г. (Щапов 1977, 54).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

697

содержат прибавку — цитату из градских законов, обычно не в переводе, а поцерковнославянски. В качестве примера приведу ст. 79 (ПСЗ, I, № 441, 793): «А будетъ кто кого убьетъ съ умышленiя, и сыщется про то допряма, что онъ убилъ его съ умышленiя; и такого убойцу самаго казнить смертiю.— А въ градскихъ законхъ написано: творяй убивство волею коего любо аще есть возраста, мечемъ муку да прiиметъ. Да въ градскихъ же законхъ написано: аще седми лтъ отрокъ, или бсный убьетъ кого, не повиненъ есть смерти». Первая фраза повторяет Уложение (XXI, 72), во второй части цитируется Прохирон (XXXIX, 79 и 80) (Брандилеоне и Пунтони 1895, 255; ср. Кормчая 1653, гл. 49, гр. XXXIX, ст. 80, 81, л. 492 об.— 493)59. Таким образом, Новоуказные статьи 1669 г. как бы утверждают связь законодательства Алексея Михайловича с культурной традицией, преемственность новых законоположений по отношению к законодательству византийских императоров; здесь словно содержится ответ на упреки патриарха Никона в новизне Уложения, в том, что оно не содержит ничего «из правил святых апостол, и святых отец, и из градских законов греческих царей». Приводимые в Новоуказных статьях цитаты как раз и служат знаком такой преемственности. Эта их семиотическая функция особенно очевидна, когда содержание цитаты не соответствует содержанию статьи. Так, в ст. 108 говорится, что господин не ответствен за убийство, совершенное его человеком; в подтверждение же приводится следующая цитата из Прохирона, XXXIX, 80 (81), говорящая о принципиально ином случае невменяемости: «Аще седьми лтъ отрокъ, или бсный убьетъ кого, не повиненъ есть смерти» (ПСЗ, I, 797). Вместе с тем чередование русских статей и церковнославянских цитат создает совершенно новый в лингвистическом отношении вид текста, исключенный в условиях диглоссии, — параллельный текст на русском и церковнославянском языке. Усвоение новому законодательству культурного статуса, аналогичного статусу старого церковнославянского права, приводит к всеохватывающему вторжению в новое право церковнославянской языковой стихии. Если раньше процесс славянизации развивался медленно и постепенно, то теперь он приобретает сознательный и всеобъемлющий характер. Появляются новые законы и указы, написанные целиком или отчасти на церковнославянском языке. Таковы, например, «Приказ, объявленный… собранному на смотре войску на Девичьем поле» от 28.06.1653 (ПСЗ, I. № 99, 291 — целиком по-церковнославянски), «Уставная грамота» от 30.04.1654 (ПСЗ. I, № 122, 320—322 — частично по-церковнославянски), «Статьи, учиненные благорассмотрением Царя и Великого Князя Алексея Михайловича по совету с Святейшим Паисием, Папою и Патриархом Александрийским…» от 22.01.1669 (ПСЗ, I, № 442 — статьи 1—12 по-русски, статьи 13—14 — по-церковнославянски) и т. д. Постепенно исчезает архаическая синтаксическая конструкция русских юридических формул типа «А будет кто… и тогда…», которая выдерживается во всех русских юридических памятниках вплоть до Уложе59 Такие подтверждающие цитаты из Прохирона имеются еще в ст. 28, 85, 88, 93, 99, 102, 105, 106, 108, 109, 111. В ст. 84, повторяющей Уложение, X, 198, Прохирон не цитируется, а пересказывается по-русски: «А въ градскихъ закон
хъ написано: Будетъ которые люди въ убивств
кому помогали и соблаговоляли, и ихъ вс
хъ казнить смертiю» (ПСЗ, I, 793; ср. Прох. XXXIX, 36, 37 = Кормчая 1653. гл. 49, гр. XXXIX, ст. 36, 37, л. 487—487 об.). В двух случаях (ст. 44 и 67) соответствие утверждаемой нормы с градскими законами декларируется без подтверждающей цитаты, ср. в ст. 67: «А въ градскихъ закон
хъ написано о т
хъ люд
хъ тожъ» (ПСЗ, I, 791).

698

В. М. Живов

ния включительно и восходит, как показали Иванов и Топоров (1981, 12—15), к мнемотехническому способу заучивания законов в дописьменную эпоху. Именно в этих условиях и происходит та повсеместная славянизация юридической терминологии, о которой пишет Унбегаун (1965). Если для Древней Руси именно последовательное противопоставление церковнославянской и русской терминологии ясно указывает на оппозицию церковнославянского права как культурного русскому праву как стоящему вне культуры, то для нового времени вытеснение русских терминов церковнославянскими служит несомненным свидетельством усвоения культурного статуса новому законодательству. Можно думать, что во всех тех случаях, где имелась оппозиция русского и церковнославянского термина или где русский термин отсутствовал, новое законодательство усваивает термин церковнославянский. Во всяком случае, именно этот процесс наблюдается в рамках ограниченного набора оппозиций, рассматриваемого в настоящей работе. Так, место уложения занимает законъ60, законоположение (ср. ПСЗ, I, № 122, 322; Екатерина 1770, 30), место воровства или лихого дела — злодейство или преступление, соответственно и воръ или лихой человекъ превращается в злодея или преступника (Унбегаун 1969, 213, 215—216; ср. еще в дополнение к примерам Унбегауна: ПСЗ, VI, № 3879, 480; № 3963, 652; № 4113, 784; ПСЗ, VII, № 4434, 216). Послухъ окончательно заменяется на свидетеля, а послушество на свидетельство (ср. в Воинском Уставе, вторая часть процесса, гл. III «О свидетелях» — ПСЗ, V, № 3006, 391—400). В качестве архаизма русский термин в славянизированной форме может встречаться еще в «Наказе» Екатерины, ср. § 121: «Послушествование двух свидетелей почитается довольным… — Testimonium duorum testium…» (Екатерина 1770, 70). Это, однако, архаизм (или намеренный русизм), поскольку свидетель и свидетельство получают исключительное употребление уже в петровское царствование (ср. ПСЗ, III, № 1572, 278—279; ПСЗ, IV, № 1778, 1833, 1836, 1860, 2216, 21, 134, 139, 151, 170, 434 и т. д.). Можно даже думать, что замена этих терминов была проведена Петром в законодательном порядке. У Голикова в перечне указов Петра за 1700 г. упоминается указ «о свидетельстве спорных составных крепостей рук Дьяком с подьячим, и о писании в крепостях вместо послухов свидетелями» (Голиков, II, 44). В «Полном собрании законов» такого указа нет, но если доверять сообщению Голикова, то перед нами редкий случай славянизации юридического языка, прямо предписанной законодателем. Для обозначения имущества находим термины имение и стяжание (ср., например, «Наказ», §§ 35, 105, 113, 336: имение, стяжание = fortuna, bona, Vermögen — Екатерина 1770, 20—21, 60—61, 64—65, 232). Термин имение широко употребляется уже в петровском законодательстве (именно в значении ‘имущество’, ср. обычное словосочетание движимое и недвижимое имение), см. ПСЗ, IV, № 1883, 135; ПСЗ, VI, № 3692, 276, № 3939, 640, № 3949, 643, № 3963, 651, № 4113, 784; ПСЗ, VII, № 4436, 216. По крайней мере с указа о единонаследии от 23.03.1714 в законодательстве утверждаются термины наследие и наследникъ (ПСЗ, V, № 2789, 91—94; ср. еще ПСЗ, VI, № 3893, 496; № 3963, 651)61. Духовная (грамота) вытес60 Б. Унбегаун (1969, 180—181) неправ, когда утверждает относительно слова законъ в значении ‘loi des hommes’, что «il n’y en a pas trace même à l’époque de Pierre le Grand». См. такое употребление в указе от 17.04.1722: «всуе законы писать, когда их не хранить» (ПСЗ, V, № 3970, 656). 61 Первоначальное проникновение термина наследникъ в русские юридические документы связано, видимо, с обозначением наследника престола (возможно, под польским влиянием, см.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

699

няется церковнославянским завещанием. В петровском указе о порядке наследования от 23.03.1714 принят еще термин духовная (ПСЗ, V, № 2789, 92, 94; ср. еще ПСЗ, IV, №№ 1823, 1833, 1970, 129, 136, 247), ср. еще в указе от 17.12. 1720: «по духовным и по другим домовым письмам» (ПСЗ, VI, № 3692, 276), хотя возможно и такое сочетание, как «по духовным и по завещательным письмам» (ПСЗ, IV, № 1949, 288; ср. то же выражение, употребленное через пятьдесят лет: ПСЗ, XIV, № 10283, 207). Заменой термина духовная в последующее время может служить заимствованное тестаментъ, возможно, пришедшее в русский юридический язык через польское посредство (ср. в русском переводе ЛС, III, 42: «тестаменты, то есть духовными» — Лаппо 1916, 108). Именно этим термином названо официальное завещание Екатерины I (ПСЗ, VII, № 5070, 789). Впоследствии, однако, закрепляется термин завещание (ср. ПСЗ, XIV, № 10283, 207; «Наказ», §§ 416, 417 — Екатерина 1770, 276)62. В качестве обычного обозначения для кредитора выступает заимодавецъ (ср. ПСЗ, IV, № 1833, 134 от 30.01.1701; ср. еще «Наказ», §§ 335, 341 — Екатерина 1770, 230, 236—238). Холопъ в качестве обозначения несвободного человека может уступать место рабу. Примеры находим хотя бы в Регламенте Главному Магистрату 1721 г., гл. XX: «такожде и рабы непотребные» (ПСЗ, VI, № 3708, 302) или в указе от 5.I. 1724: «в рабах по принуждению господ их» (ПСЗ, VII, № 4406, 197), ср. еще «Наказ», §§ 261, 263, где рабъ соответствует лат. servus, франц. esclave и serf (Екатерина 1770, 180—183)63. В качестве общего обозначения субъекта права закрепляется термин лицо, вытесняя постепенно полонизм особа и заимствование персона. Ср. характерную глоссу в русском переводе ЛС, XI, 63, показывающую сохранение русского термина в качестве основного в середине XVII в.: «двухъ особъ сiирчь человкъ» (Лаппо 1916, 344). Для позднейшего времени показателен параллелизм внедрения в деловой язык славянизмов и заимствованиже, примеч. 65), ср., например, в Постановлении собора об объявлении войны Польше от 1.10.1653: «и ихъ Государскимъ д
тямъ и насл
дникамъ» (ПСЗ, I, № 104, 294), в самом объявлении войны Польше в 1653 г.: «д
ти и насл
дники» (ПСЗ, I, № 111, 307). С 1655 г. (ср. ПСЗ, I, № 164, 362) наследникъ в значении преемника государственной власти и государственных владений входит в новый царский титул: «Отчичь и д
дичь и Насл
дникъ и Государь и Обладатель» (ПСЗ, I, № 176 от 13.IV.1656, 377; № 229 от 21.V.1653, 454—456; № 421, 736—737; старый титул, без этого слова, см. ПСЗ, I, № 421, 735). У Котошихина наследникъ употребляется еще исключительно в данном контексте (Пеннингтон 1980, 53, 556). 62 Любопытно отметить, что архаическая церковнославянская терминология может актуализироваться в синодских указах петровского времени, ср. Докладные пункты Синода с высочайшими резолюциями от 12.04.1722: «О разд
л
по зав
тамъ и безъ зав
товъ оставшагося отъ умершихъ им
нiя насл
дникамъ», ср. там же далее характерную глоссу: «о свид
тельств
зав
товъ или духовницъ» (ПСЗ, VI, № 3963, 651). 63 Наряду с заменой собственно юридических терминов происходит замена холопа на раба в формуляре челобитных. Эта замена обусловлена специальным указом Петра I от 1.03. 1702, в котором определено подписываться «Вашего Величества нижайший раб» (ПСЗ, IV, № 1899, 189 — старый формуляр см., например, у Котошихина: Пеннингтон 1980, 140). Это изменение может трактоваться как славянизация обращения к царю, обусловленная византинизацией царской власти и являющаяся, таким образом, частным случаем византинизации и славянизации придворного этикета (другую трактовку, на мой взгляд, неверную, см. у А. Алексеева 1978, 4; ср. еще об этой замене интересное замечание Пушкина, X, 62). Обозначение холопъ может встречаться и позднее (ср. ПСЗ, XIV, № 10285, 207 от 24.08.1754), однако оно постепенно детерминизируется, поскольку постепенно исчезает само различие между холопами и крестьянами (ср. об этом процессе: Алексеев 1978, 4).

700

В. М. Живов

ний, отразившийся, например, в таком словоупотреблении, как «раскладку учинить на души…, по 6 гривен с персоны» (указ от 11.01.1722 — ПСЗ, VI, № 3873, 472; о термине душа см. примеч. 75)64. Уничтожение оппозиции церковнославянской и русской юридической терминологии выступает как наглядное следствие разрушения противопоставления культурного права и права, стоящего вне культуры, — эволюция плана выражения и здесь в точности соответствует эволюции плана содержания.

64 Славянизацию русского юридического языка не всегда можно отличить от его полонизации (как от непосредственного польского влияния, так и в особенности от влияния «простой мовы», т. е. литературного и делового языка Юго­Западной Руси). Во второй половине XVII и первой половине XVIII в. русский деловой язык (язык юридических документов является его частной разновидностью) испытывает глубочайшее влияние языка Юго­Западной Руси, которое распространяется на все языковые уровни (ср. Кохман 1975; Пеннингтон 1980; Живов и Успенский 1983). Именно через это посредство в русский деловой язык проникают многочисленные заимствования (см. Леминг 1976; Собик 1969). В тех случаях, когда церковнославянский юридический термин совпадает с юго-западнорусским термином (или близок ему по форме), нельзя исключить возможность того, что именно юго-западнорусское влияние вводит данный термин в великорусское употребление или что, по крайней мере, усвоение церковнославянского термина стимулировано внешним влиянием. Так обстоит дело прежде всего со словом наследникъ, соответствующим польск. naślednik (Карлович, III, 180) и употреблявшимся в юго-западнорусском деловом языке (ССМ, II, 24). Характерно, что одно из первых употреблений этого слова в нецерковнославянском тексте находим в польско-русском документе, в языке которого обнаруживается целый ряд элементов «простой мовы»: «межъ обоими Великими Государи нашими и ихъ наследниками» (Договорные статьи, учиненные в Варшаве между дворами польским и русским от 23.07.1650 — ПСЗ, I, № 40, 241). Процесс сознательного введения в русский деловой язык элементов «простой мовы» отчетливо проявился в русском переводе Литовского Статута, выполненном в Посольском Приказе в середине XVII в. (более точные датировки варьируются от 30-х до 60-х годов — см. Лаппо 1916, VIII—IX, XXVIII—XXIX; Соловьев 1917; Черных 1953, 37—39). В этом переводе целый ряд юго-западнорусских терминов глоссирован, т. е. наряду с юго-западнорусской формой приводится ее великорусский эквивалент. Можно думать, что глоссируемые термины (в отличие от переведенных) как раз и выбраны для усвоения их русскому деловому языку. Среди этих терминов находим такие, которые совпадают с церковнославянскими, и это показывает, что в отдельных случаях «славянизация» может быть обусловлена юго-западнорусским влиянием. Примером может служить следующая глосса в Литовском Статуте III, 24: «лихвою, сiир
чь ростомъ» (Лаппо 1916, 92; ср. ССМ, I, 550). Юго-западнорусское влияние могло сказаться и в распространении терминов злодей, злодейство как калек с польск. zіoczyсca, укр. злочинець, ср., с одной стороны, заимствование злочинецъ у Котошихина (Пеннингтон 1980, 496), а с другой стороны, употребление злод̊и в значении ‘преступник’ в юго-западнорусской деловой письменности (ССМ, I, 400 — при более обычном здесь злод̊и ‘вор’ аналогичном польск. zіodziej); речь идет, конечно, не о том, что злодей заимствуется из «простой мовы» (в церковнославянских текстах это слово достаточно употребительно), а о том, что введение его в русскую юридическую терминологию совершается под воздействием сходных юридических терминов в «простой мове» и польском языке. Нельзя, наконец, исключить возможности того, что свидетель вытесняет послуха под определенным воздействием сходного по внутренней форме юго-западнорусского термина св̊докъ, свидокъ (ССМ, II, 324), ср. показательную глоссу в русском переводе ЛС, XI, 11: «св
тковъ, сiир
чь свид
телей» (Лаппо 1916, 307— 308) и постоянное употребление термина свидетель в этом переводе (там же, 14, 36, 51, 124, 266, 279 сл., 307, 308, 312 и т. д.).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

701

3. Функционирование и культурный статус нового права Итак, со времени Алексея Михайловича русское право вводится в сферу культуры, и это сказывается на всех аспектах формирования новой юридической системы. Вместе с тем, став правом культурным, новое право оказывается в преемственных отношениях со старым культурным правом, и юридическое сознание, выработавшееся в условиях оппозиции русского и церковнославянского права, переносит на него атрибуты культурного права, как они понимались в России. Сюда относится прежде всего основной атрибут культурного права — его недейственность. Попав в сферу культуры, новое право перестает быть непосредственно связанным с юридической практикой, получает определенную автономию как одно из областей культурного творчества, и поэтому прагматический аспект законодательства отходит на второй план. Хотя новые законы и не вовсе не применяются, но вопрос об их применении оказывается второстепенным как для законодателя, так и для общества. Поэтому некоторые законы не применяются никогда, и ни один закон не применяется с обязательностью. Хотя функционирование юридической системы (в отличие от ее имманентного развития) в XVII—XVIII вв. практически не исследовано, ряд данных позволяет прийти к заключению, что новое право в значительной степени было культурной фикцией. Можно полагать, что уже нормы Уложения применялись достаточно непоследовательно (а некоторые, может быть, и вовсе не применялись). Об этом говорит противоречивость самих норм. Так, в одной и той же статье VII, 32 грабеж в воинском стане сперва приравнивается к убийству и карается смертной казнью, а потом приравнивается к словесному оскорблению и карается «смотря по вине» (Владимирский-Буданов 1877, 15) — ясно, что по крайней мере одна из этих норм должна была нарушаться. Указание Владимирского-Буданова (1877, 15) на то, что эта непоследовательность возникает в результате компиляции из двух разных источников и что «тогдашние судьи-практики имели возможность найтись среди таких ошибок редакции закона, потому что лучше нас знали, где искать ключа к разгадке их», не меняет существа дела. Если даже судьи-практики последовательно придерживались старой русской нормы и не обращали внимания на норму, взятую из Литовского Статута (у нас, впрочем, нет доказательств такой последовательности), они тем не менее должны были сознательно пренебрегать одним из предписаний нового закона. Понятным образом, это создает прецедент и может определять отношение ко всему новому праву. Как известно, Уложение под влиянием византийского законодательства широко вводит смертную казнь (см. Викторский 1912, 65—96; Филиппов 1914, 314), однако весьма часто эта санкция была, видимо, чисто декларативной. Во всяком случае, через четыре года после Уложения, 20.10.1653, издается указ относительно татей и разбойников, приговоренных к смертной казни согласно с прежними установлениями; в нем говорится, что «тех тюремных сидельцов Государь Царь и Великий Князь Алексей Михайлович пожаловал, вместо смерти велел им живот дать, и указал Государь их, вместо смертныя казни, бить кнутом и у левой руки отсечь по персту, и сослать их в Сибирские и в Понизовые и в Украйные городы на черту с женами и детьми» (ПСЗ, I, № 105, 301). Из этого указа, в частности, следует, что к приговоренным к смертной казни эта санкция не применялась и что они сидели в тюрьмах, ожидая внесудебного решения своей участи. То же заключение можно сделать и из указа от 11.05.1663 (ПСЗ, I, № 334, 577; ср. еще ПСЗ, I,

702

В. М. Живов

№№ 255, 383, с. 488, 635)65. С. К. Викторский, отвергая мнение ряда ученых о том, что в целых категориях дел узаконенная смертная казнь вообще не применялась, пишет тем не менее, что «исполнители закона, видя в громадной массе законов упоминание о смертной казни, привыкли понимать эти указания на смертную казнь как на общую и самую суровую угрозу, а не как на то наказание, которое обязательно должно постигнуть виновника, и давали себе простор в применении наказаний по преступлениям» (Викторский 1912, 112). Даже соглашаясь с этой сдержанной оценкой, приходим к выводу, что уже в этот период практическое исполнение новых законов было весьма неполным и непоследовательным66. О функционировании норм Уложения красноречиво говорит история различения умышленных и неумышленных преступлений. В русском законодательстве Уложение было первым памятником, пытавшимся последовательно провести эти различие (ср. Уложение, XXI, 72; XXII, 17, 18, 20, 21, 22; XXI, 69, 71, 73 и т. д.), которое оно заимствует из римского права через посредство византийскоцерковнославянского законодательства и Литовского Статута (см. Власьев 1860, 212—238; Тиктин 1898, 318—340; Сергеевич 1910, 363—372; Бенеманский 1917, 205). Одним из видов неумышленного убийства признавалось по Уложению убийство «пьяным делом» (XXI, 69, 71, 73) — основанием, очевидно, служит понимание опьянения как бессознательного состояния, состояния невменяемости. В самом Уложении такое обобщение отсутствует в силу казуистического характера изложения; можно думать, что в юридической практике и само деление преступлений на умышленные и неумышленные оставалось неясным и приводило к постоянным недоразумениям. Во всяком случае, 27.11.1657 издается следующий указ: «Кто с кем побранясь пьяным делом, и того ж дни дождався на дороге убьет того, с кем бранился во пьянстве, до смерти: и ему то в умышленно ль ставить или не в умышление, того в Государеве указе ненаписано… И под тою статьею помета Думнаго Дьяка Семена Заборовскаго: велено, бив кнутом, и уши резав, ссылать на Украину» (ПСЗ, I, № 203, 421). Этот указ показывает, насколько далекими от юридической практики были сделанные в Уложении разграничения; еще более характерно, что эти разграничения остаются неясными для самих законодателей — в ответе не только не дается общего решения, но очевидное умышленное убийство трактуется как неумышленное (за умышленное убийство полагалась смертная казнь — Уложение, XXI, 72), причем рассматриваемый случай выделяется в особый казус, и для него назначается специальное наказание (не предусмотренное в Уложении). Понятно, что такое решение лишь уводило юридическую практику еще дальше от норм Уложения. В соотнесении с подобной юридической практикой перестает казаться удивительным, что, как отмечает Владимирский-Буданов (1909, 363), «понятие о различии умысла и непреду65 Ср. еще любопытное сообщение в письме к стольнику А. И. Безобразову от его приказчика 1660-х — 1670-х годов: «а <…> Евт
евъ по твоемъ гс=дрь боярскомъ вказв битъ [к]нвтом за смертное убииство» (Котков 1965, 125). Вполне очевидно, что нормы Уложения не волновали Безобразова — по крайней мере в тех случаях, когда он имел дело со своими крестьянами. 66 Ср. еще свидетельство Посошкова, разъясняющего, отчего в России так много разбойников: «А вся сия чинятся от неправаго судейства; ибо егда какова вора или разбойника приведут, то аще и попытают его, да посадят в тюрьму, да кормят его лет десять или больше; и в такое протяжение времени многие уходили, а ушед пуще стараго воровали, а иных разбойников судьи, вместо смерти, паки отпускали на старые их промыслы, и на то надеясь, безбоязненно воровали» (Посошков 1911, 3).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

703

мышленности в узаконениях Петра Великого стоит ниже определений этого, данных в Московском праве». Если недейственность норм Уложения еще можно приписать тому, что новое право, конституируя себя в качестве культурного, усваивало установления, чуждые сложившейся судебной практике и юридическим обычаям народа, то с петровской эпохи становится очевидным, что прагматический аспект права сознательно игнорируется, поскольку законодательству сообщены иные, более значимые с точки зрения законодателя функции. Не только умножаются внутренне противоречивые законы и установления, бессмысленные в русских условиях (яркие примеры этого рода законоположений приводит М. М. Щербатов в своем «Размышлении о законодательстве вообще» — Щербатов, I, стб. 412—415, 422— 423), но появляются указы, неисполнимость которых не могла не быть очевидна в самый момент их создания. В качестве примера можно привести указы 1714 г. о цифирных школах. В этих указах (ПСЗ, V, № 2762 от 20.01.1714 и № 2778 от 28.02.1714) велено было во всех губерниях учредить цифирные школы, послав туда учителей из математических школ; образование в этих школах делалось обязательным для всех «дворянских и приказнаго чина, Дьячих и подьяческих детей от 10 до 15 лет, опричь однодворцов» (ПСЗ, V, № 2778, 86), и для того, чтобы утвердить эту обязательность, было предписано давать выучившимся ученикам свидетельствованные письма, «а без таких свидетельствованных писем жениться им не допускать и венечных памятей не давать» (там же)67. Следует учитывать, что цифирные школы еще только создавались, учителей для них почти не было, а население воспринимало насильственное обучение как тяготу и избавлялось от него всеми способами. В результате за первые десять лет существования цифирных школ в них перебывало всего 1389 человек, а окончило 93 человека (см. Владимирский-Буданов 1874, 17—18). В этих условиях исполнение закона должно было бы привести к демографической катастрофе, и этот результат легко было предвидеть. Надо думать, поэтому, что буквальное исполнение этого закона и не предполагалось. Аналогичные примеры неисполнимых законов приводит М. М. Щербатов (I, стб. 379—380). Говоря о влиянии такого законодательства на юридическую практику, Щербатов пишет: «Таковыя противурешительныя положения не могут не сделать затруднения судьям и не привести в некоторый ропот подданных, принужденных жить под неясными законами» (Щербатов, I, стб. 415). Для понимания характера функционирования нового права существенно, что законы, не предназначенные к исполнению, никак внешне не отличались от законов, изданных с иным намерением. Если это различие как-то и определялось, то определялось оно именно юридической практикой — за неисполнение одних порою наказывали, другим же давали прийти в забвение. Такое различие, однако, могло быть уяснено лишь post factum, а следовательно, было вовсе неочевидно для исполнителей закона в момент его издания. Отсюда надо заключить, что для любого нового закона неисполнение его было нормальным и психологически естественным явлением. Именно в этой специфической юридической ситуа67

Можно думать, что известные слова фонвизинского Митрофанушки «не хочу учиться, хочу жениться» не только выражают естественное стремление человеческой натуры, но и являются реминисценцией приведенных петровских установлений, непосредственно связавших учение и женитьбу. Характерно, что после этих слов Митрофанушка «последний раз» садится учиться цифири («Недоросль», д. III, явл. VII).

704

В. М. Живов

ции, проникающей в самые основы русской жизни XVIII в., оказывается возможным беспрецедентный в мировом законодательстве указ Петра I от 17.04.1722 о «крепком хранении» законов: Понеже ничто так ко управлению Государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти, чего нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякия мины чинить под фортецию правды: того ради сим указом, яко печатью все уставы и регламенты запечатываются, дабы никто не дерзал иным образом всякия дела вершить и располагать не против регламентов, и не точию решить, ниже в доклад выписывать то, что уже напечатано (как то в 13 день сего месяца в Сенате хотя и не хитростию при Нас учинилось, и тем сочинять указ на указ, дабы в мутной воде удобнее рыбу ловить, как то чинится ныне в Поместном Приказе, толкуя Наш указ о наследстве противным образом), не отговариваяся в том ни чем, ниже толкуя инако <…> Буде же кто сей Наш указ преступит под какою отговоркою ни есть, следуя правилам Гагариновым: тот, яко нарушитель прав Гражданских и противник власти, казнен будет смертию без всякия пощады <…> И для того сей указ напечатав внесть в Регламент и публиковать; также по данному образцу в Сенат, доски с подножием, на которую оной напечатанной указ наклеить, и всегда во всех местах, начав от Сената, даже до последних судных мест иметь на столе, яко зеркало пред очми судящих. А где такого указа на столе не будет, то за всякую ту преступку сто рублей штрафу в гошпиталь (ПСЗ, V, № 3970, 656—657). Этот указ замечателен не только как уникальное описание функционирования нового права. Он раскрывает перед нами характер того юридического сознания, которое и было источником специфики русской ситуации: применение права, ставшего культурным, мыслилось как деятельность нетрадиционная и сомнительная. Именно поэтому то, что является безусловной и не нуждающейся в словах предпосылкой всякой нормальной законодательной работы, становится здесь предметом специального юридического определения. Понятно, что в описанной ситуации и это определение остается исключительно декларативным. Имеется и еще ряд петровских указов, презумпцией которых является постоянное неисполнение законов. Так, в указе от 9.02.1720 говорится, что неведение не освобождает от ответственности, так же как и ссылка на то, что данный закон не исполняет кто-то другой («не ставя то ему во оправдание, что смотря на другаго чинил» — ПСЗ, V, № 3510, 127). Видимо, этот указ и описывает характер рецепции нового законодательства — относительно ряда законов складывался обычай их неисполнения, и при этом один чиновник ссылался на другого. Указ от 22.01.1724 вновь говорит о том, что неведение не может быть оправданием, и вводит специальное наказание для тех, кто будет вершить дела по своему разуму, отказываясь обращаться к имеющимся указам («ежели о каком указе где при каком деле помянуто будет, а кто в то время не возмет того указа смотреть и пренебрежет, а станет неведением после отговариваться: таких наказывать в первые отнятием чина…» — ПСЗ, VII, № 4436, 216). Таким образом, данный акт свидетельствует об общераспространенности такого положения, когда дела решались без учета нового законодательства — по обычаю или по здравому смыслу68. 68 Об этом говорит и Посошков: «…а у нас… судная расправа никуды не годная, и какие указы Его Императорскаго Величества ни состоятся, вси ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает» (Посошков 1911, 37).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

705

Таким образом, с точки зрения юридической практики новое законодательство в значительной степени оставалось культурной фикцией, накладывавшейся извне на конкретную административную и судебную деятельность. Этому способствовало два фактора. С одной стороны, объем законодательства непрерывно увеличивался (см. выше), и само обилие законов, неклассифицированных и несобранных, делало их сомнительным и ненадежным руководством в отправлении правосудия и создавало тот произвол подьячих, который становится любимой темой русской литературы (о социальных параметрах этого конфликта между дворянством, с пренебрежением относившимся к гражданской службе, не знавшим законов, но монополизировавшим судейские должности, и подьячими, удрученными своим низким социальным статусом, но обладавшими навыками судебного делопроизводства, см. Вортман 1976, 22—24). Показания современников на этот счет многочисленны и несомненны. Наиболее интересно свидетельство официозного «Обозрения исторических сведений о своде законов» 1833 г., составленного под руководством М. М. Сперанского и имеющего тенденцию приукрашивать действительное положение вещей — тем более значимы сведения, сообщаемые здесь с неумышленной простотой. Здесь говорится: «Настоящее наше законодательство состоит из 35.000 актов. Около половины из них, быв или отменены или ограничены позднейшими актами, или составляя одно повторение, принадлежат к Истории. Сей избыток тяготит, затрудняет бесчисленными ссылками и справками настоящее делопроизводство, ставя производителей в необходимость вместо одного, двух или трех решительных Указов выписывать и приводить десять совершенно ненужных, и вместе с тем открывая пространное поле подбору Указов и ябеде» (Обозрение 1833, 91, примеч.); и далее: «Исполнитель редко может положиться на закон ему известный, не зная с достоверностию, не изменен ли он пояснением или дополнением, а сих изменений он должен искать, так сказать, на угад» (там же, 94). Об этом же пишет М. М. Щербатов (I, стб. 423—424)69. Еще более показательна безуспешность попыток правительства создать пригодный для практики свод законов — они начались еще в конце XVII в. и более ста лет не приводили ни к какому результату. Бесплодность деятельности комиссий по составлению свода законов (по исчислению «Обозрения исторических сведений…» их с 1700 по 1804 г. было десять) объяснялась, конечно, не только сложностью задачи. Прежде всего, надо думать, на самых подступах к решению первичной задачи — сбору и классификации законов, относящихся к одному и 69 Около 1770 г. Комиссия по составлению чертежа российского управления в следующих словах выражала свое отношение к юридической системе: «Чувствительные члены отечества с прискорбием взирали на то, что иное правительство до своея только должности принадлежащих всех законов не имеет» (Лаппо-Данилевский 1897, 85). В. Н. Зиновьев говорит в своем «Журнале путешествия по Германии, Италии, Франции и Англии», написанном в форме писем к его другу, русскому послу в Лондоне С. Р. Воронцову (в письме от 16/27 июля 1786 г.): «Тебе известно, что у нас тьма законов, между которыми немалое число противоречащих… что законы ни судье, ни преступнику, ни большей части публики, самим стряпчим и секретарям очень часто неизвестны и что они чрез беспорядок как бы находятся в закрытии и, по моему мнению, некоторым образом на инквизицию походят, ибо преступник хотя знает, что он по закону обвинен, но ни он, ни судья, а часто секретарь, который по своей должности у нас тысячи законов знать обязан, не уверены — нет ли другого последнего закона, которым виновной оправдан быть должен? Приняв сие, ты видишь, как тяжело честному и чувствительному человеку быть у нас судьей» («Журнал» не опубликован, цитирую по статье: Лотман 1981б, 115). Такие свидетельства можно было бы умножить.

706

В. М. Живов

тому же предмету, — систематизаторов останавливала уяснявшаяся при этом хаотичность и противоречивость актов сходного содержания. Необходимо было найти критерий выбора, и это заводило в тупик все предприятие; в таком случае все новое законодательство должно было бы подчиниться единой системе, общему юридическому принципу — к этому законодатели не были готовы как из-за отсутствия какого-либо юридического образования (его не было в России до начала XIX в.— см. Лаппо-Данилевский 1897, 4—56, — и это определяло деятельность не только законодателей, но и систематизаторов), так и из-за нежелания ограничивать свою волю и пристрастия (ср. Вортман 1976, 17)70. В то же время правотворчество оставалось культурной деятельностью, и поэтому демонстрация намерений и умонастроений всякий раз предпочиталась законодетелем практическому интересу, ибо прежде всего, по словам Щербатова, правители государств желают «увенчать свое имя разными законами» и «сего рода славу, яко наиболее пребывающую, себе приобрести» (Щербатов I, стб. 355). Отсюда, с одной стороны, невозможно было ограничить творение новых законов (а следовательно, новых противоречий и усложнений законодательства), с другой же стороны, сама деятельность комиссий приобретала характер не практического мероприятия, а показного торжества (что особенно ярко выразилось в работах Екатерининской комиссии 1767 г., ср. ниже). Вместе с тем язык юридических документов — в силу того, что они входили в сферу культуры, — отражал стремительные изменения лингвистической моды и поэтому оказывался малопонятным для «непросвещенной» массы судейских и административных чиновников. Первоначально, как было показано, введение русского права в сферу культуры обусловливает его славянизацию, и этот процесс совпадает с процессом активизации церковнославянских языковых средств в сфере окультуренного быта; этот процесс имел место во второй половине XVII в. В последней четверти этого столетия доминирующим культурным и языковым влиянием становится польское, и это также находит отражение в юридическом языке. В петровскую эпоху образцы ищут непосредственно в Западной Европе, и, соответственно, язык законодательных актов переполняется заимствованиями из германских и романских языков. Десятки новых заимствований находим, например, в Воинском Уставе (ПСЗ, V, № 3006), остававшемся одним из основных судебных руководств в продолжение всего XVIII столетия. Существенно, что многие заимствования впервые появляются именно в законодательных актах, что, несомненно, делало эти акты непонятными для абсолютного большинства исполнителей закона. В правление Екатерины II «литературность» в изложении новых законов становится предметом особых забот71. Эта забота о 70

Поэтому попытки составить свод существующих законов перемежаются с планами создания нового законодательства. Так, с 1714 по 1718 г. пытаются составить Сводное Уложение, в результате появилось десять глав, которые, однако, были «не окончены и оставлены без рассмотрения и без последствий» (Обозрение 1833, 13). Затем «в 1720 году родилась мысль, оставив сей путь, взять другой: сочинить новое Уложение, — и сочинить его сводом Российского Уложения с Шведским, а потом с Датским» (Там же, 14 — ср. ПСЗ, VI, № 3626 от 8.08.1720 и № 3661 от 17.10.1720, 230, 248). Точно так же опыты составления Сводного Уложения, продолжавшиеся с 1741 по 1754 г., завершились отказом от проделанной работы и решением «сочинить законы ясные, всем понятные и настоящему времени приличные» (Обозрение 1833, 20—21). 71 Характерно, например, что Екатерина может ставить в вину П. В. Завадовскому, выполнявшему роль ее секретаря, «пухлость слога», т. е. чрезмерную славянизацию (см. Храповицкий 1874, 163—164).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

707

литературности могла приводить к усложненности изложения в лексическом и синтаксическом отношении, характерной для литературного «славенороссийского» языка этого периода (ср. Левин 1964, 11—62). Показателен отзыв М. М. Щербатова о работах Экспедиционной комиссии, обязанностью которой было языковое редактирование Проекта нового уложения (конец 60­х годов): «Комиссия сия… быв сочинена из избранных людей в знании Славено-Российскаго языка, подавала причину к сомнению, что, ввергаясь в великую чистоту и велеречие, не учинила бы законы непонятные простым людям. Ибо оные не ради ученых людей делаются, но ради простых, чтобы они их разумели; и в сем случае кажется должно снисходить на простоту тех и лучше отдалиться от грамматики, нежели непонятный простым людям закон написать» (Щербатов, I, стб. 363)72. Естественно, что при таком развитии языка законодательства понятность его для консервативной в языковом отношении массы (включая и судейских чиновников) не могла быть обеспечена. Поэтому в течение всего XVIII в. повторяются заявления (носившие, естественно, декларативный, а не практический характер) о необходимости сделать язык законов ясным и общедоступным. Так, В. Н. Татищев в 1736 г. пишет: «Надобно, что закон просто и внятно таким языком написан был, которым подзаконные говорят, чтоб и простейший человек силу закона и волю законодавца правильно разуметь мог», и поэтому в законах необходимо «речение простое и глаткое, дабы каждому и простейшему так вразумително было, как воля законодавца есть, и для того ни какое иноязычное слово ниже реторическое сложение в законах употреблятся может» (Обнорский и Бархударов 1948, 89—90). Тот же Татищев в своих замечаниях на инструкцию о новой ревизии 1743 г. прямо связывает исполнение законов с грамматической правильностью их изложения: «…нуждно, чтоб… то, что мы кому внушаем, ясно к понятию изречено было; для того потребно такое речение употреблять, чтоб все было вразумительно не токмо в обществе, но и в малейших того частях. Речение имеет части слова [т. е. части речи], а в словах части суть буквы; для того нуждно, чтоб всякое слово слышасчий в том разуме принимал, в котором сказыватель полагает» (Татищев 1979, 361). Специальная глава «О составлении и слоге законов» имеется в «Наказе» Екатерины. Здесь, в частности, говорится о том, что «слог законов должен быть краток, прост», что «когда слог законов надут и высокопарен, то они инако не почитаются, как только сочинением, изъявляющим высокомерие и гордость», и что, наконец, «законы делаются для всех людей; все люди должны по оным поступать: следовательно надобно, чтобы все люди оные и разуметь могли», и поэтому в законах «надлежит убегать выражений витиеватых, гордых или пышных» (Екатерина 1770, 294—298). Этому вторит М. М. Щербатов: «Законы должны быть писаны слогом простым, но чистым, дабы всякому могли понятны быть; слова в них должны быть употреблены хотя избранныя, но не изыскуемыя [т. е. les mots choisis, mais non recherchés]» (Щербатов I, стб. 371). Несмотря на все эти декларации, вразумительность законов оставалась pium desiderium до конца XVIII в. Об этом недвусмысленно заявляет тот же Щербатов: «Входя в состояние Российской империи, где штатская служба по большей части служит убежищем отошедшим от военной службы, много ли есть таких су72 И в начале XIX в. в языке законодательства непосредственно, видимо, может отражаться борьба сторонников Карамзина и сторонников Шишкова, определявшая развитие литературного языка этого времени (см. Успенский 1987).

708

В. М. Живов

дей, которые б знали законы, или, по крайней мере, знали бы и понимали разум их из грамматическаго сложения российскаго слова? А однако таковые не токмо в нижние судьи, но и в вышние, не учась, определяются; закон хотя еще не ясный, им еще не яснее кажется; суд идет развратный и противуречительный; законы затмеваются, а народ страждет» (Щербатов I, стб. 423—424). Очевидно, что при этих условиях судебная и административная практика в значительной степени формировалась помимо закона. Формы, которые она при этом принимала, должны быть предметом особого исследования. Немногие доступные сведения позволяют указать два момента, характерные для развития этой практики. Там, где можно было избежать прямого государственного контроля, сохранялся, видимо, старый порядок судопроизводства и администрации. Так, в частновладельческих имениях крестьянская «община сама осуществляла выбор должностных лиц, раскладку податей и повинностей, сама вела свое земельное хозяйство. Общинные должностные лица собирали оброк и творили суд» (Александров 1976, 123). Судопроизводство при этом — хотя ограниченное в своей компетенции, но решавшее, надо думать, большинство возникавших тогда в России тяжб бытового характера — велось в соответствии с обычным правом; новое законодательство сюда даже не проникало (см. Прокофьева 1981, 157—163; ср. Вернадский 1924, 7)73. Столь же консервативной была здесь и административная практика. Особенно показателен в этом отношении сбор государственного налога. С 1724 г. в России вводится подушная подать (фиксированный денежный сбор с каждого лица мужского пола), заменившая тягловое обложение, при котором налог собирался в соответствии с хозяйственной силой двора. Новая система была нерациональной и несправедливой, поскольку при ней «скудный крестьянин с 3 малыми сыновьями должен [был] платить вдвое больше богатого с одним сыном» (Ключевский, IV, 139; ср. Блюменфельд 1884, 289); несправедливость ее была тогда же отмечена современниками (ср. Посошков 1911, 79—81; Волынский 1881, 20—21). Показательно, что сам термин подушная подать является славянизмом. В древнерусском (некнижном) языке был принят счет людей головами (ср. в современном языке поголовный); в позднейшее время счет головами был усвоен исключительно скоту (Мрочек-Дроздовский 1917, 29), что может рассматриваться как побочный результат славянизации делового языка. В церковнославянских текстах люди считались душами, причем слово душа в этой функции калькирует греч. yuc3, лат. anima, ср. Исход I, 6 по списку XIV в.: «Áhàøå æå âñhõú äóøú — animae, yucaÀ — èçâåäøèõú ^ È"êîâà ñåäìüäåñ#òú è .å=.» (Срезневский, I, стб. 750). Таким образом, термины ревизская душа, подушная подать и т. д. оказываются терминологической новизной, обусловленной процессом славянизации. Этот характер новизны ясно отразился в тех сочинениях петровской эпохи, в которых со73 Возможно, и эта черта восходит уже к эпохе Уложения. М. М. Богословский (I, 302) отмечает, что в северных волостях уже в 1652 г. в избирательных списках земский судья мог обязываться судить «по государевым уставным жалованным грамотам и по судебнику»; таким образом, в качестве действующего кодекса здесь обозначен судебник, а не Уложение 1649 г. Богословский объясняет это консервативностью формуляра избирательного списка. Ничто не мешает думать, однако, что практика была консервативнее формуляра и что источники права оставались прежними даже после того, как формуляр изменился. В таком случае традиционный формуляр избирательного списка 1652 г. просто отражает действительное положение вещей.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

709

седствуют русские и церковнославянские термины, будучи противопоставлены как официальный и неофициальный, ср., например, у А. Волынского в «Инструкции дворецкому Ивану Немчинову»: «И хотя ныне и учинена подушная перепись и сбираются подати поголовно…» (Волынский 1881, 20 — курсив мой.— В. Ж.). В. Н. Татищев в 1740­х годах может еще говорить о поголовной ревизии, поголовной переписи, поголовном окладе, заменяя русским словом поголовный официальное подушный (Татищев 1979, 361, 363). Большинство населения воспринимало славянизмы правительственных актов через призму обычного русского употребления соответствующих лексем, и это приводило к характерным семантическим аберрациям. Так, Посошков писал: «А и во счислении душевном нечаюж я проку быть; понеже душа вещь неосязаемая и умом непостижимая и цены неимущая» (Посошков 1911, 79). Хорошо известно, что старообрядцы видели в подушной подати антихристово установление, и важнейшим доказательством бесовского характера этого института было именно то, что расчету и обложению подвергался не только труд людей, но и их души — таким образом, душа понималась здесь в религиозном смысле, а не как счетный (юридический) термин. Протест, возможно, вызывал в большей степени принцип, чем практика. На практике «государственный принцип сбора подати с каждой души заменялся иным принципом — по тяглу» (Александров 1976, 114), «несмотря на введение подушной подати земля по-прежнему делится по тяглам, а подать платится не с души, а с земли» (Блюменфельд 1884, 290—291). В частновладельческих вотчинах старый (тягловый) порядок обложения сохраняется в течение всего XVIII в., в то время как государственный принцип остается в лучшем случае бухгалтерской фикцией (Блюменфельд 1884, 289—296; Александров 1976, 204—219; Прокофьева 1981, 71—79, 139—147), причем тягловое обложение могло даже прямо предписываться вотчинником в явном противоречии с официальными требованиями (см. Волынский 1881, 21; Прокофьева 1981, 144—145). Этот фиктивный характер государственного установления особенно отчетливо проявлялся, когда землевладельцу или сельской общине все же приходилось с ним считаться, здесь появлялась своего рода двойная бухгалтерия. Именно такой двойной счет предписывал в 1725 г. А. Волынский, когда распоряжался в инструкции своему дворецкому: «Надлежит вам с стряпчим, с прикащиками, и при том с добрыми крестьянами положить во всех деревнях против подушнаго окладу, разложа по тяглам, а не с душ собирать подати, и платить по исчислению душ» (Волынский 1881, 21)74. Таким образом, фиктивность официальной формы проявлялась в не74 Такой же двойной счет мог сохраняться через десятилетия после введения подушного обложения. Анализируя материалы, относящиеся к вотчине Долгоруких Лежневу, В. А. Александров пишет: «Владелец вотчины В. В. Долгорукий, следуя букве закона, требовал, чтобы все денежные сборы в вотчине… исчислялись и собирались подушно. Судя по “Книге зборной приходной Подселской трети” за 1747 г. …формально этот принцип соблюдался. Все расчеты были проведены исходя из числа ревизских душ. Составители этого документа были настолько добросовестны, что провели расчеты по первому полугодию, опираясь на официальные данные последней ревизии, а по второму — на данные только что проведенной ревизии. Однако, когда составители „Книги зборной приходной” завершили официальный расчет расходов, они, нисколько не смущаясь, в этом же документе перешли к совершенно иному принципу расчета, который отражал уже реальный подход общинных экономистов к обложению крестьян, и по объему тягла выводили реальную сумму денежных платежей. Таким образом в одном и том же отчетном документе отражалась “двойная бухгалтерия”, расчеты по которой совершенно не зависели друг от друга, если не считать, конечно, идентичности итоговой суммы. В. В. Долгорукий не мог не

710

В. М. Живов

прикрытом виде, и это, несомненно, определяло отношение населения ко всему государственному порядку (ср. Ключевский, IV, 138—139). Более того, побуждаемое экономическими причинами, само правительство может отвращаться от собственных установлений и вводить тягловое обложение в отдельных государственных владениях, перенося в них неофициальные, но экономически оправданные порядки частновладельческих вотчин и узаконивая тем самым противозаконную практику. Так, тягловое обложение вводится — в ограниченных размерах — в «Наставлении экономическим правлениям» от 4.04.1771 г. (ПСЗ, XIX, № 13.590, 248—249), обращенном к администрации секвестрованных церковных имений. В этом наставлении обстоятельно описывается то, как подушная подать приводит в отдельных селениях к разорению крестьян и запустению земель. Именно в таких разоряющихся селениях правительство и предлагает отказаться от подушной подати (которую оно, впрочем, называет «крестьянским, издревле вкоренившимся обычаем») и ввести раскладку по тяглам75. Таким образом, практика может следовать старому образцу, игнорируя или искореняя новые установления. Там, где избежать государственной регламентации было невозможно, стремились найти иные обходные пути. С этим, видимо, связано развитие третейского суда, при котором спор разрешался помимо законов: принцип aequitas, став чуждым законодательству, осуществлялся в своей первобытной простоте — обращением к посредничеству «справедливого человека». Можно думать, что и государственное судопроизводство по гражданским делам во многих случаях игнорировало законы и обращалось в форму третейского суда. Вспоминая свою юность, т. е. середину XVIII в., Г. Р. Державин писал М. М. Сперанскому (в письме по поводу проекта преобразований от 30 июля 1811 г.): «…я, уже вышедши из ребят, был сам самовидец, как приходят к воеводе истец и ответчик, приносят ему по связке калачей, по полтине или по рублю денег, кладут на стол и пересказывают свое дело с душевною искренностию, как оно было. Он их выслушивает, уличает одного в обиде, другаго наклоняет к снисхождению и уговаривает наконец к миру. Когда они замолчат, берет их руки, соединяет их и приказывает поцеловаться. Они ему кланяются, дают с обеих сторон также по полтине или по рублю и отходят оба довольными. Вот каким образом большею частию решались знать об этом, но, помимо внешнего соблюдения формальности, решение поземельных и тягловых вопросов он оставлял на волю общины» (Александров 1976, 212—213). 75 В указе говорится: «В отвращение сего [разорения] экономическим правлениям каждому в своем ведомстве при каждом случающемся изследовании о запущенных недоимках надлежит наиприлежнейше осведомляться, не от сего ли описаннаго крестьянскаго, издревле вкоренившагося обычая [подушной разверстки земли и подушной подати] сами они к своему разорению терпят оскудение? И буде подлинно при том откроется и тот непорядок, то немедленно велеть такое селение непременно расписывать на тягла, полагая в оное работников от 15 до 60 лет возраста, и, исчисля собираемую со всего селения подать, раскладывать на тягла; а посему разделение земель и взыскание податей делать уже не с душ, но с тягл» (ПСЗ, XIX, № 13590, 249). Комментируя этот указ, Г. Ф. Блюменфельд пишет: «В этой инструкции правительство само как бы отменяет подушную подать и помогает запоздавшим общинам выбиться на тот путь разверстки податных земельных единиц, который уже давно был избран другими более прогрессивными общинами» (Блюменфельд 1884, 293). Замечательно, что, сохраняя позитивистскую терминологию, Блюменфельд называет «прогрессивными» те общины, которые сумели обойти петровские нововведения и сохранить консервативный порядок — видимо, именно «двойная бухгалтерия» выступает здесь как признак прогрессивности.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

711

гражданския дела; а кто не брал таких коротких мер и по судам таскался, тот иногда и в 50 лет не получал окончания, ходя по коллегиям и по Сенату» (Державин, VI, 252—253). Это свидетельство, сообщаемое если не с явным одобрением, то во всяком случае с благожелательным пониманием, особенно красноречиво выглядит в письме к государственному секретарю от бывшего министра юстиции. Выше я говорил, что, не имея значимости практической, древнее культурное (церковнославянское) право было важным компонентом иделогии. Оно входило в идеальную картину правильного христианского миропорядка, установленного Св. Писанием, творениями св. отцов и — вместе с этим — законоположениями «благочестивых греческих царей». Новое право, усваивая культурный статус, усваивает и эту идеологическую функцию, оно служит тем же целям мировоззренческой полемики, которым служило и старое культурное право. Во второй половине XVII в. культурные преобразования носят элитарный характер, затрагивая преимущественно двор и придворные круги. Поскольку законодательные тексты предназначены для более широкой аудитории, эти преобразования находят в них лишь косвенное отражение76. С петровской эпохи начинается культурная революция, призванная перевоспитать все общество, и новое право становится одним из основных инструментов этого перевоспитания. На первый план выступает дидактическая и полемическая функция законодательного акта, размытой оказывается самая граница между юридическим определением и полемическим трактатом. В законах постоянно доказывается, что преж76 Как отражение культурных перемен второй половины XVII в. в законодательных актах может рассматриваться приписывание этим актам непреходящего значения, вечной силы. В этом проявляется новая для России концепция монарха как создателя своей страны, царя-преобразователя (эта концепция приходит, видимо, с Запада; еще Грозный исходит, как кажется, из другого видения своей роли: государство не может быть пересотворено, и поэтому воплощение воли монарха остается вне государства, как опричнина, противопоставленная земщине). Это новое отношение к своим установлениям ярко проявляется в Уставной грамоте 1654 г. Речь в ней идет о мытах и откупах, всякая регламентация которых носит очевидно временный характер. Тем не менее в заключении этой грамоты читаем: «Аще же о такомъ нашего Царскаго повел
нiя преступник
впадетъ въ Наши Царская ушеса в
домость, и ему отъ Насъ Великаго Государя быть въ жестокомъ наказанiи, подъ смертною и непрощаемою казнiю, о сихъ же вс
хъ в
чному Царю Царствующихъ Христу Богу нашему слава. Намъ же рабамъ его на земли царствующимъ по правд
, за всякое доброе д
ло хвала, а на небеси воздаянiе многое. А в
чнаго ради утвержденiя во свид
тельство в
рное, в
чное положили есьмы cie изображенiе… въ Соборной церкви Пресвятыя Владычицы… яко да будетъ сама небесная Царица Богородица, и Россiйстiи Чудотворцы cie Наше царское повел
нiе соблюдающе и хранящимъ е невредно во благихъ поспособствующе, дерзающимъ же аще и мало cie Наше Государское законоположенiе разрушити, немилостивъ судъ наносяще… яко да будетъ cie Наше царское Богоугодное законоположенiе твердо и непоколебимо во в
ки» (ПСЗ, I, № 122, 332). Казалось бы, сходные вещи говорит о Судебнике 1550 г. Иван Грозный, обращаясь к Стоглавому Собору: «Се судебникъ перед вами, и уставныя грамоты, прочтите i разсудите, чтоб было д
ло наше по боз
в род и род неподвижимо по вашему благословенiю, аще достойно cie д
ло на свят
мъ собор
утвердив i в
чное благословенiе получив и подписати на судебники i на уставной грамот
, которой в казн
быти» (Стоглав, 17). Здесь, однако, выражается скорее надежда на постоянство праведного суда на Руси, чему судебник должен способствовать; показательно, что хранилищем для текста избирается казна, а не церковь, и что нет никаких упоминаний Богородицы и чудотворцев; санкция Собора должна подтвердить справедливость судебника, но отнюдь не обеспечить соблюдение его как богоустановленного правила. Интересно отметить, что о незыблемости закона заговаривают тогда, когда становится сомнительным его практическое применение.

712

В. М. Живов

ний порядок и прежние воззрения (привычные большинству населения) дурны и противны государственной пользе. Так, в предисловии к Воинскому Уставу 1716 г. говорится, что до Петра на Руси был «всебеспорядочной варварской обычай» и то он «смеху есть достойный, и никакова добра из онаго ожидать возможно» (ПСЗ, V, № 3006, 204). В законе о единонаследии от 23.03.1714 утверждается исключительная ценность государственной службы, а частная жизнь объявляется жизнью «в праздности, которая (по Святому писанию) материю есть всех злых дел» (ПСЗ, V, № 2789, 91). В Духовном Регламенте такое традиционное для христианства занятие, как прошение и подаяние милостыни, декларируется грехом, от которого «Отечеству… великий вред деется», и подающему милостыню внушается, что «все то вотще ему, а не в пользу духовную» (Духовный Регламент 1904, 84). В предисловии к Морскому Регламенту излагается целая концепция русской истории, которая должна с очевидностью показать читателю необходимость для России сильного флота (Устрялов, II, 397). Характеризуя стиль законодательных актов, написанных Феофаном Прокоповичем, П. Морозов говорит: «Феофан, как и Петр Великий, не стеснялся в выражениях… в Регламенте и связанных с ним постановлениях виден живой человек, резко определяющий свои симпатии и антипатии, раздраженный своими противниками и преследующий их с желчною язвительностью, беспощадно осуждающий все, что противоречит его убеждениям. Этою страстностью тона объясняется и недостаток систематичности, и неполнота… и частое повторение одного и того же… Живой и подвижный ум Феофана… не мог помириться с тесными рамками сухого, официального предписания и уничтожил эти рамки, создав, вместо канцелярского устава, литературное произведение» (Морозов 1880, 254—255)77. Итак, законодательные акты становятся литературными произведениями (свидетельство Морозова ценно, поскольку он явно не сознает неудобств такой ситуации), призванными просветить, научить и воспитать подзаконных (естественно, что при этом прагматический аспект игнорируется). Законодательство оказывается постоянным оружием в той войне, которую ведут Романовы с неподатливым населением78. В этой войне общество раскалывается на антагонистические группы, каждая из которых вырабатывает свою культуру, свою мораль, свои модели поведения. Такому же разобщению подвергается и правовое сознание. Законодательство перестает быть институтом, регулирующим столкновение интересов, и, соответственно, исчезает общая почва в правовом сознании различных групп: то, что одними воспринимается как следование установлениям и обычаям их социума, другим социумом понимается как нарушение закона. В 77 Такое отношение к законодательным актам при разных модификациях остается во многом характерным для всего XVIII в. Анализируя четырехтомный «Театр судоведения или чтение для судей и всех любителей юриспруденции», изданный Василием Новиковым в 1790 г., Р. Вортман замечает: «Law for Novikov played much the same instrumental and didactic role as did literature in the eighteenth century. Culture and study had the goal of teaching and spreading virtue. Novikov considered it would be a great triumph of his labors “if this book took the place of card playing and other empty wastes of time so unbecoming to the judicial calling.” His good judge would be able to correct human vices so that in the future courts would be less necessary <…> Novikov too regarded justice as the dirty work of administration, as an unfortunate necessity to cope with the residual of human ignorance and vice» (Вортман 1976, 28). 78 Показательно, что попытки создать «органическую» национальную государственную политику в конце XIX — начале XX в. связываются с отменой основных петровских преобразований (подушная подать, рекрутский набор, проекты восстановления независимости церкви и т. д.).

История русского права как лингвосемиотическая проблема

713

этих условиях само понятие преступления оказывается ограниченным рамками отдельных социальных групп: преступно может быть лишь действие, направленное против члена своей группы, тогда как действия, направленные на членов других групп, лишены правовой оценки. Здесь можно вспомнить не только жестоких крепостников, слывущих в своем обществе совершенно порядочными людьми (и самих себя воспринимающих именно таким образом), но и аналогичные явления в низших социальных слоях. Анализируя психологию преступников из простонародья, Достоевский в «Записках из Мертвого дома» пишет: Не может быть, думал я иногда, чтоб они считали себя совсем виновными и достойными казни, особенно когда согрешили не против своих, а против начальства <…> О преступлениях против начальства и говорить нечего <…> Арестант, например, хоть и всегда наклонен чувствовать себя правым в преступлениях против начальства, так что и самый вопрос об этом для него немыслим, но все-таки он практически сознавал, что начальство смотрит на его преступление совсем иным взглядом, и стало быть, он и должен быть наказан, и квиты. Тут борьба обоюдная. Преступник знает притом и не сомневается, что он оправдан судом своей родной среды, своего же простонародья, которое никогда, он опятьтаки знает это, его окончательно не осудит, а большею частию и совсем оправдает, лишь бы грех его был не против своих, против братьев, против своего же родного простонародья <…> Он как бы чувствует, что есть на что опереться, и потому не ненавидит, а принимает случившееся с ним за факт неминуемый, который не им начался, не им и кончится и долго-долго еще будет продолжаться среди раз поставленной, пассивной, но упорной борьбы (Достоевский, IV, 147). Как показал Б. А. Успенский (1976б), культурная политика Петра носила сознательно религиозный характер. Культурные преобразования Петра с точки зрения традиционного русского сознания выглядели как деятельность антихриста, и Петр, несомненно, отдавал себе в этом отчет. Вместе с тем и сама новая государственность не мыслит себя в религиозно-нейтральных терминах — личность и деятельность монарха подвергаются всеобъемлющей сакрализации (см. Живов и Успенский 1987). Поскольку правотворчество XVIII в. обладает культурным статусом и, соответственно, входит в качестве одного из органических элементов в систему культурных преобразований, новое законодательство неизбежно становится предметом религиозной оценки. Здесь опять же устанавливается прямая преемственность нового законодательства по отношению к старому культурному праву, воспринимавшемуся как часть христианской традиции. Вместе с тем здесь очевиден разрыв нового законодательства со старым русским правом, которое с падением язычества получило религиозно-нейтральный характер79. В условиях культурного противостояния XVIII в. религиозная ненейтральность нового законодательства проявляется в двух прямо противоположных яв79

Начало этого процесса также явно относится к середине XVII в. Религиозную ненейтральность законодательной деятельности Алексея Михайловича и Федора Алексеевича можно видеть как в наделении новых установлений религиозной санкцией (см. Уставную грамоту 1654 г., ПСЗ, I, № 122, цитировавшуюся выше; ср. об Уложении в этой связи: Шмелев 1900, 384), так и в имеющем религиозный характер протесте патриарха Никона, с одной стороны, и старообрядцев — с другой (о последнем ср., например, Соловьев, XIII, стб. 912).

714

В. М. Живов

лениях. В социуме, принявшем культурные преобразования Петра, законодательная деятельность сакрализуется, воспринимаясь в связи с особым харизматическим статусом монарха-помазанника. В социумах, отвергших новую культуру, новое право рассматривается как попрание божественных установлений и, тем самым, как бесовское, антихристово дело80. Восприятие первого типа можно было бы проиллюстрировать выдержками из целого ряда проповедей и од, сочиненных по случаю издания «Наказа» Екатерины II. Ограничусь лишь примером из «Изображения Фелицы» Державина, где Екатерина, издающая «Наказ», сравнивается с Богом, творящим свет (Державин, I, 279) и подающим Моисею скрижаль с заповедями (там же, 274—275): Средь дивнаго сего чертога И велелепной высоты, В величестве, в сияньи Бога Ее изобрази мне ты; Чтобы, сшед с престола, подавала Скрижаль заповедей святых; Чтоб вселенна принимала Глас Божий, глас природы в них81. 80

Введение законодательства, противоречащего юридическим обычаям населения (обычному праву), вообще естественно оценивается в религиозных категориях, поскольку эти обычаи повсеместно воспринимаются как часть богоустановленного порядка. Поэтому здесь русская ситуация не уникальна. Аналогичные явления можно, например, наблюдать в Германии XVI в., когда правящая элита насильственно заменяет местное право римским. В низших социальных слоях эта замена оценивается как отступление от христианского предания, и вся сфера законодательства и судопроизводства начинает рассматриваться как развращение христианской веры («Die Juristen sind böse Christen»,— говорят в это время), см. Моддерман 1875, 96—101; Виноградов 1909, 129—130. Однако в Германии этот протест имеет преходящий характер, поскольку, с одной стороны, юридическая реформа не стоит в столь тесной связи с культурными преобразованиями, а с другой стороны, вводимое римское право становится в полной мере действующим правом, устанавливая некоторые справедливые отношения (хотя бы поначалу и непривычные и противные прежним понятиям о справедливости) для всего общества. В различии судеб нового права в России и в Германии нельзя не видеть следствия глубинных различий юридического сознания, сложившегося задолго до соответствующих преобразований. 81 Ср. еще о божественной природе царского законодательства в проповеди архиепископа Иннокентия Борисова (середина XIX в.), пользующегося тем же образом Синая: «Должен быть… для народов постоянный Синай, на коем слышна была бы воля небесного Законодателя; — постоянный Фавор, где бы свет славы Божией отражался бы на лице венчанных представителей народа. Этот Синай, сей Фавор есть — престол царский» (цитируется по кн.: Скворцов 1912, 64). Образ Синая, употребляемый в данной связи, образует устойчивую традицию, ср. еще у Петрова в оде «На сочинение Нового Уложения»: Нечестье, Фурия земная, Куда от молнии Синая Теперь укроешься во ад. (Петров, I, 19) В оде «На день Тезоименитства Ея Императорскаго Величества» 1778 г.: Во место смотрим мы зерцала Во Твой, Монархиня, закон. Под солнцем все почти владыки

История русского права как лингвосемиотическая проблема

715

Показательно, что в замечаниях на «Наказ» Екатерины, написанных (по распоряжению императрицы) епископами Гавриилом (Петровым) и Иннокентием (Нечаевым) и иеромонахом Платоном (Левшиным, будущим московским митрополитом), говорится о том, что они ждут как блаженства того времени, когда вступит в действие «божественное законодательство» императрицы (см. Снегирев, I, 117—118; Сухомлинов, I, 61—62). Называя законодательство Екатерины «божественным», духовные авторы одновременно приписывают ему сакральный статус и связывают его с традицией византийско-церковнославянского права, в котором отдельным законоустановлениям византийских императоров также придан эпитет «божественный» (см. примеры выше). В сочинениях духовных лиц, приветствовавших «Наказ», может говориться о «богоподобии» высказанных в нем намерений Екатерины и о «святых законах», в которых эти намерения должны воплотиться (см. Сухомлинов, I, 88, 97). Восприятие второго типа ясно выражено в одном старообрядческом сочинении середины XIX в. — «Зерцало для духовного внутреннего человека»: «Исус Христос прощал грехи, а антихрист установил суд, и поделал крепости, и завел для мучения народа рудокопные заводы» (Филарет, IV, 41, 303)82. Не менее ярким образом это же восприятие проявляется в распространении заговоров против судей. Эти заговоры свидетельствуют о том, что судьи воспринимаются как разновидность нечистой силы, а суд рассматривается как бесовское действо83. Приведу несколько примеров таких заговоров. У Н. Виноградова (II, 56) находим: «Заговор нащет суду. Господи, благослови, отче! Одеяйся светом, яко ризою; пропинаяй небо, яко кожу; покрываяй облаки, препояса поясом Пресвятыя Богородицы, свяжи уста, языки и гортани у князей и бояр, и управителей, и вельмож, и у всяких властителей, и у приказных служителей, подьячих и моих супостатов, которые со мною, рабом Божиим (имя рек), судитися станут; свет от нощи всегда, ныне и присно и во веки веком. Аминь». В отдельных заговорах против судей находим архаическую заклинательную формулу, ср., например, «Лягу я, раб Божий Флегонт, благословясь, встану перекрестясь, пойду я, раб Флегонт, из избы во дверь, из дверей в ворота, из ворот в чистое поле. На морена Океане, на острове-на буяне стоит Престол Господень… Как мертвый лежит, до часу Божия не встает, так всем судьям против меня, раба Христова Флегонта, не устоять» — в заговоре, принадлежавшем — характерным образом — пензенСуть мерой некоей велики; Ты Бог меж них; Синай Твой трон! (Петров, I, 167; ср. еще II, 229, 244). 82

Протест религиозного характера ясно слышен уже в знаменитой проповеди Стефана Яворского о фискалах, произнесенной в марте 1712 г. в Успенском соборе. Обличая эту новую институцию, действие которой распространялось и на церковные суды, Яворский противополагает «порочные законы человеческие» закону Господню и утверждает, что, пока в России разоряется закон Божий, она не получит мира (см. Устрялов, VI, 31). 83 Заговор всегда направлен против нечистой силы или болезни (которая понимается как действие нечистой силы или — персонифицированно — как один из видов нечистой силы). Отражение в заговорах реакции на новые юридические порядки аналогично тому, как в заговорах же проявляется народное отношение к заведенному Петром способу комплектации армии: появление причитаний по рекрутам говорит о восприятии рекрутчины как перехода в потусторонний мир. Хотя у нас нет документальных данных о времени возникновения заговоров против судей, можно думать, что они представляют собой феномен императорского периода.

716

В. М. Живов

скому священнику Флегонту Альшанскому (начало XIX в.— см. Пасенко 1912). В некоторых заговорах связь судей с нечистой силой выражена эксплицитно, ср. «Матушка Присветая Богородица, выди на сиянския горы со Апостолами с Ангелами и с Архангелами, воструби в золотыя трубы, восклекни всех еретников и кливитьников и всех лютых зверей и неправедных судей. Матушка Присветая Богородица, замкни им золотыя губы и зубы золотыми замками, медными ключами, костяныя зубы, мяхкия губы. Аминь» (заговор списан донским казаком в конце XIX в.— Данилевич 1913, 80). Функционирование всей юридической системы императорской России не может быть понято без учета этих двух полярно противоположных восприятий, входивших как конститутивный элемент в радикальное противостояние элитарной и народной культуры, определивших их взаимное непонимание и придавших их столкновению характер катастрофического социального конфликта. *** В заключение повторю общую схему проведенного рассуждения. С момента принятия христианства в России существует два права — церковнославянское и русское. Русское право восходит к обычному и связано с языческой культурой; церковнославянское право, будучи переводом византийских источников, является частью христианской культуры. Противопоставленность двух традиций отражается в многочисленных оппозициях русских и церковнославянских юридических терминов. Противопоставление языков определяет характер противопоставления юридических систем. С падением язычества русское право теряет культурный статус и оказывается в числе религиозно-нейтральных явлений, принадлежащих сфере быта. Церковнославянское право обладает культурным престижем и в силу этого оказывает влияние на русское право, что, в частности, выражается в славянизации русской юридической терминологии. Русское право имеет непосредственное практическое значение, в то время как церковнославянское право фактически не применяется: его функция — служить постоянным источником аргументов в религиозной полемике и выступать, таким образом, как описание образцового христианского правопорядка. Из этой ситуации и образуется основная парадигма русского юридического сознания: культурное право не действует, а действующее право не имеет культурного статуса. С царствования Алексея Михайловича законодательная деятельность получает культурный статус, что выражается в прямом заимствовании византийских юридических норм и в глобальной славянизации юридического языка. Став культурным, новое право усваивает те характеристики, которые приданы культурному праву русским юридическим сознанием. Оно теряет прагматическое значение (отдельные новые законы могут вовсе не применяться, и ни один новый закон не применяется с обязательностью) и становится одним из инструментов культурных преобразований. Таким образом, право оказывается вовлеченным в процесс культурного размежевания общества, что приводит к социокультурному разобщению юридического сознания. Подобно старому культурному праву, новое законодательство оказывается религиозно ненейтральным, и это в условиях культурно расколотого общества приводит к сакрализации законодательной деятельности монарха в одних социокультурных группах и к восприятию нового права как антихристова установления — в других.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

717

Сокращения и цитируемая литература ААЭ, I—IV — Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической Экспедицией Академии Наук. Т. 1—4. СПб., 1836—1838. АИ, I—V — Акты исторические, собранные и изданные Археографической Комиссией. Т. 1—5. СПб., 1841—1842. Александров 1976 — Александров В. А. Сельская община в России (XVII — начало XIX в.). М., 1976. Алексеев 1978 — Алексеев А. Семантическое «снижение» как отражение социальной структуры в русском языке XVIII века // Russian Linguistics. 1978. Vol. 4, 3—12. Андреев 1922 — Андреев А. И. О происхождении и значении Судебника 1589 г. // Сборник статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову. Пг., 1922, 201—219. Андреев 1925 — Андреев А. И. Сводный Судебник // Известия Российской Академии Наук. 1925. Т. 19. № 12—15, 621—644. Апокрифическое слово 1864 — Апокрифическое слово Василия Великого о судьях и властителях // Православный Собеседник. 1864. Март, 365—374. Аргунов 1927 — Аргунов П. А. К пересмотру построений закупничества Русской Правды // Ученые записки Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского. Т. 6. Вып. 4. Ф-т права и хозяйства. Саратов, 1927, 59—96. Арциховский 1954 — Арциховский А. В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.). М., 1954. Арциховский и Борковский 1958 — Арциховский А. В., Борковский В. И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.). М., 1958. Арциховский и Борковский 1963 — Арциховский А. В., Борковский В. И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.). М., 1963. Арциховский и Янин 1978 — Арциховский А. В., Янин В. Л. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1962—1976 гг.). М., 1978. Баранов 1872 — Баранов П. Архив Правительствующего Сената. Том 1: Опись именным высочайшим указам и повелениям царствования Императора Петра Великого. 1704—1725 / Составил П. Баранов. СПб., 1872. Барсов 1883 — Барсов Е. В. Древнерусские памятники священного венчания царей на Царство… М., 1883. Беляев 1899 — Беляев П. [Рец. на кн.]: Тиктин, 1898 // Журнал Министерства юстиции. 1899. Год. 5. № 2, февраль, 291—296. Бенвенист 1969 — Benveniste E. Vocabulaire des institutions indo-européennes. Vol. 1—2. Paris, 1969. Бенеманский 1906 — Бенеманский М. ĩO prËceiroj nËmoj императора Василия Македонянина. Его происхождение, характеристика и значение в церковном праве. Вып. 1. Сергиев Посад, 1906. Бенеманский 1917 — Бенеманский М. Закон градский. Значение его в русском праве. М., 1917. Бенешевич 1906—1907 — Бенешевич В. Н. Древнеславянская кормчая XIV титулов без толкований. Т. 1. Вып. 1—3. СПб., 1906—1907. Блок 1965 — Bloch М. Feudal Society. Vol. 1—2 / Transl. from the French. London, 1965 (сплошная пагинация).

718

В. М. Живов

Блюменфельд 1884 — Блюменфельд Г. Ф. О формах землевладения в древней России. Одесса, 1884 [Из 39-го и 40-го томов Записок Имп. Новороссийского Университета]. Богословский, I—II — Богословский М. М. Земское самоуправление на русском Севере в XVII в. Т. 1—2. М., 1909—1912. Богословский 1905 — Богословский М. М. К вопросу о Судебнике 1589 года // Журн. мин-ва нар. просвещения. Ч. 362. 1905. Декабрь, 265—275. Богословский 1915 — Богословский М. М. Еще к вопросу о Судебнике 1589 г. (По поводу издания его проф. Владимирским-Будановым) // Журн. мин-ва нар. просвещения. Новая серия. Ч. 60. 1915. Декабрь, 353—379. Боор, I—II — Georgii Monachi Chronicon / Ed. C. de Boor. Vol. 1—2. Lipsiae, 1904. Брандилеоне и Пунтони 1895 — Prochiron Legum, publicato secondo il codice Vaticano Greco 845, a cura di F. Brandileone e V. Puntoni. Roma, 1895. Бруннер, I—II — Brunner H. Deutsche Rechtsgeschichte. 2. Auf1. Bd 1—2. Leipzig, 1906. Буасье, I—II — Boissier G. La fin du paganisme. Vol. 1—2. Paris, 1891. Вайднер 1965 — Weidner V. Altpolnische Rechtstermini aus den Statuten Kasimirs des Großen in ihrer rechtsgeschichtlichen Entwicklung: Dissertation zur Erlangung des Doktorgrades genehmigt von der Philosophischen Fakultät der HumboldtUniversität zu Berlin. Berlin, 1965. Валк 1949 — Грамоты Великого Новгорода и Пскова / Под ред. С. Н. Валка. М.; Л., 1949. Васильевский 1886 — Васильевский В. [Рец. на кн.]: Павлов, 1885 // Журн. минва нар. просвещения. Ч. 243. 1886. Февраль, 317—351. Вернадский 1924 — Вернадский Г. В. Очерк истории права Русского Государства XVIII — XIX вв. (Период империи). Прага, 1924. Викторский 1912 — Викторский С. К. История смертной казни в России и современное ее состояние // Ученые записки имп. Московского Университета. Отдел юридический. Вып. 41. М., 1912. Виноградов 1958 — Виноградов В. В. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка // IV Международный съезд славистов. Доклады. М., 1958. Виноградов, I—II — Виноградов H. Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч. Вып. 1—2. СПб., 1908—1909. Виноградов 1909 — Vinogradoff P. Roman Law in Mediaeval Europe. London; New York, 1909. Владимирский-Буданов 1874 — Владимирский-Буданов М. Ф. Государство и народное образование в России XVIII века. Часть 1. Система профессионального образования (от Петра I до Екатерины II). Ярославль, 1874. Владимирский-Буданов 1877 — Владимирский-Буданов М. Ф. Отношение между Литовским Статутом и Уложением царя Алексея Михайловича. (По поводу «Истории кодификации» С. В. Пахмана. СПб. 1876 г.) // Сборник государственных знаний. СПб., 1877. 4: Критика и библиография, 3—38. Владимирский-Буданов 1902 — Владимирский-Буданов М. Ф. Судебник 1589 г. Его значение и источники. Киев, 1902. Владимирский-Буданов 1909 — Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. 6­е изд. СПб; Киев, 1909.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

719

Власто 1970 — Vlasto А. Р. The Entry of the Slavs into Christendom. An Introduction to the Mediaeval History of the Slavs. Cambridge, 1970. Власьев 1860 — Власьев H. О вменении по началам теории и древнего русского права. М., 1860. Волынский 1881 — Волынский А. Инструкция дворецкому Ивану Немчинову о управлении дому и деревень и регула об лошадях как содержать и притом прилежно смотреть надлежит чтоб в добром здоровьи были. СПб., 1881. (Памятники древеней письменности. Вып. 15). Ворт 1975 — Ворт Д. О языке русского права // Вопросы языкознания. 1975. № 2, 68—75. Вортман 1976 — Wortman R. S. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago; London, 1976 Воткинс 1970 — Watkins С. Studies in the Indo-European Legal Language, Institutions and Mythology // Indo-European and Indo-Europeans. Philadelphia, 1970, 321—354. Гётц, I—IV — Goetz L. K. Das Russische Recht. Bd 1—4. Stuttgart, 1910—1913. Гиббенет, I—II — Гиббенет H. Историческое исследование дела патриарха Никона. Т. 1—2. СПб., 1882—1884. Голенищев-Кутузов 1913 — Голенищев-Кутузов Дм. «Русская Правда» и Византия. (Опыт историко-юридической монографии). Иркутск, 1913. Голиков, I—XII — Голиков И. И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России… Ч. 1—12. М., 1788—1789. Гуляев 1894 — Гуляев А. М. Об отношении русского гражданского права к римскому. (Вступительная лекция, читанная 16 сентября 2894 года). Киев, 1894. Гуревич 1981 — Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981. Данилевич 1913 — Данилевич В. Е. Заклятия на судей // Вестник Харьковского Историко-филологического общества. Вып. 4. Харьков, 1913, 77—80. ДДГ — Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV— XV вв. М.; Л., 1950. Державин, I—IX — Державин Г. Р. Сочинения / С объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 1—9. СПб., 1864—1883. Достоевский, I—XXX — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. М., 1972—1982. Духовный Регламент 1904 — Духовный Регламент Всепресветлейшего, державнейшего государя Петра Первого, императора и самодержца всероссийского. М., 1904. Дьяконов 1912 — Дьяконов М. Общественный и государственный строй древней Руси. 4­е изд. СПб., 1912. Дювернуа 1869 — Дювернуа H. Источники права и суд в древней Руси. Опыт по истории русского гражданского права. М., 1869. ЕК — Ефремовская Кормчая. [Цит. по изд.: Бенешевич 1906—1907]. Екатерина 1770 — Наказ Ея Императорского Величества Екатерины Вторыя Самодержицы Всероссийския, данный Комиссии о сочинении проекта нового уложения. СПб., 1770. (Парал. текст на русском, латыни, немецком и французском). Епифанов 1961 — Епифанов П. П. Соборное Уложение 1649 г. в исторической литературе // Тихомиров М. Н., Епифанов П. П. Соборное Уложение 1649 года, М., 1961, 27—64.

720

В. М. Живов

Живов и Успенский 1975 — Живов В. М., Успенский Б. А. Типологические аспекты диглоссии // Soomi-Ugri rahvad ja idamaad Orientalistikakabineti teaduslik konverents 12—14. XI. Ettekannete teesid. Tartu, 1975, 77—82. Живов и Успенский 1983 — Живов В. М., Успенский Б. А. Выдающийся вклад в изучение русского языка ХVII века. О книге: G. Kotošixin. O Rossii v carstvovanije Alekseja Mixajloviča / Ed. by A. E. Pennington. Oxford, 1980 // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1983. Vol. 28, 149—180. Живов и Успенский 1987 — Живов В. М., Успенский Б. А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Языки культуры и проблема переводимости. М., 1987, 47—153. Загоровский 1884 — Загоровский А. О разводе по русскому праву. Харьков, 1884. Зализняк 1984 — Зализняк А. А. Наблюдения над берестяными грамотами // История русского языка в древнейший период. Вопросы русского языкознания. Вып. 5. М., 1984. Иванов и Топоров 1974 — Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей // Лексические и фразеологические вопросы реконструкции текстов. М., 1974. Иванов и Топоров 1978 — Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права (к анализу нескольких ключевых терминов) // Славянское языкознание. VIII международный съезд славистов, Загреб — Любляна, сентябрь 1978 г.: Доклады советской делегации. М., 1978, 221—240. Иванов и Топоров 1981 — Иванов В. В., Топоров В. Н. Древнее славянское право: архаические мифопоэтические основы и источники в свете языка // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М., 1981, 10—31. Иосиф Волоцкий 1855 — Иосиф Волоцкий. Просветитель. Казань, 1855. Исаченко 1970 — Isačenko A. V. Die Gräzismen des Großfursten // Zeitschrift für slavische Philologie. 1970. Bd 35, Heft 1, 97—103. Исаченко 1975 — Issatschenko A. Mythen und Tatsachen über die Entstehung der russischen Literatursprache. Wien, 1975. (Österreichische Akademie der Wissenschaften, philosophisch-historische Klasse. Sitzungsberichte, Bd 298, Abhandlung 5). Исаченко 1980 — Issatschenko A. Geschichte der russischen Sprache. Bd 1. Heidelberg, 1980. Истрин, I—III — Истрин В. М. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Т. 1—3. Пг., 1920—1930. Казакова 1960 — Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.; Л., 1960. Кайзер 1980 — Kaiser D. H. The Growth of the Law in Medieval Russia. Princeton, 1980. Калачов 1846 — Калачов Н. Предварительные юридические сведения для полного объяснения Русской правды. М., 1846. Калачов 1850 — Калачов Н. О значении Кормчей в системе древнего русского права. М., 1859. Каптерев, I—II — Каптерев Н. Ф. Патриарх Никон и Царь Алексей Михайлович. Т. 1—2. Сергиев Посад, 1909—1912. Карамзин, I—XII — Карамзин Н. М. История Государства Российского. 2-е изд., испр. Т. 1—12. СПб., 1818—1829.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

721

Карлович, I—VIII — Słownik języka polskiego. Pod red. J. Karłowicza, A. Kryńskiego i W. Niedźwiedzkiego. Tom I—VIII. Warszawa, 1900—1919. Карский 1930 — Карский Е. Ф. Русская Правда по древнейшему списку. Л., 1930. КЗ — Книги законныя. [Цит. по изд.: Павлов 1885]. КЗ 33 — Книги законныя. Закони земледелнии // Павлов, 42—62. К3 3К — Книги законныя. Закон о казнех // Павлов, 63—78. КЗ РБ — Книги законныя. О разделении браком // Павлов, 78—85. КЗ ГП — Книги законныя. Главы о послусех // Павлов, 85—90. Ключевский, I—VIII — Ключевский В. О. Сочинения. Т. 1—8. М., 1956—1959. Кормчая 1653 — Кормчая. [2­е изд., перераб. Так называемая «Никоновская Кормчая»]. М., 1653. Корпус, I—III — Corpus juris civilis / Ed. stereotypa tertia. Vol. 1—3. Berolini, 1903—1904. Кохман 1975 — Kochman St. Polsko-rosyjskie stosunki językowe od XVI do XVIII w. Słownictwo, Opole. Крылов 1838 — Крылов Н. И. Об историческом значении римского права в области наук юридических. Речь, произнесенная в Торжественном собрании Имп. Московского университета… 77 июня 1838. М., 1838. Лаппо 1916 — Лаппо И. И. Литовский Статут в московском переводе = редакции. Юрьев, 1916 // Летопись занятий имп. Археографической комиссии за 1915 г. Вып. 28. Пг., 1916. Лаппо-Данилевский 1897 — Лаппо-Данилевский А. Собрание и свод законов Российской Империи, составленное в царствование императрицы Екатерины II, СПб., 1897 [на обложке — СПб., 1898; оттиск из Журн. мин-ва нар. просвещения за 1897 г.]. Левин 1964 — Левин В. Д. Очерк стилистики русского литературного языка конца XVIII — начала XIX в. (лексика). М., 1964. Леминг 1976 — Leeming Н. Rola języka polskiego w rozwoju leksyki rosyjskiej do roku 1696. Wyrazy pochodzenia łacińskiego i romańskiego. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1976. (Prace komisji językoznawstwa, 44.) Леонид, I—IV — Леонид (Кавелин), архимандрит. Систематическое описание славянороссийских рукописей собрания графа А. С. Уварова: В 4 ч. М., 1893—1894. Липшиц 1965 — Липшиц Е. Э. Эклога. Византийский законодательный свод VIII века / Вступ. ст., пер., коммент. Е. Э. Липшиц. М., 1965. Лотман 1975 — Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историко-психо-логическая категория) // Литературное наследие декабристов. Л., 1975, 25—74. Лотман 198la — Лотман Ю. М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 513. Труды по русской и славянской филологии. Вып. 32. Литературоведение. Тарту, 1981, 3—16. Лотман 1981б — Лотман Ю. М. Черты реальной политики в позиции Карамзина 1790­х гг. (к генезису исторической концепции Карамзина) // XVIII век. Сб. 13: Проблемы историзма в русской литратуре. Конец XVIII — начало XIX в. Л., 1981, 102—131. Лотман и Успенский 1975 — Лотман Ю. М., Успенский, Б. А. Споры о языке в начале XIX в. как факт русской культуры («Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка» — неизвестное сочинение Семена Боброва). Статья,

722

В. М. Живов

публикация и комментарий Ю. Лотмана и Б. Успенского // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 358. Труды по русской и славянской филологии. Вып. 24. Литературоведение. Тарту, 1975, 163—322. Лотман и Успенский 1977 — Лотман Ю. М., Успенский, Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 414. Труды по русской и славянской филологии. Вып. 28. Литературоведение. Тарту, 1977, 3—36. ЛС — Литовский Статут. ЛС 1529 — Статут Великого Княжества Литовского 1529 года. [Цит. по изд.: Яблонскис 1960]. ЛС Рус // Русский перевод литовского Статута, сделанный в середине XVII в. [Цит. по изд.: Лаппо 1916]. Матейка 1977 — Matejka L. Diglossia in the Oldest Preserved Legal Codex of Novgorod // Papers in Slavic Philology. 1. In Honor of James Ferrell / Ed. by B. A. Stolz. Ann Arbor, 1977, 186—197. MGH LL, I—V — Monumenta Germaniae Historica. Leges / Ed. G. H. Pertz. T. 1— 5. Hannoverae, 1835—1889. Мегас 1928 — Megas G.­A. Das Cheirographon Adams // Zeitschrift für die neutestamentische Wissenschaft. 1928. Bd 27. Милов 1976 — Милов Л. В. О древнерусском переводе византийского кодекса законов VIII века (Эклога) // История СССР. 1976. Январь — февраль, 142—163. Мишина 1960 — Мишина Е. Ф. Об источниках юридической и общественно-политической лексики Судебников XV—XVI веков // Вопросы лексикологии и стилистики. Ученые записки Горьковского государственного университета. Серия филологическая. Вып. 59. Горький, 1960, 155—180. Моддерман 1875 — Modderman W. Die Reception des römischen Rechts / Autorisierte Übersetzung mit Zusätzen herausgegeben von K. Schulz. Jena, 1875. Морозов 1880 — Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880. МП — Мерило Праведное по рукописи XIV века / Издано под наблюдением и со вступительной статьей академика М. Н. Тихомирова. М., 1961. Мрочек-Дроздовский 1917 — Мрочек-Дроздовский П. Материалы для словаря правовых и бытовых древностей по Русской Правде. М., 1917 (на титуле — М., 1910). Нажель I—III — Nagel М. La vie grecque d’Adame et d’Eve. Apocalypse de Moïse. Vol. 1—3. Lille, 1974. Неволин, I—VI — Неволин К. А. Полное собрание сочинений. Т. 1—6. СПб., 1857—1859. Неволин 1847 — Неволин К. А. О пространстве Церковного суда в России до Петра Великого // Журн. мин-ва нар. просвещения. 1847. Ч. 55. Июль—август, 1—23, 75—151. Никольский 1859 — Никольский В. О началах наследования в древнейшем русском праве. Историческое рассуждение. М., 1859. Никон 1861 — Мнения патр. Никона об Уложении и проч. (Из ответов боярину Стрешневу) // Записки Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского Археологического Общества. Т. 2. СПб., 1861, 423—498. Никон 1861a — Письмо патриарха Никона к константинопольскому патриарху Дионисию // Записки Отделения русской и славянской археологии Императорского Русского Археологического Общества. Т. 2. СПб., 1861, 510—530.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

723

Никон Черногорец 1795 — Сия настоящая книга преподобного отца нашего Никона творение, яже наречена Тактикон, еже есть чиновная. Почаев, 1795. НПЛ — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. Обнорский и Бархударов 1948 — Обнорский С. П., Бархударов С. Г. Хрестоматия по истории русского языка. Ч. 2. Вып. 2. М., 1948. Обозрение 1833 — Обозрение исторических сведений о своде законов. СПб., 1833. Папастасис 1978 — Papast
qhj C. K. TÌ nomoqetikÌn rgon t¢j kurillomeqodian¢j Çerapostol¢j n Meg
l MorabÀ // ĩEllhnik¡ taireÀa slabikân meletân. 2. QessalonÀkh, 1978. Павлов 1869 — Павлов А. С. Первоначальный русский номоканон. Казань, 1869. Павлов 1885 — Павлов А. С. «Книги законные», содержащие в себе в древнерусском переводе византийские законы земледельческие, уголовные, брачные и судебные. Издал вместе с греческими подлинниками и с историко-юридическим введением А. Павлов // Сб. отд. рус. яз. и словесности. СПб., 1885. Т. 38. № 3. Павлов 1887 — Павлов А. С. 50­я глава Кормчей Книги как исторический и практический источник русского брачного права. М., 1887. Пасенко 1912 — Пасенко В. Молитва от суда (материал для истории русских народных заговоров) // Филологические записки. Воронеж, 1912. Год 52. Вып. 4, 589—590. Пахман, I—II — Пахман С. В. История кодификации гражданского права. Т. 1—2. СПб., 1876. ПВЛ — Шахматов А. А. Повесть временных лет. Т. 1. Вводная часть. Текст. Примечания. Пг., 1916. Пеннингтон 1980 — Kotošixin G. O Rossii v carstvovanije Alekseja Mixajloviča. Text and Commentary / Ed. by A.E.Pennington. Oxford, 1980. Петров, I—III — Петров В. Сочинения. 2­е изд. Ч. 1—3. СПб., 1811. Пещак 1974 — Грамоты XIV ст. Упорядкування, вступна стаття, коментарi i словники-покажчики М. М. Пещак. Киïв, 1974. Попов 1904 — Попов Ард. Суд и наказания за преступления против веры и нравственности по русскому праву. Казань, 1904. Попов 1896 — Попов К. М. Чин священного коронования (исторический очерк образования чина) // Богословский вестник. 1896. Год 5. Т. 2, апрель, 59—72; май, 173—196. Посошков 1911 — Посошков И. Книга о скудости и богатстве и некоторые более мелкие сочинения / С предисл. А. А. Кизеветтера. М., 1911. Прение 1847 — Прение Данила, митрополита московского и всеа Руси, с старцем Васьяном, 1531 года мая 11 дня // Чтения в Обществе истории и древностей российских. 1847. Год 2. № 9: Смесь, 1—28. Пресняков, I—II — Пресняков А. Е. Лекции по русской истории. Т. 1—2. М., 1938—1939. Прокофьева 1981 — Прокофьева Л. С. Крестьянская община в России во второй половине XVIII — первой половине XIX в. (на материале вотчин Шереметевых). Л., 1981. Прох.— Прохирон. Мне было недоступно стандартное издание К. Цахарие. Поэтому я пользовался изданием Prochiron Legum, сделанным Брандилеоне и

724

В. М. Живов

Пунтони (1895), в котором входящие в этот памятник статьи Прохирона воспроизводятся дословно. Другим пособием был Павлов 1885. В нумерации статей я следую изданию Цахарие. В том случае, когда нумерация статей церковнославянского перевода не совпадает с нумерацией оригинала, первая дается в скобках. ПРП, I—VIII — Памятники русского права. Вып. 1—8. М., 1952—1961. ПСЗ, I—XLV — Полное собрание законов Российской империи. (Собрание 1). Т. 1—45. СПб., 1830. Пухвел 1970 — Myth and Law among the Indo-Europeans / Ed. by J. Puhvel. Berkeley; Los Angeles; London, 1970. Пушкин, I—XVI — Пушкин A. C. Полное собрание сочинений. Т. 1—16. М.; Л., 1937—1949. РИБ, I—XXXIX — Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией. Т. 1—39. СПб.—Пг.—Л., 1872—1927. Рождественский 1843 — Рождественский Н. Рассуждение о влиянии греко-римского права на российские гражданские законы. СПб., 1843. РП — Русская Правда. При ссылках на отдельные статьи Русской Правды пространной редакции редакция не оговаривается; при ссылках на краткую редакцию дается обозначение РП кр. Цит. по изд.: РП, I—III. РП, I—III — Правда Русская / Под ред. Б. Д. Грекова. Т. 1—3. М.; Л., 1940— 1963. Савва 1901 — Савва В. Московские цари и византийские василевсы. Харьков, 1901. Савиньи, I—VII — Savigny F. K. von. Geschichte des Römischen Rechts im Mittelalter. 2 Ausg. Bd 1—7. Heidelberg, 1834—1851. Самоквасов 1907 — Самоквасов Д. Я. Памятники древнего русского права. Пособие для практических занятий студентов. Часть 1. М., 1907 [на обложке — 1908]. СГ — Смоленские грамоты XIII—XIV веков / Под ред. Р. И. Аванесова. М., 1963. СГГиД, I—V — Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в государственной коллегии иностранных дел. Ч. 1—5. М., 1813—1894. Селищев 1968 — Селищев А. М. Избранные труды. М., 1968. Сергеевич 1899 — Сергеевич В. Русская Правда и ее списки // Журн. мин-ва нар. просвещения. Ч. 321. 1899. Январь, 1—41. Сергеевич 1910 — Сергеевич В. Лекции и исследования по древней истории русского права. 4­е изд. СПб., 1910. Скворцов 1912 — Церковный Совет и Государственный Разум. Опыт церковно-политической хрестоматии / Сост. В. М. Скворцов. Вып. 1. СПб., 1912. Смирнов 1947 — Смирнов И. И. Судебник 1550 г // Исторические записки. Т. 24. М., 1947, 267—352. Снегирев, I—II — Снегирев И. М. Жизнь московского митрополита Платона. 2­е изд. Ч. 1—2. М., 1856. Собик 1969 — Sobik M. E. Polnisch-russische Beziehungen im Spiegel des russischen Wortschatzes des 17. und der ersten Hälfte des 18. Jahrhunderts // Slavisch-baltisches Seminar der Westfälischen Wilhelms-Universität Münster. Bd 12. Meisenheim am Glan, 1969. Сокольский 1868 — Sokolsky W. Beitrag zur Lehre von dem Eigenthumsverbrechen nach der Уложение des Zaaren Alexei Michailowitsch vom Jahre 1649. Eine rechtshistorische Abhandlung. Dorpat, 1868.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

725

Сокольский 1871 — Сокольский В. В. Главные моменты в истории повального обыска. Киев, 1871. Сокольский 1898 — Сокольский В. В. А. С. Павлов Некролог // Журн. мин-ва нар. просвещения. Ч. 319. 1898. Октябрь. Современная летопись, 109—134. Соловьев 1917 — Соловьев А. В. Вновь открытый Московский перевод Литовского Статута // Исторические известия, издаваемые Историческим обществом при Московском Университете. Т. 1. М., 1917, 25—48. Соловьев, I—XXIX — Соловьев С. М. История России с древнейших времен. 2­е изд. Т. 1—29. СПб, 1896 (в 6 книгах). Сперанский 1876 — K L-ти летию II-го Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии. Объяснительные записки и заметки Сперанского 1828 г. Сообщил А. Ф. Бычков // Русская старина. 1876. Т. 15. Март, 586—598. Способин 1881 — Способин А. Д. О разводе в России. М., 1881. Срезневский, I—III — Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. 1—3. СПб., 1893—1912. Срезневский 1879 — Срезневский И. И. Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках. 81—90. СПб., 1879. (Сб. отд. рус. яз. и словесности. Т. 20. № 4). СРЯ, I—XXV — Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 1—25. M., 1975— 1999 (продолжающееся издание). ССМ, I—III — Словник староукрапнськоï мови XIV—XV ст. Том 1—2. Кiев, 1977—1978. Стоглав 1912 — Макарьевский Стоглавник // Труды Новгородской Губернской Ученой Архивной Комиссии. Вып 1. Новгород, 1912, 1—135. Суворов 1888 — Суворов Н. С. Следы западно-католического церковного права в памятниках древнего русского права. Ярославль, 1888. Суворов 1893 — Суворов Н. С. К вопросу о западном влиянии на древнерусское право. Ярославль, 1893. Суд.— Судебники XV—XVI веков / Под общ. ред. акад. Б. Д. Грекова. М.; Л., 1952. Сухомлинов, I—VIII — Сухомлинов М. И. История Российской Академии. Вып. 1—8. СПб., 1874—1888. Татищев 1979 — Татищев В. Н. Избранные произведения / Под общ. ред. С. Н. Валка. Л., 1979. Тиктин 1898 — Тиктин Н. И. Византийское право как источник Уложения 1648 г. и новоуказных статей // Записки имп. Новороссийского университета. Одесса, 1898. Т. 73, 267—488. Тихомиров 1941 — Русская Правда / Со вступ. ст. и под ред. М. Н. Тихомирова. M., 1941. Тихомиров 1961 — Закон Судный людем краткой редакции / Под ред. акад. М. Н. Тихомирова. M., 1961. Тихомиров 1964 — Тихомиров М. Н. Правосудье митрополичье // Археографический ежегодник за 1963 год. M., 1964, 32—55. Тихонравов I—II — Тихонравов Н. С. Памятники отреченнной русской литературы. Т. 1—2. М., 1863. Топоров 1975 — Топоров В. Н. К объяснению некоторых славянских слов мифологического характера в связи с возможными древними ближневосточными па-

726

В. М. Живов

раллелями // Славянское и балканское языкознание. Проблемы интерференции и языковых контактов. M., 1975, 3—49. Уложение — Соборное Уложение 1649 года. [Цит. по изд.: М. Н. Тихомиров и П. П. Епифанов. Соборное Уложение 1649 года. Учеб. пособие для высшей школы. M., 1961. Когда требуется воспроизведение формальных характеристик текста, цит. изд.: Уложение 1649]. Уложение 1649 — Уложение, по которому суд и расправа во всяких делах в Российском государстве производится, сочиненное и напечатанное при владении государя и великого князя Алексея Михайловича. M., 1649 (2-е изд.). Унбегаун 1957 — Unbegaun В. Russe et slavon dans la terminologie juridique // Revue des études slaves. 1957. 34, 129—135 (= Унбегаун 1969, 176—184). Унбегаун 1959 — Unbegaun В. «Le crime» et le «criminel» dans la terminologie juridique russe // Revue des études slaves. 1959. 36, 47—58 (= Унбегаун 1969, 203—217). Унбегаун 1965 — Унбегаун Б. О. Язык русского права // На темы русские и общие: Сборник статей и материалов в честь проф. Н. С. Тимашева. Нью-Йорк, 1965, 178—184 (= Унбегаун 1969, 312—313). Унбегаун 1969 — Unbegaun В. О. Selected Papers on Russian and Slavonic Philology. Oxford, 1969. Ундольский 1886 — Ундольский В. М. Отзыв патриарха Никона об уложении царя Алексея Михайловича // Русский архив. 1886. Кн. 2, 605—620. Успенский 1976а — Успенский Б. А. К вопросу о семантических взаимоотношениях системно противопоставленных церковнославянских и русских форм в истории русского языка // Wiener Slavistisches Jahrbuch. 1976. Bd 22, 92—100. Успенский 1976б — Успенский Б. А. Historia sub specie semioticae // Культурное наследие Древней Руси. (Истоки. Становление. Традиции). M., 1976, 286—292. Успенский 1982 // Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). M., 1982. Успенский 1987 — Успенский Б. А. История русского литературного языка (XI—XVII вв.). München, 1987. Устрялов, I—IV, VI — Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 1—4, 6. СПб., 1858—1859. Филарет, I—V — Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского, по учебным и церковно-государственным вопросам. Т. 1—5. M., 1885—1888. Филиппов 1914 — Филиппов А. Н. Учебник истории русского права. Ч. 1. 5­е изд. Юрьев, 1914. Флаш 1890 — Flash J. Études critiques sur l’histoire du droit romain au Moyen Age avec textes inédits. Paris, 1890. Храповицкий 1874 — Дневник А. В. Храповицкого 1782—1793. По подлинной его рукописи с биографическою статьею и объяснительным указателем Н. Барсукова. СПб., 1874. Цахарие 1852 — Collectio librorum juris graeco-romani ineditorum. Ecloga Leonis et Constantini, Epanagoge Basilii, Leonis et Alexandra / Ed. C. E. Zachariae a Lingenthal. Lipsiae, 1852. Цитович 1870 — Цитович П. Исходные моменты в истории русского права наследования. Харьков, 1870.

История русского права как лингвосемиотическая проблема

727

Черепнин, I—II — Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV—XV веков. Ч. 1—2. М.; Л., 1948—1951. Черноусов 1916 — Черноусов Е. К вопросу о влиянии византийского права на древнейшее русское // Византийское обозрение, издаваемое при историко-филологическом факультете имп. Юрьевского университета. Юрьев, 1916. Т. 2. Вып. 2, 303—321. Черных 1953 — Черных П. Я. Язык Уложения 1649 года. M., 1953. Шахматов 1903 — Шахматов А. А. Исследование о Двинских грамотах XV в. Ч. 1—2. СПб., 1903. (Исследования по русскому языку. Т. 2. Вып. 3). Шахматов 1908 — Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. Шевелов 1968 — Shevelov G. Y. On the Lexical Make Up of the Galician-Volhynian Chronicle. An Experiment in the Comparative Study of Vocabulary Followed by a Few Remarks on the Literary Language of Old Rus’ // Studies in Slavic Linguistics and Poetics in Honor of B. O. Unbegaun / Ed. by R. Magidoff et al. New York; London, 1968. Шмелев 1900 — Шмелев Г. Н. Об источниках Соборного Уложения 1649 г. // Журн. мин-ва нар. просвещения. Ч. 331. 1900. Октябрь, 375—387. Шперль 1935 — Spörl J. Gregor der Grosse und die Antike // Christliche Verwirklichung. Romano Guardini zum 50ten Geburtstag. Rothenfels am Main, 1935. Щапов 1971 — Щапов Я. Н. Устав князя Ярослава и вопрос об отношении к византийскому наследию на Руси в середине XI в. // Византийский временник. Т. 31. М., 1971, 71—78. Щапов 1972 — Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI— XIV вв. М., 1972. Щапов 1974 — Щапов Я. Н. К истории соотношения светской и церковной юрисдикции на Руси в XII—XIV вв. // Польша и Русь. Черты общности и своеобразия в историческом развитии Руси и Польши XII—XIV вв. / Под ред. Б. А. Рыбакова. М., 1974, 172—189. Щапов 1976 — Древнерусские княжеские уставы XI—XV вв. / Изд. подг. Я. Н. Щапов. М., 1976. Щапов 1977 — Щапов Я. Н. Прохирон в восточнославянской письменности // Византийский временник. Т. 38. М., 1977, 48—58. Щапов 1978 — Щапов Я. Н. Византийское и южнославянское правовое наследие на Руси в XI—XIII вв. М., 1978. Щепкин 1967 — Щепкин В. Н. Русская палеография. М., 1967. Щербатов, I—II — Щербатов М. М. Сочинения / Под ред. И. П. Хрущева. Т. 1—2. СПб., 1896—1898. Экл.— Эклога. [Греч. текст цит. по изд.: Цахарие 1852. Нумерация статей дается по греческому оригиналу. В том случае, когда нумерация церковнославянского перевода не совпадает с оригинальной, она дается в скобках]. Юшков 1929 — Юшков С. В. «Правосудие митрополичье» // Летопись занятий археографической комиссии за 1927—1928 годы. Вып. 354. Л., 1929, 115—120. Яблонскис 1960 — Статут Великого Княжества Литовского 1529 года / Под ред. К. И. Яблонскиса. Минск, 1960. Ягич 1913 — Jagić V. [Рец. на кн.]: С. П. Обнорский. О языке Ефремовской кормчей XII века. СПб., 1912, 4°, 86 // Archiv für slavische Philologie. 1913. Bd 35, Heft 3/4, 302—306.

728

В. М. Живов

Postscriptum Эта статья была закончена в 1982 г. и предназначалась для сборника в честь шестидесятилетия Ю. М. Лотмана. Первый том этого Festschrift’а вышел в 1984 г., второй пролежал еще четыре года и появился только в 1988-м. Поскольку оба тома публиковались в Америке (первый был издан в Мичигане как Michigan Slavic Contributions, № 10, второй — в Лос-Анджелесе как UCLA Slavic Studies, vol. 17), а никакой электронной почты еще не было и в помине, да и неэлектронная работала весьма избирательно, никаких исправлений и дополнений в текст, отправленный за океан, я не вносил, и семь лет до своей публикации он просуществовал в первозданном виде. Таким образом, к настоящему дню этому тексту почти два десятилетия — возраст почтенный для того недолговечного продукта, которым являются, как правило, концептуальные ученые труды. Берясь за переиздание данной статьи, я эту недолговечность чувствовал очень остро, не столько даже потому, что появились новые работы (см. библиографию: Бургманн и Кауфхольд 1992), в том числе и весьма важные в перспективе моих исследований (я имею в виду прежде всего книгу Д. Кайзера (Кайзер 1980), вышедшую в 1980 г., но во время написания статьи остававшуюся мне недоступной; в ней по-новому рассмотрен вопрос о развитии права в контексте противостояния язычества и христианства), и новые публикации анализируемых в статье текстов, в частности Земледельческого закона (Медведев 1984), Эклоги (Бургманн 1983), Уложения 1649 г. (Маньков 1987), но прежде всего потому, что я отказался от той структуралистской парадигмы, в рамках которой сформулирована моя концепция развития права в России. В отличие от того, как это было в начале 1980­х годов, мне не кажется сейчас убедительной ни теория диглоссии в приложении к культурно-языковой ситуации средневековой Руси (равно как, впрочем, и в ее оригинальной версии, сформулированной Ч. Фергусоном, — ср. переоценку этой теории в моей работе: Живов 1996), ни представление о дуалистическом культурном архетипе как константе русского исторического развития (критику этого представления в рамках того подхода, который представляется мне более приемлемым в настоящее время, см. в моей статье «Двоеверие и особый характер русской культурной истории» (Живов 2002)). Особенно бесплодными мне кажутся сейчас попытки обнаружить однозначный структурный изоморфизм феноменов историко-культурной и языковой динамики, заменив этим изоморфизмом те стратегии согласования противопоставленных и вступающих в противоречие историко-культурных и языковых категорий, которые определяют многообразие поведенческих (культурных и языковых) практик в средневековой Руси, отразившихся в дошедших до нас текстах. Люди в средневековой Руси (как, впрочем, и в России Нового времени) были обеспокоены не тем, как утвердить и воплотить в своей жизни бинарные оппозиции, а тем, как проложить свой путь в пространстве, координаты которого были заданы их различными верованиями (христианского и языческого происхождения), социальными навыками, представлениями о власти и справедливости, языковым опытом (опытом освоения книжных и некнижных текстов разного типа и опытом реализации собственных коммуникативных задач с помощью сформированных на этой основе вербальных навыков). Говоря словами поэта, «сомненный их шатался путь», и свидетельства этих шатаний мы обнаруживаем в многооб-

История русского права как лингвосемиотическая проблема

729

разных смешанных религиозных, политических, бытовых и языковых практиках, с разной степенью успеха согласующих разнородные принципы. Из сказанного ясно, что сейчас я написал бы эту работу совсем иным образом, чем два десятилетия назад. Мне кажется, что в принципе я даже знаю, как это сделать, т. е. как отделить историко-культурную пшеницу от семиотических плевел. В этом случае, однако, получилась бы совсем другая статья, которая потребовала бы нового исследования, учитывающего, в частности, те новые данные, которые стали доступны за последние двадцать лет. Ничего кардинально нового тем не менее эти данные не приносят, а перестройка однажды уже построенного здания, пусть даже построенного криво, представляется мне на редкость непродуктивным занятием. Еже писах, писах. Поэтому, переиздавая статью, я ограничился чисто редакторскими изменениями. Как, вероятно, знает заинтересованный читатель, для московских семиотических трудов был характерен не только определенный понятийный аппарат, но и определенный способ изложения, когда существенная часть наблюдений, в том числе и достаточно важных для концептуальной стороны работы, помещалась в многочисленных примечаниях, делавших невозможным линейное восприятие текста. Видимо, за этим изничтожением естественного (линейного) процесса чтения стояло желание противопоставить новую семиотическую науку тому стилю советских гуманитарных трудов, в которых слова прицеплялись к словам, создавая нерасчлененный нарратив, продуцировавший видимость смысла. Не останавливаясь на том, насколько такое многоуровневое изложение было оправдано в свое время, скажу откровенно, что сейчас оно кажется мне ненужным издевательством над читателем. Моя статья об истории русского права была написана именно таким образом, объем примечаний существенно превышал объем основного текста. Редактируя эту статью, я постарался избавиться от этого способа изложения, хотя, к сожалению, лишь с частичным успехом. Что же касается семиотических плевел, их выпалывание я оставляю на долю благожелательного читателя. Впрочем, я знаю, что эта задача может быть достаточно сложной. Я с досадой обратил на это внимание, прочтя подробный разбор моей работы, сделанный моим немецким коллегой Людвигом Бургманном (Бургманн 1992), который был фраппирован вторжением структурализма в сложившийся дискурс историко-юридической науки и отверг модель диглоссии в силу ее «statisch-deskriptive Charakter», полагая, что она не дает возможности «die Ursachen kulturellen Wandels zu erklären» (там же, 122). Я тоже не думаю сейчас, что модель диглоссии (как и другие социолингвистические модели) позволяет объяснить особенности развития русского правосознания, однако еще в меньшей степени позволяет это сделать традиционная история права, которая даже не ставит перед собою подобной задачи. Между тем я полагаю, что в статье содержится определенный, хотя, конечно, отнюдь не исчерпывающий ответ на вопрос о том, почему развитие права в России столь разительно отличается от западноевропейского, почему в России складывается чуждое в целом для Запада отношение к юридической регламентации и судебным процедурам. И лежит он не в области динамики собственно юридических норм, которой занимается история права, а в области общих параметров культурного развития, прежде всего в характере русской рецепции христианской культуры (отразившейся, в частности, и в истории книжного языка). Эти параметры в статье обозначены, и ниже я попытаюсь суммировать те сформули-

730

В. М. Живов

рованные в статье принципиальные тезисы, от которых я не собираюсь отказываться, расставшись с дуальными и диглоссийными моделями и вездесущием бинарных оппозиций. Что именно составляет специфику русского историко-юридического развития, достаточно очевидно. В то время как западная средневековая культура непредставима без многообразных юридических институций (юридических корпораций, изучения права в университетах, взаимодействия юридической науки и правоприменительной практики), которые, разрастаясь и модифицируясь, переходят в государственные институции Нового времени, ничего подобного в русской средневековой культуре не происходит. Не появляются эти институции и в раннее Новое время, так что русский абсолютизм, ориентируясь на западные модели, лишен того легалистского основания, без которого немыслим абсолютизм западный. Как замечает Р. Вортман, «the contrast with the Prussian model, whose military and absolutist features Russian monarchs tried to adopt, is most striking, Jurists were the first academically trained officials to serve in the new Prussian administrative state in the eighteenth century <…> By 1775, every candidate for judicial position had to pass examinations given by the university and the State Examination Board. Russia would not even begin to approach such rigorous standards until the end of the nineteenth century» (Вортман 1976, 3—4). Вообще, юридические институции, аналогичные западным, появляются в России только в XIX в., а все более ранние попытки придать русской административной системе черты легальности не находят отклика даже в образованном обществе (ср. хороший обзор этих попыток в недавней книге С. Диксона — 1999, 141—147). Никакого органического развития юридического самосознания не происходит, так что для подавляющего большинства населения правовые процедуры остаются атрибутом государственного насилия и вызывают лишь реакцию отчуждения. Не буду останавливаться на том, насколько эти черты культурного сознания, оказавшегося весьма устойчивым, определили характер новейшей русской истории — вплоть до сегодняшнего дня. Отнести эту кардинальную особенность русской истории на счет российской «отсталости» или, что, по существу, то же самое, на убывание европейского градиента (ср.: Малия 1999) — это значит ничего не объяснить. У восточных славян были в распоряжении те же составляющие, из которых образовалось западное легалистское сознание: построенное на рациональных принципах римское право (пусть и в поздних византийских переработках — это в столь общей перспективе маловажная частность) и достаточно разработанное право обычное. Почему эти два ингредиента не вступили в то взаимодействие, которое дало разные варианты западного юридического порядка? И здесь, конечно, возможен простой ответ: этого не случилось потому, что для такого развития не было социальных условий. Я имею в виду отсутствие сословной организации феодального общества, в котором сословия определяются правами и привилегиями их членов, т. е. их легальным статусом. При отсутствии такой организации неоткуда взяться и городскому (бюргерскому) обществу, в отстаивании своих прав опирающемуся на легальные процедуры и в силу этого заинтересованному в их институализации и совершенствовании. Этим и создается культурный престиж права, традиция его ученой разработки, корпоративные институты юристов и т. д. Развитие легального дискурса в Новое время (в частности, а рамках абсолютистской монархии)

История русского права как лингвосемиотическая проблема

731

происходит на этой хорошо обработанной почве. В России такой почвы не было, а потому и не было соответствующего развития. Эта каузальная цепочка (как и многие другие опыты объяснения в истории) кажется основательной лишь до тех пор, пока не возникает вопрос о первичности курицы или яйца. Ведь можно поставить и вопрос о том, почему у восточных славян не возникает сословий с легально формулируемыми правами и социальных структур средневекового западноевропейского города. Почему новгородское вече — несмотря на все богатство торгово-экономической жизни древнего Новгорода — не превращается в аналог парижского парламента, в котором доминировала бы юридическая профессия? Не происходит ли это оттого, что у восточных славян нет слов, в которых они могли бы помыслить подобные институции? Иначе говоря, не были ли те легальные категории, которые были усвоены выходящим из варварства западноевропейским обществом вместе с другими составляющими римского наследия, основой, на которой возникли средневековые социальные институции. С чего начался процесс — с категорий культуры или с социальной дифференциации? Не отдаваясь в плен каузальности, на эти вопросы можно не отвечать, держа в уме, однако, что дискурсивное и социальное пространства, не детерминируя друг друга, находятся тем не менее в диалогических отношениях. На пространстве Западной империи варварские пришельцы, хотя и были непрошеными гостями, однако же со временем стали сонаследниками римской цивилизации, пусть несмысшлеными, дурно воспитанными и к тому же приверженными новой системе христианских ценностей. Средневековая Русь никогда сонаследницей имперской цивилизации не стала. У Византии не было никакого желания с кем-либо этим наследием делиться, да и Киевская Русь особого интереса к апроприации имперских (античных) богатств не проявляла (см. подробнее в статье о рецепции византийской культуры в настоящем сборнике). Поэтому Киевская Русь римской прививки не получает, легального дискурса не вырабатывает и соответствующих социальных институций не развивает. Не делает этого, естественно, и наследующая ей Русь Московская, еще более отдалившаяся от чужого римского прошлого. Таковы общие соображения. Они, однако, лишь с еще большей остротой ставят проблему того, что делали у восточных славян памятники византийского права, описывавшие ту самую юридическую систему, из которой выросло легалистское западное общество. Самый простой ответ, и конечно же неверный, состоит в том, что они не делали ничего и именно поэтому не принесли никакого результата. Ответ более сложный основывается на том факте, что эти тексты функционировали принципиально иным образом, чем тексты римского права на средневековом Западе. Прежде всего они не смешивались и не взаимодействовали с традицией автохтонного права. Яркое свидетельство этого — та противопоставленность систем юридической терминологии, анализу которой посвящены §§ 1—2 настоящей статьи; этот аргумент сохраняет полную силу: юридические системы, в которых одни и те же слова имеют разное значение, не могут находиться в одновременном употреблении. Те случаи влияния юридического языка византийско-церковнославянского права, которые обнаруживаются в памятниках восточнославянского права, обусловлены не взаимодействием двух юридических систем, а тем, что автохтонное право не становится сознательно культиви-

732

В. М. Живов

руемой и охраняемой традицией и в силу этого оказывается изменчивым и открытым для разного рода влияний (об этом идет речь в §§ 1—3). Возможность такого «неслиянного» существования византийско-церковнославянского права определяется тем, что оно не находит себе прямого практического применения (что отличает его от римского права в средневековой Западной Европе, которое применяется хотя и не повсеместно и не в полном объеме, однако вполне реально). Наиболее отчетливо на это указывают опять же филологические свидетельства; они говорят о непонятности соответствующих текстов, исключающей их применимость. Текстологическая история этих текстов тождественна по типу истории других специфически книжных текстов, не употреблявшихся ни в богослужении, ни в какой-либо практической деятельности. Ничего похожего на западноевропейскую адаптацию текстов римского права в различного рода сокращениях, переработках, комментированных извлечениях в восточнославянских рукописях не обнаруживается. Поэтому, как мне представляется, многократно повторяемый в работах по истории русского права тезис, согласно которому византийское право тем или иным способом применялось (т. е. использовалось в судебной практике по крайней мере как дополнительный источник юридической нормы), ни на чем не основан. Правда, Л. Бургманн упрекает меня в том, что я пренебрегаю важными свидетельствами рукописной традиции. Он пишет: Jedenfalls weisen die Textsammlungen eine Reihe von Phänomenen auf, die von Živov geleugnet, unterschätzt oder übersehen werden und die sein binäres System empfindlich zu stören vermögen. So hat es durchaus einige thematisch — und damit doch wohl auch «praktisch» — orientierte Exzerptssammlungen gegeben, und zwar auch solche, bei denen fast zweifelsfrei feststeht, daß sie erst in der Rus’ hergestellt worden sind (Бургманн 1992, 119). Скудость примеров, которые в состоянии привести немецкий коллега, красноречиво говорит о надуманности этого возражения. Он ссылается на один сборник выдержек «О послус̊хъ и о числ̊ ихъ», описанный Л. Миловым (Милов 1984; эта работа была опубликована, когда моя статья уже находилась в печати), и на пространную и смешанную редакции Закона судного людем. Ясно, что ни о какой адаптации византийского права («wenn auch noch so bescheidene») речь здесь не идет (о Законе судном людем см. примеч. 3). Мы имеем здесь дело с единичными случаями упражнений книжников, которым невозможно приписать какое-либо практическое значение (это отнюдь не исключительный в русской средневековой письменности случай компилирования, цели и принципы которого остаются неясными). Ничего похожего на ту кропотливую переработку и комментирование римских юридических памятников, которую мы находим в западных источниках и которая действительно свидетельствует об адаптации римского права (при кодификации и в правоприменительной практике), здесь нет. Об адаптации здесь можно говорить только в том (историко-литературном) смысле, в котором пишут об адаптации трактата Херовоска о тропах, известного восточным славянам в составе Изборника 1073 г. и изредка переписывавшегося. Называть адаптацией два совершенно разных процесса и делать отсюда далеко идущие выводы — значит, попадать в плен к собственной эквивокации. Выбирая между такой теоретической беспомощностью и семиотическим схематизмом, я, пожалуй, предпочту последний, он все же более плодотворен. Функции византийско-церковнославянских юридических памятников относятся к другой сфере, к сфере идеологии; эти памятники воспринимаются как

История русского права как лингвосемиотическая проблема

733

часть христианской культуры и получают религиозную, а не практическую значимость. Этот тезис, который я обосновываю в §§ 1—4, не зависит непосредственно от дуалистической концепции русского культурного процесса, хотя, конечно, и соотнесен с тем фактом, что средневековая Русь не обладала никакой автономной светской культурной традицией. Во всяком случае, это положение я готов отстаивать и сейчас. Здесь возникает один частный вопрос: когда именно возникла рассматриваемая ситуация с противопоставлением действующего автохтонного и недействующего церковнославянско-византийского права. В статье этот вопрос связывается со становлением диглоссии и утверждается, что «специфическая русская юридическая ситуация складывается, видимо, сразу же после крещения Руси»; отказываясь от концепции диглоссии, я, понятно, отказываюсь и от данной увязки, так что проблема хронологического приурочивания становится второстепенной. Поэтому сейчас я бы от столь однозначной датировки предпочел воздержаться. Полемизируя со мною, Л. Бургманн утверждает, что «mit der Taufe der Rus’ entstand also zunächst allenfalls ein virtueller Rechtsdualismus» (Бургманн 1992, 115); правовой дуализм был виртуальным, поскольку византийские светские юридические памятники в славянском переводе дошли до Руси только в XIII в. в составе Сербской кормчей. Для Прохирона это, видимо, несомненно, для Эклоги — может рассматриваться в качестве одной из гипотез. Неясно, однако, сколько именно нужно византийского юридического материала в славянском переводе, чтобы сформировалась та терминологическая дихотомия, которая задает противопоставление систем. Какое-то количество юридических понятий и терминов содержалось и в Законе судном людем и в тех канонических текстах, которые вошли в более раннюю редакцию Кормчей, так что определенные ингредиенты складывающейся дихотомии присутствовали и в более раннее время. Существенно, что в тот период, когда развивается бюрократизация административной деятельности и написанный юридический документ приобретает присущие ему правовые функции (С. Франклин датирует этот процесс XIII в.— см. Франклин 1985; учитывая раскопанные в последнее время берестяные грамоты, датировку, возможно, нужно сдвинуть на полвека назад), получает развитие и интересующая нас дихотомия: становление восточнославянской юридической письменности как отдельной сферы деятельности (позволяющей говорить об эпохе письменного документа со всеми присущими ей социальными и риторическими импликациями) обходит стороной византийские источники не потому, что они недоступны, а потому, что они не нужны. В Повести временных лет под 996 г. рассказывается о том, как св. Владимир вернулся к «устроению отьню и д̊дьню», т. е. к автохтонному праву, отказавшись следовать византийской правовой традиции. Этот рассказ носит легендарный характер и, как я и отмечал в своей статье, может рассматриваться как обработка какого-то предания, сделанная летописцем в конце XI в. С. Франклин и Д. Шепард полагают, что эта история была «придумана позднее [т. е. позднее 996 г.], в оправдание широкого применения штрафов на рубеже XI—XII вв.» (Франклин и Шепард 2000, 321). Мнение о позднем характере этого рассказа является вообще общепринятым (некоторые исследователи, впрочем, с ним не согласны, см. ниже), хотя мотивы его включения в летопись могут реконструироваться по-разному. Так, признавая вместе с Франклином и Шепардом тенденциозность летописца (общепринят и этот взгляд на летописание), я не могу, однако

734

В. М. Живов

же, представить себе, чтобы благочестивый автор выдумывал из головы исторические анекдоты для оправдания конкретной административной практики. Представляется более вероятным, что летописец не выдумывал, а представлял в «правильном», с его точки зрения, виде доступные ему сведения (понятно, что у разных летописцев могла быть разная правильность, ср. разную трактовку Кия в Начальном летописном своде и Повести временных лет). Какими именно сведениями располагал летописец о древнейшем периоде и как они могли дойти до него, остается непонятным, и здесь — ввиду полного отсутствия данных — благоразумнее воздержаться от каких-либо гипотез. Поскольку некоторые из сообщений, относящихся к X в., подтверждаются из независимых источников, можно полагать, что какая-то информация (разной степени достоверности) у летописеца все же была, и это относится, в частности, к статье 996 г. Что именно сделал Владимир и почему рассказ об этом помещен под 996 г., остается только гадать. Очевидно, что выбор между византийским и автохтонным правом — это такой же мифологический выбор, как выбор веры (в соответствующих двух рассказах есть даже формальные аналогии: Владимир выслушивает аргументы в пользу разных вариантов, а затем выносит свое решение). В обоих случаях у этого выбора есть реальный коррелят: Владимир ввел христианство и оставил в действии автохтонное право. Летописец и занят тем, что объясняет (с помощью мифологического повествования), как эта реальность возникла, и это означает, что он эту реальность осознает, причем осознает именно как осуществившийся вариант развития, который когда-то существовал наряду с другими вариантами. Отсюда следует — что бы ни происходило сразу после крещения Руси (о том, что нет оснований относить к этому времени становление юридического дуализма, я уже сказал выше) — на рубеже XI—XII веков следование традиции автохтонного права воспринималось уже как осуществленный выбор, как отказ от византийской системы в пользу обычая отцов и дедов, и такое восприятие, как кажется, свидетельствует, хотя и косвенным образом, о реализовавшейся оппозиции двух юридических систем, хотя, конечно, не дает никакой информации о том, в каком именно виде была известна летописцу византийская традиция. Стоит отметить, что для конца XI в. существование в корпусе циркулировавшей в Киеве переводной литературы каких-то византийских юридических текстов (возможно, даже и Эклоги или выдержек из нее) не представляется столь невероятным, как для рубежа X—XI в. В этой связи нельзя обойти молчанием фантастическую гипотезу, высказанную Л. В. Миловым в ряде его недавних статей. Л. В. Милов еще много лет назад утверждал, что перевод Эклоги был сделан у восточных славян, и даже именовал язык этого перевода «древнерусским» (см. Милов 1976). Доказательство восточнославянского происхождения отдельных переводов с греческого представляет собой вообще весьма сложную филологическую задачу (см. Молдован 1994), и дилетантские аргументы Милова явно недостаточны для ее решения. Он указывает на горстку слов, которые, по его мнению, являются специфической приметой «древнерусского» языка, и в этих указаниях, как несложно предвидеть, ошибается (в частности, одной из приводимых им лексем оказывается задница в значении ‘наследство’, не встречающаяся, как он необоснованно думает, в южнославянских памятниках, см. противоречащие этому мнению примеры: Молдован 2000, 73). Переводческая деятельность у восточных славян в XI—XIV вв. (XIV в. датируется наиболее ранний список Эклоги в славянском переводе в составе МП) но-

История русского права как лингвосемиотическая проблема

735

сила довольно ограниченный характер, основная масса переводов с греческого пришла на Русь от южных славян, так что, не имея ясных доказательств противного, мы обычно предполагаем южнославянское происхождение переводных текстов. Хотя однозначными аргументами я сейчас не располагаю, я бы — по умолчанию — считал такое происхождение наиболее вероятным и для Эклоги. Малые заблуждения рождают большие. В последних своих работах Л. В. Милов говорит уже не только о том, что перевод Эклоги был сделан у восточных славян, но и о том, что сделан он был при св. Владимире (Милов 1996; Милов 2000). Для историка восточнославянской книжности такая датировка выглядит абсурдно даже вне зависимости от того, о каком тексте идет речь. Первые скромные следы переводческой деятельности в Киеве обнаруживаются только в самом конце XI в., когда в 1080—1089 гг. появляются Канонические ответы митрополита Иоанна II, для которых мы располагаем как славянским, так и частично греческим текстом (РИБ, VI, стб. 1—20, прилож., стб. 323—346) и с большой уверенностью можем думать, что текст киевского митрополита был переведен в его кафедральном городе. Относительно первых десятилетий после крещения Руси мы можем думать лишь о становлении самой письменной традиции, о периоде ученичества, когда воспроизводились тексты инославянского происхождения (первые следы этой деятельности — это новгородские церы рубежа X—XI вв., которые были обнаружены при раскопках 2000 г.). Предполагать, что в этот период, когда руки восточных славян только еще привыкали к перу или стилосу, появились книжники, способные перевести на славянский достаточно непростой греческий текст, не согласно ни с каким вероятием. Филологические аргументы Милова, полагающего, что «о глубокой древности этого перевода свидетельствует наличие в тексте архаичных, редко встречающихся слов и речевых оборотов» (1996, 202) и что поэтому он «мог быть совершен не позднее XI века» (там же), полностью несостоятельны. Автор, видимо, не подозревает, что у нас просто нет данных, которые позволяли бы стратифицировать архаизмы как относящиеся к XI, XII или XIII в., иначе говоря, практически ни про какое слово мы не можем сказать, что оно вышло из употребления ранее XIV в. (а то, что славянская Эклога была в распоряжении восточных славян в XIV в., доказывать не нужно, так как для этого времени у нас есть свидетельство рукописи). Ранняя датировка нужна Л. В. Милову для того, чтобы не смущаясь заявить, что рассказ летописи под 996 г. заслуживает полного доверия и что речь в нем действительно идет о проведенной Владимиром «важнейшей реформе в области судебных наказаний» (там же, 203). По мнению Милова, «юридической основой этой весьма кардинальной реформы стал византийский свод законов Эклога. Для этой цели и был предпринят, вероятнее всего в Киеве, перевод его на древнерусский язык» (там же, 203, ср. еще 209). Хотя датировку 996 г. Милов считает условной, остальные детали рассказа кажутся ему отражающими реальность — даже такая несообразность, как множество епископов, пришедших к Владимиру (понятно, что Милов ссылается здесь на митрополита Макария, известного не слишком высокими стандартами исторической критики; ср. трезвую оценку: Франклин и Шепард 2000, 330—331). Связав гипотетический перевод Эклоги с не менее гипотетической реформой Владимира, Милов идет дальше и предполагает, что «древнерусский юрист» (Милов 1996, 206) реаранжировал статьи XVII титула Эклоги, посвященного уго-

736

В. М. Живов

ловным наказаниям, приспособив их к задачам киевского судопроизводства. Откуда в окружении Владимира взялся юрист, Милов не объясняет, но делает отсюда вывод, что Эклога не попадает на Русь «в составе какой-либо из Кормчих книг», а появляется «в ходе готовящейся Владимиром реформы системы судебных наказаний как части целой серии мероприятий, связанных с принятием христианства» (там же, 209); при этом странным образом оказывается обойден вниманием тот факт, что у славянского расположения статей имеются достаточно близкие аналоги в греческих редакциях Эклоги, исследованных Л. Бургманном (см.: Бургманн 1983, 112—115). Реформа Владимира продолжалась, по мнению Милова, пять или десять лет и затем потерпела крах по тем самым фискальным причинам, о которых рассказывает летописец. Милов полагает, однако, что она оставила след в кодификации автохтонного права. Русская Правда в древнейшей редакции была создана, согласно данной концепции, сразу после провала реформы, который и был стимулом для этой кодификации, причем «тематика установлений Эклоги была в существенной мере использована древнерусскими юристами при создании Древнейшей Правды. Отвергнутый византийский свод послужил основой для разработки местными юристами своих законов с применением уже местных, традиционных наказаний» (Милов 1996, 215). Приводимые Миловым доказательства этого тезиса не выдерживают никакой критики, поскольку состоят в весьма относительном сходстве порядка рассмотрения отдельных случаев убийства и нанесения телесных повреждений в двух памятниках (в нескольких фрагментах Русской Правды в сопоставлении с XVII титулом Эклоги — там же, 214—216). В обоих случаях порядок рассмотрения определяется довольно простой логикой, так что сходство оказывается здесь типологическим, никак не требующим гипотезы о зависимости двух текстов (в конце концов, похожую выборку можно сделать и из статей второй книги Саксонского зерцала, на которое Эклога уж точно не повлияла). Сходство выглядит совсем призрачным, если учесть, что в Русской Правде мы имеем дело с казуистическим способом изложения, а в Эклоге — с обобщающим. Столь же фантомна и связь, которую в другой статье Милов устанавливает между Эклогой и Уставом Владимира (Милов 2000). И здесь нехитрые аргументы автора состоят в том, что в Уставе перечисляются (в качестве отданных в юрисдикцию церковного суда) те самые преступления, которые трактуются в Эклоге (преимущественно все в том же XVII титуле). Речь идет о преступлениях против нравственности, семейном праве, колдовстве (преступлениях против веры) и делах о наследстве. То, что все эти казусы рассматриваются в Эклоге, не нуждается в объяснении: они составляют естественное содержание юридического кодекса. То, что эти казусы упоминаются в Уставе, также не заслуживает удивления: преступления против веры и нравственности и семейные отношения — это сама собой разумеющаяся компетенция церковного суда. Поэтому нет никаких оснований для предположения, что «вводимый церковный Устав по линии санкции по разбираемым им делам <…> опирался на Эклогу» (Там же, 245). Я столь подробно остановился на неосновательных гипотезах Л. В. Милова, поскольку они основаны на представлении о византийско-церковнославянском праве как непосредственно включенном в юридическую жизнь восточнославянского средневековья — либо в виде юридической нормы прямого действия, либо

История русского права как лингвосемиотическая проблема

737

в качестве основы для кодификации автохтонного права. Фантазии такого рода — это крайний результат нежелания признать, что никакого реального действования византийско-церковнославянскому праву приписано быть не может, так же как и возникающего отсюда стремления найти ему место в истории действующего права. Когда бы ни возник рассматриваемый в статье юридический дуализм — в XI, XII или XIII в. (в зависимости от датировки появления у восточных славян переводных текстов византийского права), — византийскому права была в нем отведена исключительно идеологическая функция. Именно это остается основным тезисом первой части статьи. Что касается второй части, то она вряд ли нуждается в подробных комментариях. Я продолжаю думать, что Уложение было поворотным моментом в истории русской юридической системы, во многом предвосхитившим позднейшее развитие. Правовые инновации в юридических памятниках царствования Алексея Михайловича действительно переплетаются с инновациями лингвистическими: переводами с церковнославянского в Уложении и параллельными русскими и церковнославянскими текстами в Новоуказных статьях; в этих текстах намечается разрыв с традициями русской средневековой письменности, хотя и нет необходимости трактовать этот разрыв как разрушение диглоссии. Заметки о развитии права после Уложения 1649 г. явным образом фрагментарны и призваны проиллюстрировать лишь один момент: юридическое сознание, сформировавшееся в средние века, не прошло бесследно для статуса права в императорский период. Оно нашло отражение в восприятии права в разных сегмантах общества: в восприятии его как идеологического инструмента у социальной элиты и в отчуждении от него в низших социальных стратах. Резюмированные в этом Postcriptum’е положения статьи могут обсуждаться, очевидным образом, вне всякой структуралистской парадигмы.

Дополнительная литература Бургманн 1983 — Ecloga. Das Gesetzbuch Leons III. und Konstantinos’ V. / Hrsg. von L. Burgmann. Frankfurt am Main, 1983. (Forschungen zur byzantinischen Rechtsgeschichte, Bd 10). Бургманн 1992 — Burgmann L. Zwei Sprachen — zwei Rechte. Zu einem Versuch einer linguo-semiotischen Beschreibung der Geschichte des russischen Rechts // Rechtshistorisches Journal. 1992. 11, 103—122. Бургманн и Кауфхольд 1992 — Bibliographie zur Rezeption des byzantinischen Rechts im alten Rußland sowie zur Geschichte des armenischen und georgischen Rechts. Unter Mitwirkung von A. Bozojan, I. Čičurov, S. Goginava, K. Maksimovič und J. Ščapov zusammengestellt von L. Burgmann und H. Kaufhold. Frankfurt am Main, 1992 (Forschungen zur byzantinischen Rechtsgeschichte, Bd. 18). Диксон 1999 — Dixon S. The Modernisation of Russia 1676—1825. Cambridge, 1999. Живов 1996 — Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. Живов 2002 — Живов В. М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002. Малия 1999 — Malia M. Russia under Western Eyes: from the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge (Mass.); London, 1999. Маньков 1987 — Соборное уложение 1649 года. Текст, комментарии / Руководитель авторского коллектива А. Г. Маньков. Л., 1987.

738

В. М. Живов

Медведев 1984 — Византийский земледельческий закон / Текст, исследование, комментарий подготовили Е. Э. Липшиц, И. П. Медведев, Е. К. Пиотровская; Под ред. И. П. Медведева. Л., 1984. Милов 1984 — Милов Л. В. Древнерусский перевод Эклоги в кодификационной обработке конца XIII в. // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 1984. № 3, 56—65. Милов 1996 — Милов Л. В. Легенда или реальность? (О неизвестной реформе Владимира и Правде Ярослава) // Древнее право = Jus Antiqum. 1996. № 1, 201— 218. Милов 2000 — Милов Л. В. К вопросу об истории церковного устава Владимира // Florilegium. К 60­летию Б. Н. Флори. М., 2000, 244—246. Молдован 1994 — Молдован А. М. Критерии локализации древнерусских переводов // Славяноведение. 1994. № 2, 69—80. Молдован 2000 — Молдован А. М. Житие Андрея Юродивого в славянской письменности. М., 2000. Франклин 1985 — Franklin S. Literacy and Documentation in Early Medieval Russia // Speculum. 1985. 40, 1—38. Франклин и Шепард 2000 — Франклин С., Шепард Д. Начало Руси 750—1200: Пер. с англ. СПб., 2000.