Еретики и заговорщики

Максим Игоревич Зарезин Еретики и заговорщики. 1470–1505 гг.

М. И. Зарезин Еретики и заговорщики 1470–1505 гг От автора В прошлом нет скучных страниц и малоинтересных периодов. Но есть временные отрезки, которые выделяются в ряду прочих необычайно насыщенной концентрацией ярких событий, выдающихся личностей, крутых поворотов, имевших судьбоносное значение для будущего России. К таким периодам относится последнее тридцатилетие XV века. Сюда вместились окончательный разрыв с ордынской зависимостью и утрата новгородской вольности, жестокие внутренние распри и беспрецедентное расширение внешних связей, брак московского государя с византийской принцессой и затяжной династический кризис. Это время напряженных духовных исканий, жестоких идеологических споров, затейливых придворных интриг. Время, полное парадоксов, когда ожидание Судного дня сочеталось с предчувствием великого будущего России, рост национального самосознания – с активным привлечением европейских технологий, специалистов, идей. И еще один парадокс – княжение Ивана III – один из наиболее изученных, излюбленных медиевистами периодов, который одновременно содержит в себе больше вопросов, чем ответов. Эти загадки мы и постараемся разгадать в настоящей книге.

Глава I Троянский конь для Святой Софии …а люди сквернословы, плохы, а пьют много и лихо; только Бог их блюдет да их глупость. «Сказание о градех». Новгород. XV век.

На борту тонущего корабля Сереньким днем 8 ноября 1470 года в Великий Новгород вступила довольно внушительная процессия – в город прибыл из Киева князь Михаил Олелькович со своими слугами и приближенными… Структура политического управления Великого Новгорода представляла собой своеобразный треугольник «вече-посадник-архиепископ», который время от времени дополнялся четвертым элементом – князем, наемным предводителем войска вечевой республики. Впрочем, реальная власть в государстве давно принадлежала кругу знатнейших боярских семей, а потому от конфигурации политического многоугольника в жизни города мало что менялось. Посадники принадлежали к так называемым «великим боярам», а вече превратилось в арену противоборства профессиональных клакеров, послушных воле своих нанимателей. Призвание на служение князя новгородцами к середине XV века превратилось в символический акт. Но «символический» в данном случае вовсе не означает «малозначительный». В данном случае приглашение Михаила Олельковича – подданного великого князя Литовского и польского короля Казимира IV Ягеллончика – символизировало решительный поворот правящей боярской верхушки в сторону западного соседа и откровенный вызов московскому государю, считавшему город на Волхове своей вотчиной. Спор среди новгородской элиты о выборе геополитической ориентации шел давно, но к середине столетия пролитовская партия все чаще брала верх. Как отмечает В. Л. Янин, литовские князья и их администрация обладали определенной долей участия в государственном аппарате Новгородской республики, а также ее доходах. Еще во время правления Дмитрия Донского, а точнее в 1389 году, новгородцы били челом литовскому князю Семену Ольгердовичу быть «опекалником мужем и людем Великого Новгорода», при этом обещаясь не отступать от союза с короной. В XV столетии на новгородское княжение призываются потомки Семена Ольгердовича или его брата Владимира. Последний княжил в Киеве, но у него не сложились отношения с могущественным Витовтом, который в 1392 году добился литовской короны. Витовт пошел на Владимира войной под тем предлогом, что тот, «бывши в Киеве, не всхоте покоры учинити и челом ударити». Владимир Ольгердович ушел в Москву, ища поддержки у Василия I Дмитриевича, но, не получив помощи, вернулся в имение под Минском, где и умер. В 1414 году новгородским князем-кормленщиком стал его сын Иван Владимирович Бельский, приходившийся нашему герою Михаилу Олельковичу дядей. Неоднократно в Новгороде княжил сын Семена Ольгердовича Юрий Лугвень-Ольшанский. В 1456 году зимняя война с Москвой завершилась поражением новгородцев под Старой Руссой и последовавшим за этим Яжелбицким договором. Важнейшие внешнеполитические акции Св. Софии отныне требовалось согласовывать с московскими властями. Вече лишалось права самостоятельно принимать договорные грамоты, которые отныне требовалось скреплять печатью московского князя. Любой союз Новгорода с врагом московского государя рассматривался как политическое преступление. Со стороны Москвы договор подписали великий князь Василий II Темный и его сын Иван, что дало последнему рассматривать Новгород как свою «отчину».

Василий II Темный. Из «Титулярника» 1672 г. Яжелбицкое соглашение, однако, лишь заставило новгородцев еще усерднее искать союзников для противостояния с могущественным соседом. Новгородское посольство отправилось в Литву к двум высокородным беглецам из Москвы, Ивану Можайскому и Ивану Шемячичу, с призывом «побороть по Великому Новгороду от князя великого». В 1458 году новгородский посадник Иван Щока прибыл к Казимиру IV просить князя «на пригороды», после чего в город на Волхове снова появился князь Юрий Ольшанский. В Москве этот демарш не вызвал каких-либо ответных действий. Ольшанский вскоре отбыл восвояси, а в 1460 году Новгород с мирным «полуофициальным» визитом посетил московский государь Василий Темный, пожелавший поклониться местным святыням. Но пролитовски настроенные горожане не оценили этот жест доброй воли, а «возмятошася и приидоша всем Новым Городом на великого князя к Городищу». Только решительное вмешательство новгородского архиепископа Ионы предотвратило трагическое развитие событий. Владыка остудил пыл возбужденных горожан, попугав их ханским набегом: «сын его больший князь Иван се послышит выше злотворение, а се часа того рать испросивши у царя, пойдет на вы, а вывоюетъ землю вашу всю». В 1464 году новый московский государь Иван III подчинил своему влиянию Псков, и давление на беспокойный Новгород со стороны Москвы еще более усилилось. В 1467 году литовский митрополит-униат Григорий вернулся в православие и константинопольский

патриарх утвердил его митрополитом всея Руси, о чем уведомил Новгород и Москву через своих послов. В Москве возмутились, а в Новгороде подобный поворот событий многих обрадовал. Очевидно, к этому времени относится грамота к Казимиру, в которой «волныи есмы люди Великыи Новъгород, бъем челом тебе, честному королю, чтобы еси, государь, нашему Великому Новгороду и нам господином был, и архиепископа вели нам поставити твоему митрополиту Григорью и князь нам дай из своее дръжавы». Пролитовская партия посчитала, что наступил подходящий момент избавиться от Ионы, чрезмерно лояльного – по их мнению – великому князю, сместить владыку под предлогом нелегитимности – как архипастыря, утвержденного московским митрополитом, заменив его литовским ставленником. Предложение это не вдохновило литовцев, возможно, потому что Казимир не решился затевать церковную междоусобицу и конфликтовать с такой популярной и сильной личностью, как архиепископ Иона. Наконец, Казимир «князя посла к ним Михаила Олелькова, сына Киевского, новогородци же прияша его честне». По свидетельству летописца, вместе с Михаилом Олельковичем приехало «на похвалу много людей сильно», потому мы отметили в начале нашего рассказа значительность княжеского кортежа. Среди прибывших находился и княжеский лекарь Захарий Скара. Несмотря на свой скромный статус, Скара (или Скария) оставил куда более заметный след в русской истории, чем вельможный князь, что не совсем справедливо. О личности Захария Скары – впрочем, по мнению некоторых исследователей, и не существовавшей вовсе – наш подробный рассказ впереди, а вот к фигуре его покровителя мы вернемся в самом скором времени. Князь из рода Гедиминовичей, хотя и не обойден вниманием спецалистов, неизменно вынужден довольствоваться положением второстепенного исторического персонажа. Между тем дважды Михаил Олелькович сыграл значительную роль в событиях, имевших для Московского государства важные последствия.

Святитель Иона Новгородский. С иконы XVI в. О подоплеке появления Михаила Олельковича на берегах Волхова историки спорят. Как и подоплеке его отъезда – ведь князь пробыл на своем посту менее четырех месяцев, озадачив своей внезапной ретирадой и новгородцев и последующих исследователей эпохи. К. В. Базилевич считал, что киевский князь согласился на новгородское княжение самовольно, не спросив своего сюзерена Казимира, за что и подвергся опале после возвращения в Киев. Ю. Г. Алексеев высказывает противоположную точку зрения: «Без согласия, разрешения и даже без ведома своего сюзерена Михаил никак не мог принять приглашения новгородских бояр». Последний вывод представляется более обоснованным. К нему же стоит присовокупить еще одно соображение: все исследователи солидарны в том, что инициатива приглашения Михаила Олельковича исходила от пролитовской партии в Новгороде. Но противники Москвы были людьми достаточно искушенными в политике, чтобы понять – призвание князя из Литвы без ведома Казимира не только не укрепит союз с

литовским государем, напротив – подобная самодеятельность скорее поставит под угрозу добрые отношения между Новгородом и Вильно. Русские летописи так же прямо указывают на то, что Михаил Олелькович «ис королевы руки новгородцы испросен». Сам Михаил Олелькович вряд ли горел желанием окунуться в кипящий котел непримиримых политических противоречий, раздиравших в те годы Новгород. Когда он находился в пути, в Киеве умер его старший брат Семен, однако князь, который в иных обстоятельствах наверняка бы не преминул вернуться, вынужден был продолжить поездку и выполнить взятые на себя обязательства. Однако спустя четыре месяца с небольшим, а именно 15 марта 1471 года, без всяких видимых причин Михаил Олелькович, презрев свой долг, вернулся домой, не убоявшись наказания Казимира. А оно не заставило себя ждать. Король приказал ему оставить Киев и отбыть в свою белорусскую вотчину Слуцк. Спустя несколько лет, когда Михаил Олелькович предстанет перед королевским судом (об этих событиях рассказ впереди), его самовольный отъезд из Новгорода также войдет в обвинительное заключение. И. Б. Греков справедливо отмечает, что если приезд Михаила Олельковича в Новгород был в полной мере согласован с польским королем, то отъезд князя, по-видимому, был непосредственным проявлением его собственной инициативы. Что же произошло?

Свой среди чужих… Предводители пролитовской партии Борецкие и их соумышленники, призывая киевского князя на берега седого Волхова, и предположить не смели, каким конфузом обернется их инициатива. Они исходили из сложившейся традиции: с начала столетия новгородское княжение стало своего рода фамильной прерогативой потомков Владимира и Семена Ольгердовичей. (Символично, что вместе с князем Михаилом в Новгород прибыл сын Юрия Ольшанского Иван.) К тому же среди литовских феодалов уже не так просто было найти вельможу, в чьем православии не приходилось сомневаться. Еще в 1387 году король Ягайло запретил своим подданным католикам вступать с русскими в брак, православные же могли породниться с «латынянами» только на условии принятия католичества. Кроме того, при Казимире Ягеллончике стало усиленно насаждаться униатство. Чем же обусловлено согласие Казимира IV отпустить князя Михаила в Новгород? Ответить на этот вопрос сложнее. Сам Владимир Ольгердович и его сыновья и внуки были известны своими промосковскими симпатиями. Юрий Семенович Лугвень в 1440 году по возвращении из Новгорода пытался овладеть Смоленском и Витебском, а после поражения сбежал в Москву. Здесь свое детство провел и брат Михаила Олельковича Семен. Его дочь была замужем за тверским князем Михаилом Борисовичем – в ту пору союзником Москвы. Киевская земля в середине XV века представляла собой полуавтономное, полузависимое от Литвы образование. В 1440–1455 годах «государем отчичем киевским» был князь Олелько (Александр) Владимирович, в 1455–1470 годах – его сын Семен. Братья Олельковичи принадлежали к тем литовским феодалам, которые, осев на присоединенных русских землях вдали от своих коренных владений, довольно быстро осваивали русскую культуру и вместе с местными землевладельцами создавали среду, способную выступить против централизаторских тенденций литовских государей. Сам Владимир Ольгердович, по оценке литовских источников, потерял свою отчину, поскольку пытался перейти на службу московскому князю. Его сын Олелько (Александр) Владимирович был женат на дочери Василия I Дмитриевича Анастасии, которая не раз помогала своему брату Василию Темному и его сторонникам в Литве во время русской междоусобицы 40-50-х годов. Так, в 1446 году прислала в Москву из Киева своего соглядатая, чтобы наблюдать за действиями мятежника Дмитрия Шемяки и сообщать брату о его намерениях и планах. Михаил и Семен Олельковичи приходились двоюродными братьями Ивану III. Одобряя поездку Михаила Олельковича в Новгород, Казимир Ягеллончик, скорее

всего, рассчитывал одним выстрелом убить двух зайцев – убрать из Киева и вообще из Литвы потенциального оппозиционера и дискредитировать его в глазах Москвы, заставив работать на благо независимого Новгорода. Однако ни одна из целей в итоге не была достигнута. Хуже того – последствия пребывания Михаила Олельковича оказались поистине катастрофическими как для Литвы и ее сторонников в Новгороде, так и в целом для суверенитета вечевой республики. Князь появился в городе на Волхове спустя несколько дней после кончины архиепископа Ионы. Новгородцы, избравшие по жребию нового епископа – священника Феофила, с этим известием направили к великому князю Ивану III и митрополиту московскому Филиппу посла Никиту Ларионова. В Москве не возражали против выбора горожан, но напомнили о том, что новый архиепископ обязан получить в Москве благословение первоиерарха Русской церкви. Требование это не заключало в себе никаких новаций; через подобную процедуру прошел в свое время покойный Иона. Однако, когда Ларионов сообщил об условиях, выдвинутых митрополитом и великим князем, в городе начались волнения. Предводители пролитовской партии Борецкие «начаша наимовати худых мужиков вечников на то, за все готовые суть по их обычаю» «каменье метаху» на сторонников Москвы, сторонники литовцев, «приходяще на вече, бияху в колоколы и кричаху и лаяху, яко пси, и нелепая глаголаху: “за короля хотим!”». Как отмечает И. Б. Греков, приезд Михаила Олельковича партия Борецких расценила как сигнал к открытому выступлению против Москвы. Действительно, то ли сам факт приезда на княжение подданного Казимира, то ли какие-то авансы, выданные Михаилом Олельковичем или даже самим королем, подвигнули пролитовские силы перейти к открытому противодействию. Однако начало активных действий – преждевременных и неподготовленных – против московского государя со стороны Борецких и их сподвижников в свою очередь уже послужили поводом для Кремля – сначала для развязывания пропагандистской кампании против республики Св. Софии, а в итоге и вовсе оправданием прямого военного вмешательства. Горячие споры вокруг поездки нового новгородского владыки к митрополиту Москва представила как очередное доказательство отпадения новгородцев от православия. Филипп посылал на Волхов одну грамоту за другой, порицая латынствующих приверженцев Казимира: «Невернии бо изначала не знааху Бога, ни научишася ни отъ когоже православию, перваго своего обычаа идолопоклониа держахуся, а сии многа лета бывше въ христианстве и наконець начаша отступати къ Латынству». Претензии же самого Ивана III к новгородцам сводились к тому, что они «отступают от меня за короля». И вот, когда страсти накалились до предела, Михаил Олелькович внезапно покинул город. Решил не встревать в эту чужую для него свару? Испугался, видя, что дело принимает нешуточный оборот и в воздухе запахло войной? Возможно и такое объяснение. Но давайте оценим последствия его пребывания в Новгороде. Вначале он выступает – вольно или невольно – как провокатор, подтолкнувший пролитовскую партию бросить открытый вызов Москве, обнаружить намерение разорвать Яжелбицкий договор и дать тем самым повод Ивану III вмешаться в дела Св. Софии. Далее его отъезд дискредитирует и антимосковские силы, его призвавшие, и Казимира, чьим вассалом он является, и, наконец, саму идею союза с Литвой. В самом деле: кого король делегировал на служение Св. Софии – человека безответственного и малодушного, который в решающую минуту бросил сторонников своего сюзерена на произвол судьбы. Что можно ждать от такого государя, от такого ненадежного союзника – подобными вопросами наверняка задавались многие, кто еще недавно склонялся на сторону Литвы. Оказавшимся в крайне невыгодном положении Борецким не оставалось иного выхода, как вновь обратиться к королю. «И послаша Новгородци посла Литву, чтобы король всел на конь за Новгород». Но Казимир, озабоченный в первую очередь делами польского

королевства, не горел желанием связывать себе руки затяжным конфликтом на Востоке и всячески избегал прямого столкновения с Москвой, пытаясь досаждать ей чужими руками. Король не спешил седлать коня, чтобы воевать за независимость Св. Софии. К тому же Казимира куда больше занимала междоусобица в другой стране: в это время в Венгрии разгорался мятеж мадьярских магнатов против короля Матьяша Хуньяди. Казимир поддерживал мятежников, рассчитывая заменить Хуньяди своим сыном Владиславом, и в октябре того же года вторгся в Венгрию. Во внешней политике Польско-Литовского государства западный вектор всегда превалировал над восточным. Так или иначе, Казимир оставил деморализованных новгородцев один на один с Москвой, изготовившейся к решительному удару. Впрочем, речь шла уже не об одной только Москве. В это время Казимир вел переговоры с ордынским ханом Ахматом о военном союзе. Если бы переговоры увенчались успехом, Новгород автоматически включался в этот альянс, и тогда не только московское княжество, но и все русские земли оказывались в кольце вражеского окружения. Против новгородцев, как предателей общерусских интересов, Иван III повел рать, в которую вошли воины из Твери, Пскова, Вятки, что придало походу статус общенационального предприятия. Речь шла не о наказании вассального города за неподчинение Москве, а о ликвидации угрозы для всей Руси. Но вернемся к Михаилу Олельковичу, а вернее к вопросу о том, сознательно или волею слепого случая он пособил Москве. Существует несколько обстоятельств, которые позволяют предположить, что князь действовал по зарнее согласованному с Кремлем сценарию. Первое – уже упоминавшаяся промосковская ориентация Олельковичей, родственные узы с Иваном III. На обратной дороге в Киев несостоявшийся защитник новгородской земли разорил Старую Руссу и все остальные населенные пункты, подвернувшиеся ему на пути к литовской границе. Это известие никак не согласуется с прочими событиями его биографии и традициями семьи. Так его родич Юрий Ольшанский прославился тем, что неоднократно отражал нападения на Новгород Ливонского ордена. Сейчас же киевский князь фактически открыл боевые действия против союзника своего государя, усугубляя и без того немалую вину перед Казимиром Ягеллончиком. Возможно, поведение Михаила Олельковича продиктовано и личными мотивами, желанием поквитаться с королем. После смерти его брата Семена, то есть во время его отсутствия, в Киеве было введено прямое королевское правление – «князство Киевское в воеводство есть обернено». И еще одна деталь. Московские летописцы, неустанно выявляя «вины и грубости» новгородцев, темпераментно изобличая короля Казимира и его русских приспешников, не ставят им в вину призвание литовского князя, а при упоминании о новгородской эпопее Михаила Олельковича проявляют деликатность, ограничиваясь сухими фактами. Исключение составляет «предисловие много» о походе московской рати на Новгород, включенное в состав Софийской Второй летописи. Здесь изобличаются «мысли злыя литовского князя», а заодно и коварные замыслы Марфы Борецкой, которая «сплется лукавыми речьми с литовским князем Михаилом да по его слову хотячи замуж за литовского пана за королева, а мыслячи привести его к себе в Великии Новъгород, да с ним хотячи владети от короля всею Ноугородскою землею». О матримониальных планах Борецкой 1471 года нет упоминания в других источниках, да и наличие таковых с учетом возраста посадницы более чем сомнительно: известно, что в 1478 году у Марфы был взрослый внук.

Марфа Посадница. Художник К. В. Лебедев Очевидно, что «предисловие» – в первую очередь произведение публицистическое, призванное оправдать подчинение вечевой республики Москве. Его составитель оперирует не столько фактами, сколько слухами и измышлениями. В первую очередь ему требуется показать связь новгородских крамольников с Литвой, и потому фигура Михаила Олельковича оказалась весьма подходящим материалом для построения всяких инсинуаций. В благожелательном духе изображается новгородский владыка Феофил, которому противопоставляется пролитовски настроенный чернец Пимен. Это свидетельствует о том, что мы имеем дело с оперативным откликом на события, впоследствии не подвергавшемся переработке, поскольку в январе 1480 года Феофил был арестован именно за связь с литовцами. Заметим, что «предисловию» предшествует сообщение о том, что Иван III «испроси у матери своеи у великои княини дьяка Степана Бородатого, умеющаго воротити летописцем русским. «Егда, – рече, – приидут, и онъ воспоминает ему говорити противу их измены давние, кои изменяли великим князем в давныя времена, отцем его, и дедом и прадедом». Похоже, что означенное «предисловие» – и есть продукт деятельности этого прадедушки российского пиара. Москва начала решительные действия против Великого Новгорода 23 мая 1471 года. Однако еще до смерти митрополита Ионы (в первых числах ноября 1470-го) посол великого князя отправился во Псков с призывом быть наготове к выступлению против Новгорода. Именно в эти дни приближался к берегам Волхова Михаил Олелькович. Ему требовалось получить добро Казимира на «командировку» в Новгород, приготовиться к путешествию, – князь располагал достаточным временем, чтобы согласовать свои действия с московским правительством. Отъезд из Новгорода, внесший еще больший раздрай в и без того нестройные ряды новгородцев, совпал с началом заключительной фазы подготовки московской рати к походу на Новгород. Впереди еще была война 1477 года и зимний рейд на Волхов два года спустя, но именно в битве под Шелонью независимому будущему Великого Новгорода был нанесен смертельный удар.

Альтернатива, которой не было В либеральной среде чрезвычайно живуч миф о Великом Новгороде, как о некоей реальной демократической альтернативе тоталитарной Москве, и соответственно, до наших дней популярны сочувственные реплики по поводу падения вечевой республики. Начало этого мифа берет начало в конце XVIII века, когда среди несообразностей русской жизни, уязвивших чувствительную душу Александра Радищева, оказалась и печальная судьба вечевой республики. Путешественник из Петербурга в Москву посвятил несколько пафосных строк прошлому Новгорода, которые содержат в себе заблуждения, бытующие и по сию пору в определенных кругах. Одно из них заключается в том, что Св. София состояла в Ганзейском союзе. Видимо, сама по себе причастность к балтийскому торговому альянсу весьма дорога либеральному сознанию, поскольку отбрасывает на Новгород золотистый отблеск благословенной западной цивилизации. Между тем Новгород никогда в Ганзе не состоял, хотя и имел с оным союзом тесные отношения. Но не только он – активно торговали с Ганзой Белозерск, Тверь, Великий Устюг, другие города. Кроме того, за сотню лет до описываемых событий Ганзейский союз вступил в полосу длительной стагнации, завершившейся полным упадком. Собственно, для успешной постановки торгового дела на Балтике уже не требовалось дружить с Ганзой, что вовремя смекнули в Москве. Иван III после завоевания Новгорода разогнал пригревшихся там ганзейских купцов, а основанный им на балтийском побережье Ивангород через несколько лет по товарообороту обошел Нарву. Так что москвичи умели торговать на международном рынке не хуже новгородцев. Завершая краткий экскурс в экономику, стоит заметить, что в свободолюбивой республике не осталось свободных крестьян, а половина новгородских вотчинников принадлежала к малосостоятельному классу. Сельское хозяйство не обеспечивало вечевое государство зерном не только вследствие неблагоприятного климата, но и неэффективной структуры земельной собственности. Радищев утверждает, что «народ в собрании своем на Вече был истинный государь». Здесь первопроходец отечественного вольнолюбия явно выдает желаемое за действительное. Даже просвещенный консерватор Карамзин идеализирует новгородский вечевой строй в своей «Марфе-Посаднице», написанной, правда, до начала работы над «Историей государства Российского». Об особенностях новгородской вечевой демократии мы уже упоминали. Св. София не годилась в образчики справедливого социального устройства и сословного согласия. Летописец пишет, что в середине XV века «не бе в Новгороде правды и правого суда…». Боярские поборы разоряли народ, и «бе кричь и рыдания и вопли и клятва всеми людьми на старейшина наша». Ответом на хозяйничанье бояр было острое недовольство средних и низших слоев города, часто проявлявшееся в форме народных волнений. Намерение боярства перейти под покровительство униатско-католической Литвы довершили раскол в новгородском обществе. Главная причина поражения новгородцев в битве при Шелони 14 июля 1471 года – отсутствие единства среди защитников Св. Софии, отсутствие объединяющей их идеи. Против 40 тысяч новгородцев шла четырехтысячная рать москвичей. Между тем каждый новгородский полк, организованный тем или иным феодалом, действовали отдельно. Архиерейский полк вовсе не вступил в бой. Но плохая организация войска – не самая страшная беда, а организационные просчеты – не причина поражения, а следствие всеобщего разброда и шатости, неуверенности в своих силах, в завтрашнем дне вечевой республики. Новгородцы явно не рвались в бой за свои свободы, оплакиваемые позднейшими толкователями истории. Не осталось ни свобод, ни идеалов, ни государственности, которые стоило защищать. Когда Москва и остальные русские земли все более ясно осознавали принадлежность к

единому народу, который вступил на путь освобождения от ордынской зависимости и строительства национального государства, Св. София оказалась на обочине этого мощного движения. В то время, когда Москва все больше сознает себя и все чаще действует как самодостаточная суверенная держава, вечевая республика мыслит себя не более чем придатком более удачливых соседей – Литвы или Московии. Новгород превратился в Великий Новгород, в 50-е годы – в Господин государь Великий Новгород, но чем пышнее звучал титул, тем скуднее становилось стоящее за ним содержание. До новгородских земель не докатилась волна великого христианского подвижничества, связанная с деятельностью Сергия Радонежского и его учеников. Мы не наблюдаем в Новгороде следов духовного подъема, охватившего русский Северо-Восток. Более того, в это время, которое с полным правом можно назвать вторым крещением Руси, новгородскую церковь поражает кризис, ярким проявлением которой стала ересь стригольников, бичевавших многочисленные пороки, поразившие священнический и монашеский чины. И это несмотря на то что архиерейскую кафедру занимали столь примечательные личности, как Иона и Евфимий. Тем не менее большая группа учеников Сергия – основателей монастырей – шла за благословенными грамотами не к новгородскому архиерею, на чьих землях она оседала, а к московскому митрополиту, который был на несколько сот верст дальше.

Киевская старина против ордынского влияния Но вернемся к тезису о гибели вечевого начала под ударами, по выражению того же А. Радищева, «хищного соседа». Разницу в политическом устройстве Москвы и Новгорода (разумеется, в пользу первого) историки разных эпох пытаются детерминировать пагубным влиянием двухсотлетней ордынской зависимости на различные стороны жизни русского общества, в том числе и на характер государственного управления. Мнение о том, что московские государи переняли приемы и обычаи монгольских «царей», можно считать доминирующим в историографии. Из ордынского наследства привычно выводят корни российского «тоталитаризма». При этом московская государственность предстает полной противоложностью политическому устройству Киевской Руси.

Великий князь Московский Иван III Васильевич. Гравюра XVII в. Автор российских реформ Егор Гайдар не без оснований указывает на то, что «подавляющее большинство российских мыслителей считали и монгольское нашествие и укоренившийся после него “азиатский дух” бюрократии, “ханское самодержавие” несчастьем России». Еще декабрист Н. М. Муравьев со всей определенностью отвечал на вопрос «почему прекратилось вече»: «Причиною тому было нашествие татар, выучивших наших предков безусловно покорствовать тиранской их власти… московские князья во всем подражали сим тиранам». Исследователи, стоявшие на противоположных позициях, оставались в меньшинстве. Еще С. М. Соловьев отмечал, что влияние Орды на перемены в социально-политическом устройстве Руси не было «главным и решительным»: «Татары остались жить вдалеке, заботились только о сборе дани, нисколько не вмешиваясь во внутренние отношения, оставляя все как было, следовательно, оставляя в полной свободе действовать те новые отношения, какие начались на севере прежде них». После того как по поводу губительности для Руси ордынского влияния высказался Карл Маркс, советские историки с энтузиазмом подхватили этот тезис. Однако и многие историки-эмигранты в этом пункте солидаризировались с марксистами. По мнению

Г. В. Вернадского, «разрушение в монгольский период большинства крупных городов Восточной Руси нанесло сокрушительный удар городским демократическим институтам, в киевский период процветавшим по всей Руси». Разумеется, такую же точку зрения разделяют те зарубежные историки, которые к России относятся с плохо скрываемой антипатией. «Если мы хотим узнать, где Москва обучалась науке царствования… нам следует обратиться к Золотой Орде», – заключает американский исследователь Ричард Пайпс. Только недавние обстоятельные работы А. А. Горского («Москва и Орда») и Ю. В. Кривошеева («Русь и монголы») убедительно показывают несостоятельность этой концепции, как в целом, так и отдельных ее компонентов. Рассматривая вопрос о безропотной покорности московских князей ханской воле, о гибели вечевой демократии под натиском тирании ордынских приспешников, Ю. В. Кривошеев отмечает, что в первое столетие зависимости от монголо-татар вече оставалось реально действующим властным органом всего народа. Прекращение вечевой деятельности наблюдается только в середине XV века, когда вечевую демократию сменило сословное представительство. «…Хотя между ними нет прямой связи, и в вечевом и в земском строе присутствуют одно социальное начало, единый базис – общинный архетип». Участие мирских выборных от городских и сельских общин в аппарате административного управления не только сохраняется в период становления централизованного Русского государства, но и юридически оформляется общероссийским законодательством конца XV–XVI века. В эпоху Ивана III земство развивается прежде всего как институт местного самоуправления и не занимается вопросами общегосударственного масштаба и политического свойства. В этом смысле земщину пока нельзя назвать полноценным аналогом веча. Однако этот пробел восполняется с началом деятельности земских соборов в середине XVI столетия. Вечевая демократия не стала жертвой московского самодержавия, а отмерла, как архаичная форма, корни которой уходят в глубину догосударственного периода, на смену которой пришла более отвечающая новым реалиям земская система. Истоки другого сословно-представительского учреждения, получившего развитие в эпоху Ивана III – Боярской думы, кроются опять же не в ордынских институтах, а в обычаях киевского периода, когда дружина жила одной жизнью с князем не только в военное время. «С ней он советовался и в мирное время обо всех делах управления… Дружинная знать в XI– XII веке разделялась на две основные части. Высший ее слой назвался “первой”, “большей”, “старейшей” дружиной. Низший слой назывался “молодшей дружиной”. Относительно внутреннего управления князья советовались только с избранными советниками, со старейшей или большей дружиной. Члены этого слоя именовались боярами». По мере того как русские властители начинают проявлять все больше самостоятельности и начинают противодействовать Орде, процесс принятия политический решений усложняется, возрождается и все большее значение приобретает практика советования со «старшей дружиной», из которой постепенно вырастает Боярская дума. Уже бояре Ивана Калиты «думали с князем», как в прежние времена, то есть принимали участие в принятии важнейших решений. Во времена митрополита Алексия и Дмитрия Донского дума приобретает значительный вес. Перед кончиной великий князь заповедовал сыновьям: «Боары своя любите, честъ имъ достойную въздавайте противу служений ихъ, без воли их ничтоже не творите». В Москве вовсе не желали подражать Золотой Орде, а пытались восстановить порядок, существовавший во времена Киевской Руси, так как отождествляли себя с ее правителями, с их достижениями и обычаями, а не с золотоордынскими ханами. Впервые идея исконного единства Русской земли и преемственности ее власти и политической традиции была выражена предельно ясно Иваном III в марте 1471 года в послании к новгородцам: «Отчина есте моя, людии, Новгородстии, изначала от дед и прадед ваших, от великого князя Володимира, крестившего землю Русскую, от правнука Рюрикова первого великого князя в

земли вашей…» Более того, Иван настаивает на том, что «казнити волны же есмь, коли на нас не по старине смотрити начнете». Иван угрожает новгородцам карами, потому что обязан защитить от мятежных посягательств законное положение вещей, сложившееся почти пять столетий назад – при Владимире Святом. Именно в этом послании, впервые в официальном документе великий князь именуется «Государем всея Руси». И этот титул московские государи воспринимали как знак высшего достоинства и политического могущества. В 1488 году дьяк Федор Курицын от имени великого князя заявил послу германского императора Максимилиана, предлагавшему даровать Ивану III королевский титул: «Мы Божьей милостью государи на своей земле изначала». Разумеется, под «изначалом» подразумевается эпоха Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха, а не нашествие Батыевых полчищ. На позицию великих князей московских, безусловно, в значительной степени влияли внешнеполитические факторы. Киевская «старина», возрождение державы Рюриковичей становятся «национальной идеей», тем знаменем, под которым московские государи борются за собирание русских земель – от Корелы до Тмутаракани, от Галиции до Рязани. Между тем претензии на ханское наследство лишали Москву веских оснований для борьбы с Литвой, захватившей добрую часть киевских земель. Наконец, если бы потомки Ивана Калиты возомнили себя наследниками Тохтамыша, а не Владимира Мономаха, то не почитали себя выше Гедиминовичей, которые Орде никогда не подчинялись, в этом случае сомнительно, чтобы московские князья доверяли Патрикеевым, Бельским, Мстиславским занимать важные государственные посты. Не только великий князь и его ближайшее окружение, и не только во времена Ивана III, проявляли интерес к наследию Рюриковой державы. Еще раньше, в конце XIV века – после Куликовской битвы – выросла популярность литературных памятников, пропагандирующих объединительные идеи, начинается общерусская миграция различных литературных памятников Киевской Руси. Обращение к наследию Киевской Руси много значило для самосознания русских людей, выходивших из удельных уголков на обширное пространство от Белого до Черного морей; оно возбуждало чувство причастности к богатой многообразной истории и культуре восточного славянства.

Глава II Под сенью крылатого льва Но такое рассуждение некстати теперь, когда мне предстоит выбрать себе мужа. Увы! к чему я говорю: «Выбрать»? Я не имею права ни избрать того, кого сама желала бы, ни отказать тому, кто мне не нравится. Шекспир. Венецианский купец

Последний крестоносец Европы Спустя два года после того как новгородцы приветствовали киевского князя Михаила Олельковича, настал черед встречать высоких гостей москвичам. 12 ноября 1472 года в город во главе многочисленной свиты прибыла Зоя Палеолог – невеста Ивана III, который к тому времени уже семь лет был вдовцом. В тот же день состоялось венчание, и Зоя обернулась Софьей – под этим именем она и войдет в историю. Зоя (так мы условимся называть ее, пока принцесса не добралась до Москвы) принадлежала к византийской императорской династии. Ее отец Фома Палеолог – младший сын императора Мануила II был правителем (деспотом) Мореи, занимавшей большую часть греческого полуострова Пелопоннес. В 1453 году под натиском турок пал Константинополь и погиб последний византийский император Константин – старший брат Фомы. Империя перестала

существовать, но отдельные ее клочки продолжали сопротивление. Только в мае 1460 года войска султана заняли Морею, и Фома с семейством бежали на остров Корфу. Здесь он оставил родных и отправился в Италию, где ему оказал помощь папа римский. Зоя Палеолог и ее братья, прибыв в Рим в 1465 году, не застали в живых отца, который умер за несколько дней до их приезда. Мать Зои Екатерина принадлежала к примечательной генуэзской фамилии Дзаккариа. Ее предок – мореплаватель, купец и профессиональный авантюрист Бенедетто Дзаккариа (1248–1307) убедил изгнанного в Никею Михаила VIII Палеолога в том, что при помощи генуэзцев он освободит Константинополь от крестоносцев и венецианцев. Михаил в марте 1261 года подписал соглашение с генуэзцами, обещая республике Св. Георгия за поддержку финансами и флотом торговые и налоговые привилегии, которые прежде предоставлялись Венеции. Генуя предоставила Палеологу 50 кораблей. В августе того же года Михаил VIII вернулся в очищенный от врагов город. Византийская империя была восстановлена. Но дог платежом красен, и Михаил свои обещания выполнил. Византийский литератор XIV века Алексей Макремволит сетовал на то, что генуэзцы – «род дерзостный и неумолимый» – обосновались в Византии именно после реставрации империи, «когда первый Палеолог получил скипетр царской власти». Благодаря императорским льготам и привилегиям появились и принялись бурно развиваться генуэзские колонии в Крыму и других районах Причерноморья. Бенедетто в знак признательности императорскому семейству назвал своего сына Палеолого. В 1430 году Дзаккариа породнились с императорской династией, правда, этому событию сопутствовали печальные обстоятельства. Отец Екатерины Чентурионе Дзаккариа стал последним князем Ахайи – одного из латинских государств на территории Греции. Теснимый венецианцами и византийцами, он отрекся от княжества, и остатки его владений отошли в качестве приданого соседу – морейскому деспоту Фоме. Екатерина умерла на Корфу в 1462 году в возрасте 70 лет. Впрочем, в биографические данные Екатерины Дзаккариа явно вкралась ошибка – получается, что в брак она вступила в 38 лет, Зою родила, когда ей было 56, а ее брата Андрея и того позже. Историки спорят о том, кто же выступил инициатором брака Зои Палеолог и Ивана III. К. В. Базилевич отмечает, что в римских материалах не содержится ни одного намека на то, что инициатива в возбуждении вопроса о браке принадлежала Москве, в то время как замужество Зои с Иваном III имело для Рима двойной интерес – церковный и политический. Этот взгляд широко распространен и поныне: принято считать, что Ватикан вынашивал планы крестового похода против турок и пытался привлечь Москву к антиосманскому союзу, ради чего выпестованную католическими прелатами Зою и выдали замуж за перспективного (в геополитическом смысле) жениха. На первый взгляд данная версия не лишена оснований. 30 сентября 1453 года папа Николай V призвал христианских монархов к крестовому походу против турок. Понтифик взял на себя задачу мобилизовать расчлененную на враждебные лагеря Европу на священную войну. Соображения папы, основанные на средневековом рыцарском идеале, далеко отстояли от политических реалий эпохи. Борьба против турок была важна лишь для тех государств, которым они непосредственно угрожали. Призыв римского первосвященника не нашел широкого отклика – изнуренная Столетней войной Западная Европа нуждалась в мире. Следующий папа, Каликст III, в мае 1455 года издал буллу, провозгласившую новый крестовый поход против осман, и распорядился о взыскании особой папской десятины на цели, связанные с дорогостоящей военной операцией. Пропагандистами крестового похода, начало которого было назначено на 11 марта 1456 года, выступили францисканцы. Понтифик намеревался напасть на турок одновременно с суши и с моря: на Балканах ожидалось выступление венгерского правителя Яноша Хуньяди, на море – войск самого папы и Венеции. Каликст III даже создал самостоятельный папский военный флот. План сработал

наполовину. Армия крестоносцев под предводительством Яноша Хуньяди в 1456 году одержала блестящую победу над турками под Белградом, остановив напор османских завоевателей на этом направлении почти на полстолетия. Выступление на море между тем задерживалось, и Каликст умер, не дождавшись его. В сентябре 1463 года на заседании консистории новый понтифик, Пий II, заявил, что он сам станет во главе объединенного папского и венецианского военных флотов.

Пий II. Гравюра XVI в. Вот как описывает данное мероприятие, а точнее его провал Никколо Маккиавелли: «Надежды столь окрылили папу, что он выехал из Рима в Анкону, где должны были соединиться все участники похода, и оттуда венецианцы обещали на своих судах переправить их в Словению. Однако после прибытия папы в городе этом собралось такое количество войск, что за несколько дней припасы, имевшиеся там, и все продовольствие, какое можно было доставить из округи, оказались съеденными, и все без исключения страдали от голода. К тому же не было денег для раздачи неимущим участникам похода и оружия для тех, кто его не имел… венецианцы послали одного капитана с несколькими галерами – больше для того, чтобы пустить пыль в глаза и сделать вид, что выполняют обещание, чем для действительной перевозки войск. Кончилось тем, что папа, будучи человеком старым и больным, умер в разгар всех этих трудностей и неустройств, а после его

смерти все разошлись по домам». Таким образом, и из этого чуть было не начавшегося похода ничего не вышло. Папский престол занял кардинал Пьетро Барбо, взявший имя Павла II (1464–1471). До своего избрания он также обещал начать крестовый поход, однако при этом в отличие от предшественников уже не питал иллюзий, ясно сознавая, что широкий антиосманский альянс неосуществим на практике. Усилия Ватикана сосредоточились не на громоздких дорогостоящих проектах с сомнительными шансами на успех, а на «адресной» помощи тем христианским государствам, которые вели с турками борьбу не на жизнь, а на смерть, сражаясь за свою независимость. В тот самый момент, когда начинались переговоры между Римом и Москвой о сватовстве Зои Палеолог, а именно в 1468–1469 годах, вопрос о широкомасштабном антитурецком походе более не являлся приоритетным для римской курии и не мог служить основанием для выбора московского государя в качестве жениха для византийской принцессы. При преемнике Павла II – Сиксте IV, избранном на папский престол в июле 1471 года, идея крестового похода и вовсе была дискредитирована: средства, собираемые на борьбу с османами, уходили в карманы многочисленных родственников папы. Современники Сикста острили: «Реальными турками являются в настоящее время папские племянники».

Неистовый Виссарион Возможно, куда более заманчивой Ватикану представлялась перспектива насаждения на Руси униатства. После заключения в 1439 году на Флорентийском соборе унии между католической церковью и константинопольским патриархатом цель эта казалась вполне достижимой. Уния означала признание византийским православием папской власти, а также догматических позиций западной церкви, в особенности католического понимания никейского символа об исхождении св. духа «и от сына» – filioque. На соборе восточное духовенство долго сопротивлялось западному истолкованию символа. Нуждавшийся в немедленной помощи византийский император заставил греческих священников не только согласиться с католической версией, но и признать главенство папства над всей церковью. Однако в Константинополе развернулось широкое движение протеста против унии. Восточные патриархи на соборе в Иерусалиме в 1443 году провозгласили отлучение всех приверженцев Флорентийского сговора, а униатского патриарха Григория Мамма низложили. Потерпел неудачу и московский митрополит грек Исидор, который, вернувшись из Флоренции, пытался завести в русской церкви новые униатские порядки. Но в Риме полагали достичь успеха, сделав выводы из неудачи Исидора. Главный же урок состоял в смене тактики: не идти в лобовую атаку, а подготовить Россию к унии, исподволь воздействуя соответствующим образом на московскую элиту и в первую очередь на великого князя и его ближайшее окружение. В Ватикане 17-летняя Зоя была поручена заботам кардинала Виссариона. Этот необычайно даровитый человек слыл вождем византийских латинофилов. Литературный дар, начитанность, честолюбие и умение подольститься к сильным мира сего, и, конечно, приверженность унии способствовали его успешной карьере. Он обучался в Константинополе, затем принял постриг в одном из монастырей Пелепоннеса, в столице Мореи Мистре подвизался при философской школе Гемиста Плифона. В 1437 году в возрасте 35 лет избран митрополитом Никейским. Впрочем, Никея давно была завоевана турками, и этот пышный титул понадобился, чтобы придать дополнительный вес сторонникам унии на заседаниях предстоящего собора. По таким же соображениям другой латинофил Исидор оказался рукоположен в митрополиты Московские константинопольским патриархом без согласия русских.

Кардинал Виссарион. Художник Й. ван Гент

На Флорентийском соборе Виссарион произнес «Речь о воссоединении», блестящий по форме, поражающий эрудицией манифест латинофильской партии. Правда, по возвращении на родину Виссарион не стал бороться за утверждение унии, которую он так красноречиво пропагандировал и которую столь единодушно отвергли духовенство и народ Византии. В адрес латинофилов звучали обвинения в том, что за папское золото они продали веру отцов, и эти обвинения имели под собой основания. Не вызывает сомнений и существование достигнутой во Флоренции договоренности между Виссарионом и Римской курией о скором возвращении его в Италию. Папа Евгений IV особым распоряжением от 11 августа 1439 года назначил Виссариону ежегодную пенсию в 300 флоринов, пока он будет жить в Константинополе, и 600 флоринов, когда он прибудет в Ватикан. К этому времени Виссарион, очевидно, знал, что его ожидает кардинальская мантия.

Палаццо Колонна и базилика Св. Апостолов в Риме В мае 1440 года Виссарион навсегда покинул Византию. В Ватикане беглый архиепископ обустроился неплохо. Он занимал обширный дворец в Квиринале, принадлежавший прежде роду Колонна, основал собственную «Академию», состоявшую из ученых греков и итальянских гуманистов. Ему самому как ученому славу принес перевод 14 книг «Метафизики» Аристотеля. Принято считать, что Виссарион познакомил Запад с подлинным Аристотелем. Изменивший православию кардинал-гуманист дважды выдвигался кандидатом на святейший престол, а после смерти своего соумышленника Исидора в 1463 году понтифик провозгласил его патриархом константинопольским в изгнании. «Лицо первостепенной важности при таких папах, как Николай V и Пий II, инициатор изучения греческого языка среди монахов-базилиан, мудрый реорганизатор Болонского университета, связанный с людьми типа Николая Кузанского и Лоренцо Валлы, окруженнный крупнейшими учеными своего времени, полностью поглощенный заботой о спасении остатков духовного наследия греческого мира от растворения в волнах мусульманского потопа, – Виссарион как бы воплощает тот идеал гармонии и мира между людьми, взаимопонимания и сотрудничества в сфере идей, который в конце века найдет своего пророка и апостола в лице Пико дела Мирандола – так характеризует личность кардинала итальянский исследователь Ренессанса Эудженио Гарэн. Однако когда Зоя Палелог оказалась на попечении Виссариона, звезда его уже

закатилась. Надевший в 1464 году папскую тиару Павел II и его преемник Сикст IV недолюбливали Виссариона, который поддерживал идею ограничения папской власти. Кардинал ушел в тень, а однажды ему даже пришлось удалиться в монастырь Грота-Фератта. Само собой разумеется, полуопальному кардиналу не могли поручать дел первостепенной важности, но он мог попытаться напомнить о себе неким выдающимся достижением. Попечитель Деспины был в курсе московских дел и подоплеке безуспешных попыток подчинить русскую митрополию римской курии. Имел ли Ватикан основание рассчитывать, что византийская принцесса окажет соответствующее влияние на венценосного супруга и подвигнет его на унию с католичеством?

Питомица Святого престола Палеологи за редким исключением выступали за союз с Западом, который не мыслился без унии. Вряд ли представителей этой династии можно считать сознательными западниками, просто им достался самый драматичный период существования империи, а выбор союзников оказался крайне ограничен. Первый басилевс, отвоевавший Константинополь у крестоносцев, Михаил VIII, в 1274 году заключил Лионскую унию, которая была отторгнута византийским обществом. Его преемник Андроник III пытался возродить союз с латинянами, но снова потерпел неудачу. Дядя Зои – император Иоанн VIII Палеолог был инициатором и горячим сторонником решений, принятых на Флорентийском соборе. Опять же им руководило благое, хотя и недостижимое намерение спасти империю, заручившись поддержкой католического Запада. Но был ли мучительным для него этот выбор? Иоанн и его придворные, патриарх и византийские епископы несколько лет, пока шли заседания собора сначала в Ферраре, а потом во Флоренции, жили на Апеннинах на содержании Ватикана, тесно сойдясь с католическими прелатами.

Император Иоанн VIII Палеолог Католичкой была мать Зои, как, кстати, и обе супруги последнего византийского императора Константина. Не факт, что замужество сопровождалось обязательным переходом в православие – в 418 году папа Мартин V официально разрешил латинским принцессам выходить замуж за Палеологов при условии сохранения ими католической веры. Отец будущей московской государыни деспот Фома официально принял католичество. В марте 1461 года его с почестями приняли в Риме, папа наградил беглого деспота орденом Золотой Розы и назначил содержание в 300 дукатов, к которым позже прибавилось еще 500 дукатов. В 1465 году Фома вызвал в Рим своих детей и через несколько дней после их прибытия умер. Мы не знаем, кто занимался их воспитанием после смерти матери, возможно, дети деспота соблюдали православные обряды. Существует предание, что, когда во время первой церковной службы, на которой они присутствовали в Риме, провозгласили долголетие понтифику, дети Фомы вышли из собора. Возможно, они в действительности смутились, но

скорее это легенда, призванная продемонстрировать верность Зои и ее братьев греческой вере. Известно, что Андрей Палеолог стал католиком. Точных сведений о Зое нет, но она воспитывалась при папском дворе католическим кардиналом – было бы очень странно, если бы ватиканское окружение Деспины поддерживало в ней приверженность к православию. Сохранилось любопытное письмо Виссариона, в котором он начертал программу занятий и воспитания детей византийского деспота. Из этого письма узнаем, что папа по-прежнему будет отпускать определенную сумму на их нужды, в том числе на покрытие расходов по содержанию скромного двора. Среди придворных Виссарион упоминает одного медика, одного профессора греческого языка, одного профессора латыни, переводчика и одного или двух латинских священников. По вопросу о религии он указывает на волю их отца, деспота Фомы, который просил воспитать детей в лоне западной церкви, а потому они должны жить и одеваться, как «латины», посещать латинскую церковь и вести себя смиренно и покорно перед папой. У вас будет все, заключает Виссарион, если вы станете подражать латинам; в противном случае вы не получите ничего. Зоя вполне подчинилась этому требованию и с того времени жила в Риме и называлась на официальном языке возлюбленной дочерью римской церкви, питомицей апостольского престола. Существует еще одно обстоятельство, весьма определенно указывающее на конфессиональную принадлежность Зои Палеолог. Как известно, в Москве византийскую принцессу стали называть Софьей. Вызывает удивление и сам этот факт, и индифферентное отношение к нему исследователей. Что за странная и дерзновенная прихоть?! При таинстве крещения ребенок нарекается в честь кого-либо из святых угодников Божиих, который считается небесным покровителем человека, к которому он будет прибегать за молитвенной помощью в течение всей своей жизни. Следовательно, при смене имени человек пренебрегает еще и своим святым, в честь которого он назван. Православный человек и тогда, и сейчас может изменить имя в трех случаях: при крещении, при постриге и при принятии схимы. Наша героиня ни монашкой, ни схимницей не была. Значит, Зою в Москве накануне венчания окрестили Софьей – очевидно, в честь бабки великого князя Софьи Витовтовны. Значит ли это, что Зоя была католичкой? У нас нет достаточных оснований, чтобы делать столь категоричный вывод. На Руси бытовал обычай перемены имени невесты при венчании. Можно вспомнить, что княжна Екатерина Буйносова-Ростовская, на которой женился царь Василий Шуйский, получила в царицах имя Мария, а девица Мария Хлопова, взятая на царский двор в качестве невесты для царя Михаила Федоровича, была переименована в Анастасию (возможно, в память царицы Анастасии Романовой), когда же брак не состоялся, она снова стала Марией. И все-таки эти случаи хотя и отстоят от брака Деспины и Ивана III «всего» на сотню с лишним лет, но относятся к другой исторической эпохе, насыщенной многоликим самозванчеством, да и невесты не относились к императорской династии. Более традиционным, характерным для середины XV века стоит признать иное отношение к перемене имени: если бы дочь деспота Фомы крестили по православному обряду и в святом крещении ей было дано имя Зоя, то москвичи вряд ли замыслили называть ее по-другому. Повторное же крещение для православного христианина невозможно ни при каких обстоятельствах. Это спасительное таинство совершается раз в жизни и является рождением для духовной жизни во Христе. И совершенно иначе обстояло бы дело в случае принадлежности Зои к римо-католикам, либо униатам. Равным образом иностранные принцессы, выходя замуж за византийского императора, в ряде случаев получали новое имя; так, Берта Зульцбахская, первая жена Мануила I Комнина, становится Ириной; такое же имя получает и Аделаида Брунсвикская, жена Андроника III. Возможен и такой вариант: Деспину крестили по православному обряду, но униатские священники – если бы в Москве прознали про это обстоятельство, подобное крещение в глазах русского духовенства опять же выглядело бы «недействительным». Многие византийские богословы не принимали католическое крещение. Св. Афанасий

Париос пишет, что «возвращающимся от латинян нужно безоговорочно, обязательно и необходимо креститься». Также Св. Никодим говорит: «Крещение латинян является лжеименным, а потому неприемлемым…» С ними соглашается и Евстратий: «Западные, приходящие в Православие, должны быть перекрещиваемы. Это действие не является перекрещиванием, так как мы не крестим их из-за того, что они были плохо крещены, но потому что они были совершенно не крещены. Потому что то, что они называют "крещением", называется так ложно и является лжекрещением». При этом ложное крещение, не совершенное православным священником по учению Церкви, считалось не только не очищающим человека от греха, но, напротив, оскверняющим его.

Посол Иван Фрязин вручает великому князю Иоанну III Васильевичу портрет Софьи Палеолог. Художник В. Муйжель Вместе с тем на сей счет в Византии существовали и другие взгляды. Как следствие, до падения Константинополя в Восточной Церкви не было специальных постановлений относительно способов принятия в православие обращающихся латинян. К XV веку практика изменилась. Св. Марк Эфесский пишет, что в его время латинян принимали через миропомазание. Константинопольский собор 1484 года узаконил практику миропомазания вместе с отречением от заблуждений и исповеданием веры. Что касается Русской церкви, то, по свидетельству кандидата богословия Сергея Говоруна, здесь практика развивалась по-другому: до середины XV века существовала та же неопределенность, что и в Византии:

католиков принимали иногда через крещение, но чаще через миропомазание или исповедание веры. Однако после Ферраро-Флорентийского собора (1438–1439 гг.) случаи перекрещивания становились все более и более частыми. Можно предположить, где и когда крестили Деспину. Когда утром 12 ноября 1472 года она въехала в Москву, то проследовала в церковь, где митрополит Филипп благословил «царевну» и ее спутников крестом. Затем Зоя вместе с преосвященным направилась к матери великого князя Марии, позже к ним присоединился государь. Об этом в летописи следует не совсем ясная фраза: митрополит «тогда обручалъ ту царевну по обычаю, яко же достоит государьству ихъ». И уже потом новобрачные отправились на литургию, после которой митрополит совершил обряд венчания. В чем состоял смысл странного обручения? Иван III и Зоя Палеолог уже обручались заочно в Риме, когда роль жениха исполнял посланец великого князя Иван Фрязин. Если в Москве сочли нужным устроить очное обручение накануне венчания, то почему в нем участвовала одна Зоя – уже второй раз? Обручение имело юридический смысл договора, не более того – и этот договор был заключен. И по какому такому «обычаю» данное действие производилось? Скорее всего, посещение палат вдовствующей государыни на самом деле понадобилось, чтобы в камерной, «семейной» обстановке, вдали от посторонних совершить крещение, для пущей конспирации замаскировав его таинственным обручением.

Венчание Ивана III с Софьей Палеолог в 1472 г. Гравюра XIX в. В свете католичества (или униатства) Зои-Софьи более понятным становится появление в ее свите папского легата Антонио Бонумбре, епископа Аччии. Точнее, даже не появление, а его вызывающее поведение – весь путь от Пскова римский эмиссар вез во главе процессии латинский крест, водруженный на длинный шест, пока ему не указали на недопустимость подобной демонстрации в пределах православного государства и за 15 верст до Москвы попросту отобрали означенный «крыж». По прибытии в Москву мессир Антонио резко потерял интерес к происходящему, оставил свои прозелитические потуги, и даже когда, обрадованный возможностью схлестнуться с «папежником», митрополит Филипп вызвал его на диспут, посланец Святого престола вяло отбивался от нападок православного иерарха, отговариваясь отсутствием под

рукой надлежащей литературы. Е. Е. Голубинский объясняет пассивное поведение легата «благоразумной осторожностью». Возможно. Только куда же исчезли его благоразумие и осторожность, когда он не без вызова демонстрировал в пределах незнакомой иноверной страны свой латинский крест?! Видимо, все это время его преосвященство сопровождал верную дочь Римско-католической церкви, которая в Москве обернулась православной царевной, не нуждавшейся в его услугах.

Сирота, бесприданница, дурнушка Впрочем, если бы даже Зоя была ярой католичкой, доводы в пользу «прозелитической» версии о первенстве Святого престола в деле замужества византийской принцессы утрачивают свою весомость при сопоставлении со следующими фактами. Известны, по крайней мере, три попытки выдать бесприданницу Зою замуж. В 1466 году – то есть уже в то время, когда московский великий князь был вдовцом – состоялась ее помолвка с некиим «архонтом Каракиолом». Е. Ч. Скржинская полагает, что речь идет о представителе неаполитанского рода Карачиолли. Помолвка, однако, не привела к свадьбе. Между тем современный британский византолог Стивен Рансимен, ссылаясь на записки секретаря императора Константина IX Георгия Франдзиса, сообщает, что Зоя в июне 1466 года вышла замуж «еще девочкой» за римского аристократа из дома Караччоло, но вскоре овдовела. Более того, Франдзис самолично ездил в 1466 году в Рим на свадьбу принцессы и «архонта». Франдзису нет резона выдумывать, если только издатели или переводчики не перепутали свадьбу с помолвкой. (Рансимен полагает, что Зоя родилась в 1456 году, но в таком случае в 1466 году ей было всего десять лет и речь, скорее всего, могла идти о помолвке.) Если же Зоя на самом деле оказалась юной вдовицей, то резонно, что московские книжники постарались обойти этот щекотливый момент, низведя свадьбу до помолвки. Во всяком случае, сиротку безуспешно пытались выдать замуж еще дважды: за герцога Мантуанского и короля осаждаемого турками Кипра. В Москве, когда дело дошло до сватовства, прознали про эти случаи, но сделали вид, что вполне удовлетворены версией о том, что женихи не подошли Зое из-за «латынства».

Прием у Сикста IV. Художник Мелоццо да Форли Разумеется, вовсе не это обстоятельство привело к расстройству матримониальных

планов. Сами неоднократные попытки сосватать Зою Палеолог исключают версию о том, что Ватикан каким-то образом пытался использовать фактор византийско-православного происхождения невесты в своих далеко идущих экспансионистских планах. Девушку откровенно сбывали с рук, и, казалось бы, лежащая на поверхности счастливая идея превратить Деспину в проводника католического влияния в России не приходила в светлые головы кардинала Виссариона и его коллег по той простой причине, что заняты они были совсем иными заботами. Во всяком случае, если бы одна из предшествующих попыток выдать Зою замуж увенчалась успехом, рассуждения о коварных планах римской курии в отношении Руси говорить потеряли бы всякий смысл. Значит ли это, что идея брака эта пришла из Москвы? Падение Византии вызвало острую реакцию в русском обществе и породило напряженные раздумья об исторической судьбе двух государств, общности и преемственности культур и веры, будущем греко-славянской цивилизации. Эти размышления пока не выкристаллизовались в концепцию «Москва – Третий Рим», но очертили круг проблем, которые столь занимали умы московских книжников два последующих столетия. Эти пока не вполне ясные настроения могли послужить благоприятной средой для возникновения планов в отношении выбора будущей супруги московского государя. И что совершенно очевидно – брак с представительницей византийской императорской фамилией поднимал статус великого князя московского и во внутрирусских и в международных сношениях. Тем более опыт брачного союза представителей Палеологов и Рюриковичей имелся в самом недавнем прошлом. Тетка Ивана III, дочь Василия I Дмитриевича Анна, была первой женой императора Иоанна VIII Палеолога. Юная русская княжна прожила в замужестве всего три года, успев за этот короткий срок сделаться любимицей жителей Константинополя, и стала жертвой морового поветрия. Семейный союз оказался бездетным, впрочем, как и последующие два брака императора Иоанна Палеолога, который царствовал с 1425 по 1448 год. На сохранившемся до наших дней саккосе, присланном из Византии митрополиту Фотию, находится портретное изображение великого князя Василия Дмитриевича, его супруги Софьи Витовтовны, их дочери Анны и ее порфироносного супруга, причем Иоанн и императрица Анна изображены в византийском царском облачении, с нимбом вокруг голов. Этим саккосом мог вполне пользоваться и митрополит Филипп, и в таком случае пример этого супружества мог буквально маячить перед глазами великого князя и его придворных во время праздничных богослужений. Вопрос в другом: слышали ли в Москве о существовании Зои Палеолог, ее судьбе и ее местонахождении? Очевидно, обо всем этом в Кремле узнали только 11 февраля 1468 года, когда «прииде из Рима от кардинала Висариона Грек, Юрий именем с “листом”», в котором было написано, что «есть в Риму деспота Аморийскаго Фомы Ветхословца от царства Констянтинаграда дщи его, именем Софиа, православнаа христианка; аще восхочещи поняти еа, то азъ учиню еа в твоем государстве». Примечательно, что посольство прибыло не от папы, а от кардинала Виссариона, который действовал не в интересах Ватикана, или, вернее, не только в его интересах. Можно назвать другое государство, где хорошо знали о судьбе морейского деспота и его семьи и где с великой охотой заручились бы расположением московского великого князя. Это город-государство Венеция, морская республика, переживавшая период величайшего подъема. В середине XV века венецианский патриций Бернардо Джустиниани горделиво заявлял, что тремя самыми могущественными правителями мира были император, папа и дож. И действительно, Венеция оставалась самым цветущим и богатым городом на всем Апеннинском полуострове вплоть до XVI столетия. А когда сенат республики Св. Марка в 1459 году заявил, что «наша золотая монета… превыше всех золотых монет других народов», это не было безудержным хвастовством. Фома Палеолог стал налаживать отношения с Венецией, давней соперницей византийцев, почти одновременно с захватом турками Константинополя. После падения

Мореи Фома с семьей бежали на остров Корфу (Керкиру) в Ионическом море, который с 1386 года принадлежал Венеции. Благодаря венецианцам, Керкира осталась единственной частью Греции, не попавшей под власть Османской империи. Оттуда изгнанник переправляется в Анкону – порт под контролем республики Св. Марка. Не приходится сомневаться, что в 1463 году Фома Палеолог вместе с папско-венецианской флотилией собирался выступить в поход против османов. Семья его в это время находилась под опекой венецианцев на Корфу, они же переправили Зою и ее братьев в Рим, прослышав о болезни отца, но, очевидно, и после этого венецианский сенат не прерывал связи с высокородными беженцами. В этой связи стоит вернуться к несостоявшимся бракам Зои Палеолог и побольше узнать о ее женихах. Если о ее муже (или суженном) – «архонте Каракиоле» мы не знаем ничего путного, то два других претендента на руку и сердце Зои идентифицируются без труда, известны даже имена счастливых соперниц византийской принцессы. «Герцог Мантуанский» – Федериго Гонзаго, старший сын маркиза Мантуи Лодовико. (Герцогский титул Гонзаго получат от императора Священной Римской империи в XVI веке.) В 1464 году разразилась война между Венецией и Флоренцией, на стороне республики Св. Марка выступила Модена, а флорентийцев поддерживала Мантуя. В мае 1468 года соперники заключили мир при посредничестве папы Павла II. Венеция в этот момент была явно заинтересована в восстановлении мирных отношений с соседями из Мантуи и могла при содействии понтифика сосватать за Федериго Зою, которую в венецианском сенате, очевидно, рассматривали как своего рода «агента влияния».

Софья Палеолог. Антропологическая реконструкция

Но венецианская кандидатура по каким-то причинам не удовлетворила Лодовико Гонзаго, который позже решил женить сына на баварской принцессе Маргарите. Исторический анекдот сообщает, что молодой принц пришел в ужас от грубых манер баварцев, а прослышав о непрезентабельной внешности Маргариты, бросился наутек. В итоге Федериго всё-таки пришлось жениться на дурнушке Маргарите: очевидно, мать принца – немка по происхождению – покровительствовала соотечественнице. Теперь перенесемся на остров Афродиты. В 1458 году скончался король Кипра Иоанн (Жан) II из династии франкских крестоносцев Лузиньянов. Иоанн оставил престол своей законной наследнице Шарлотте. Таким поворотом событий оказался недоволен внебрачный сын короля Иаков (Жак). Он бежал в Египет и, заручившись поддержкой султана, в сопровождении войска вернулся на родину. После многолетней борьбы с сестрой за престол энергичный бастард в 1464 году становится королем Кипра. В этой войне Иакову активно помогали венецианцы, и в первую очередь знатный вельможа Марко Корнаро. Корнаро имел красавицу дочь Катарину. Облик очаровательной венецианки в разные годы запечатлели на своих полотнах Тициан, Беллини, Веронезе и другие известные художники эпохи Возрождения. Один из портретов девушки предусмотрительно прислали Иакову.

Катарина Корнаро. Художник Тициан

Зоя Палеолог и в юные годы не могла похвастать обаянием и привлекательностью. Поэт Пульчи в 1472 году карикатурно изобразил невесту русского государя в весьма неприглядном виде. В глазах ренессансного пиита это – гора жира, жирная масляница, «два турецких литавра на груди, отвратительный подбородок, лицо – вспухшее, пара свиных щек, шея, ушедшая в эти литавры, два глаза, стоющие четырех». Синьор Пульчи если и приврал, то не сильно покривил против истины, о чем можно с уверенностью судить по реконструкции внешности Деспины, произведенной С. А. Никитиным в 1994 году. Несмотря на то что перед нами явно не дряхлая старуха (Софья умерла в 55 лет), никаких следов былой красоты обнаружить не удается. Куда было соперничать бесприданнице и сироте с богатой красавицей-аристократкой. Но случилась загвоздка. В то время (шел 1468 год) Катарине Корнаро исполнилось всего четырнадцать лет. Вероятно, поэтому венецианцы на всякий случай предложили кипрскому королю альтернативу в виде Деспины Зои. Однако Иаков выказал готовность ждать совершеннолетия Катарины. Обручение состоялось в Венеции, где вместо жениха присутствовало его доверенное лицо. На церемонию, которая проходила во Дворце дожей, невесту сопровождали сорок представительниц знатнейших венецианских фамилий. Впрочем, автор «Хроники острова Кипр» XVI века Флорио Бустрон утверждал, что Иаков первоначально пытался убедить Пия II короновать его королем Кипра, а также посодействовать ему в сватовстве к дочери деспота Мореи. Однако понтифик соглашался пожаловать ему корону при условии, что он возьмет в жены его племянницу. Иаков же, увидев портрет оной и прознав про ее нравы, отказался от коронации на сих условиях. Как бы то ни было, свадьба кипрского короля и венецианки последовала четыре года спустя – на Кипре. При этом Сеньориссима получила право на владение королевством в случае, если Иаков и Катарина умрут, не оставив потомства. Кипр попал под покровительство Венеции. Свергнутая Шарлотта, между прочим, приходившаяся Зое Палеолог кузиной, умерла в Риме после двадцати лет безуспешных попыток получить помощь от европейских королевских дворов и папы. А Катарина Корнаро после смерти короля Иакова в июне 1489 года отреклась от власти в пользу Венеции.

Ошибка резидента Кардинал Виссарион вполне подходит на роль прилежного помощника венецианцев в деле приобретения надежных партнеров по борьбе с османским натиском. Энергичный и последовательный сторонник удара католического Запада по турецкой экспансии, он изо всех сил пытался помочь своей обреченной родине и тем самым загладить свою вину перед ней, которую в глубине души, похоже, осознавал. Во время попытки организации морского похода из Анконы Виссарион на свои средства даже снарядил галеру. В июле 1453 года, рассказывая в письме дожу Франческо Фоскари о падении Константинополя, он взывал к помощи венецианцев, отмечая, что нужно остановить турок в Греции, пока они не напали на Италию. В 1458 году Виссарион произносит речь на съезде представителей западных монархов в Мантуе, призывая их к новому крестовому походу. Летом 1463 года папа отправляет Виссариона в Венецию, чтобы побудить республику к войне с турками. Венецианцы не только оказали кардиналу воистину королевские почести, но и действительно выступили против султана. После своего последнего посещения Венеции в 1464 году Виссарион завещал передать Сеньориссиме свою библиотеку, превышавшую фонды папского книгохранилища. В акте дарения, заверенном Сенатом, говорилось, что библиотека посвящается Св. Марку, а ее здание должно быть построено на площади имени святого евангелиста. В ответ благодарные венецианцы внесли греческого эмигранта в знаменитую «золотую книгу», в которую обычно попадались знатные сеньоры, чьи предки заседали в составе Большого Совета.

Разумеется, все брачные планы в отношении Зои получали благословение ее попечителя Виссариона, который сохранил в сердце признательность к морской республике и проддерживал тесные связи с ее элитой. У Виссариона и правителей Республики Св. Марка были одни враги – турки. Венецианцы настойчиво искали союзников для борьбы с ними. Во время первого венецианско-турецкого конфликта 1415 года Сеньориссима пыталась организовать два антитурецких альянса – на юге во главе с сельджкуским князем из Малой Азии, а на севере – с воеводой Валахии. В июле 1463 года Венеция снова вступила в войну, причем ее целью стало освобождение от турок бывшей вотчины Фомы Палеолога – Мореи. Венеция в очередной раз озаботилась поиском союзников. «Блокостроительство» стало жизненно важным для венецианцев после захвата турками в 1470 году Негропонте (Эвбеи) – эта потеря оказалась крайне болезненной для морской республики. В этих условиях Москва не могла не попасть в сферу интересов Венеции. Виссарион рад был помочь старым друзьям, но загадочная Русь находилась слишком далеко от Ватикана. Однако он мог рассчитывать на человека, в руках которого находились все ниточки, тянущиеся к Москве, Риму и Венеции, и способного связать их воедино. Его звали Джованни Делла Вольпе. Этот ловкий интриган вполне оправдывал свою фамилию: «volpe» – лиса. Этот гибрид Лоуренса Аравийского и Хлестакова, по происхождению дворянин из Виченцы, города, находившегося под управлением Венеции с 1404 года. Первоначально он жил в Золотой Орде, в 1459 году перешел на службу в Москву в качестве монетного мастера и стал зваться Иваном Фрязиным. И в Орде, и в Москве он оказывался, вероятно, по воле своих венецианских патронов. Проект брака родился в голове ушлого денежника, либо авторство замысла принадлежит Виссариону, а реализацию плана венецианцы поручили своему резиденту в Москве. Именно Вольпе направил в 1468 году в Италию Джисларди и Траханиота, которые, вероятно, зондировали почву относительно возможности матримониального союза и получили положительный ответ от папы Павла II, кстати, венецианца по рождению. Вместе с посольством 11 февраля 1469 года в Москву «…приидоша и Фрязи: Карло, имянемъ, Ивану Фрязину Московскому денежнику брат большой, да братанич, старейшаго их брата сын, Антон». То есть с посланником Виссариона прибыли брат и племянник «московского» Делла Вольпе (Никон. С.120) Их появление в Москве подтверждает, что великокняжеский денежник имел связь с Апеннинами и теми лицами, от которых получал важные поручения, в том числе и относительно сватовства Зои Палеолог.

Библиотека Св. Марка в Венеции

В следующем году уже сам Вольпе-Фрязин отправился в Рим на переговоры и привез из Ватикана «икону» принцессы. Он же надоумил подчеркнуть в грамоте из Ватикана православие Зои – это известие предназначалось в первую очередь для московского духовенства. Несмотря на проявленную пронырливым денежником предосторожность, переговорный процесс замер почти на год – очевидно, митрополит Филипп стал противиться браку с девушкой, чья конфессиональная принадлежность вызывала столько сомнений. В конце концов, был найден компромисс: в Москве светские и церковные власти договорились, что перед венчанием Зою окрестят по православному обряду. Вольпе продолжил начатое. В июне 1471 года в Риме во время церемонии заочного обручения Зои и Ивана III Вольпе «представлял» отсутствовавшего жениха. В январе 1472 года Вольпе отправился за невестой в Рим. 21 мая состоялся торжественный прием российских послов у папы Сикста IV, на котором присутствовали представители Венеции, Милана, Флоренции, герцог Феррарский. На пути в Москву невесту «белого императора», как именовал Ивана III в своем послании миланский герцог Франческо Сфорца, торжественно встречали в итальянских городах, в том числе на родине Вольпе – Виченце. В ноябре того же года «Деспина» и ее спутники прибыли в Москву. Несомненно, без Делла Вольпе появление Зои-Софьи в Москве трудно представить. Однако за блистательным взлетом Ивана Фрязина вскоре последовало еще более стремительное падение. Эта почти детективная история началась с того, что высокопоставленный венецианский чиновник Джан Баттиста Тревизан на основании постановления сената республики от 2 апреля 1471 года отправился в Орду в качестве посланника Синьории. Отношения между Ордой и Венецией были прерваны еще в 1379 году после нашествия Тамерлана, который разрушил венецианские поселения в Крыму и на Азове. От Тревизана требовалось оценить на месте возможность заключения союза с ханом Ахматом для совместных действий против Турции. Кроме того, венецианцы намеревались доставлять по Волге и Каспию огнестрельное оружие для своего союзника персидского шаха Узун Хасана. И посольство в Орду, и союз с Узун Хасаном, и замужество Зои Палеолог следует считать составными частями одного грандиозного плана: Сеньориссима намеревалась окружить османов с севера полукольцом союзных государств, в дополнение к южному морскому театру военных действий. Путь Тревизана пролегал через Москву, куда он прибыл в сентябре 1471 года вместе с племянником Ивана Фрязина Антоном. Посланник заявился к главе семейного клана, по версии летописца, «понеже бо той Иван Фрязин тамошние земли рожение и знаемъ тамо». На самом деле Тревизан поступил в полное распоряжение московского резидента своего правительства. Вольпе, зная о напряженных отношениях между Русью и Ордой, посоветовал Тревизану скрыть свои действительные намерения и представил его великому князю в качестве очередного родича, очевидно, рассчитывая в дальнейшем при удобном случае отправить его к конечной цели путешествия. В январе 1472 года, как уже отмечалось, Вольпе-Фрязин отправился в Италию, и Тревизану пришлось ждать его возвращения до ноября – веское доказательство того, что без Вольпе венецианец не мог ступить ни шагу.

Лев св. Марка. Установлен в честь победы при Лепанто над воротами Арсенала. Венеция Затянувшееся безделье в чужой стране притупило бдительность дипломата. Обрадованный наплывом соотечественников, прибывших с Софьей Палеолог, Тревизан излишне разоткровенничался с людьми из свиты Деспины. Дело кончилось тем, что некий доброжелатель поведал великому князю об истинной цели визита Тревизана в Москву. Государь «въсполевся на них»: Вольпе заковали в кандалы и сослали в Коломну, а Тревизана, чьи действия расценили как шпионаж, ожидала казнь. Только заступничество папского легата и прибывших с Софьей Палеолог итальянских гостей спасло неудачливого дипломата от верной смерти. Иван III направил в Венецию гневную отповедь. Однако, после обмена грамотами между великим князем и венецианским дожем, Тревизана не только освободили, но и, в конце концов, отпустили-таки с провожатыми до конечной цели его путешествия. Причем улаживать инцидент пришлось Антону Фрязину, который с этой целью посетил Венецию и вел там непростые переговоры. Как видно, дядина опала нисколько не отразилась на репутации племянника. Иван III не просто простил Тревизана. Он «подмогши его всем, отпустил к царю Ахмату въ Болшую Орду съ своим послом о ихъ деле, чтобы пожаловал, шел им на помочь на турскаго салтана к Царюграду». Московский властитель таким образом поддержал предложение венецианцев, даже адресованное своему врагу – ордынскому хану. Поход на Цареград-Константинополь, о котором ни венецианцы, ни тем более ордынцы и не помышляли, упомянут летописцем умышленно, дабы предупредить недоумение русского читателя – с какой стати московский государь энергично способствует дипломатической миссии, цель которой столь далеко отстоит от интересов Москвы. Успешное разрешение конфликта с Тревизаном показало, что в окружении Ивана III появились влиятельные особы, успешно лоббирующие интересы Венеции. Сеньориссима делается преимущественным поставщиком строителей, пушечных мастеров и прочих специалистов для России. Сношения с республикой приобретают регулярный характер. Но главная цель республики Св. Марка: сформировать антиосманский блок с участием Московии – не была достигнута. Впрочем, изначально эта затея, основанная на искаженном представлении о ситуации в Восточной Европе, была обречена на провал. Турецкий фактор стал сказываться на московских делах – прежде всего торговых – чуть позже после захвата Кафы османами в 1475 году. Первый контакт москвичей с подданными султана состоялся десятилетие спустя и то благодаря стечению обстоятельств – русское

посольство возвращалось из Венгрии через Аккерман (ныне украинский Белгород-Днестровский), который незадолго до этого турки отбили у волошского господаря Стефана Великого. После этого, а именно в 1486 году, московский посол Юрий Траханиот в переговорах с Венецией, Миланом, Римом затрагивал тему турецкой угрозы. Тем не менее османский вопрос до середины XVII века останется для Москвы второстепенным: границы владений султана и великого князя московского разделяло огромное расстояние, внешнеполитические интересы двух государств почти не пересекались и не вступали в жесткое противоречие друг с другом.

Глава III Мятеж единородных и нашествие иноплеменных Князья сидят и сговариваются против меня; а раб Твой размышляет об уставах Твоих. Псалом CXVIII

Княжеская эмиграция Великая княжна Софья и «мнози Греци, иже приидоша, служаще царевне», не развернули русскую внешнюю политику в нужном Венеции направлении, да и вряд ли прилагали к этому особые усилия. Зато у Деспины и ее окружения появилось достаточно времени и возможностей активно включиться во внутриполитическую жизнь Московского государства. У великого князя к тому времени имелся наследник – Иван, прозванный Иваном Молодым, родившийся от Марии Борисовны Тверской в 1458 году. Начиная с 1470 года Иван Молодой считался соправителем государя и титуловался великим князем. Иван III, как в свое время его отец Василий Темный, посчитал, что будущего правителя надо сызмальства приучать к навыкам управления страной. Неудивительно, что отношения пасынка с мачехой оставляли желать лучшего, и на этой почве у взрослеющего наследника возникали недоразумения с отцом. Контарини, побывавший в Москве в конце 1476 года, отмечал, что Иван Молодой находится «в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с Деспиной». Очевидно, в первые годы супружества Иван Васильевич благоволил Софье Палеолог; его раздражало непочтительное отношение к ней старшего сына. Тем не менее до поры до времени статусу будущего правителя государства ничего не угрожало. Ситуация изменилась в 1479 году, когда у Софьи родился мальчик, потомок византийских императоров. В Шумиловском списке Никоновской летописи содержится рассказ «О чюдесном зачатии и рождении великого князя Василия Ивановича», в котором говорится о том, что Софья родила «три дочери изрядны, сына же тогда не успе роди не единаго». Летописец сообщает, что супруги «о сем скорбь имяху и Бога моляху, дабы даровал имъ сынове родити в наследие царству своему, еже и получиша». Странно, что Иван Васильевич переживает об отсутствии наследника, который у него в то время уже имелся – очевидно, это вставка более позднего периода, а вот чувства Софьи волне понятны. Как справедливо замечает С. М. Каштанов, «второй брак Ивана III с самого начала таил в себе смертельную опасность для Ивана Молодого, так как рано или поздно должна была возникнуть борьба за право престолонаследия между ним и сыном Софьи. Палеологи не могли не хотеть избавиться от Ивана Молодого при жизни Ивана III, когда сын Марии Борисовны не имел еще основания занять престол». Но сын этот появился только в 1479 году. В это самое время, по выражению Л. В. Черепнина, оппозиционные элементы «завязали какие-то отношения с Софьей Палеолог». Нам предстоит найти ответ на вопросы: что за оппозиционные элементы в верхушке страны противостояли режиму Ивана III и какие отношения их связывали с Софьей Палеолог.

В описываемую эпоху в политической элите Московского государства происходили серьезные подвижки. С половины XV столетия состав московского боярства глубоко изменяется: из 200 родовитых фамилий конца XVI века более 150-ти вошли в состав московского боярства именно с середины XV века. В течение двух-трех десятилетий московская элита обновилась более чем на три четверти. «Служилое князье если не задавило, то закрыло старый слой московского нетитулованного дворянства», – резюмирует В. О. Ключевский. Служилое княжение рассматривалось в Москве как наследственная вотчина (перешедшая от предков слуги или пожалованная ему великим князем) и обуславливалось несением военной службы князем. По неписаному праву служилые князья обязаны были участвовать только в тех войнах великого князя, которые так или иначе затрагивали их интересы как владельцев определенных территорий.

Кремль при Иване III. Художник А. М. Васнецов Служилые князья приходили на службу к московскому государю обычно из Литвы. Помимо дискриминации православной веры к исходу их подталкивали последствия ударных темпов формирования литовской державы. Небольшая «метрополия» напоминала остров, окруженный океаном земель бывшей Киевской Руси. Коренная Литва, составлявшая 1/10 часть от попавших под ее власть территорий русских княжеств, так и не стала ядром крепкого централизованного государства. Литовцы, выказав себя удачливыми вояками, присоединили обширные пространства, но не смогли предложить восточнославянскому населению ничего того, что входит в понятие «цивилизация» – ни языка, ни религии, ни культуры, ни судопроизводства, ни традиций, позаимствовав все это у покоренных народов. Оставшиеся в западнорусских землях феодалы по большей части оставались на своих местах и продолжали вместе со своими боярами править местными сообществами на положении вассалов. «В них еще было так много местной политической жизни и силы, что литовские князья не считали возможным посягать на их цельность и единство», – отмечает М. К. Любавский. Интенсивный переход литовских православных магнатов на службу московскому князю начался с Кревской унии 1386 года, от которой берет отсчет политика ущемления прав приверженцев «греческой» веры. Опираясь на народные массы, встречая поддержку во всех слоях русского, украинского и белорусского населения Литовской «Руси», русские князья, как Рюриковичи, так и обрусевшие Гедиминовичи, обиженные и обойденные польско-литовскими панами, организуют заговоры и все чаще «отъезжают» в Москву –

потому их еще называют «выезжанами». В 80-е годы на сторону Москвы открыто переходят Одоевские, позднее князья Вяземский и Мезецкий, затем Трубецкие и Мосальские. Сперва «отъезжал» обычно один из представителей того или иного княжеского рода, но совместность «отчинных» владений, которые приходилось делить (так как одна часть «тянула» к Литве, а другая к Москве), вызывала ссоры, стычки, пограничные столкновения. Великий князь Литовский не мог защитить своих оставшихся к западу от границы вассалов, тогда как великий князь Иван III действовал энергично, помогая своим новым слугам, как, например, в 1473 году, когда он «повоевал» Любутскую волость. Поэтому, поколебавшись немного, «отъезжали» в Москву и другие родственники. Так, например, за Иваном Белевским последовал Андрей, за Дмитрием Воротынским – Семен и т. д. Часть выезжан ценила московскую службу за возможность бороться с врагами православия – католиками и ордынскими «бесерменами». Знаменитый воевода Дмитрия Донского Д. М. Боброк-Волынский выехал из Литвы между 1366–1368 годами, то есть после окончания успешной войны Ольгерда с Ордой. В 1376 году он участвует в походе против волжских булгар, а спустя три года внук Гедимина воюет против своей родины – Литвы. На Куликовом поле Боброк-Волынский командовал засадным полком вместе с серпуховским князем Владимиром Храбрым. Но в 90-х годах XIV века после поражения от Тохтамыша Москва временно избегала столкновений с Ордой. Напротив, в это время энергично готовился к войне против ордынцев литовский князь Витовт. И вот православные сыновья Ольгерда князья Андрей Полоцкий, Дмитрий Брянский, а вместе с ними Боброк-Волынский возвращаются на литовскую службу. Все они погибли в 1399 году на Ворскле, доблестно сражаясь с войском Едигея.

Князь Владимир Андреевич и Боброк Волынец в засаде. Лицевой летописный свод

Разумеется, было бы наивно представлять всех выезжан бессребрениками, которые переходили на московскую службу, исключительно движимые патриотическими убеждениями и приверженностью православной вере. С другой стороны, если бы князья Западной Руси, размышляя над своей дальнейшей судьбой, исходили из меркантильных соображений, то чаша весов, скорее всего, качнулась в сторону Литвы. Королевские «привелеи» 1387 года освободили литовское шляхетство почти от всех государственных повинностей, закрепляли за ним право распоряжаться и передавать по наследству свои владения и имущество, выдавать дочерей замуж без санкции верховной власти – невиданная вольность для подданных московского государя. Городельская уния 1417 года закрепила привилегированный статус за литовскими боярами при условии перехода в католичество. Постепенно дискриминационные меры в отношении православных феодалов отменялись, однако сохранялся запрет для некатоликов занимать важные государственные должности. В 1447 году права феодалов закреплялись новыми обширными «привелеями». Если бы западнорусские князья отказались от православия, нет сомнения, что они вошли бы в элиту Речи Посполитой наравне с Радзивилами, Сангушко и другими могучими магнатами. Яркий тому пример – князья Вишневецкие. Как и у восточных соседей, в Литве административные функции от удельных князей постепенно переходили к государевым наместникам, но переезд в Москву никаких особых выгод в плане расширения властных полномочий выезжанам не сулил. Никакого роста привилегий в Московской Руси не отмечалось. Напротив. Как отмечает В. Б. Кобрин, уже к середине XIV века власть великого князя по отношению к своим боярам была достаточной для того, чтобы конфисковать у опального боярина владение и не возвращать его даже после примирения. При Иване Васильевиче князьям запрещалось передавать свои вотчины кому бы то ни было без ведома великого князя. Следует признать, что верность Православной церкви и осознание того, что Москва по праву претендует на роль собирателя русских земель, являлись главными причинами, побуждавшими западнорусских князей искать покровительства московского государя. Не всегда судьба выезжан на московской службе складывалась благополучно. Князь Иван Лукомский в 1473 году выехал в Москву. Двадцать лет спустя его казнили за участие в заговоре против великого князя Ивана Васильевича. По оговору Лукомского другого служилого князя – Федора Бельского – обвинили в намерении вновь уехать в Литву, его арестовали, сослали в заточение в Галич, а владения конфисковали. Лишь через четыре года (в 1497-м) Бельский был освобожден и, как ложно оговоренный, осыпан великокняжескими милостями: Иван III в качестве своеобразной морально-материальной компенсации за незаслуженное наказание женил его на племяннице – княжне Анне Васильевне Рязанской. Но прискорбные случаи, вроде казни Лукомского или опалы Бельского, не остановили ни Трубецких, ни Глинских. Были и те, кто из Москвы бежал в Литву. Но, во-первых, это были прямые мятежники против государя, вроде удельного князя Ивана Можайского, а во-вторых, никогда им не удавалось перейти на службу со своими вотчинами. На новой родине они не занимали высших воеводских и административных постов, и весь смысл их пребывания в Литве сводился к планам реванша и пестованию заговоров. Никому из московских эмигрантов не удалось закрепиться в литовской элите. Великий князь не зря привечал знатных перебежчиков. Приток эмигрантов из Литвы способствовал резкому усилению военного потенциала Москвы, отмеченному еще в середине XIV века. Это усиление можно проследить на примере трех походов литовского князя Ольгерда на Москву. В ходе первого нападения, имевшего место в 1368 году, москвичам не удалось организовать достойный отпор противнику – не узнали своевременно о подходе литовцев, смогли собрать только сторожевой отряд, который был разгромлен. Ольгерд беспрепятственно подошел к Москве, но не осмелился штурмовать недавно отстроенный каменный Кремль. В 1370 году Ольгерд уже столкнулся с успешной обороной

Волока Ламского, к югу от Москвы великий князь успел собрать внушительную рать, которая стала угрожать войску Ольгерда с фланга и вынудила его отступить из московских пределов. В 1373 году московское войско и вовсе разбило передовой отряд Ольгерда и тверичей, после чего враждующие стороны посчитали за благо разойтись с миром. Вклад литовских выезжан в военное усиление Руси вполне объясним, ведь москвичи до недавнего времени получали боевой опыт лишь в карательных походах против соседних княжеств, в то время как литовцы сражались и с крестоносцами и с ордынцами, а, значит, имели возможность перенимать их тактические приемы и заимствовать вооружение. При Дмитрии Ивановиче значительно выросло постоянное ядро русского войска – «двор», изменилась организация, тактика и вооружение русского войска. В более позднее время мы находим в летописи указание на заимствование москвичами новшеств из литовского военного арсенала. Так, в 1436 году на службу Москве перешел князь Иван Друцкий, который «изрядив свой полк съ копьи по литовски; такое же и вси прочии полци князя великаго изрядишася по своему обычаю вскоре». Наконец, переход на службу московского государя с землями, усиливая экономический и демографический потенциал Москвы, одновременно ослаблял ее врага – Великое княжество Литовское. Как показали С. Б. Веселовский и Л. В. Черепнин, служилые князья показали себя решительными сторонниками объединительной политики великокняжеской власти, хотя их представления о путях ее осуществления не всегда совпадали с намерениями Ивана III. Лояльность к государю подкреплялась материальной зависимостью от его расположения. Часть служилых князей (Гедиминовичи и Звенигородские) ранее не имела никаких поземельных связей в Московском княжестве, поэтому их благополучие всецело зависело от воли великокняжеской власти, а другие (Стародубские, Оболенские), хотя и были связаны со своими исконными владениями, но могли их сохранять только при прямом покровительстве могущественного московского сюзерена.

Понаехали тут! Если московские государи с радостью принимали на службу служилых магнатов, то в великокняжеском окружении к вновь прибывшим вряд ли относились с симпатией. К правлению Ивана Калиты относится начало такого явления как местничество, которое в значительной мере явилось реакцией на резко изменившуюся ситуацию в иерархии служебных отношений. Московские князья, чтобы привлечь к себе знатных и богатых выходцев, давали им при своем дворе первые места; но чтобы дать первое место пришельцу, нужно было отнять его у другого старинного боярина, понизить его, а вместе с ним понизить всех прочих бояр, занимавших места под ним. Перестановки в высших эшелонах власти стали постоянным явлением. Лишь только бояре усядутся, уладятся местами и службой, новый знатный пришелец урядится с князем «в ряд и крепость возьмет», «заедет», сядет выше многих старых служак и спутает установившийся распорядок мест. Основанное на прецедентах местничество было призвано сохранить для представителей родовитых семейств положение в правящей верхушке, достигнутое их предками. Но приток выезжан неминуемо оттеснял старожилов двора на более низкие ступени придворной лестницы. Роман Алферьев (Нащокин), местничая с князем Василием Мосальским, упирал на то, что «Нащокины вечные холопы московских царей». В. Б. Кобрин, рассказывая об этом споре по поводу «невместного назначения», отмечает, что при разборе конфликта преимущество должны были получать те, кто служил московскому государю раньше. Но в таком случае прибывшие из Литвы князья никогда бы не обошли старые боярские фамилии. И аргумент Нащокина в споре с Рюриковичем Мосальским – довод слабого. Приезжие основательно потеснили старомосковских бояр, верой и правдой служивших потомкам Калиты. Безусловно, большинство выезжан, Рюриковичи или Гедиминовичи по крови, по происхождению стояли выше и иных удельных князей Северо-Восточной Руси, и

старожилов великокняжеского двора. А. А. Зимин обращает внимание, что, сохранив за слугами часть старых привилегий в их вотчинных землях… московское правительство поставило их формально выше старомосковского боярства. Так, князья Одоевские стали выше Бутурлиных и многих других старинных фамилий московского боярства в силу одного из… правил московского родословного распорядка, потому что в конце XV века эти князья пришли в Москву прямо со своего удела. Но уступать насиженные места никому не нравилось. Первое открытое столкновение «аборигенов» и «выезжан» случилось в 1332 году в княжение Ивана Калиты, когда в Москву из Литвы прибыл киевский выходец Родион Нестерович и первый московский боярин Акинф Гаврилович Шуба, оскорбленный почетом, оказанным приезжему боярину, «не желая быть под Родионом в меньших», перешел на службу к тверскому князю. Следующий местнический по своему обличию конфликт произошел при Дмитрии Донском, когда представитель Гедиминовичей Боброк-Волынский оттеснил от первенства в Думе старомосковский клан Вельяминовых. Ивану Вельяминову, лишившемуся карьерной перспективы при дворе московского государя, пришлось бежать в Орду. По замечанию Р. Г. Скрынникова, «он представлял ту часть московских правящих кругов и населения, которая крепко держалась за старину и пыталась любой ценой избежать кровопролитного столкновения с Ордой». В 1408 году приехал в Москву внук Гедимина литовского князь Патрикей. Сын его Юрий женился на дочери великого князя Василия I Дмитриевича и стал боярином. При этом государь, выдавая за него свою сестру, «место ему упросил» у своих бояр. «Приехал князь Юрий Патрикеевич, – отмечали в разрядах, – и заехал боярина Константина Шею и других». Юрий Патрикеевич – первым назван среди свидетелей в обоих духовных грамотах великого князя Василия I Дмитриевича. А супруга князя Юрия, тетка Ивана III Анна Васильевна, сидела выше жен других придворных на свадьбе Василия Темного в феврале 1433 года. Порядок, при котором выезжане получали первенство перед «аборигенами», сохраняется и значительно позже – в великое княжение Василия III. Федор Михайлович Мстиславский приехал в Москву в 1526 году и сразу же занял почетное место в московской элите: стал старшим членом Боярской думы и вступил в брак с племянницей государя Анастасией. За что такая милость? Василий скорее имел основания не доверять Мстиславскому – его отец удельный литовский князь Михаил Иванович в 1499 году подался было с уделом на сторону Москвы, но после победы литовцев при Орше (1514 год) вернулся к литовскому государю. Тем не менее Мстиславский-младший сразу достиг положения, недоступного для представителей многих старинных московских родов. Рост влияния новой волны московской элиты нетрудно проследить по тому, как изменялся состав Боярской думы. Наиболее ранний список бояр времен Ивана III относится к 1475 году. Из 11 бояр большинство – шестеро – составляют старомосковские фамилии: Василий Федорович Образец, П. Ф. Челяднин, братья Тучко Морозовы, Григорий Морозов и Василий Китай. Четверо относятся к служилым князьям – трое Патрикеевых (Иван Патрикеев, два его племянника – Иван Булгак и Даниил Щеня, а также А. В. Оболенский). Ярославский удельный дом представлял князь Федор Хромой. Прошло без малого четверть века, и картина заметно меняется. В Боярской думе образца 1498 года из того же числа бояр шесть представляют служилых князей (Иван Патрикеев, Даниил Щеня и новое поколение клана Патрикеевых – сын Ивана Юрьевича и его зять: Василий Патрикеев и Семен Ряполовский, а также двое Оболенских), двое удельных ярославских князей, и лишь трое – старомосковских бояр: это братья Яков и Семен Захарьевы, А. Ф. Челяднин. К исходу века выехавшие из Литвы Гедиминовичи и Рюриковичи составили самую влиятельную прослойку политической элиты в Государевом дворе и Думе.

Боярская дума. Художник А. П. Рябушкин Прежде обиженные бояре могли найти себе нового сюзерена. Но в XV веке московские великие князья начинают энергичную борьбу против права отъезда, летописцы уподобляют ищущих новой службы бояр Иуде, называют «коромольниками льстивыми». Недовольные бояре, желавшие перейти к другому государю, наталкивались на все большие препятствия в осуществлении своих планов и вынуждены были мириться с новыми московскими реалиями, уступая место пришельцам. Униженные бояре остаются в Москве, но значит ли, что они смиряются с засильем «выезжан»? Очевидно, что старожилам московского двора не по душе пришлась постоянная и зачастую безуспешная борьба за сохранение своего прежнего статуса. И «аборигены», и выезжане не выступали как самостоятельная, самодостаточная политическая сила и таковой никогда не являлись. Цель их борьбы и одновременно ее орудие – влияние при дворе, и в первую очередь благорасположение великого князя и его близких. Но старомосковское боярство терпело поражение в этом противоборстве. И если выезжан вполне удовлетворяло «статус-кво», то их оппоненты желали перемен, а значит, тянулись к силе, способной эти перемены осуществить, силе, оппозиционной по отношению к Ивану III и порядкам им установленным.

Родная кровь Существовала еще одна оппозиция великому князю – фамильная, династическая, – это младшие братья великого князя, сидевшие на своих уделах, находившиеся в подчиненном по отношению к государю положении. Уязвленное самолюбие их постоянно находило поводы для обид и недовольства. По меткому выражению Ключевского, «удельный князь был крамольник если не по природе, то по положению: за него цеплялась всякая интрига, заплетавшаяся в сбродной придворной толпе». Первый семейный конфликт Ивана III случился в 1474 году, когда после смерти бездетного брата Юрия великий князь с выгодой для себя, а не поровну – как мыслилось остальным – поделил земли умершего: «разгневахуся братиа на великого князя, что имъ не далъ в уделе жеребиа въ братне во княжь Юриеве: и помири их мать, князь же великий далъ

князю Борису Вышегородъ, а князю Андрею меншему Тарусу». Не досталось братьям ничего и из новгородских приобретений Москвы. Первую вспышку удалось довольно легко погасить, но она предвещала будущие куда более серьезные ссоры. Бояре желали перемен, чтобы дать отпор высокородным конкурентам, удельные князья желали перемен, чтобы изменить свою участь, Деспина Софья Палеолог желала перемен, чтобы наследником престола сделался ее сын Василий. Этих обстоятельств было более чем достаточно, чтобы эти разные силы ощутили некую общность интересов, но недостаточно, чтобы сформировать единую оппозиционную структуру. Политическая фронда сводилась к моральной поддержке сына Софьи в противовес законному наследнику. В пику этому движению, силы, поддерживающие сложившийся порядок вещей, – назовем их условно «партией власти», – сплотились вокруг великого князя и Ивана Молодого. Раскол в правящей элите сталь не только реальностью, но и превратился в важнейший фактор политической и даже духовной жизни Московской Руси. 1477–1478 годы правительство Ивана III было занято усмирением выступлений новгородцев, тяготившихся жесткой московской опекой, попытками укоренить новые порядки в народной вечевой почве, за пять веков привыкшей к самодеятельности. Но самые тяжкие испытания за все правление Ивана III, да и, пожалуй, за все XV столетие ждали Московию в последующие два года. Не будет преувеличением взять за точку отсчета март 1479 года – рождение Василия, сына Софьи Палеолог. С этого момента напряжение явственно нарастает. И оппозиционеры внутри страны, и недруги Москвы за рубежом сразу смекнули, что в политическую реальность вошло новое важное обстоятельство, влияющее на настоящее и будущее династии Рюриковичей и Русского государства, возник фактор нестабильности, или, выражаясь образно, посеяно семя раздора, способное очень скоро вырасти в дерево и принести плоды мятежей и разрушений. Не появись на свет княжич Василий, разрешилась бы от бремени Деспина Софья очередной девочкой, все равно бы над Москвой сгустились тучи, но, повторимся, появление у признанного наследника очевидного конкурента, несомненно, повлияло на «ухудшение погодных условий». Если развивать далее метеорологическую тему, то можно сказать, что на Москву надвигались несколько циклонов, способных в перспективе соединиться в один грозовой фронт. В конце 70-х годов происходили интенсивные переговоры о совместном выступлении против Ивана III между польским королем Казимиром и ордынским ханом Ахматом – последним властителем «улуса Джучиева», у которого имелись далеко идущие планы, и что еще более важно – силы и средства, чтобы их воплотить в жизнь. Волжская Орда намеревалась ни много ни мало восстановить контроль над Северо-Восточной Русью. Польша стремилась перехватить стратегическую инициативу из рук Москвы, распространить свою сферу влияния на Новгород. В конце 1479 года принципиальная договоренность о нападении на Русь Литвы и Орды была достигнута, при этом король почти наверняка дал знать хану о растущей активности внутренней оппозиции Ивану III.

Воскресенский собор в Волоколамске, построенный по указу Бориса Волоцкого Русские летописцы приписывают братьям государя Борису Волоцкому и Андрею Углицкому роль инициаторов и прямых пособников готовящегося вторжения. Московский свод конца XV века сообщает следующее: «Того же лета злоименитый царь Ахмат Большия Орды по совету братьи великого князя, князя Андрея и князя Бориса, поиде на православное христианство, на Русь… похваляясь разорити святые церкви и все православие пленити…», «а слышав, что братия отступиша от великого князя, король польской Казимер с царем Ахматом съединишася, а послы царевы у короля беша и съвет учиниша приити на великого князя, царю от себе полем, а королю от себе». Но выступление Ахмата, а значит, и литовцев, могло произойти не ранее апреля – мая, пока не подрастет трава, а значит, у ордынских коней не появится корм. Так, собственно, и произошло: летописец повествует о событиях следующего, 1480 года. Между тем братья выступили на полгода раньше – в январе. Толчком к выступлению удельного альянса послужила история, приключившаяся с Иваном Владимировичем Оболенским Лыко. Еще в 1478 году Иван III свел этого князя с наместника Великих Лук по жалобам горожан на его притеснения и беззакония. По мнению В. Д. Назарова, в ситуации с Иваном Лыко великий князь стремился завоевать симпатии жителей Великих Лук: некоторые иски были «поклепными» и рассматривались не должным образом – без суда. Обиженный боярин отправился служить к Борису Васильевичу Волоцкому, что в свою очередь очень не понравилось государю. Разгневанный великий

князь отправил во владения брата вооруженную экспедицию, дабы вернуть ослушника, но получил достойный отпор: государь велел Ивана Лыко «поимати середь двора у князя Бориса на Волоце, и князь Борис да отнял у него сильно». На требование выдать перебежчика «с головой» последовал отказ. И эта позиция удельного князя зиждилась на правовой основе. В «докончанье» – договоре между Борисом Волоцким и Иваном III, заключенном в 1473 году, стороны условились, что «бояром… промеж нас волным воля», за одним исключением – «не принимать князей служебных с вотчинами». Но Иван Лыко под это исключение не попадал. Борис Васильевич резонно отвечал на притязания старшего брата: «Кому да него дело, ино на него суд да исправа». На том великий князь не успокоился. В октябре 1479 года в Новгород, где тогда находился Иван III, пришло сообщение, что беглый князь пребывает в своем селе близ Боровска. Государь приказал своему тамошнему наместнику Василию Федоровичу Образцу схватить Ивана Лыко, что и было сделано. Князя в оковах привезли в Москву. В ответ Борис Волоцкий и Андрей Углицкий отступили от великого князя и, «пометавши городы свои», двинулись к литовскому рубежу. Узнав о мятеже, Иван III спешно вернулся в столицу. Была ли агрессивная реакция Ивана III на переход своего бывшего наместника на службу брату Борису продиктована боязнью опасного прецедента и желанием преподать наглядный урок потенциальным перебежчикам? Не думал ли великий князь противоправными действиями спровоцировать и без того обиженных на него братьев на неподготовленное, не поддержанное Литвой и Ордой выступление? В этом случае это был бы рискованный шаг, но и риск – оправданным. Осенью 1479-го Иван III наверняка знал и о сношениях между Казимиром и Ахматом, и об их планах совместного удара по Руси, и о том, что союзники рассчитывают на недовольство удельных князей, или даже находятся в прямом с ними сговоре. А тут еще, по утверждению В. Н. Татищева, к великому князю поступили известия о том, что новгородцы, «забывше свое крестное целование, мнози начата тайне колебатися, и королем ляцким и князем литовским съсылатися, зовуще его с воинствы в землю новгородскую, и король обещал итти к Новугороду, a к хану Большой орды посла звати на великаго князя, и к папе посла просить денег на подмогу». Над Русским государством нависла страшная угроза – оказаться в кольце врагов, действующих совместно с внутренней оппозицией. Столь же драматическая для Москвы ситуация сложилась почти за сто лет до описываемых событий в 1375 году, когда ярлык на великое княжение получил Михаил Тверской и перед Москвой замаячила мрачная перспектива союза Литвы, Твери и Орды. Тогда Дмитрий Донской отреагировал не мешкая: выступив против Твери и осадив город, вынудил Михаила отказаться от ярлыка. Схожим образом решил действовать и Иван III: не дожидаясь соединения неприятельских сил, ударить по самому слабому звену. Его появление в Новгороде было обставлено как самая настоящая спецоперация. Стремясь соблюсти неожиданность, великий князь, выехавший из Москвы 29 октября, взял с собою только 1000 человек, известив новгородцев, что «идет на немцы». Для сохранения тайны от Торжка и Бежецкого Верха были поставлены заставы, «да не уводят о многом воинстве». В день въезда в Новгород Иван III велел схватить по заранее составленному списку 50 «пущих крамольников». В городе на Волхове великий князь пробыл четыре месяца, и все это время шло следствие. Результаты розыска, по-видимому, обнаружили, что размер подготовлявшегося заговора значительно превосходил первоначальные о нем сведения. Более 100 человек «больших крамольников» было казнено. Под пыткой арестованные выдали архиепископа Феофила, который был с ними «заедин». Феофан был арестован 19 января и спустя несколько дней отправлен в Москву. В условиях, сложившихся к ноябрю – декабрю 1479 года, когда великий князь принимал решение об аресте Ивана Лыка, у него был резон спровоцировать братьев на выступление: новгородских заговорщиков он вывел из игры, Орда и Литва не начали бы войну раньше мая следующего года. Риск, повторимся, был велик, но если бы мятеж

удельных князей разразился во время нашествия Ахмата летом – осенью следующего года, подобное развитие событий грозило куда более серьезными последствиями для будущего Руси. Кстати, невольный виновник этой смуты князь Иван Оболенский Лыко впоследствии бодро служил великому князю, словно ничего особенного не произошло. Получив вести о демарше братьев от Ивана Молодого, оставшегося в столице «на хозяйстве», великий князь «вборзе» отправился в Москву, куда вернулся перед «великим заговейном» – канун великого поста перед Пасхой – 13 февраля. Так как переезд от Новгорода до Москвы должен был занять около недели, то можно предположить, что новость об измене была получена великим князем в первых числах февраля. Между тем мятеж удельных крамольников вызвал переполох в московских окрестностях: «все людие быша в страсе велице отъ вбратьи его: все грады быша в осадехъ, и полесом бегаючи, мнози мерли и от студени безъ великого князя». Борис Васильевич мог угрожать Клину, Звенигороду, Можайску, Боровску; Андрей – Ярославлю, Ростову, Переяславлю. Защищать их действительно было некому, значительные силы были отряжены для защиты Пскова от вторжения Ливонского ордена. В декабре 1479-го войско под командованием Андрея Оболенского «да с ним двор свой» Ивану III пришлось послать «на немцы» – этого обстоятельства, серьезно ослабившего позиции правительства, великий князь не мог предполагать в октябре. Оставшиеся части, верные государю, сконцентрировались в Москве, но и нападать мятежники, похоже, не собирались. Борис, «княиню свою и дети во Ржеву отпусти», направился к брату Андрею в Углич, куда прибыл на Масленой неделе, чтобы потом вместе с Андреем, его семьей и объединенным войском двинуться на Ржев через тверскую вотчину по волжскому льду.

Путешествие на санях. Гравюра XVI в. Довольно причудливый маневр совершил князь Борис. Вместо того, чтобы дождаться Андрея Большого в том же Ржеве, он преодолел почти 250 верст от Волока до Углича, чтобы после проделать этот путь в обратном направлении. Боялся, что отряд Андрея перехватят люди великого князя? Или сам собирался перехватить Ивана III, ведь их маршруты пересекались, и разминулись они на день-два? Как бы то ни было, в Ржеве их застал государев посланник, предложивший беглецам вернуться и уладить дело миром. «Они же не возвратишася, поидоша изо Ржовы со княинями и з детми, и бояре их, и дети боярские лучшие, и с женами, и с детми, и с людьми вверхъ по Волъзе к новгородским волостем». Это были значительные силы – братья собрали под свои знамена не меньше 20 000 человек.

В верстах пятидесяти к западу от Ржева уже начинались литовские земли. Граница резко заворачивала к северу почти параллельно верхнему течению Волги, огибая окрестности Торопца. Поэтому из Ржева у князей-мятежников было два пути: на север в Новгород, либо на запад в Литву. Но братья либо не готовы были переходить открыто на сторону Казимира, либо придерживались иного плана. Новый посланник Ивана III ростовский епископ Вассиан Рыло нагнал их в Молвотицах на юге современной Новгородской области. До Старой Руссы оставалось верст сто и еще примерно столько же до самого города на Волхове. Всего ничего, если учесть, что братья от Углича до Молвотиц уже проделали почти семьсот верст. Передвигаться по руслам замерзших рек не составляло труда. Рядом с Молвотицами протекает река Пола, впадающая в Ильмень. Можно сказать, что путь на Новгород был открыт. Владыка Вассиан прямо сообщал великому князю, что братья-крамольники идут на Новгород. Л. В. Черепнин считал, что князья предполагали войти в связь с мятежными новгородскими боярами. Скорее они давно вошли в контакты с новгородцами, что для Бориса Волоцкого не составляло труда. Стоит припомнить, что подвластный ему Волок перешел от Новгорода к Москве только в 1462 году. Большая часть местных землевладельцев осталась на службе великого князя, но сохранились связи, политические, семейные, имущественные с республикой Св. Софии; продолжал действовать прямой торговый путь; на волоцкое княжество по-прежнему распространялась церковная юрисдикция новгородского архиерея. Однако к моменту мятежа всех новгородских мятежников уже обезвредили, о чем вполне мог поведать Борису и Андрею тот же владыка Вассиан. Планы пришлось корректировать на ходу. Отряд беглецов повернул на запад и дошел до Великих Лук. Отсюда князья обратились к Казимиру с просьбой, чтобы король «их управил в их обидах с великим князем и помогал». По русским летописным источникам, король их «отмолвил» и ограничился «гуманитарной помощью», дав княгиням «на избылище» (кормление) славный город Витебск. Борис Волоцкий и Андрей Углицкий оказались в географическом и политическом тупике. Окрестности Великих Лук представляли собой своего рода полуостров, окруженный с трех сторон землями Литвы и Ливонии. Князья не были готовы перейти Рубикон и открыто стать на сторону Казимира. Да и королю в преддверии совместного выступления с Ахматом не хотелось прежде времени вступать в конфликт с Москвой. На Руси никто не спешил поддержать удельных крамольников: Тверь стала на сторону Ивана III, а оппозиция в Новгороде была разгромлена. Братьям оставалось сидеть в Великих Луках и торговаться с великим князем об условиях перемирия. 27 апреля из Москвы к братьям-мятежникам выехало новое посольство – епископ Вассиан Рыло, боярин Василий Образец, так ловко «поимавший» князя Ивана Лыко, Василий Тучка и дьяк Василий Мамырев. Депутация добралась до места назначения только в конце мая на Троицу, «бе бо весна и путь истоменъ велми». К этому времени в русские пределы уже вступило ордынское войско. 8 июня войско во главе с Иваном Молодым выступило к Серпухову против Ахмата. «Возвратитеся на свои отчины, а язъ хочю вас жаловати», – предлагал удельникам Иван III, они же «того не послушаша, князя великого жалованиа и владычних речей, но высоко мыслиша и отпустиша архиепископа и бояр назад к великому князю ни с чем». Жалование выражалось в прибавлении к вотчине Андрея Большого Калуги и Алексина. Почему же пряники предназначались только Андрею? Он был любимцем своей матери Марии Ярославны, в иночестве Марфы, которую Иван III даже подозревал в потакании мятежным устремлениям младших братьев. Великий князь рассчитывал расколоть крамольный дуэт, перетянув на свою сторону Андрея, взяв в союзники в этом деле матушку. Возможно, расчет частично оправдался. С каких позиций стороны вели переговоры, сказать трудно, поскольку источники преподносят нам прямо противоположные версии замирения братьев. Согласно Софийской

второй летописи, Иван III был вынужден подчиниться неприкрытому шантажу. Братья-крамольники, узнав, что немцы вторглись в псковские земли, фактически предъявили великому князю ультиматум: «Ужели и исправишся к нам, а силы над нами не почнешь чинити и держати нас как братью свою, и мы ти приидем на помощь». «Князь велики во всю волю их даяся». Никоновская летопись сообщает, что инициатива заключения мира исходила от удельных смутьянов: «Приидоша на Москву послы братии его княже Андреевы и княже Борисовы о миру, князь же великий Иван Васильевич по печялованию отца своего митрополита Геронтиа и матери своей великиа княгини иноки Марфы… и послов их отпустил, а самим велел пойти себе вборзе». То есть Иван III снизошел до их просьб и приказал срочно идти на помощь против Ахмата. В Шумиловском списке Никоновской летописи заинтересованность Бориса и Андрея в мире обозначена еще более ярко: митрополит, архиепископ, вдовствующая государыня уже не ходатайствуют, «печалуются», «молиша великого князя о братии его». Великий князь через мать сообщает провинившимся о своем прощении. Вторая версия представляется более вероятной. Условия заключенных после перемирия «докончаний» с братьями не отличаются принципиально от тех предложений, которые им прежде передавал великий князь. Андрей вместо Калуги и Алексина получил Можайск, а Борису досталось несколько сел в боровском уезде. Та же Софийская вторая летопись рассказывает о предыдущем посольстве братьев (очевидно, в июле 1480 года), когда, несмотря на печалования матери, государь «отмолви им и не приять челобитья их». Новое вторжение ливонцев в августе хотя и осложняло положение Москвы, но не представляло для нее непосредственной угрозы. Ни Иван III, ни псковичи в «братской» помощи не нуждались; Андрей и Борис по своей инициативе прибыли в Псков и предложили горожанам свои услуги в обмен на убежище для их семей, но псковичи отказались отступиться от великого князя и в итоге своими силами отбили нападение. Войско князей присоединилось к русским силам, противостоящим ордынцам на реке Угре, в конце октября. К этому времени главные сражения этой войны были уже позади. К 8 июня основные силы под командованием Ивана Молодого и князя Андрея Меньшого, брата Ивана III, который в отличие от угличского тезки всегда оставался верен сюзерену, сосредоточились в Серпухове и Тарусе. Берег Оки, или просто «берег», был традиционной линией обороны от нападений степняков вплоть до царствования Бориса Годунова, пока уже в XVII веке не появились засечные полосы в лесостепной зоне. Ахмат между тем не спешил, в первую очередь рассчитывая вступить в боевые действия, соединившись с литовцами. Узнав о приближении ордынцев к Дону, Иван III 23 июня прибыл в Коломну, где пребывал до Покрова – 1 октября. К этому времени стало ясно, что Ахмат идет к литовской границе на соединение с Казимиром и что основные события кампании будут разворачиваться на западном участке линии обороны. Великий князь отдал приказ войску стать на приграничной реке Угре в окрестностях Калуги, а сам после кратковременного пребывания в Москве обосновался в Кременце, городке в 50 верстах севернее угорской переправы.

Стояние на реке Угре войск Ивана III и хана Ахмата в 1480 г. Лицевой летописный свод Противники выбирали позицию, исходя из ожидаемого вмешательства Казимира. Ахмад занял берег Угры, по которому проходила дорога на Вязьму, принадлежавшую литовцам, а ставка Ивана III располагалась неподалеку от границы, препятствуя возможному рейду литовцев в тыл основных сил, одновременно закрывая московское направление с запада. Но хан так и не дождался короля и был вынужден самостоятельно начать боевые

действия. Сражение на Угре началось 8 октября и продолжалось четыре дня. Его итоги больше удовлетворили москвичей, которые отбили все попытки противника переправиться через реку и закрепиться на противоположном берегу. С 20 октября резерв русских войск был подкреплен сильными отрядами князей Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого. 26 октября на реках начался ледостав. (Удивительно, но ранняя студеная зима всегда сопровождает нас в лихую годину – так было в 1480, в 1812, в 1941-м). Оборонять позиции на Угре более не имело смысла, и Иван III приказал отвести войско к Боровску. Но Ахмат не только не стал преследовать русских, но и 6 ноября повернул назад в степь, осознав бесперспективность дальнейшей борьбы. Сыграл свою роль и стремительно надвигавшиеся холода, «быша бо тогда мрази велия». 28 декабря 1480 года великий князь возвратился в Москву, торжественно встреченный ликующими москвичами. 13 февраля он приехал в столицу в разгар мятежа братьев, в ожидании грядущего нападения могущественных соседей. И вот минуло несколько месяцев, и тревожное ожидание сменилось триумфом.

Глава IV Большая игра И на поездки в далеко – Навек, бесповоротно – Угодники идут легко, Пророки – неохотно. Владимир Высоцкий. Случай на таможне

Пятая колонна Главным закоперщиком ордынского нападения на Москву являлся польский король. В этом источники единодушны. Казимир Ягеллончик прямо призывал Ахмат-хана к немедленному походу на Россию: «Ты б на него пошол, время твое, а яз нынече за свою обиду иду на него!» – сообщает Вологодско-Пермская летопись. Другой летописец пишет, что «того же лета злочестный царь Ордински Ахмут подвижеся ва Рускую землю со многими силами, подговорен королем». Воскресенская летопись отмечает, что «король бо повел его на великого князя, хотя разорить христианство». Ожидаемым вмешательством польско-литовских сил объясняется и маршрут и даже скорость передвижения Ахматова войска. «Царь же идяше медлено, все короля ожыдаа». Ахмат «ста у Воротынска, ожидаа къ себе королевы помощи». Даже отступая от Угры в степь, Ахмат надеялся на поддержку Казимира. «Король же не поиде к нему, ни посла рати».

Казимир IV. Художник Я. Матейко У Казимира IV имелись на то свои веские причины – «быша бо ему свои усобицы, тогда бо воева Менгирей царь Перекопский королеву землю, служа великому князю». Накануне решающей схватки с Ордой московский посол Иван Звенец заключил договор с крымским ханом Менгли-Гиреем, направленный против Ахмата и Казимира, вот почему хан сел на коня, как выразился летописец, «служа великому князю». В. В. Каргалов считает, что набег Менгли-Гирея на Подолию не оказал сколько-нибудь заметного воздействия на развитие событий. Но нельзя забывать, что требовалось времяё чтобы оценить реальную опасность этого похода, который продемонстрировал откровенную враждебность Крыма к Литве, а значит, и готовность к новым набегам на польско-литовские земли. Другая причина – внутренние смуты – также могла самым серьезным образом поколебать решительность Казимира, который пришел к власти после десятилетия кровавой междоусобицы. В 1430 году умер великий князь литовский Витовт. После его смерти свои претензии на власть обозначил Свидригайло Ольгердович, пользовавшийся популярностью среди русского населения великого княжества. Этот беспокойный, неугомонный человек давно стремился сесть на трон, он привлекал к себе щедростью и расположением к православным обрядам, хотя сам оставался католиком. Епископ Краковский писал, что Свидригайло во всем слушается русских «схизматиков». Во время похода Свидригайло на Вильно в 1435 году в его войсках было много «руси московской». Его противники организовали заговор в пользу брата Витовта Сигизмунда, увенчавшийся успехом в сентябре 1432 года. Но Свидригайло и его сторонники не

прекратили борьбы. Масштабы гражданской войны в Литве 1432–1437 годов оказались таковы, что в нее были втянуты все соседи – крестоносцы, Силезия, Москва, Тверь, королевство Польское, татары, Валахия. Взаимное ожесточение неприятельских сторон достигало порою невиданных пределов: уничтожение пленников, бойни мирного населения, публичные казни знатнейших лиц Великого княжества Литовского, заподозренных в измене, стали обычным делом. В это время и на Руси разгорелась брань между великим князем Василием II и его дядей Василием Косым, потому Москве было не до вмешательства в литовские дела. В том числе и по этой причине антирусская партия торжествовала победу, но в 1440 году возник заговор уже против Сигизмунда, и опять же успешный – Сигизмунд лишился и короны и жизни. После его смерти Великое княжество Литовское должно было отойти к Польше, однако литовские бояре обратили взор на королевича Казимира, проживавшего при дворе своего брата Владислава III, и провозгласили его государем. Литва вышла из полосы смут сильно изменившейся. Если феодальная война в Северо-Восточной Руси завершилась упрочением единодержавия, то междоусобица в Литве 30-х годов привела к ее децентрализации. После смерти Владислава в 1446 году Казимир Ягеллончик стал и польским королем, что отрицательно сказалось на его положении в Литве. Литовское панство осталось крайне недовольно возобновлением династической унии с западной соседкой и упрекало Казимира в том, что он интересы «великого княжества» принес в жертву «короне польской». В середине 50-х гг. была сделана попытка свержения Казимира, взамен которого великое княжение предполагалось передать киевскому князю Семену Олельковичу. В 1461 году на сейме в Вильне литовские паны открыто требовали от Казимира сделать выбор – либо жить в Литве, либо предоставить ей отдельного князя; и при этом опять называлось имя Семена Олельковича.

Резиденция литовских государей. Тракайский замок Как мы помним, Семен Олелькович умер в 1470 году, и тогда, же «князство Киевское в воеводство есть обернено». В 1471 году Киевской земле предоставили новые права и вольности, что преследовало цели замирения киевлян, недовольных отменой княжения и введением наместничества, но православное боярство явно не смирилось с наступлением католической партии, олицетворением которой являлся Казимир. В это время окончательно рухнули старые иллюзии о создании Русского литовского государства, существовавшие в эпоху Ольгерда и Витовта. У православных магнатов оставалась одна альтернатива ополячиванию и

окатоличиванию – свержение Ягеллонов, разрыв унии с Польшей, возведение на престол знакомого нам по Новгороду Михаила Олельковича. В случае неудачи мятежники рассчитывали перейти на сторону Ивана III, прихватив с собой вотчины в восточных землях Великого княжества Литовского. В заговоре приняли участие православные князья Федор Бельский и Иван Ольшанский, недовольные ущемлением своих прав по сравнению с католиками, а также видные чиновники – полоцкий наместник Александр Судимонтович и виленский воевода Ян Гаштольд, тесть покойного Семена Олельковича. Литовских оппозиционеров всегда охотно привечали в Москве. Юрий Семенович Лугвень, который в 1440 году пытался овладеть Смоленском и Витебском, после поражения сбежал в Москву. В 1445 году претендент на великое княжение литовское Михаил Сигизмундович также укрылся в Москве, а затем с московским отрядом двинулся на Киев, где князь Олелько Владимирович открыл ворота перед его войсками. В 1451 году в Москве побывал его сын Семен. Государственная политика здесь тесно переплетена с родственными связями. Михаил и Семен Олельковичи и Иван Патрикеев – двоюродные братья по материнской линии, так же как Олельковичи и сам Иван III, который в переписке называл князя Михаила братом. Дочь Ивана Патрикеева была замужем за Семеном Бельским, братом видного заговорщика. Бельские и Олельковичи также находились в близком родстве.

Две свадьбы и один заговор Из этих родственных переплетений, очевидно, вырос замысел сосватать за Ивана Молодого дочь молдавского (валашского) господаря Стефана Великого Елену. Старшая дочь господаря была замужем за Михаилом Олельковичем, а сам Стефан женат на сестре киевского князя Евдокии. Отсюда весьма причудливый способ сватовства. Стефан обратился к кузенам в Литве и Московии Ивану Патрикееву и Михаилу Олельковичу с тем, чтобы сестра последнего Феодосия (Федка) била челом к матери Ивана III княгине Марье Ярославне о женитьбе Елены Стефановны на наследнике московского престола. Поэтому, когда великий князь ответил согласием, то сообщить об этом валашскому господарю должен был «человек княгини Федки», причем в начале речи он должен был напомнить о «предыстории вопроса». Выглядеть это должно было, как следует из посольских инструкций, следующим образом: «Княжа Семенова Юрьевича княгини Федка велела тебе говорити: что еси посылал по моему брату, ко князю к Михайлу Александровичю, и к моему сестричу, ко князю Ивану Юрьевичу, о том, что мне бити челом великой княгине Марии, чтоб печаловалася сыну своему великому князю Ивану, чтоб князь велики взял за своего сына за великого князя свою дочку…» В конце концов, в Кремле сочли за благо упростить схему, и заменили представителя Феодосьи Олельковны на московского дьяка, снабдив его грамотами от княгини. Иван III ловко воспользовался предложением господаря с тем, чтобы под предлогом переговоров о брачном союзе наладить легальный обмен корреспонденцией и посольствами между Москвой, прорусской партией в Литве, господарем Стефаном и Крымом, через который шли сношения с Молдовой. Симптоматично, что прервавшиеся было хлопоты о браке возобновились весной 1480 года по инициативе Москвы – так как в это время шли переговоры с Менгли-Гиреем об альянсе против Казимира и Орды. Подготовка заговора против Казимира и подготовка союза с Крымом – а это два важнейших элемента подготовки к большой войне с ордынско-литовской коалицией – проходили одновременно. Той же весной 1480 года Казимир получил информацию от молдавского господаря о вероятном вторжении османов. В свете свадебных приготовлений впору задуматься – на самом ли деле Стефан, исполняя вассальный долг по отношению к польскому королю, предупреждал того о грозящей опасности, либо выполнял просьбу будущего тестя? Известие о грядущем турецком нападении стало веской причиной для Казимира еще раз взвесить риски войны с Москвой в свете вероятной борьбы на два фронта. В любом случае,

сигнализируя об османской угрозе, Стефан только приобретал, ничего не теряя: пусть нападение султана на Польшу не состоялось, кто же станет упрекать доброго соседа и верного союзника за излишнюю бдительность. Заговор Михаила Олельковича и Ивана Ольшанского вырос в «достаточно масштабное общественно-политическое движение». По мнению И. Б. Грекова, заговор против Казимира представлял большую опасность, так как «превратить польского короля в пассивного наблюдателя мог только действительно широкий размах подготавливающегося движения». Наконец, был найден и удобный повод для совершения переворота. Федор Бельский пригласил Казимира на свою свадьбу – здесь во время пиршества оппозиционеры умыслили убить короля. Но буквально накануне осуществления заговор был раскрыт. Оказался ли среди заговорщиков предатель, или просто Казимиру повезло – осталось неизвестным.

Боярский свадебный пир. Художник К. Е. Маковский Бежавший Бельский был щедро награжден великим князем, получив «город Демон вотчину да Мореву со многими волостьми». Впоследствии, как мы уже знаем, князь Федор, претерпев опалу, пользовался значительным влиянием при дворе и даже женился на племяннице государя рязанской княжне Анне Васильевне. Михаилу Олельковичу и Ивану Ольшанскому повезло куда меньше – они были схвачены и в августе 1481 года казнены. Но и провалившийся заговор сыграл свою роль: понимая, что в случае начала войны с Иваном III в Киеве могут повториться новгородские события 1470–1471 годов, король решил отказаться от совместных с Ахматом операций против Москвы в октябре – ноябре 1480 года, отмечает И. Б. Греков, таким образом, Казимир получил возможность предотвратить осуществление заговора и отправить на эшафот видных его участников. Идея свержения Ягеллонов и отторжения Литвы от Польши пережила Михаила Олельковича и Казимира. После смерти короля предлагалось возвести на великое княжение литовское сына казненного князя Семена Михайловича. Но и этим планам не суждено было сбыться. В 1482 году крымский хан Менгли-Гирей двинулся на Киев. Этот поход трудно назвать обычным грабительским набегом крымчаков, – хотя без грабежа, разумеется, не обошлось. Это был карательный поход, главной целью которого стало наказание виновников раскрытия

заговора. Хан взял в плен воеводу Ивана Ходкевича – главного разоблачителя мятежников. И спустя почти столетие в Москве хорошо помнили события 1480 года и тех, кто помешал взять Русь в клещи. В 1567 году князь Иван Бельский писал по поручению Ивана Грозного в Польшу Григорию Ходкевичу, пеняя тому, что «предки твои предательски изменили нашему родственнику Михаилу Олельковичу и вышли из подчинения нам». События 1480 года яркий и, увы, редкий пример того, когда московское правительство выиграло сложнейшую геополитическую партию. Кремль действовал умно, быстро, коварно, адекватно и эффективно отвечая на все вызовы, ловко используя весь инструментарий, которым располагает государство: военное вмешательство, дипломатия, разведка и контрразведка, спецоперации за рубежом и дезинформация. Мятежу удельных князей Кремль противопоставил «контрмятеж» Михаила Олельковича, союзу Ахмата и Казимира – «контрсоюз» Москвы и Крыма, походу ордынского войска на Русь «контрпоход» московской рати в поволжский тыл Ахмату. Иван III переиграл своих противников по всем статьям. Главным же проигравшим следует считать короля Казимира, который предал тех, кто так рассчитывал на его помощь – пролитовскую партию в Новгороде и хана Ахмата. Причем для обоих союзников предательство польско-литовского государя имело фатальный исход: республика на Волхове перестала существовать, новгородские бояре были казнены или переселены в глубь Московии; Ахмата убили после возвращения с Угры, а вскоре рассыпалась и сама Орда. Литва осталась без союзников на востоке, что во многом предопределило драматический для этого государства исход последующих двух войн с Москвой, в ходе которых Иван III отторгнул от соседа огромные территории, населенные православным населением. Но эту горькую чашу, наполненную до краев Казимиром Ягеллончиком, пришлось испить его сыну – великому князю литовскому Александру.

Похождения «прихожего чмута» Настало время познакомить читателя с одним из главных действующих лиц эпохи. Иван Санин, в будущем преподобный Иосиф Волоцкий, родился 12 ноября 1439 года в семье небогатого волоколамского землевладельца. Принял монашеский постриг в феврале 1460 года в Тверском Саввином монастыре, но пробыл там недолго, после чего подвизался в Боровске у преподобного Пафнутия, со временем став его любимым учеником. Восемнадцать лет он провел в послушании в Боровской обители. После кончины настоятеля в мае 1477 года, согласно его завещанию, Иван III утвердил Иосифа игуменом монастыря. Новый боровский настоятель беседовал с государем, который, если верить агиографу, принял игумена с «великой любовию». Но идиллия в отношениях между Иосифом и Иваном III продолжалась недолго. Потому что вскоре Иосиф, «некому не ведящу», исчез из вверенного его попечению монастыря почти на два года.

Преподобный Иосиф Волоцкий в молении на фоне монастыря. Икона из Вознесенского монастыря Московского Кремля Причиной его таинственного исхода якобы послужил конфликт настоятеля с монастырской братией, насчитывавшей почти сотню старцев: «по времени восхоте Иосиф, дабы единство и всем общее в всем и своего не имети ничесоже». Многим нововведения Иосифа пришлись не по нраву, недовольные монахи уходили из монастыря, «хулами преподобного отца облагаху». После добродушного Пафнутия им не просто оказалось свыкнуться с резким нравом и жесткими требованиями нового игумена. Кроме того, А. А. Зимин полагает, что Пафнутий не проводил начала общежительного устава с той неукоснительной последовательностью, которую считал необходимым Иосиф. Иосиф ужесточил требования к постриженикам и встретил отпор с их стороны. Столкнувшись с различного рода трудностями, новоиспеченный игумен сделал вывод, что ему недостает знаний о том, как установить в обители совершенное и полное общежитие. Единомышленники из братии посоветовали настоятелю объехать «все рускыя монастыря и избрати от них, яде на пользу». Вняв их совету, Иосиф отправился в путешествие по другим монастырям в поисках путей должного устроения иноческой жизни. Правда, обо всем этом мы знаем только со слов Иосифа и его агиографов, поведавших об этих событиях десятилетия спустя. Сомневаться же в их искренности заставляют странные конспиративные ухищрения, коими была обставлена богоугодная командировка «по обмену опытом». Отъезд больше напоминал поспешное бегство, а паломничество по святым местам – благовидный предлог, чтобы неузнанным передвигаться по стране. Иосиф путешествовал,

представляясь учеником одного из боровских старцев, и даже, по словам агиографа Саввы Черного, «изыдошя вътай из монастыря, никому не ведящу, токмо его советником». Другой агиограф, Досифей Топорков, сознавая, что негоже пастырю доброму бросать вверенное его попечению стадо на произвол судьбы даже ради того, чтобы повысить свой профессиональный уровень, уточняет, что Иосиф поручил монастырь «первым от братия». Означенная же братия Боровского монастыря после исчезновения Иосифа обратилась к государю с просьбой назначить им нового игумена. Великий князь им категорически отказал: «Нет вам игумена опричь Иосифа», – и повелел разыскать беглеца. Как видим, Иван III до поры до времени сохранял прежнее благожелательное отношение к ученику Пафнутия, потому решительно отмел претензии боровских иноков и довольно снисходительно отнесся к проступку игумена.

Боровский Пафнутьев монастырь Ходатайство монастырской братии только подтверждало версию о том, что поездка настоятеля спровоцирована конфликтом в обители. В то время когда Иосиф покидает Боровск, возникает жестокая брань между братией Троицкого монастыря и игуменом Паисием Ярославовым. Ситуации на первый взгляд схожи между собой: новый строгий настоятель намерен наставить разболтавшихся пострижеников на путь истинный. Когда местоположение Иосифа обнаружили, вдогонку за ним великий князь послал своих доверенных лиц. На время беглецу удалось скрыться. Неужели эта шпионская эпопея с побегом, погоней, «переодеванием» в простого чернеца задумана ради того, чтобы побольше узнать об устройстве монастырской жизни? Почему Иосиф не пошел простым легитимным путем, испросив благословения митрополита и разрешения благоволившего ему Ивана III? Мы не сомневаемся, что жадный до новых знаний Иосиф был рад посетить различные киновии, но полагаем, что поездка вызвана иными, далекими от вопросов монастырского обустройства, причинами. Постараемся проследить маршрут передвижений Иосифа. Рассказывая о странствиях боровского настоятеля, А. А. Зимин обращает внимание на то, что в своем трактате «Отвещание любозазорным» игумен-путешественник помещает эпизоды из истории Кирилло-Белозерского, Тверского Саввина, московского Симонова и Калязинского монастырей. Резонно предположить, что именно там Иосифу и удалось побывать. В

Тверском Саввином монастыре он подвизался еще юношей, и вряд ли тамошний быт мог заинтересовать нашего героя. Посещение Симонова представляется сомнительным – беглецу было не с руки показываться в Москве, да и маршрут его путешествия тогда выглядит довольно прихотливо. К тому же Иосиф располагал иными, не сопряженными с приключениями, возможностями посетить московские монастыри и прознать об их устройстве. Путь Иосифа, скорее всего, пролегал через Верею, Рузу и Волок, оттуда он спустился по Волге к Калязину. К местной обители и ее настоятелю преподобному Макарию Иосиф относился с глубочайшим почтением. Следующий пункт своего маршрута – Кириллов монастырь – Иосиф застал в то время, когда там разгорелся острый конфликт. Обитель находилась в подчинении ростовской епископии и располагалась во владениях верейско-белозерского князя. Спор зашел о том, кто является верховным сюзереном монастыря. Руководящая его верхушка во главе с игуменом Нифонтом поддерживала дружбу с Михаилом Андреевичем и желала официально перейти под его покровительство – помощь удельного князя оказывалась особенно ценной в свете многочисленных земельных тяжб, которые вел монастырь. И вот в 1478 году «черньци Кирилова монастыря, превознесшеся своим высокоумием суетным и богатством, не восхотеша быти под правдами Ростовския епископии», подучили Михаила Андреевича обратиться к митрополиту Геронтию, который постановил ведать монастырь князю Верейскому. Ростовский владыко, будущий автор послания на Угру, Вассиан апеллировал к великому князю, тот потребовал от митрополита отменить свое решение, но Геронтий не послушался и отступил только под угрозой созыва церковного собора. Источники довольно дружно возлагают вину за нестроения на игумена Нифонта. «Се же все зло бысть отъ тогда бывшаго Кирилова монастыря игумена новоначалного Нифонта и отъ новоначалныхъ старцевъ, – отмечает летописец, – а старые старци, иже святаго ихъ монастыря постриженыки, вси съ слезами тогды молиша Бога, и пречистую Богородицу и великыхъ чюдотворцевъ Леонтия и Кирила, чтобы укротилъ Богъ брань, а им бы жити въ повиновании у своего святителя у ростовского архиепископа, как жилъ ихъ преподобный старецъ Кирилъ». Новый игумен Нифонт привел за собой в обитель у Белого озера многих своих споспешников, которые потеснили коренных обитателей монастыря, бережно хранивших нестяжательские заветы Сергия Радонежского и его любимого ученика Кирилла.

Кирилло-Белозерский монастырь. Художник А. М. Васнецов

Составитель Никоновской летописи, разоблачая зачинщиков смуты, прибавляет к «новоначальным черньцам» и неких «прихожих чмутов». По В. Далю, «чмутить» – сплетничать, ябедничать, переносить, смущать, мутить и ссорить людей. По данным Льва Филолога, Иосиф пробыл в Кириллове до 17 месяцев. Даже если агиограф ошибается, очевидно, что гость из Боровска пробыл на Белоозере срок весьма изрядный. Наш смиренный паломник находился в Кириллове в самый разгар споров о юрисдикции монастыря. С учетом тесных отношений, впоследствии связывавших Иосифа и Нифонта на протяжении многих лет, не приходится сомневаться, что беглый игумен с его неуемным темпераментом активно выступал на стороне своего кирилловского коллеги. Иосиф Санин, несомненно, входил в разряд этих самых «прихожих чмутов».

Рубикон Иосифа Санина Когда паломническая одиссея Иосифа Санина подошла к концу, он снова заступил на настоятельское поприще, «пакы понужден тем же самодержьцем». Однако вторичное пребывание его в Пафнутьеве в качестве игумена оказалось недолгим, в мае 1479 года он покидает Боровск уже навсегда. 1 июня Иосиф Санин прибыл в стольный град Бориса Волоцкого Рузу. Вскоре на удельных землях он основал Волоцкую обитель. Накануне отъезда у Иосифа случился конфликт с великим князем из-за крестьян, который Иосиф ездил разрешать лично и успеха в этом не имел. Вероятно, что в разговоре с великим князем и обнаружились и их разные политические позиции. В послании в Пафнутьев Боровский монастырь Иосиф прямо указывает, что он оставил игуменство в Пафнутьевом монастыре из-за Ивана III: «Понеже видех есмь его на мя велми яростна, и ныне нечто на мене восполится да почнет мя волочити». Переход из великокняжеского домена во владения удельного князя – шаг решительный. Оставшаяся за спиной преподобного речка Протва стала тем Рубиконом, переход через который ознаменует радикальный разрыв с прошлым. Мы помним, что примерно в это самое время Иван III устроил настоящую охоту на ушедшего к Борису князя Оболенского Лыко. До мятежа братьев оставалось несколько месяцев. Переезд игумена в Волоцкий уезд в глазах великого князя был равносилен предательству. Государь явно не ожидал от нового боровского игумена подобной выходки, которая шла вразрез с линией его предшественника и благодетеля Пафнутия. В 1473 году в результате размежевания земель между Волоцким уделом и владениями Ивана III земли, на которых расположен монастырь, переходили к Борису Васильевичу, однако по челобитью Пафнутия обитель оставили за московским государем. А. А. Зимин отмечает, что переезд к Борису состоялся только против желания великого князя, а, значит, Иосиф ясно представлял, что этот шаг влечет за собой разрыв установившихся связей с Иваном Васильевичем. «Уход Иосифа Санина из Пафнутьева монастыря в удел князя Бориса Волоцкого означал не просто перемену места жительства игумена, а смену его политической ориентации». Сам факт возникновения Волоцкого монастыря московский государь рассматривал как враждебное действие по отношению к великокняжеской власти. В противовес Иосифовой обители Иван Васильевич разрешил основать пустынь в подчиненном Москве Клинском уезде представителю семейства Еропкиных, рассорившегося с Борисом Волоцким.

Ожидают царя. Художник А. П. Рябушкин Какие обстоятельства привели к смене этой ориентации, да и уместно ли говорить о ее смене – не скрывал ли до поры до времени игумен свои подлинные пристрастия? Несомненные удельные симпатии Иосифа в первую очередь связаны с происхождением из семьи волоцких вотчинников. По-видимому, когда юный Иван Санин принимал монашеский сан в Боровском монастыре, на его решение повлиял не столько совет одного тверского старца, как следует из агиографической литературы, сколько воля отца, служившего волоцкому князю и которого Борис Васильевич «зело почиташе». Отметим, что постриженику Иосифу в то время шел 21-й год, и он был обязан прислушаться к мнению родителей. Вскоре отец будущего игумена Иван Григорьевич сам стал иноком Боровского монастыря. Следовательно, прошел небольшой срок со времени появления в обители Иосифа, который не мог серьезно повлиять на решение отца, очевидно, имевшего свои достаточно ясные представления о боровском монастыре. И после того как семейство Саниных почти в полном составе обосновалось в Боровске, оно не теряло связь с Волоцким уделом и его владельцем. Мать Ивана III и его удельных братьев Мария Ярославна, дочь боровского князя Ярослава Владимировича, ходатайствовала за младшего сына Бориса, чтобы тот в 1473 году получил земли в бывшем боровском княжестве. Очевидно, Борис Васильевич претендовал на весь удел своего дяди по матери Василия Ярославича, который уже много лет жил в заточении в Вологде. Несомненно, волоцкий князь был заинтересован в дружеских отношениях с боровской обителью. Обитель Пафнутия находилась в непосредственной близости от Верейского княжества – владений дяди государя Михаила Андреевича. (От Вереи до Боровска не более тридцати верст.) Удельный князь и его семья имели тесные связи с монастырем и Боровском. Достаточно сказать, что Михаил Андреевич Верейский был женат на сестре Марии Ярославны, другой дочери боровского князя Ярослава – Елене. Похоронен князь в обители преподобного Пафнутия, которой он завещал деревню. Таким образом, Боровский монастырь оказался в поле притяжения двух главных центров тогдашней удельной политики – Рузы Бориса Васильевича и Вереи Михаила Андреевича. Здесь самое время вспомнить про маршрут поездки преподобного Иосифа. Из удела Бориса Волоцкого Иосиф перебрался во владения другого удельного брата великого князя Андрея. Из углицких земель наш пилигрим поднялся по Шексне до Белоозера и таким образом попал во владения верейского князя Михаила Андреевича, владевшего

белозерскими окрестностями. Получается, что путь Иосифа почти полностью пролегал по удельным землям, в то время когда Борис и Андрей готовили мятеж против великого князя, а Михаил Верейский участвовал в споре с великим князем в связи с подчиненностью Кириллова монастыря. Паломничество Иосифа больше похоже на попытку, используя благовидный предлог, завязать сношения с частью черного духовенства, настроенного оппозиционно по отношению к великому князю. В ту эпоху монашество играло заметную роль в политической борьбе. Повествуя о заговоре Дмитрия Шемяки против Василия Темного, летописец отмечает: «Мнози же и от Москвичъ в думе с ними бяху, бояре же и гости; бе же и от чернцов в той думе с ними». В то время как одни «чернцы» стояли за Шемяку, другие держали сторону великого князя. После того как поверженный Василий Темный дал клятву Шемяке жить с ним в мире, великий князь заехал в Кириллов монастырь, где игумен Трифон обратился к нему со следующими словами: «Тот грехъ на мне и на моеи братии в головах, что еси целовал и крепость давал князю Дмитрею. И поиде государь з богом и своею правдою на великое княжение на свою вотчину на Москву, а мы за тебя, государя, бога молим и благословляем». Великий князь послушал настоятеля, выступил против узурпатора, и в междоусобной брани наступил долгожданный перелом. В то время, когда над Русью нависла угроза очередной смуты, «чернцам» снова предстояло делать выбор – Иосиф Волоцкий свой сделал. У Ивана III имелись свои сторонники среди авторитетных клириков: прежде всего Вассиан Рыло и Паисий Ярославов, но Вассиан умер вскоре после Угорщины, а Паисия следует признать праведным старцем, но не политическим бойцом. Противников было куда больше, и, кроме того, возглавлял их не кто иной, как предстоятель русской церкви митрополит Геронтий. Я. С. Лурье считал, что «идеология Геронтия была идеологией крупных феодалов, враждебных централизованной власти, но неспособных противопоставить этой власти какую-либо положительную программу», и поэтому сторонники митрополита ограничивались «только критикой отдельных актов великокняжеской политики и проявлений “силы” со стороны Ивана III». Исследователь предлагает искать основную причину оппозиционности митрополита в политике Ивана III по отношению к церковному землевладению. Ко времени Геронтия относится ряд мероприятий, направленных против духовных феодалов: в 1478 и 1480 годах великий князь конфисковал значительную часть владычных и монастырских земель в Новгороде. Думается, Я. С. Лурье несколько преувеличивал оппозиционность Геронтия и иже с ним, возводя ее в ранг «борьбы церкви с великокняжеской властью». Митрополит на самом деле был недоволен и не только земельными изъятиями. Долгое время митрополиты и великие князья работали рука об руку в деле собирания русских земель, но в этом деле они считали друг друга равноправными партнерами. Над митрополитом и великим князем была высшая инстанция в лице византийского императора и константинопольского патриарха. Но после Флорентийской унии и падения Константинополя в 1453 году эта иерархическое навершие исчезло. Долгое время границы церковной юрисдикции митрополита далеко превосходили пределы земель, подвластных московским светским властям, а число духовных чад значительно превышало число подданных московского государя. Но после существенного расширения московских владений, главным среди которых стало присоединение Новгорода, то есть к моменту, когда Геронтий заполучил митрополичий посох, эта разница практически стерлась. Великий князь стал воспринимать митрополита не как главу могущественного независимого института, а как своего рода «заместителя по церковной части», что последнему, разумеется, не могло прийтись по вкусу. На этой почве то и дело возникали недоразумения и взаимные претензии. Только улегся спор вокруг Кириллова монастыря, как в августе 1479 года при освящении Успенского собора в Кремле Геронтий возбудил недовольство великого князя тем, что

направил шествие с крестами и хоругвями вокруг собора «не по солнечному восходу – с запада на восток, а не с востока на запад, не “посолонь”». Чего вдруг светский правитель озаботился такими ритуальными тонкостями? Позиция Геронтия, отвергавшего хождение «посолонь», очевидно, более соответствовала традициям греческой церкви и была поддержана зарубежным иерархом, молдавским епископом Василием, написавшим русскому митрополиту специальное послание на сей счет. Однако некие грамотеи сумели смутить и раздражить великого князя, составившего себе убеждение, что благодаря такому нарушению церковных постановлений «гнев Божий приходит». Исходя из этой предпосылки, Иван решил, что пожар в ночь с 9 на 10 сентября 1479 года уничтоживший почти половину Кремля, наказание за неверное исполнение обряда. Столкновения продолжались и в последующие годы: в 1482 году Геронтий демонстративно покинул митрополичий престол, и Иван III вынужден был «бить ему челом»; спустя два года уже сам великий князь сделал попытку сменить митрополита. Попытка эта не удалась, но вплоть до конца его жизни положение Геронтия оставалось весьма неопределенным и двусмысленным.

Деспина выходит из тени У значительной части российской элиты – удельных князей, старомосковского боярства, митрополита и его единомышленников – среди духовенства имелись причины считать себя в разной степени и по разным поводам обиженными верховной властью в лице Ивана III, но одних обид было слишком недостаточно, чтобы составить оппозиционную коалицию. У фрондеров не было ни внятной идеологии, ни ясной цели, которая могла бы их объединить. Единственным фактором, благоприятствующим складыванию оппозиции, служила фигура Софьи Палеолог, которая в качестве матери потенциального наследника престола Василия могла бы послужить центром сосредоточения противников великого князя. О политической деятельности Деспины до Угорщины мы знаем немного. Существует устойчивое мнение о том, что честолюбию Софьи Русь обязана освобождением от ордынской зависимости: якобы гордая византийка пеняла своему мужу, что тот является ханским данником. Действительно, в середине 70-х годов XV века, после появления Софьи в Москве, в источниках появляются уничижительные эпитеты по отношению к ордынским ханам, что прежде не допускалось. Отметив это обстоятельство, А. А. Горский полагает, что именно в начале – середине 70-х годов происходит идеологическое осмысление независимости, в окружении Ивана III складывается группировка, ратующая за непризнание ханского сюзеренитета. Самое позднее в 1476 году прекратилась выплата Орде «выхода». Но помимо хронологического совпадения о роли Деспины в разрыве с Ордой свидетельствует только сообщение имперского посла Герберштейна. А. А. Горский считает, что в Москве дипломат мог беседовать с Юрием Дмитриевичем Траханиотом, который приехал в свите Софьи вместе с отцом и вряд ли стремился возвеличить Софью. Неожиданное заключение: у Траханиота куда больше резона превозносить свою патронессу, чем принижать ее значение. Стоит учесть и обстоятельства, при которых Герберштейн побывал в Московии и интересовался личностью Софьи Палеолог. Дипломат на службе Священной Римской империи германской нации Сигизмунд Герберштейн дважды побывал на Руси – первый раз в 1517 году в качестве посла императора Максимилиана I Габсбурга. Максимилиан в то время опекал своего внука Карла, который в 1516 году стал королем Испании. Последний мог считать себя наследником Византийского престола, поскольку брат Софьи Андрей Палеолог, являясь единственным законным представителем династии, имевшим права на утраченную византийскую корону, в свое время передал их Фердинанду и Изабелле Испанским.

Московские послы у императора Максимилиана. Немецкая гравюра XVI в. Правда, существуют свидетельства о том, что пронырливый Андрей будто бы также передавал свои права французскому королю Карлу VIII. В это время Франция и Империя вели беспрерывные войны в Италии, – разумеется, не за византийское наследство, но и об этом факторе дипломаты обеих монархий не забывали. В 1519 году после смерти Максимилиана коллегия германских курфюрстов избрала Карла V императором Священной Римской империи. Новый император отбивался от усиливающегося османского натиска. В этих условиях право на византийское наследство становилось еще одним морально-политическим аспектом данного противостояния. Правда, о престоле Палеологов Габсбургам оставалось лишь мечтать. В 1529 году Вену чуть не постигла участь Константинополя, когда турки осадили город на Дунае, имея за спиной покоренную Венгрию. Но вернемся к дипломатической миссии Герберштейна. В Москве посол должен был уговорить великого князя Василия III отказаться от Смоленска в пользу Литвы. Несмотря на все красноречие Герберштейна, восхвалявшего намерение Максимилиана “ввести в мир” таких государей, как русский и литовский, уверений в необходимости мира между христианскими государями, чтобы дать отпор “иноверцам”, ему не удалось изменить позицию Кремля. Дипломат мог частично извинить свою неудачу, продемонстрировав читателям своей книги пассивность московских государей, способных бросить решительный вызов басурманам только в результате внешнего влияния, например, амбиций честолюбивой византийской принцессы. Как мы помним, Венеция рассчитывала привлечь Москву к борьбе с османами. В 1473 году венецианский сенат обратился к великому князю московскому со словами: «Восточная империя, захваченная оттоманом, должна, за прекращением императорского рода в мужском колене, принадлежать вашей сиятельной власти в силу вашего благополучного брака». Что, если допустить, что антиоордынские инициативы Софьи порождены венецианскими симпатиями или личной неприязнью Деспины к поработившим ее родину туркам? В таком случае война между Москвой и Ордой скорее отдаляла перспективу присоединения Руси к антитурецкому фронту и ослабляла потенциальных союзников Венеции и врагов султана – Ивана III и хана Ахмата.

Считается, что зависимость от хана унижала гордую и независимую Палеологиню. Но о какой гордости и независимости можно говорить, если Софья помнила себя то беженкой на Корфу, то сиротой-бесприданницей при папском дворе. И самое главное – «великая» Византия стала выплачивать свой «выход» за столетие до описываемых событий – после битвы при Марице 26 сентября 1371 года, которая низвела империю до ранга вассального государства и данника султана. И зависимость эта не прекращалась до падения Константинополя и выражалась в самых разных формах. Дед Зои Мануил II в юности несколько лет находился при султанском дворе в качестве заложника, присягнул султану в верности и даже был вынужден помогать своему сюзерену в захвате византийского города Филадельфии. Дядя Зои, будущий последний император Византии Константин IX, в бытность морейским деспотом сохранил за собою власть над Мистрой, центром византийских владений на Пелопоннесе, обязавшись в 1446 году в качестве турецкого вассала платить со своих земель харадж. Сама коронация Константина 6 января 1449 года состоялась после получения унизительного разрешения султана в скромной обстановке в Митрополии Мистры, после чего новый император отправился в столицу.

Иван III Васильевич топчет ханскую басму. Миниатюра из «Казанской истории» Что касается отца Зои, то после падения Константинополя в 1453 году Фома Палеолог направил посольство султану. По итогам переговоров Морея обязалась выплачивать 10 000 дукатов ежегодно. Фома то заискивал перед Мехмедом II, призывая его помочь в подавлении

восстания албанцев, то огрызался, прекращая платить дань, но его никак не назовешь героем сопротивления – он бросил Морею на произвол судьбы в то время, когда несколько городов продолжали упорно противостоять натиску турок. Подытожим сказанное: выплата москвичами «выхода» Орде никоим образом не могла уязвить обостренное самолюбие византийской принцессы, а упреки на сей счет в адрес великого князя из уст Деспины выглядели бы попросту нелепо, поскольку москвичи слишком хорошо представляли себе унизительное положение Византии в последние десятилетия ее существования. Не будем забывать и другое: на Руси были твердо убеждены в том, что беды империи порождены в первую очередь ее отступничеством от православия – так что любые нравоучительные реплики на геополитические темы с византийской стороны встретили бы достойную отповедь. Решающим доводом в пользу разрыва с Ордой стал неудачный поход Ахмата на Русь летом 1472 года, как раз накануне приезда Софьи. Эта неудача наглядно продемонстрировала уязвимость Орды, ограниченность ее военного потенциала, что ускорило принятие давно назревшего решения. Софья Палеолог могла способствовать разрыву с Ордой только следующим образом – сам по себе брачный союз с представительницей императорской династии в ряду прочих обстоятельств придал Ивану III уверенность в своих силах, подвиг на решительный разрыв с вековечной зависимостью.

Московская прелюдия Мерлезонского балета Грозные события 1480 года серьезно изменили отношение великого князя к своему ближайшему окружению. В эти тяжелые месяцы Иван Молодой проявил себя как самостоятельный лидер, энергичный военачальник, соправитель не по названию, а по поступкам своим. В то же время Угорщина самым плачевным образом отразилась на репутации Деспины. Грекиню в Москве никогда особенно не любили, но общественное мнение окончательно отвернулось от нее после того, как великая княгиня ввиду угрозы Ахматовой рати бежала в Заволжье. Летописец сообщает о том, что великая княгиня «бегала от татар на Белоозеро, а не гонял никто же». При этом беглецы обращались с местными жителями хуже ордынцев: «И по которым странам ходили, тем пущи татар от боярьскых холопов, от кровопиицев христианских, въздай же им, господи по делом их». Позорное бегство Софьи противопоставляется поведению матери великого князя, которая «не захоте бежать, но изволи в осаде сидеть». Правда, тот же источник сообщает, что сам Иван III «свою великую княиню римлянку и казну с нею посла на Белоозеро», Никоновская летопись также отмечает, что великая княгиня оказалась на Белоозере, поскольку «отсылал бо ея князь великий». На самом деле вряд ли Софья решилась покинуть Москву без ведома великого князя, но столь же сомнительно, что ее отъезд – инициатива самого Ивана Васильевича. Возможно, летописцы, описывая события Угорщины, пристрастны к Софье так же, как и к великому князю. Но факт остается фактом: в то время как сам Иван III, его братья, Иван Молодой находились на разных участках борьбы с Ахматом, в Москве оставался весь двор и бояре, митрополит Геронтий, епископ Вассиан Рыло, мать государя инокиня Марфа, его дядя, правитель Белозерского уезда Михаил Андреевич Верейский. Странное исключение было сделано только для Деспины, рванувшей со своими спутниками верст за пятьсот на север от стольного града. Как бы ни были предубеждены против Софьи позднейшие авторы, вряд ли в 1480 году москвичи, и без того настроенные против Софьи, оставили ее отъезд без язвительных комментариев. Возмущались не только простые горожане. Побег Софьи вызвал неудовольствие у части московской знати. Мы с сомнением относимся к якобы имевшей место склонности великого князя слушать советы сторонников замирения с ордынцами, но это не означает, что таких советников не существовало вовсе: «Тогда же быша многа размышлениа во многих

человецех: овии тщахуся до крове и до смерти с поганными братися; овии же на бегство умышляху, своего живота щадяще, Землей же Русстей предателей хотяху явитися, а безсерменом норовники», – сообщает летопись. Такими норовниками предстают лица, составившие Софье компанию во время вояжа на Белоозеро – представители старомосковских боярских фамилий Василий Борисович Тучков и Андрей Михайлович Плещеев. Братья Василий и Иван Тучко еще с 60-х годов занимали ключевые позиции и в думе и при дворце. В Боярской думе образца 1475 года было трое Морозовых. Третий «думец» из морозовского рода – Григорий Васильевич – оставался у великой княгини осенью 1485 года, когда Иван III во главе войска выступил в поход на Тверь. После умирения удельных смутьянов, разгрома новгородской оппозиции настало время навести порядок в Кремле. Великий князь решил расправиться с наиболее влиятельными сторонниками Деспины, и пусть не сразу, а постепенно задуманное воплотил. Около 1483 года Иван III повелел распустить дворы братьев Тучко-Морозовых, еще одного Морозова – Михаила Яковлевича Русалки и других старомосковских родов. В 1485 году братья Тучко-Морозовы были «поиманы». Клан Морозовых потерпел сокрушительное поражение. Следующее поколение рода начало свою думскую карьеру не с боярства, а с чина окольничих. А. А. Зимин полагает, что опала Морозовых связана с укреплением позиций Ивана Молодого и ухудшением положения при великокняжеском дворе Софьи. Несомненно, отношение великого князя к Деспине переменилось к худшему. А вот невестка Елена Стефановна, или Елена Волошанка, явно пришлась по душе государю. Трудно судить, испытывал ли Иван Васильевич «комплекс» перед честолюбивой, энергичной и образованной Софьей Палеолог.

Боярышня. Художник К. Е. Маковский Но вот в его семью вошла женщина, как и Деспина, столь непохожая на московских боярынь – умная, развитая, общительная. Вокруг нее собрался кружок московских интеллектуалов, да и сама Елена обладала несомненным талантом. Выполненная ею пелена считается замечательным памятником древнерусского художественного шитья и одной из первых светских картин Московской Руси. К невестке Иван Васильевич имел право относиться покровительственно, чего он, разумеется, не мог позволить по отношению к суровой нравом супруге и что должно было льстить самолюбию государя. Со всей очевидностью симпатии и антипатии великого князя проявились в 1483 году после того, как у Елены Волошанки и Ивана Молодого родился сын Димитрий. В свое время Софье было разрешено носить украшения первой жены великого князя Марии Тверской – «саженья» с каменьями и жемчугом. Теперь великий князь потребовал от Деспины вернуть драгоценности, дабы передать их невестке. Софья, безусловно, по достоинству оценила издевательский подтекст и символическое значение этой передачи. Три года спустя послем рождения сына Василия великий князь демонстративно выразил предпочтение появившемуся на свет внуку и его матери. Унижением эпизод с драгоценностями не ограничился. Выяснилось, что отдавать Софье Фоминичне нечего, «понеже бо много истеряла». Великокняжеские «саженья»

Деспина передала своей племяннице Марии Палеолог, бывшей замужем за князем Василием Верейским. Итальянский банкир, способствовавший передаче, был арестован, Мария и Василий Верейские бежали в Литву. Похоже, что Софья и ее приближенные пострадали не от спонтанно возникшего пожелания Ивана Васильевича, а стали жертвами хитроумной интриги, воскрешающей в памяти хрестоматийную историю с алмазными подвесками из «Трех мушкетеров». Недруги великой княгини, узнав о том, что Софья своевольно распорядилась драгоценностями, надоумили государя потребовать их у жены, прекрасно представляя возможные последствия. А у Деспины не оказалось в распоряжении верных мушкетеров, чтобы избежать неприятностей. По мнению Л. В. Черепнина, эпизод с саженьями отразил реальное взаимоотношение политических сил в Москве: намечался блок с Литвой Твери и московских удельных князей, и эти оппозиционные элементы завязали какие-то отношения с Софьей Палеолог. Недаром после побега Василия Михайловича Верейского Иван велел арестовать каких-то иноземцев, возможно, близких к Софье Палеолог. Передача «сажений» Марии Тверской Елене Волошанке кроме прочего означало признание прав Ивана Молодого на тверское княжение. Эти замыслы вызвали протест Софьи Палеолог, которой ничего не оставалось сделать, как перейти в оппозицию к венценосному супругу: закрепление за линией Ивана Молодого великого княжения лишало соответствующих прав ее сына Василия. Вскрывшийся проступок дискредитировал Софью и нанес серьезный удар по ее окружению, и прежде всего Морозовым, которые и после инцидента с «саженьями» продолжали держаться Софьи. Одновременно укрепилась дворцовая партия, группировавшаяся около наследника престола – сначала Ивана Молодого, а после его смерти его сына Дмитрия. К этой партии помимо Елены А. А. Зимин причислял Елену Волошанку, дьяка Посольского приказа Федора Курицына, потомков выезжан князей Ряполовского и Патрикеева.

Пелена Елены Стефановны

Подобное деление великокняжеского окружения на враждующие партии резко оспаривал Ю. Г. Алексеев, полагавший, что гипотеза о связи Патрикеевых с «партией» Елены Стефановны недоказуема, а «попытка связать все известные нам события в один жесткий контур не может быть успешной». «Существовал ли этот кружок и кто туда входил? Какие цели преследовал? Почему Курицын и Патрикеевы называются сторонниками Димитрия-внука?» – вопрошает исследователь. На эти прямые вопросы существуют недвусмысленные ответы, поскольку связывает все события в один жесткий контур не прихоть того или иного историка, а логика политической борьбы, которая выстраивается вокруг существующих центров власти. Один центр власти – власти реальной – представлял собой великий князь, его официальный наследник и соправитель Иван Молодой. Естественным образом вокруг этого центра блокировались Елена Волошанка и лица, вполне довольные существующим положением – влиятельные князья в лице Патрикеевых и Ряполовских и высшее чиновничество в лице дьяка Федора Курицына и его коллег. Другой центр власти – власти потенциальной – заключался в фигуре княжича Василия и его матери Софьи Палеолог. Он притягивал всех недовольных, жаждущих перемен. Мы уже неоднократно отмечали, кто входил в состав этой оппозиции, противостоящей «партии власти». Реальная политическая конфигурация, а не умозрительная историографическая схема заставляла каждого, кто претендовал в Московии на значимый общественный статус, делать свой выбор и встраиваться в этот самый «жесткий контур». В это же время, а точнее в 1483 году, противники великого князя в Кирилловом монастыре попытались взять реванш за давешнее поражение. После того как Нифонт «пошел на повышение», став суздальским архиереем, на его место заступил некий Серапион, на которого ополчились сторонники прежнего игумена, связанные с митрополитом и местным удельным князем. Фрондирующие старцы устроили демонстрационный исход из обители: «ходили старци болшии из Кирилова, а пошли по Ильине дни, а пришли в великий пост в третью неделю в свои келий по грамоте князя Михаила Ондреевича». Предвижу недоуменный вопрос нашего современника: кого в стране способно взволновать недовольство нескольких иноков отдаленного монастыря? Но не стоит забывать, каким авторитетом пользовалось черное духовенство в эпоху, когда живы были впечатления от подвижнической деятельности Сергия Радонежского и его учеников. Демарш враждебных Ивану III кирилловских старцев и связанного с ними верейского князя, несомненно, получил резонанс; но уже в следующем, 1484 году Иван III предпринял новое наступление на своих политических противников: новый, еще более жесткий договор с Михаилом Андреевичем лишал владельца верейского удела каких бы то ни было наследственных земель. Одновременно Иван III вновь вступил в конфликт с митрополитом: на этот раз князь не только не упрашивал Геронтия остаться на митрополичьем престоле, но даже наметил ему преемника – того самого не справившегося с распоясавшейся Троицкой братией Паисия Ярославова. Геронтию снова удалось сохранить за собой престол, но положение его в последний период его жизни (он умер в 1489 году) было весьма неопределенным и двусмысленным. Я. С. Лурье справедливо отмечает, что перечисленные события свидетельствуют о связи между борьбой Ивана III с Геронтием и боярскими опалами. Сын верейского князя Василий Михайлович, бежавший в 1484 году, был связан с Софией Палеолог, также попавшей в это время в немилость у своего супруга; Софья продолжала ходатайствовать за Василия Михайловича и после его бегства. Однако невозможно согласиться с тем, что последовательно развивающаяся политическая борьба между великим князем и крупными феодалами возглавлялась митрополитом. Геронтий ни в коей мере не претендовал на роль лидера оппозиции. Настоящая борьба была впереди, и ее будущие вожаки пока еще только оттачивали свое оружие.

Глава V Вертоград любомудрия Душа поднимается тем выше к Богу, чем больше, освещенная божественным Светом, она распознает Его. Марселио Фичино

Встреча с Ренессансом В 1482 году в Москву прибыл посол венгерского короля Матьяша Хуньяди. Дипломат привез с берегов Дуная весьма заманчивое предложение своего государя: заключить с великим князем союз против своих заклятых врагов Ягеллонов – правителя Польши и Литвы Казимира IV и его сына Владислава. Владислав, к тому времени заполучивший корону Богемии, претендовал и на венгерский престол и поддерживал местных магнатов, недовольных правлением Хуньяди. Иван III не преминул воспользоваться возможностью объединить усилия с королем Матьяшем против общего врага. В Венгрию с ответным посольством направился дьяк Федор Васильевич Курицын. По мнению Ю. Г. Алексеева, сам факт того, что эта миссия была возложена не на боярина или окольничего, а на дьяка, свидетельствует о высокой степени доверия к компетентности и лояльности Федора Курицына, который, как считает исследователь, занимает достойное место в ряду выдающихся деятелей нашего Отечества.

Король Матьяш Хуньяди. Средневековая миниатюра Действительно, на протяжении нескольких десятилетий Курицын являлся одним из руководителей внешней политики России, и деятельность его на этом поприще нужно

признать крайне успешной. Он вел сложные переговоры с послом германского императора, причем имел полномочия говорить от лица великого князя. Курицын отвечал за заключение брачного союза между дочерью Ивана III Еленой и сыном Казимира IV Александром. Операцией по нейтрализации Литвы во время Ахматова нашествия, очевидно, также руководил Курицын, возглавлявший дипломатическую разведку. Успешно завершилось и его посольство в Буду – союз Венгрии и Москвы был заключен. И не вина Курицына, что Москва не смогла воспользоваться плодами многообещающего альянса – помешало тому стечение обстоятельств. Хуньяди не имел законного наследника. Бездетным оказался и заключенный в 1476 году брак с неаполитанской принцессой Беатрис. Матьяш Хуньяди умер в апреле 1490 года, а в июле отряд его побочного сына Яноша, заявившего о своих претензиях на престол, был разбит войском магнатов. В итоге королем Венгрии все-таки стал Владислав Ягеллон. Поездка Курицына выдалась необычайно длительной, даже для тех неспешных времен. Из Москвы дьяк вместе с послом «короля Матвея» отбыл не позже конца 1482 года. Добираться до конечной цели пришлось в обход – через Крым и Валахию, «занеже на Литовскую землю пути им нет». Вряд ли переговоры с Хуньяди были трудными и затяжными, однако Федор Васильевич на родину не торопился по причинам, которые вскоре станут понятны. В Москве встревожились долгим отсутствием Курицына, великий князь «дивился велми таковому долгому житью его, тако иж ничего верного от него ему прибыло, где есть и камо ся дел». Потом подоспела и законная причина для задержки – дьяк ждал, чтобы соединиться со следовавшим по Дунаю из Италии московским посольством Мануила Грека и нанятыми на Апеннинах мастерами, в числе которых оказался и один из будущих строителей московского Кремля Антонио Джиларди. Из Венгрии Курицын вместе с итальянцами, скорее всего, выехал весной 1484 года. Их путь снова пролегал через Молдавию и Крым, минуя Великое княжество Литовское. Иван III предписывал своему послу при крымском хане Василию Ноздреватому дождаться прибытия Федора Васильевича и его спутников. Однако по пути Курицына «и с теми людми, которые с ним фрязове», задержали в Белгороде Днестровском (Аккермане) турки, захватившие город 5 августа 1484 года. Пленников освободили лишь после вмешательства хана Менгли-Гирея и хлопот короля Матьяша. Последнее обстоятельство ясно говорит о том, что пребывание Курицына и его спутников в Белгороде оказалось довольно продолжительным, растянувшись, вероятно, до самого конца 1484 года. Все же посольству, в конце концов, повезло, так как оно, судя по всему, сумело проехать в Москву еще до начала (летом 1485 года) большой войны между Менгли-Гиреем и Большой Ордой, которая, несомненно, крайне затруднила сообщение между Россией и Крымом. В Буде Федор Курицын пробыл не менее года – срок более чем достаточный, чтобы многое увидеть, узнать, осмыслить. Именно эту возможность ценил московский дьяк, поскольку венгерская столица могла удовлетворить разнообразные интересы любознательного москвича. Курицын застал здесь работу по стандартизации судебных установлений, завершившуюся изданием Кодекса 1486 года. В результате судебных реформ в обществе появились элементарные представления о законности и ощущение правовой защищенности. За свое стремление покончить с коррупцией и беспределом магнатов король получил в народе прозвище Матьяш Справедливый. Думается, что венгерский опыт ускорил создание Судебника Ивана III, свода законов российского государства, появившегося в 1497 году.

Церковь Св. Матьяша в Будапеште. Здесь дважды венчался Матьяш Хуньяди У московского великого князя и венгерского короля оказалось много общего – они почти ровесники, примерно в одно время стали правителями своих стран, обоим досталось нелегкое наследство. Матьяш Хуньяди взошел на престол в 1458 году в очень тяжелое для Венгрии время. Страну осаждали турки, не прекращались интриги и со стороны германского императора, посягавшего на венгерскую корону, то и дело вспыхивали конфликты с соседними государствами. Как и Иван III Матьяш Хуньяди проводил политику централизации, преодолевая внутренние трудности, среди которых не последнее место занимали козни крупных феодалов. Королю удавалось успешно справляться со всеми невзгодами и трудностями. Перед ним не раз бежали турки, открывались ворота Вены и других столиц. Но Хуньяди прославился не только как энергичный полководец и талантливый государственный деятель. Воспитатели Матьяша обучали его грамоте и языкам, и основам

новой гуманистической учености. Благодаря покровительству просвещенного монарха Буда превратилась в крупнейший центр Ренессанса за пределами Апеннин. В 1472 году здесь заработала типография. Усилиями известных архитекторов из Далмации и Тосканы королевские здания в Буде и Вышеграде превратились в прекрасные дворцовые комплексы. На высоком холме в Буде выросло здание огромной библиотеки, известное в истории науки под названием «Корвина». (Корвин – прозвище Хуньяди, данное ему итальянскими гуманистами в честь известного древнеримского рода.) 30 опытных переписчиков, копируя наиболее значительные произведения, ежегодно приумножали огромное собрание библиотеки, состоявшее более чем из 50 000 манускриптов и книг. «Матьяш умер, и теперь книги в Европе станут дешевле», – якобы воскликнул Лоренцо Медичи, узнав о смерти венгерского монарха. По садам и залам, украшенным картинами и статуями известных художников и скульпторов Возрождения, прохаживались ученые и философы. При дворе Матьяша нашли приют видные итальянские гуманисты Марцио Галеотто (1427–1497) и Антонио Бонфини (1434–1530). Курицын не только застал все это почтенное сообщество в Буде, но и мог свободно общаться с ними и знакомиться с книжными сокровищами Корвины, которая как раз в это время достигает своего расцвета. Миссия в Венгрию и участие московского дьяка в переговорах с германским послом вместо официального толмача свидетельствует о хорошем знании новоевропейских языков и, возможно, латыни. Погружение в ренессансную атмосферу способствовало тому, что дипломат стал первым на Руси светским писателем и философом.

Кровавые уроки Влада Дракулы В первую очередь искушенного в деле государственного управления московского дьяка интересовали вопросы политического устройства: как достичь справедливости и порядка, какими качествами должен обладать государь, чтобы подданные его процветали и благоденствовали, чтобы добро торжествовало, а зло было наказано. Эти же вопросы занимали и итальянских историков. Марцио Галеотто в своем сочинении о Корвине создавал образ ренессансного властителя, любящего живую шутку и острое словцо в адрес несправедливых судей, корыстолюбивых попов и зазнавшихся магнатов. Антонио Бонфини в своей «Истории Венгрии» нарисовал портрет Аттилы, наделенного всеми гуманистическими добродетелями. Но придворные гуманисты создавали идеализированные образы, а Курицыну хотелось докопаться до самой сути вещей, его интересовала правда без прикрас. Это предопределило выбор главного героя его произведения, которым стал валашский господарь Влад III. Он носил фамилию Дрэгули, доставшуюся от отца, удостоенного членства в рыцарском ордене Дракона, созданном германским императором Сигизмундом в 1408 году. Получившее широкую известность прозвище Влада Цепеш («сажатель на кол») имеет, по всей видимости, османское происхождение. В 1461 году он разгромил османское войско, после чего посадил на кол большинство пленных. Влад III был необычной личностью. За беспощадность по отношению к провинившимся и противникам его не любили, но боялись и уважали. В памяти румынского народа Влад остался олицетворением сильного и решительного господаря, защитником страны и христианской цивилизации. Матьяша Хуньяди и Влада Цепеша связывали давние и весьма сложные отношения. Их отцы были непримиримыми врагами. Дракулу-старшего убили по приказу Яноша Хуньяди в 1447 году. В 1448 году семнадцатилетний Дракула захватил при помощи турецких сабель престол и воцарился под именем Влада ІІІ. Но венгерский ставленник, собравшись с силами, вернул себе власть, правда, проявив излишнюю самостоятельность, был свергнут сюзереном. Влад Цепеш в 1456 году снова вернул отцовский трон, теперь уже при поддержке венгерских мечей. В свою очередь он помог утвердиться на венгерском троне Матьяшу Хуньяди. Но когда после поражения от турок в 1462 году ему пришлось оставить престол Валахии и

бежать в Венгрию, король заключил его в темницу, сменившуюся потом домашним арестом. Только в 1476 году Хуньяди простил Дракулу и предложил помощь в восстановлении его на престоле. Но после взятия валашской столицы Тырговиште, когда казалось, что победа близка, Дракула неожиданно погиб от рук своих воинов, якобы принявших его за турка. Курицын не первый раз путешествовал по Балканам и наверняка не раз слышал рассказы о подвигах и преступлениях Дракулы. В Буде работал Антонио Бонфини, который несколько страниц своей «Венгерской хроники» посвятил «мутьянскому воеводе». Дракула Курицына, как и Дракула Бонфини, сочетал в себе «неслыханную жестокость и справедливость». Но в отличие от хроники Бонфини «Повесть о Дракуле» Курицына не публицистический, а беллетристический памятник – автор его не высказывал своей оценки героя в прямой форме, а рисовал весьма необычный и ярко характерный образ этого князя, – отмечал Д. С. Лихачев. Дракула – не просто злодей, но вместе с тем он не похож и на справедливого правителя, который должен был быть добр и благочестив. Дракула – веселящееся чудовище, испытывающее свои жертвы, – такие чудовища изображались в некоторых народных сказках и произведениях переводной беллетристики, знакомых русскому читателю. Д. С. Лихачев полагал, что читатель «Повести» сам должен был решать, как ему относиться к такому герою. С точки зрения О. В. Творогова, повесть эта была типичным для позднесредневековой литературы произведением, в котором отражался «жестокий уклад жизни»; и автор, и читатель как бы раздумывали над вопросом: не есть ли сочетание жестокости и справедливости – неизбежное свойство правителей в это сложное и страшное время? Я. С. Лурье отмечал сложность характеристики главного героя: Дракула – «диавол» на троне, он «зломудр», но жестокость его может служить и для искоренения зла: «И только ненавидя в своей земли зла, яко хто учинит кое зло, татьбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ль велики болярин, иль священник, иль инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысть». По мнению Я. С. Лурье, подобно публицисту XVI века Ивану Пересветову, автор «Повести о Дракуле» полагал, что «без таковыя грозы немочно в царство правды ввести».

Трансильванский правитель Влад III Цепеш (Дракула). Портрет XV в. В таком случае московского дипломата можно считать предтечей своего коллеги Никколо Макиавелли, который спустя двадцать лет засядет за своего «Государя», избрав своим героем Чезаре Борджиа – одного из самых омерзительных правителей беспокойной эпохи. То, что Курицын собрал разные редакции рассказов о Дракуле, говорит о том, что русское общество волновал вопрос о том, каким должен быть современный государь, как должны складываться его отношения с окружающим миром и окружающими его людьми. На наш взгляд, Федор Курицын, обойдясь без назиданий и морализаторства, тем не менее вполне определенно обозначил свое отношение к своему герою, и оно состояло вовсе не в апологии благодетельного зломудрия. Обратимся к содержанию повести. Ее основной сюжет – испытание и суд: любого, кто попадается на его пути, Дракула подвергает изощренным испытаниям, и не выдержавших его ждет жестокое наказание. Он карает трусливых воинов, ленивых жен и развратных женщин, казнит преступников, независимо от их происхождения и чина, казнит пленных вражеских солдат и заодно всех мирных жителей захваченной территории. Иные несчастные поплатились за неумение хитро подольститься к властителю. Дракула – грозный и неумолимый судия, который уже на этом свете, не дожидаясь Всеобщего Судища Христова, своей волей отделяет праведников от грешников в соответствии со своими представлениями о добре и зле, не прощая окружающим самого малого проступка. Дракула вполне осознанно ведет себя как земной бог, как альтернатива или даже пародия на Мессию. «Однажды объявил Дракула по всей земле своей: пусть придут к нему все, кто стар, или немощен, или болен чем, или беден. И собралось к нему бесчисленное множество нищих и бродяг, ожидая от него щедрой милостыни. Он же ведел собрать их всех в построенном для

того хороме и велел принести им вдоволь еды и вина. Они же пировали и веселились. Дракула же сам к ним пришел и спросил: “Чего еще хотите?” Они же все отвечали: “Это ведомо богу, государь, и тебе: что тебе бог внушит”. Он же спросил их: “Хотите ли, чтобы сделал я вас счастливыми на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?” Они же, ожидая от него великих благодеяний, закричали разом: “Хотим, государь!” А Дракула приказал запереть хором и зажечь его, и сгорели все те люди. И сказал Дракула боярам своим: “Знайте, почему я сделал так: во-первых, пусть не докучают людям, и не будет нищих в моей земле, а будут все богаты; во-вторых, я и их самих освободил: пусть не страдают они на этом свете от нищеты или болезней”». Этот эпизод перекликается сразу с несколькими новозаветными сюжетами. Достаточно обратиться к 6 главе Евангелия от Луки. Сначала Дракула уподобляется Христу: «Блаженные алчущие ныне, ибо насытитесь… Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь». Нищие приходят к Владу, «чающее от него великие и богатые милости» – парафраз слов ектеньи – литургической молитвы, обращенной к Всевышнему. Таким образом, автор лишний раз подчеркивает богоуподобление Дракулы. Воевода насытил и развеселил нищих. Но затем подражатель Иисусу оборачивается его антиподом. «Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи», а Влад Цепеш за грехи наказывает. Иисус призывает: «будьте сынами Всевышнего, ибо он благ и к неблагодарным и злым», но бесноватый воевода не способен исцелять и поддерживать, не способен к благим деяниям, он может только карать. Курицын сознательно противопоставляет Христу Влада Цепеша; Сыну Человеческому, Сыну Божию – сына дьявола. (Vlad Drăculea – может переводиться с румынского как «сын дракона» или «сын дьявола»). Но вот воевода, так любивший испытывать других, сам подвергается испытанию. Король Матьяш Хуньяди, заключивший его под стражу, предлагает Дракуле выбор – власть и свобода в обмен на переход в католичество, а это означает, что Владу Цепешу предстоит выбирать между благами земными и погибелью души и надеждой на вечную жизнь, а именно так православными воспринимался отказ от истинной веры. И Дракула не выдерживает испытания – меняет исповедание в обмен на перспективу возвращения на валашский престол. На читателя XV века (в отличие от нашего современника) ренегатство Дракулы производило не меньшее, а быть может, и большее впечатление, чем его садистские выходки. Дракула оказывается куда большим отступником, чем воины, повернувшие спину неприятелю и которых он предал мучительной казни. А ведь Дракуле не угрожали ни смерть, ни пытки, когда он решился отречься от веры отцов. И снова в памяти читателя должны были всплывать евангельские притчи из той же 6 главы Евангелия от Луки: «Что ты смотришь сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь» или «Всякое дерево познается по плоду своему…» Влад Цепеш оказывается тем терновником, с которого не собирают смокв. Примечательно, что если рассказ о поступках Влада в бытность воеводой примерно совпадает с содержанием немецких повестей и хроникой Бонфини, то обстоятельства пребывания поверженного воеводы в Буде – переход в католичество, женитьба на дочери Корвина, зарабатывание на жизнь портняжным ремеслом – можно найти только у Курицына. Между тем все эти события, по мнению современного молдавского исследователя М. Михая, не соответствуют действительности. В католическую веру Влада никто не обращал: отказ от православия сразу бы лишил его фигуру политической ценности как одного из претендентов на валашский трон. А имея в своем распоряжении лишнего претендента, Матьяш оказывал давление на других господарей. Женою Дракулы в то время была не дочь Матьяша, а его кузина. Бракосочетание состоялось еще до ареста Цепеша. В плену он вполне комфортабельно жил вместе с супругой, родившей ему двоих сыновей, в пятиэтажной «башне Соломона», предназначенной для содержания самых знатных пленников. Здесь за полвека до Дракулы жил в заключении сам будущий германский император Сигизмунд Люксембургский.

Средств, отпускаемых на жизнь драгоценного узника, хватало на самые изысканные яства и одежды. Потом Хуньяди поселил Дракулу под домашним арестом в отдельном доме в Пеште. Затем ограничения стали еще менее обременительными. Влада допустили к королевскому двору, разрешили видеться с иностранцами. Курицын сообщает, что Цепеша, который с помощью венгров отправился отвоевывать для себя престол, убили свои же воины, приняв его за турка. М. Михай считает, что Дракула не мог быть убит по ошибке: воевода, склонный к партизанским налетам, постоянно переодевался в турецкие одежды и часто переодевал своих бойцов, а армия была достаточно малочисленной для того, чтобы каждый из солдат хорошо знал своего командира и узнавал его даже со спины. Курицын не писал историческое сочинение и не публицистический трактат; посему нелепо обвинять его в искажении фактов. Но заметим – одно дело записывать рассказы о кровавых проделках Дракулы в Валахии, проверять подлинность которых автор не имел возможности, да и наверняка желания, и совсем иное – излагать жизнь мутьянского воеводы в Буде. С того времени как Дракула покинул венгерскую столицу, не прошло и десяти лет. Московского дьяка окружали люди, лично знакомые с Владом Цепешом и прекрасно осведомленные об обстоятельствах его пребывания в Буде в качестве пленника Матьяша Хуньяди. Однако вместо того чтобы использовать воспоминания очевидцев, он прибегнул к художественному вымыслу, который понадобился именно затем, чтобы обозначить свою авторскую позицию, в которой ему упорно отказывают позднейшие толкователи. Для Курицына было важно подвергнуть своего героя испытанию, и он поставил Дракулу перед мучительным выбором. Для Федора Васильевича не составляло труда выяснить, на ком и когда женился Влад Цепеш, однако он «назначает» на роль невесты мифическую дочь Матьяша Хуньяди, и делает это вполне сознательно – королевская или царская дочь куда более подходящий персонаж для беллетристического произведения, особенно для той ситуации, когда герой проходит искушение соблазнами. В узилище Дракула развлекается, мучая и убивая мышей и птиц, – эта бессмысленная жестокость подчеркивает бессмысленность его жестокого отношения к своим подданным, знаменитое «зломудрие» Дракулы оборачивается словесной мишурой, прикрывающей патологическую кровожадность, а стремление к справедливости – эффектной позой. Символична и смерть Дракулы – его убивают свои же, приняв за врага, за иноверца. Закономерно, что в XVI веке «Повесть о Дракуле» перестают переписывать, что, по предположению Д. С. Лихачева, отчасти связано с тем обстоятельством, что произведение это слишком откровенно рисовало жестокость «грозной» власти, – мы бы добавили к этому бессмысленность и лицемерие государственного «жестокомудрия». Курицын безусловно предугадал многие черты правления Ивана Грозного, у которого, впрочем, имелось немало коллег в разных странах, не уступавших ему в жестокости и сумасбродстве.

Зашифрованное послание «Повесть о Дракуле» оказалась не единственным произведением Курицына, на котором лежит отпечаток пребывания при дворе Матьяша Хуньяди. Его перу принадлежит небольшое, всего в несколько строчек, и не разгаданное до конца «Лаодикийское послание». Душа самовластна, заграда ей вера. Вера – наказание, ставится пророком. Пророк – старейшина, исправляется чудотворением. Чюдотворения дар мудростию усилеет. Мудрости – сила. Фарисейство – жительство. Пророк ему наука. Наука преблаженная. Сею приходит в страх Божий.

Страх Божий – начяло добродетели. Сим въоружается душа. Не будем спешить с расшифровкой этих строк. Чтобы вернее оценить содержание «Послания», стоит вернуться к кругу общения дипломата при дворе Матьяша Хуньяди, к воззрениям, с которыми он мог знакомиться в Буде. 80-е годы XV века – расцвет творчества итальянского философа-неоплатоника Марселио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции. Фичино поддерживал тесный контакт с самим королем Матьяшем и его окружением. Как мы уже отмечали, главными помощниками венгерского государя на ниве просвещения стали итальянские ученые, находившие гостеприимный прием при дворе Матьяша. Одним из них был Франческо Бандини, который несколько лет провел вместе с Фичино во флорентийской Академии. В Венгрии Бандини быстро стал другом короля Матьяша и самым близким его советником, и, что более важно, играл роль связующего звена между королем и Фичино. В 1479 году Фичино направил Бандини свою книгу «О жизни Платона». В предисловии к жизнеописанию древнегреческого мудреца Фичино восхвалял Матвея Корвина как покровителя эллинской образованности, которая нашла приют на берегах Дуная. В этом же году Бандини от имени короля приглашал Фичино приехать в Венгрию и основать в Буде Академию по флорентийскому образцу. Хотя Фичино в Венгрию так и не приехал, он регулярно присылал королю новые переводы философских работ, появлявшиеся на его горизонте. Основной труд Фичино – трактат «Платоновское богословие о бессмертии души» в 18-ти книгах – был издан в ноябре 1482 года во Флоренции. Несомненно, этот интеллектуальный бестселлер имелся в распоряжении книжников из окружения Матвея Корвина в то время, когда там находился Федор Курицын. И то, что ход размышлений автора «Лаодикийского послания» движется по кругу, где душа являет начальной и конечной точкой этого движения, – очевидный признак влияния главы Платоновской академии. Фичино писал королю Венгрии: «Твой труд напрасен, о философ, если, пытаясь постичь суть всех вещей, ты забываешь про душу, посредством которой мы способны познать остальное». Матьяш Хуньяди последовал этому совету и в своих философских штудиях все более и более обращал внимание на свойства души, чем заслужил признание своего учителя. Как мы видим, последовал этому совету и Федор Курицын. В «Платоновском богословии» душа занимает ключевое место во вселенском порядке вещей – она наделена разумными силами и способностями, устремляющими ее как к вечным, так и временным сущностям, располагаясь между разными природами. Именно Мировая душа придает мирозданию круговое движение от красоты к красоте, что вытекает из учения Платона, считавшего, что круговое движение знаменует возврат к самому себе и равновесию. Правда, для Фичино душа является центром антропоцентрической пятиступенчатой картины мироздания, располагая Бога и Ангела в верхней части природы, Тело и Качество в нижней, Душу – в середине. Душа, занимая среднее место среди всех этих ступеней, представляется связью всей природы, она воздействует на качества и тела и связуется с ангелом и Богом. При этом воплощением единства мира является любовь, связующая все ступени иерархии и все сущности. Это некий духовный круговорот, некое постоянное единое влечение, начинающееся от Бога, переходящее в мир и завершающееся в Боге. «Бог – везде» – название главы II книги «Платоновского богословия»: «Всюду, где открывается или мыслится бытие, которое является всеобщим результатом, там повсюду есть Бог, являющийся всеобщей причиной». Философия Фичино далека от пантеизма, поскольку у него не Бог растворяется в мире, а скорее мир заключен в Боге. «В телах мы любим тень Бога, в душах – его подобие, в ангелах – его образ». В этом смысле Фичино «нетипичный» представитель ренессансного гуманизма, который обычно мыслится как плод метафизической борьбы разума против духа, науки против веры.

«Привычно слышать, что Возрождение секуляризировало мысль, но Фичино наставляет особому фидеизму и отождествляет философию с богословием, – отмечает Л. М. Баткин. – Привычно считать, что Возрождение расковало чувственность и обратилось к природе, но фичиновская вселенная глубоко и напряженно спиритуалистична. Возрождению свойственен антропоцентризм, но у Фичино антропоцентризм всецело основан на теоцентризме». В трудах Фичино не все для Федора Курицына было в новинку, здесь он встречал знакомые ему идеи и образы. Значительное влияние на Фичино, а позже на Пико дела Мирандола оказали произведения Дионисия Ареопагита, с которыми Курицын наверняка был хорошо знаком. Перевод с греческого языка корпуса сочинений, приписываемых Дионисию Ареопагиту с толкованиями Максима Исповедника, стал одним из важнейших событий культурной жизни славян XIV века. В XV–XVI веках Ареопагит был весьма популярен среди русских книжников.

Св. Дионисий Ареопагит. Фреска Феофана Грека Весьма примечательно упоминание Дионисия в таком светском произведении, как Воскресенская летопись, которая составлялась в 1533–1544 годах в кругу митрополита Иасафа. Рассказывая о смерти Дмитрия Донского, книжник рисует его благочестивый образ: «Иному убо сказание бываетъ, на честь похвалы прилагание дружня любовь понуждает; великому же князю благочестиа дръжателю отъ житиа светлости украшение от прародидель

святолепие, по великому Дионисию: говоръ воде ветром бываетъ, мокрота земли солнцемъ погибает, ум владетель чювствием человеческимъ, и спряжением чювствия умъ в сердци садъ въкореняет, сердце же плод умный миру подавает». Похоже, что здесь летописец переосмысляет одну из глав Дионисьева трактата «О мистическом богословии», посвященной несущностной природе всего чувственного. Автор, таким образом, подчеркивает изначальную предрасположенность покойного князя к добродетельным мыслям и поступкам. Трудно сказать, насколько подобный прием сообразуется с задачей прославления Дмитрия Донского, но, видимо, книжник не устоял перед искушением, что называется, «блеснуть эрудицией», «прилагаа онех древних философ Еллинскых и повести ихъ». О популярности Дионисия свидетельствует неоднократное обращение к его произведениям Андрея Курбского. В «Истории о великом князе московском» князь обращается к труду «О небесном священноначалии», когда говорит о том, что «не только плотские люди, но и сами бесплотные силы, то есть святые ангелы, – управляются помыслом и рассудком, как пишут об этом Дионисий Ареопагит». Князь цитирует Дионисия и в послании Константину Острожскому. А теперь обратимся к тексту послания. Курицын излагает свои мысли в необычной последовательности, он оперирует понятиями, которые образуют геометрическое построение, центром, исходной и конечной точкой которого оказывается Душа. «Лаодикийское послание» действительно делится на две половины, но не по форме, а по содержанию: Курицын последовательно раскрывает два пути соединения Души человеческой с Богом – посредством Веры и Добродетели. Душа Вера – Пророк Пророк – Чудо Чудо – Мудрость Фарисейство – Наука Наука – Страх Божий Душа

«Душа самовластна, заграда ей вера». Заграда – прежде всего препятствие. («Грех подобен есть заграде, браняе любви Божии к нам прейти».) Самовластная душа – у Курицына эгоистическая сущность нашей низкой природы, которую способна обуздать только вера – вера в существование Творца, в Его желание, чтобы люди изменились и приблизились к своей богоподобной природе. «Вера – наказание, ставится пророком». Вера лишь первое условие Богопостижения. Постигнуть Творца помогает пророк-старейшина, советы мудрецов, достигших духовного уровня познания. Мы уже говорили о том, что пророки играли огромную роль в раннехристианских эклесиях: христиане верили, что на пророках – Благодать Божия, что их устами вещает Дух Святой, поэтому общение с пророками было для христиан священнодействием. «Пророк – старейшина, исправляется (направляется) чудотворением». Пророки, провозвестники воли Божьей, исполненные Божией Благодати, способны проникать в сферы, недоступные непосвященным. Однако поророка подстерегают серьезные опасности, поэтому «Чюдотворения дар мудростию усилеет». Здесь Вера как бы встречается со своей противоположностью Мудростью, иррациональное начало с рациональным, взаимодополняющие друг друга. Пожалуй, больше всего вопросов вызывает сочетание «фарисейство – жительство». Фарисейство – для христианина, для православного, безусловно, отрицательная характеристика образа жизни человека, исполненного наружного благочестия, но не способного к постижению Всевышнего. Фарисеи отвергли Христа не только как Мессию, но и как пророка, несущего Истину. Только с помощью эзотерических знаний – «науки преблаженной» – фарисей способен постичь Страх Божий. Страх Божий – «начяло»

(первоначало) Добродетели, подразумевает – удивление, трепет перед лицом величия Божия, с одной стороны, и сыновью любовь к Господу, которые ведут к совершеннейшей чистоте и святости жизни, с другой. В. В. Мильков указывает на то, что Курицын утверждает пророческий источник веры и мудрости, игнорируя роль святоотеческих писаний в деле утверждения истинной веры. В «Послании…» Курицына, как и в «Логике», принадлежащей перу философа Моисея Маймонида, еврея-сефарда, жившего в XII веке в Испании, вера одновременно отождествляется с мудростью и знанием, которые Бог объявляет избранным через пророка. И здесь он не одинок. Энео Сильвио Пикколомини, впоследствии папа Пий II, писал о том, что «христианство – не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних». Мыслители того времени, в том числе близкие к официальной церкви, рассматривали христианство, не как обособленное учение, враждебное остальным, а как платформу для синтеза арабских, иудейских, античных идей. Ярким примером такого обращения к древним знаниям стали «900 тезисов по философии, каббалистике и теологии» Джованни Пико делла Мирандолы, обнародованные им в 1489 году. Один из тезисов флорентийского философа звучал почти вызывающе: «Никакая наука не может лучше убедить нас в божественности Иисуса Христа, чем Каббала». Мыслители эпохи Возрождения полагали, что учение каббалистов, содержащее глубинные тайные познания, восходит к самому Моисею. «Давайте позовем самого Моисея, который лишь немногим меньше того обильного источника священной и невыразимой мысли, откуда пьют нектар ангелы», – призывал Мирандола в своей «Речи о достоинстве человека». В каббале Мирандола увидел «не столько религию Моисея, сколько христианскую»: «Там я читал то же, что мы ежедневно читаем у Павла, Дионисия, Иеронима и Августина – о таинстве Троицы, о воплощении слова, о божественности мессии, о первородном грехе, об искуплении его Христом, о небесном Иерусалиме, о падении демонов, об ангельских хорах, о чистилище, о воздаянии ада». «Наука преблаженная» «Лаодикийского послания», несомненно, подразумевает постижение сокровенных знаний древних. Вместе с тем было бы ошибкой утверждать, что Курицын игнорирует святоотеческое наследие. Так, в тексте «Послания» он непосредственно цитирует одного из главных представителей аскетически-созерцательного направления в византийской патристике – Исаака Сирина: «Страх божий начало добродетели». Курицын не собирается отрицать или пересматривать христианские ценности, он ищет пути самопознания, тождественного Богопознанию, и ищет те сведения, которые помогут вернее достичь желанной цели, и намечает те вехи, которые не дадут сбиться с дороги. Вместе с тем «Лаодикийское послание», по нашему убеждению, нельзя рассматривать вне российской действительности, исключительно как далекое от житейских реалий размышление философа. Послание Курицына явно навеяно эсхатологическими настроениями тех лет. Лаодикийская церковь – последняя церковь, к которой Иисус обращается в Апокалипсисе. Следующий период Христовой Церкви – Царство Божие. Следовательно, Лаодикия и есть Москва – тот самый последний Третий Рим, за которым уже не будет четвертого. Слепая самоудовлетворенность, «фарисейство» Лаодикийской церкви вызывает гнев Божий: «Ты ни холоден, ни горяч, о, если б ты был холоден или горяч. Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: “я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг”». (Откр. 3: 15–16). «В этих словах с потрясающей силой осуждается то духовное мещанство, обмирщение церковной жизни, которое в своем самодовольстве не примечает своей ограниченности и слепоты духовной, – писал о. Сергий Булгаков, – Это церковное лаодикийство, которое всегда является духовною угрозой, подстерегает церковность на всех путях ее…». Сочетание материального богатства Лаодикийской церкви и ее духовной нищеты,

безусловно, сопоставлялось Курицыным с состоянием современной русской церкви, ее сребролюбием и любостяжательством. Поэтому мы воспринимаем «Лаодикийское послание» Курицына как обращение к современнику, размышляющему о настоящем и будущем, это предупреждение о грядущей опасности и одновременно попытка предложить альтернативу господствующей церкви, погрязшей в «духовном мещанстве», призыв к очищению. В Откровении Иоанна обращение к Лаодикийской церкви завершает призыв к покаянию: «Итак, будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу». Путь «Послания» – от самовластия к страху Божьему, как к совершеннейшей чистоте и святости жизни, путь ревности и покаяния, которое подразумевает изменение человека, перемены в его поведении и взгляде на окружающий мир. Как отмечал В. Н. Торопов, ереси XV века, хотя и нужно расценивать как «уклонение от христианства (не всегда, впрочем, осознанное), но не столько как попытка преодоления его и критика, сколько как поиск подлинного “христианства” Христа, своих надежд и упований». К таким поискам несомненно стоит отнести размышления Федора Курицына и его единомышленников, пытавшихся по-своему соотнести земной путь человека и жизни небесных сфер.

Тайна «угрянина Мартынки» В Буде, как мы уже отмечали, Курицын попал в насыщенную атмосферу философских дебатов итальянских неоплатоников, таких как Марцио Галеотто и Франческо Бондини. Он познакомился с новым взглядом на умственную деятельность как особую категорию общественного труда, порожденную Возрождением, с идеалом культурного человека (homo literatus), активного носителя образованности и знания, личности, возделывающей самого себя. Идеал этот настойчиво формулировался на протяжении всего Ренессанса и последовательно осуществлялся на практике. Московский диломат не только имел возможность познакомиться с самыми последними достижениями гуманистической мысли, но и самим образом бытования гуманистов эпохи Кватроченто. Ведь к гуманистам относились книжники, которые усвоили не только определенный круг занятий и чтения, способ мышления, но и особый необычный стиль общения. Модель подобного общения для европейского мира представила Платоновская академия, которая возникла во Флоренции в 1462 году, когда начались заседания гуманистов на вилле Кареджи, которую Козимо Медичи подарил молодому Марселио Фичино. Здесь бывали медики, юристы, художники, аристократы – здесь царила атмосфера дружеских дискуссий без оглядки на авторитеты.

Вилла Кареджи Вот как описывает этот «вертоград любомудрия» сам Фичино: «В садах Академии поэты услышат Апполона, поющего под лавром; при входе в Академию ораторы увидят Меркурия, произносящего речь; в портике и во дворе правоведы и правители государств будут внимать самому Юпитеру, диктующему законы, устанавливающему права, повелевающему царствами. Наконец, во внутренних покоях философы узрят Сатурна, созерцателя небесных миров… Словом, сюда, сюда, призываю, идите все, кто почитает свободные науки, здесь вы обретет их, а равно и свободу жизни; сюда же приходите и те, кем воспламенены неугасимым огнем искания истины и стяжания блаженства…» Буда если и отставала от Флоренции, то совсем ненамного. Утверждение итальянского гуманиста Филиппо Буонаккорси (Каллимаха) о том, что при Матьяше Хуньяди Венгрия опередила все соседние страны и стала образцом для подражания, нельзя воспринимать лишь как комплимент ловкого придворного. В королевской библиотеке, украшенной картинами и статуями известных художников и скульпторов Возрождения, собирались гуманисты, в том числе и славянского происхождения, в основном из Далмации. Там обсуждались вопросы государственного управления, философии, морали, истории, литературы, естествоведения. Курицын, несомненно, поддался обаянию атмосферы ренессансного «вертограда любомудрия», и похоже, что у него возник дерзкий замысел – осуществить нечто подобное в Москве. В это время в Россию прибывали ремесленники и зодчие из Италии, почему бы в этом ряду не пригласить в Московию ученого нового, возрожденческого типа. Этот замысел укрепило и соединение с группой следовавших в Москву итальянцев. В июне 1484 года к московскому послу при крымском хане Василию Ноздреватому прибыл человек с грамотой от Ивана III, где сообщалось о том, что «Федоръ Курицын пришоль в Волохи, а с ним, сказываютъ, идеть ко мне угорского короля человек». Великий князь не имеет о нем более подробных сведений, но ясно, что это не дипломат: в этом попросту не было надобности – еще до возвращения Курицына Москву посетило венгерское посольство. Позднее Иосиф Волоцкий сообщит о том, что с Федором Курицыным приехал «из Угорской земли угрянин, Мартынком зовут», который «звездозаконию бо прилежаху». Ясно, что речь идет об одном и том же человеке. Под означенным Мартынкой, очевидно, подразумевается польский астроном и придворный астролог венгерского короля, ученый с европейским именем Мартин Былица

(1433–1494). В 60-х годах XV века Былица читал лекции по астрономии в Падуе, преподавал астрологию в Болонском университете. В эти годы в Италии работал знаменитый немецкий астроном и математик Иоганн Мюллер. Результатом совместной работы Мюллера и Былицы стали астрологические таблицы «Tabulae directionum». Былица с полным основанием мог именоваться и «угрянином», и «угорского короля человеком», поскольку он занимал придворную должность при Матьяше Хуньяди, и вдобавок являлся его подданным, поскольку с юности жил в Далмации, принадлежавшей в то время венгерской короне. Выбор Курицына в качестве провозвестника ренессансной учености среди московских книжников естественным образом пал на Мартина Былицу, поскольку поляку было легче преодолеть языковой барьер в общении с москвичами. Нас не должен смущать современный ярлык лженауки – в то время «звездозаконие» было неотделимо от астрономии и прочих знаний, в том числе гуманитарных. Упомянутый нами философ Фичино, несмотря на свои утверждения, не был свободен от увлечения астрологией и даже астральной магией, что нашло отражение в его книге «О стяжании жизни», посвященной все тому же Матьяшу Хуньяди. Согласие на поездку Былицы в Москву, несомненно, стоит расценить как жест доброй воли со стороны короля Венгрии в отношении своего союзника Ивана III. В ту эпоху каждый уважающий себя европейский государь имел при себе придворного астролога. Очевидно, такой статус ожидал Былицу в Москве, но основная его миссия носила неофициальный характер – с его помощью Курицын, скорее всего, рассчитывал создать в Москве кружок ученых ренессансного толка, подобный тому, что он наблюдал в Венгрии. Но его мечтам не суждено было сбыться. Судя по тому, что никаких следов деятельности Былицы на Руси в источниках, кроме приведенных выше цитат, не осталось, ученый вскоре отбыл назад в Венгрию. События на родине Курицына разворачивались таким образом, что гуманистическое свободолюбие становилось здесь занятием предосудительным, а то и опасным.

Глава VI Долгий след Захария Скары Ученики сказали Иисусу: «Скажи нам, каким будет наш конец». Иисус сказал: «Открыли ли вы начало, чтобы искать конец? Ибо в месте, где начало, там будет конец. Блажен тот, кто будет стоять в начале: и он познает конец, и он не вкусит смерти». Евангелие Фомы

Откровения попа Наума Не судьба: не довелось Федору Курицыну укоренить «вертоград любомудрия» на московской почве – подули с севера холодные ветры, грозящие погубить ростки вольномыслия. В 1487 году архиепископ Новгородский Геннадий сигнализировал в столицу митрополиту Геронтию о том, что во вверенной его попечению епархии обнаружена ересь. Некий поп Наум «покаялся» и рассказал о ереси архиепископу. Тот сразу же «послал грамоту да и подлинник к митрополиту, что Наум поп сказывал, да и тетрати, по чему они молились по-жидовскы». Еретики, прозванные жидовствующими, в сравнении со своими предшественниками – новгородскими стригольниками – были настроены более радикально, решительно порывая с христианской доктриной. Судя по свидетельствам новгородского владыки и его единомышленников, основная идея вероотступников состояла в «неотменности» Ветхого

Завета, а значит, и завета Бога с Авраамом, Моисеевых законов, положения учительных и пророческих книг. Они якобы отрицали Святую Троицу и божественность Христа, им приписывали поругание Святого Креста, икон и прочие страшные богохульства. Так некий «Юрка-рушеник клал святую икону в скверную лохань, а Макар-дьякон ел мясо в Великий пост и плевал в образ Пречистой».

Св. Геннадий Новгородский. Икона Однако церковные и светские власти в Москве довольно вяло отреагировали на тревожное сообщение Геннадия. В чем бдительный архиерей узрел плохо скрытый саботаж и своеобразный заговор молчания. Чтобы его преодолеть, Геннадий принялся в посланиях

своим коллегам – епархиальным владыкам – Нифонту Суздальскому, Филофею Пермскому, Прохору Сарскому и Иосафу Ростовскому – горячо обличать пагубную ересь и преступное бездействие власть имущих. Вот что, например, он писал епископу Прохору: «Споборствуяй по Христе Бозе и Пречистые Его Матере честнаго Ея образа в помощь христоименитому православному христианину на еже хулою возносящихся на Господа нашего Иисуса Христа и обезчестивших образ Пречистыя Владычица нашея Богородица новгородскых еретиков жидовская мудръствующих». Но и епархиальные владыки, безусловно сочувствуя праведному гневу своего коллеги, почему-то не рвались в бой с новоявленными вероотступниками. Преданного сторонника владыка Геннадий обрел лишь в лице волоцкого игумена Иосифа Санина. «И сиа слышав отец Иосиф, зело оскорбися; и велми болезнуя о Православной вере от всего живота своего: разны бо телесным растоянием с архиепискипом, а духом в единстве о Православной вере… И нача отец Иосиф ово наказанием, ово же писанием спомогати архиепископу…» Наиболее обстоятельный рассказ о появлении ереси оставил именно Иосиф Волоцкий, который относит ее зарождение к ноябрю 1470 года, когда в свите Михаила Олельковича в Новгород прибыл некий «жидовин именем Схариа», который был «изучен всякому злодейства изобретению, чародейству же и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы, живый в граде Киеве». От Схарии и от других иудеев, пришедших из Литвы, и началась ересь. Схария «прелсти попа Дениса и в жидовство отведе». Означенный Денис же привел к нему протопопа Алексея с Михайловой улицы. Оба они «научиша жидовству» своих жен и детей. Затем «жидовская» ересь проникла в Москву и обрела там горячих поклонников на самом верху. Произошло это следующим образом. Иван III во время пребывания в Новгороде в конце 1479 года якобы настолько очаровался талантами и обходительностью хитрых вольнодумцев-протопопов Алексея и Дениса, что великий князь распорядился не только перевести их в Москву, но и назначить настоятелями главных московских храмов – Успенского и Архангельского. В Москве же оба протопопа «не смеюще проявити ничто же не подобно, не таяхуся, яко же змиеве в скважне, человеком же являющеся святии и кротции, праведни, воздержници, тайно же сеюще семя скверное, и многия душа погубиша, и в жидовство отведоша яко же неким отбежати и обрезатися в жидовскую веру». Таким вот коварным образом протопопы Алексей и Денис «совратили» Феодора Васильевича Курицына, а в роли соблазнителя невестки великого князя Елены Волошанки выступил другой новгородский еретик Иван Максимов, приходившийся протопопу Алексею тестем. Сведения о ереси – о том, кто к ней принадлежал, какие книги читали отступники и какие авторитеты почитали, каким образом мыслили – мы черпаем из одного источника – писем и трактатов гонителей еретиков. Версия Геннадия и Иосифа до сего времени ложится в основу любого исследования о «жидовствующих», несмотря на многочисленные несообразности, дающие весомый повод усомниться в правдивости их показаний.

Путем взаимной переписки Нам предстоит кропотливо разбирать накопившиеся за столетия нагромождения и завалы, чтобы добраться до правды о ереси жидовствующих. Начать стоит с личности зачинщика ереси Захария Скары. Его имя в антиеретических писаниях появляется не сразу. Только в октябре 1490 года в послании Геннадия митрополиту Зосиме впервые упоминается пока еще безыменный «жидовин»: «Коли был в Новеграде князь Михаило Оленкович, а с ним был жидовин еретик, да от того жидовина распростерлась ересь в ноугородской земли, а держали ее тайно… и яз послышив то, до о том грамоту послал». Значительно позднее Иосиф Волоцкий в приведенном выше отрывке уточнит, о ком именно идет речь. Эта запоздалая идентификация дала основание Я. С. Лурье усомниться в самом существовании Схарии. Но два независимых от Иосифа Волоцкого источника подтверждают реальность фигуры основателя злокозненной секты. Это появившееся в 1488

году «Послание на жидов и на еретики» основателя Сенной пустыни на Ладоге инока Саввы. Адресованное боярину Дмитрию Васильевичу Шеину, послание представляло собой «компиляцию из противоиудейских разделов Палеи Толковой и «Слова о законе и благодати» киевского митрополита Илариона. Послание Саввы ставило своей целью предупредить боярина от растленного влияния ересеучителя. Следовательно, Савва имел сведения и о Схарии, и о том, что дипломат Шеин во время своих зарубежных поездок встречался со столь одиозной в глазах инока личностью и, очевидно, будет встречаться с ней вновь. Второй источник сведений о Схаре – переписка между Иваном III, его посланниками в Крыму и неким Захарией. Мы намеренно пока не уточняем, о ком именно идет речь, поскольку одна часть писем адресована «жидовину Скаре», а другая «фрязину Захарию». Данный казус порождает неутихающие споры исследователей – с кем же в действительности переписывался великий князь. Впервые Захария, назвавшийся князем Таманским, обратился с письмом к московскому правителю в 1483 году через купца Гаврилу Петрова, побывавшего в Крыму. В том письме Захария просился на службу к великому князю. До нас дошел положительный ответ Ивана III. «…Писал к нам еси с нашим гостем с Гаврилом Петровым о том, чтобы ти у нас быти. И ты бы к нам поехал. А будешь у нас, наше жалование к себе увидишь. А похочешь нам служити, и мы тебя жаловати хотим, не похочешь у нас быти, а всхочешь от нас в свою землю поехати, и мы тебя отпустим добровольно, не издержав».

Генуэзская крепость в Кафе (ныне – Феодосия) Письмо это не дошло до адресата, о чем государевы дьяки в посольских книгах сделали следующую запись: «Сякова грамота послана была в Кафу, к Захарье к Скарье, к жидовину, с золотою печатью, с Лукою с подьячим, с князем Василием вместе; а Скарьи тогды в Кафе не было, был в ту пору за морем, и Лука ту грамоту назад привез». В 1486 году Захария вновь обратился с аналогичной просьбой к великому князю через купца Сеньку Хозникова и опять получил любезное предложение. Правда, и на этот раз посланцы московского государя не застали челобитчика. В дальнейшей переписке московского князя с 3ахарией последнего перестанут именовать «евреянином» или «жидовином». Второе приглашение еще не успело дойти до «князя Таманского», а он в июне 1487 года через армянина Богдана уже обратился с третьим письмом к Ивану III, написанном на латыни. Из него выясняется, что фамилия просителя Захарии была Гуйгурсис и жил он в то время в Копарио, городе, расположенном поблизости от Тамани. В письме Захария напоминает, что уже дважды писал в Москву из Копарио и Кафы, но не получил ответа. Иван Васильевич в третий раз посылает милостивое приглашение Захарии (через того же Богдана) и одновременно с тем наказывает послу Дмитрию Шеину отрядить из своей свиты татарина, «которого пригоже, чтобы: того Захарию проводил ко мне». Одновременно великий князь просит царя Менгли-Гирея послать в Черкасию к Захарии двух татар, которые

«знают дорогу полем из Черкас в Москву». Совсем не лишняя предосторожность – в степи было неспокойно. В 1489 году посол Ивана III должен был заявить от имени московского князя протест по поводу того, что «гости Московские и Тферские земли, и Ноугородские земли», возвращавшиеся из Крыма, были ограблены и перебиты на Днепре. В том же году Иван III в грамоте Менгли-Гирею пеняет на то, что «наших гостей твоиж люди грабили». Однако приезд Захарии в Москву не состоялся, хотя великий князь особой грамотой от 6 сентября 1489 года предупредил, что проводники будут ждать его в определенный день возле устья Миуса. Как потом сообщил князь Ромодановский, татары действительно ждали Захарию Черкасина в условленном месте, но тот не явился, а прислал уведомление, что у них в Крыму большая смута, и он не может подняться, так как «семья его велика». В последний раз мы встречаем упоминание о князе Таманском в наказе послу Ивану Кубенскому от апреля 1500 года. Здесь Захария уже называется Фрязином, жившим раньше в Черкасах, а ныне служащим у Менгли-Гирея. Князь всея Руси снова настойчиво приглашает Захарию на службу, но опять безрезультатно. Захария Гуйгурсис на самом деле носил фамилию Гвизольфи или Гизольфи и принадлежал к семейству, которое с XIII века обосновалось в Тамани. Предок их, Бискарелий де Гвизольфи, «civis Januensis» (генуэзский гражданин), еще в 1289–1290 годах фигурирует в разных записях как посол грузин в Европе и упоминается в письмах папы и английского короля Эдуарда. Дед Захарии, Симеон де Гвизольфи, был владельцем города Матреги, который также назывался Таманью. В 1424 году при посредстве брата своего Ивана Галеаццо он заключил договор с Генуэзской республикой. Матрега всегда была независимым владением, и это видно из того, что там жил лишь резидент Генуэзской республики, но никогда не было консула. После смерти Симеона де Гвизольфи в 1446 году опекуны его наследников поднесли кафинскому консулу живого сокола в знак их зависимости от «Великой Общины». Винченцо де Гизольфи в 1419 году женился на Бики-ханум – дочери адыгского князя Берозоха. С того времени Матрега находилась в двойном подчинении – генуэзским властям и адыгским князьям. От этого брака и родился последний владелец Тамани Захария (Заккариа) де Гвизольфи. В Матреге, хорошо укрепленном замке, он держался даже после взятия Кафы турками в 1475 году и подчинения всех генуэзских колоний турецкому вассалу хану Менгли-Гирею. Только в 1482 году турки одолели Тамань. Дальнейшая судьба Захарии становится известной из интересного и важного письма его от 12 августа 1482 года. Он обращается к протекторам банка Святого Георгия, которому Генуэзская республика передала все свои колонии на Черноморском побережье, и сообщает, что после взятия турками принадлежавшей ему Матреги он хотел сушей перебраться в Геную, но на пути своем был ограблен валашским господарем Стефаном и вынужден возвратиться в Матрегу, где искавшие у него убежища готские князья до такой степени его разорили, что ему теперь приходится просить у протекторов банка 1000 червонцев. Как заметил в начале прошлого века Юлий Бруцкус, содержание письма владельца Матреги Захарии де Гвизольфи, рассказ о сухопутном путешествии из Тамани и нападении воеводы Стефана настолько совпадают с текстом письма князя Таманского Захарии Гуйгурсиса, адресованного в 1487 году Ивану III, что не остается никаких сомнений в полном тождестве этих лиц. Единственное разночтение состоит в том, что в письме великому князю Захария говорит, будто направлялся в Москву, а протекторам банка рассказывается о путешествии в Геную. Последняя версия, конечно, более соответствует реальности. Следовательно, Захария был правоверным католиком генуэзского происхождения по отцу и черкесского по матери, которая принадлежала к черкесскому племени зихов, исповедовавших тогда христианство. Отсюда понятно, почему Захария в некоторых русских актах называется Черкасином, так как он не только жил в Черкасах, но по матери был черкесского происхождения. В грамоте, датированной апрелем 1500 года, он правильно поименован фрязином, ибо является генуэзцем и католиком и писал князю на латыни.

Часть историков полагает, что ересеучитель Схария – Скара и генуэзец Захария Гуйгурсис – одно и то же лицо. Г. М. Прохоров считает, что этот самый «совмещенный» Схария появился в Новгороде аристократом, обладавшим большими международными связями и отменным образованием: знал итальянский, черкесский, русский, латинский, татарский, может быть, польский или литовский и еврейский (богослужебный) языки. Следуя этой версии, В. В. Кожинов полагает, что среди таманских евреев имелись потомки правящих верхов иудейской империи – Хазарского каганата, с которыми «князь таманский» Заккария был тесно связан и так или иначе воспринял их знания и верования. Можно предположить и такой вариант, однако переходу таманского князя из латинизма в иудаизм должны были сопутствовать экстраординарные обстоятельства, о которых источники умалчивают. Вместе с тем, отказ от христианства самым негативным образом сказался бы на отношениях Гвизольфи с генуэзскими патронами и местным населением. Трудно представить себе отступника-католика на Тамани, где проповедь католицизма имела значительные успехи. В начале XV века черкесы уже имели одного католического архиепископа с резиденцией в Матреге. К тому же В. В. Кожинов, объясняя, почему Гвизольфи в грамотах Ивана III первоначально именовали «жидовином», умалчивает о другом: почему позже к нему стали обращаться как к «фрязину».

Синьор Гвизольфи, или ребе Скария Странно, что Г. М. Прохоров и исследователи, разделяющие его точку зрения, не задались следующими простыми вопросами: зачем просвещенному генуэзскому «аристократу» и таманскому наместнику потребовалась командировка на берега Волхова; какая нужда заставила Гвизольфи оставить семью, почему в тревожное время ввиду нарастающей османской угрозы он решился бросить на произвол судьбы Матрегу, нарушив тем самым свои обязательства перед консулом Кафы и зихскими князьями; зачем понадобилось киевскому князю Михаилу тащить с собой в Новгород синьора Гвизольфи: если фигура иудея – придворного лекаря и звездочета отвечает духу того времени, иное дело генуэзец-католик в свите православного князя. Другая часть историков склонна считать, что Иван III переписывался именно с Захарией Гвизольфи. Для объяснения – почему же вначале генуэзца именуют «жидовином» – придумана следующая занятная версия: так как род Гвизольфи имел постоянные связи с Грузией, то Иван III задумал поименовать его «ивериянином», который неведомым образом трансформировался в «евреянина», а затем под пером невнимательных дьяков обернулся «жидом», и, лишь по получении от Захарии третьего письма на латыни, досадная ошибка обнаружилась. Все это напоминает советских времен анекдот о том, как в процессе переписывания автобиографии Рабинович превратился из «еврея» в «иудейца», потом в «индейца», а в итоге снова стал «евреем». Удивительно, но этот «скверный анекдот» до сих пор имеет историографическое гражданство и даже обрастает новыми пикантными деталями: оказывается, «ивериянином» синьор Гвизольфи оказался, поскольку «ивериянкой» была его супруга. Однако нам ничего не известно о том, какое касательство имел Захария Гвизольфи к Грузии и грузинам. В Москве между тем прекрасно знали, кто такие «иверияне» и чем они отличаются от «евреян». Так, в рассказе «Во Иерусалиме хожение», помещенном в Никоновской летописи под 1389 годом, мы читаем: «Сице же ми случися видети недостойному и сущим с мною во святем граде Иерусалиме. Есть убо тамо церковь воскресение Христово… тамо есть Адамля глава; а служба тамо Гурзийская, Гурзи служат, а за нею Венецыйская служба, Венецы служат… а под Голгофою низу на земли Иверская служба, Ивери служат». Во внешних сношениях русские весьма щепетильно относились к титулатуре, и трудно представить, чтобы посольские дьяки допустили такую оплошность в отношении владетельного вельможи, коим являлся Захария Гвизольфи.

В спорах о метаморфозах, которые претерпел корреспондент Ивана III, неизменно упускается одна важнейшая деталь: московские дьяки не только перестают называть Захарию «жидовином» – они перестают называть его Скарой. В первой грамоте, посланной из Москвы в марте 1484 года, напомним, говорится следующее: «Сякова грамота послана была в Кафу Захаре к Скаре, к жидовину…» Грамота от 18 октября 1487 года была «послана к Захарье Скарье к жидовину». В том же месяце пришло новое письмо от Захарии на латыни, и очередное послание Ивана III в марте 1488 года адресуется уже «таманьскому князю к Захарье». В мае 1491 года в донесении Василия Ромодановского из Крыма речь идет о «Захарье черкасине». Следовательно, ошибка заключается не в ошибочном определении конфессиональной принадлежности адресата, а в том, что послания великого князя в Крым адресованы разным людям: более ранние – жидовину Захарию Скаре, более поздние – «фрязину», «черкасину» Захарию де Гвизольфи. Как мы помним, Захарий Скара или Скария служил у князя Михаила Олельковича. Если относительно роли киевского князя в новгородских событиях 1470–1471 годов мы можем только предполагать его сговор с московским правительством, то его участие в устройстве брака Ивана Молодого и Елены Волошанки, и тем более организация заговора против Казимира IV обнаруживают несомненную координацию действий литовского магната с Кремлем. В этой агентурной работе участвовали и доверенные лица Михаила Олельковича, в том числе и Захарий Скара. Как сообщал Иосиф Волоцкий, Скара жил в Киеве. Но после того как на эшафоте закончил жизнь его благодетель, а в 1482 году Киев разорила орда Менгли-Гирея, ученого караима больше ничего не удерживало в городе на Днепре. Многих киевских евреев татары увели в Крым; другие, избежав неволи, сочли за благо по доброй воле переселиться в ханство поближе к родственникам. Этому переселению способствовала и тесная связь между еврейскими общинами – как иудейских, так и караимских – Киева и Кафы. В Крым перебрался и наш герой. Здесь он встретил надежного покровителя и, вероятно, давнего знакомого. В переговорах Москвы с ханом в 70-80-е годы роль посредника, а также торгового и дипломатического представителя великого князя в Крыму выполнял иудей Хозия Кокос, богатый кафинский купец. Полномочия Кокоса не ограничивались крымскими делами. Через полуостров русские послы, как мы знаем, направлялись на Балканы. Преимущественно через Крым осуществлялись сношения с Молдавией. Таким образом, крымский посланник вовлекался в обширный круг забот русской дипломатии. Иван III очень дорожил услугами Хози Кокоса, посылал ему «поминки» и «жалованье», и в переговорах с ним соблюдал почти те же формы, как и в сношениях с владетельными лицами. Важна роль Кокоса и в матримониальных комбинациях тех лет. Первоначально за Ивана Молодого думали выдать дочь мангупского князя Исаака, властителя княжества Феодоро, располагавшегося на юго-западе Крыма. В 1474–1475 годах Хозия Кокос выступал посредником в деле устройства этого брака. Несомненно, идея выдать феодоритскую княжну замуж за сына московского государя родилась не в Москве, а в Крыму, тем более в Феодоро было велико влияние караимской общины. Караимы Кафы и Мангупа, очевидно, приложили немалые усилия к тому, чтобы враждебные взаимоотношения Феодоро с генуэзцами сменились дружественными: в 1471 году князь Исаак посетил Кафу и заключил оборонительный союз. Однако эти планы разрушило османское нашествие и падение Мангупа.

Бахчисарайский дворец, построенный при Менгли-Гирее Супругой Ивана Молодого, как мы знаем, стала Елена, дочь Стефана Великого. Сам овдовевший господарь в 1472 году женился на мангупской княжне Марии. Если добавить к вышесказанному, что вся переписка по поводу сватовства московского княжича к Елене шла через Крым, здесь же останавливались послы на пути ко двору Стефана, становится ясно, что матримониальные «маневры» в четырехугольнике Москва – Киев – Крым – Молдова связаны между собой, и связующим звеном выступают агенты московского правительства, в числе которых мог находиться и Схария. Великий князь и посольские дьяки хорошо знали, кто такой Захарий Скара и где он проживает. Отсюда и путаница. Если у вас, к примеру, в городе N есть знакомый Иван Иванович Иванов, то, получив письмо из этого города за подписью И. И. Иванов, вы первым делом решите, что пишет именно ваш знакомый. Вот и в Москве, получив послание от Захарии из Крыма, заключили, что его автор – старый знакомый Скария. Очевидно, в тексте не обнаружилось ничего такого, что заставило бы усомниться в лежащем на поверхности выводе. Что могло смутить москвичей – именование автора «князем таманским»? Но в те времена в ходу была привычка к пышным титулам. Кстати, Захария Гвизольфи, к тому времени лишенный турками своих владений, имел не больше прав называться таманским князем, чем ученый еврей Скара. У евреев – в частности, у фарисеев – долго сохранялся древний обычай, по которому применительно к законоучителям – гиллелитам – использовали титул «князь» – «наси».

Этого обычая держались и наследники фарисеев каббалисты. Так, например, в конце XIII столетия в Толедо местные каббалисты называли князем – в знак особого уважения – Тодроса бен Иосифа Абулафию. Поэтому обращение к Скаре одновременно и как к «таманскому князю» не удивительно и объяснимо. В таком случае становится ясно, почему послания Ивана III дважды не находили адресата, а Захария Гвизольфи не получал ответы на свои письма в Москву. Бывший правитель Матреги был достаточно искушенным человеком и в случае долгой отлучки наверняка предпринял бы меры на случай появления в его доме московских гонцов, дабы не пропустить столь ожидаемое им приглашение от великого князя. Но Гвизольфи и ведать не ведает о визитах к нему посланцев Ивана III и сетует, что два предыдущих обращения остались без ответа. Что неудивительно, поскольку эти посланцы искали другого человека, а именно Захария Скару, который с легким сердцем отправлялся в дорогу, так как к великому князю на службу не просился и ответной реакции на свои просьбы от московского государя не ожидал. Очевидно, конец этой путанице положил Федор Курицын. По некоторым сведениям, в 1484 году он встречался со Схарией при дворе Менгли-Гирея. Если бы Схария намеревался предложить свои услуги Ивану III, эта тема наверняка стала одной из главных в беседе. Мы полагаем, что по возвращении в Москву летом – осенью 1487 года, разбирая накопившиеся за время долгого отсутствия дела, Курицын узнал об обращении Схарии к великому князю и не дошедших до адресата ответах государя, затребовал переписку и обнаружил ошибку.

Отложенный Апокалипсис Михаил Олелькович и его приближенные пробыли в Новгороде неполных пять месяцев. Как за столь короткое время Схария сумел успешно засеять местную почву буйной еретической растительностью? Для приезжих, даже иноверцев, завязать контакты с местными православными священнослужителями не составляло труда, – этому способствовало то обстоятельство, что новгородские иереи заведовали в городе торговыми весами и мерами. Благодаря этому единоверцы Схарии, среди которых, вероятно, были торговцы, получили благоприятный повод для общения и последующей проповеди своих взглядов среди духовного сословия. Можно с уверенностью назвать и вопрос, живо интересовавший новгородских иереев, свет на который могли пролить гости из Литвы. Они как раз располагали на этот счет весьма любопытными и даже сенсационными – с точки зрения новгородских неофитов – сведениями. …В конце XIV века константинопольский проповедник Иосиф Вриенний принялся говорить о том, что по истечении семидесятого столетия от Сотворения мира, а именно 31 августа 7000 года (или 1492 года от Рождества Христова), наступит Страшный Суд. 7000 лет – конкретное земное время существования мира – представлялось отражением символического времени «шести дней творения», включая седьмой день, когда Господь почил «от всех дел своих». А поскольку «у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день», то символическая седмица превратилась в семь тысячелетий существования человечества. Завершение «космической седмицы» представлялось окончательным выходом из того порядка времени, в котором пребывала вселенная, тем выходом, которому предшествовал Апокалипсис. «Солнце превратится в тьму и луна в кровь прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный» (Откр. 2:31) Страны католического мира сравнительно спокойно отнеслись к «роковой» дате, вероятно, потому что еще в 532 году западный мир перешел на летоисчисление от Рождества Христова. Между тем в Византии мысль о грядущем светопреставлении стала почти всеобщим убеждением; нередко люди покидали свои дома, бросали службу и бежали в монастыри готовиться к предстоящему Страшному суду. Многие видные представители русского духовенства разделяли этот предрассудок: «настало последнее время», говорил в своих поучениях митрополит Фотий; то же повторяли и его преемники, митрополиты Иона и

Филипп. Эсхатологические настроения находили отражение в учительной и житийной литературе, грамотах церковных иерархов.

Новгородский торг. Художник А. М. Васнецов Рогожский летописец, отмечая в 1479 году совпадение Пасхи и Благовещения, сообщает, что «не часто так бывает, но реткажды, окромя того лета отъселе еще до втораго пришествиа одинова будет». Московский летописец, рассказывая о симпатиях новгородцев к литовскому князю, сетует, что «ныне же на последнее время за 20 лет до скончаниа седьмыя тысящи, восхотеша отступити за латыньского короля». В XV веке широкое распространение получают иконы на сюжеты Страшного суда, Апокалипсиса, Сошествия во ад, которые до того встречались крайне редко. Любой не ленивый умом православный при приближении критической даты не мог не задаваться вопросами относительно предстоящего Судного дня, а затем – относительно несостоявшегося Апокалипсиса. В этой связи с особой остротой встал, казалось бы, сугубо «технологический» вопрос о составлении пасхалий – таблиц, по которым заранее вычислялся день Пасхи и переходящие праздники. Вычисление пасхалии зиждилось на так называемом Миротвоворном Круге, иначе Великом индиктионе. В 1408 году по Рождеству Христову закончился 13-й Великий индиктион. Вера, что близится Конец Мира, привела к убеждению, что заботиться о составлении пасхалии на весь (новый) 14-й Великий индиктион не стоит: достаточно приготовить таблицу на ближайшие 84 года – до 1492 года, так как по истечении означенного срока все равно наступит светопреставление. В конце этой неполной Пасхалии было написано: «…зде страх, зде скорбь, аки в распятии Христове сей круг бысть, сие лето и на конце явися, в нем же чаем и всемирное Твое пришествие». Сами гонители ереси со всей серьезностью относились к вероятной близости конца. Жил ожиданием наступления последних дней Иосиф Волоцкий: «В последяа сиа лета и во время лютейшая паче всех времен, о нихже рече великий апостолъ Павел: “В последняа настанут времена люта, приидет преже отступление и тогда явится сынъ погибельный”. Се ныне уже прииде отступление…» И когда роковая дата минула, владыка Геннадий размышлял недоуменно: «Како седми иысущь лета проходят, и знамения совершения не явись никоторое». Между тем ученые иудеи, опираясь на астрономические таблицы, пришли к

оптимистическому выводу о том, что в 1492 году от Сотворения Мира минет всего 5244 год, а не 7000-й. Не отрицая близости Конца Мира, они отодвигали Судный день почти на два тысячелетия, доказывая, что Православная церковь явно заблуждается в расчетах. Еретики использовали в качестве практического курса астрономии «Шестокрыл», комментатором которого выступал еврей Иммануэль бен-Якоб, живший в XIV веке в Италии. «Шестокрыл» – не что иное, как шесть лунных таблиц, позволяющих путем несложных математических приемов вычислять вперед с известной точностью лунные фазы и затмения. «Ересь» «Шестокрыла» заключалась в том, что в нем была принята иудейская эра от Сотворения Мира, тогда как на Руси признавалась византийская, разница между которыми составляет 1748 лет – именно такую отсрочку давали еретики христианам, ожидавшим со дня на день услышать трубу Страшного Суда.

Икона Страшного суда. Новгород. XV в. Эсхатологические настроения в Новгороде, несомненно, подпитывали недавние агония и гибель вечевой республики. Даже сторонники единения с Москвой понимали, что на их глазах произошел распад самобытной цивилизации, разрушился тысячелетний вековой уклад, завещанный новгородцам их предками, традиции самостоятельного политического

бытования. В самый год прибытия на берега Волхова Михаила Олельковича и Схарии горожане были поражены зловещими знамениями: «Въ сие же лето и въ мимошедшее преже сего многа знамениа начаша быти въ Новъгород'ъ въ Великомъ, якоже слышахомъ отъ тамо сущихъ жытелей. Глаголють бо: некогда пришедши буря велика и сломи крестъ со Святыя Софиа; и паки на дву гробехъ кровъ явися; посемъ же паки: у святаго Спаса на Хутыне Корсунские колоколы сами отъ себе звонъ испущаху: ино же энамение страшно и удивлению достойно: въ монастыри святыа великомученици Евфимии въ женьстемъ отъ иконы пресвятыа Богородици многащи слезы, яко струа, отъ очию исхожаху. Видяще же сие, людие Новогородстии мнозии, иже Бога боящейся, плакахуся и Бога моляху; прочие же, окаменено имуще сердце Бога не бояхуся, ни во что же сиа вменяху, но паче въ глумление превращаху, а не ведуще своеа пагубы и грядущаго на нихъ гнева Божиа». Одних страх и смятение укрепляли в вере, других подвигали к отрицанию устоев, разрушению всего того, чему поклонялись прежде. И вот в этой тревожной предгрозовой атмосфере душевной смуты, размывания моральных критериев появились ученые люди, которые с помощью мудреных книг ни много ни мало отодвинули на пару тысячелетий конец света, продемонстрировали завидное умение «сводить знамения с небес», предсказывая лунные затмения. Были ли еретики на самом деле настроены столь агрессивно по отношению к церковному преданию и православным обрядам – сказать наверняка невозможно. Но, очевидно, что в 70-х годах XV века новгородские иереи, столкнувшись в лице приезжих из Литвы с незнакомой им мировоззренческой альтернативой и новыми вызнаниями, нашли на волновавшие их вопросы ответы, которые им не в состоянии было дать современное православие. Зерна сомнений и неудовлетворенности упали на благодатную почву.

Казнь стригольников. Средневековая миниатюра XV в. Незадолго до описываемых событий вольнолюбивый Новгород породил знаменитый раскол стригольников, упоминания о которых прослеживаются до 1427 года. Стригольники начали с обличений «поставления пастырей по мзде». Система поборов пронизывала всю церковную организацию сверху донизу. Епископы платили за поставление митрополиту, архимандриты, игумены, приходское духовенство – епископу. Чем выше была должность, тем большая платилась за нее «мзда». Не ограничившись бичеванием церковного лихоимства, стригольники перешли к развернутой реформационной программе: призывали к публичному покаянию, отвергали таинство исповеди, учили, что искупительные обряды не способны спасти христианскую душу, равно как и подношения церкви, крестили не младенцев, а взрослых людей. Указывая на широкое распространение поставления по мзде, на то, что лица, находящиеся на самых высших ступенях духовной иерархии, поставлены не «по достоянию», а «по мзде», стригольники отрицали на этом основании всю церковную иерархию. Тезис об отрицании духовенства, сформулированный стригольниками еще в первый период существования ереси в XIV веке, получил дальнейшее развитие в первой половине XV века, когда сосредоточием ереси стал Псков. Псковские стригольники отрицали не только духовенство, но и монашество. Представители радикального крыла псковских

стригольников XV века, отталкиваясь от этой мысли, пришли к чрезвычайно смелому заключению: подобно древним саддукеям, они не верили в воскресение мертвых.

В русле назорейской традиции Как и все средневековые ереси, стригольничество выступало под лозунгом возвращения к истокам, к подлинному христианству, к простоте и искренности первых общин последователей Иисуса из Назарета. Стригольничество, широко распространившееся среди новгородских клириков и мирян, к середине века как будто затихло, в том числе и благодаря репрессиям против его последователей, однако вольнодумная закваска в среде городских грамотеев сохранилась. Теперь нам будет легче понять, почему на новгородских иереев произвела такое впечатление встреча со Схарией и его спутниками. Данная группа, как предполагает А. В. Карташев, относилась к некоей «модернистской караимской секте». Считает Схарию караимом и Г. М. Прохоров. В Литве и на Руси в те времена не делали различий между правоверным иудаизмом и караимами – особым направлением Моисеевой веры, потому исповедуемое лекарем-купцом и его новыми соратниками. Учение караимов зародившееся в Месопотамии в VII веке, стало быстро распространяться сначала среди евреев, а потом проникла в различные этнические среды. Общим для караимов и христиан с учением евреев является Пятикнижие Моисеево и Книги Пророков; причем как христиане, так и караимы не признают другой половины еврейского учения, столь существенного для евреев, а именно – Талмуда. Первоучителем караимов был Анан-ибн-Дауд. Анан верил в учение Моисея, в данные ему десять заповедей, во многие моральные постановления, но далеко не во все, что было написано редакторами Пятикнижия. Будучи высокообразованным выходцем из духовного сословия, он, очевидно, знал, что являлось истинным учением Моисея, а что было добавлено из чисто политических или житейских соображений. Он верил в бессмертие души и в то, что судьба ее зависит от поведения человека во время его земного существования. Он верил в личную ответственность человека, тогда как все книги Пятикнижия говорят о Божьем наказании и Божьей милости для всего народа. Он отрицал авторитет и роль духовенства, в то время как по Библии каста жертвоприносителей являлась посредником между Богом и людьми. Он отрицал силу внешних обрядов и таинств, хотя Ветхий Завет о них все время говорит. Анан-ибн-Дауд, признавая Христа за Пророка (не Сына Божьего) и оставаясь при учении Ветхого Завета, имел в виду слова, приписываемые Христу: «He думайте, что я пришел нарушить закон или пророков; не нарушить пришел я, но исполнить» (Мф. 5:17–18). Некоторые современные последователи караимизма считают, что христианство в своем развитии извратило учение Иисуса. М. С. Сарач отмечает, что между учением Иисуса Христа в I веке и учением Анана в VIII веке нет противоречий, чего нельзя сказать о вере последователей великого пророка и официальной христианской доктриной, признавшей в IV веке Иисуса Христа Сыном Божьим и установившей догмат о Троице.

Караимы. Из альбома «Народы России», 1862 г. Караимы полагают, что первоначальное христианство подверглось эволюции не в Палестине, а на европейской почве – в Риме, Византии, а потому, караимская вера представляет собой христианство в его первоначальном виде, каким оно было при жизни его основателя, столь решительно боровшегося против фарисеев, от которых и берет начало так называемый «Устный Закон». Подобные взгляды основываются на действительных фактах истории зарождения и распространения христианской религии. Слова апостола Петра из «Деяний…» свидетельствуют о том, что первые христиане верили в мессию Иисуса, но не упоминали о непорочном зачатии, о рождении Иисуса как Сына Божия от Девы Марии (10: 38–43). Известный религиовед И. С. Свенцицкая отмечает, что христианство второй половины I века мыслило себя еще в рамках иудаизма, считая себя своего рода «истинным иудейством». Подобную точку зрения разделяют православные богословы. Епископ Кассиан (Безобразов) пишет: «Не подлежит сомнению, что члены первоначальной Церкви вели жизнь благочестивых иудеев и не порывали с храмом. Апостольская церковь была чисто иудейская. На Иерусалимском соборе соблюдение закона Моисеева, от которого были освобождены язычники, было признано обязательным для христиан из иудеев». Первоначальный вариант христианства известен как «назорейство». По-видимому, «назореями» именовали всех членов сект, принимавших крещение в Иордане, в том числе

тех, которых крестил Иоанн. Впоследствии иудеи стали называть назореями всех христиан, a «назорейской ересью» – христианство. Провозвестником назорейства можно считать самого Иисуса, Его проповедь продолжили Иаков, Иуда или Иуда Фома, а также их ближайшее окружение. Эти взгляды базировались на некоторых основополагающих установках, главными из которых были неуклонное строгое соблюдение предписаний иудейского закона; признание Иисуса Мессией в первоначальном, иудейском смысле этого слова. Назореи отрицали Непорочное Зачатие и утверждали, что Иисус родился естественным путем, без вмешательства Божественных сил. По этой причине автор апокрифического Евангелия Петра не просто отделяет Святой Дух от Иисуса, а различает образ Иисуса-тела и образ Христа – божественной сущности: Иисус как бы воскресает отдельно от Христа, что свойственно гностическим учениям. Так в Апокалипсисе Иоанна Христос не имеет человеческого образа. Сама мысль о зачатии Марией от Духа Святого не могла возникнуть в среде, где говорили на арамейском языке, в котором «дух» – женского рода. Последователи христианства в версии апостола Павла, неофиты из числа крестившихся язычников воспринимали назореев, как иудеев, назореи со своей стороны категорически отвергали учение Павла и весь комплекс его взглядов. Однако церковь Павла завоевывала Средиземноморье и привлекала все большее число адептов, а несториане, не поддержавшие вспыхнувшее в 132 году в Иудее антиримское восстание Бар-Кохбы, превратились в еврейской среде в отступников и, казалось, были обречены на постепенное вымирание.

Вселенский собор в Эфесе, осудивший ересь Нестория. Фреска XV в. Однако назорейская традиция оказалась живучей и распространилась далеко за пределы Палестины – от Ирландии до Китая. Л. Н. Гумилев в своей книге «В поисках вымышленного царства» подробно рассказывает о распространении несторианства в Центральной Азии и владениях Чингизидов. На заре Средневековья на другом конце Евразии Кельтская церковь испытывала сильнейшее влияние назорейства, в частности, она

замалчивала догмат о Св. Троице и Непорочном Зачатии, соблюдала иудейскую субботу. Иудейская Пасха считалась официальным и церковным праздником. Убийство животных ради пищи осуществлялось согласно иудейским ритуальным предписаниям. Сохранившиеся служебники и другие документы Кельтской церкви пестрят выдержками из иудейских и апокрифических книг и прочих текстов, которые были давно и строго запрещены Святым престолом. Иудейская ориентация Кельтской церкви была столь явной, что в старинных хрониках ее открыто обвиняли в иудействе, а ее последователей называли евреями. К назорейской традиции обращались различные христианские реформаторы. В Испании IV века проповедник Присциллиан настаивал на необходимости привлечения широкого круга иудейских материалов, в том числе нумерологии и других форм ранней каббалистики, восходивших к традициям ессев и назореев. Присциллиан настаивал на соблюдении некоторых предписаний иудейского закона – шабата, отрицал догмат о Троице, использовал литературу иудейской ориентации. Одной из трансформаций назорейской традиции стало несторианство. Несторий, избранный в 428 году патриархом Константинопольским, в частности, отказывался называть Марию матерью Бога. Его взгляды были признаны еретическими, однако несторианство распространило свое влияние вплоть до Китая. Именно под влиянием учения несториан в Месопотамии развивался караимизм. В Византии XIV века существовала секта, именовавшая себя «хионе», – по предположению Г. М. Прохорова, это христиане, ставшие караимами. «Относясь к другим религиям более открыто, более “контактно”, чем иудеи-раввинисты, как сам Анан бен Давид, так и его последователи охотно обсуждали с христианами вопросы веры и вели широкую проповедь» – комментирует свою версию исследователь. Схария и его единомышленники познакомили новгородских иереев с мировоззрением, которое могло восприниматься ими как раннее подлинное христианство – не извращенное лукавыми толкователями и жадными властолюбивыми князьями церкви. Вот почему так жадно впитывали Алексей, Денис и их последователи слова своих новых знакомцев. В лице Схарии его русские собеседники столкнулись с провозвестником сокровенных познаний. Впрочем, похоже, Схария при этом не ставил перед собой далеко идущих прозелитических целей. Большую часть жизни Схария провел в Крыму и Литве, где среди значительного числа единоверцев он искал единомышленников. Коренные жители были слабо осведомлены о том, что происходило в закрытых раввинистских или караимских общинах, неудивительно, что следы деятельности Схарии не отмечены за пределами Московии. Сомнительно, чтобы Схария вообще стремился к широкой пропаганде эзотерических знаний и тем более вербовке иудеев в среде добрых христиан, иначе его покровителем вряд ли стал Михаил Олелькович – известный радетель православия. Сам Иосиф Волоцкий называл его истинным христианином, по-христиански мыслящим. Трудно представить, чтобы князь не знал об образе мыслей вероучителя из Кафы, однако он не только держал его при себе, но и взял с собой вместе с несколькими учениками в Новгород. Михаил Олелькович поступал таким образом именно потому, что не подозревал в Схарии потенциального расколоучителя. Не стоит строго порицать князя за подобное «благодушие» – вспомним, что в то время астрология и ворожба, хоть и осуждаемые официальной церковью, вовсю процветали при дворах христианских государей и даже римских пап. Таков круг идей, которые питали Схарию, и которые он мог проповедовать своим ученикам. Мы полагаем, что схарианство представляло собой, если использовать формулировку А. В. Карташева, «караимский модернизм», скорее всего, караимизм с элементами каббалы и астрологических знаний, который стал для русских книжников своего рода интеллектуальной сенсацией, на что никоим образом не мог претендовать традиционный раввинизм. Направляясь в Новгород, Схария понимал, что здесь в отличие от Кафы или Киева не было иудейской общины и бдительных раввинов. В торговом городе чужеземец и иноверец

не вызывали чрезмерной настороженности. Имея могущественного заступника в лице светского правителя, Схария имел основания не слишком беспокоиться за свое будущее. Он не прибыл в Новгород совращать православных, – однако именно в Новгороде кружок «модернистов» попадал в наиболее благоприятные условия для своей деятельности. Именно эта уникальная ситуация подвигла его расширить круг избранных за счет здешних грамотеев. Воздух свободы опьянил Схарию и сыграл злую шутку с ним и его новыми учениками. Сам он оказался в роли основателя «секты жидовствующих», а попы-неофиты превратились в злокозненных вероотступников.

Глава VII Дело жидовствующих Донесу я в думе царской, Что конюший государской – Басурманин, ворожей, Чернокнижник и злодей; Что он с бесом хлеб-соль водит, В церковь Божию не ходит, Католицкий держит крест И постами мясо ест. Петр Ершов. Конек-горбунок

Клуб для своих Обличители жидовствуюших неизменно подчеркивали широкий масштаб еретического движения. Один из сподвижников архиепископа Геннадия – Тимофей Вениаминов – сообщает о том, что «мнози священники и диакони и от простых людий диаки явилися сквернители на веру непорочную». Сам Геннадий указывает, что «та прелесть здесе распрострелася, не токмо в граде, но и по селом». Немного позднее Иосиф Волоцкий писал суздальскому епископу Нифонту: «…отступиша убо мнози от православный и непорочныя… веры». Однако в письмах владыки Геннадия и сочинениях игумена Иосифа, соборных постановлениях 1488 и 1490-х годов упоминается всего 27 имен. Практически все упомянутые – представители белого духовенства. При этом указывается приходская принадлежность 11 новгородских священнослужителей: свящ. Алексей Михайловский дьяк Гридя Борисоглебский свящ. Макар Никольский дьяк Самуха Никольский свящ. Максим Ивановский свящ. Василий Покровский свящ. Федор Покровский свящ. Григорий Семеновский свящ. Яков Апостольский свящ. Иван Воскресенский свящ. Гавриил Софийский Церковь Архангела Михаила в Новгороде находится к юго-востоку от Ярославова дворища, почти на берегу Волхова на Витковом переулке. Неподалеку от церкви и Михайловой улицы находился и первый в Новгороде иностранный торговый двор – Готский, открытый еще в XI веке, просуществовавший до середины XVI века. Церковь Бориса и Глеба

расположена на Торговой стороне в Плотницком конце. Николо-дворищенский собор в Новгороде основан в 1113 году на правом берегу Волхова на Ярославовом дворище. В XIV–XV веках собор как патрональный храм городского веча играл заметную роль в политической и церковной жизни города. На Торговой стороне мы находим две «Ивановские» церкви. Церковь Иоанна Крестителя на Опоках на Ярославовом дворище в 1453 голу была построена заново возле немецкого двора. Церковь Иоанна Богослова в Радковицах располагалась за Борисоглебским храмом у впадения речки Витки в Волхов. На противоположном берегу Волхова – Кремлевской стороне Новгорода – располагается женский Зверин монастырь, впервые он упоминается в летописи под 1148 годом, когда молния ударила в церковь и подожгла ее. Название местности – «Зверинец» – пошло от княжеского заповедника, который располагался здесь раньше и в котором князь охотился. На территории монастыря находились Покровский собор и церковь Симеона Богоприимца. Последняя основана целым городом по случаю великого мора, случившегося в 1467 году и известного в Новгороде и Пскове под именем Симеоновского. На Кремлевской стороне также расположены Яково-Апостольская церковь и Воскресенская церковь в Мячиной слободе. Еретик Гавриил – у Иосифа «Гавриил Съфейский» – занимал важную должность протоиерея Св. Софии. Геннадий, очевидно, стеснялся того обстоятельства, что вероотступник служил настоятелем кафедрального храма, духовного центра епархии, и поименовал его Гавриилом «с Михайловой улицы». Из перечисленных нами выше 11 духовных лиц шестеро – Алексей Михайловский, Гридя Борисоглебский, Макар и Самуха Никольские, Максим Ивановский и Гавриил Софийский – связаны с Торговой стороной, они служили на Ярославовом дворище или в непосредственной близости от него. Своего рода филиал еретического кружка обосновался на другом берегу Волхова в Зверином монастыре – к нему причислим Василия и Федора Покровских и Григория Семеновского. Еще трое новгородцев, обвиненных в еретичестве, приходятся родственниками упомянутым иереям – это дьяк Самсон, сын Григория Семеновского, Иван Максимов, зять Алексея Михайловского и сын Максима Ивановского, и наконец, дьяк Васюк, зять попа Дениса. В каком приходе служил Денис, источники не указывают, но судя по тому, что изобличители жидовствующих неизменно упоминают Дениса рядом с Алексеем Михайловским, его приход также располагался в районе Ярославова Двора. Эти факты свидетельствуют в пользу того, что новгородская ересь имела характер закрытого клуба, в который входили хорошие знакомые, соседи и родственники. Узок круг этих еретиков, и хотя они и не были страшно далеки от народа, сомнительно, чтобы они горели желанием нести эзотерические знания в массы. Сами изобличители, опровергая свой тезис о стремлении злоумышленников, по словам Иосифа Волоцкого, «всех православных привести в жидовство», постоянно упирают на конспиративные ухищрения еретиков, на их умение скрыть свои взгляды. Тактика прозелитизма супротивников сводится к тому, чтобы кропотливо и постепенно подталкивать намеченную жертву в расставленные сети. «Да егда где будут в православных, и они таковы же себя являют. Аще ли видят кого от простых, и они готова себе имеют на лов… Аще ли… кто от православных во обличение всхощет стати на них про их ереси, и они отметници бывают своих ересей, да и проклинают всех тако творящих, да и ротятся без страха, а сами то творят, да и греха себе в той клятве не ставят», – сообщал владыка Геннадий. Эти характеристики никак не сообразуются с задачей перерастания в массовое движение. Даже А. В. Карташев, как правило, некритично воспринимающий сообщения ересегонителей, резюмирует: «Как общество тайное, движение жидовствующих не могло быть движением массовым».

Михайлова улица в Новгороде. Художник А. П. Рябушкин В самом начале 1480 года Денис и Алексей перебрались в Москву. Исследователи без комментариев приводят сообщения прп. Иосифа о том, что во время пребывания Ивана III в Новгороде он познакомился с означенными иереями и пригласил их в Москву. На наш взгляд, сообщение это представляется совершенно неправдоподобным. Первое: скоропалительные кадровые решения совершенно не в духе той эпохи и самого Ивана III. Тем паче если относятся они к церковной сфере. Иван III не занимался трудоустройством священников, пусть даже речь шла о настоятелях кремлевских соборов. Подобные назначения вызвали бы неминуемый конфликт с митрополитом.

Покровская церковь. Зверин монастырь Фрондирующий Геронтий, прерогативы которого были бы в таком случае грубейшим образом нарушены, не преминул бы устроить скандал. Тем паче речь шла о кафедральном

Успенском соборе. Однако о реакции главы церкви на появление в Кремле новгородских протопопов ничего не известно. Второе. Государь отличался не столько веротерпимостью, сколько равнодушием к вопросам веры – за исключением последних лет жизни. Надо иметь очень богатое воображение, чтобы представить Ивана III, который заслушался толкования провинциальных приходских батюшек о лунных знамениях и настолько загорелся энтузиазмом, что, оказалось, не видит их нигде иначе, как подле себя в Московском Кремле. Третье, самое важное. Не стоит забывать, при каких обстоятельствах великий князь появился в Новгороде. Король Казимир и хан Ахмат готовились к совместной войне против Москвы. Отношения с братьями обострились до предела. И тут еще появились сведения о готовящемся выступлении новгородской оппозиции. Основной и по сути единственной задачей государевой командировки на берега Волхова была задача репрессивная – изобличить заговорщиков и пресечь заговор. Тут не до душеспасительных бесед с попами окрестных церквей. В это время Кремль, а точнее дипломатическая разведка во главе с Федором Курицыным, затеяла большую игру с целью развала антимосковской коалиции и расстройства ее далеко идущих планов. Полученные данные о новгородском заговоре были либо неполными, либо недостаточно конкретными. Вероятно, москвичи испытывали дефицит осведомителей, а в более широком смысле – людей, на которых они могли положиться. Тогда Схария мог порекомендовать своих давних знакомцев Алексея и Дениса – не как единомышленников, а как авторитетных горожан, которые способны оказать важные услуги Кремлю. Какие? Вспомним, что одного из главных оппозиционеров – владыку Феофила – арестовали не сразу по приезде государя, а спустя некоторое время. Следовательно, сведения касательно вовлеченности архиерея в заговор следствие получило только спустя некоторое время, непосредственно в Новгороде. Очевидно, Алексей и Денис сыграли достаточно важную роль в разоблачении Феофила. В этом случае их перевод в Москву имел вид награды за лояльность и старания, и одновременно представлялся наиболее верным средством обеспечить их безопасность. При подобных обстоятельствах появление Алексея и Дениса в Кремле не могло вызвать возражений у митрополита Геронтия.

Львиная доля В январе 1480 года Алексей и Денис приступили к своим новым обязанностям настоятелей Успенского и Архангельского соборов. Здесь же в Кремле трудился Геннадий, в то время архимандрит Чудова монастыря. Спустя два года он, а не вчерашние новгородцы, оказался в центре скандала. В Крещение 1482 года, ориентируясь на Студийский устав, чудовский настоятель разрешил своей братии пить богоявленскую воду после трапезы. Разгневанный митрополит посчитал это дерзновенным нарушением церковных канонов, посадил игумена под арест и только после заступничества великого князя и долгих препирательств сменил гнев на милость. Чудовский архимандрит не только не попал в опалу за свои – с точки зрения Геронтия – сомнительные новации, но и в следующем году оказался кандидатом на новгородскую кафедру, вакантную после ареста Феофила. В Успенском соборе «положыша жребий на престол Елисеа архимандрита Спаского, да Генадиа архимандрита Чюдовского, да Сергиа старца Троицьского, на архиепископьство в Великий Новгород». Жребий пал на Сергия, однако новый владыка пробыл на кафедре всего чуть более десяти месяцев: далекий от политики простоватый старец не сумел совладать с фрондирующей паствой. Теперь власти решили не прибегать к помощи провидения, а назначили на архиерейскую кафедру чудовского архимандрита.

Чудов монастырь в Москве Здесь, на берегах Волхова, Геннадий энергично взялся за дело. Во всяком случае, так живописует деяния своего единомышленника Иосиф Санин: «В лето же 6993 (1484) поставлен бысть архиепископ Великому Новугороду и Пьскову священный Генадие, и положен бысть яко светилник на свещнице Божиим судом. И яко лев пущен бысть на злодейственыа еретики, устреми бо ся, яко от чаща Божественых Писаний, и яко от высоких и красных гор пророческых и апостольскых учений, уже ногты своими растръзая тех скверныя утробы, напившаяся яда жидовъскаго, зубы же своими съкрушая и растерзая и о камень разбивая». Динамичная картина, нарисованная Иосифом Волоцким, явно не в ладах с хронологией. Появившись в Новгороде, «лев» Геннадий вовсе не торопился пустить в ход свои смертоносные «ногты» и зубы, а только спустя два с половиной года, а именно во второй половине 1487 года, обнаружил очаг ереси – причем, судя по его словам, совершенно случайно: «Распростерлась ересь в Ноугородской земли, а держали ее тайно да потом почали урекатись вопьяне, и аз послышав то да о том грамоту послал к великому князю да и к отцу Геронтию митрополиту». Подробности же нового вероучения святитель Геннадий узнал, как мы помним, только благодаря раскаянию попа Наума: «И только бы поп Наум не положил покааниа, да и в христианство опять не захотел, ино бы как мощно уведати по их клятве, как они отметаются своих велений», – писал архиепископ. Тема скрытности жидовствующих – одна из доминант антиеретических сочинений. Вот и протопопы Алексей и Денис, оказавшись в Москве, «не смеюще проявити ничто же не подобно, но таяхуся, яко же змиеве в скважне, человеком же являющеся святии и кротции, праведни, воздержници, тайно же сеюще семя скверное, и многия душа погубиша, и в жидовство отведоша яко же неким отбежати и обрезатися в жидовскую веру». Однако велеречивые рассуждения на эту тему разбиваются об одну оговорку владыки Геннадия. В феврале 1489 года в послании бывшему архиепископу Ростовскому Иосафу, затрагивая тему грядущего Апокалипсиса, он отмечает: «Ино и я аз слыхал у Алексея: “И мы деи, тогда будемъ надобны”». Может, новгородский архиерей что-то напутал и не стоит, что называется, «цепляться к словам». Но позже, уже после смерти успенского настоятеля, в письме неизвестному Геннадий Гонзов повторит: «А что Алексий, протопоп, Ариев поборник, иже рад седесь яко же Арий, той глагола: “Только изойдут лета, и мы деи будем надобны – ино он не дождал того”».

Дерзкий протопоп не скрывал, что он и его соумышленники обладают знаниями, не доступными официальной церкви. Либо Геннадий вводит в заблуждение своих корреспондентов, либо не так уж и скрытно вели себя еретики. Второй вариант более правдоподобен, ведь протопопы-вероотступники и будущий их разоблачитель на протяжении четырех лет трудились на духовной ниве по соседству – на расстоянии пары сотен шагов, отделявших Чудов от Успенского и Архангельского соборов. Вполне вероятно, что коллеги обменивались мнениями по животрепещущим вопросам бытия и у Алексея, как видим, не было секретов от коллеги.

Архангельский собор Московского Кремля В этой связи поведение новгородского архиерея порождает целый ряд вопросов. Если Геннадий знал о том, что протопопы «сеюще семя скверное», почему же молчал, скромно скрывая до поры свои смертоносные «ногты»? Боялся поссориться с влиятельными при дворе людьми, – но он и сам был в фаворе у великого князя… Собственно, расположение государя и позволило Гонзову занять в декабре 1484 года архиерейскую кафедру. Это, разумеется, не означает, что все любимцы Ивана Васильевича являлись близкими приятелями или единомышленниками, однако трудно поверить, что кремлевский обитатель Геннадий не знал того, чего не особенно скрывали при дворе – а именно о соблазнительных идеях, овладевших некоторыми его коллегами. И фраза в послании Иосафу это подтверждает. Почему же откровения Алексея тогда же не подвергли его на эпистолярные упражнения и розыскную активность, как позже признания попа Наума. В другом послании Геннадий сообщает, что земляк и приятель Алексея архангельский протоиерей Денис «за

престолом плясал, да и кресту ся наругался». Но почему владыка возмутился означенным богохульством спустя несколько лет? Почему полученные сведения о новом лжеучении так шокировали владыку, если он, хотя бы в общих чертах, давно знал о его направленности? Перечень этих вопросов можно продолжать. И вопросами этими наверняка задавались и современники Геннадия. Мы далеки от мысли, что ученик Савватия Соловецкого относился безучастно к кривоверию. Но как человек неравнодушный к власти и власть имущим, он имел склонность подольститься к великому князю, нежели докучать ему, обличая его фаворитов. Если бы он решился на конфликт, не видать Гонзову новгородской кафедры, и вряд ли бы Иван Васильевич стал защищать Геннадия от нападок митрополита Геронтия. Не потому ли во время достопамятного инцидента с «неправильным» крестовым ходом вокруг Успенского собора архимандрит Чудова монастыря поддержал Ивана Васильевича, таким образом став на сторону «неизвестных прелестников» или даже входя в их число? Складывается впечатление, что в своих посланиях Геннадий не столько излагает сведения о ереси и вербует сторонников в своей борьбе с жидовствующими, сколько пытается объяснить мотивы своих поступков и оправдать собственную бездеятельность, поскольку его корреспонденты – епархиальные владыки – прекрасно знали обстоятельства карьеры новгородского архиерея. Даже Иосиф Волоцкий попрекал Геннадия, что тот «не показал о деле не малого попечения».

Соборный приговор В этой ситуации вполне объяснимо, почему Иван III не спешил разделить с Геннадием его тревоги, почему митрополит Геронтий, к тому же жестко враждовавший с Геннадием, не разделял его озабоченности состоянием умов в новгородской епархии, почему собратья-архиереи, несмотря на активную агитацию, не собирались пособлять ему. И когда в феврале 1488 года в Москве собрался церковный собор, где разбирались обвинения в адрес еретиков, его непосредственного инициатора – новгородского владыку – даже не сочли нужным пригласить на судилище. Иван III и Геронтий известили Геннадия о его итогах – они никоим образом не отвечали решительному настрою новгородского владыки. Пред собором предстали Герасим Никольский, Григорий Семеновский и его сын дьяк Самсон (Самсонко) – те самые, которые якобы были замечены в богохульстве. Разоблаченные владыкой Геннадием выученики Схарии сбежали из Новгорода в Москву, но защиты здесь не обрели. На соборном суждении великий князь приговорил их к «градские казни», велев «бить по торгу кнутом». Гридю Борисоглебского собор оправдал: никаких доказательств его вины опричь показаний попа Наума представлено не было. Собственно о еретичестве на соборе не говорилось: новгородцев судили за конкретный проступок. Летописцы сообщают о происшедшем предельно лаконично: «Тое же зимы биша попов новугородцких по торгу кнутьем. Присла их бо из Новгорода владыка Генадеи, что пьяни поругалисы святым иконам, и посла их опять ко владыце». Осужденные должны были вернуться в Новгород и принести покаяние, в противном случае их следовало передать новгородским наместникам для новой «градской казни». В Кремле явно полагали инцидент исчерпанным. Иначе думал Геннадий, который воспользовался пунктом соборного приговора, позволявшим ему продолжить расследование в случае запирательства виновных, чтобы учинить куда более серьезный розыск, как отзывается сам первогонитель вольнодумцев, «накрепко». В послании Геннадия бывшему архиепископу Ростовскому Иосафу в феврале 1489 года снова в качестве информатора фигурирует поп Наум, снова речь идет о запирательстве еретиков, которых было бы невозможно разоблачить, «аще бы князь великый не приказал своим бояром со мною, своим богомольцем, того обыскати». Великий князь, повторим, никого «обыскивать» не велел, и тем более не ожидал, что

новое следствие принесет сенсационные результаты. Теперь уже в число обвиняемых попали не провинциальные попы-бражники, а высшие чиновники государства в лице Федора Курицына, более того, по убеждению Геннадия, именно дьяк оказался главным зачинщиком ереси. «А то се, господине, състала та беда с тех мест, как Курицин из Угорские земли приехал, да отселе еретицы сбежали на Москву, а писано в подлиннике, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчек, да поп Денис приходили к Курицину, да иные еретицы, до он то у них и печалник, а о государской чести попечения не имеет», – докладывает в октябре 1490 года Геннадий новому митрополиту Зосиме. Сии ошеломляющие сведения новгородское следствие выведало у дьяка Самсонки, который, оказывается, наблюдал за растленными кремлевскими нравами во время своего пребывания в Москве. Сенсационные разоблачения вызвали очевидное недоумение современников: что мог беглый дьяк Самсонка прознать о делах одного из приближенных великого князя, как мог доподлинно ведать, кто и зачем к нему ходил, и более того, судить о том, достаточно ли печется дипломат о «государской чести». Неудивительно, что, по признанию Геннадия, «моему обыску веру не имут». Архиерей пытался подкрепить выводы следствия следующими доводами: если бы Самсонка к Курицыну не ходил, откуда бы он мог знать, кто у него собирался. «А потому что Курицин началник тем всем злодеем», – добавлял Геннадий. Столь простодушная мотивировка возбуждала еще большие сомнения в объективности новгородского розыска. Если же Курицын оказался «началником» Самсонки, его опекуном, почему не спас бедолагу от наказания. Не добавляло доверия показаниям новгородца и то обстоятельство, что получены они были под пыткой. Геннадий сознавал, как воспримут этот факт его корреспонденты, и оправдывался тем, что Самсонку пытали не его подчиненные, а люди великого князя, а вернее, великокняжеских наместников. Однако, несмотря на уязвимость своей позиции, новгородский владыка настаивал на самом суровом наказании обвиняемых. «Да тех, кто в подлинникех писаны, тех бы проклятию предати, да и техъ, къ кому они приходили в соглашение, или кто по них поруку держал, или кто у них печалник…», – указывает он митрополиту Зосиме. На роль «печалника», как известно, следователи назначили Курицына, именно его следовало предать проклятию. В октябре 1490 года должен был состояться новый собор на еретиков. Незадолго до этого митрополитом Московским и Всея Руси вместо умершего Геронтия стал симоновский архимандрит Зосима. Но для Геннадия ничего не переменилось. Новгородского владыку не только не вознаградили за усердие, но запретили въезд в Москву и потребовали исповедания о вере и отчета о связях с Литвой. Не участвовал он и в поставлении нового митрополита, ограничившись тем, что прислал «повольную» грамоту с согласием на избрание Зосимы. Понимая, что поддержки у митрополита и великого князя ему не найти, Геннадий основные надежды возлагал на епархиальных владык. По мнению А. И. Клибанова, Геннадий в основном ядре участников собора видел своих единомышленников и упорно работал над тем, чтобы сделать из них союзников. И начало заседаний собора, казалось, оправдало его ожидания. Собор начался с откровенной провокации – владыки решили отслужить молебен за упокой душ «великих князей и великих княгынь» в Архангельском соборе, где покоятся почившие в Бозе Даниловичи. Там владыки, естественно, обнаружили архангельского протоиерея Дениса, «и реша ему от всех епископов слово поносно ркущи ему: «Изыди, человече, изо олтаря, недостоин еси соборне служить с святыми епископы». Об инциденте немедленно сообщили Геннадию. Однако устроив обструкцию Денису, владыки далее не обнаружили склонности к радикальным действиям. Собор не вынес посмертного проклятия протоиерею Алексею, не согласился провести в церкви чистку, не вынес огульных обвинений в адрес обвиняемых и вопреки чаяниям Геннадия выразил надежду, что еретики «обратяся на прежнее благочестье». Расследование свелось к изучению поведения девяти еретиков: изобличенного лично

Геннадием в качестве стригольника чернеца Захара, протопопов Дениса и Гавриила, иереев Максима и Василия, дьяков Макара, Гридя, Васюка и Самухи. В палату к Зосиме пришел Иван III «с многыми своими боляры и дьакы» и велел в присутствии обвиняемых прочесть материалы, присланные Геннадием. Выслушал он и показания московских свидетелей. По его указу Зосима сообщил, что говорят о ереси священные правила. В соответствии с ними Зосима и собор отлучили еретиков от церкви по обвинению в хуле на Иисуса Христа, богоматерь, святые иконы. Денис составил особое покаяние. Представших перед собором изобличили в том, что они «божественную службу неподобно совершающа, ядша и пивша, и Тело Христово ни во чтоже вменяюще и яко прост хлеб, и Кровь Христову яко просто вино и пиво и воду, и иные многи и неподобны ереси творяще противно правилом святых Апостол и святых Отец, но и болшии Ветхаго Закона держахуся, по-июдейски Пасху праздноваху, и в среду и в пяток мяса и млеко ядяху, и иные многи неподобные еретические дела глаголаху и творяху, их же не мощно и писанию предати, и многих простых людей прелстиша своими скверными ересьми». Иван III не только не привлек к следствию Федора Курицына, но и не произвел никакого «градского» наказания новгородских еретиков, которых попросту возвратили Геннадию. А собственно, на каком основании великий князь должен был выдавать с головою своего многолетнего ценнейшего помощника – на основании полученных под пыткой показаний Самсонки? А почему он должен был безоглядно верить в их правдивость? Да и тот факт, что осужденных отдали во власть их злейшего неприятеля – новгородского архиепископа, вряд ли можно считать проявлением «либерализма». Некоторых из еретиков отправил в заточение и изгнание сам Иван III. Попавшие в руки Геннадия Денис и Захар вскоре, очевидно, умерли от мучений. Остальных Геннадий велел «жечи на Духовском поли, а инех торговой казни предати, а овех в заточение посла, а инии в Литву збежали, а инии в Немцы». Если уж осужденные смогли сбежать из-под стражи, то пенять Геннадию нужно на самого себя. Взглянув на список наказанных, мы увидим, что было разгромлено ядро еретического кружка, состоявшее из попов и дьяков с Торговой стороны, – то есть собор на самом деле добросовестно выполнил свою задачу по искоренению обнаружившегося вольномыслия, примерно наказав лиц, стоявших у истоков его распространения. Геннадий, кроме того, отвел душу, устроив в Новгороде настоящее шоу – велел за 40 «поприщ» от Новгорода посадить еретиков задом наперед на лошадей, надеть им на головы «шлемы берестены остры, яко бесовьскыа, а еловци мочалны, а венци соломены, с сеном смешаны, а мишени писаны на шлемех чернилом: “Се есть сатанино воиньство!” И повеле водити по граду, и сретающимь их повеле плевати на них, и глаголати: “Се врази божий и христианьстии хулници!”».

Апология «гнусного волка» В исторической литературе укоренилось мнение о том, что вероотступников покрывали высокопоставленные покровители, в том числе Зосима, который и сам якобы являлся еретиком. Но факты скорее свидетельствуют об обратном. За короткий промежуток времени было проведено два соборных разбирательства. В 1488 году новгородцы, бежавшие в Москву, поддержки там не получили и были выданы Геннадию. Накануне собора 1490 года из Москвы сбежали писец Иван Черный, купец Игнат Зубов и вхожий в придворные круги Иван Максимов. Следовательно, беглецы понимали, что не могут рассчитывать на снисхождение. Но раз так, то о каком покровительстве со стороны власть имущих может идти речь?!

Иосиф Волоцкий. Икона А. В. Карташев указывает, что собор 1490 года состоялся под нажимом Геннадия, а недостаточный радикализм решений объясняет пагубным влиянием все того же Курицына. Но почему же в таком разе всесильный Курицын не смог противостоять нажиму новгородского владыки, не предотвратил созыв самого соборного суда и не защитил своих единомышленников, одни из которых пустились в бега, а другие были отданы на расправу Геннадию. О еретичестве Зосимы мы знаем лишь из сочных ругательных пассажей Иосифа Волоцкого. «Гнусный идолопоклонственный волк, облачившийся в пастырскую одежду, напоял ядом жидовства встречавшихся ему простолюдинов, других же этот змей погибельный осквернял содомским развратом. Объедаясь и упиваясь, он жил как свинья и всячески бесчестил непорочную христианскую веру, внося в нее повреждения и соблазны.

Он хулил Господа нашего Иисуса Христа, говоря, что Христос сам себя назвал Богом; он возводил многие хулы и на Пречистую Богородицу; божественные Кресты он выбрасывал в нечистые места, святые иконы сжигал, называя их истуканами. Он отверг евангельское учение, апостольские уставы и творения всех святых, говоря так: ни Царства Небесного, ни второго пришествия, ни воскресения мертвых нет, если кто умер, значит – совсем умер, до той поры только и был жив». А. И. Алексеев полагает, что Иосиф сознательно извратил взгляды Зосимы, представив его противопоставление праведных дел заупокойным молитвам и службам, как отрицание загробной жизни. Дабы очернить митрополита, по мнению игумена покрывавшего еретиков, Иосиф обвинил его в приверженности «жидовству». Между тем сборник Зосимы содержит и немало антииудейских сочинений, что заставляет усомниться в его симпатиях к еретикам. В самой деятельности Зосимы на посту митрополита никаких отклонений от поведения ортодоксальных владык не обнаруживается. Б. А. Успенский обращает внимание на то, что после смерти Зосимы он был внесен в синодики, и Русская церковь поминала его как своего почившего главу, то есть как православного митрополита, а старообрядцы продолжают поминать его и по сей день. Оставив митрополию, он не был подвергнут какому-либо наказанию или запрещению, но удалился в хорошо знакомый ему Симонов монастырь. Едва ли это было бы возможно для заподозренного в ереси. И в дальнейшем Зосима продолжал считать себя архиереем: известно, что в 1496 году он причащался в Троице-Сергиевом монастыре «на орлеце во всем святельском чину». Сегодня официальная церковь не готова однозначно расценивать фигуру митрополита. Доцент Сретенской духовной семинарии О. Стародубцев, даже целиком полагаясь на свидетельства Иосифа Волоцкого, не решается аттестовать Зосиму еретиком: «Возможно, и не являясь убежденным последователем ереси жидовствующих, он все же по своей тяжкой приверженности всевозможным страстям не был, согласно канонам, достоин не только предстоятельства, но даже и низших степеней священства». На самом деле Симон был человеком в церкви случайным, хотя, с другой стороны, его появление на митрополичьей кафедре вполне объяснимо. Ивану III изрядно надоел вечный фрондер Геронтий, которого государю пришлось терпеть без малого пятнадцать лет; на месте первоиерарха церкви он пожелал видеть человека в первую очередь лояльного. Зосима вполне отвечал этому требованию. Он происходил из семейства Брадатых, многие представители которого служили при дворе, в том числе упоминавшийся нами ловкий политтехнолог, изыскивавший «вины» мятежных новгородцев. Находившаяся под великокняжеским патронатом Симонова обитель была тесно связана с правительственными кругами.

Св. Зосима. Фреска на лицевой стороне юго-восточного столба. Успенский собор во Владимире Установлено, что в добрых отношениях с монастырем находился князь Иван Патрикеев, а также близкая к Патрикеевым семья казначея Ховрина. Л. И. Ивина, сообщая о том, что Иван Иванович Молодой, будучи суверенным правителем Костромы, подтвердил жалованные грамоты Симонова монастыря на его галичскую вотчину, полагает, что соправитель пошел навстречу обители из уважения к Зосиме. Помимо Зосимы в актах Симонова фигурирует влиятельный старец Досифей Курицын, очевидно, приходящийся родственником могущественному дьяку. Увы, но лояльностью и личными связями достоинства Зосимы исчерпывались. К роли главы Русской церкви он оказался совершенно не готов. Бражник и содомит оказался удобной мишенью для нападок на власть, как церковную, так и светскую, и в 1495 году он «оставил митрополию не своей волею, но непомерно питиа держашеся и о церкви Божии не радяше». Неудовлетворительные для гонителей ереси итоги соборов 1488-го и 1490-го годов обусловлены несколькими вполне очевидными причинами. В первую очередь это слабая доказательная база обвинения. Вдобавок Геннадий не получил поддержку архиереев, на которую он так рассчитывал. И виноват в этом он сам. В поисках аргументов, способных подвигнуть епархиальных начальников выступить единым фронтом против ереси, он прибегнул к тривиальному шантажу, однако перегнул палку. В послании участникам собора Геннадий недвусмысленно намекал: «А ваши архимандриты, и игумены, и протопопы и попы соборные с еретики служили: ино ведь

иному отлучение, а иному извержение писано». Что могли уразуметь из этого «месседжа» епархиальные владыки: что весь подчиненный им клир обязан пройти своеобразную переаттестацию на предмет причастности к жидовствующим. Но кто в этом случае станет верховным судьей – разумеется, наш добрый знакомый Геннадий, главный борец с объявившимся злом и ведущий эксперт по ереси и еретикам. Только он имеет право определять, кто достоин своего звания, а кого надлежит извергнуть из лона церкви. Более того, участники собора понимали, что меч кадровых чисток занесен и над их головами. Накануне собора Геннадий пенял митрополиту Зосиме: «Хочешь ставить владыку коломенского, когда не управил дела еретического». Значит, каждый кандидат на вакансию должен подвергнуться тщательной проверке на предмет вероятной связи с жидовствующими. А быть может, не только кандидат, но и сами правящие архиереи – кто мог знать, до каких пределов распространится инквизиторское рвение Геннадия. В послании митрополиту новгородский владыка пишет: «Толко же ты, господин отец наш, тех еретиков накрепко не обыщеши, да их не велишь казнити да проклятью предати, ино уж мы какие то будем владыки, что ли паки наше пастырьство зовется?». Очевидно, что Геннадий не в самом себе, любимом, сомневается, и не к собственной особе обращает риторический вопрос. Новгородский архиепископ таким образом претендовал на роль вершителя судеб всех священнослужителей московской митрополии – от приходских попов до епископов. Епархиальные владыки быстро смекнули, чем грозит им бурная деятельность новгородского коллеги. Потому они с удовольствием воспользовались моментом, чтобы расправиться с Денисом, который в их глазах, очевидно, представал надменным выскочкой, но не стали рубить сучья, на которых сидели, и мастерить из них лестницу для Геннадия, затеявшего в Русской церкви охоту на ведьм. Комментируя послания новгородского архиепископа, А. В. Карташев отмечает, что «Геннадий до известной степени терроризировал и митрополита Зосиму, и великого князя». И епархиальных владык, – добавим мы. Понятно, что «терроризируемым» подобная ситуация совсем не нравилась, и они решили дать «террористу» достойный отпор. Участники собора понимали, что амбиции Геннадия угрожают их прерогативам и самому положению в церковной иерархии, а потакание его далеко идущим намерениям таит куда более опасностей для русской митрополии, чем шатость среди новгородских иереев. Наконец, участники собора не решились благословить карательные меры, предложенные новгородским архиереем, поскольку сомневались в том, что главный обличитель до конца искренен и его поступками движет исключительно желание очистить церковь от еретической скверны. Насколько глубоким было это сомнение сказать невозможно, но в том, что Геннадию не удалось убедить епископат в чистоте своих помыслов, сомневаться не приходится. Что и стоит считать главной причиной неудачи его планов, а не гипотетическое давление со стороны великого князя и митрополита. Неожиданное появление в числе основных обвиняемых Федора Курицына, та очевидность грубых приемов следствия, которое возвело дьяка в ранг закоперщика ереси, обнаружили политическую подоплеку антиеретической кампании. На этом фоне благочестивые воззвания Геннадия – «А толко ныне о тех еретицех конца не учините, ино то уже явьствено вере нашей попрание» – могли вызвать у участников собора только раздражение.

Бытие определило сознание Геннадий уезжал в Новгород верным сторонником великого князя, но спустя пять лет, по сути дела, бросил ему открытый вызов, обвинив его ближайшего помощника в тяжких проступках. Как мы уже знаем, будущий архиепископ еще до отъезда в Новгород знал о вольномыслии протоиереев Алексия и Дениса, но «вспомнил» об этом несколько лет спустя. Причина метаморфоз, которые претерпел Геннадий, кроется в возможностях, которые

предоставлял ему его новый статус: положение главы новгородской епархии разительным образом отличалось от положения чудовского архимандрита, чье благополучие всецело зависело от государева расположения. Архиепископ Новгорода был подлинным духовным сеньором. Его роль в своей феодальной республике с очень раннего времени совершенно особая: он – глава и хозяин Новгородского Дома Софии, религиозного и политического центра республики, с его огромными владениями и богатствами. В распоряжении новгородского владыки – огромные вотчины, разбросанные по всем пятинам Новгородской земли, в которых он пользовался, в сущности, неограниченными суверенными правами. Управление ими осуществлялось при помощи многочисленных служилых людей – софьян, разделявшихся на разряды и сообразно со своим положением занимавших те или другие должности, связанные с кормлениями. В положении новгородских владык была еще черта, роднившая их с западными сеньорами: наравне с крупными светскими феодалами они должны были выставлять со своих земель особый полк. В середине XV столетия церковные владения в Новгороде занимали почти 20 % от общего числа новгородских земель. Причем во владении самого архиепископа находилось свыше 5 % земель. Фонд владычных земель в Новгороде был гораздо значительнее, чем тот, что находился во владении митрополичьей и епископской кафедр в Северо-Восточной Руси. И это при том, что в январе 1478 года Иван Васильевич реквизировал у новгородского владыки 10 волостей (а хотел половину) и вдвое сократил земельные владения крупных монастырей. По оценке Б. Д. Грекова, «обедневшему Софийскому дому могла позавидовать любая архиерейская кафедра и даже сам московский митрополит». Для Геннадия, оказавшегося крупнейшим землевладельцем в государстве, вопрос о церковных и монастырских имуществах стал жизненно важным, а Иван Васильевич из бесценного благодетеля превратился в человека, угрожающего его благосостоянию, поскольку великий князь был не прочь повторить секуляризационный опыт. Иван III, очевидно, полагал, что верный ему Геннадий станет добросовестным помощником в этом деле. Но он обманулся в новом архиепископе, как в свое время обманулся в Иосифе. Отныне мы видим Геннадия в первых рядах защитников церковной и монастырской собственности. Неслучайно при Геннадии в текст «Чина православия» было внесено анафематствование всем «начальствующим и обидящим святые божии церкви». Однако как внезапно Геннадий вступил на стезю разоблачительства, так внезапно «сошел с дистанции». «Девятнадцать лет продолжалась борьба святителя Геннадия и преподобного Иосифа с сильнейшей попыткой противников Православия изменить весь ход истории Русской Церкви и Русского государства», – торжественно сообщает Настольная книга священнослужителя, ведя отсчет от поставления чудовского архимандрита на архиерейскую кафедру до последнего собора на еретиков, состоявшегося в 1504 году. Очевидное преувеличение: наступление архиепископа Геннадия на жидовствующих оказалось бурным, но достаточно не продолжительным.

Владычный двор в Новгородском кремле Ересь Геннадий обнаружил в 1487 году, а именно, по подсчетам Е. Е. Голубинского, во второй его половине, а к 1492 году его противоеретические выступления заканчиваются. Участие новгородского владыки в гонениях на жидовствующих продолжались не более пяти лет и прекратились довольно неожиданно, поскольку, судя по уверениям гонителей, зло не только не исчезло, а распространилось и пустило глубокие корни. Однако Геннадий с некоторых пор достаточно индифферентно взирал на успехи супостатов, ограничиваясь просветительской деятельностью. Даже после того как еретик Кассиан оказался игуменом одного из крупнейших новгородских монастырей – Юрьева, Геннадий более не «терроризировал» светских и церковных начальников призывами к уничтожению зла, и даже перестал снабжать своих единомышленников сведениями, необходимыми для его изобличения. Иосифу Волоцкому приходилось довольствоваться старыми новостями, выдавая их за свежие. Так, Я. С. Лурье обращает внимание на то, что приведенный Иосифом эпизод надругательства некоего Алексейки Костева над иконой Успения Богородицы, который, по утверждению автора, произошел уже после завершения собора 1490 года, заимствован из послания владыки Геннадия к его участникам. У Геннадия остались причины опасаться верховной светской власти и враждовать с ней, однако с определенного момента он не решался вступать с ней в открытое противоборство, хотя прежде откровенные знаки неудовольствия со стороны Ивана III и митрополита Геронтия, а также фактическая опала не мешали досточтимому архиерею предпринимать шаги, за которые иные иерархи церкви и в иных обстоятельствах могли лишиться сана. Значит, прежде действовал некий фактор, который подталкивал владыку к антиеретическим по форме и оппозиционным по сути выступлениям и позволял ему рассчитывать на то, что они останутся без последствий. «Вычислить» этот фактор не составляет труда. Период активного участия Геннадия в гонениях на жидовствующих совпадает со временем пребывания в Новгороде в качестве наместника Якова Захарьина (с августа 1485 по июнь 1493 г.), который к тому же в 1487–1489 годах начальствовал над городом вместе со своим братом Юрием. Именно на эти годы безраздельного правления Захарьиных, принадлежавших к старомосковскому роду Кошкиных-Кобылиных, приходится

пик инквизиторской активности новгородского архиерея. Начало преследования еретиков в 1487 году совпадает с разгаром движения горожан, недовольных самоуправством Якова Захарьина. Типографская летопись помещает известие о репрессиях среди новгородской знати сразу же после записи о том, что зимой из Новгорода привели «боле седми тысящ житих людей на Москву, занеже хотели убити Якова Захарича, наместника новгородцкого, и инных думцев много Яков пересече и перевешал». Следующая волна «выводов» падает на 1488 год, когда смерть от рук возмущенных новгородцев теперь якобы грозила уже Юрию Захарьину. Зимой 1488 года Иван III «переведе… многых бояр и житьих людей, гостей, всех голов болши тысячи…; а в Новгород в Великый на их поместья послал московскых многих лутших гостей и детей боярскых и из иных городов».

Союз меча и кадила Трудно сказать, насколько агрессивный и массовый характер в действительности носило выступление новгородцев против братьев-наместников, в какой степени его спровоцировали злоупотребления Захарьиных, либо недовольство новыми порядками и подчиненным положением не позабывших о своих вольностях новгородцев. Была ли это сознательная или невольная провокация со стороны наместников, но разоблачение ереси Геннадием очень «органично» сочетается с гонениями на возмущенных горожан. Архиепископу и Захарьиным пришлась по вкусу эффектная роль гонителей зла – будь то в виде вспышки народных волнений или проявлений дерзкого вольнодумия. Проводя жесткий правительственный курс, братья не забывали о своем кармане. Якову Захарьину в Вотской и Шелонской пятинах принадлежало 800 коробей земли. Наместники получали значительные кормы с местного населения, распоряжались судебно-административными делами. Возможностей для злоупотреблений имелось предостаточно, и Захарьины, скорее всего, ими пользовались весьма широко. Трудно было найти лучший способ сохранить расположение Ивана III и отмести любые подозрения в различного рода провинностях, чем раскрыть заговор против верховной власти и примерно наказать мятежников. Задача облегчалась тем, что великий князь новгородцев явно недолюбливал и охотно подозревал их во всевозможных шатостях и изменах. Геннадию появление врагов в лице жидовствующих пришлось как нельзя кстати. Его предшественника Сергия – первого присланного из Москвы главу Софийского дома – фрондирующие местные клирики вынудили оставить кафедру. Сергий разобидел новгородцев своим высокомерием. Так, еще по дороге к месту назначения он отказался поклониться мощам новгородского владыки Моисея. Геннадий учел эти ошибки и действовал осмотрительнее. Новый владыка при каждом удобном случае подчеркивал свое уважение к новгородским обычаям и, в частности, первым из московских архиереев стал носить традиционный белый клобук новгородского архиепископа. В дальнейшем он воспользовался местной новгородской легендой, связанной с происхождением этого головного убора, для поднятия престижа кафедры. Новому архиерею помимо пряников требовался и кнут для строптивых аборигенов. Разоблачение ереси оказалось весьма действенным инструментом давления. Возможно, лица, входившие в клуб вольнодумцев, держались чересчур независимо с новым владыкой, памятуя о перебравшихся в столицу товарищах, чью влиятельность и особенно готовность заступаться за давних знакомцев они явно переоценивали. А недовольных новым архиереем в епархии имелось предостаточно – заняв кафедру, Геннадий затеял некую «переаттестацию» среди местных клириков, введя в практику выдачу ставленных грамот – разумеется, не за бесплатно. Подобное новшество, разумеется, не могло понравиться духовенству, не говоря уже о том, что оно шло вразрез с новгородской традицией выборности священников. Псковичей Геннадий возбудил против себя настолько, что они запретили своим священникам служить вместе с владыкой. Геннадию удалось прижать к ногтю наиболее нелояльных клириков,

продемонстрировав всем прочим недовольным мрачную перспективу оказаться в рядах гонимых в качестве еретиков. Так, собственно, и произошло с чернецом Захаром, которого в собственно жидовстве никто не обвинял. Провинился он тем, что с 1486 года слал повсюду по новгородской земле, а также в Москву обличения владыки Геннадия в симонии. Решительного критика архиепископа не только осудили заодно с попами, к кружку которых и к чьим воззрениям он не имел ни малейшего касательства, но и для пущей важности объявили наряду с Курицыным начальником всех ересей. Но только ли личными сиюминутными конъюнктурными соображениями объясняется репрессивный напор Геннадия Гонзова и братьев Захарьиных? У последних имелись свои резоны всемерно поддерживать изыскания архиепископа. Вернемся в начало столетия – во времена княжения Василия I Дмитриевича, когда наиболее влиятельным лицом на Москве считался Иван Федорович Кошка, коего крымский хан Едигей называл его старейшиной бояр и единственным советником великого князя. Но после появления в Москве Патрикеевых и прочих «выезжан» влияние боярина Кошки заметно падает. Следующее поколение Кошкиных не оставило заметного следа в истории. Вероятно, недовольство своим положением подвигло Захария Ивановича Кошкина во время междоусобной войны в правление Василия Темного изменить великому князю и бежать в Литву. Это обстоятельство вроде бы и не помешало карьере его сыновей Юрия и Якова Захарьиных, о чем свидетельствует хотя бы то же назначение в Новгород, многие прочие важные поручения Ивана III и наконец боярские звания. Яков Захарьич заседал в думе с 1479 года, Юрий – с 1483-го. И все-таки положение Ивана Юрьевича Патрикеева, а затем и его сына Василия несравненно выше положения братьев Захарьиных. Князь впервые упоминается как воевода в 1455 году, успешно одолевший татар, переправившихся через Оку у Коломны. Иван Патрикеев занимал выдающееся положение при Иване III, как «наивысший воевода государя нашего». Достаточно сказать, что именно Иван Юрьевич принимал присягу московскому государю новгородцев в 1478 году. Близость Гедиминовичей к государю выражалась еще и в том, что двор Патрикеевых располагался в самой старой части Кремля – у Боровицких ворот. Когда великокняжеские палаты перестраивались, государь жил у Патрикеева. Захарьины с несомненной ревностью следили за успехами потомка Гедимина и его родичей. Правда, лишь однажды ревность эта вырвалась наружу – во время литовского похода 1500 года великий князь послал на помощь отряду Юрия Захарьина тверскую рать под командованием племянника князя Ивана Юрьевича – Даниила Щени. В объединенном войске Щеню назначили воеводой в большой полк, а Захарьина – в сторожевой. Внук Ивана Кошки оскорбился и бил челом великому князю в том, что ему «невмочно» служить в сторожевом полку и «стеречи князя Данила». Разразившийся конфликт пришлось разбирать Ивану III, который решительно пресек претензии обиженного боярина. А. А. Зимин замечает в этой связи, что здесь нет местнического дела. Действительно, Юрий Захарьин прекрасно понимал, что не имеет никаких формальных оснований оспаривать назначение Щени, однако раздражение против Патрикеевых было столь велико, что боярин не смог его сдержать, даже предугадывая недовольство великого князя. Отсутствие возможности оспорить выдвижение служебных князей вынуждало старомосковских бояр искать иные способы изменить сложившееся положение. Появление на московской политической сцене литовских выезжан, спаянных и общей судьбой, и родственными связями, их наступление на позиции нетитулованного боярства заставило последних сплотиться, выступать единым фронтом в защиту своих интересов. Враждебность в отношениях между старомосковскими боярами и служебными князьями была столь очевидна, что Иван Васильевич не только прекрасно знал о ней, но и использовал ее в своих целях, отряжая первых (И. Челяднин, М. Захарьин) в войска следить за вторыми. Однако недовольство сложившимся положением не ограничивалось местническими претензиями, а побуждало старомосковское боярство искать альтернативу сложившейся

политической конфигурации. Такой альтернативой, как мы уже отмечали, представлялась Софья Палеолог, ее сын Василий и люди их окружавшие, в том числе симпатизировавшие удельным властителям в пику великому князю и его соратникам. На настроения Захарьиных могло отразиться то обстоятельство, что заточенный в Вологде боровский князь Василий, супруга Михаила Верейского Елена, вдовствующая великая княгиня Мария, она же инокиня Марфа, явно сочувствовавшая младшим сыновьям, особенно Андрею Углицкому, – все они были детьми М. Ф. Кошкиной, сестры того самого Ивана Кошки, задвинутого на обочину политической жизни литовскими «выезжанами». Стоит отметить тесную связь Захарьиных с другим старомосковским кланом Морозовых. Тетка новгородских наместников была замужем за И. Г. Морозовым. Юрий Захарьин был женат на дочери сподвижника Софьи Палеолог И. Б. Тучка-Морозова, попавшего в опалу в 1485 году. Так что связь видного боярина с партией реванша подкреплялась матримониальными узами. Забегая вперед, отметим, что на церковном соборе 1531 года, разбиравшем обвинения против Максима Грека и Василия Патрикеева (в иночестве Вассиана), в качестве одного из главных обвинителей выступал сын Юрия Захарьина Михаил. Примечательно, что он упирал на то, что обвиняемые отступили в «жидовской закон». Помимо М. Ю. Захарьина обвинителями выступали его двоюродный дядя М. Б. Тучков с сыном Василием – семейные сявзи оказались живучими. Первая решительная атака Захарьиных против тогдашних фаворитов была осуществлена именно в Новгороде. Отметим, что «герой» сражения при Орше, «не сработавшийся» с племянником И. Ю. Патрикеева, Иван Андреевич Челяднин был сыном боярина Андрея Федоровича Челяднина, посланного наместником в Новгород на смену Захарьиным. Другой сын А. Ф. Челяднина Василий известен как большой друг Иосифа Волоцкого. Морозовы также имели устоявшиеся связи с городом на Волхове, многие из представителей этого старомосковского рода назначались на новгородское наместничество. По всей видимости, Новгород неслучайно стал опорным пунктом, откуда партия реванша решила начать свой поход на Москву. Захарьины, возможно, и не строили далеко идущих политических планов, не собирались составлять заговор против государя или даже примыкать к подобному рисковому мероприятию. Они также не спешили идти по стопам тех же Тучковых-Морозовых, которые слишком открыто солидаризировались с Деспиной и пострадали за это. Братья поступили хитрее – оказавшись безраздельными властителями в Новгороде, они использовали подвернувшуюся возможность, чтобы поставить под удар ближайшее окружение Ивана III. Причем сделали они это чужими руками – а именно архиепископа Геннадия, и под самым что ни на есть благовидным предлогом – изобличая врагов веры и государства. Владыка быстро нашел общий язык с Захарьиными. По оценке Н. Н. Розова, архиепископ Геннадий по своему происхождению и имущественному положению был крепко связан со старым московским боярством и естественным образом примыкал к партии реванша. Фрондеры, волею судеб оказавшиеся в Новгороде, рассудили, что фигуры калибра Ивана Патрикеева им не по зубам, и тогда избрали своей мишенью дьяка Курицына и прочих нетитулованных лиц, вхожих в придворный круг. Так усилиями творческого союза архиерея и воевод появились на свет сенсационные разоблачения Самсонки, которые пусть не привели к немедленным результатам, но стали краеугольным камнем всей кампании по дискредитации «партии власти»; кампании, которая то затихала, то вновь набирала обороты, в зависимости от того, чье влияние брало верх при дворе. Запустившие ее поступательное движение братья Захарьины остались как бы в стороне от разгоравшихся баталий и не потеряли благоволения великого князя.

Глава VIII Тревожные будни Нового Константинополя

Внемли, благочестивый царю, яко вся хрестьянска царства снидошася в твое едино царствие! Послание старца Филофея

Карт-бланш для владыки Геннадия После собора 1490 года новгородский архиепископ, постепенно отходя от борьбы с еретиками, все большее внимание уделял трудам на ниве просвещения: сначала засел за составление новой Пасхалии, а затем и вовсе принялся за грандиозный труд – подготовку и издание Библейского свода – первого на Руси и во всем славянском мире полного собрания библейских книг в славянском переводе. Впрочем, исследователи отмечают, что создание славянской Библии как раз вызвано полемикой с жидовствующими и является реакцией на караимскую проповедь со стороны Церкви. Еще Татищев сообщал о том, что Схария «имеяше язык свой, яко уду, вельми сладкоречив, и глаголы его вся Библиею преисполнены…». Помощниками Геннадия в деле составления славянской Библии стали весьма примечательные личности. Начав работу над Библией, Геннадий пригласил на службу католика, доминиканского монаха из Хорватии – Вениамина. «Презвитер паче же мних обители святого Доминика, именем Веньямин, родом словенин, а верою латынянин», был, по его собственным словам, знатоком латинского языка и «фряжска». Вениамину принадлежала ведущая роль в составлении новгородского библейского свода. Примечательно, что доминиканец целиком ориентировался на латинские рукописи, часть из которых он привез с собой. Между тем в описываемую эпоху, как свидетельствует церковный историк митр. Макарий, на латинян у нас смотрели как на отступников от истинной веры, раскольников и еретиков. «Эта отчужденность от латинян, эта неприязнь к ним, переданная нам греками и воспитанная историческими обстоятельствами, простиралась до того, что самое имя католика было ненавистно русским, и если кто из них желал другому зла, то говорил: "Чтоб тебе сделаться латинянином!", а в летописях наших и других сочинениях встречаются даже выражения "поганая латына", "безбожная латына", "проклятая латына" и подобные». Сегодня мы можем воздать должное смелости и широте воззрений Геннадия, но удивительно, что к его уникальной для тех времен толерантности так снисходительно отнеслись в Москве конца XV века. Ведь ничто не мешало, найдись на самом деле среди высших государственных и церковных чинов соумышленники жидовствующих, призвать Геннадия к ответу по всей строгости. Тем более что если составлением Пасхалии архиепископ занимался по благословению митрополита Зосимы, то работа над Библейским сводом – исключительно «частная инициатива» Геннадия. Видным сотрудником новгородского владыки оказался еще один католик – ученый из Любека Никола Булев. Он выказал себя рьяным противником жидовствующих и перевел с латинского языка сочинение Самуила Евреина против иудаизма. Впоследствии Булев с подачи братьев Траханиотов перебрался в Москву и стал любимым врачом великого князя Василия III Ивановича. Этот Булев, «хульник и латынномудренник», по выражению прп. Максима Грека, «писал развращенно на православную веру», проповедуя соединение церквей. Он даже написал и послал ростовскому епископу Вассиану послание о перспективах заключения унии. Выбор адресата не случаен – Вассиан брат Иосифа Волоцкого и соратник Геннадия Новгородского. Наблюдая смычку униатов из окружения Софьи Палеолог и группы видных православных иерархов, Булев сделал вывод о том, что решения Флорентийского собора могут быть претворены в жизнь. Против Булева было направлено и «Послание на звездочетцев» известного старца Филофея. Благочестивые московские люди утверждали, будто бы под влиянием означенного Булева один из видных придворных деятелей боярин Федор Карпов «залатынился», начал

«прилежать звездозаконию, землемерию» – геометрии, «остроумии» – астрономии и чародейству, и чернокнижию, и «многим эллинским баснотворениям», стал держаться книг еретических, церковью отреченных, и «всяких иных составов и мудростей бесовских, которые прелести от Бога отлучают». Как мы видим, Булев, судя по содержанию его «просветительской программы», ничем не отличался от Схарии, – это такой же ересеучитель с обычным для того времени набором лжеучений, только не в караимской, а в католической упаковке, так же исполненный предрассудками, характерными для эпохи Ренессанса. Вдобавок к этому, Булев проповедовал ненавистную на Руси идею церковной унии. Карпов предстает перед нами таким же активным адептом еретического учения, каким в свое время изображался Курицын. Однако ни Карпову, ни Булеву, ни его покровителям – Траханиоту и Геннадию – никто не спешил предъявлять обвинения в связях с врагами православия. Явственно прослеживаются связи с окружением Деспины владыки Геннадия, чья эпистолярная активность выходит далеко за рамки епархиальных забот. Так – новгородский архиерей запрашивает государева посла Дмитрия Траханиота о том, как вопрос о счислении лет решается католической церковью. Благодаря посредничеству Юрия Траханиота Геннадий вступил в контакт с имперским послом Георгом фон Турном, прибывшим на Русь в 1490 году, и получил у него подробную информацию о преследовании тайных иудеев в Испании. Эти факты приводятся во многих исследованиях, посвященных эпохе Ивана III, но авторы почему-то оставляют их без комментариев. Между тем поведение Геннадия не имеет аналогов в отечественной истории – ни один московский митрополит (что там говорить о епархиальных владыках) не привлекал для своих нужд великокняжеских дипломатов, не выписывал себе на службу иноземцев, как это было в случае с доминиканцем Вениамином, и не завязывал сношения с послами зарубежных государств. Международные связи всегда были исключительной прерогативой великого князя, даже если касались они сугубо церковных вопросов.

Иноверцы, идущие в ад. Фрагмент фрески Когда при Василии III москвичам понадобился сведущий человек для перевода греческой Толковой Псалтыри, то на Афон послали посольство от имени великого князя с просьбой прислать на Русь искомого грамотея. Выбор афонских отцов пал на Максима

Грека, и когда тот выполнил свою работу, то стал проситься на родину у своего непосредственного работодателя – великого князя. В правление того же Василия III один из преемников Геннадия на новгородской архиерейской кафедре – будущий митрополит Макарий – приступил к собиранию «всех чтомых на Руси книг» – свод, именуемый «Великие Четьи минеи». Величайшему книжнику Макарию, пользовавшемуся полным доверием Василия III, вряд ли даже в голову могла прийти мысль привлекать иностранных корреспондентов, дабы получить интересующие его сведения. В нашем случае архиепископ Геннадий является распорядителем и покровителем переводного дела, а правительственный переводчик Дмитрий Герасимов производит главную часть работы. Именно Герасимова новгородский владыка посылает в Италию «некиих ради нужных взысканиих», где тот, как полагает А. И. Соболевский, находился в свите посла Дмитрия Ралева. Исследователь предполагает, что в переводах искомой Геннадием литературы участвовал и Юрий Траханиот. Геннадий сообщил, что по возвращении в Новгород он щедро вознаградил Герасимова за его труды. Интересно, на чьи средства правительственный чиновник ездил по заданию любознательного владыки в Рим и Флоренцию, жил там и работал два года – сдается, что не за счет архиепископской казны. Геннадию помимо несомненного темперамента и широты кругозора для воплощения амбициозных планов весьма пригодились важные связи в Кремле в лице братьев Траханиотов. Стоит добавить, что именно Юрий Траханиот рекомендовал великому князю Николу Булева, который опять же оказался под началом Геннадия. Вместе с Булевым в Новгороде приступил к работе любекский печатник Бартоломей Готан, также завербованный Юрием Траханиотом. Не исключено, что владыке предоставили карт-бланш для ведения просветительской работы в обмен на отказ от участия в антиеретической кампании, либо те же Траханиоты убедили Ивана III и Зосиму, что лучше направить кипучую энергию Геннадия в созидательное русло, закрыв глаза на некоторые отступления от традиций. Но факт остается фактом – экстравагантные – в тех конкретных исторических условиях – поступки новгородского владыки сошли ему с рук. Всемогущественные и коварные еретики, как нам представляет их партия охранителей и их позднейшие апологеты, снова упустили верный шанс поквитаться со своим обидчиком, например, приписав Геннадию Гонзову связь с иностранной разведкой. Именно в этом преступлении, в числе прочих напраслин, придворные интриганы обвинят впоследствии Максима Грека. Изощренные и беспринципные супротивники православия не обратили против Геннадия его тесные связи с католиками. А ведь имелись достаточные – при большом желании – основания возбудить дело о ереси «латинствующих», припомнив Гонзову все, начиная с конфликта 1478 года, когда он выступил против митрополита Геронтия при освящении Успенского собора, ходившего с крестами вокруг церкви «не по солнечному всходу». В полемическом сочинении о порядке освящения храмов, составленном в 1481 году, утверждалось, что ходить «посолно» – «есть ересь и Святому Писанию сопротивно». И после смерти Геронтия «хождение посолонь» расценивалось как уподобление католикам, если судить по краткой статье в составе сборника, датируемого 1490/91 годом: «Аще ли кто от священник начнет инако мудрьствовати, яко же еретицы фрязи, анафема таковаго, и послушающеи его, яко единомысленници с ними осудятся». Правда, в 1478 году на Геронтия ополчился сам Иван III, но что стоило злобесным еретикам «забыть» об этом обстоятельстве и поступить со своими противниками так же, как они поступали с ними.

Инквизиторы без границ Как мы знаем, любознательный новгородский владыка расспрашивал об опыте испанских коллег у Георга фон Турна летом 1490 года. Но сведения о деятельности инквизиции могли проникнуть в Москву еще раньше. В конце лета 1482 года в Италию отправилось посольство Мануила Доксаса (Ангелова), которое озаботилось наймом

искусных мастеров. Посол вернулся на Русь не позже лета 1484 года. Первые аутодафе – торжественно обставленные сожжения еретиков, приговоренных святейшим трибуналом, состоялись в Севилье в феврале 1481 года. В течение первых десяти месяцев было сожжено 298 человек. Как раз в то время, когда Доксас находился в Италии (конец 1483 – начало 1484 года), одной из горячо обсуждавшихся тем стали трения, возникшие между испанским двором, всячески поощрявшим усердие инквизиторов, с одной стороны, и папским престолом – с другой. Римская курия стремилась, правда не слишком настойчиво и последовательно, подостудить их пыл и ввести шокировавший европейскую общественность «святейший» террор в некие цивилизованные рамки. Сикст IV в своей Булле от 2 августа 1483 года напоминал «возлюбленнейшим во Христе» Фердинанду и Изабелле, что сострадание к виновным более приятно Богу, чем строгость, которую хотели к ним применить, как это доказывает пример доброго пастыря в Евангелии, который бежит искать заблудшую овцу. Вследствие этого понтифик обязывает монаршью чету обращаться благосклонно с теми из их подданных, которые сделали бы добровольные признания. Против кого обратили свой карающий меч инквизиторы? Судя по вышеупомянутой папской булле, их интересовали люди, которые, по внешности ведя себя как христиане, не убоялись и не боятся соблюдать обряды и обычаи евреев и постановления и правила иудейского суеверия и вероломства, отступая по неверию от истины католической религии, ее богослужения и членов веры. «Со дня на день так возрастала неверность этих иудействующих, что последователи ее не страшились других обращать в иудейство и привлекать к разным заблуждениям относительно католической веры». Инквизиторы повелевали под угрозой смертного греха и верховного отлучения от Церкви донести в трехдневный срок о лицах, известных тем, что они приняли иудейскую ересь. В особом указе были указаны различные признаки отступничества, когда донос становился обязательным. Он должен был последовать: 1. Когда еврей, ставший христианином, ожидает Мессию или говорит, что он еще не пришел… 2. Когда возродившийся в крещении снова принимает иудейскую религию. 3. Если он говорит, что закон Моисея в настоящее время так же действителен для нашего спасения, как и закон Иисуса Христа. И так далее, вплоть до сведений, что подозреваемый ел рыбу и оливки вместо мяса, чтобы почтить память усопшего. «Все эти статьи доказывают искусство, с которым инквизиторы принялись за дело, чтобы породить обстоятельства, способные убедить королеву Изабеллу, что в Испании, в особенности в епархиях Севильи и Кадикса, действительно существует очень большое число иудействующих еретиков», – отмечает историк инквизиции. Даксос наверняка делился впечатлениями со своими коллегами-земляками Траханиотами. Последние могли целенаправленно просить собирать известия о новостях из любезного их сердцу Ватикана. Траханиоты в свою очередь сообщили об первых «успехах» испанской инквизиции Геннадию Гонзову, летом – осенью 1484 года еще трудившемуся в Чудовом монастыре. А. Д. Седельников отмечал: «Стоит лишь сопоставить несомненную близость Траханиотов к римской курии и сочувствие тех же Траханиотов Геннадию, чтобы безошибочно усмотреть в свидании Геннадия с Г. Делятором, рассказывающим об инквизиции, инициативу Юрия Траханиота». Но беседа с имперским послом Георгом фон Турном о святейшем трибунале летом 1490 года не означает, что новгородский архиерей о нем ничего доселе не знал. Другое дело, что, готовясь к новому суду над «жидовствующими», было весьма своевременно получить информацию о новых деяниях «братьев по оружию», что называется, «из первых рук».

Инквизиция. Сжигание ведьм на костре. Средневековая миниатюра Раз уж мы заговорили об интересе ересегонителей к последним достижениям католицизма и их связях с Ватиканом, стоит вспомнить, что в те же годы, а точнее 5 декабря 1484 года, папа Иннокентий VIII выпустил буллу Summis desiderantes – печально знаменитую Буллу о ведьмах. Основные положения этого документа изложены в следующих строках: «С величайшим рвением, как того требуют обязанности верховного пастыря, стремимся мы к тому, чтобы росла католическая вера и были искоренены злодеяния еретиков… с великой скорбью осведомились мы, что в некоторых частях Германии… весьма многие особы как мужского, так и женского пола, не заботясь о собственном спасении, отвернулись от католической веры, имеют греховные половые связи с демонами, принимающими облик мужчин или женщин, и своими колдовскими действиями, песнями, заклинаниями, и другими внушающими ужас и отвращение волшебными средствами, наводят порчу, губят рождаемое женщинами, приплод животных, плоды земли…» Какая связь между преследованием жидовствующих и охотой на ведьм, количество жертв которой, как замечают исследователи, не поддается даже приблизительному определению. Но если вряд ли мы сегодня встретим человека, доверяющего обвинениям, послужившим основанием для жестокой расправы над тысячами неповинных женщин, то почему мы должны безоговорочно верить показаниям Иосифа Волоцкого и Геннадия Гонзова, приписывавших обвиняемым самые гнусные богохульства.

Фиаско «мистра Леона» Подготовка к собору 1490 года происходила на фоне драматических событий в политической жизни Московской Руси. В марте 1490 года неожиданно скончался соправитель государя и его преемник Иван Молодой. Иван Иванович страдал «камчугою в ногах». Согласно рассказу летописца, венецианский лекарь Леон похвалялся, что излечит больного, а в противном случае князь волен его казнить. Если последняя подробность отдает легендой, то описание методов, использованных венецианцем, носит строго документальный характер: «И нача его лекарь лечити, зелие пити даде ему и нача жещи сткляницами по телу, вливая воду горячую; и от того ему тяжчае бысть и умре». «Камчуга» по Далю – старинное название подагры. Скорее всего, Иван Иванович основательно простыл и страдал от инфекционного артрита, болезни, которая и в наши дни в 20–30 % случаев заканчивается смертельным исходом. Современная медицина, в частности,

рекомендует воздействовать на пораженные суставы холодом (криогенная терапия). Если судить по летописной записи, Леон поступал прямо наоборот, усугубляя состояние больного. Сознательно ли он вредил пациенту или действовал в соответствии с медицинскими представлениями той эпохи, но подобное лечение, без сомнений, стимулировало воспалительный процесс и приблизило летальный исход. Леона казнили через 40 дней после смерти Ивана Молодого. Его смерть устроила и покровителей эскулапа, который унес свою тайну в могилу. Проводилось ли следствие? Вряд ли. Казнь явно приурочена к «сороковинам». Тогда врачебная ошибка приравнивалась к сознательному убийству и каралась одинаково жестко – смертью. В 1483 году некий немчин Антон, лечивший татарского князя Каракучу, якобы отравил его. Несмотря на то что Антон был в великой чести у великого князя, тот выдал специалиста родственникам покойного, которые, недолго думая, «зарезаша его ножем, как овцу».

Применение грелок при камчуге. Средневековая миниатюра «Мистр» Леон Жидовин, которому суждено было сыграть зловещую роль в судьбе наследника, появился в Москве незадолго до того зимой 1489–1490 года вместе с братом Деспины Андреем и послами великого князя греками Андреем и Мануилом Ралевым, из семейства албанских стратиотов (наемников), служившими сначала морейским Палеологам, а затем Венеции. С ними прибыла пестрая компания, в которую входили два монаха-августинца и «игрец» на органе. Отметим, что Андрея Палеолога словно тянуло на

запах жареного: он объявлялся в России в кризисные моменты – так, предыдущий его визит совпал (случайно ли?) с мятежом братьев Ивана III и нашествием Ахмата. Что касается выбора приглашенных в Москву мастеров «стенных, полатных, пушечных и сребряных», тем паче придворного лекаря, решающее слово здесь принадлежало не братьям Ралевым, а Юрию Траханиоту, как одному из самых опытных и авторитетных московских дипломатов. В марте 1489 года Траханиот отправился в Рим к германскому императору Фридриху и вернулся в Москву в июле 1490-го вместе с посланником сына императора – «короля римскаго Максимиана» Георгом фон Турном. То есть в момент, когда Андрей Палеолог, братья Ралевы и нанятые ими иноземцы собирались выезжать из Рима в Москву, Траханиот находился в Вечном городе и на правах старшего вникал во все важнейшие дела посольства. Можно с уверенностью говорить о том, что «мистр» Леон – креатура Юрия Траханиота. Связь венецианского лекаря с греками из окружения Софьи Палеолог несомненна. Иноземка Софья и ее униатское окружение и прежде не пользовались расположением москвичей, но после подозрительной смерти Ивана Молодого и усиления династических позиций Василия эта антипатия приобретала дополнительный стимул и новое политическое содержание. Перспектива объявления наследником Василия, в то время удельного князя, возбуждала в русских недобрые воспоминания о междоусобных бранях и безначалии середины века. Одно это обстоятельство еще более привлекало правительство на сторону Елены Волошанки и ее внука Димитрия. Повторялась ситуация времен гражданской войны в правление Василия Темного, победу которого Ключевский объяснял тем, что «все влиятельное, мыслящее и благонамеренное в русском обществе стало за него, за преемство великокняжеской власти в нисходящей линии». Но возникшая после смерти Ивана Молодого альтернатива между Василием и Димитрием предоставляла возможность выбора не только между различными линиями правящей династии, противоборствующими придворными партиями, но и различными векторами внешнеполитического курса. Если в «активе» Димитрия связи с Валахией, сильной лишь личностью его деда Стефана Великого, то Василий – потомок византийских императоров. Иван Молодой умирает, и сын Деспины получает шанс стать наследником в тот момент, когда новгородское следствие отыскивает компромат на Федора Курицына и окружение матери Димитрия Елены Стефановны. И тут как раз в Москве оказывается Андрей Палеолог, повсюду, где он оказывается, торгующий своими наследственными правами на византийский трон. Ивана III явно подталкивают сделать решительный выбор. Заявка Москвы на констатинопольское наследство, а тем более практические шаги по его обретению, порадовали бы многие европейские державы, занятые поиском союзников в борьбе с османами. Император Фридрих III был озабочен турецкими набегами на его австрийские владения, хотя главным его намерением было заручиться поддержкой Москвы в борьбе с Ягеллонами. Венеция, заключившая мир с султаном, в промежутке между окончанием одной войны в 1479 году и началом следующей в 1499-м не прекращала попыток сколотить антиосманский блок с участием различных государств. Например, в 1485 году венецианский дипломат Джованни Дарио вел переговоры с правителем государства Аккоюнлу Ягубом, в результате которых ему надлежало выяснить перспективы новых нападений на Турцию. В этой связи трудно не обратить внимания на венецианскую принадлежность сознательного или нечаянного губителя Ивана Молодого – Леона Жидовина и его связь с окружением Софьи Палеолог, также тесно связанного с республикой Святого Марка. Тем не менее после смерти Ивана Молодого радикальных перемен как во внутренней политике, так и в действиях Москвы на международной арене не произошло. Интересно, что в грамоте Ивана III, которую Юрий Траханиот привез императору Фридриху, напоминалось о том, что отцу московского государя византийский басилевс Иоанн Палеолог приходился зятем, а о женитьбе самого государя на племяннице последнего Софье не говорилось ни слова.

Государь всея Руси В то же время когда публицисты начинают разрабатывать византийское наследство, независимо от него мы наблюдаем несомненные признаки растущего российского национального самосознания. В январе 1493 года Иван III направляет посольство новому литовскому государю – Александру Казимировичу – послание, где впервые в сношениях с зарубежьем именует себя «государем всеа Руси». Великого князя литовского, который также именовался «русским», данная новация неприятно удивила. Вдобавок послы сообщили о переходе на сторону Москвы очередной группы служилых князей. Еще раньше до начала злободневных вариаций на тему «Третьего Рима», а именно в начале 1489 года Федор Курицын в ответ на предложение Ивану III принять королевскую корону из рук германского императора передал посланнику Фридриха III Поппелю такие слова великого князя: «А что еси нам говорил о королевстве, если нам любо от цесаря хотети краалем поставлену быти на своей земле, и мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, а просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детем и до века в том бытии, как есмя ныне государе на своей земле, а постановления, как есмя наперед сего не хотели, так и ныне не хотим».

Въезд иностранных послов в Москву. Гравюра XVI в. С таким ясным представлением о своем высоком предназначении, об истоках власти, на него возложенной, Ивана III трудно было увлечь миражами, припугнуть смутой. Тяжелым выдался для государя год 1490-й от Рождества Христова. Ему пришлось пережить смерть сына, верного и деятельного соратника, который уже давно стал надежной опорой его правления, выдержать атаку оппозиции под личиной борьбы с ересью, но он выстоял, ограничившись уступками, незначительными и временными. Так, к октябрю 1490 года (в тот же срок, что проводился церковный собор) сын Деспины Василий получает право распоряжаться в тверских землях. Данный акт выглядит как знак преемственности с Иваном Молодым. Однако в сентябре 1491 года великий князь решает произвести описание земель в бывшем Тверском княжестве. Как полагает С. М. Каштанов, в это самое время Василий лишается тверского княжения. В том же сентябре 1491-го – и здесь мы имеем дело не со случайным совпадением – Иван III приказывает взять под стражу Андрея Углицкого. В 1487 году великий князь клялся не держать зла на меньшого брата. Но в 1489 году до Андрея Углицкого дошли слухи о намерениях старшего брата его «поимати», Андрей обратился к Ивану Патрикееву с просьбой выяснить намерения государя, но тот посоветовал напрямую обратиться к сюзерену. Государь поклялся в том, что и «в думе того не бывало», и выяснил, что слух распустил один из слуг великого князя, чем-то обиженный Андреем. Крамольника наказали. Но мир между братьями восстановился ненадолго. Впрочем, виновником окончательного разрыва отношений нужно считать самого Андрея. В мае того

же года, когда Иван III приказал своим воеводам выступить в помощь крымскому хану Менгли-Гирею против ордынских царевичей, углицкий князь отказался выставить свою рать. Очевидно, тогда участь Андрея была решена, но по каким-то причинам государь отсрочил расправу. Припомнили князю и его сношения с Ахматом и Казимиром. Одновременно Иван вызвал в Москву и Бориса Волоцкого. Обошлось. Как выразился летописец, князя Бориса и детей его «неухыщреннаго ихъ нрава ради не вреди ничимже». Впрочем, Борис в последние годы неизменно сопровождал великого князя в походах на Тверь и на Ахматовых детей и претензий к нему не возникало. Впрочем, вызов сыграл свою воспитательную роль – удельный князь направлялся в столицу «в великой тузе», а вернулся на Волок в «радости великой». В сентябре 1491 года Иван III нанес решительный удар по оппозиции и начал выдвигать Дмитрия-внука в качестве политического противовеса старшему сыну. В 1492– 1493 годах имело место реальное возвышение сына Ивана Молодого и Елены Волошанки. Дальнейшему росту политического авторитета Дмитрия в 1494–1495 годах соответствовало полное исчезновение в это время с политической арены Василия. Впрочем, борьба только начиналась.

Глава IX Иметь и не иметь Не надейтесь на обманчивые слова: «здесь храм Господень, храм Господень, храм Господень». Книга пророка Иеремии

Путем Христовой любви Около 1485 года у излучины речки Соры в 15 верстах к северу от Белозерского монастыря, недалеко от места погребения игумена – основателя сей обители Кирилла, преподобный Нил Майков построил часовню и келью. Так было положено начало знаменитой Нило-Сорской пустыни. Про Нила – до пострижения Николая Майкова – известно, что приблизительно в двадцатилетнем возрасте он принял постриг в Кирилловом монастыре. Обитель была известна нестяжательностью, унаследованной еще от преподобных Сергия и Кирилла, наставлявших братию, уподобляясь апостолу Павлу, довольствоваться самым малым, «ибо корень всех зол есть сребролюбие». Когда Николай вступил в обитель, еще были живы ученики преподобного Кирилла, его постриженники. Иноки стремились во всем подражать покойному учителю. Проницательный игумен Кассиан выбрал в наставники Николаю одного из самых опытных и мудрых старцев Паисия Ярославова, который в свою очередь был воспитанником святогорца Дионисия. Беседы Нила с побывавшим на Востоке игуменом Кассианом, с Паисием и другими старцами обители, собственные размышления над прочитанным и услышанным утвердили его в желании посетить христианский Восток. Предполагают, что Нил ушел на Афон приблизительно в 1475 году, то есть после двадцатилетнего пребывания в Кирилловом монастыре. На Востоке – «въ святей горе Афонстеи и в странах Цариграда, и по инех местех…» – Нил пробыл около десяти лет. Потом настало время возвращаться в Заволжье.

Вершина Святой горы Афон «Когда в монастыре мы жили вместе, ты сам видел, что от мирских соплетений я удаляюсь и поступаю, насколько есть силы по божественным Писаниям, – писал Нил своему ученику Гурию Тушину. – Затем, по завершении странничества моего, придя в монастырь, поблизости от [него] я построил себе келью и так жил, насколько было силы моей. Ныне же дальше от монастыря я переселился, так как благодатью Божией, нашел место, угодное моему разуму, потому что мирским людям оно труднодоступно…». Этот путь из обжитых многонаселенных киновий в непроходимые дебри, к молитвенному уединению в окруженных болотами и «мхами великими» лесных чащах, проходили многие русские подвижники, да и сам принцип скитского жития, когда двое или трое иноков собирались вокруг опытного старца, безусловно, не был внове для русской монастырской жизни. В книгах Кирилла Белозерского находился, как установил Г. М. Прохоров, «Устав скитскаго жития», переписанный рукой самого преподобного. Но почему же спустя два столетия один из насельников Сорской пустыни поименует Нила «начальником в России скитскому житию» – только ли из уважения к ее основателю? В правление Дмитрия Донского ищущие уединения иноки устремляются в пустынные безлюдные места; со временем рядом с одинокими кельями отшельников селятся страждущие духовных подвигов последователи, идут годы, и небольшое сообщество скитских жителей вырастает в крупную монашескую корпорацию. Если до конца XIII века на Руси было основано 180 монастырей, то во второй половине XIV века свыше 160-ти. Почти все они были основаны Сергием Радонежским и его последователями.

Удивительное и парадоксальное на первый взгляд явление – результатом ухода преподобного Сергия и других подвижников «от мира сего» стало громадное по своей силе и благотворное по своей сути влияние на этот мир. Русские люди поняли, что отцы-пустынники ищут и находят в уединении ту правду, которую невозможно отыскать в мирской суете, и, обретя ее, щедро делятся со всеми, кто правды алчет. «Прп. Сергий воплотил в себе не только дух своего времени, но и духовный запрос своих современников» – отмечает М. Е. Никифорова. В народную душу «глубоко запало какое-то сильное и светлое впечатление, произведенное когда-то одним человеком и произведенное неуловимыми, бесшумными нравственными средствами… Первое смутное ощущение нравственного мужества, первый проблеск духовного пробуждения – вот в чем состояло это впечатление», – пишет В. О. Ключевский. Во множестве больших и малых обителей, возникших в ходе Великого монашеского строительства, зачатого преп. Сергием Радонежским, практиковалось «духовное делание», в значительной мере основанное на традициях византийского исихазма. Исихасты не искали новаций и реформ, а возвращались к истокам монашеской жизни, к аскетическим подвигам египетских пустынников. Теоретиком и горячим проповедником исихазма выступил афонский монах, впоследствии архиепископ города Салоники Григорий Палама (1296–1359), который в свою очередь развивал идеи Симеона Нового Богослова и Григория Синаита. По учению Паламы, человек, возлюбив Бога, способен посредством молитвы приобщиться к Божественной энергии, то есть живой и повсеместной действующей Божественной Благодати, возвыситься до самого Бога и увидеть воочию Свет его предвечной славы. Многие подвижники исихазма видели славу Божию в виде ослепительного и неописуемого света, подобного тому, что апостолы увидели на горе Фавор. Краеугольным камнем практики духовного сосредоточения или «умного делания» стало многократное обращение к Всевышему с Иисусовой молитвой, заключенной в словах «Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй мя грешнаго». Само же слово «исихазм» происходит от греческого «исихия» – «молчание», так как для достижения необходимого состояния духа исихасты практиковали «умную» молитву, читая ее про себя – «в уме». На Русь исихазм стал проникать почти сразу же за распространением его на Балканах еще при митрополите Феогносте (1328–1353). Первой дошедшей до нас русской литературной реакцией на учение византийских мистиков считается Послание новгородского архиепископа Василия тверскому епископу о рае, датированное 1347 годом. С середины XIV века византийская культура, и прежде всего письменная, широким потоком полилась на Русь. Это было время "второго знакомства с Византией", время возобновления активных церковных книжных и паломнических контактов с Афоном и Византией. В результате этих связей русская переводная литература увеличилась почти вдвое. Характерно, что это была в основном «новая» для Руси литература мистико-созерцательного направления – сочинения преподобных Симеона Нового Богослова, Исаака Сирина. Монашеская келейная литература этого времени полна выписок из исихастской литературы об «умной молитве» Г. М. Прохоров, исследовав рукописи, принадлежавшие старцу Паисию Ярославову, пришел к выводу: «Сборники содержат жития святых с разными добавлениями, в том числе такими, которые ясно указывают на созерцательный исихастский склад ума и характер интересов создателей и владельца» этих книг. Отчего же влияние исихазма на русскую церковь, а через нее и русское общество оказалось столь велико и многообразно? Что именно привлекло русских клириков и мирян в мистическом учении последователей Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника и Григория Паламы? Как заметил Г. М. Прохоров, византийские исихасты нащупали какую-то скважину в глубине человеческой души .

Святитель Григорий Палама «Сердцевина учения Григория Паламы заключается в том, что благодать не есть какой-то тварный дар, который Бог нам дает, вместе с тем оставаясь Сам иным по отношению к этому дару… он учил, что благодать – это сам Бог, как бы приобщающий нас к Своей Божественной природе, делая нас через это общение богами по приобщенности, – размышляет митрополит Антоний Сурожский. – Думая, что благодать является только даром Божиим, но не Самим Богом, Который Себя нам предает, западные богословы утверждали как бы непроходимость пропасти между Богом и человеком, творением и творцом…Но нет! Опыт Церкви нам говорит, что благодать – это сам Бог, Себя нам отдающий, и что, принимая благодать, мы делаемся, по приобщению, участниками Божественной природы». «Единение с Богом совершается не в том смысле, что человек становится Богом, а в ином более утонченном значении, – замечает русский философ Иван Ильин, – человек приемлет каждый в меру своих сил, своего очищения и своей свободной искренности – благодать Божию, как бы врастает в ее дары и преображается от этого в духовный свет, духовную силу и духовный огонь. Он вступает в воздух благодати, оставаясь человеком; он приобщается силам Божиим, не переставая быть единичной тварью; он становится участником Царства Божия, которое “внутрь нас есть”».

Исихастский метод позволил русским людям по-новому взглянуть на христианское вероучение. Крещение Руси в значительной степени свелось к замене языческих богов христианскими святыми во главе с единым «главным» Богом. Этот новый Бог был грозен в своей непостижимости и универсальности, но по этой же причине евангельские ценности оставались для большинства русских, включая многих священнослужителей, всего лишь чудодейственной сакральной формулировкой. Бог существовал «сам по себе», а его чада – сами по себе. Исихазм разрушил эту стену, и потому русские с таким вдохновением ринулись в образовавшийся пролом. Пожалуй, точнее всех выразился С. С. Хоружий: «…никакой психотехникой, никакими технологиями власти немыслимо и невозможно ввести человека в истинную жизнь во Христе. Это возможно единственным путем, путем расточающей себя Христовой любви. И при всей приверженности исихазма строгому методу и духовной дисциплине, при безусловном наличии в нем высокой и тонкой психотехники, в нем есть и столь же безусловное первенство любви. Она – превыше и метода, и дисциплины, и психотехники». Идеология исихазма не получила и не могла получить массового распространения, но питала немногих подвижников и мыслителей, которые в свою очередь служили образцом духовного подвига, истоком нравственного оптимизма русских людей. Русская традиция исихазма сложилась еще до путешествия преподобного Нила на Святую гору, и возникновение Сорского скита в лесной пустыни на Белом озере стало результатом развития этой традиции, полагает Е. В. Романенко. Само паломничество на Восток вызвано прежде всего желанием припасть к первоисточнику, изучить практику умной молитвы на Афоне у самых горячих приверженцев учения Григория Паламы. Знания, почерпнутые здесь, на Святой горе, Нил использовал в Сорской пустыни.

Старец – раб Божий. Художник М. Н. Нестеров Основное внимание скитского насельника сосредоточивалось на достижении безмолвия – исихии, когда “не молитвою молится ум, – пишет преподобный Нил, – но превыше молитвы бывает; и в обретении лучшаго молитва оставляется, в изступлении бывает, и ни хотениа имать чего». Преподобный Нил Сорский говорит об этом словами святых Григория Синаита и Симеона Нового Богослова: «О молитве… прилежно попечение имети, всех помысл ошаася в ней, аще мощно; не точию злых, но и мнимых благых и искати в сердци Господа, еже есть умом блюсти сердце в молитве и внутрь сего всегда обращатися…»

Преподобный Григорий Синаит Важнейший элемент исихастского «умного делания» – «низведение ума в сердце». Суть и содержание исихии составляет таинственная и сверхрациональная работа переустройства души в состояние открытости, приуготовленности для благодати… В формировании новых структур и механизмов центральное место занимает особый процесс концентрации, сосредоточения или центрирования сознания, издавна получивший название «сведение ума в сердце». Человек должен своей и волею и усилием собрать всего себя в «сердце» – или точней, пожалуй, он должен создать в себе «сердце».

Св. Симеон Новый Богослов Православные мистики опирались на Священное Писание, которое свидетельствует не только о способности сердца воспринимать воздействия Духа Божьего, но и «представляет его тем органом, который совершенствует и исправляет Бог, как центр нашей духовной жизни и Богопознания». Знаток иудейского Закона ап. Павел полагал, что сердце является центром внутренней жизни человека – наиболее близким ветхозаветным аналогом современного понятия «личности». Сосредоточить ум в сердце – значило установить внимание в сердце и «умно» зреть пред собою невидимого Бога. Весьма подробно описывает свой медиативный метод Симеон Новый Богослов,

характеризуя его как «вещь странную и неудобосказуемую»: «Истинное и неложное внимание и молитва состоит в том, чтобы ум хранил сердце в молитве». Симеон: «Затвори дверь ума и вознеси ум твой от всего суетного, то есть временного. Затем, упершись брадой своей в грудь, устремляя умственное око со всем умом в середину чрева, то есть пуп, удержи тогда и стремление носового дыхания, чтобы не дышать часто, и внутри исследуй мысленно утробу, дабы обрести место сердца, где пребывают обычно все душевные силы. И сначала ты найдешь мрак и непроницаемую толщу, но постоянно подвизаясь в деле сем нощно и денно, ты обретешь – о чудо! – непрестанную радость». Преподобный Григорий Синаит писал, что только молитва может ум удержать при себе, не давать ему рассеиваться и помрачаться, поскольку «ум… водится как пленник»: «Когда в силу такого молитвенного труда водворится в сердце действо молитвы, тогда она станет удерживать при себе ум». Нил Сорский свидетельствовал об этом явлении следующими словами: «О молитве… прилежно попечение имети, всех помысл ошаася в ней, аще мощно; не точию злых, но и мнимых благых и искати в сердци Господа, еже есть умом блюсти сердце в молитве и внутрь сего всегда обращатися…»

Скитская альтернатива Целью жития русских подвижников, основывавших пустынножительные монастыри, становится «безмолвие», «умное делание». Но достичь искомого состояния было невозможно без «пустынной нищеты», полного отрешения от мирских забот. В обители Сергия строго придерживались правил апостола Павла не жить на чужой счет и не быть никому в тягость. Преподобный Сергий строго запрещал братии выходить из монастыря для собирания по селам и деревням подаяния от мирян; каждый инок должен был доставать сам для себя пропитание трудами рук своих, а в случае недостатка – просить и с терпением ожидать милости от Бога. Потому в обители Сергиевой установилось такое нестяжание, что и самые книги писались на бересте. Однако столетие спустя после основания монастыря нравы там переменились совершенно, в чем учитель Нила Паисий Ярославов убедился на собственном опыте, когда по настоятельной просьбе Ивана III согласился стать троицким игуменом. Как отмечает летописец: «Принуде бо его дотоле князь великий у Троицы, в Сергееве монастыре, игуменством быти, И не може чернецов превратить на божии путь, на молитву и на постъ и на въздръжание, и хотеша его убити, бяхо бо тамо бояре и князи постригшиеся не хотяху повинутися, и остави игуменство».

Преподобный Нил Сорский и его скит. Икона Увы, но подобную метаморфозу претерпели многие обители, основанные в ходе Великого монашеского строительства. Рост монастырской братии, среди которых оказывались люди самых разных устремлений, обрастание движимым и недвижимым имуществом, беспрестанно умножающиеся хозяйственные заботы приводили к тому, что о практике «умного делания» приходилось забыть, все силы уходили на поддержание элементарной дисциплины и внешнего благообразия. На это противоречие Нил Сорский указывал в своем «Уставе», где, в частности, он цитирует слова Василия Великого: «Начало чистоты души – безмолвие». «И Иоанн Лествичник сказал: “Дело безмолвия – непопечение и о благословенных, и о бессмысленных вещах и молитва без лености, a третье – неокрадываемое делание сердца”, – продолжает преподобный Нил. – Благословенными вещами он называет не те, что ныне у нас обычны, – заботы о стяжании сел и о содержании многих имений и прочие с миром сплетения. Ибо таковые суть бессмысленны».

Трагическое несоответствие между целями, которые ставили основатели обителей, и их современным состоянием наблюдал Нил на примере Белозерского монастыря. Преподобный Кирилл был искренним радетелем нестяжательности. В его Житии есть рассказ о том, как игумен отказался от села, которое собирались подарить монастырю. Однако нестяжательство Кирилла определялось не отказом от владения селами, но отсутствием «пристрастия» к ним. Документально установлено, что Кирилл и покупал села и получал их в дар. К последней четверти XV века монастырская вотчина представляла собой значительную территорию, в состав которой входила 51 деревня. Эта парадоксальная ситуация воспринималось как некое неизбежное зло, печальные последствия которого Кирилл рассчитывал минимизировать следующим образом: «Аще села въсощемъ владети и дръжати, болми будет в нас попечение, могущее братиамъ безмлъвие пресецати, и от нас будут поселкиа и урядникы». Еще во времена Сергия Радонежского митрополит Киприан советовал игумену Высоцкого монастыря – лучше бы у чернецов сел вообще не было, но если они есть, то лучше доверить их управление доверенному лицу из мирян. Вот и в Кирилловом селами распоряжался «светский» управляющий. Но этот и подобные ему компромиссы между стремлением к нестяжательности и имущественными претензиями монастырей не способствовали благотворному влиянию на состояние умов иноков. Вернувшийся в Белозерский монастырь Нил обнаружил, что монастырь живет не по заветам преподобного Кирилла. Помыслами монахов все больше овладевали материальные заботы. Нил ясно видел, в чем корень зла – по мере того как к отшельнику или двум-трем насельникам присоединялись все новые и новые иноки, на определенном (очевидно, достаточно раннем) этапе этот численный рост проходил своеобразную «точку возврата», когда условия, необходимые для обеспечения жизнедеятельности растущей обители, входили в непримиримое противоречие с требованиями нестяжательности и уединения. Примечательно, что когда преподобный Сергий Радонежский избирал себе место для пустынного безмолвия, он вовсе не заботился о том, чтобы иметь поблизости воду. Но с умножением братии недостаток воды становился все ощутительнее. Некоторые даже упрекали игумена в неудачном расположении обители, на что преподобному приходилось «оправдываться» тем, что «хотел здесь безмолвствовать один». В свое время Сергий при поддержке константинопольского патриарха и московского митрополита Алексия осуществил реформу, преобразовав особножительные киновии, где у каждого чернеца имелось свое имущество, в общежительные. Сергий отталкивался от того, что нестяжательство наряду с послушанием и целомудрием является третьей добродетелью монаха. Однако следующий этап реформы Сергия – добиться нестяжания самого монастыря, – как мы видим, так и не был осуществлен, разбившись о неразрешимое противоречие между отрешением иноков от мира и ростом их корпоративной собственности. Духовное движение, поднятое Сергием Радонежским и его учениками, завязло в толщине монастырских стен и величии храмов, померкло в блеске церковных украшений. Какими стремительными темпами пустынное обиталище отшельника разрастается в многонаселенный монастырь, можно проследить на примере Александро-Свирской обители. Почти одновременно с Нилом, а именно в 1487 году, валаамский инок Александр поселился в пустыни на озере Рощинское, что в Прионежье. Не прошло и двадцати лет, как в 1506 году вокруг обители собралось около 130 монашествующих. Понятно, что для достойного содержания столь внушительной братии недостаточно усилий одних насельников. Из печального опыта предшественников и современников Нил сделал однозначный вывод – оптимальной формой иноческого жития является скит. С тем он и отправился на Афон. Один из русских путешественников оставил следующее описание афонского скитского жития: «Скити же именуются, иже на уединенных и далекых местах обретаются, идеже часты келии, недалече едина от другой… в них же обитают по единому или по два, или по тры… и питаются иже такожде от рукоделий различных, но паче всех подвизаются в

молитвах, постах и бдениях и безмолвствуют наедине в работные дни, в неделы же и праздникы всей собираются с вечера и утра в общий храм, на се нарочно устроен, и в том согласно вси совершают правило и пение». «Того ради нам удобно зрится, – пишет в своих главах “О мысленном делании” преподобный Нил Сорский, – с верными братиами и единомудренными въ дело Божие пребывание съединем или двема, да от святых писании воли Божии научаяющеся, и аще кому Бог подаетъ вящие разумети, брат брата да назидает и друг другу помогает». Особножительные монастыри на Афоне владели пашнями. Впрочем, как отмечает прот. Иоанн Мейендорф, византийские исихасты являлись принципиальными противниками крупных общежительных монастырей. Ни афонские скиты, ни Нило-Сорский скит пахотной земли не имели. Скит никогда не владел селами и деревнями. Царское жалованье (ругу), которое получал скит, нельзя назвать большим – это минимум, необходимый для пропитания монахов. Простым и неукрашенным, построенным «со всякою скудостию» был первый храм Нило-Сорского скита. Нестяжание («неимение излишнего»), как монастырское так и личное, оставалось строгим правилом монастырской жизни на всем протяжении истории Нило-Сорской обители. Н. В. Синицына насчитывает шесть положений хозяйственной программы Нила Сорского – своего рода альтернативы устройству современных ему монастырей: – основа монашеского жития – собственный труд монаха; – допускается незначительный товарный обмен – купли потребны на продажу рукоделий; – разрешается получение милостыни извне; – отказ от вкладов, в том числе поминальных, которые и являлись основным источником обогащения монастырей и расширения их владений; – допускается наемный труд за оплату; – отказ от необходимости творить милостыню. Последний пункт может вызвать некоторое недоумение у современного читателя, но знатокам святоотеческой традиции такой подход был хорошо знаком. «Не думай, что только приобретение золота и серебра – это любостяжательность, но и все, что бы то ни было, к чему привязана воля твоя. Если угодно подавать нищим, то подавай из собственного, – писал прп. Исаак Сирин. – А если вознамеришься жертвовать чужое, то знай: это самый скверный сорняк пред Богом». Нил вслед за святыми отцами полагал, что благотворительность – функция богатства, но никак не отрекшегося от всего личного инока. В своем «Предании» Нил пишет: «Не имеющий более необходимо-потребного не должен совершать такие даяния. И если скажет: “У меня нет”, – не солгал”, – говорит Варсонофий Великий. Ведь “явно, что инок – тот, кому не надлежит творить милостыню. Тот ведь с ясным лицом может сказать: “Вот, мы оставили все и вослед Тебе пошли” (Мф. 19:27)”, – пишет святой Исаак. “Нестяжание ведь выше таковых подаяний”. Ибо иноческая милостыня – помочь брату словом во время нужды и утешить ему скорбь рассуждением духовным…»

Сколько рублев, столько и годов В то время как Нил своими писаниями и практикой устройства скита утверждал «нестяжание» тех, кто пошел вослед Господу, среди монашествующей братии нашлись вожди, не только энергично вступавшиеся за церковное и монастырское имущество, но и проклинавшие посягающих на нее. Этими вождями стали Иосиф Санин и Геннадий Гонзов. Около 1497–1499 годов, по поручению архиепископа Геннадия, был составлен специальный трактат «Слово кратко противу тех, еже в вещи священные подвижные и неподвижные съборные церкви вступаются», в котором мы встречаемся с довольно целостной системой воззрений церковников, отстаивавших свои земельные богатства. В трактате пространно развивается мысль о преимуществе духовной власти над

светской. Цари и князья должны вместе с пастырями защищать «православную веру» и монастырские земли. «Сего бо ради мирьски господа власть от бога приемлют, да на хулящих имя божие и враждующих пастырем и грабящим церковнаа достойну казнь будут налагати без милосердна». За неисполнение этого своего долга мирским властям грозит гибель. В свою очередь, и сама церковь должна «даже до кровопролития» защищать свои богатства. Сподвижник Геннадия Герасим Поповка находился в довольно близких отношениях с Иосифом Саниным, что дало А. А. Зимину возможность предположить, что из Новгорода «Слово кратко», переслали волоцкому игумену, в произведениях которого всречаются не только основные утверждения идеологов воинствующей церкви, но и почти всю аргументацию в защиту монастырского землевладения, какую развивал автор «Слова кратка». Вслед за владыкой Геннадием Иосиф Санин в своем «Трактате в защиту церковных имуществ», написанном не позднее 1511 года, будет отстаивать утверждение, что «церковная бо и манастырскаа, такоже и иноческаа и дела их вся богови освещена». Рассуждения о прерогативах властей светских и церковных оказались близки прежде всего владыке Геннадию, после того как Иван III в несколько приемов изъял из епархиальной собственности значительные земельные угодья. На момент великокняжеских конфискаций на территории бывшей республики церковные учреждения владели пятой частью всех земель. При этом во владении епископа находилось 5 % площади, а большую часть остального составляли вотчины монастырей. После великокняжеских реквизиций в церковной собственности осталось 4,7 % новгородских земель, то есть территория этого своеобразного государства в государстве сократилась на три четверти. Как замечает Н. А. Казакова, «независимо от мотивов, которыми руководствовалось правительство, проводя на протяжении последней четверти XV века последовательные конфискации земель у новгородской церкви, эти действия объективно, в силу огромных масштабов конфискаций, должны были поставить под сомнения самый принцип незыблемости церковного землевладения». Что же касается мотивов, которыми руководствовался Иван III и его окружение, то А. И. Алексеев полагает, что московское правительство тревожили главным образом не размеры монастырских вотчин, но тенденция к их стремительному росту, грозившая сделать поток подушных вкладов в монастыри неконтролируемым. Почти одновременно с изъятием земель у новгородской епископии, а именно в 80-х годах XV века, в ряде местностей запрещается передавать вотчины монастырям в качестве поминального вклада, пересматриваются владельческие права ряда обителей, и даже у Троицкого монастыря конфискуются несколько вотчин. Широкое распространение получает практика жалования великим князем земель митрополичьей кафедры служилым людям. Широкое наступление на церковную собственность, возглавляемое светской властью, не могло не тревожить игумена Волоцкого монастыря. Преподобный Иосиф всегда с чрезвыйчайным трепетом относился к имущественным вопросам, и, как мы помним, его первый спор с великим князем в бытность настоятелем в Боровске приключился на этой почве. Еще будучи уставщиком Пафнутьева монастыря, Иосифу, вероятно, приходилось вести синодики – особые книги, куда записывались имена умерших, за которых были сделаны поминальные вклады. В одном из списков «Жития Иосифа Волоцкого», где говорится о восхищении им порядками, которые он застал в Кирилловом монастыре, читались слова, впоследствии зачеркнутые: «а нестяжательное его не возлюби». Что же за элементы «нестяжательности» не пришлись по вкусу Иосифу Санину? Возможно, речь идет о том, что вплоть до 30-х годов XVI века в Кирилловом монастыре не было точно установленной платы за заупокойное поминовение.

Иосифо-Волоцкий монастырь В первые годы после основания Волоколамского монастыря Иосиф стал составлять синодики, снабжая их обширными предисловиями. В них доказывалась важность денежных вкладов как для самих вкладчиков, так и для монахов. Игумен внес новшества в организацию поминальной практики, позволившие аккумулировать ему значительные денежные суммы еще до смерти своего патрона Бориса Волоцкого, то есть до 1494 года. Древнейший синодик Иосифова монастыря включает перечень поминаемых лиц, указание дней кормов по вкладчикам. Размер сделанного вклада и его оценку в денежном выражении. Напротив имен лиц, давших по себе вклады мене 50 рублей, стоит помета, определяющая сроки поминания в соответствии с принципом «столько рублев, столько и годов». Стоимость ежегодного кормления «ввек» составляла не менее 100 рублей и включала совершение повседневного поминания и запись в синодик. В синодике, составленном при жизни Иосифа, фигурирует 37 вкладов, из них 22 денежных, размер которых варьируется в диапазоне от 30 до 150 рублей. Другие 10 записей касаются сел и деревень, остальные вклады – «мелочи» вроде книги, колокола, собольей шубы. В Волоцкой обители практика приемов поминальных вкладов (не менее порочная, чем католическая практика торговли индульгенциями) превратилась в важнейший источник благоденствия. В одном из писем Иосиф поучал своего корреспондента: «А ведомо тебе, колко люди добрые давали денег да сел, а велели собя писати в вечное поминание… ино тех память всех погибнет, а мы пойдем вси по двором». А идти по дворам оборотистый настоятель и его братия не собирались. Когда одна из вкладчиц княгиня Мария Голенина «взроптала» на слишком высокую плату, которую монастырь требовал за поминание ее умерших сыновей, Иосиф сетовал, в частности, на большие расходы обители. Они на самом деле были велики, и значительная часть средств расходовалась на благотворительность. Каждый год обитель тратила в виде милостыни 150 рублей и три тысячи четвертей хлеба. Основывая Волоцкую обитель, Иосиф изначально рассматривал в качестве первоочередной задачи создание крупного монастырского хозяйства с обширными земельными угодьями и источниками пополнения монастырской казны. В Синодике Иосифа не только тщательно отмечаются денежные вклады, но и указывается, какие земельные владения приобретены на полученные деньги. Покупались часто земли, даже далеко отстоящие от монастыря, для последующего обмена на более удобно расположенные.

«Занеже пагуба черньцем селы владети…» Очевидно, что исходные идеалы Нила Сорского и Иосифа Волоцкого, с которыми они приступали к основанию обителей, и даже еще раньше – когда они только размышляли о том, как обустроить монашескую жизнь, были прямо противоположны, как прямо противоположны их воззрения на церковную собственность и на усилия правительства по ее ограничению. Если Нил стремился на деле, а не на уровне деклараций, избавить отдельного инока и сообщество скитских жителей от мирских соблазнов, а монастырь – от погружения в хозяйственные заботы, то Иосиф целенаправленно готовил Волоцкую обитель на роль «хозяйствующего субъекта», казна которого интенсивно пополняется, а земельные владения – беспрестанно округляются. Вокруг Нила и Иосифа из числа их приверженцев стали складываться противостоящие друг другу движения – «нестяжателей» и «любостяжателей», или «иосифлян». Вопрос в том, какой степени достигало это противостояние, какие формы оно принимало и как далеко заходили требования двух движений и взаимные претензии, если таковые имели место. Историки XIX – первой половины XX века в основном находили эти противоречия радикальными. В своей публикации 1953 года А. А. Зимин предложил более объективный взгляд на взаимоотношения двух деятелей церкви и различия в их взглядах. «Нам нет необходимости превращать Иосифа Санина в “консерватора”, как нет необходимости делать из Нила Сорского “либерала”», – справедливо отмечал исследователь. Спустя несколько лет свой взгляд на данную проблему обнародовал Я. С. Лурье, который призвал уже не к коррекции, а к радикальному пересмотру «концепции, сложившейся еще во второй половине XIX в. в основном в либерально-славянофильской публицистике». В последние годы, в немалой степени в связи с возрастанием роли Русской Православной церкви в российском обществе, тема «пересмотра» оценки деятельности Нила Сорского и Иосифа Волоцкого стала весьма востребованной. В год 1000-летия Крещения Руси митрополит Питирим (Нечаев) призвал «демифологизировать схему либеральной историографии, почти заслонившую от нас живые лики святых». Историографическую схему, утверждающую извечное противоречие между нестяжателями и иосифлянами, критикует в своей недавней монографии известный исследователь А. И. Плигузов. Я. С. Лурье приписывал авторство пресловутой схемы либералам-славянофилам, преосвященный Питирим – «просто» либералам, В. В. Кожинов – неким радикальным либералам или даже революционерам. «Революционные или по крайней мере сугубо “либеральные” идеологи в течение XIX в. стремились всячески дискредитировать государственный, социальный и церковный строй России, притом не только современный им строй, но и его предшествующие исторические стадии – вплоть до Древней Руси. При этом, в частности, преследовалась цель найти в прошлом – в том числе в далеком прошлом – “либеральных” предшественников, противостоявших государственной и церковной властям, и, с другой стороны, “консервативных” защитников этих властей; первых, естественно, превозносили, а вторых – обличали и проклинали. Именно такая “операция” была проделана в целом ряде сочинений, касавшихся преподобных Иосифа и Нила», – утверждает В. В. Кожинов. Вышеперечисленных авторов объединяет стремление свести на нет любое разномыслие в отношениях между двумя игуменами, в том числе решительный отказ признать в Ниле Сорском борца со стяжательством. Так, А. И. Плигузов утверждает, что «Нил, вопреки мнению многих исследователей, отнюдь не являлся столь радикальным мыслителем, каким он выведен в публицистике 40-60-х годов XVI в. и более позднего времени». Исследователь настаивает на том, что Нил ратовал за «средний путь» – средний между лаврской организацией общежительного монастыря и полным отшельничеством анахоретов, который сам по себе не ставил под сомнение достоинств общежительных монастырей и, следовательно, монастырского землевладения как важнейшего условия их существования.

Дабы не «заслонять живые лики святых», обратимся к первоисточникам. В своем «Предании» Нил Сорский сообщает следующее: «Святыми же отцами свято предано нам то, дабы ежедневную пищу и прочее нужное, что Господь и Пречистая Его Матерь для нас устроят, (приобретали) мы себеот праведных трудов своего рукоделия и работы . Не работающий, сказал апостол, – да не ест, ибо жительство и нужды наши (от наших собственных трудов) должны устраиваться. А делать подобает то, что возможно под кровом. Если в общежитиях по нужде похвально и под открытым небом, (например), упряжку волов гнать пахать и иное что-либо тяжелое своими силами делать, говорит Божественное Писание, то для живущих уединенно это достойно укора. Если же в нуждах наших не удовлетворимся мы от работы своей, по немощи нашей или по иной какой-нибудь уважительной причине, то можно принимать немного милостыни от христолюбцев – необходимое, а не излишнее. Стяжание же, принудительно от чужих трудов собираемые, вносить (к себе) отнюдь нам не на пользу , ибо, как их имея, можем сохранить мы заповеди Господни: Хотящему с тобою судиться и взять твою рубашку отдай и верхнюю одежду и другие подобные, будучи страстными и немощными? Но должны мы (таких стяжаний), как яда смертоносного избегать и отвергать их» .

Полевые работы. Житие Антония Сийского Нил здесь верен следующим наказам Симеона Нового Богослова: «Не только безмолвствующий или находящийся в подчинении, но и игумен и настоятель над многими… должен быть беспечален, то есть совершенно свободен от всяких житейских дел. Тот, у кого разум занят заботой о житейских делах, не свободен, ибо он одержим заботой об этом и

порабощен ей, будет эта забота о нем самом или о других. Несомненно, Нил Сорский действительно делал различия между скитами и общежитиями, но только в вопросе о работах вне стен обители и внутри оных. Никаких прочих послаблений для общежительных монастырей Нил не предусматривал, следовательно, нет никаких оснований приписывать преподобному некий «средний путь». По мнению А. И. Плигузова, из поучений Нила невозможно вывести оправдания для изъятия земель у общежительных монастырей. Действительно, ни Нил, ни его последователи не говорили о владении землей, их протест вызывает владение селами. Нил в своем «Предании» ясно указывает на то, что практика стяжания сел получила широкое распространение в последнее время, и эта практика вызывает у него беспокойство и протест, поскольку излишняя озабоченность материальной стороной монастырской жизни ведет к обмирщению. Очевидно, что обработка земли насельниками («своими силами») общежительных монастырей, а значит и само владение земельными наделами, вполне допустимо. Вместе с тем преподобный однозначно настаивал на недопустимости феодальной зависимости крестьян от монастырей . Мы уже приводили слова последователя исихастской традиции митрополита Киприана, писавшего о том, что «занеже пагуба черньцем селы владети ». При жизни Нила он и его сторонники настаивали на том, чтобы «у монастырей сел не было , а жили бы чернецы по пустыням, а кормились бы рукоделием…». Свою позицию они недвусмысленно выразили на церковном соборе 1503 года: «Приходит же к великому князю и Нил, чернец с Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец каменский, и глаголют великому князю: “Не достоит чернецем сел имети ”». Спустя полвека его ученик Нила Вассиан Патрикеев настаивал на том, что «преже снего вси святии отци начальницы сел у монастырей не держали ». Вместе с тем нестяжатели не возражали против владения пустошами, которые монахи могли возделывать самостоятельно, что вполне соответствовало практике афонских монастырей. Преподобный Нил, как мы знаем, не выступал против того, чтобы иноки пахали на волах, но речь опять же идет о труде монашествующих, а не крестьян из монастырских сел. Вплоть до XIX века Нилова пустынь не имела пахотной земли, скота, скит никогда не владел селами и деревнями. Следуя заветам основателя скита, монахи почти никогда не участвовали ни в каких строительных работах, не работали в поле. Устав запрещал им частые выходы из кельи и долгое пребывание вне ее. Строили церкви, мостили мосты, мшили стены в кельях, чинили печи в Нило-Сорском скиту наемные люди, которым платили из скитской казны. Нил Сорский разрешал своему монастырю принимать милостыню нужную, но не излишнюю: «Аще ли не удовлимся в потребах наших от деланиа своего за немощь нашу… то взимати мало милостыня от христолюбцевъ нужная, а не излишняа». Такой «нужной милостынью» вполне можно считать «государево жалованье», ругу, выплачиваемую с 1515 года – уже после смерти преподобного, так как оно не нарушало нестяжания ни монастыря, ни монахов – это был минимум, необходимый для пропитания монахов. Но значит ли это, что требования Нила не были «радикальными». «У Нила нет ни одного сочинения, разбирающего вопросы монастырского землевладения», – утверждает А. И. Плигузов. «Хотя Нил Сорский специально о монастырском земледелии не писал, но вывод о нестяжании монастырями сел является логическим следствием из его строго аскетического учения», – словно отвечает ему А. А. Зимин, хотя строки эти написаны за четверть века до выхода в свет отдельным изданием монографии А. И. Плигузова. Аналогичную точку зрения недавно обнародовал А. И. Алексеев. «Выступление Нила Сорского… в поддержку великокняжеских планов по изъятию монастырских вотчин подготовлено всей системой мировоззрения Нила, вытекает из сознательной ориентации на усвоение традиций, бытовавших в Кирилловом монастыре. Доктрина “нестяжателей” по всем основным пунктам противостояла учению Иосифа Волоцкого». Как находящиеся в

состоянии скрытой полемики охарактеризовала «Уставы» Иосифа и Нила Н. В. Синицына. В действительности основатель Сорской пустыни советовал своему последователю: «Не возжелай также принимать обычных друзей с беседами, о мирском думающих и занятых попечениями о бессмысленном – о прибыли монастырского богатства и стяжании имуществ, – которым кажется, что они это делают как благое дело, и от незнания божественных Писаний или от своих пристрастий полагают, что идут путем добродетели. И ты, человек Божий, с таковыми не общайся. Не подобает же на таковых и словами наскакивать, ни поносить, ни укорять их, но надо предоставлять это Богу. Ибо силен Бог исправить их». Преподобный Нил предельно ясно выразил свою позицию. При этом он никому не навязывает свою точку зрения, не собирается вступать в полемику и предостерегает от этого своих учеников. Это обстоятельство активно эксплуатируют сторонники «демифологизации исторических схем». Как выражается Я. С. Лурье, комментируя эти строки, «мы никак не можем видеть здесь отражение споров с иосифлянами о допустимости или недопустимости монастырского землевладения». (Впрочем, в данном случае речь скорее идет не о возможности, а о желании или нежелании видеть.) «В новейших работах неоспоримо установлено: никаких хоть сколько-нибудь достоверных сведений о “противоборстве” Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не существует, их попросту нет.» Верно, что пути святых были различны; однако самостоятельность пути отнюдь не обязательно подразумевает борьбу, враждебность или хотя бы отчужденность», – настаивает В. В. Кожинов. Между тем отсутствие малейших признаков враждебности к чему-либо и к кому-либо характерно для умонастроения Нила, для его отношения к окружающим и самому себе, о чем у нас еще будет возможность поговорить. Это Иосиф Волоцкий не жалел хульных словес и легко бросался самыми тяжкими обвинениями. Но в устах смиренного Нила формулировка – «И ты, человече Божий, таковым не приобщайся» – на самом деле звучит суровым приговором. Общение с братьями во Христе – насущная потребность православного человека. Следует уклоняться от общения, если только оно способно повредить душе. «Прощай врагам своим, сторонись врагов Божьих, уничтожай врагов Отечества», – заповедовал митрополит Филарет (Дроздов). К тем, кого следует сторониться, относятся и еретики. Один из ранних христианских писателей Игнатий Богоносец призывает своих духовных чад: «От чуждого растения, какова ересь, отвращайтесь… берегитесь таких людей… бегайте смертоносных произрастаний еретиков». Вместе с тем тот же Я. С. Лурье находил точки пересечения между заволжцами и кремлевскими вольнодумцами. Идеи внутреннего самосовершенствования, характерные для мировоззрения Нила Сорского, по мнению исследователя, встречаются в сочинениях некоторых московских еретиков конца XV века. Еретик Иван Черный специально оговаривал в приписке к «Еллинскому летописцу», что весь церковный «закон единем словом скончавается, еже любити бога и ближняго»; он же переписывал (с особыми «тлъкованиями») известный памятник византийской аскетической литературы – «Лестницу» Иоанна Симайского. «Начальник» московских еретиков, Федор Курицын, в своем «Лаодикийском послании» цитировал слова одного из главных представителей аскетически-созерцательного направления в византийской патристике – Исаака Сирина: «Страх божий начало добродетели». Текстологическое сравнение «Кормчих» Ивана Курицына и Вассиана Патрикеева позволило Ю. К. Бегунову сделать вывод о том, что между «нестяжателями» и московскими еретиками было гораздо больше точек соприкосновения, чем об этом принято думать. Так, общим для кормчих Вассиана Патрикеева и Ивана Волка Курицына является отсутствие «градских» законов. Содержащиеся в них идеи безусловной поддержки государством церкви на основе жестокого преследования еретиков были неприемлемы как для «нестяжателей», так и для еретиков. Полное невмешательство иноков, этих «непогребенных мертвецов», в

государственные дела, равно как и невмешательство светского государя в дела церкви, – такова программа Патрикеева. В обоих «Кормчих» отсутствует «Слово 165 отец о обидящих святые церкви», которым кончались все «Кормчие» официальной редакции конца XV–XVI века. Архиепископ Геннадий и Иосиф Волоцкий использовали это «Слово» для защиты монастырского землевладения на соборе 1503 года и для утверждения теории компромисса «воинствующей церкви» и государства. Нил Сорский действительно и в мыслях не имел создание некоей партии, он не собирался отнимать у монастырей их имения, порицать иосифлян или даже выступать с широкой пропагандой нестяжательских взглядов. Главным делом его жизни было устройство скита, который должен послужить примером для остальных, страждущих духовного подвига. Но вот правительство пытается ограничить стремительный рост монастырских имений, вызывавший у Нила резкое неприятие. В ответ сторонники церковных стяжаний отстаивают незыблемость своих владений и отрицают право светских властей посягать на имущество слуг Божьих. Могли ли оставаться в стороне и беспристрастно наблюдать за нарастающим противостоянием преподобный Нил и те, кто разделял с ним нестяжательскую идеологию. Как и в случае выбора между Иваном Молодым и Василием, всем видным деятелям церкви приходилось делать выбор и присоединяться к одной из противоборствующих сторон.

Глава X Между светом и огнем Где любовь, там нет возмездия; а где возмездие, там нет любви. Прп. Исаак Сирин

Покаяние или наказание У Иосифа Волоцкого тоже не оставалось выбора. Основными вкладчиками в монастырь были удельные князья и их окружение. Социальная среда, которая создала Волоколамскую обитель и поддерживала ее в первый период существования, способствовали воспитанию у Иосифа Санина воззрений, оппозиционных по отношению к московским государям. Его покровитель Борис Волоцкий умер в 1492 году. В 1494 году в узилище скончался Андрей Углицкий. Отозвавшийся на это событие Иосиф Волоцкий сравнил великого князя с братоубийцей Каином. Другим обстоятельством, заставлявшим волоцкого игумена настороженно относиться к великому князю, стала конфискационная земельная политика московского правительства, острием своим целящая в епархиального начальника Иосифа – новгородского владыку Геннадия – и угрожавшая в целом монастырскому землевладению. Сотрудничество Нила Сорского с правительственной партией, также как и оппозиционные симпатии Иосифа Санина, обусловлены в известной степени личными мотивами. Нил Сорский, «по реклу» Николай Майков, до пострижения жил в Москве, где служил «скорописцем» и имел родственные связи с высшими слоями московской служилой знати. Его брат Андрей Федорович Майков стал великокняжеским дьяком и ближайшим сотрудником Федора Курицына. Вместе с Курицыным в 1494–1501 годы он принимал послов, а в 1495-м сам ездил в Литву с посольской миссией, выполнял обязанности посланца в Спасо-Каменный, Кириллов и другие монастыри.

Спасо-Каменный монастырь Неудивительно, что Андрея Майкова хорошо знали в Белоозере: когда здесь постригся князь Иван Заболоцкий, его звали «Майков друг». Посещая Заволжье, Андрей Федорович наверняка встречался с братом и, обладая самой полной и достоверной информацией, делился с Нилом и сведениями о политической ситуации в Москве. Вынужденная политическая активность заволжцев обусловлена и тем обстоятельством, что их отношение к монастырским стяжаниям встречало поддержку самых разных слоев общества. В конце XV века все лучшие земли были разобраны. Рост вотчинного землевладения остановился. Замедлился (в том числе по этой причине) и рост монастырского землевладения. Кроме того, сокращались вклады в обители светских феодалов: сельское хозяйство переживало подъем, и теперь вотчинники все менее охотно расставались со своими владениями, которые обеспечивали им хороший доход. Черносошные земли использовала центральная власть для наделения поместьями служилых людей. Вследствие дефицита плодородных земель, конкуренция между землевладельцами усиливается, растет число поземельных тяжб. Именно в то время, по выражению С. Б. Веселовского, «на исторической сцене у служилого землевладельца появился страшный соперник в лице монашествующей братии». Началось встречное наступление на монастырские земли. Крестьяне и феодалы старались вернуть, а иногда присвоить земли, захваченные монахами в период междоусобной смуты. Л. И. Ивина, рассказывая о попытке крестьян захватить земли Симонова монастыря в Дмитровском уезде, отмечает, что в данном эпизоде отразилось «общее» настроение по отношению к монастырским землям. Борьба с «монашествующей братией» за великокняжеские (тягловые) земли, по замечанию исследовательницы, велась «отдельными крестьянами, целыми волостями и княжескими управителями». В этой ситуации защитники монастырских стяжаний попадали если не в изоляцию, то, по крайней мере, оказывались в роли аутсайдеров и вынуждены были блокироваться с такими же аутсайдерами политическими – партией реванша старомосковского боярства. Напротив, сочувствие к идеям нестяжателей придало движению ярко выраженный политический акцент. Заволжцы не могли и вряд ли стремились отказываться от миссии, возложенной на них самим ходом исторического развития российского общества. Общность нестяжателей с партией власти, видными участниками которой были придворные вольнодумцы, безусловно, накладывала отпечаток на их отношение к

«жидовствующим». Заволжцы понимали, что преследование лиц, окружавших Елену Стефановну и Димитрия-внука, носит прежде всего политическую, а не религиозную подоплеку. Именно конфискационные демарши великокняжеской власти и острая борьба на вершине власти возводили разность подходов между нестяжателями и иосифлянами в плоскость борьбы политических партий. Разница между волоцким игуменом и Нилом Сорским не сводилась к вопросу о характере и размерах монастырских стяжаний. Иосиф в своей просветительской деятельности увлекается внешним, предпочитая поиску путей к человеческой душе организационный масштаб, в то время как Нила интересует прежде всего содержательная сторона, интимный контакт, встреча человека – Божия творения с Творцом, составляющая смысл христианской веры. Цель волоцкого игумена состоит в идее «социального служения и призвания Церкви. Однако запас духовной пищи, который Иосиф готовился предложить своей пастве, оказался до крайности скуден. Заволжцы следовали заветам Григория Паламы, который учил, что «по отношению к миру человек является сокровищем: как в большом доме некая многоценная вещь является более ценной того, что превосходит ее большими размерами». Идеология нестяжателей – гуманизм, но гуманизм не антропоцентрический, а подлинно христианский. Нил и его единомышленники прежде всего помнят, что человек сотворен по подобию Божиему, что Бог дал ему силы следовать Его заветам и наследовать Его царство, дал способность постичь Божественную благодать. В такого человека верят заволжцы. Иосифлянство – прежде всего философия величайшего недоверия к человеку и неверия в его духовные силы: он слаб, опасен, не способен самостоятельно стать добрым христианином, ему требуется поводырь, его железной рукой необходимо загонять в Царствие Небесное. В этом смысле волоцкий игумен – прямой предтеча Великого Инквизитора Достоевского. Взгляды Иосифа на человеческие слабости и способы их исправления ярко проявились во время церковного собора 1503 года, который обсуждал вопрос о вдовых священниках. Многие иереи, лишившись своих законных супруг, заводили сожительниц и давали волю телесной похоти, вводя в немалый соблазн паству. Участники собора при самом активном содействии прп. Иосифа пошли по самому простому пути – постановили лишать вдовцов священства. Волоцкий игумен не остановился перед выступлением против церковных традиций и установлений, указав для приличия на случаи, когда поздние соборы отменяли установления более ранних. «Очень многие консерваторы поступают таким образом, что для них не существует противоречий и что все то для них хорошо, что в данную минуту их оказывает: в нашем случае преп. Иосиф является принадлежащим именно к числу этих консерваторов», – рассуждает явно смущенный поведением игумена Е. Е. Голубинский. Однако вряд ли можно согласиться с подобным умозаключением: беспринципность во имя целесообразности в равной степени присуща как традиционалистам, так и реформаторам – дело не в воззрениях человека, а в его моральных качествах. Кроме того, решение собора было несправедливым и жестоким по отношению к чистым делами и помыслами вдовым иереям. Ростовский священник Георгий Скрипица, указав на неправое решение, выступил со встречными обвинениями в адрес церковной верхушки: «Не от вашего ли нерадения и небрежения, что злых не казнили, не отлучали от священства? Господа – священноначальницы! Благословно ни сами ни священники избранными не дозираете священников, а во грады и в села не посылаете опытовати, како кто пасет церковь Божию». Иосиф на подобные попреки отвечал тем, что иными способами «немощно злое то прелюбойдейство искоренити». Вот и вся нехитрая философия волоцкого игумена, универсальный способ решения всех проблем: чтобы пресечь грех, надо уничтожить саму возможность его появления, чтобы наказать грешников, надо наказать всех, потому что все способны поддасться слабости. Любая свобода есть искушение слабого человека, неспособного бороться со злом,

потому бороться с грехом можно одним унтер-пришибеевским способом: «тащить и не пущать». На этих принципах строилась жизнь Волоцкой обители, в которой порядок поддерживали так называемые «соборные старцы» (обыкновенно их было не менее десяти человек), в чью задачу входило пресекать всевозможные «развращения» и доносить о проступках иноков настоятелю. Заволжские иноки упрекали Иосифа в том, что он руководствуется Ветхим Заветом, забывая Евангелия, и напоминали ему, что «…любовь к согрешающим и злым превозмогла и утолила гнев Божий… В благодати Нового Завета владыка Христос открыл союз любви, чтобы брат не осуждал брата, а только Бог судил грехи людей, сказав: “Не судите, не осужденны будете”». Мир Иосифа – это ветхозаветный мир – мир до появления в нем Сына Божия, мир без Благодати и спасения, мир, в котором невозможно покаяние и избавление от власти греха. Характерно, что когда в Волоцкий монастырь был прислан еретик Семен Кленов, то Иосиф сетовал на то, что отступников направляют на покаяние, когда их надо только казнить.

Под благовест. Художник М. Н. Нестеров «По вопросу об отношении к жидовствующим церкви и государства заволжские старцы с прп. Нилом Сорским во главе выступили противниками большинства нашего духовенства, имевшего в своей главе прп. Иосифа Волоколамского. Последнее требовало смертной казни

еретиков главнейших и не хотело принимать покаяния еретиков, оставленных в живых, приносившегося им после осуждения; напротив, заволжские старцы с Нилом были против смертной казни еретиков и стояли за то, чтобы принимать их покаяние, изъявленное когда бы то ни было. С величайшей и самой страстной враждой относились представители большинства к мнению своих противников; но и эти относились с такой же враждой к мнению большинства», – писал историк церкви Е. Е. Голубинский, которого при всем желании невозможно причислить к либералам какой бы то ни было окраски. Между тем ниспровергатели мифов и критики историографических схем стремятся во что бы то ни стало нивелировать различия между Нилом Сорским и Иосифом Волоцким не только в вопросе о монастырских имениях, но и пытаются создать впечатление их солидарного отношения к движению жидовствующих. В частности, Я. С. Лурье отмечал, что сочинения Нила содержат дополнительные данные о его враждебности еретическим движениям. Автор цитирует «Предание» Нила Сорского: «Лжеименитых же учителей еретическая учениа и предания вся проклинаю аз и сущий со мною, и еретики вси чюжи нам да будут». А что иное мог заявить православный подвижник и почему он должен симпатизировать еретикам? Расхождение между Нилом и Иосифом в другом – действительно ли обвиняемые в ереси таковыми являются, и если жидовствующие на самом деле отступники от веры, то как с ними следует поступать – желать их наказания или возращения в лоно церкви и отступления от заблуждений. Был у Нила и другой резон декларировать антиеретические воззрения, о чем речь пойдет ниже. Я. С. Лурье обращает внимание на то, что Иосиф интересовался трудами исихастов, а Нил – антиеретической литературой, переписывал главы «Просветителя» и даже был соавтором Иосифа. Но говорит ли это о схожести их взглядов. В чем основатель Сорской пустыни и основатель Волоцкого монастыря сходны – в книжности, жажде знаний. Однако если источники информации совпадают, это не означает, что совпадает оценка этой информации. Не все читатели Нового Завета христиане, и не все взявшие в руки «Майн кампф» готовы разделить взгляды автора. Что касается «Просветителя», то появление столь обширного, первого в своем роде на Руси богословского трактата не могло пройти мимо внимания преподобного Нила. Произведение Иосифа Санина лишь в небольшой части посвящена собственно деяниям жидовствующих, по сути дела оно представляет собой компиляцию различных трудов отцов церкви, безусловно, интересных и Нилу Сорскому. Что касается гипотетического соавторства Нила, то сошлемся на авторитет Г. М. Прохорова, утверждающего: «Оснований считать, что Нил Сорский – автор этого перевода, а не только его переписчик, нет». Ветхозаветные симпатии представителей московского кружка не могли не вызвать у нестяжателей потребность в полемике. Своеобразным ее проявлением стал первый храм Ниловой пустыни, освященный во имя Сретения Господня, вероятно, по инициативе самого преподобного Нила. Безусловно, Сретение – не единственный праздник, богословие которого раскрывает догмат о Боговоплощении, но этот праздник с особым смыслом уверения в истинности Боговоплощения, подобно «Уверению Фомы» в чуде Воскресения Христова. Нил и заволжцы недвусмысленно связывали категорию духовного спасения с наличием у каждого лица свободной, направленной к добру воли, определяемой личным опытом, знаниями и нравственностью каждого отдельного человека. Человек способен заблуждаться, отвергаться от Господа, но это не лишает его способности к покаянию и возможности встать на путь исправления. Паисий Ярославов, Нил Сорский и их сподвижники не могли сочувствовать еретикам, однако последние имели возможность спасти свою душу, но только на путях внутренней духовной работы, «синергии» – взаимодействия Божественной благодати и свободной воли человека. Как замечает И. К. Смолич, мировоззрение Нила проникнуто «духом внутренней свободы, обретаемой в процессе нравственного совершенствования человека».

Расправа над еретиками, в глазах заволжцев, в свою очередь выглядела ересью, ведь в этом случае суд мирской брал на себя функцию Суда Божьего, лишая возможности грешника через раскаяние прийти к осознанию греха и очищению от скверны, подменяя внутреннюю работу государственным насилием. Административное наказание еретика ставило под сомнение действенность Божественной Благодати. Отсюда и противоположное отношение двух партий к разномыслию и интеллектуальной деятельности вообще. Нестяжатели почитают Священное Писание, но, исходя из него, все прочие «писания многа» считают возможным разбирать критически, что-то считать более важным, что-то менее, что-то принимать, что-то не считать душеполезным. «И больше всего пытливо читаю я божественные Писания: прежде всего заповеди Господни и толкования их, и апостольские предания, затем жития и учения святых отцов, – и им я внимаю, – пишет в письме прп. Нил. – И что согласуется с моим представлением о благоугождении Богу и о пользе для души, переписываю себе и тем поучаюсь…» В то же время один из учеников Иосифа утверждал, что «всем страстем мати – мнение. Мнение – второе падение ». Любое размышление для иосифлянина – душевный соблазн, любой размышляющий – потенциальный грешник. «Ныне и в домех, и на путех, и на тръжищах иноци и миръстиии вси сомнятся, вси о вере пытают…», – возмущается Иосиф в письме суздальскому епископу Нифонту. Само по себе «рассуждение» является для Иосифа преступлением, не признаком, но сутью ереси. Забвение Священного Писания и святоотеческих трудов, пугающая популярность «отступников» – лишь отягощающие вину обстоятельства. «Люди у нас просты, – вторит волоцкому игумену епископ Геннадий, – не умеют по книгам говорить, так лучше уж о вере никаких речей не плодить, только для того собор учинить, чтобы еретиков казнить, жечь и вешать ». Иосифляне хотя и готовились к богословской дискуссии, однако самыми вескими аргументами считали виселицу и костер. Торжество этого подхода застопорило развитие народного просвещения и научных знаний и во многом предопределило наше техническое отставание. Фактическое отсутствие в Московской Руси системы церковного образования привело к тому, что с середины XVII века и до конца XVIII столетия в Русской церкви доминировали выпускники Киево-Могилянской академии, проникнутой духом униатства и католицизма.

«Понеже невежа и поселянин есть…» Гибель противников вызывала у любостяжателей нескрываемую радость. Р. Г. Скрынников замечал, что Иосиф Санин с видимым удовольствием описывал смерть еретика Алексея, муки в заточении еретика Захара. Заволжцы не были склонны требовать жестокого наказания вероотступников. В свое время афонские исихасты подозревались в ереси своими противниками. В Константинополе за короткое время (1341–1355) состоялось семь церковных соборов, где учение Григория Паламы то предавалось анафеме, то провозглашалось истинно православным, пока наконец не стало официальным. Нил, проведя много лет на православном Востоке, разумеется, знал об ожесточенной борьбе и взаимных нападках сторон, и это обстоятельство заставляло его внимательно относиться к обвинениям в ереси, тем паче подобное обвинение с большой долей вероятности могло быть предъявлено и самим заволжцам. Среди списка востребованной архиепископом Геннадием литературы в рамках предпринятой им интеллектуальной мобилизации значится «Беседа» пресвитера Козьмы, посвященная разоблачению ереси богомилов. Ю. К. Бегунов обращал внимание на то, что творение болгарского богослова Х века Козмы Пресвитера было необходимо новгородскому владыке и Иосифу Волоцкому «для опровержения некоторых, вполне конкретных взглядов новгородских еретиков». Оттуда же из писаний Козьмы борцы с ересью могли получить следующий ценный совет, которому охранители неукоснительно следовали в дальнейшем: «Уча еретика, не

только не научить его, но и кого-либо из неразумных развратить…» Между тем богомилов, враждовавших против церковной собственности, в Византии сравнивали с паламитами. Пренебрежение к обрядности и внешности, предпочтение живого духа мертвой букве, враждебное отношение к чиновничьему пониманию пастырского служения приводили к тому, что обвинения исихастов в богомильстве сделались общим местом. Со стороны Варлаама Калабрийца звучали также обвинения исихастов в мессалианстве. Последователи Варлаама настойчиво пытались подвести учение Паламы под «Анафемы павликианам и мессалианам», пока самих варламитов в 1351 году не причислили к еретикам. А теперь вспомним, что именно в мессалианстве – наряду с приверженностью другим лжеучениям – обвинял жидовствующих Геннадий Гонзов и Иосиф Санин. Новгородский архиерей и его единомышленники явно искали и находили сходство между воззрениями заволжских старцев и еретическими доктринами, и своими разоблачениями целили не только в вольнодумцев, но и в нестяжателей. Скорее даже во вторых, чем в первых.

Старец и бес. Средневековая миниатюра Подтверждением тому служит командировка двух агентов (по-иному и не скажешь) волоцкого игумена в Белозерский монастырь – произошло это уже в правление Василия III и после смерти Нила Сорского. Обосновавшись в монастыре под благочестивым предлогом, они провели в стенах обители ряд розыскных мероприятий, в результате которых у одного из насельников сыщики обнаружили крест под постелью (стало быть, пытливые иноки не поленились туда заглянуть), а другой старец Кириллова монастыря при неожиданном появлении у него волоцкого собрата якобы бросил какую-то книгу в печь. Это дало повод агентам послать преподобному Иосифу донесение, содержавшее обвинение пустынников белозерских в «великой ереси». Через своего брата, ростовского архиепископа Вассиана, Иосиф Волоцкий передал этот донос великому князю, однако

Василий показал его находившемуся у него в чести князь-иноку Вассиану Патрикееву. Последний любостяжателей ненавидел, и в итоге вся эта спецоперация обернулась против ее организаторов, а доставивший донос иосифлянин был даже подвергнут пытке и умер. Но, возможно, самой важной причиной, не позволявшей заволжцам «бросить камень» в «жидовствующих» и прочих отступников, было их глубокое и искреннее осознание собственного несовершенства. Сокрушению о своих грехах посвящена «Молитва… старца Нила… имущая покаяние и исповедание грехов и страстей». В ней преподобный Нил Сорский говорит, что даже землю оскверняет своим «хожнием». Отправляя послание к брату, вопросившему его о помыслах, преподобный Нил Сорский писал: «Что бо аз реку, не створив сам ничто же благо! кый есть разум грешнику? Точию грехи». В своем Уставе Нил приводит следующие слова Григория Синаита: «Как не считать себя сквернейшим из всех тварей, в естественном состоянии находящихся, как (созданы), мне, по причине безмерных моих беззаконий (пребывающему) ниже естества? Ибо, воистину, и звери, и скоты чище меня, грешного…» В своем духовном завещании преподобный молил братию: «По кончине моей повергните тело мое в пустынном месте, да изгложут его звери и птицы, потому что согрешило оно перед Богом много и недостойно погребения». «Молитва» преподобного Нила Сорского вторит размышлениям святого Ефрема Сирина «О Втором пришествии Христовом»: «… только я вспомнил об оном страшном пришествии Христовом, как вострепетали кости мои, душа и тело содрогнулись, я восплакал с болезнию сердечной и сказал со стенанием: Как явлюсь я в тот страшный час? как предстану пред судилище страшного Судии? Что буду делать, когда святые в чертоге небесном будут узнавать друг друга? Кто признает меня?… Мученики покажут свои раны, подвижники свои добродетели: а я что покажу, кроме своей ленности и нерадения? О душа недостойная! О душа грешная! О душа безстыдная! О душа всегда ненавидевшая жизнь!» В проповедях преподобный Ефрем называл себя грешником, который должен прежде извлечь бревно из собственного глаза, невеждой и неучем, уверял, что он сам виновен во всем том, от чего советовал слушателям остерегаться, и ничего не соблюл из того, чему поучал. Нил Сорский настаивал на том, что он «и грешен и нерадив и ничего хорошего не сделал». Отличительную черту проповеди, как и личности Ефрема Сирина, составляла его любовь и горячая ревность о спасении ближнего. Он увещевал, просил, умолял: «Умоляю вас, чада мои, потрудимся в это краткое время. Не будем нерадивы здесь, возлюбленные мои, чтобы не раскаяваться безконечные веки, где не принесут нам пользы слезы и воздыхания, где нет покаяния… потрудитесь, чада мои любимыя, умоляю вас, потрудитесь, чтобы мне о вас и вам обо мне радоваться вечныя времена». О своем горячем желании по силе помочь всем спастись писал старец Нил в каждом своем сочинении и послании, в этом он видел единственный смысл своих «писаний»: "И аз сего ради предах писание Господе и братии моей спасения ради моего и всех произволяющих въздвизая совесть к лучшему и съхраняяся от небрежения и злого жития и вины, иже зле и плотскаа мудрствующих человек, и преданий лукавых и суетных, иже от общаго нашего врага и лестьца и от нашея лености прившедших». Призывы к смирению и терпимости встречаются у многих знаменитых представителей аскетической традиции. «Христиане не должны никого осуждать: ни явную блудницу, ни грешников, ни людей бесчинных, но взирать на всех с простодушием и чистым оком», – писал преп. Макарий Египетский. С XIV века излюбленным чтением на Руси стали «Поучения» аввы Дорофея, который напоминал, что одному Богу принадлежит власть оправдывать и осуждать. Святые «не ненавидят согрешающего и не осуждают его, не отвращаются от него; но сострадают ему, скорбят о нем, вразумляют, утешают, врачуют его, как больной член, и делают все, чтобы спасти его». Преп. Исаак Сирин учил: «Истинные праведники всегда помнят, что недостойны они Бога… Кто не почитает себя грешником, того молитва не приемлется Господом». Не

приходится сомневаться в том, что Нил Сорский разделял эти взгляды. «Чужие грехи и малейшие разглядываю, а свои великие беззакония покрываю. С ближнего и малые заповеди спрашиваю, а сам все вместе презираю. Вовне благоговейно лицемерствую, а внутри всякого бесчиния и безумия исполнен», – обличает себя Нил в своей «Молитве». Человека с подобным умонастроением невозможно представить в роли обличителя чужих пороков и заблуждений, а тем более судьи и палача, у него не могло быть ничего общего с теми, кто призывал жечь и вешать.

Заговор 1497 года На всем протяжении девяностых годов XV века московское правительство продолжало политику модернизации, проводилась земельная реформа, реформа государственного управления. В 1497 году был составлен Судебник, что стало одним из важнейших мероприятий Ивана III и его правительства, направленных на укрепление великокняжеской власти. Главными помощниками Ивана Патрикеева в составлении Судебника стали Федор Курицын, дьяки Василий Долматов и Василий Жук. В Судебнике были собраны процедуры и правовые нормы, которыми должны были руководствоваться высшие и местные суды в разборе дел о земельных владениях и торговых займах, отношениями между хозяевами и наемными работниками, землевладельцами и крестьянами. Одна из статей Судебника определяла право крестьянина переходить из одного владения в другое – так появился знаменитый «Юрьев день». В то время данная норма отвечала интересам и крестьян, и землевладельцев, и великого князя. Крестьяне получали законодательное подтверждение возможности свободного передвижения, землевладельцы – гарантии того, что их работники не сбегут до окончания сельскохозяйственного сезона, а великий князь – уплаты пошлины с урожая. В момент появления московского Судебника в ряде стран Европы (в том числе Англии и Франции) подобных общегосударственных кодексов не существовало. «Партия власти» в этот период, казалось, только укрепляла свои позиции. Однако сторонники Елены Волошанки и Димитрия-внука пропустили очень важный кадровый ход любостяжателей. Помимо того, что Юрий Траханиот присоветовал Ивану Васильевичу своего доверенного человека Николу Булева в качестве придворного врача, духовником государя стал соумышленник антиеретической партии Митрофан, игумен Андроникова монастыря. Эти лица благодаря своему исключительному положению получили возможность наладить самые доверительные отношения с великим князем, и никакой правительственный деятель или политический советник, каким бы расположением государя он ни пользовался, не мог тягаться с ними в этом качестве. Со временем Софьины «шестерки» грозили оказаться козырными и побить боярских «королей» и «тузов». Но пока это время не наступило, а иные нетерпеливые фрондеры не желали ждать, пока созреет благоприятная ситуация. В конце 1497 года Василий вместе со своими приверженцами Афанасием Еропкиным и Владимиром Гусевым намеревался отправиться на север и захватить великокняжескую казну, хранящуюся в Вологде и Кириллове. Софья же должна была отравить Димитрия – сына Елены Волошанки и Ивана Молодого. Заговор раскрыли. Летописец сообщает, что великий князь «опалу положил на жену свою на великую княгиню Софию о том, что к ней приходиша бабы з зелием; и обыскав тех баб лихих, князь великий велел их казнити, потопити в Москве-реке нощию, а с нею от тех мест начат жити в бережении». Иван Васильевич не забыл обстоятельства, сопровождавшие смерть его старшего сына, и не мог исключить, что угроза распространяется и на него самого. Что подвигло Софью и Василия на столь решительный, если не сказать отчаянный, шаг? Восстановленная С. М. Каштановым хроника противостояния между группировками Василия-сына и Димитрия-внука свидетельствует о том, что чаша весов попеременно склонялась то на одну, то на другую сторону. В ноябре 1491 года, когда отпала

необходимость в нейтрализации углицкого князя, Иван III сначала лишил Василия Тверского княжества, а затем начал выдвигать Дмитрия-внука в качестве политического противовеса старшему сыну. В 1492–1993 годах имело место реальное возвышение Димитрия. Дальнейшему росту политического его авторитета в 1494–1495 годах соответствовало полное исчезновение в это время с политической арены Василия. Свадьба дочери Ивана III и Деспины Елены и литовского государя Александра, в свою очередь, усилила позиции Софьи, которой в 1496 – начале 1497 года удалось добиться определенного преобладания, что выразилось в возвышении Василия в эти годы. Однако в августе 1497 года началось очередное и весьма интенсивное возвышение Дмитрия, апофеозом которого стоит признать венчание сына Ивана Молодого шапкой Мономаха. Василий якобы «сведал от дьяка от Феодора Стромилова то, что отец его князь великий хочет жаловати великим княжением Володимерским и Московским внука своего князя Димитрия Иоанновича». Дабы предотвратить триумф своих противников, Деспина решила играть ва-банк. Заговор Софьи и Василия в очередной раз обнаружил симпатии к ним удельных князей, ущемленных разрастанием централизованной великокняжеской власти. Они составили еще одну силу оппозиции, помимо церковных ортодоксов и униатского окружения Деспины. Таким образом, замечает Г. В. Вернадский, «заговор 1497 года представляется возрождением федеративной идеи, противостоящей аристократии». Родичи одного из главных заговорщиков – Владимира Гусева – были связаны с верейским удельным домом. Неслучайно Василий намеревался бежать в недавнюю верейскую вотчину – Белоозеро, где еще сильны были позиции противников политики Ивана III и его правительства. Однако очередной раунд борьбы Софья Фоминична и те, кто ставил на нее, проиграли. Суд приговорил Стромилова, Еропкина и Гусева к смертной казни. Софью и Василия заключили под домашний арест. Их ожидала еще более печальная участь, если бы не заступничество высших церковных иерархов. В ноябре 1497 года состоялась некая встреча, на которой Иван Васильевич со своей стороны «въсполелся… на свою великую княгиню Софью, да на сына своего князя Василия, да и жалобу сотвори перед митрополитом Симоном… с архиепископы». Представители высшего духовенства со своей стороны «печаловались» за великую княгиню и ее сына, припоминая государю его вину в смерти брата Андрея, очевидно, предостерегая его от опасности «обновления Каинова греха». Как полагает С. М. Каштанов, событие четырехлетней давности послужило лишь предлогом для разговора об опальном Василии. Епископы вынудили великого князя покаяться и вырвали у него обещание «исправиться».

Крах в годовщину триумфа Успех «партии власти» довершила официальная коронация Димитрия 4 февраля 1498 года в кремлевском Успенском соборе, где на него возложили «бармы Мономаховы и шапку». Во время церемонии Иван III недвусмысленно сформулировал право наследования престола за старшими сыновьями: «Божиим изволением от наших прародителей великих князей старина наша, то и до сех мест, отци наши великие князи сыном своим первым давали великое княжство, и язъ был своего сына перваго Ивана при себе же благословил великим княжствомъ; Божия паки воли сталася, сына моего Ивана не стало в животе, а у него остался сын первой Дмитрей, и яз его ныне благославляю при себе и опосле себя великим княжством Володимерским и Московским и Новгородским». Примечательно, что, по сообщению имперского посла Герберштейна, Геннадий Гонзов не присутствовал на обряде венчания, где был представлен весь русский епископат. Отсутствовал там и опальный сын Василий. Казалось, правительственная партия могла праздновать окончательную победу. Однако Димитрий не получил права выдавать и подтверждать жалованные грамоты, а

следовательно, несмотря на свой великокняжеский титул, имел меньше полномочий, чем Василий; Димитрий являлся лишь соправителем, фактически помощником великого князя, а не самостоятельным удельным сувереном. Венчание имело скорее символическое, хотя и весьма важное значение – очередной ход в затянувшейся игре, новый винтик в системе «сдержек-противовесов». Иван III не решался сделать решительный выбор в пользу той или иной партии, раздражая представителей обеих, толкая их на радикальные шаги. Конструкция становилась все более громоздкой, сложной и неустойчивой, грозя похоронить под своими обломками хитроумного создателя. События между тем развивались по совершенно невероятному, на первый взгляд, сценарию. Спустя ровно год после венчания Димитрия шапкой Мономаха, а именно 5 февраля 1499 года настала очередь торжествовать Деспине и ее соратникам: зять Ивана Патрикеева и его ближайший соратник князь Семен Ряполовский был казнен. Самого главу правительства и его сына Василия спасло от смерти только заступничество митрополита Симона: Патрикеевых «всего лишь» постригли в монахи. Позже схватили еще одного участника правительственного кружка князя Василия Ромодановского. 21 марта Иван Васильевич, словно позабыв все, что происходило год назад, «пожаловал сына своего князя Василия Ивановича, нарек его государем великим князем и дал ему Великий Новгород и Псков в великое княжение». И. И. Смирнов считал, что причиной опалы Ряполовских и Патрикеевых стали их намерения использовать малолетство Димитрия для захвата власти. С. М. Каштанов также не исключал того, что сторонники сына Елены Стефановны и Ивана Молодого могли замышлять свержение великого князя. Стоит отметить, что накануне решающих схваток двух придворных партий была создана целая литература, призванная скомпрометировать Ивана III. Автор «Сказания о князьях Владимирских», приуроченного к венчанию Димитрия Ивановича и, следовательно, созданного в самом конце 1497 – начале 1498 года, не ограничился задачей обоснования прав внука, но и постарался принизить его державного деда. Симпатии книжника, черпавшего аналогии в византийской истории, оказались на стороне воинственного киевского князя Владимира, одолевшего своего малодушного деда – императора Константина. Воины Владимира разорили окрестности Константинополя, и императору Константину пришлось снять с головы своей «венец царский» и послать внуку с мольбой о мире. Подобные исторические параллели обнаруживали настроения радикальных сторонников Елены Стефановны. Заговор в пользу Димитрия мог развиваться параллельно заговору в пользу Василия. В обеих партиях имелись горячие головы, полагавшие, что великий князь им препятствует, им не терпелось вступить в очный поединок, убрав с дороги Ивана Васильевича, который мешал и тем и другим. Но когда Патрикеевым удалось убедить государя пойти на венчание Димитрия, в окружении Елены Стефановны возобладали сторонники компромисса. По мнению К. В. Базилевича, казнь Ряполовского «со времен Карамзина историки без достаточных на то оснований объясняли якобы их участием в династической борьбе на стороне Елены Волошанки и Димитрия Ивановича». Если одна часть исследователей (Я. С. Лурье, А. А. Зимин) придерживается «дипломатической» версии падения Патрикеевых, обращая внимание на разногласия между Иваном III и рядом деятелей правительства по поводу русско-литовских отношений, то другая часть (Н. А. Казакова, И. И. Смирнов) отдает предпочтение «династической», идущей от Карамзина, полагая, что опальные вельможи поплатились за попытку помешать Ивану III умалить положение Димитрия в пользу сына Софьи Палеолог.

Глава XI Дедушкины подарки и отцовские благословления Чи ни волен яз в своем внуке и в своих детех; ино кому хочю,

тому дам княжество. Иван III

Опасное приданое княжны Елены Ясно выраженный совсем недавно принцип престолонаследия также был предан забвению, и на смену ему пришел произвол монарха, – кому хочу, тому и даю княжество – отвечал Иван III псковским послам, а в их лице всем недоумевавшим по поводу внезапных и внешне беспричинных перемен. На самом деле упомянутые «династическая» и «дипломатическая» версии падения Патрикеевых друг другу не противоречат, а друг друга дополняют, поскольку конфликт с Литвой накладывал отпечаток на внутриполитические раздоры, и напротив, перипетии династической борьбы сказывались на дипломатических отношениях между Москвой и Вильно, которые усилиями придворных партий становились орудием междоусобной борьбы. Уже вскоре после венчания Елены Ивановны в Вильно в 1495 году отец и сын Патрикеевы, Семен Ряполовский, ранее столь преуспевавшие на дипломатическом поприще, оказались отстранены от литовских дел. Между тем до последнего момента перечисленные лица играли ключевые роли в сношениях с западным соседом: в 1492 году в качестве «наивысшего» московского воеводы князь Иван Патрикеев принимал участие в переговорах о заключении мира с Литвой. В 1493 году к нему, как стороннику литовско-русского сближения, обращаются литовские паны.

Иван III получает известие о победе над Литвой. Гравюра XIX в. В марте – апреле 1494 года Семен Ряполовский, сын Ивана Юрьевича – князь Василий и Федор Курицын ездили в Вильно сватать княгиню Елену. Василий Патрикеев вел

переговоры в Москве с представителями Литвы в августе 1494 года. Это далеко не исчерпывающий перечень контактов Ивана Патрикеева и его ближайших помощников с литовской стороной за эти годы. По сообщению Степенной книги, государь велел казнить Семена Ряполовского «испита подробну вся преже бывшая крамолы», причем такая же участь ждала отца и сына Патрикеевых. Получается, что опальные поплатились за прошлые преступления. Какие именно? Как только сопровождавшие в Вильно Елену Ивановну Семен Ряполовский и Михаил Русалка выехали в Москву, Александр Казимирович отослал большинство москвичей из придворного штата своей супруги, а Елену Ивановну «нача нудити к римскому закону». Получается, что послы покинули Вильно, не удостоверившись в том, что оговоренные сторонами условия проживания Елены при дворе мужа будут строго соблюдаться литовской стороной. Что же касается Василия Ромодановского, то он провинился в том, что русские придворные Елены не сохранили в тайне от литовцев некую конфиденциальную информацию. Великий князь настоял, чтобы «вперед, что с вами дочи моя учнет говорити, и что будет от нее пригоже написати, или вам ко мне что писати, ино бы у вас не видел никто». Что еще более существенно, в ходе своего визита в Вильно Ромодановский не смог добиться признания Ивана III великим князем «всея Руси». Государя тем более раздосадовала эта неудача, что в ходе осуждения мирного договора 1494 года Александр Казимирович согласился было с таким поименованием, но новый титул по недосмотру послов не попал в окончательный текст договора 1494 года. Иван III мог припомнить и то, что люди из окружения Патрикеевых отказались от более энергичного давления на литовских представителей и убедили государя в 1494 году заключить мирный договор с Александром Казимировичем на условиях, которые могли быть более приемлемыми для московской стороны. Иван Васильевич пришел к неутешительному выводу: его дипломаты имеют особый, отличный от его собственного, взгляд на брачный союз Александра и Елены и русско-литовские отношения в целом. Если Патрикеевы рассматривали договор как средство укрепления межгосударственных отношений, что объясняет их предрасположенность к уступкам, то великому князю в первую очередь договор был для давления на литовскую сторону и укрепления московского влияния на православное население Литвы.

Александр Казимирович. Художник Я. Матейко Нельзя сказать, что после брака Александра Казимировича и Елены Ивановны государь совершенно разочаровался в проверенных соратниках и перестал доверять им важные поручения. В январе 1496 года отряд Василия Патрикеева совершил удачный рейд по южной Финляндии против шведских войск, в августе 1498 года Семен Ряполовский в качестве воеводы передового полка был послан к Казани. Однако сношениями с Вильно теперь занимались другие люди. Люди весьма примечательные. Полгода спустя после прибытия Елены Ивановны в Вильно в августе 1495 года в Литву прибыл Борис Васильевич Кутузов, «чтобы дщери его Елены, а своеи великои княгини не нудилъ от гречаского закона къ римскому закону». Борис Васильевич – близкий друг Иосифа Волоцкого, а его родные братья Михаил и Константин служат у новгородского епископа Геннадия Гонзова. Кутузову и раньше доводилось принимать литовских послов, но, по всей видимости, в переговорах он играл второстепенную роль и в Литву не выезжал. Радикально изменилась роль братьев Захарьиных в сношениях с западным соседом. Яков в бытность новгородским воеводой участвовал в дипломатической переписке со своим коллегой и соседом на литовской стороне – полоцким воеводой Яном Заберезинским, но при этом скорее выполнял функцию почтового ящика: пересылал воеводские письма в Москву и получал оттуда ответы. В конце концов, великий князь освободил его и от этой нагрузки,

отписав Якову Захарьину, что «…ино непригоже тебе к нему своего человека ныне посылати з грамотою, ни с его человеком грамоты посылати». Вскоре Якова вовсе удалили с политической авансцены, отправив на воеводство в Кострому. Но проходит немного времени, и Яков Захарьин оказывается одной из ключевых фигур в подготовке перехода очередной группы литовских князей на службу московскому государю. В государевом архиве хранились «тетрати, писан приезд Семенов Стародубскаго и Шемячичев приезд, и грамоты, посылная, опасная, ко князем, и речи, и к воеводам к Якову Захарьину с товарыщи». После падения Патрикеевых Яков Захарьин уже самостоятельно списывается с тем же Яном Заберезинским и посылает в нему своего человека. Поспособствовал переменам в московской дипломатии и непосредственно Александр Казимирович, который, по мнению С. М. Каштанова, став зятем Ивана III, во внешнеполитических сношениях старался игнорировать сына Елены Стефановны. В частности, в приветствии, переданном литовским гонцом великокняжеской семье в июле 1495 года, имя Димитрия даже не упомянуто. У литовцев был прямой резон ослабить позиции внука молдавского господаря, который в эти годы стал одним из главных противников Ягеллонов. Так Александр Казимирович и Софья Палеолог превратились в невольных союзников. Замужество Елены Ивановны, без сомнения, сослужило хорошую службу партии реванша. После того как дочь Софьи и сестра Василия стала литовской государыней, перемены в судьбе Деспины и ее сына непосредственным образом сказывались и на положении Елены Ивановны. Это обстоятельство не играло существенной роли, пока отношения между Литвой и Москвой, хотя бы внешне, выглядели благополучно. По мере того как все явственнее становилась угроза войны между соседями, ситуация менялась. Ивану было сложно требовать от зятя уважения прав к своей супруге и использовать в полной мере этот рычаг давления на Вильно в то время, когда мать и брат великий княжны литовской пребывали в опале. Неслучайно, в ходе дипломатических сношений с Литвой делалось все для того, чтобы скрыть от литовского ведомства иностранных дел, кому отдается первенство – Василию или Димитрию. Но вряд ли церемониальные ухищрения могли скрыть истинное положение дел. Московский государь зорко следил за тем, чтобы в Вильно не препятствовали Елене исповедовать православие. Иван III был достаточно индифферентен в вопросах веры, но при этом прекрасно понимал, что пока его дочь твердо стоит в «греческом законе», она тем самым подает ободряющий сигнал всем православным подданным Александра Казимировича. Стоит ей дать слабину – данный факт окажет деморализующее влияние на славянское население княжества и потенциальных союзников Москвы. Но при этом Иван Васильевич попадал в двусмысленное положение: его покровительство «жидовствующим» к тому времени вряд ли оставалось секретом для литовской элиты, и потому московский великий князь весьма неубедительно выглядел в роли энергичного поборника православия. Выходило, что Иван III, не желая или не умея наладить порядок в собственном доме, одновременно демонстрировал горячее желание вмешиваться в чужие хлопоты. Литовский государь имел больше оснований указать своему тестю на нерадение о христианстве и потакание иноверцам, особенно после того, как в год свадьбы с Еленой Александр Казимирович изгнал из Литвы всех евреев и конфисковал их собственность. Еще более слабыми оказались бы позиции представителей московского вольнодумного кружка, поручи им великий князь вести вероисповедальные прения с литовскими придворными, как это делал Б. В. Кутузов, ездивший в Вильно с напоминанием Александру Казимировичу, чтобы тот «не нудил» Елену переходить в католичество. До примирения Ивана и Софьи последняя затрагивала в переписке с дочерью исключительно личные вопросы, но только после возвращения из опалы стала в своих письмах, а также устных напутствиях буквально повторять требования великого князя. «И ты бы, дочка, и нынеча памятовала Бога да и государя нашего, отца своего, наказ, да и наш, – писала в Вильно Софья Фоминична, – держала бы еси крепко свой греческий закон, а муже

бы еси своего в том не слушала, чтобы ти и до крови или и до смерти о том пострадати, а к римскому закону не приступила…». К. В. Базилевич считает, что до разрыва Деспина в сношениях с дочерью проявляла самостоятельность, а после примирения была вынуждена полностью примириться с волей своего супруга. Но, скорее всего, главную роль здесь играли иные мотивы: Софья верно оценила двусмысленность позиции Ивана Васильевича – защитника православия в Литве и покровителя еретиков в Москве – и находила возможность указать на это несоответствие великому князю, поведение которого по отношению к своей дочери в данном контексте выглядело донельзя циничным. Исходя из узко политических соображений, государь осложнял жизнь дочери при литовском дворе бесконечными наставлениями и придирками. В сложившихся обстоятельствах Софья не собиралась споспешествовать государю в подобной жестокой «игре». Зато после того как главные вожди проеретической партии были репрессированы, Деспине пришлось подключиться к пропагандистской программе августейшего супруга. Вряд ли материнское сердце сочувствовало требованиям к дочери держаться православия даже ценой собственной жизни, но Софье Фоминичне приходилось расплачиваться за благоприятные перемены в своей судьбе и судьбе Василия, которого Деспина безусловно выделяла среди всех своих детей.

Длинная рука Москвы И все же перечисленные выше обстоятельства, хотя и стоит признать существенными, вряд ли имели решающее воздействие на ход политической борьбы в Москве в конце 1498 – начале 1499 года. Непосредственной причиной падения Патрикеевых и Димитрия послужило их отношение к переходу православных литовских князей Семена Можайского, Семена Бельского и Василия Шемячича со своими вотчинами на службу московскому государю, за которым неизбежно следовали разрыв отношений и война с Литвой. Так описывают новый виток противостояния между соседними странами литовские источники: «В лето от Сотворения Мира семь тысяч восьмое, а от рождества Христова тысяча четыреста девяносто девятое решил великий князь Иван Васильевич московский начать войну со своим зятем великим князем Александром литовским, вступив перед тем в сговор с Тейдли-Гиреем царем перекопским и со своим сватом Стефаном воеводою молдавским, присягнув на вечный мир и на кровный союз. И послал втайне к князю Семену Ивановичу Бельскому и к князю Семену Ивановичу Можайскому, и к князю Василию Ивановичу Шемячичу, чтобы они с городами и волостями отступились от зятя его великого князя Александра, и со всем с тем служили бы ему, а к тому еще обещал им многие свои города и волости. И такое соглашение сделали и присягнули, что им с помощью его воевать с Великим княжеством Литовским непрестанно, а которые города и волости они у Литвы заберут, то им все держать». С точки зрения литовского хроникера, инициатором перехода князей на московскую службу выступает сам великий князь. К. В. Базилевич уверен, что «переходу на сторону Москвы князей Можайского и Шемячича должны были предшествовать переговоры между ними и великим князем, которые остались полной тайной для Александра Казимировича и литовских властей». Но когда начались эти переговоры и кто их вел? Литовский хронист предлагает вполне правдоподобную последовательность событий: сначала Иван принимает решение развязать войну против Литвы – для этого он ведет переговоры с Менгли-Гиреем и Стефаном, – после их успешного завершения он налаживает тайные сношения с будущими перебежчиками. Иван Васильевич заручился поддержкой Молдовы и Крыма к лету 1498 года. К этому времени в Москве совершенно ясно представляли неизбежность войны с Александром Казимировичем. Уже с середины 1498 года влияние Димитрия-внука начинает падать. Не позднее осени 1498 года начались переговоры с Можайским, Шемячичем и Бельским. Огромные владения Семена Ивановича Можайского располагались на территории

современных Брянской, Гомельской и Черниговской областей России, Белоруссии и Украины. Этот богатый и обширный край имел к тому же важное стратегическое значение, поскольку земли Можайского, перейди он на службу Москве, широким клином врезались в Литву, перекрывая днепровский водный путь, создавая угрозу одновременно двум литовским форпостам – Смоленску и Киеву. Между тем у Семена Ивановича не было веских оснований жаловаться на свою жизнь и полагать, что его положению в Великом княжестве Литовском что-либо угрожает. В марте 1499 года Александр Казимирович дал князю жалованную грамоту на все его владения. Князь должен был семьдесят семь раз отмерить, прежде чем принять решение. Какие-то весьма влиятельные в Москве и хорошо известные Можайскому люди должны были поручиться за то, что князь не пожалеет о переходе на московскую службу. Известный нам Василий Михайлович Верейский, бежавший в Литву в 1483 году после скандальной истории с «саженьями», приходился Семену Можайскому дядей. Первоначально великий князь был решительно настроен против своего троюродного брата и шурина Софьи Палеолог. Так, в 1484 году Иван III и тверской князь Михаил Борисович договорились, чтобы с князем Верейским «не ссылатися никоторую хитростью, ни к собе его не принимати». Но постепенно гнев сменился на милость: в 1493-м, а затем 1495 году на просьбу князя Верейского разрешить ему вернуться в Москву был дан положительный ответ, однако Василий Михайлович им так и не воспользовался. Тем не менее сношения Москвы с князем Верейским были установлены, и сам он оказался не прочь покинуть Литву. Несомненно, что при московском дворе за Василия Михайловича хлопотали Деспина Софья и близкие к ней люди. Только на их поддержку и поручительство мог твердо рассчитывать и Семен Иванович Можайский. С другой стороны, более чем сомнительно, чтобы литовский магнат решился на столь радикальные перемены в своей жизни и вверил бы свою судьбу Ивану III, зная, что его покровительница Софья Палеолог находится в опале. Вероятно, в свое время причиной того, что Василий Михайлович Верейский не решился вернуться в Москву, стало именно неустойчивое положение при дворе супруги великого князя. Возвращение Деспины ко двору и возвышение Василия оказывались лучшим аргументом на переговорах Москвы с князем Иваном. Если Можайский наверняка колебался, прежде чем сделать решающий шаг, то Семен Бельский, игравший в княжеском триумвирате роль закоперщика, похоже, не испытывал никаких сомнений. О его связях с окружением или родственниками Софьи Палеолог сведений нет, зато князь Семен – единственный из литовских выезжан, в том числе своих сородичей Бельских – известен как горячий поклонник преподобного Иосифа. Бельский пожертвовал Волоцкой обители 200 рублей – сумму значительную по тем временам, и «велел пытати, где б земли купити монастырю». Заметим, что вклада в монастырь в 50 рублей было достаточно, чтобы вкладчика и его родных поминали ежедневно до тех пор, пока «Бог велит сей святой обители стояти». Неизвестно, проникся ли Семен Иванович симпатией к волоцкому игумену и его взглядам, проживая в Литве, или же он познакомился с вождем любостяжателей по приезде в Москву, но очевидно, что князь твердо стоял за чистоту православия. «Великая нужа о греческом законе», на которую ссылались Можайский, Шемячич и Бельский, мотивируя свою просьбу о переходе на московскую службу, была для князя Семена не удобным поводом, а главной причиной, побудившей его покинуть Литву. Семен Бельский вряд ли сочувствовал Димитрию и его вольнодумному окружению, и напротив, желал усиления партии Василия и Софьи Фоминичны. Похоже, что Ивану III пришлось отказаться от системы «сдержек-противовесов» и сделать недвусмысленный выбор: без перемен в статусе Василия и положения при дворе Софьи Палеолог было трудно рассчитывать на положительный исход переговоров с Можайским, Шемячичем и Бельским. Но намерения государя натолкнулись на энергичные возражения Патрикеева. Впервые между великим князем и его многолетними соратниками возникли противоречия, причем противоречия неразрешимые.

Патрикеев и его окружение отдавали себе отчет в том, что готовящийся переход Бельского и его компаньонов на сторону Москвы спровоцирует вооруженное столкновение с Литвой. По договору 1494 года Иван III и Александр Казимирович обязались не принимать к себе служебных князей с вотчинами, а в случае возникновения претензий выслать судей, которые «учинят исправу» без перевода. В числе вотчин, в которые московский государь давал особое обязательство «не вступатися», отдельно упоминались Брянск и Мценск, находившиеся во владениях князей-перебежчиков. Иван III целенаправленно вел дело к военному конфликту с западным соседом, в то время как Патрикеев со товарищи рассматривали Литву как потенциального союзника в борьбе с татарами и турками. Соответственно, как мы уже отмечали, по-разному понимали они и роль супруги Александра Казимировича при литовском дворе. Иван III рассчитывал, что брак его дочери послужит укреплению прорусской партии, как своего рода «пятой колонны» в рядах будущего противника, а деятели его правительства надеялись, что он поспособствует формированию стратегического литовско-русского союза. Предпринимались ли конкретные шаги для оформления такого союза? Вспомним, что брат казненного Владимира Ромодановского Семен ездил с посольством в Крым с предложением хану заключить мир с Александром Казимировичем, что в корне противоречило традиционной политике Москвы, натравливавшей Менгли-Гирея на Литву. Но посол в таком деле не мог действовать на свой страх и риск без санкции великого князя, тем более одновременно в Вильно направился Иван Мамонов, с поручением помирить зятя с крымским ханом. Тем не менее в 1499 году великий князь мог рассматривать этот демарш как досадную слабость со своей стороны, уступку Патрикеевым и их единомышленникам. Одновременно множились претензии Ивана III к Стефану Великому – молдавский господарь оказался ненадежным союзником, что ослабляло позиции его дочери и внука. Теперь же государь вел дело к войне и ради нее готов был переменить отношение к жене и сыну. Софья Фоминична и ее партия получали шанс перехватить инициативу.

Татарский воин со слугой. Из «Записок» С. Герберштейна

Цена «высокоумия» В столь драматичной ситуации сторонники Елены Волошанки и Димитрия-внука могли пойти на самые крайние меры. Летописец сообщает, что великий князь «поймал в измене Ряполовского». В то же время сам государь упрекал Семена Ряполовского в том, что тот «высокоумничал» с Патрикеевыми. Об этом спустя четыре года после казни, а именно в мае 1503 года, великий князь напоминает в наставлении своим послам. Иван III тем самым подчеркивает, что репрессированные вельможи проявили высокомерие и своеволие, посчитав себя мудрее государя, решив, что они лучше его знают, какую политику в отношении Литвы стоит избрать. Обращаясь к судьбе Патрикеевых, Иван III предостерегал своих дипломатов от подобных вольностей. При этом великий князь сознавал, что поступки опальных продиктованы не корыстными побуждениями, а особым видением внешнеполитической ситуации. Сторонники сближения с западным соседом считали, что Москве выпал, вероятно, последний шанс оторвать оторвать Литву от Польши, составить стратегический альянс

между двумя государствами с преимущественно русским населением, исповедующим православие. Эти расчеты нельзя считать безосновательными. Литовский летописец, рассказывая о свадьбе князя Александра и Елены Ивановны, говорит о надеждах на прочный союз с московским государем, которые вселил этот брак в западных соседей. Когда же отношения между двумя странами обострились, литовские публицисты с обидой писали о том, что Иван забыл о родстве с князем Александром. Значительная часть литовской элиты искренне рассчитывала на союз с Россией, и политика Патрикеева в долгосрочной перспективе имела шансы на успех. Кроме того, сторонники русско-литовского сближения наверняка брали в расчет и вероятное завершение многолетнего партнерства Москвы и Крыма. Ивана и Менгли-Гирея связывал общий враг – Орда. С ее уходом с политической арены исчезала и основа для союза. Уже в 1501 году Александр Казимирович стал королем польским, после чего Литва и Польша более не разлучались. Крымское ханство вскоре переменило отношение к Москве. Крым и Речь Посполитая почти на три столетия стали главными врагами России. Значит ли это, что оппоненты великого князя оказались более прозорливыми политиками, нежели их государь? Иван III наверняка просчитывал и тот вариант, к которому склонялись его давние соратники, но, в конце концов, предпочел журавлю в небе синицу в руках, которую в данном случае стоит считать скорее жирной гусыней. Кто был тогда прав, а кто ошибался – рассуждать сегодня было бы попросту нелепо. Сторонники Патрикеева или та их часть, неудовлетворенная тем, как разворачиваются события, могла действовать, используя неофициальные каналы. Родственные отношения между княжескими семьями по обе стороны границы играли большую роль в русско-литовских отношениях: шла личная переписка между родственниками по обе стороны границы, имевшая влияние на ход дипломатических переговоров, посылались тайные гонцы. Мы помним, как эффективно сработала эта система во время переговоров о браке Елены Волошанки и Ивана Молодого, а также во время подготовки заговора против короля Казимира. Но она никуда не исчезла, только в этот раз уже не служила целям официальной московской политики. Быть может, Патрикеевы решились по своим каналам поделиться с литовской стороной некоей конфиденциальной информацией, например, известить Александра Казимировича о сношениях с Можайским, Бельским и Шемячичем, чтобы таким образом сорвать переговоры? Но не исключено, что расправа с высшими московскими сановниками вызвана не тайными демаршами круга Патрикеевых, а их старыми прегрешениями, о которых мы вели речь выше: только «высокоумие», простительное в 1495 году, стало выглядеть преступлением в 1499-м, когда перспектива большой войны становилась все более очевидной. Накануне решительного столкновения Иван III счел необходимым упрочить единство правящей элиты, пресечь любые сомнения у литовских магнатов, готовых переметнуться на московскую сторону, в правильности сделанного выбора, и он решил примерно наказать сторонников альтернативного внешнеполитического курса. Если в конце 1498 года Александр Казимирович все-таки был информирован о замыслах московского государя, он хорошо представлял подоплеку казни Ряполовского в феврале 1499-го. Выдача жалованной грамоты Семену Можайскому буквально вслед за этим, а именно в марте этого года, представляется мерой, призванной предупредить намерение князя подчиниться Москве и привлечь на свою сторону. Литовский государь соглашался, что Можайский волен свои владения «продати, и отдати, и заменити, и к своему вжиточному обернути, как сам налепей разумеючи» – в Москве о таких правах вотчинник мог только мечтать. Возможно, Александру Казимировичу стоило предпринять жесткие меры в ответ на сообщение о готовящейся измене. Но репрессии принесли бы больше вреда, чем пользы. Иван III, возможно, счел за благо скрыть от зятя свои истинные намерения, для чего понадобилось странное посредничество в переговорах между Крымом и Литвой. Так или

иначе, переход княжеского триумвирата на московскую службу отложился на год. Наконец планы Ивана III стали сбываться: в апреле 1500 года на московскую службу попросился Семен Бельский. Из Литвы с протестом прибыл смоленский наместник Станислав Кишка. В том же месяце били челом Ивану III Семен Можайский и Василий Шемячич, которые, как и Бельский, жаловались, что на них «пришла велика нужа о Греческом законе». Здесь мы лишний раз убеждаемся в важности религиозного фактора в замыслах Ивана III относительно западного соседа, пускай ему отводилась лишь роль формального повода для принятия православных литовских магнатов на московскую службу. Обширный край от верховьев Оки до Днепра вошел в состав Московской Руси при отсутствии более или менее серьезного сопротивления. Операция была проведена блестяще и стоит отметить заслуги лиц ее готовивших и осуществлявших, и в их числе и братьев Захарьиных, которые в последние годы жизни Ивана III стали играть ведущую роль в государственных делах, фактически заняв место отца и сына Патрикеевых. Именно литовский вопрос, а не еретическое окружение Елены Стефановны, оказался ахиллесовой пятой «партии власти», чем не преминула воспользоваться Софья Палеолог. Иван Юрьевич Патрикеев, немало способствовавший браку великого князя литовского с Еленой Ивановной, конечно, не полагал, что матримониальный альянс, призванный послужить укреплению добрососедства между двумя держававми, станет источником неприятностей для него и его сторонников.

В плену «наважений» Возвращение Деспины и Василия из опалы и низвержение Патрикеевых понадобились Ивану Васильевичу, чтобы привлечь на свою сторону князей Бельского и Можайского и укрепить свои позиции среди православных Литвы накануне большой войны. Но не стоит сбрасывать со счетов и психологическое состояние Ивана в эти годы. Великий князь, учинив опалу над Деспиной в 1497 году, вспоминал все причиненные супруге притеснения и понимал, что ее преступные намерения в значительной степени проистекают от отчаянного положения при дворе, сложившегося при прямом попустительстве, а то и по благословлению Ивана. Угрызения совести терзали душу государя. Вспомним, что ему около шестидесяти – по тому времени старость, причем большую часть жизни – 35 лет – он единолично правит государством, перед которым постоянно встают острейшие проблемы. Он устал. Но удаление Софьи не разрешает ситуацию, напротив, запутывает ее. Так возникает соблазн, свойственный раздраженному и измученному человеку – разом изменить в корне ситуацию, разрубить гордиев узел. Созревают условия для коренного перелома в мировоззрении Ивана и его оценки происходящего вокруг. Но гордому, привыкшему к самовластию человеку трудно признаться в столь серьезной ошибке даже самому себе, куда проще представить себя жертвой дьявольских чар клеветников. Согласно летописному рассказу князь «всполилися» на жену и сына «по диаволю действу и наважению и лихих людей совету». Впоследствии Иван Грозный напишет Курбскому, будто Димитрий-внук и его сообщники князья умышляли многие «пагубы и смерти» против его отца Василия III. В данном случае он, очевидно, пересказывал своего рода семейное предание. Если Ивана III удалось убедить в том, что заговор Софьи и Василия против Димитрия и него самого – коварная выдумка, навет лихих людей, то для мастерицы византийской интриги Софьи не составляло труда развить эту версию, представить оговор как прикрытие подлинного злодейства – против Ивана и Василия.

Смерть и властитель. Средневековая миниатюра Но для того чтобы это предположение укоренилось в сознании государя, стало побудительной причиной радикальных поступков, необходима кропотливая и повседневная пропагандистская работа. Г. В. Вернадский полагает, что Софья, будучи непревзойденным мастером интриги, «не пыталась сама доказывать что-либо Ивану, а подослала какое-то третье лицо, скорее всего не участвующее в конфликте, постепенно подрывать доверие Ивана III к князю Патрикееву». Идеальными кандидатами для исполнения подобного плана стали лекарь Никола Булев и духовник Митрофан, которые часто виделись с великим князем наедине и исподволь внушали ему мысль о том, что он стал жертвой чародейства «злых людей», превративших его в орудие преступных планов, доказывали невиновность опальных и изобличали

коварство еретиков. Сознание того, чем способно обернуться для него потакание вероотступникам, будоражило воображение Ивана, который уже задумывался о переходе в иной мир. И тогда Иван решился смести фигуры на шахматной доске и начать новую игру. Примечательно, что все приказы по «делу Патрикеева» великий князь отдавал лично, не согласуясь ни с Боярской думой, ни с нормами Судебника, в соответствии с которыми два года назад были осуждены на казнь сторонники Софьи. Государь вышел за рамки сословно-представительной традиции и, пожалуй, первый и последний раз продемонстрировал столь яркий пример деспотического самовластия. Р. Г. Скрынников обращает внимание на роль Боярской думы, на помощь которой Димитрий в своем конфликте с дедом якобы рассчитывал. По мнению исследователя, напуганные репрессиями бояре не вмешались в конфликт. Правда, здесь же он отмечает, что после опалы Димитрия и его матери Иван не стал преследовать ее окружение, «избегая раздора с Думой». Но если Дума пассивно наблюдает за действиями Ивана, то отчего тому было опасаться раздора. Невмешательство Думы в конфликт – не следствие испуга, а проявление двойственного взгляда московской элиты того времени на власть, ее устройство и границы ее полномочий. В удельном княжестве существуют отношения между вотчинником и вассалом, в национальном государстве – между государем и его подданными. Если последнее – предмет публичного права, то первое – частное дело, опирающееся на традиции, договоренности и, в конце концов, личные отношения. Члены боярского правительства могли сочувствовать тому или иному претенденту на статус наследника престола, но прекрасно понимали, что конечный выбор остается за великим князем, так как это его семейное дело. Они могли негативно относиться к тому, что Иван отнял у Димитрия и передал Василию титул властителя Новгородского и Псковского, их беспокоили политические последствия этого шага, но вряд ли они могли расценить действия Ивана как превышение полномочий и, очевидно, вполне разделяли его слова, обращенные к возмущенным псковичам: «Чи не волен яз в своем вноуке и оу своих детех?» В этом причина и нейтрально-благожелательная реакция боярства на расправы великого князя с братьями – удельными князьями. Другое дело – казнь Ряполовского и удаление Патрикеевых. Речь идет не о вассалах, не о родственниках, а о сотрудниках государя. Здесь, как мы уже говорили, великий князь нарушил и прерогативы Думы, и нормы Судебника. Скорее всего, кровавые события зимы 1499 года развивались так стремительно, что Дума попросту не успела отреагировать на вспышку государевой ярости. Однако тот факт, что за опалой не последовали аналогичные меры в отношении многочисленных родственников и сторонников опальных при дворе, свидетельствует о том, что великий князь был «волен» только в своей семье, а прочее оставалось вне досягаемости его личного произвола.

Приключения на «Свинском поле» Отдавая распоряжения о казнях и опалах, Иван III действовал под влиянием эмоций, минутного порыва, отнюдь не намереваясь вершить радикальные политические и кадровые перемены. Семену Ряполовскому попросту не повезло – он стал жертвой вспышки ярости: его казнили, в то время как главного зачинщика «предательства» и злейшего противника партии Софьи Палеолог – князя Ивана Патрикеева – лишь удалили от двора и от мирской жизни. Остался при дворе Федор Курицын, хотя его роль становится менее заметной. Нет известий об опалах прочих еретиков. Происшедшие перемены не отменяли венчания Димитрия-внука, юный великий князь хотя и не получил распорядительных функций, но оставался наследником государя. Василий так и не стал «великим князем Всея Руси», зато получил в удел Новгород и Псков. Правда, что касается Пскова, права Василия на этот город так и остались на бумаге. То ли Иван III не

решился доверить сыну стратегически важную область, на стыке границ с Ливонией и Литвой, то ли, поразмышляв, внял доводам псковичей, просивших оставить «по старине». Да и с Новгородом у Василия получилась незадача. После августа 1499 года нет никаких признаков его владетельной роли в управлении Новгородом. Непродолжительное участие в управлении Новгородом оставило у молодого князя горький осадок. Вслед за провозглашением Василия новгородским властителем церковные вотчины в землях Святой Софии были конфискованы и розданы «детем боярским поместье, монастырские и церковные, по благословению Симона митрополита». По предположению Р. Г. Скрынникова, летописцы, за исключением псковского, предпочли не обсуждать мероприятия великого князя, поскольку отчуждение церковных – «божиих» – имуществ воспринималось большинством современников как святотатство. Это был чувствительный удар по архиепископу Геннадию и всей партии любостяжателей, тем более чувствительный и неожиданный, что последовал вслед за возвышением сына Софьи Палеолог. Складывается впечатление, что очередная новгородская конфискация была вызвана не дефицитом земельных угодий и необходимостью испомещения служилых людей. К тому времени земельные резервы, предназначенные для поместных раздач, далеко не были исчерпаны. Государь радовался случаю уязвить нелюбимого владыку Геннадия, тем более руками Василия. Кроме того, Иван III, что называется, «подставил» рвущегося к власти сына, внеся сумятицу в ряды «партии реванша». То, что теперь имя Димитрия-внука никак не было связано с Новгородом, только помогло великому князю. Иван III вряд ли рискнул пойти на «святотатство», опираясь на замеченное в связях с еретиками правительство Патрикеева, действуя от имени Димитрия, мать которого прослыла покровительницей «жидовствующих». После того как Василий получил права, пусть и номинально, новгородского князя, Иван III его руками воплотил в жизнь «непопулярные» меры. Так возникло шаткое равновесие между противостоящими группировками, закрепленное в фактическом разделе государства между двумя наследниками. Понятно, что подобное положение не могло продолжаться долго. Бывшая «партия власти» была деморализована, а Деспина, напротив, прочно захватила инициативу. Однако следующий, 1500 год ознаменовался загадочным происшествием. Великий князь Василий… бежал из Москвы. Краткий летописец 1508 года под 7008 год (сентябрь 1499-го – август 1500-го) сообщает об этом следующее: «Князь Василей, хотя великого княжение, и хотев его истравити на поле на Свинском у Самьсова бору, и сам побежа въ Вязьму своими и советники. А князь великий нача думати со княгинею Софьей и возвратиша его, и даша ему великое княжение под собою, а князя Димитрия поимаша и с материею княгинею Еленою». Каштанов полагал, что Василий бежал в апреле 1500 года, а таинственное «Свинское поле» расположено между Вязьмой и Дорогобужем, где поныне существуют село Самцово и река Свиная. Там «состоялось какое-то столкновение войск, поддерживавших Василия, с частью войск Ивана III», при этом «Василий мог опираться на литовские войска». А. А. Зимин, анализируя предположение С. М. Каштанова, замечает, что Василий не мог пытаться «стравить» отца там, где его не было и полагает, что погубить беглеца пытались литовцы, однако Василий, узнав о движении литовских войск, бежал к Вязьме. Если действительно Василий бежал в Москву в апреле – начале мая, остается выяснить, находились ли здесь в это время литовские отряды.

Русский всадник. Из «Записок» С. Герберштейна Рать Якова Захарьина вышла из Москвы 3 мая. Хроника Быховца сообщает, что она подошла к Брянску «так тихо, что брянскому воеводе пану Станиславу Бартошевичу ничего о том не было известно». Литовцы не приготовились к нападению московитов, так как в Вильно не до конца сознавали серьезности положения. Русские летописи датируют обращение князей к Ивану III апрелем 1500 года. Но с одной существенной разницей: Семен Бельский приехал в Москву 12 апреля, а Иван Можайский и Семен Шемячич Стародубский в этом же месяце «били челом» великому князю, чтобы тот их пожаловал и принял к себе с вотчинами. Если в Москве не думали скрывать ни появление Бельского, ни намерения принять его на службу, то сношения с Можайским и Шемячичем протекали в обстановке строжайшей секретности. Только после падения Брянска князья-перебежчики прибыли к Якову Захарьину и «присягнули служить великому князю московскому со всеми городами, с Черниговом, со Стародубом, с Гомелем, с Новгородом Северским, с Рыльском и со всеми волостями, которые находились в Великом княжестве Литовском». Московское правительство сознавало, что без вооруженной силы не удержать обширный край, вся кампания завершится успешно, если сразу захватить инициативу, а литовского государя поставить перед свершившимся фактом – на землях его вчерашних вассалов хозяйничают московиты. Иван III изначально рассчитывал ввести в заблуждение любимого зятька и это ему удалось. Получив челобитную от Можайского и Шемячича, он направил в Вильно посла с «розметной» грамотой, означавшей денонсацию прежних договоренностей, разрыв отношений и фактическое объявление войны, но, несомненно, московские воеводы быстрее добрались до Брянска, чем московские дипломаты до Вильно. Александр Казимирович и его советники восприняли демарш Семена Бельского как весьма неприятный казус, не предполагая, что Бельский не одинок, и не представляя

поначалу истинные масштабы и последствия конфликта. Когда в Вильно стало ясно, что речь идет не об очередном перебежчике, а о большой войне, грозящей потерей огромных территорий, Александр Казимирович выслал к границе войско под командованием гетмана Константина Острожского. Когда тот подошел к принадлежавшему Литве Смоленску, выяснилось, что Юрий Захарьин уже переместился в район Дорогобужа на реку Ведрошь, перекрывая направление на Вязьму и Москву. «Константин Иванович Острожский со всеми людьми и панами, и еще с воеводой смоленским, и со всеми смольнянами, вооружившись и изготовившись, пошли к Дорогобужу и, прежде всего, пришли к Ельне. И в то время поймали одного языка из московского войска по имени Герман, который был дьяком у Богдана Сапеги, но убежал в Москву и тот язык сообщил им о московском войске, что воевода великого князя московского Юрий Захаринич долгое время был под Дорогобужем с небольшим числом людей. Третьего же дня пришли к нему на помощь другие большие воеводы, князь Даниил Васильевич Щеня и князь Иван Михайлович Перемышльский с многими другими воеводами и людьми, и что все они уже находятся в одном месте под Дорогобужем…». Получить неприятные вести из Брянска, собрать в Вильне войско, пройти с ним до Смоленска не менее 500 километров, там снова «изготовиться» и выступить к Дорогобужу, да еще сделав крюк на Ельню – все эти приготовления заняли значительное время. Когда Острожский прибыл в Смоленск, Юрий Захарьин уже стоял на Ведроши. В Смоленской земле Иван III пока не планировал никаких приобретений. Отряд Захарьина выполнял исключительно оборонительную роль, прикрывая движение на столицу, и вперед не выдвигался. Острожский идет к Дорогобужу, но еще точно не знает, что там происходит, так как вынужден полагаться (или, точнее, не полагаться) на сведения беглого дьяка. Только добравшись до места будущего сражения, которое состоится 14 июля, воевода Александра Казимировича удостоверился в том, что к отряду Захарьина присоединилась тверская рать под командованием Даниила Щени и другие воеводы. Следовательно, до середины июля 1500 года никаких литовских отрядов в окрестностях Ельни и Дорогобужа, готовых либо прийти на помощь мятежному Василию (как полагает С. М. Каштанов), либо его «истравить» (как полагает А. А. Зимин), не было. Да и Захарьин мог подойти к Дорогобужу не раньше середины июня. Предположение С. М. Каштанова о том, что загадочный инцидент с Василием произошел в апреле, не находит подтверждения, потому как в местах будущих боев ни в апреле, ни в мае, ни даже в начале июня никого, кроме мирных крестьян, княжич встретить не мог, если, конечно, он не столкнулся с ватагой разбойников. В. Прохоров и Ю. Шорин указывают, что исследователи упорно не хотят замечать связь Василия с Тверью, от чего страдают их логические построения. «Если обратиться к их трудам, то окажется, что Василий дважды, в 1492 и 1497 годах, был лишен отцом Тверского княжества. Нам дело представляется следующим: опальный Тверской князь Василий ослушался отца и отправился через Вязьму на сход воевод под Дорогобуж… Не забудем, там собиралась “тверская сила”, и своим поступком Василий пытался подтвердить права на Тверское княжество. У деревни Свинной посланцами отца он был перехвачен и, посулами и угрозами, возвращен». Авторы данной версии убедительно связывают цель появления Василия в районе Дорогобужа со сбором войска. Значит, стычка «на поле на Свинском у Самьсова бору», скорее всего, приключилась не раньше начала июля. Но вряд ли можно признать удачным время и место, чтобы подтверждать права на Тверское княжество. С. М. Каштанов предполагал сговор между Василием и смоленским наместником Станиславом Петряшковичем, который прибыл в Москву 23 апреля выразить протест в связи с переходом на русскую службу Бельского.

Следовательно, Василий бежал к литовцам и его задержали люди великого князя? Но, окажись сын Деспины в стане Острожского или при дворе Александра Казимировича, подобный поворот событий по сути дела перечеркивал претензии княжича на московский престол и играл на руку Димитрию-внуку. Поражение русских войск, случись оно, в сложившейся ситуации никакой политической выгоды беглецу не сулило. Допустим все же, что по какой-то причине верный Ивану III отряд напал на эскорт Василия или обнаружил враждебные намерения в отношении княжича. В этой ситуации Василий бежит не к литовцам просить защиты, не на запад к Смоленску, а на восток – в Вязьму. При этом он не выглядит побежденным – его не удалось «истравить», и бежит он в Вязьму «сам» и не один, а с «советниками» или даже «с воинами и советниками». И только после этого великий князь начинает думать о его судьбе и решает возвратить. Увы, но мы не готовы разъяснить ни обстоятельства появления Василия Ивановича под Дорогобужем, ни эпизод его «истравления» без риска унестись в область гаданий. В любом случае злоключения княжича использовались Софьей Палеолог для нагнетания психологического давления на супруга. К началу 1500 года, спустя год после падения Патрикеевых, над головой Василия стали сгущаться тучи. Имя Димитрия снова появляется рядом с именем Ивана III в повелениях направить войска на Литву. Тогда Софья Фоминична решила вновь ударить в уязвимое место – западный вектор внешней политики Ивана III. Единство великокняжеской семьи рассматривалось государем как важный фактор в строительстве отношений с европейскими державами и прежде всего Литвой и Ливонией. Пожалование Василию Новгорода и Пскова неслучайно совпало с посольством в Венецию через Польшу и Венгрию Дмитрия Ралева-Палеолога. Возложение миссии на приближенных Софьи призвано продемонстрировать Ягеллонам внутреннее укрепление противника. Само время и направление бегства Василия выбраны как нельзя удачно. Магистр Ливонского ордена Вальтер фон Плеттенберг в январе 1500 года писал о том, что «великий князь московский со своими сыновьями находится во вражде; причина эта заключается в том, что он хотел своего внука иметь наследником в качестве великого князя, но это ему собственные сыновья, которых он имеет от этой гречанки, не хотят разрешить. Эта вражда и неприязнь удерживает великого князя; иначе бы он давно напал на эту страну». Плеттенберг имел в виду Ливонию, но эти же слова в полной мере относятся и к Литве. Раздоры в семье препятствовали военным планам московского государя, единство (хотя бы внешнее) способствовало их успеху. И вот Василий оказывается неподалеку от литовской границы, там, где находится войско, в котором у княжича, несомненно, найдутся сторонники. Иван III вынужден учесть,

что в случае открытого разрыва с сыном судьба кампании оказалась бы под угрозой. Нельзя было исключить самые радикальные варианты: эмиграцию Василия в Литву и последующий громкий международный скандал или даже переход армии под его командование. Обо всем этом и пришлось великому князю «думати со княгинею Софьей». В тот момент, когда маховик военных приготовлений уже был запущен, когда все договоренности с Шемячичем и его компаньонами были достигнуты, у Ивана Васильевича не оставалось пространства для маневра. Партия Софьи усиленно подталкивала его пожертвовать Димитрием ради успеха в Литовской войне. На этих условиях Василий готов был вернуться в Москву. Вновь обратимся к сообщению Краткого летописца, которое при всей его туманности и лаконичности позволяет достаточно уверенно выстроить следующую причинно-следственную связь: Василий хочет великого княжения, те, кто опасается его возвышения, пытаются его «истравить», покушение вынуждает его обратиться в бегство. Хотя недруги Василия не названы, но летописец тут же указывает, что по возвращении молодого князя в Москву Димитрий и Елена Стефановна были "поиманы". На самом деле Елену Волошанку и ее сына бросят в темницу два года спустя. Летописец, разумеется, знает об этом, но преднамеренно связывает инцидент на Свинском поле с опалой Димитрия-внука и его матери, давая понять читателю, кто именно желал зла будущему правителю и кто поплатился за свое коварство. Летописец здесь, по сути дела, повторяет доводы Софьи Фоминичны, которая в свое время объясняла замысел бегства своего сына на Белоозеро не намерением поднять мятеж против отца, а желанием спастись от «крамол», порожденных неспособностью либо нежеланием Ивана III обуздать злодеев. В дорогобужской истории Василий вновь должен был играть страдательную роль, любое открытое выступление против государя усугубляло его шаткое положение. Маневры Деспины Софьи достигли цели. Со второй половины 1500 года Димитрий-внук, формально оставаясь соправителем, перестал допускаться к каким-либо государственным делам. Единственный раз, а именно в феврале 1501 года, он упоминается в посольских делах, где назван после детей Ивана III. Одновременно росло влияние княжича Василия. В сентябре 1500 года он именовался великим князем «всея Руси». К марту 1501 года к нему перешло руководство судебными делами на Белоозере. Но и окончательно низвергать внука в столь напряженный момент военного противостояния великий князь не торопился. Триумф Василия состоялся только тогда, когда стало окончательно ясно, что Литва и напавший на Русь Ливонский орден проиграли. В ноябре 1501 года русские одержали крупную победу под Мстиславлем, зимой 1501–1502 годов войско Даниила Щени вело успешные боевые действия в Ливонии. А 11 апреля 1502 года Иван III приказал взять Елену Стефановну и Димитрия под стражу, «от того дни не велелъ ихъ поминати въ октенияхъ и литияхъ, не нарицати великимъ княземъ, а посади их за приставы». Через три дня государь благословил Василия на «великое княжество Владимирское и Московское и учинил всеа Русии самодержцем».

Глава XII Время решающих схваток Да дадите нам имение ваше и злато, а вам вечная жизнь. «Наказание к отрекшимся мира» Аще ли хощеши вселитися в ад с дияволом и князьми его в огнь вечный, тогда дозволено благая божия и церковная отимати. «Собрание на лихоимцев»

«Блуждающий» собор Церковный собор, на котором произошло отрытое столкновение сторонников и противников монастырских стяжаний, состоялся во второй половине 1503 года. Относительно точной даты соборных заседаний историки спорят, как, впрочем, спорят и по поводу содержания самой дискуссии и очередности затронутых там вопросов: о судьбе вдовых иереев и о взимании епископами платы за поставление священников. Ю. К. Бегунов датирует соборные заседания маем – июлем 1503 года, А. И. Алексеев – июлем – началом сентября; С. М. Каштанов и Р. Г. Скрынников – августом – началом сентября. К последней точке зрения близок А. А. Зимин, который, однако, разделяет работу собора на два этапа или даже склонен говорить о двух соборах, первый из которых, посвященный вдовым священникам, состоялся в августе – сентябре, а второй, где рассматривались вопросы церковного имущества, начался в конце ноября 1503 года. Каждый вариант хронологической идентификации зависит от того, какому событию, связанному с ходом проведения собора, датировка которого зафиксирована в источниках, исследователи придают большее значение. Ю. К. Бегунов и А. И. Алексеев отталкиваются от болезни государя, сразившей его 28 июля. В этой напасти иные иосифляне усматривали последствие покушения самодержца на церковное имущество. «Чрезвычайно важное значение для определения даты собора имеет известие о болезни Ивана III», – полагает А. И. Алексеев. О связи болезни великого князя с провалом проекта секуляризации церковных земель сообщают «Слово иное», «Житие Иосифа» Льва Филолога. А. И. Плигузов с сомнением относится к исторической ценности перечисленных выше источников и в свою очередь отмечает, что три основных летописных предприятия великокняжеской канцелярии, Троице-Сергиева монастыря и митрополичьей казны – своды 1518 и 1526 годов, Никоновский свод 1526–1530 годов, не связывают болезнь Ивана III с заседаниями церковного собора. Исследователь при этом отталкивается от даты утверждения двух соборных приговоров – 6 августа и 11 сентября. Последний документ запрещал служение вдовым иереям. Но если С. М. Каштанов и разделяющие его точку зрения историки на основе этих сведений датируют собор августом – сентябрем, то А. И. Плигузов сужает временные рамки, полагая, что собор работал с 30 августа по 1 сентября, хотя тут же указывает, что владыки могли прибыть в Москву к 26 августа, а уехали не раньше 11 или даже 15 сентября. Подобная конкретизация обусловлена тем, что, по мнению исследователя, дата 6 августа для соборного приговора невероятна, так как этот день приходился на Преображение, «праздник, который владыки должны были проводить не в думных палатах, а в храме, за литургией и вечерней». Последний довод не представляется убедительным, поскольку 6 августа состоялось не обсуждение вопроса о мзде, получаемой епархиальными начальниками за поставление иереев, а утверждение приговора. Все споры по данному поводу остались позади, а вот официальное оформление соборного решения как раз было более чем уместно произвести в торжественной обстановке. А. И. Алексеев отмечает, что списки соборного приговора с датой 6 августа являются самыми ранними по времени. Версия А. А. Зимина о двух соборах связана с тем, что исследователь учитывал как даты утверждения соборных приговоров – 6 августа и 1 сентября, так и сообщение Льва Филолога о том, что отлучившегося из столицы Иосифа Волоцкого пришлось повторно вызывать на новый собор, теперь уже посвященный секуляризационным планам: «Бысть же и еще царскому повелению, священныя мужа с архиереи в господьствующий град събираюшу ведати о словеси: манастырем села и нивы аще не приаты суть…И о сем собору събрану, не мала же разсуженка добрых лишитися непшующе отци, аще и Иосифу не сушу с ними. Сего ради и паки понудиша его в град Москву взыти…» Иосиф в это время находился при своем умирающем крестнике – князе Иване Рузском. Молодой князь заболел и скоропостижно скончался в конце ноября, что послужило

А. А. Зимину основанием отнести именно к этому времени начало работы нового собора. Сам А. А. Зимин замечает, что в эти дни борьба шла в первую очередь за раздел наследства умершего князя; исследователь приводит точку зрения А. В. Черепнина, заметившего, что на духовной грамоте Ивана Рузского, стоит только одна подпись – Иосифа, и приходит к выводу, что волоцкий игумен действовал в интересах Ивана III. Современники наверняка знали, какими драматическими обстоятельствами вызвана отлучка игумена. Иосифа могли, конечно, известить о новом соборе. Сомнительно, что в сложившихся обстоятельствах его настоятельно призывали вернуться – «понудиша его в град Москву взыти», а сам он вряд ли счел возможным бросить порученное ему государем деликатное дело и поспешить на помощь своим единомышленникам. В конце июля здоровье 64-летнего самодержца серьезно ухудшилось. Тем не менее 21 сентября Иван III отправился на богомолье в Троицкую лавру и далее до Ярославля, откуда вернулся только 9 ноября. Степенная книга сообщает, что путешествие далось великому князю с большим трудом. Ивану III, всегда чуждому религиозной экзальтации, такое поведение не было свойственно. Между тем о том, сколь важное значение придавал он этому паломничеству, можно судить по тому, что Иван III тронулся в дальний путь со всем семейством.

Троице-Сергиева лавра По мнению Ю. Г. Алексеева, резкое изменение настроения и поведения великого князя – косвенное свидетельство тяжелой болезни. Трудно представить, что Иван III, испытывающий физическое нездоровье и переживающий психологический надлом, предпримет энергичное наступление на церковные стяжания; что он, пребывая в покаянном настроении, потребует лишить имений святые обители, некоторые из которых он только что почтил своим присутствием с самыми благочестивыми намерениями. Иван III не замечен в пристрастии к лицедейству, которое было столь свойственно его грозному внуку, и к тому же находился явно в неподходящем состоянии, чтобы обнаруживать подобные качества. В «Слове ином», посвященном троицкому игумену Серапиону и, следовательно, созданном, скорее всего, книжниками этой обители, говорится, что у Ивана III за посягательство на земли Троицкого монастыря «отняло… руку, и ногу, и глаз». А. А. Зимин, полагающий, что начало болезни государя 28 июля произошло до открытия церковного собора, считает, что «Слово» повествует о дальнейшем развитии болезни Ивана III. Но нашлись бы у захворавшего самодержца силы перенести полуторамесячное путешествие? К тому же получается, что состояние великого князя резко ухудшилось после возвращения из

прославленной обители, после молитв, вознесенных преп. Сергию Радонежскому. Столь удручающий результат паломничества никак не соотносится с устремлениями панегиристов троицкого игумена. А. А. Зимин сам отмечал, что агиографический опус Льва Филолога «явно подернут дымкой времени». Неудивительно, что за давностью лет автор «Жития Иосифа» что-то перепутал или неверно передал какие-то детали. Например, прп. Иосиф мог покинуть столицу после благополучного для его партии завершения дискуссии о вдовых попах по причинам самого разного свойства, а Лев Филолог ошибочно связал эпизод кончины рузского князя с перипетиями соборных споров. Вряд ли стоит из употребленного агиографом слова «паки» («снова», «еще раз») делать вывод о том, что после собора о вдовых священниках по прошествии всего лишь двух с половиной месяцев был созван новый собор. Наконец, созыв отдельного совещания специально, чтобы поднять вопрос о монастырских стяжаниях, не отвечает тактике, избранной Иваном III, так как пропадает столь важный фактор внезапности. Отталкиваясь все от того же филологовского «паки», А. И. Плигузов предлагает решить следующую дилемму: «Либо заседал единый собор по дисциплинарным и земельным вопросам в конце августа – начале сентября 1503 года, и тогда следует признать ошибку Филолога, будто поземельный собор был созван “паки”, либо описанные в памятниках середины XVI в. споры о землях 1503 года и вовсе не были темой соборных заседаний». Сам исследователь уверен, что имущественные вопросы при Иване III вообще не обсуждались – ни отдельно, ни наряду с другими. В частности, он отмечает, что летописные известия о соборе 1503 года не упоминают поземельных споров, и все исследователи подозревают летописцев в заговоре молчания, в нежелании выставлять напоказ противоречия, разделявшие интересы светской и церковной власти. «Однако это утверждение сильно отдает нынешними представлениями о цензурных возможностях государства», – заключает историк. Полемизируя с данной точкой зрения, Р. Г. Скрынников напоминает, что современные московские летописцы ни словом не обмолвились о крупнейшей секуляризации, проведенной в 1499 году у них на глазах. «Это наблюдение объясняет, почему московские источники умалчивают о проектах секуляризации на соборе 1503 года, – подчеркивает исследователь. – Попытка распространить новгородский опыт на владения московской церкви вызвала острейший конфликт. Государю не удалось навязать собору свою волю, а поэтому официальные московские источники избегали говорить о его неудаче. Церковники же, возмущенные преступным посягательством властей на их имущества, заинтересованы были в том, чтобы навсегда предать инцидент забвению».

Бури политические и капризы погоды Сведения о соборе, содержащиеся в публицистических произведениях и агиографических очерках позднейшего времени, вокруг которых не один десяток лет ведется острая полемика специалистов, имеют чрезвычайно важное значение, однако не умаляют ценность кратких летописных сообщений. Воскресенская и Никоновская летописи сохраняют строгую хронологическую последовательность, излагая события 7011 года, что далеко не всегда удается летописцам. Итак, какие происшествия удостоились внимания хроникеров (новый год, напомним, начинался 1 сентября): октябрь 1502 года – неудачная осада Смоленска; январь 1503 года – оставление ростовской кафедры епископом Тихоном и посольство венгерского короля Владислава Ягеллона; март – посольство Александра Казимировича, который к тому времени стал польским королем; 7 апреля – кончина Софьи Палеолог; май – отъезд посольства к польскому королю. Далее следует запись «О соборовании о вдовцев, о попех и о диаконех», после чего летописцы отмечают начало болезни Ивана III, который «нача изнемогати» (Никоновская летопись при этом уточняет, что произошло это 28 июля).

Последующие записи относятся уже к 7012 году: 6 сентября освящена церковь Архистратига Михаила, 20 сентября Иван Ощера направляется в Крым, 21 сентября Иван с детьми отбывает на богомолье. В Софийской Второй летописи те же события излагаются в аналогичном порядке, только между сообщениями о соборе и о болезни Ивана вклинивается запись о прибытии крымского посольства. Аналогичная последовательность принята в Своде 1518 года и Иосафовской летописи. Летописцы дружно помещают известие о соборе, или, во всяком случае, о начале его заседаний, между маем 1503 года – московским посольством к Александру Казимировичу – и концом июля – недугом великого князя. Нет никаких оснований сомневаться в том, что участники собора съехались в Москву и приступили к прениям в этом временном промежутке, и столь же очевидно, что заседания совпали с недугом Ивана III. Уточняя дату открытия собора, необходимо учесть еще одно немаловажное обстоятельство: в описываемую эпоху благосостояние как государства, так и отдельного человека, будь то крестьянин или знатный вотчинник, хотя и в разной степени, зависело от урожая и в целом успеха земледельческих работ. На соборе присутствовали не только святые отцы, уже обремененные изрядным хозяйством, но и бояре и думные дворяне, которые с тревогой ожидали, что принесут им «вести с полей». С начала мая по середину сентября умы высокопоставленных клириков и мирян в немалой степени занимали бренные заботы о севе, покосах, уборке урожая. Лишь в июле: в коротком промежутке между Иваном Купалой – 24 июня, на который приходился большой покос, Петровым днем (29 июня), до которого старались закончить вспашку под озимые, – и до 21 июля (позднейшего празднования иконы Казанской Богоматери, когда обычно начиналась уборка ржи), интенсивность страды несколько спадала. Случались и исключения: так, необыкновенно благоприятным выдалось лето 1483 года, когда после Петрова дня принялись жать рожь, а спустя месяц, с Ильина дня (20 июля), почали убирать яровые. И все же для этого периода, который климатологи именуют «малым ледниковым», куда более характерна неустойчивая погода, частые ненастья, понижение среднегодовой температуры и смещение вегетативного периода на более поздний срок. Предыдущий, 1502 год, по свидетельству летописи, стояло лето «все непогоже». Непрестанно отмечались бури, во время которых и «хоромы рвало, и деревья из корня рвало». В течение всего лета дожди шли великие. Осень также была «вся непогожа же». Вследствие этих экстремальных явлений «хлебу был недород и ржем и ярем, многие люди и семян не собраша, а то непогодие стояло и до Николина дни (6 декабря) и потом замерзло и снег пал и людии учали ездити». Этот год, безусловно, следует отнести к числу голодных, хотя летописи молчат и о «туге великой», и о дороговизне. В 1503 год Русь вступила с дефицитом семян и недостатком продовольственных припасов, что должно было прибавить заботы власть имущим.

Пахота и жатва. Лицевой летописный свод Теперь посмотрим, в какие сроки проводились церковные соборы в конце XV – середине XVI века. Первый собор на еретиков 1488 года – февраль; второй собор на еретиков 1490 года – октябрь; третий собор на еретиков 1504 года – декабрь, соборный суд над новгородским владыкой Серапионом 1509 года – июль; собор 1517 года, созванный для епископских хиротоний, – февраль; собор 1520 года, созванный с этой же целью собрался опять же в феврале; собор 1522 года – март; собор, разбиравший вины Максима Грека 1525 года, – апрель; собор 1526 года – март; церковный суд над Вассианом Патрикеевым в 1531 году – май; канонизационный собор 1547 года – февраль; собор, осудивший Исаака Собаку 1549 года, – февраль. Помимо церковного собрания в том же 1549 году и в том же феврале месяце состоялся так называемый Собор примирения – первый земский собор, который продолжался два дня и был созван Иваном IV для решения вопросов о новом Судебнике и о реформах Избранной Рады. Важное место в нем занимали представители духовенства. Стоглавый собор 1551 года заседал в январе – феврале; собор о списании икон 1552 года – в октябре; и, наконец, собор, рассматривавший дела Матвея Башкина и Ивана Висковатого, проходил в декабре 1553 – январе 1554 года. Из шестнадцати упомянутых совещаний тринадцать раз духовенство съезжалось в Москву в зимне-весенний период, и два раза – в октябре. Почти половина соборов состоялась в феврале. В этом случае невозможно говорить о совпадении – безусловно, февраль самое удобное время в смысле минимума хозяйственных забот и легкости сообщения. И не случайно, что ни разу отцы церкви не собирались в ноябре – в самую распутицу, а также в летние месяцы и сентябрь, те самые, когда день год кормит. За исключением июля. В Москву участники собора, скорее всего, выехали после Петрова дня и прибыли в первую неделю июля. Вот как повествует о достославных деяниях соборян Воскресенская летопись: «Того же лета бысть архиепископъ Ноугородцкий Генадеи на Москве, и съборовашесъ Симаномъ митрополитомъ всея Руси и епископы, и повелеша вдовымъ попомъ и диакономъ не пети, ни священьству касатися; такоже уложили и отъ ставлениа у поповъ и у диаконовъ и отъ техъ месть церковныхъ, по правиломъ святыхъ Отець, мзды не

имати, да на томъ грамоту утверженую написаша и руки свои къ ней приложиша и печати привесиша».

Вдовым иереям не оставили выбора Очередность вопросов, рассмотренных на соборе, традиционно рассматривается в связи с сообщением «Письма о нелюбках» иноков Кириллова и Иосифова монастырей. «И егда совершися собор о вдовых попех и дияконех, и нача старец Нил глаголати, чтобы у манастырей сел не было, а жили бы черньцы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием, а с ним пустынникы белозерские». «Письмо о нелюбках», известное по единственному списку середины XVI века, отличают фактические ошибки, например, указывает в качестве участника собора умершего к тому времени Паисия Ярославова, но при этом данное произведение содержит достоверные сведения уникального характера. «Скорее всего, автор “Письма” знал о ходе собора от других лиц и поэтому неточно пересказал суть полемики», – подчеркивает Е. В. Романенко. И. А. Алексеев считает, что при начале соборных заседаний был предложен вопрос о монастырских селах, обсуждение которого было прервано монаршьим недугом. Вероятно, после провала проекта отчуждения церковных земель в деятельности собора наступил перерыв, вызванный болезнью великого князя, a затем вниманию отцов собора были предложены дисциплинарные вопросы. Заметим, что объединение в одну группу вопросов о вдовых иереях и о ставленнических пошлинах дань формальности и вряд ли правомерно по сути. Обе проблемы оказались в повестке соборного обсуждения по инициативе противостоящих друг другу группировок иосифлян и заволжцев и не обязательно рассматривались одновременно. Снова обратимся к приведенному выше свидетельству летописцев. Сразу обращает на себя внимание исключительное место, которое занимает в нем новгородский архиерей Геннадий Гонзов. С упоминания о нем не только начинается сообщение, митрополит Симон и прочие участники собора сведены в придаточное предложение, в качестве чуть ли не подручных владыки Геннадия. Очевидно, что новгородский архиерей не волею случая представлен как главное действующее лицо собора, который во всех летописных сводах, а также в «Письме о нелюбках» именуется «собором о вдовых попех и диаконех». Другим важным участником обсуждения был Иосиф Волоцкий. Одна из частей Стоглава носит название «О техъ же вдовствующих попех и диаконех, преподобного игумена Иосифа Ламского волока, самобывавшего на том соборе собрание от священных правил». Митрополит Макарий, возглавлявший в 1551 году работу Стоглавого собора, был большим почитателем преп. Иосифа. Второе место на соборе после Макария занимал волоцкий постриженик Феодосий Новгородский. Сразу же после окончания соборных прений Феодосий ушел на покой в Иосифов монастырь. На соборе присутствовали и другие волоцкие постриженики – епископы Савва Крутицкий, Акакий Тверской и Гурий Смоленский. Так что составители Стоглава имели верное представление о том, сколь значительную роль играл прп. Иосиф при рассмотрении данного вопроса в 1503 году.

Первый лист «Стоглава» Волоцкая обитель и прочие крупные монастырские корпорации, испытывая острый дефицит священников, были крайне заинтересованы в запрещении овдовевшим иереям оставаться на своих приходах. Решение собора 1503 года фактически не оставляло выбора этой категории священнослужителей: их вынуждали либо искать себе применение вне лона церкви, либо уходить в монастырь. «А кто техъ поповъ и дияконовъ вдовцовъ, которые после своихъ женъ живутъ чисто, захотятъ во иноческое одеянie одеяти себе. И таковии благо дарящее Божии судьбы, въ монастыри отходятъ, и отъ духовнаго настоятеля, и отъ игумена пострызаются, и обновивъ себе о всемъ чистымъ покаяниемъ, ко своему отцу духовной no достоинству аще суть достойни, и тогда таковии со благословениемъ Святительскимъ да священствуютъ въ монастырехъ, а не въ мирскихъ сторонахъ». Летописи, как и «Письмо о нелюбках», именуют церковный форум 1503 года «собором о попех». По нашему убеждению, на нем, как и на прочих мероприятиях такого рода, за исключением Стоглавого собора, должен был рассматриваться только один вопрос – в нашем случае о служении вдовых иереев. Его инициаторами и организаторами выступили

владыка Геннадий и Иосиф Волоцкий. Известно, что Геннадий приезжал в Москву в феврале 1503 года. По всей видимости, он обсуждал с митрополитом Симоном замысел созыва собора. Еще в большей степени любостяжатели желали добиться суда над вольнодумцами. В апреле 1503 года, вскоре после кончины Софьи Палеолог, исполненный покаянного настроения, Иван III пригласил к себе волоцкого игумена. Великий князь охотно раскаивался в своих прегрешениях, в том числе в потакании еретикам, но когда Иосиф, пользуясь благоприятным моментом, решил подвигнуть государя на преследование ереси, тот отделался общими фразами и, похоже, потерял интерес к разговору. Было понятно, что Иван III не собирается отдавать еретиков на расправу. Не переменилось и благожелательное отношение государя к заволжцам. Самодержец нуждался в них для решительного наступления на церковную собственность, и прежде всего земельные владения. По признанию того же Иосифа, Иван III нестяжателей «держал… в чести велице». Они же «молиша самодержца, яко имуща дерзновение к нему, ради бо крепкого их жительства и добродетели множества не мало же рассуждениа приемлеми и почитаеми». Иван III и единомысленные ему советники со своей стороны также целенаправленно готовились к собору, намереваясь развернуть его деятельность в нужное им русло. Инициатива выступления принадлежала самому государю, который «восхоте… у митрополита, и у всех владык, и у всех манастырей села поимати и вся к своим соедините». Тактика поведения была продумана заранее, правительство решило воспользоваться присутствием представителей высшего духовенства, чтобы заставить их пойти на уступки в вопросе церковных стяжаний. Неизбежные в таком случае потери земельных угодий предполагалось компенсировать: владыки и монастыри должны были быть «изоброчены» из великокняжеской казны деньгами и хлебом.

Как сработала «домашняя заготовка» Как только завершилось рассмотрение вопроса о вдовых иереях, нестяжатели, не дожидаясь утверждения приговора (возможно, чтобы не дать повода распустить собор), предприняли смелый шаг. Иван III на соборном совещании «призывает убо митрополита и всех владык и архимандритов и игуменов и своея мысли совет им открывает». Столь неожиданный поворот событий обескуражил присутствующее священноначалие. Самодержец, очевидно, ограничился призывом к обсуждению вопроса о монастырских стяжаниях, не обозначая свою точку зрения, однако она не являлась секретом для участников собора, которым перспективы разворачивающейся полемики не сулили ничего хорошего. Неудивительно, что речь великого князя была встречена молчанием. Иван III повернул ход собора в нужном ему направлении, обосновать же позицию нестяжателей выпало на долю наиболее авторитетного представителя заволжцев Нила Сорского. Преподобный начал «глаголати, чтобы у манастырей сел не было». Автор «Письма о нелюбках» верно отметил этот яркий момент, очевидно, произведший на присутствующих ошеломляющее впечатление. А. А. Зимин был уверен, что на соборе действительно выступал преп. Нил. А. И. Алексеев отмечает, что факт выступления на соборе Нила Сорского четко зафиксирован в источниках: «Попытки поставить его под сомнение проистекают из априорных исследовательских предпосылок, согласно которым Нил и “заволжцы” не могли выступать с программой секуляризации церковных имений…» После выступления перед освященным собором преподобный, судя по всему, следуя оговоренному заранее сценарию, обратился непосредственно к великому князю, причем его поддержали и клирики и миряне. «Слово иное» – публицистический памятник начала XVI века – сообщает: «Приходит же к великому князю и Нил, чернец з Белаозера, высоким житием словый сый, и Денис, чернец Каменский, и глаголют великому князю: “Не достоить чернецем сел имети”. К сим же приста и Василий Борисов, Тферския земли боярин, та же и

дети великаго князя: и князь великий Василий, князь Дмитрей Углецкий присташа к совету отца своего. И дияки введеныя по великом князе глаголаху: «Не достоить чернецем сел имети». Вполне вероятно, что среди этих дьяков мог находиться и брат Нила Андрей Майков. Странное первенство в указанном перечне скромного боярского сына Василия Борисова, проявлявшего себя прежде лишь на ратной стезе, трудно объяснимо. Видимо, из всех светских лиц он оказался самым активным проводником идей нестяжательства, что бросилось в глаза удивленным современникам. Сам факт выступления Борисова на стороне нестяжателей как раз не вызывает удивления. Борисовы, как и многие тверские фамилии, были близки к окружению Ивана Молодого, а затем Димитрия-внука. Старец Спасо-Каменного монастыря Денис происходил из князей Звенигородских, близких к Патрикеевым. Не должно удивлять и присутствие в числе посягнувших на монастырское имущество княжича Василия. После падения Патрикеевых и «поимания» Димитрия-внука недруги стяжателей, будь то заволжцы или еретики, не представляли более угрозы для сына Софьи Палеолог. Иван III перед лицом столь дружного выступления нестяжателей получил повод обратиться к собору с конкретным запросом. А. И. Алексеев, проанализировав позицию различных групп духовенства, участвовавших в работе собора, полагает, что в вопросе об отчуждении церковных и монастырских земель епископы не заняли позиции активного противодействия великокняжеской власти. Только митрополит Симон в силу своего положения – главы Русской церкви, и архиепископ Геннадий, переживший опыт новгородских конфискаций, выступили против проекта изъятия церковных и монастырских вотчин. Однако положение Геннадия Гонзова осложнялось неприязненным отношением со стороны государя и его окружения. Когда новгородский владыка попытался возразить великому князю, то тот «многим лаянием уста его загради». Новгородский епископ счел разумным более не ввязываться в полемику, чем в свою очередь заслужил упреки от своих единомышленников: «Что убо противу великому князю ничтоже не глаголешь? С нами убо многоречив еси…» На роль закоперщика контрнаступления любостяжателей Геннадий не годился. Большинство епископата занимало выжидательную позицию. Но и на стороне нестяжателей численного перевеса не наблюдалось. Только тверской владыка Вассиан Оболенский, двоюродный брат бывшего ростовского епископа Иосафа, да коломенский Никон, прежде кирилловский игумен, могли поддержать требования Нила Сорского. Против любого покушения на монастырские имущества выступала верхушка черного духовенства, а приходские священники, напротив, скорее склонялись к поддержке заволжцев. В столь неустойчивой ситуации любостяжатели и поспешили призвать на помощь волоцкого игумена – «паки и принудиша его в град Москву взыти».

И ты… Симон В сложившихся условиях многое зависело от позиции митрополита Симона. Если бы он занял сторону Ивана III, или хотя бы сохранил нейтралитет, то вопрос, скорее всего, решился бы в пользу сторонников секуляризации. Но однажды потакнув великому князю в новгородских конфискациях, Симон решил, что дальнейшие уступки несовместимы с миссией архипастыря, и твердо встал на защиту материальных благ церкви. Не дожидаясь приезда Иосифа, митрополит послал великому князю письмо, в котором доказывалась законность монастырского землевладения, на основании многочисленных цитат, по замечанию П. Н. Милюкова, не всегда добросовестно приведенных. В послании великому князю, зачитанному митрополичьим дьяком, говорилось, что времен императора Константина «святители и монастыри грады и власти и села и земли дръжали, и на всех соборех святых отец не запрещено святителем и монастырем земель держать».

Но Иван III, вряд ли знакомый с постулатом «все, что не запрещено – то разрешено», не удовлетворился подобными объяснениями. В этот момент колеблющиеся готовы были дрогнуть и пойти навстречу настроениям великого князя. Ведь подобным ответом иерархи не только отвергали предложение Нила Сорского, но постфактум осуждали ревизию вотчинных прав церкви, осуществленную по указанию государя накануне в Новгороде. Как отмечает Н. А. Казакова, «независимо от мотивов, которыми руководствовалось правительство, проводя на протяжении последней четверти XV века последовательные конфискации земель у новгородской церкви, эти действия объективно, в силу огромных масштабов конфискаций, должны люди поставить под сомнение самый принцип незыблемости церковного землевладения». Похоже, что именно в эту критическую минуту в Москве появился Иосиф. По всей видимости, он не выступал открыто в защиту монастырских владений. Волоцкий игумен верно оценил расклад сил на соборе, предугадал, что шансы нестяжателей преуспеть не велики, несмотря на поддержку властей. Иосиф посчитал излишним и опасным вступать в пререкания с великим князем и избрал непривычную для себя роль озабоченного поиском компромиссов переговорщика, «разчиняа лучшая к лучшим, смотря, обоюду ползующая…». Вместе с тем он весьма успешно вел закулисную агитацию и пропаганду, сумев доказать епископату, что по отобрании вотчин у монастырей тотчас же настанет очередь вотчин архиерейских. Епархиальные владыки в свою очередь могли увлечь за собой значительную часть белого духовенства. Сложившееся большинство укрепилось в своих намерениях отстоять церковные имения даже перед лицом государевой немилости. Митрополит в сопровождении московского духовенства явился к великому князю и привел конкретные ссылки на Библию, «грамоту» Константина, правило Карфагенского собора, жития святых и пожалования князей Владимира и Ярослава. Новый вариант соборного ответа содержал не только мотивы предыдущих выступлений, но и предупреждение, что властители, посягнувшие на «стяжания церковные», которые «Божия суть стяжание» будут «прокляты в сей век и в будущий». Но и в этот раз Иван Васильевич счет аргументы любостяжателей недостаточными. Е. Е. Голубинский, обращая внимание на то, что великий князь не удовольствовался единократным ответом ему собора, заставив давать ответ целых три раза, полагает, что таким образом государь надеялся выторговать у иерархов уступки. Вряд ли великий князь собирался торговаться с собственными подданными – думается, он надеялся, что противники секуляризации в конце концов дрогнут, не решившись идти на открытый конфликт с властью, но их ряды, напротив, становились все более сплоченными. Напряженная схватка с оппозиционным духовенством, переросшая в острый публичный спор, ввергла государя в стрессовое состояние. Не переносившего «претыкания» его воле самодержца выводила из себя предсказуемое, но от того не менее раздражающее фрондерство Геннадия и неожиданные упорство и строптивость обычно покладистого митрополита Симона. Бурный всплеск эмоций – вспомним «лаяние» с новгородским владыкой, и психологический дискомфорт, в котором Иван III существовал последние годы, спровоцировали инсульт, о тяжести последствий которого мы можем только догадываться. Надо сказать, что проблемы со здоровьем, которые испытывают недруги любостяжателей, – один из излюбленных сюжетов «партийной» литературы. Иосиф писал, что ученик Алексея дьякон Истома, «соучастник дьявола, пес адов, был пронзен удой Божьего гнева: гнусное сердце его, вместилище семи лукавых духов, и утроба его загнили». В тяжелых мучениях Истома испустил свой нечистый дух. Вслед за Истомой и «окаянный поборник сатаны» протопоп Алексей заболел тяжкой болезнью и был поражен мечом Божьего суда. Другой еретик – поп Денис – после проклятия и ссылки предался вселившемуся в него хульному бесу: в течение месяца он бесчинно кричал голосами зверей, скотов, птиц и гадов и в ужасных мучениях испустил свой гнусный еретический дух. По сообщению Иосифа, так же ужасно умер и Захар чернец. Последователи волоцкого игумена не настаивали на летальном исходе, но столь же

последовательно награждали своих врагов различными хворобами. В «Житии Иосифа», написанном Саввой Черным, заболевает некий иеромонах Исайя, «всегда ненавидя и злословя монастырь Иосифов». Когда епископ рязанский Кассиан «нача хулити преподобного Иосифа… что ж зде, не терпя Бог хулы на преподобного, посылает на него жезл наказания, уяся ему рука, тако же и нога, и не могий языком глаголати». (Еще один инсульт?) Что касается Ивана III, то он, похоже, действительно расплатился здоровьем за свою попытку покушения на богатства церкви.

Искушение владыки Геннадия Противостояние любостяжателей и их противников прекратилось в связи с болезнью великого князя, формально так и не разобравшего разгоревшийся спор, который, по сути, закончился ничем. Никакого решения собор на сей счет не принял, и неудивительно, что летописи о разразившемся столкновении умалчивают. Вопрос о ставленнической пошлине рассматривался отдельно от обсуждения будущего вдовых попов. Воскресенская и Никоновская летописи подчеркивают последовательность событий, используя формулировку «такоже уложили». Сомнительно, что таким образом говорится о двух пунктах запланированной повестки дня, обсуждавшихся поочередно. Софийская вторая летопись и вовсе выделяет известие об отмене платы за хиротонию, представляя его отдельным событием: «Того же лета уложиша и от ставления попов и у диаконов от мест церковных по правилом святых отец мзды ни имати, на том и грамоту уложиша и руки свои к ней приложиша, и печати свои привесиша». Предложение следует сразу за известием о соборе «о вдовых попех», но составитель Софийской второй летописи, в отличие от своих коллег, не упоминает о приговоре по этому вопросу, который, как мы знаем, был утвержден 1 сентября. Имеем ли мы дело с небрежностью летописца? Но и в остальных летописных свидетельствах речь идет о двух решениях и одной «грамоте», хотя таковых имелось две. Ставленные пошлины обсуждались после приговора по вдовым иереям, так почему же в таком случае приговор по первому вопросу утвержден почти на месяц раньше, а именно 6 августа? Чтобы развеять недоумение, вернемся к сути обсуждавшихся вопросов. Если секуляризационные планы в первую очередь целили в первую очередь в богатеющее монашество, то отмена платы за хиротонию – в алчных епархиальных владык. Если против церковных стяжаний выступали заволжские старцы, мздоимство архиереев подвергалось нападкам еще со стороны стригольников, теперь же это прискорбное явление гневно обличали еретики. Собор запретит митрополиту брать деньги или подарки при поставлении епископов, а архиереям велит поставлять на все места клириков и отпускать их без мзды и без всякого дара. Нарушителям этих постановлений, будет ли то «митрополит, архиепископ или епископ во всех русских землях», собор угрожал извержением вместе с их ставленниками.

Собор Святой Софии в Новгороде Складывается впечатление, что борясь со злоупотреблениями в церкви, инициаторы данных мер метили не столько в алчное священноначалие вообще, сколько в конкретного человека – Геннадия Гонзова, известного любителя поживиться за счет подчиненных. За поставление каждого священника Геннадий получал полтора рубля, что по тем временам составляло значительную сумму. Например, в 60-х годах XV века Симонов монастырь ссудил одному сыну боярскому пять рублей под залог его деревни. Должник не смог вернуть деньги и ему пришлось расстаться со своим имением. К новгородскому владыке и великий князь, и придворные вольнодумцы относились, мягко говоря, неприязненно. После собора антипатия еще более возросла. В Кремле рассчитывали, что Геннадий вряд ли изыщет в себе силы отказаться от давних привычек, и готовили «нормативную базу» для его низложения. Расчет оказался верным. В июне 1504 года Геннадия отстранили от должности именно из-за поставлений «по мзде». Сребролюбивый владыка «…остави престол свои за немощь, неволею, понеже бо приеха с Москвы на свои престол в Новгород в Великий и начят мзду имати у священников от ставлениа наипаче пръваго, чрез свое обещание»..Из столицы прибыла целая следственная комиссия, облеченная значительными полномочиями. «Приеха с Москвы Юрьеи, Дмитрея Володимерова сын да Иван Телешев и боярин митрополичь, повелением государя великого князя Ивана Васильевича и митрополита Симона, и владыку Генадья взяли, и казны попечатали, и поехали к Москве июня в 1 день». Узилищем для Геннадия послужил Чудов монастырь, где он когда-то начинал карьеру, здесь же он спустя полгода после своего падения скончался. Так бесславно закончилась карьера этого незаурядного человека. Но вернемся в Москву. Представляется наиболее вероятным, что вопросы о церковном имуществе и о пресечении злоупотреблений со стороны священноначалия были предложены великим князем и его окружением к обсуждению одновременно – сверх повестки дня. Но если большинство соборян в конце концов грудью встало на защиту стяжаний, то в отношении второго пункта единства среди участников собора не наблюдалось – монашествующая братия и белое духовенство не симпатизировали этим статьям дохода епархиальных владык, которые оказались в данном случае в изоляции. Иные наверняка посчитали чрезмерным перечить государю в еще одном деле. «Очевидно, что решение собора, запрещающее взимание платы со священнослужитилей за хиротонию, было уступкой соборного большинства “нестяжателям” и великому князю за

отказ от секуляризации», – справедливо отмечает Ю. К. Бегунов. Решение было принято, и решение, как мы могли убедиться, самое радикальное. Полвека спустя иосифлянское большинство Стоглавого собора фактически дезавуирует приговор по ставленническим пошлинам, различив взимание «мзды» от компенсации издержек – «проторов», размер которых разрешили устанавливать отдельно в каждой епархии. Глава 89 Стоглава содержит «правило, еже о поставлении священническом, пошлину давати обычну повелительным своим писанием, присно, блаженного царя Исаакия Комнина». Тогда же была поставлена точка в споре о церковных стяжаниях, которые объявлялись неприкосновенными: «Въ данное Богови въ наследие благъ вечныхъ, никтоже ихъ можетъ отъ церкви Божия восхитити, или отняти, или продати, или отдати, страшно запрещение не токмо простымъ, но и самымъ царевымъ и вельможамъ…» Но вернемся в 1503 год, когда соборное постановление «на большее утверждение его уложения» скреплено было печатями великого князя и Василия. Интересно, что светские правители «к сей грамоте печати своя привесили», а митрополит и архиереи приложили руку – значит ли это, что Иван не был в состоянии поставить подпись под документом? Произошло утверждение приговора об отмене платы за хиротонию, напомним, 6 августа, очевидно, сразу же после того, как Иван III стал оправляться от удара и, вероятно, смог появиться на публике – на празднике в честь Преображения Господня. А вот другой приговор, выгодный любостяжательской партии – о вдовых попах, – государь утверждать явно не торопился. Похоже, что эта задержка – своеобразная месть иосифлянам со стороны великого князя, который то ли вредничал, то ли вовсе подумывал о том, чтобы не давать хода решению собора. 1 сентября приговор все же был утвержден. К этому времени раздражение на строптивых церковников улеглось, чтобы постепенно смениться покаянным настроением, которое вылилось в отъезд на богомолье 21 сентября.

Костры для вольнодумцев Совместное выступление нестяжателей и вольнодумцев захлебнулось, и наступила очередь противоположной стороны. В апреле 1504 года волоцкий игумен прислал письмо духовнику Митрофану, в котором требовал от последнего приложить все возможные усилия, дабы побудить Ивана расправиться с еретиками. В противном случае Иосиф угрожал Божьей карой и великому князю и его духовному наставнику. Давление на князя достигло апогея. Терзаемый болезнями и старостью, алчущими мести святыми отцами и предвкушающим сладость власти сыном, Иван сдался на милость победителей. Он дал согласие на созыв нового церковного собора – на этот раз для осуждения ереси – и подписал завещание, в котором благословил Василия «всеми русскими великими княжествами». К собору, который был назначен на декабрь 1504 года, великий князь приказал обыскать по всем городам и привезти в Москву видных еретиков. Еще до собора 1503 года Иосиф составил первую редакцию «Просветителя», после – второй расширенный вариант, который сыграл роль своеобразного обвинительного заключения на новом соборе. Впервые на Руси запылали костры инквизиции, отбрасывая кровавый отблеск на торжествующие лица иосифлян. Постниковский летописец сообщает, что «лета 7013 князь велики Иван со отцем своим Симаном митрополитом и сь епископы обыскашя еретиков Волка Курицина и его товарищев Митю Коноплева да Ивашка Максимова и сожгошя их декабря в 27 день. А Некрасу Рукавову повелешя язык урезать и в Новегороде в Великом сожгошя его. Тое же зимы юрьевъского архимандрита Касьяна да брата его Ивашка Самочерного, да Гридю Квашню, да Митю Пустоселова и иных еретиков сожгошя, а иных в заточение, а иных по манастырем розослашя». В числе иных оказался некто Семен Кленов, сосланный в Волоцкий монастырь, который с этого времени превратился в место исправления инакомыслящих. «Опять пред нами фигурирует очень малое число имен…», – досадует А. В. Карташов. В московских застенках оказалось совсем немного вольнодумцев, что огорчало Иосифа и его

позднейших апологетов, которые не желали признать, что дефицит обвиняемых и осужденных объясняется не изъянами следствия, а действительными – достаточно скромными – размерами еретического движения. По-видимому, в новгородском кружке 80-х – начала 90-х годов было не менее 33 членов, из них восстанавливаются поименно только 7. Из участников кружков 90-х годов, кроме нескольких лиц, участвовавших в еретическом движении ранее, удается восстановить имена 3 «москвичей» и 7 «новгородцев». Итого, в общей сложности, в новгородско-московском движении участвовало не менее 70 человек. Остается добавить, что «новгородско-московское движение» просуществовало свыше 30 лет, и на разных этапах к нему примыкали разные люди – кто-то отходил в сторону, иные покинули этот мир, как протопопы Денис и Алексей, Иван Черный и чернец Захар. Иные пустились в бега, как это случилось накануне собора 1490 года, когда из Москвы сбежали писец Иван Черный, купец Игнат Зубов, или канули в неизвестность, как «загадочный» Мартынка. Единовременно к движению вольнодумцев принадлежало значительно меньше 70 человек, идентифицированных Ю. К. Бегуновым. Разумеется, речь идет о ядре движения, но по его размеру можно судить о степени распространенности этого явления на Руси. Уже упоминавшееся свидетельство Иосифа Волоцкого – «ныне и в домех, и на путях, и на торжищах иноци и мирьстии и вси сомняться, вси о вере пытают», – и донные нередко преподносят в качестве доказательства широты и глубины еретического брожения. На самом деле это парафраз Григория Нисского, известного церковного писателя и богослова IV века, описывавшего современное ему состояние массового умственного возбуждения, порожденного тринитарными спорами: «Все полно такихъ людей, которые разсуждаютъ ο непостижимыхъ предметахъ, улицы, рынки, площади, перекрестки; спросишь, сколько нужно заплатить оболовъ, – философствуютъ ο рожденномъ и нерожденномъ; хочешь узнать ο цене на хлебъ, – отвечаютъ: Отецъ больше Сына; справишься, готова ли баня, – говорятъ: Сынъ произошелъ изъ ничего». (Иосиф был знаком с писаниями Гр. Нисского, цитирует его в «Просветителе».) Да и сам Иосиф, в зависимости от впечатления, которое он хотел произвести на своего корреспондента, умело варьировал численность «жидовствующих». Когда в послании в Ивану III волоцкий игумен ставит целью «похвалить» государя за его строгости, оказывается, что увлечение сомнительными идеями не носит повального характера: «И аще бы не ты, государь, показал ревность о православной вере християнстей и любовь Господу Богу и Пречистой Богородици и ненависть к еретиком и казнь на иже жидовская мудроствующих, было бы уже безчисленое множество православных християн в жидовской вере». А в послании Василию III, которого преп. Иосиф пытается вдохновить на новые подвиги, выясняется, что и отец здравствующего великого князя не был достаточно строг, и жидовствущих вокруг развелось великое множество. «А которые, государь, почали каятись, и отец твой, государь, их покаянию поверил и дал им ослабу, и те много неизреченна зла сотвориша и многих православных христьян в жидовство отведоша. Ино, государь, никому невозможно тое беды утолити, разве тобя, государя и самодержца всея Руския земля». В 1504 году Иван III все же амнистировал многих кающихся еретиков, но после его смерти новый государь «обыскал и управил» и вновь вернул в заточение отпущенных.

Глава XIII Свет и тени «просветителя» – Ну, что это? – спросил царь, и все с любопытством нагнулись к столу и увидели какие-то корешки, перемешанные с лягушечьими костями. Игумен перекрестился. – Этим благословила тебя мать? – спросил насмешливо Иван

Васильевич. А. К. Толстой. Князь Серебряный

Эллинския прелести Как только мы попытаемся определить конкретное содержание и непосредственные задачи жидовствующих, сформулировать программу новгородско-московского движения, то столкнемся с труднопреодолимыми препятствиями. К сожалению, мы можем оценить воззрения и поступки еретиков лишь со слов их противников, которые так долго добивались суда над инакомыслием и так горячо настаивали на самом жестоком наказании раскольников, что для достижения своей цели были способны изрядно домыслить и приукрасить их якобы противные православию поведение и образ мыслей. В начале XX века А. И. Соболевский даже приходил к пессимистическому выводу, что «вопрос о сущности ереси жидовствующих, при скудности наличных данных, должен считаться неразрешимым». На круг интересов жидовствующих косвенно указывает почитаемая ими литература – правда, ее перечень мы опять же узнаем только от ересегонителей, на чью добросовестность, как мы видели, полагаться не следует. В качестве практического курса астрономии еретики использовали «Шестокрыл», заключавший в себе шесть лунных таблиц, откуда и появилось его название. Таблицы позволяли путем несложных математических приемов вычислять вперед с известной точностью лунные фазы и затмения. Книга была снабжена комментариями еврея Иммануэля бен-Якоба, жившего в XIV веке в Италии. Пришлось засесть за «Шестокрыл» и владыке Геннадию. «А Шестокрыл я изучал потому, что нашел в нем ересь: время рассчитано – от Адама двести семьдесят шесть девятнадцатилетий! А сейчас идет шестое девятнадцатилетие по летосчислению иудеев, – поясняет новгородский архиерей. – А ведь сделано это для прельщения христиан! Хотят сказать: “Года христианского летописца подходят к концу, а наши длятся!” А как окончится наша пасхалия, тут они и хотят начать прельщение. Я ведь проверил весь Шестокрыл, да и выписан он у меня». При этом Геннадий Гонзов обнаруживает библейские корни «Шестокрыла», – оказывается, звездозаконие было открыто Сифу, третьему сыну Адама, потом Енох записал священные дни, и часы, и годы, а Ной затем передал последующим родам. У жидовствующих в чести был Дионисий Ареопагит, впрочем, увлечение арепагитикой было всеобщим: не избежал его и Иосиф Волоцкий. К литературе жидовствующих относилась и «Логика» – книга Моисея бен-Маймона, испанского еврея XIII века, сочинение философско-метафизического характера. Возможно, под «Логикой» Геннадий подразумевал «Диалектику» Иоанна Дамаскина, так как «Логика» Маймонида была переведена с еврейского языка на русский в Западной Руси и сохранилась в списках не ранее конца XVI века. Еще одна книга, которой якобы увлекались жидовствующие, – «Учение луннику», сочинение, близкое к «Шестокрылу»; а также «Тайная тайных» (или «Аристотелевы врата») – произведение, содержащее якобы наставление Аристотеля Александру Македонскому, приписываемое все тому же Маймониду. Наконец, к книжности жидовствующих с большими или меньшими основаниями можно относить «Космографию», «Повесть о семи мудрецах» и еще некоторые другие книги XV–XVI веков из числа переводных, большей частью также содержащиеся в списках отреченных.

Маймонид. Современный памятник в Кордове Н. Г. Порфиридов, указывая, что основной круг литературы жидовствующих устанавливается если не с полнотой, то с определенностью в известной его части, характеризовал его следующим образом: «В нем мало собственно богословской литературы, если не принимать за последнюю книги Священного Писания. Много книг научных: астрономических (астрологических), естественно-научных, философско-метафизических и пр., – “научных”, конечно, в средневековом смысле слова». По замечанию Н. М. Гальковского, отреченные книги астрологического содержания «представляются в сущности довольно невинными, при ближайшем с ними знакомстве»: «По большей части это собрание примет, из которых многие и теперь еще живут в народе». Можно с уверенностью заключить, что жидовствующие не пользовались сочинениями, подрывающими основы христианской догматики, а что касается вышеуказанных псевдонаучных книг и связанных с ними заблуждений, то православные иерархи относились к ним достаточно благодушно. Об этом можно судить по вердикту Стоглавого собора 1551

года. Тогда разбирался вопрос: что положено делать с теми «злыя ереси кто знаетъ, и держится рафли шестокрылъ, воронограй астрономи, заднии аллимахъ звездочетии, аристотелевы врата; и иныя составы и мудрости Эллинския бесовския, который прелести отъ Бога отлучаютъ, и въ прелести веруючи многихъ людей отъ Бога отлучаютъ, и погибаютъ». На это последовал следующий ответ: «По всемъ градомъ запретити и заповедати съ великимъ духовнымъ запреще ниемъ, чтобъ православныя Християне таковыхъ Богоотреченныхъ Святыми Отцы и седмию Соборы, и отверженныхъ всехъ еретическихъ книгъ, у себе не держали и не чли. A которые будуть люди по ся места, те еретическая отреченный книги держали и чли, или учили иныхъ прельщати, и те отъ бесовъ прельщалися, и они бы о томъ каялись отцемъ своимъ духовнымъ, и впредь бы у себе таковых еретическихъ книгъ не держали и не чли. A которые люди, отныне и впредь учнутъ таковыя еретическия книги у себе держати и чести, или учнутъ иныхъ прельщати и учити, и потомъ обличены будутъ, и темъ бытии отъ благочестиваго Царя въ великой опале, отъ Святителей по священнымъ правиломъ въ конецъ въ отлучении». Из этого приговора следует, что популярность «Шестокрыла» и прочих произведений, позволявших любознательному читателю предсказывать будущее, благополучно пережила еретическое движение. Иосифлянское большинство собора не связывало увлечение «Шестокрылом», «Аристотелевыми вратами» и тому подобной литературой с жидовствующими или с иудаизмом, более того – относило к «мудрости Эллинския бесовския», то бишь античному язычеству. Пропагандистов отреченных книг ожидало наказание – великая опала – только в случае, если они упорствовали в своем заблуждении и продолжали «прельщать» окружающих даже после предупреждения о недопустимости своего поведения.

Артамон Матвеев. Гравюра XVIII в. После смерти царя Алексея Михайловича в 1676 году враги могущественного вельможи Артамона Матвеева приписали ему увлечение колдовством: якобы с неким доктором Стефаном боярин читал «черную книгу», рисовал каббалистические знаки и призывал нечистых духов. Несмотря на серьезность обвинения и решительный настрой обвинителей, Матвеев отделался ссылкой в Пустозерск, откуда вернулся в столицу спустя несколько лет. Очевидно, что интерес к магическим упражнениям при московском дворе существовал всегда, но статус преступления подобные суеверия приобретали лишь при условии появления соответствующего политического заказа.

Старые споры о главном Главный источник сведений о ереси, и он же главный свидетель обвинения – так называемый «Просветитель». Объемистый труд Иосифа Волоцкого состоит из 15 глав – «слов», которые по содержанию своему можно условно подразделить на четыре группы. Первые четыре Слова посвящены разбору критики еретиками православия и христианства как такового и отповедям преподобного Иосифа на означенные нападки. Их анализ порождает серьезные сомнения в том, что автор спорит именно с современными ему раскольниками. Пятое, шестое, седьмое Слова посвящены защите догмата иконопочитания.

В восьмой – десятой главах «Просветителя» рассматриваются эсхатологические воззрения еретиков и официальной церкви в свете несостоявшегося в 1492 году Апокалипсиса. Слова с двенадцатого по пятнадцатое так или иначе затрагивают проблему осуждения и наказания еретиков. Несколько особняком стоит Слово одиннадцатое, направленное против «ереси новгородских еретиков, хулящих иноческое житие». Итак, вначале было Слово первое. Здесь прп. Иосиф ведет речь о «новой ереси новгородских еретиков, говорящих, будто у Бога Отца Вседержителя нет ни Сына, ни Святого Духа, Единосущных и Сопрестольных, и что нет Святой Троицы». Новгородские кривоверы якобы полагали Иисуса Сыном Божим не по существу, но по благодати, так же как и ветхозаветных пророков, а Духа называли дыханием, исходящим из Божиих уст и растворяющимся в воздухе. В опровержение этих измышлений Иосиф приводит только пророческие свидетельства, поскольку жидовствующие отвергали написанное святыми апостолами и святыми отцами о Святой и Животворящей Троице. Экклезиологические соблазны жестоко терзали церковь с тех пор, как начала складываться христианская догматика. В ранневизантийскую эпоху полемика об Ипостасях Святой Троицы сопровождалась подлинными трагедиями: кровавыми столкновениями, государственными переворотами и даже войнами, не говоря уже о жестоком преследовании инакомыслящих партией, которая в данный момент занимала доминирующее положение. Православие выстрадало и отстояло Троичный догмат в упорной борьбе с ересями, низводившими Сына Божия или Святого Духа в разряд тварных существ или же лишавшими Их достоинства самостоятельных Ипостасей. Противники антитринитариев тем самым сохраняли для верующих свободным путь ко спасению. Действительно, в «очеловеченном» Христе невозможно подлинное соединение Божества и человечества. Только Сын, единосущный Богу-Отцу, мог Своим Воплощением, смертью и воскресением оживотворить и спасти человека, и только Дух, единосущный Отцу и Сыну, может освящать и соединять нас с Богом, – учил святитель Афанасий Великий. Наиболее серьезную опасность для православного христианства представляло арианство, учение, получившее поддержку как басилевсов, иерархов церкви, высших сановников империи, так и широких народных масс. (Вспомним приведенное свидетельство Св. Григория Нисского.) В начале IV века александрийский пресвитер Арий весьма успешно проповедовал свои взгляды, согласно которым второе лицо Троицы Христос – хотя и совершеннейшее творение Божье, но все-таки тварь, то есть существо не вечное, не существовавшее до рождения и не безначальное, и как таковой он Сын Божий не по существу, а по благодати. Иосиф в Слове первом воспроизвел не иудейскую, а арианскую точку зрения. Из арианского репертуара почерпнул автор «Просветителя» и следующий довод: Христос не изначален, а сотворен, Он не существовал при Творении, поскольку слова: «Сотворим человека по образу и по подобию Нашему» – Бог сказал ангелам либо Сам Себе. «Так еретики безумнее иудействуют, так иудеи противятся истине и переворачивают», – резюмирует прп. Иосиф». Афанасий Великий в послании своем к Афрам упоминает нечестивые изречения ариан о том, «что Сын из не сущего, что Он – творение и создание, что было время, когда Его не было, и что Его природа изменяема». В 325 году в Никее состоялся вселенский собор, призванный поставить точку в споре между Арием и православными. Собор осудил арианство и принял Символ веры. Слова Символа, утверждающие веру: «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша», – опровергают арианское учение о тварности Сына и утверждают сущностное единство Отца и Сына. Арий же в отношении Христа употреблял термин подобный (или подобносущный ). В своем Слове Иосиф воскрешает дискуссию на Никейском соборе и постулаты антиарианской литературы, в частности творений Афанасия Великого. Четыре слова

Афанасия Великого против ариан были переведены на славянский язык еще в 907 году. В Новгороде по инициативе архиепископа Геннадия был составлен сборник, содержащий Четыре слова против ариан и Слово на Пасху Афанасия Великого. Появление сборника наверняка связано с ересью жидовствующих, но вряд ли сам факт его составления является доказательством того, что еретики исповедовали арианство. Тем не менее Слово первое «Просветителя» представляет собой антиарианский памфлет, слабо связанный с историческим контекстом и довольно небрежно адаптированный для обличения «жидовства».

Осуждение Ария. Фрагмент фрески Дионисия Вот образчик такой адаптации. Обратим внимание, как Иосиф утверждает тварность Иисуса: «Да устыдятся жиды, утверждающие, будто Божество единолично и односоставно, и будто Бог Отец Вседержитель не имеет Сына, Единосущного и Сопрестольного Себе, и будто Христос, о Котором проповедали пророки, является Сыном Божиим не по Существу, но по благодати, как Давид и Соломон». Но иудеи, а следом и их российские последователи должны были отрицать существование Сына Божьего в принципе – в любой возможной ипостаси. Для иудаизма не может быть абсолютно никаких компромиссов в этом фундаментальном понимании Единственного Одного Бога, который есть окончательный созидательный источник всей жизни и смерти, элементов природы, поддерживающий все физические и духовные силы. Предвижу возражения: в Ветхом Завете под «сынами Божьими» подразумеваются Ангелы (Быт. 6:4), сыном Божиим именуется царь Давид. (Подчеркнем, слова «сын» в обоих случаях употребляются именно со срочной буквы). Господь возвещает пророку Нафану о

Давиде следующими словами: «Он построит дом имени Моему, и Я утвержу престол царства его навеки. Я буду ему отцем, и он будет Мне сыном; и если он согрешит, Я накажу его жезлом мужей и ударами сынов человеческих» (2 Цар. 7:14) Очевидно, что Давид избран Богом Саваофом для решения определенной задачи, с этой целью Бог возносит его над прочими и готов считать своим сыном, но и готов спросить с него как строгий отец с нерадивого отпрыска. Здесь «сын – отец» не более чем бытовая житейская аналогия. В ответ Давид обращается к Богу со словами благодарности, многократно именуя себя Его рабом. (2 Цар. 7:19–29). Давиду и его династии обещано политическое первенство, не более того. На Давида не переносится благодатная Божественная сила, на что, между прочим, вправе рассчитывать любой правоверный иудей: «Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у ворот моих и стоя на страже у дверей моих! Потому что, кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать от Господа» (Притч. 8:35).

Царь Давид. Художник П. Берругетте

Дальнейшая биография царя Израиля наполнена испытаниями и заканчивается катастрофой. После того, как Давид вступил в преступную связь с Вирсавией и подстроил убийство Урии, пророк Нафан возвестил: «Как ты этим делом дал повод врагам Господа хулить Его, то умрет родившийся у тебя сын» (2 Цар. 12:14). Когда сердца израильтян уклонились на сторону его сына Авессалома и Давиду пришлось покинуть Иерусалим, некий Семей, кидая вслед ему камни, восклицал: «Уходи, убийца и беззаконник!..» (2 Цар. 16: 7–8). Соломон и Давид почитались иудеями, как впрочем, и христианами, избранниками Божьими, но не его Сынами. Оксфордский словарь иудаизма подтверждает, что в еврейской идиоме «Сын Божий» является явно метафорическим выражением. Библейский словарь Хастинга комментирует: «В семитских языках “сыновство” – концепция, несколько свободно используемая для обозначения морали, а не физических или метафизических отношений». Повторим: в еврейской религиозной традиции нет места для Троицы и нет места для ипостасей Божества. В уста «жидов» Иосиф вновь вкладывает доводы христианских раскольников-антитринитариев, а именно ариан, стремясь при этом максимально приблизить обличаемые взгляды к иудаизму.

Для кого Иисус – не Христос В Слове втором Иосиф продолжает попытки синтезировать некую псевдоиудейскую идеологию. Этот раздел, содержащий ветхозаветные свидетельства о пришествии Христа, посвящен «ереси новгородских еретиков, говорящих, что Христос еще не родился, но придет время, когда Он родится; а Тот, Которого христиане называют Христом Богом, – простой человек, а не Бог». Снова мы отмечаем характерную для волоцкого игумена путаницу – в данном случае он смешивает отношения евреев к Иисусу как Мессии, и их отношение к Иисусу как к Сыну Божьему, что отнюдь не одно и то же. Евреи жили напряженным ожиданием явления в мир того, кто станет великим пророком, непобедимым воином, справедливым судьей и могущественным царем. Иудейские законоучители разработали представление о Мессии как о властителе, который принесет Израилю искупление и будет править им в конце времен, станет орудием установления царства Божия, с приходом которого сбудутся библейские пророчества.

Вход Господень в Иерусалим. Работа А. Рублева При земной жизни Спасителя его последователи несомненно почитали его как Мессию, помазанника Божия, хотя сам Иисус таковым себя открыто никогда не называл. Недруги Христа в свою очередь воспринимали Его как Лже-Мессию, обманщика и авантюриста. Восторженный прием, который устроила Иисусу толпа при Его въезде в Иерусалим, свидетельствует о том, что слова и дела Сына Человеческого, вне зависимости от Его истинных намерений, пробудили в людях мессианские упования, накалившиеся до крайности. Но кандидат в иудейского Мессию, возбуждающий надежды на торжество преображенного Израиля, обернулся в глазах разочарованных евреев распятым на кресте неудачливым мятежником, чтобы воскреснуть христианским Мессией, вочеловечившимся Богом, принявшим смерть ради спасения человечества. Различное понимание природы грядущего Мессии – человеческой и Богочеловеческой – ярко проявляется в споре Иисуса с фарисеями в главе 22 Евангелия от Матфея. «Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их: Что вы думаете о Христе? Чей он сын? Говорят ему: Давидов. Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет его Господом, когда говорит: «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов твоих в подножие ног Твоих»? Итак, как же Давид называет его Господом, как же он сын ему?» (Мф. 22:41–45; Мк. 12:35–37). Фарисеи, явившиеся к Иоанну Крестителю, спрашивают: «Что же ты крестишь, если ты не Христос, ни Илия, ни пророк?» (Ин. 1:25).

Для иудеев избранник Божий может быть либо пророком, либо Мессией. Так воспринимали Иисуса израильтяне, узнавшие о его чудесах, и апостолы в самом начале своего ученичества. После воскрешения Иисусом сына вдовы «всех объял страх, и славили Бога, говоря: великий пророк восстал между нами, и Бог посетил народ свой. Такое мнение распространилось о Нем по всей Иудее и по всей окрестности» (Лк. 7:16), Апостол Андрей, придя к брату Симону (Петру), сказал: «Мы нашли Мессию, что значит: Христос», – и привел его к Иисусу (Ин. 1:41). Вслед за Андреем и Петром их земляк Филипп призывает к Иисусу Нафанаила, сообщив ему, что они нашли Того, о Котором писали Моисей в законе и пророки. Нафанаил сомневается, узнав, что Иисус происходит из Назарета. То есть он понимает, что речь идет о Мессии, который по представлениям иудеев не может происходить из Назарета. В то время жители Иудеи пренебрежительно относились к галилеянам, как не вполне «полноценным», испорченным тесным сосуществованием с язычниками еврееям. Кроме того, Израиль ожидал пришествия Мессии не из Назарета, а из Вифлеема, как об этом ясно предсказал пророк Михей (Мих. 5:2). Филипп предлагает Нафанаилу лично убедиться в правдивости его слов. Что происходит дальше. Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот, подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты – Сын Божий, Ты – Царь Израилев. Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: «Я видел тебя под смоковницею»; увидишь больше сего и говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому (Ин. 1:45–51). Здесь Нафанаил называет Иисуса Сыном Божиим, в том смысле, в каком именовал Давида ветхозаветный Бог, он видит, что Иисус, несмотря на свое происхождение из Назарета, обладает даром чудотворения (знает его и о нем прежде очной встречи) и признает его Мессией – Царем Израилевым. Иисус поправляет Нафанаила – «увидишь больше сего», и это «большее» подразумевает, что Иисус превыше ожидаемого иудеями Мессии. Далее Спаситель напоминает Нафанаилу место из книги Бытия. Там Иаков увидел во сне: «Вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней». (Быт. 28:12). Но здесь даже более важно, что Иисус не сказал: он остановился на том самом месте из Книги Бытия, за которым следует: «И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака». Теперь же на этой лестнице стоит Иисус Христос, сын Человеческий. Таким образом, Иисус иносказательно пояснил, что скрывает в себе именование Сын Божий, кто Он на самом деле. «Иисус, напомнив Нафанаилу образ лестницы, говорит о том, что между небом и землей устанавливается постоянная связь. Бог перестает быть некой тайной, скрытой, с одной стороны, в глубинах истории, а с другой – пребывающей где-то в глубинах неба. Он устанавливает с человеком прямую связь в лице Сына Человеческого, в лице Того, с Кем Нафанаил сейчас говорит». Примечательно, что в синоптических Евангелиях первым признают Иисуса Сыном Божиим бесы, познавшие Его силу (Мф. 8:29; Мк. 1:24) и видящие его нечистые духи (Мф.16:16; Мк. 3:11) – сущности, бытующие вне контекста конкретного вероучения, в том числе иудейского. Людям приходится вначале оперировать привычными религиозными понятиями и с течением времени преодолевать их. Так, ученики Иисуса недоумевают: «кто же это, что и ветер и море повинуются Ему?» (Мк. 4:41). В Евангелии от Матфея апостолы по прошествии довольно значительного этапа ученичества только после чуда хождения по воде признали его «истинно Ты Сын Божий» (Мф. 14:31–33). Через некоторое время Иисус спрашивает «за кого почитаете меня» и получает ответ Петра: «Ты Христос, Сын Бога Живого» (Мф. 16: 15–16). Это и есть формула христианского Мессии. И после этого Спаситель, удостоверившись, что ученики его познали истину, наказывает ученикам хранить

в тайне, что он Иисус Христос. Для иудеев Иисус навсегда остался Лже-Мессией, а следовательно, «истинный Христос» (греческий синоним арамейского «мессии – помазанника»), как справедливо указывает прп. Иосиф Волоцкий, для них еще не родился. Между тем иудейский Мессия – реальный человек из плоти и крови, потомок царя Давида, которой победит врагов Израиля, вернет народу его землю, примирит его с Богом. «Почти все начали ожидать в лице Мессии всемирного завоевателя, который для того и явится во всем могуществе Посланника Божия, окруженный знамениями и чудесами, чтобы низложить и упразднить все тогдашние царства на земле, составить из всего рода человеческого единую державу, в коей иудеи должны занять первое место и быть Его наперсниками. Касательно лица Мессии существовало у многих грубое заблуждение, состоящее в том, что Он будет человек, подобный прочим, только с необыкновенными силами и дарами от Бога; другие представляли Его существом высшим, но, однако, не Богом…». Потому евреи, а вслед за ними и «жидовствующие», никак не могли объяснять свое непризнание Иисуса Мессией тем, что «он простой человек, а не Бог». Разумеется, иудеи не считают Иисуса Богом, что никак не связано с мессианской проблемой. Вместе с тем иудеи не считают Христа и пророком, а еретики, судя по Слову первому «Просветителя», считают Его не только пророком, но и Сыном Божиим, пусть и не единосущным Отцу. Основатель караимизма Анан-ибн-Дауд признавал Христа за пророка – припомним, что Схария был, скорее всего, караимом. Однако Анан и его последователи, равно как и правоверные раввинисты, никогда не признавали Христа Сыном Божиим. Необходимо признать, что христологические воззрения еретиков в интерпретации прп. Иосифа предстают столь противоречивыми и путаными, что возникает вопрос о точности его сообщений и добросовестности автора. В XIX веке митрополит Макарий (Булгаков) определял ересь жидовствующих как «полное отступничество от христианской веры и принятие веры иудейской: «Схария и его товарищи проповедовали у нас не какую-либо ересь христианскую, а ту самую веру, которую содержали сами, и в том виде, в каком исповедуют ее все иудеи, отвергшие Христа Спасителя и Его Божественное учение». В наше время автор перевода сочинений прп. Иосифа иеродиакон Роман (Тамберг) повторяет этот вывод: «По сути новгородско-московская ересь в своих крайних проявлениях была почти чистым иудаизмом, призывающим отвергнуть открытое Христом в Евангелии новозаветное учение и возвратиться к мертвой букве Ветхого Завета». Однако прп. Иосиф опровергает данную точку зрения, поскольку изображенные им еретики демонстрируют довольно приблизительное и отрывочное представление об иудаизме и ветхозаветных преданиях.

«Я его слепила из того, что было…» Слово третье сообщает о ереси новгородских еретиков, говорящих, что надлежит придерживаться Моисеева закона, сохранять его, совершать жертвоприношения и обрезываться. С этих позиций христиане подвергаются нападкам в труде Флавия Клавдия Юлиана «Против христиан», упоминания о котором мы найдем и в тексте «Просветителя». Император-философ, правивший Римской империей в 361–363 годах, не только восстановил античное язычество, но и пытался оспорить христианские догматы. В частности, Юлиан обвинял христиан в том, что они отступили от заветов Моисея, отказавшись от обрезания, в то время как Иисус предписывал строгое следование иудейскому закону. Юлиан, как и многие римляне той поры, рассматривал христианство как иудейскую секту и с этой точки зрения пытался выставить их лжецами и отступниками. Слово четвертое направлено против ереси новгородских еретиков, говорящих: «Разве Бог не мог спасти Адама и род его, неужели у Него не было небесных воинств, пророков,

праведников, чтобы послать на исполнение Своей воли, – но Он Сам сошел в виде нищего бедняка, вочеловечился, пострадал и этим победил дьявола? Не подобает Богу так поступать!». Данное утверждение еретиков, сообщенное волоцким игуменом, скорее всего, позаимствовано им у другого античного критика христианства – Цельса, известного по направленным против него сочинениям христианского философа Оригена. Иосиф, по сути дела, заставляет новгородских еретиков повторять следующие слова Цельса: «Вы занимаетесь софистикой, когда говорите, что сын божий – само слово; объявляя сына божьего “словом”, вы предъявляете не чистое, святое слово, а человека, позорнейшим образом поведенного на казнь и подвергнутого мукам бичевания. Если бы сын божий был у вас действительно словом, мы бы вас похвалили. (Но ваш Иисус только) хвастун и колдун». Обвинения христиан в отступлении от заветов Моисея, воспроизведенные прп. Иосифом, звучали актуально в эпоху противоборства язычества и христианства, когда в рамках последнего сосуществали последователи апостола Павла и иудеохристианские общины. В XV веке этот антихристианский тезис выглядел архаично, тем не менее нельзя совершенно исключить его применение со стороны иудеев и караимов. Что касается упреков в «слабости» Христа, то их следует признать очевидным анахронизмом – только убежденному язычнику, такому как Цельс, представлялась варварством вера христиан, обращенная к «схваченному и казненному», – поклоняющийся громовержцу Юпитеру не мог понять, как всемогущий бог способен воплотиться в смертного человека и претерпеть пытки и казнь. Ветхий Завет учит иудеев сочувствовать мученичеству праведников, принимающих смерть за веру, эту традицию восприняло и христианство. Ветхозаветным братьям Маккавеям, отказавшимся поклоняться языческим идолам, посвящены слова святых отцов, они именуются мучениками Христовыми, несмотря на то что пострадали за полтора века до Христа. Иудеи не считают Иисуса Мессией, но им, равно как и христианам, чужды языческое любование грубой силой и восприятие земного могущества в качестве решающей сакральной характеристики. Мы видели, что на долю героя еврейского народа царя Давида наряду с победами и славой выпало немало горя и страданий. Бедствия, перенесенные еврейским народом за пятнадцать веков после появления в мире Спасителя, и политическое торжество христианских государств вряд ли благоприятствовали попыткам поставить христианам на вид «уязвимость» их Бога. Содержание первых четырех Слов «Просветителя», как, впрочем, и последующих глав, не сообщает нам ничего о позитивной программе обличаемых волоцким игуменом еретиков. В отличие от прочих известных еретических движений Схария и его последователи не предложили альтернативной официальному христианству идеологии (наподобие, например, манихейской или арианской), не выдвигали вслед за стригольниками собственной программы исправления пороков современной церкви. Полагаясь на свидетельства преп. Иосифа, мы представляем, что отвергали жидовствующие, но при этом остается совершенно не ясным, что они принимали. При этом критика ортодоксального православия со стороны жидовствующих непостижимым образом велась одновременно с позиций иудаизма, христианских ересей и античного язычества. Более того, всеядные еретики нападали на современную церковь и с позиций новозаветных. Так, автор «Просветителя» пишет: «Иные же извращают слова святого апостола Павла, которые он написал к Тимофею: “Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, через лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением” (1 Тим. 4: 1–3). Еретики говорят, что святой апостол Павел сказал это об иноках: ведь они запрещают жениться и воздерживаются от пищи, – а о таких будто бы и написано: “Проклят всякий, кто не восставит семени во Израиле”». Мы можем объяснить все эти странности только одним образом. Обратим внимание на

«невинную» на первый взгляд фразу в предпосланном «Просветителю» «Сказании о новой ереси новгородских еретиков…». «Этой беды ради и я выбрал из Священного писания и святоотеческих творений некоторые обличения против речей еретиков, – уведомляет читателя Иосиф. – …Я собрал воедино свидетельства из различных святых книг, чтобы знающие, прочитав, вспомнили, а незнающие, прочитав, поняли». На наш взгляд, эта фраза раскрывает не столько алгоритм работы над «Просветителем», сколько незамысловатую методику мистификации, благодаря которой появилось на свет «учение» жидовствующих. Иосиф извлек из множества знакомых ему антиеретических трудов нападки на христианскую церковь, относящиеся к разным эпохам и религиозным течениям, и, собрав их в одно целое, выдал кропотливо сложенную мозаику за систему взглядов новгородских вероотступников. В середине XVI века рязанский епископ Кассиан критиковал «Просветитель», «яко не подлинну быти свидетельству книги сея». Постриженник Кириллова монастыря Кассиан обвинял Иосифа в том, что тот возводил ложные обвинения на вольнодумцев и его книга содержит не достоверные свидетельства, а измышления о ереси. Важно отметить, что подобную мистификацию волоцкий игумен в принципе не считал деянием достойным порицания, напротив – полагал бы богоугодным делом, заслуживающим всяческого одобрения. Р. Г. Скрынников обратил внимание на то, что в «Просветителе» преподобный Иосиф развивал мысль о «перехищрении и коварстве Божьем», которое противопоставляется им «бесовскому злохытрству». Иначе говоря, вождь любостяжателей верил в то, что существует ложь «хорошая», допустимая для того, чтобы с ее помощью половчее побороть «плохую» ложь – супротивников Божиих или своих недругов.

Явление у дуба Мамврийского В Слове пятом автор повествует о ереси новгородских еретиков, «говорящих, будто не следует изображать на святых иконах Святую и Единосущную Троицу, ибо сказано в Писании, что Авраам видел Бога с двумя ангелами, а не Троицу. Здесь же приводятся из Священного Писания доказательства того, что Авраам видел Святую Троицу и что должно изображать на всечестных иконах Святую и Животворящую Троицу». Прп. Иосиф продолжает тему антитринитарных взглядов еретиков, приводя в пример отношение жидовствующих к иконописной традиции изображения Св. Троицы. Таким образом, автор «Просветителя» сам вступает на скользкий путь, обращаясь к проблеме, вызывающей поныне неоднозначное толкование. Существует мнение, что тринитарное толкование сюжета с явлением Аврааму – в Церкви вовсе не древнее и не повсеместное. Понимание трех мужей как Логоса и двух ангелов полностью соответствует Священному Писанию и Священному Преданию в период II–V веков. Эту точку зрения разделяли такие православные богословы, как Иларий Пиктавийский, Феодор Мопсуестский, Кирилл Александрийский, Феодорит Киррский. В частности, этой точки зрения придерживается и автор Толковой Библии – А. П. Лопухин. Понимание этого сюжета как явление Троицы появилось не ранее середины IV века. Тот факт, что многие отцы, не углубляясь в анализ, просто говорили о явлении Бога, еще не дает повода для тринитарной интерпретации 18-й главы Бытия. Очевидно и во времена прп. Иосифа толкование явления Аврааму у Мамврийского дуба и иконография этого сюжета (вспомним знаменитую «Троицу» Андрея Рублева) вызывали ожесточенные споры, в которых могли участвовать и еретики. В этой связи стоит вспонить о получившем в средние века широкое распространение апокрифическом «Завещание Авраама». В нем Господь посылает архангела Михаила к Аврааму забрать душу праведника на небо. Авраам, встретив архангела, принимает его за обычного путника, и только проницательная Сарра узнает в нем одного из встреченных у дуба Мамврийского.

Сам прп. Иосиф сообщает о разночтениях в Св. Писании относительно изображения Св. Троицы и Ее ипостасей. Автор «Просветителя» пространно размышляет о многочисленных противоречиях в библейских текстах, которые, по его мнению, на самом деле есть результат ограниченности человеческого понимания. Затем волоцкий игумен вновь возвращается к теме изображения Св. Троицы. При этом в стремлении доказать, что Сам Бог многократно называл Себя в Писании и Ангелом, он прибегает к прямой подтасовке. «В книге Судей сказано: “Явился Ангел Господень жене Маноя и сказал ей: вот, ты неплодна и не рождаешь; но зачнешь и родишь сына…” Жена пришла и сказала мужу своему… Маной помолился Господу, чтобы вновь тот человек пришел к нему. И пришел к нему… Маной хотел, чтобы тот поел хлеба, пошел заколоть для него козленка, – ибо считал того простым человеком, – Ангел же сказал ему: “Я не буду есть хлеба твоего. Я есмь хлеб жизни”». Однако в примечаниях редактора издания 1993 года указывается, что в доступных славянских редакциях Библии предложение «Я есмь хлеб жизни», на которое ссылается прп. Иосиф, отсутствует.

Явление Аврааму трех ангелов у дуба Мамврийского. Художник К. П. Брюллов Следующее Слово шестое, обращено «против ереси новгородских еретиков, говорящих, будто не следует поклоняться рукотворным предметам, то есть святым иконам, Честному и Животворящему Кресту и другим божественным и освященным предметам, которые Господь Бог наш Иисус Христос повелел создавать во славу Свою». Иудеи были настроены непримиримо к христианскому культу поклонения рукотворным изображениям, строго следуя библейским заветам. Но можно ли отнести критику иконопочитания исключительно на счет иудейского влияния? Иконоборчество на протяжении длительного времени являлось составной частью государственной политики византийских самодержцев, начиная с 726 года, когда император Лев Исавр запретил воздавать поклонение иконам. Иконоборцы, как впоследствии новгородские еретики по версии прп. Иосифа и западноевропейские протестанты, указывали на библейскую заповедь «Не сотвори себе кумира…». Как отмечает Ф. И. Успенский, в самой христианской Церкви обнаружились сомнения и колебания относительно поклонения иконам. «Некоторые греческие епископы, сравнивая культ первых веков христианства с современным им, не могли заметить существенных отличий. Тогда язычники упрекали христиан, что их бедная плебейская вера не имеет ни храмов, ни алтарей, ни прекрасных статуй, на что христиане с полной искренностью и справедливостью могли отвечать: зачем мне изображение Бога, когда и сам человек есть образ Божий; на что мне строить храм Богу, когда и весь этот мир дело рук Его… Нельзя думать, что эдикт против иконопочитания не имел себе поддержки в современных

воззрениях…». Иконоборчество оказалось явлением заразительным и живучим, следы которого мы находим и на территории Московской Руси. В конце XIV века бороться с иконоборцами пришлось ростовскому епископу Иакову. Позднее иконоборчество стало характерной чертой гуситского движения, которое во времена не столь отдаленные от описываемых событий, а именно в первой половине XV века, распространило свое влияние на территории от Австрии до Молдавии и Польши. Гуситы врывались в храмы и уничтожали иконы и другие священные изображения. Слово шестое «Просветителя» разительно отличается от всех прочих тем, что в нем семь раз упоминаются еретики. (Например, в последующем Слове седьмом слово «еретик» не упоминается ни разу.) Здесь же приводятся разнообразные критические доводы еретиков. Полагаем, что в Слове шестом получила отражение действительная полемика по данной проблеме с участием вольнодумцев, что находит подтверждение в других источниках. Как установил Ю. К. Бегунов, в составленной братом Федора Курицына Иваном Волком «Кормчей книге» – сборнике правил церкви и государственных узаконений по церковным вопросам – из всех соборных правил только 82-е правило VI Вселенского собора приведено в измененной редакции. Оно читается следующим образом: «Не напишеши агница во образ Христа, ни того самого. Толкование: Агнец предан бысть в образ истиннаго Христа бога нашего и не подобает образа почитати, паче истинны, и агнца на честных иконах написати перстом Предтечевым показаема, ни самого Христа, бога нашего, и шаровныими писании по человеческому образу нарисовати». Текст правила, приведенный Иваном Волком Курицыным без указания собора, сокращен, и ему придан отрицательный смысл путем замены «но» на «ни». В «Кормчей» Курицына в тексте Десятословия также приведена глава, которая использовалась еретиками, по свидетельству Иосифа Волоцкого, для отрицания поклонения иконам: «Ни створиша себе идола, ни всякого подобья, елико суть на небеси горе и елико суть на земли доле, и елико в водах, под землею, не поклонившися им, ниже послужи им». В «Кормчей» Иван Волк Курицын называет всю церковную обрядность (причащение, крещение, поклонение кресту и иконам, пост, пасху и т. д.) словами правила Василия Великого «человеческим преданием». «Если согласиться с тем, что Иван Волк Курицын, как и новгородские еретики, отрицал почитание икон, то тогда можно предполагать, что он придерживался мнения о необходимости реформировать культ», – заключает Ю. К. Бегунов. А. И. Алексеев, помимо свидетельства Иосифа Волоцкого, обращает внимание на то, что в русских сборниках конца XV–XVI века начинает активно переписываться «Многосложный свиток», представляющий собой переведенный с греческого текст послания византийских архиереев к императору-иконоборцу Феофилу. Кроме того, в этот период в Москве прекращаются предприятия по росписи новопостроенных соборов, а артели выдающихся мастеров перемещаются на окраины страны, в частности, на Белоозеро. Последний довод нуждается в кратком комментарии. Влияние борьбы идей в русском обществе эпохи Ивана III на искусство и иконопись в частности – тема, требующая отдельного обстоятельного разговора. Пока в этом вопросе царит впечатляющий разброс мнений. Особенно «повезло» знаменитому Дионисию, чьи биография и творческое наследие позволяют историкам и искусствоведам делать самые неожиданные выводы: иконописец предстает то ревностным сторонником Иосифа Волоцкого и жертвой интриг жидовствующих, то выразителем идей еретиков либо заволжских исихастов. Известный знаток древнерусской живописи В. Н. Лазарев считает, что расправа над вольнодумцами, к которой призывал «великий вещелюбец Иосиф Волоцкий», привела к кризису иконописного искусства: «Это была благодарная почва для отказа от смелых новшеств, для усиления конформистских тенденций, для следования освященным преданиями седой старины “образцам”. Как бы высоко ни расценивать Дионисия и художников его времени, в их произведениях уже нет той глубины и той непосредственности чувства, которые отличали произведения Рублева и мастеров его круга». Мы же пока

ограничимся тем, что согласимся с выводом А. И. Алексеева о том, что «при всей сложности и малоизученности темы указанные обстоятельства заставляют серьезно отнестись к сведениям “обличителей” о влиянии еретиков жидовствующих на Ивана III».

Гостии с Запада Другой вопрос – насколько достоверно воспроизведена прп. Иосифом полемика об иконопочитании, доводы еретиков, а особенно – их шокирующие поступки. Жаль, например, что преп. Иосиф не называет злоумышленников, придумавших следующую изощренную пакость. «Так, они приводили блудниц в свои дома, осквернялись с ними блудом, мылись с ними в лохани и скверную эту воду брали и вливали в вино и мед, и посылали то вино и мед святителям и священникам, боярам, купцам и всем православным христианам». Как видно, заготовка этих необычных даров была поставлена на широкую ногу, и остается дивиться богатейшим запасам вина и меда, потребного для вышеупомянутых нечестивых целей. Или впору дивиться болезненной фантазии прп. Иосифа и доверчивости иных его читателей. Вот как Иосиф живописует иконоборческие выходки еретиков. «Они возносили многие хулы и поношения на Божественную церковь и всечестные иконы, говоря, что не следует поклоняться созданию рук… Они запрещали поклоняться божественным иконам и честному Кресту, бросали иконы в нечистые и скверные места, некоторые иконы они кусали зубами, как бешеные псы, некоторые разбивали, некоторые бросали в огонь и говорили: надругаемся над этими иконами, как жиды надругались над Христом». Сначала Иосиф излагает традиционные иконоборческие доводы, которые вкладывает в уста еретикам, затем переходит к их злобесным деяниям, начиная от запрета на поклонение, переходя к дерзким богохульственным выходкам. В конце, словно спохватившись, что речь идет о жидовствующих, указывает, что надругавшиеся над иконами новгородцы сознательно подражали иудеям. А теперь зададимся совсем не праздным вопросом – что именно подразумевал прп. Иосиф, или вернее еретики в его пересказе, упоминая о том, что «жиды надругались» над Христом, то есть подвергли Его «оскорбительному издевательству» (по Ушакову) или «глумлению» (по Ожегову). Вряд ли к надругательству можно отнести суд Синедриона, пусть и откровенно неправый и жестокий, или беснование толпы, требующей распять Сына Человеческого. «Поругание» должно обязательно включать непосредственное физическое воздействие на жертву. В тексте Нового Завета мы найдем два эпизода, которые могут быть расценены как надругательство со стороны евреев: оскорбления, которым Христос подвергся во дворе дома первосвященника Каиафы, и посмеяние Ирода, велевшего одеть Спасителя в светлые одежды, в которые облекались лица, претендующие на высокие должности. Эти поступки все же не идут в сравнение с теми издевательствами и мучениями, которые претерпел Спаситель от римской солдатни, и вряд ли могут вдохновить ненавистников Христа на изощренные богохульства. На самом деле свидетельства евангелистов о земной жизни Спасителя здесь ни при чем. Новгородские пакостники в изложении Геннадия Гонзова и Иосифа Санина вызывают в памяти не новозаветные сюжеты, а средневековую антииудейскую литературу, которая в свою очередь основывается на обвинении евреев в Богоубийстве и вытекающем отсюда убеждении, что верующий иудей отрицает христианство и тем самым как бы снова и снова распинает Христа. От этой идеологической несовместимости с христианством следующий шаг к определенным кощунственным действиям символического характера. И все же Восточная церковь этого шага не сделала. Так, св. Иоанн Златоуст в своем памфлете «Против иудеев» (IV в.) называет последних «убийцами и распинателями Его», но не приписывает евреям никаких ритуальных богохульств. Западная церковь демонстрировала большую нетерпимость по отношению к иудеям. Свою ролю сыграла и пропаганда крестовых походов, и сложные отношения христианского

населения с крупными еврейскими общинами в Германии, Испании, Польше. В Западной церкви евреям часто приписывали стремление надругаться над христианскими обрядами и обвиняли их в оскорблении христианской церкви. Так, одно из предъявляемых западными христианами в адрес евреев обвинений – осквернение гостии. (Католический аналог православной просфоры – евхаристического хлеба, используемого в Литургии.) Католики полагали, что иудеи похищают в христианских храмах воплощенное тело Христово и подвергают его поруганию. Это обвинение возникло достаточно рано – в V–VI веках. Считалось, что евреи протыкают гостию ножом, иглами и бросают в кипящую воду, жарят на сковороде и всяческими способами мучают ее, так что многие слышали плач младенца Христа и его жалобы или видели сочащуюся из гостии кровь.

Казнь евреев, обвиненных в надругательстве над гостией. С фрески П. Учелло Данный сюжет отражен в ряде памятников, присутствует он, среди прочих, и в специальной главе «Надругательство евреев над Святыми Дарами» антииудейского сочинения «Зерцало Короны Польской»: «Как они некогда над Господом Христом, в теле зримом, жестоко надругались – Sangius eius super nos е super filios nostros, – так и по сей день по обычаю своих отцов то же самое над ним проделывают в Святых Дарах». В одном эпизоде «Просветителя» фигурирует надругательство над евхаристическим хлебом со стороны известного нам Самсонки, который «взяв просфоры, вырезал из всех просфор кресты и сказал так: “Люди не должны есть это, но только псы”, – и бросил на пол, коту». Остается открытым вопрос: взят ли этот и подобные ему случаи из жизни, или мы имеем дело с измышлениями преследователей, которые, вдохновившись западной антииудейской литературой, не только навязали обвиняемым мыслимые и немыслимые непотребства, но и представили критику догмата иконопочитания прелюдией к бесовскому разгулу, связав новгородских пакостников и московских вольнодумцев в единое целое. Слова восьмое, девятое и десятое «Просветителя» посвящены полемике вокруг ожидавшегося «скончания века» по истечении 7000 лет с Сотворения Мира. По сведениям волоцкого игумена, жидовствующие указывали на то, что несостоявшееся второе пришествие Христа после завершения пасхалии означает ложность апостольских и святоотеческих писаний. «Тогда подошла к концу седьмая тысяча лет от Сотворения Мира; еретики же говорили: семь тысяч лет прошло, и пасхалия закончилась, а второго пришествия нет, – значит творения отцов Церкви ложны и следует их сжечь». «…Никто из святых апостолов или богоносных отцов наших и учителей и ни на каком из семи вселенских соборов этого не определял и не устанавливал, – суждение это ничем не подкреплено. Не

подобает писать о том, что не засвидетельствовано святыми книгами», – утверждает автор «Просветителя». Но прп. Иосиф столь уверенно судит о предмете десятилетие спустя роковой даты. Однако на рубеже тысячелетий глава стяжателей наряду со многими прочими священнослужителями жил напряженным ожиданием наступления последних дней. И святых апостолов применительно к этому случаю цитировал: «В последяа сиа лета и во время лютейшая паче всех времен, о нихже рече великий апостолъ Павел: “В последняа настанут времена люта, приидет преже отступление и тогда явится сынъ погибельный”. Се ныне уже прииде отступление…» Его соратник владыка Геннадий недоуменно вопрошал: «Како седми тысящь лета проходят, и знамения совершения не явись никоторое». Выходит, что сами они писали «о том, что не засвидетельствовано святыми книгами», искажая апостольские и святоотеческие предания, в то время как еретики уже тогда знали, что Судный день в роковой срок не наступит, и имели все основания чувствовать превосходство в данном вопросе над официальной церковью. Выходит, сбылось пророчество протопопа Алексея о том, что настанет время, когда понадобятся еретики, чтобы объяснить отложенный Апокалипсис.

Приюты радости или обители зла? Волоцкий игумен вполне сознательно придал воззрениям новгородских еретиков как можно более неопределенный и широкий характер. Чем объяснить невероятную всеядность еретиков, можно ли допустить, что столь эклектичное мировоззрение послужило основой формирования единого движения? На эту странную особенность ереси жидовствующих – сочетание несочетаемых компонентов – обращали внимание многие исследователи. Историк Н. М. Никольский указывал на пестроту социальной базы ереси: «В Новгороде – это сторонники московской партии из мелких людей и клирошан, в Москве – это, с одной стороны, приближенные князя, с другой – гонимое им боярство». Е. Ф. Шмурло отмечал следующие разительные противоречия в учении и приемах еретиков: 1. Отрицая божественность Иисуса Христа, еретики не отрицали, безусловно, Его божественного посланничества. 2. Критикуя Евангелие, они не отрицали принципиально его положений. 3. Отвергая иконы, они делали исключения для лика Спасителя; иные же готовы были поклоняться вообще всем иконам, лишь бы они были обращены известным образом (на восток, а не на запад). А. И. Алексеев сложность изучения ереси жидовствующих объясняет тем, что обличители ереси объединяли «сторонников, по видимому, крайне разнородных течений». В. В. Мильков полагает, что наряду с еретиками – «библеистами» существовали и еретики иного толка, не отвергавшие полностью идей новозаветной литературы, а лишь сомневавшиеся в отдельных ее положениях. К подобным выводам в свое время приходил и Е. Е. Голубинский, который, однако, попытался их примирить следующим образом: «Ересь жидовствующих, представлявшая в своем подлинном виде чисто жидовство, с совершенным отрицанием христианства, так что одно принимаемо было вместо другого, а в своем неподлинном виде – большее или меньшее христианское вольномыслие…» Несколько страниц спустя Голубинский предполагает, что помимо «подлинных» и «не подлинных» еретиков существует еще и третья категория, состоящая из «тех, кто, не отпадая в ересь и не заражаясь вольномыслием, стали почитателями и адептами лишь предлагавшихся жидовством чернокнижия и астрологии». Историк честно постарался унифицировать это цветущее изобилие убеждений и заблуждений. Так как он не подвергал сомнению искренность прп. Иосифа, ему пришлось и здесь следовать показаниям Волоцкого игумена, который утверждал, что еретики, видя человека благоразумного, боялись оттолкнуть его своими эксцентричными взглядами и начинали с малого, испытывая благочестие своей жертвы критическими рассуждениями о вере, тем самым стараясь заронить в душах сомнение и смуту.

Ловкий прозелитический прием способен объяснить разную степень вовлеченности людей в ересь, но не сосуществование в рамках одного движения столь несогласных меж собой мировоззрений. Если даже признать в «более или менее» христианском вольнодумце кандидата в «подлинные» еретики, никак нельзя разглядеть в нем соумышленника иудеев. В нарисованной Голубинским лестнице, ведущей в подземелье безверия, отсутствует несколько ступеней, а то и целый пролет. Вспомним, как сам Иван III признался Иосифу, что ведал «ереси их»: «Да и сказал ми, которую дръжал Алексей протопоп ересь, и которую ересь дръжал Феодор Курицин», знал он и о том, что «Иван, деи, Максимов, и сноху у мене в жидовство свел…». Государь ясно различал «жидовство» протоиерея Алексея и Ивана Максимова, и ересь Федора Курицына. Уже после смерти дьяка великий князь не сомневался в искренности слов многолетнего соратника, когда тот убеждал великого князя в том, что по решению собора 1488 года жидовствующие понесли наказание, а остальные лица, причисляемые к еретикам, на самом деле никакого отношения к сей ереси не имеют. Иосиф Волоцкий никак не комментирует реплику Ивана III. Сам преподобный везде и всюду говорит о новгородских еретиках. Названные в «Просветителе» по именам богохульники, ругавшиеся над иконами и Святыми дарами подобно жидам, – это известные нам Самсонка, поп Наум и прочие новгородские схарианцы. Однако среди них нет москвичей. После разгрома ереси в 1504 году вроде бы ничто не мешало автору «Просветителя» поведать миру нечто конкретное о страшных преступлениях Федора Курицына или кого-то из его друзей, но он ограничивается воспроизведением давних показаний, полученных владыкой Геннадием в новгородских застенках накануне собора 1490 года. К новгородцам относится фраза, которую волоцкий игумен адресовал всем еретикам: он напоминал, что в 1471 году «они отверглись Христа и всего православного христианства и до сего дня ни один из них не покаялся». Ересегонители многократно указывали, что Курицына совратил с пути истинного протопоп Алексей. Это очевидная нелепица – дипломат намного превосходил успенского настоятеля и по положению при дворе, и по разнообразному жизненному опыту, и по эрудиции. К 1480 году Федор Васильевич был человеком со сложившимся мировоззрением и разнообразными познаниями. Чем мог поразить и увлечь его приезжий протопоп – выкладками из «Шестокрыла»? Их интересы могли пересекаться, они могли быть интересны друг другу – не более. Выдумка о «совращении Курицына» потребовалась Геннадию Гонзову и Иосифу Санину, чтобы перекинуть мостик от разоблаченных новгородцев к московскому придворному кружку и объявить влиятельного дьяка начальником всех ересей с помощью полученных под пыткой показаний непутевого Самсонки. Рассмотрение анафематствований трех антиеретических соборов, по мнению Ю. К. Бегунова, подтверждает наличие в новгородско-московском движении двух еретических направлений: новгородского и московского, различавшихся между собой взглядами и личным составом кружков. Кружки, зародившиеся на берегах Волхова и Москвы-реки, действительно появились и развивались независимо друг от друга, резко отличались и социальным составом, и взглядами на мироустройство их участников. На самом деле, мы должны говорить о трех группах, никак не связанных между собой организационно, в идеологии которых куда больше принципиальных различий, чем общих черт. К первой относятся новгородские иереи, которые в результате стечения обстоятельств стали объектами прозелитического эксперимента каббалиста-караима Схарии. Успех эксперимента объясняется тем, что в сознании новгородского духовенства были живы пережитки стригольничества, с его обращением к язычеству, пантеистическому культу Неба и Земли. В 1410 году митрополит Фотий в послании к новгородцам сурово пенял им за веру в волхвов и занятия волхвованием. Как отмечает О. В. Кузьмина, языческое и христианское миропонимание постепенно сливались в культуре Новгорода, и к XV веку религиозное творчество достигло расцвета, породив яркую и самобытную религию. В XIV–XV веках представления и практики

нехристианского происхождения проникали в самую плоть православия. В Новгороде священнослужителей всех рангов выбирали из своей среды сами горожане, и хотя церковная жизнь влияла на мировосприятие духовенства, однако стереотипы поведения и нормы жизни, воспринятые с детства, в значительной степени оставались неизменными. В представлении новгородцев на служителей христианской религии во многом перешли функции языческих жрецов и волхвов. Священнослужители являлись в народном понимании такими же посредниками между богом и людьми, как и языческие жрецы, а следовательно, обладали чудодейственной силой. Таковыми воспринимали себя и сами священники. Неудивительно, что, постигнув азы использования астрономических трудов, протопопы-полуязычники рассматривали их исключительно как пособие по чернокнижию. Схария провел в городе на Волхове неполных пять месяцев. Отнимем срок, необходимый для знакомства и завязывания более тесных отношений. За столь короткий период можно успеть собрать группу посвященных, преподать самые необходимые знания, снабдить нужной литературой, – не более того. А поддерживать регулярные контакты с вероятными единомышленниками в Литве или Крыму доморощенным каббалистам-недоучкам из рядовых иереев было не под силу, да и вряд ли они об этом помышляли. Оказавшись в изоляции и будучи предоставленными сами себе, слушатели ускоренных курсов по каббале и астрологии постепенно и неумолимо деградировали. Процесс деградации новгородского кружка ускорился с отъездом к великокняжескому двору в 1480 году его наиболее даровитых адептов. Судьба оставшихся на берегах Волхова, судя по всему, мало интересовала как наставника, так и его московских учеников. Кроме прочего, Алексей и Денис наверняка захватили с собой и имевшуюся в распоряжении кружка литературу – книги были высокоценимой редкостью в ту эпоху, когда во многих новгородских приходах недоставало самых необходимых богослужебных книг. Вспомним, что новгородский архиерей сообщает о «тетрадях попа Наума» и неких псалмах. О «Шестокрыле» и подобной литературе Геннадий, скорее всего, узнал еще во время московского общения с Алексеем и Денисом. Когда Геннадий «обнаружил» в Новгороде ересь, прошло семь с лишним лет с момента перевода Дениса и Алексея в Москву; свыше пятнадцати лет минуло с тех пор, как покинул новгородские пределы Схария. За это время кружок полуграмотных иереев, оставшихся без попечения, вероятно, выродился в секту чернокнижников, объединенных слепым исполнением таинственных ритуалов.

Идолы. Художник Н. К. Рерих Прибывшие из Новгорода Алексей и Денис, Иван Максимов – птицы иного, более высокого полета. Мы согласны с А. И. Алексеевым, которому представляется невероятным, чтобы поругатели икон в Новгороде могли пользоваться сочувствием выдвинувшихся даровитых земляков – протопопов кремлевских соборов. Они сплотились вокруг Елены Волошанки, объединенные увлечением астрологией и прочими гадательными дисциплинами. Невестка государя, появившаяся в Москве в конце 1482 года, была таким же новичком при дворе Ивана III, как и новгородские эрудиты. Последние без труда могли увлечь необычными знаниями жадную до острых интеллектуальных ощущений княжну. Кружок Федора Курицына имеет другие корни. Он состоял из людей, давно вовлеченных в правительственную деятельность, по роду занятий знакомых с литературой самого разного направления – правовой, философской, богословской. Не исключая вероятного влияния каббалистических представлений об Абсолюте и путях его постижения, Курицын и его единомышленники испытали воздействие исихастской антропологии, православной мистической традиции, гностических учений, а также ренессансного неоплатонизма. Столь причудливая смесь является отличительным признаком духовных исканий XV века. Мыслители на Западе и на Востоке подвергали сомнению ортодоксальное христианское вероучение с позиций ветхозаветной, соединенной с интересом к философии и научным знаниям, религиозности, в попытке «совершенствования» христианства. Следует добавить, что при этом итальянские гуманисты чувствовали себя и слыли среди окружающих добрыми христианами. Костры инквизиции предназначались тем, кто исступленно верил в Евангелие. Кремлевским вольнодумцам обвинения в ереси не могли не казаться абсурдными. Интеллектуальное возбуждение и критицизм были характерны не только для Курицына и его окружения. В Москве тех лет то и дело вспыхивала полемика по специфическим поводам, которые в прежние времена не возбуждали столь горячего интереса. Вспомним крестный ход при освящении Успенского собора в 1479 году, который завершился громким скандалом,

инспирированным, вероятно, ростовским епископом Вассианом Рыло. В эти же времена распространилось сильное сомнение ο том, двоить или троить аллилуию. Геннадий Гонзов нарочно спрашивал об этом командированного в Рим Дмитрия Герасимова. Тот прислал ответ, который никого не смог удовлетворить: что все равно – двоить или троить аллилуию; поэтому вопрос остался по-прежнему спорным. Самого Геннадия митрополит Геронтий сурово наказал за то, что тот разрешил братии Чудова монастыря пить после еды освященную в Богоявленский сочельник воду. Споры, которые сегодня могут показаться несущественными, не казались таковыми пять столетий назад, и вовлекались в них самые разные люди. По возвращении из Венгрии московский дипломат задумал из среды придворных книжников составить подобие ренессансных «компаний», brigate, «академий», которые коллега Курицына дипломат и писатель Бальтассаре Кастильоне именовал «настоящим приютом радости»: «Я не думаю, чтобы кто-либо в ином месте с такой силой ощущает сладость, которую дает пребывание в дорогой и возлюбленной компании». Сам Федор Курицын – дипломат, философ, писатель – характерная личность эпохи Кватроченто. Мы можем вспомнить таких его современников, как польский историк Ян Длугош, который учился на философском факультете Краковского университета, служил в канцелярии магната Олесницкого, в дальнейшем долго и успешно занимался дипломатической деятельностью; или гуманист Поджо Браччолини, который почти сорок лет провел на службе в ватиканской канцелярии, собравшей в своих стенах многих видных эрудитов и писателей. Курицын, испытавший эту «сладость» при дворе Матьяша Хуньяди, стремился, чтобы ее испытали другие московские эрудиты. Он стремился познакомить единомышленников с идеалом культурного человека (homo literatus), активного носителя образованности и знания, личности, возделывающей самого себя; идеалом, который настойчиво формулировался на протяжении всего Ренессанса. Этот кружок протоинтеллигенции в полном соответствии с ренессансными традициями культивировал духовный герметизм, противостояние толпе. Сообщество неформальной творческой элиты не измышляло зловещих планов, вынуждавших прибегать к конспиративным ухищрениям. Кремлевские вольнодумцы вслед за Фичино считали, что «божественные вещи непозволительно открывать черни» и потому старались скрывать свои взгляды от профанов. Итак, одну еретическую группу составляли новгородские иереи – замкнутый кружок, в который входили соседи, знакомые, родственники. В основе их идеологии лежали языческие культы и представления, подкрепленные современным чернокнижием и магическими обрядами, часть которых, позаимствованная у Схарии, была записана в виде выдержек в особых «тетрадях». Участники кружка баловались волхвованием, которое могло сопровождаться экстатическими припадками и богохульствами. Новгородский кружок имел закрытый характер. Схарианцы сознавали, что занимаются не приличными для православного священника вещами, да и не горели желанием расширять круг общения, сформированный по принципам тесного знакомства и родства. Вторая группа – кружок Елены Волошанки. Его основатели – протоиереи Алексей и Денис, Иван Максимов. Здесь особенно интересовались астрологией и каббалистикой и прочей актуальной для той эпохи эзотерикой. Вероятно, это был самый многочисленный кружок, он отличался демократизмом, включал в свои ряды детей боярских, купцов и приказных людей, среди которых было немало молодежи. Кроме того, его адепты не считали, что их занятия носят настолько предосудительный характер, что они заслуживают преследования. Наконец, третья группа – Федора Курицына. Это был интеллектуальный клуб придворных грамотеев, увлеченных философскими и богословскими вопросами. Здесь могли сомневаться в отдельных христианских догматах и устоявшихся ритуалах, критиковать пороки современной церкви. Кружок носил достаточно закрытый характер, в ином случае он потерял бы характер содружества избранных, а в Москве эпохи Ивана III единицы обладали

эрудицией, достаточной, чтобы поддерживать определенный уровень общения. Первый кружок – новгородских попов – был разоблачен еще на соборе 1488 года. Его разгром довершил собор 1490 года. Тогда же чувствительные потери понес кружок Елены Стефановны. После чего ересегонители стали охотиться за единомышленниками Федора Курицына и теми, кто вновь собрался вокруг вдовы Ивана Молодого.

Глава XIV Импровизации на заданную тему Как не можем мы насытиться любовью ко Христу, так и ненавистью к врагу Его не можем насытиться. Иосиф Волоцкий Пойми, господин Иосиф, велика разница между Моисеем, Илией и апостолом Петром, апостолом Павлом, между тобой и ими! Вассиан Патрикеев

Преступления и наказания После того как мы примерно очертили круг воззрений (он же перечень обвинений) заподозренных в ереси, различия между различными группами еретиков и вольнодумцев, постараемся понять: за какие преступления их судили участники собора 1504 года и чем объяснить столь суровый приговор. Несомненно, один из пунктов обвинения касался отношения к догмату иконопочитания. Спустя полвека в середине XVI века внимание церкви и светских властей вновь привлек этот вопрос. Через Новгород и Псков в иконописание стало проникать западное влияние, появились иконы, писанные с латинских образцов и отличавшиеся множеством символических изображений. Стоглав определил, чтобы иконописцы непременно держались древних образцов, Но это постановление не внесло успокоения в некоторые пытливые умы. После большого московского пожара вновь расписывали иконами кремлевские храмы; для этого дела были выписаны в Москву новгородские и псковские мастера. Дьяк Иван Висковатый, который по роду своей деятельности и по положению при дворе схож с Федором Курицыным, «соблазнился о новых иконах» – поддерживаемый отставленными от дела московскими мастерами, стал разглашать, что не следует изображать иконным образом невидимое Божество и бесплотных, что первый член Символа веры нужно изображать только словами. То есть въедливый дьяк вновь обратился к теме, горячо осуждавшейся еретиками в связи с изображением явления Троицы Аврааму. Висковатый пожаловался митрополиту, что Сильвестр старые образа вынес, а новые поставил по своему «мудрованию». В 1554 году был созван собор, решивший дело в пользу Сильвестра. Висковатого за хулу икон отлучили на три года от причастия. Как видим, наказание не слишком суровое. Что касается обвинений в богохульственных выходках в отношении икон, то они были рассмотрены еще в 1488 году, и тогда же было определено наказание. Современники собора 1504 года недоумевали по поводу его решений. Споры о правомерности жестоких мер, предпринятых по отношению к еретикам, продолжались и после их казни. Иосиф оправдывал свершившиеся гонения и призывал к новым, обращаясь уже к новому государю – Василию III. «А которые, государь, почали каятись, и отец твой, государь, их покаянию поверил и дал им ослабу, и те много неизреченна зла сотвориша и многих православных христьян в жидовство отведоша. Ино, государь, никому невозможно тое беды утолити, разве тобя, государя и самодержца всея Руския земля». Систему своих взглядов на наказание еретиков он изложил в Слове тринадцатом

«Просветителя», где постарался обосновать неотвратимость и жестокость кар, ссылаясь на соответствующие деяния в отношении врагов церкви апостолов, святых отцов и подвижников. Разберем эти примеры, сравнив изложение прп. Иосифа с текстами Св. Писания и агиографической литературой, прежде всего имея в виду «Жития святых, составленные св. Дмитрием Ростовским» (далее – «Жития»). Рассматриваться будут только те примеры, где речь идет о смерти еретиков, ведь именно на таком исходе настаивал волоцкий игумен. Заранее прошу читателя набраться терпения и приготовиться к обширным цитатам, которые здесь настоятельно необходимы. Итак, предоставим слово прп. Иосифу: «…в Деяниях святых апостолов написано: когда святые апостолы Петр и Иоанн пришли в Самарию, Симон-волхв принес им серебро, говоря: “Дайте и мне власть сию, чтобы тот, на кого я возложу руки, получал Духа Святаго” (Деян. 8:19.), – и святые апостолы при этом не осудили его на смерть. Но когда он дошел до совершенного нечестия, развращая благочестивых и прельщая верующих, – тогда был наказан смертью». Эпизод, упомянутый Иосифом Волоцким, относится к пребыванию ап. Петра в Риме и его столкновений с Симоном – волхвом. «Не будучи в состоянии ни в чем победить святого Апостола Петра и не вынося более стыда и посрамления, волхв обещался вознестись на небо… Поддерживаемый бесами он начал летать по воздуху, поднимаясь вверх. Люди же в сильном изумлении говорили друг другу: Это дело Божие – летать с плотью по воздуху! Великий же Апостол Петр начал громко, в услышание всех, молиться Богу: – Господи Иисусе Христе, Боже мой! обличи прелесть волхва сего, дабы не соблазнились верующие в Тебя! А потом он воззвал: – Вам, о, бесы! повелеваю именем Бога моего: не носите его более, но оставьте его там, где он сейчас находится в воздухе. И тотчас бесы, повинуясь запрещению Апостола, покинули Симона в воздухе; и полетел окаянный волхв на землю, как некогда диавол, сверженный с неба долу, и, упавши, разбился. Присутствовавший при этом народ долго восклицал: – Велик Бог, проповедуемый Петром и воистину нет иного Бога, кроме Него! Упавший же волхв, хотя и сильно разбился, но, по Божию устроению, был еще жив… С раздробленными членами лежал он на земле, испытывая невыразимые страдания, а на утро с мучением изверг свою нечистую душу, предав ее в руки бесов, чтобы отнести в ад к сатане, отцу их». Значит ли сказанное, что апостол наказал Симона смертью? Состоялось своеобразное «состязание» за симпатии публики двух посвященных, демонстрация сакральных способностей. Петр доказал, что даже бесы подчиняются слову Господню и он победил. Вновь цитируем автора «Просветителя»: «Так же поступил и святой Иоанн Богослов . Пока Кинопс жил в своем месте и никого из верных не прельщал, не был он и осужден; когда же он пришел в город, желая развратить верующих, – тогда и был предан смерти».

Мученичество апостола Петра. Художник Ф. Липпи Теперь узнаем, что говорит о случившемся агиограф: «И ответил Иоанн Кинопсу: – Знамения твои скоро разрушатся. Услышав такие слова, народ бросился на Иоанна и бил его до тех пор, пока не счел его мертвым. И сказал Кинопс народу: – Оставьте его без погребения, пусть птицы растерзают его. И они отошли от того места, радуясь с Кинопсом. Вскоре, однако, услыхали, что Иоанн учит на месте, где побивали камнями преступников. Кинопс призвал беса, при помощи которого чародействовал, и, придя на то место, сказал Иоанну: – Я замышляю сделать тебе еще большее посрамление и стыд, для чего и оставил тебя в живых; приди на морской песчаный берег – там ты увидишь славу мою и устыдишься.

Диспут с магом Симоном перед Нероном. Художник Ф. Липпи Сопровождали же его три беса, которых народ считал за людей, воскрешенных Кинопсом из мертвых. Сильно всплеснув руками своими, погрузился Кинопс в море и стал для всех невидим. – Велик ты, Кинопс, – возопил народ, – и нет иного, больше тебя! Иоанн же повелел бесам, которые стояли в образе человеческом, не отходить от него. И помолился он Господу, чтобы не был Кинопс живым, и стало так; ибо море внезапно возмутилось и закипело волнами, и Кинопс уже не вышел из моря, но остался в глубине морской, как древний окаянный фараон» («Жития»). Ситуация во многом схожая с предыдущей. И здесь между Иоанном Богословом и чародеем Кинопсом шла борьба не на жизнь, а на смерть, и борьба эта не имеет ни малейшего отношения к проблеме наказания еретиков, и вообще к еретичеству. Иосиф Волоцкий: «Так же и святой апостол Филипп ): он не приходил к архиерею , не осуждал его; но когда увидел, что архиерей пришел не для чего иного, как для развращения благочестивых, тогда и покарал его смертью». Архиерей (в данном случае иудейский законоучитель), не добившись покорности от апостола Филиппа (память 14 ноября), «в безумной злобе бросился на него, желая сам схватить и убить апостола, но в ту же минуту ослеп и весь почернел… Но архиерей, все еще ослепленный злобой, не только не хотел после постигшего его наказания исправиться и познать истину, но вновь стал произносить многие хулы на Господа нашего Иисуса Христа. Тогда его поразила еще большая казнь. Внезапно земля, раскрыв свои недра, поглотила его, как некогда Дафана и Авирона» («Жития»). И здесь дело не в развращении благочестивых: апостол защищал свою жизнь от набросившегося на него законоучителя, а охраняла его длань Господня, покаравшая архиерея сначала слепотой, а затем и смертью. Вновь слово автору «Просветителя»: «Подобно тому поступил и святой апостол Павел : он не искал Еллима-волхва , не осуждал, не порицал; но когда увидел, что тот хочет отвратить Анфипата от веры – тогда осудил его быть слепым и не видеть солнца». Здесь мы не будем приводить эпизод из Деяний, верно переданный прп. Иосифом, за исключением одной весьма важной детали – Павел возвещает, что Еллим не увидит солнца

«до времени», то есть его слепота временная (Деян. 13: 6-11).

Да не оскудеет рука карающего Иосиф Волоцкий: «Так и святой Порфирий, епископ Газский (память 26 февраля), видя, что живущие в Газе еретики, исповедующие манихейство, не прельщают никого из православных, не осуждал их; когда же еретики пришли прельщать христиан – тогда святитель Порфирий осудил их, сначала на немоту, а потом на смерть». А теперь обратимся к «Житию Порфирия Газского». «В это время прибыла в город некая жена Антиохиянка, по имени Юлия, принадлежавшая к отвратительной ереси так называемых Манихеев, и, узнав, что некоторые новопросвещены и еще не утверждены в святой вере, вкрадываясь, развращала их своим чародейским учением, и гораздо более раздачею денег.

Порфирий Газский. Икона Иже во святых Порфирий, узнав через несколько дней, прислал за нею и спросил, кто она и откуда, и какое исповедует учение. Она же назвала отечество и исповедала, что она Манихейка. Когда же бывшие около него прогневались (были же у него некоторые благочестивцы), то блаженный просил их не сердиться, но с настоянием увещать и раз, и два, по изречению святого апостола (Тит. 3:10). Затем сказал женщине: воздержись, сестра, от такого злоучения, ибо оно сатанинское.

Она же отвечала: говори и слушай, и – или убедишь, или убедишься. Блаженный же сказал: готовься на завтра и приходи сюда. Она же, простившись, вышла. Блаженный же в посте много молившись Христу, дабы посрамил диавола, приготовился на завтра и пригласил некоторых благочестивых клириков и мирян на беседу между ним и женщиною. На другой день к епископу заявилась целая делегация манихеев, которые принялись многословно и эмоционально излагать свои воззрения». «После того, как она в продолжении многих часов говорила множество басен и высказывала обычные хулы на Господа и Бога всех, иже во святых Порфирий, движимый Божественною ревностью, видя, что Тот, кто обдержит все концы, видимые и невидимые, хулится женщиною, объятою бесом и снизошедшею на его желание, произнес над ней приговор, сказав: Бог, сотворивый все, единый вечный, не имеющий ни начала, ни конца, прославляемый в Троице, поразит твой язык и заградит твои уста, дабы ты ее говорила хулы. И тотчас за приговором последовало и наказание. Юлия начала дрожать и меняться в лице и пробыв в исступлении долгое время, еще говорила, но была безгласна и недвижима, имея очи раскрытые и устремленные на преподобнейшего епископа». Как видим, Юлия прибыла в Газу, изначально имея целью совращать православных, и сразу же приступила к осуществлению своих намерений, о чем епископ Порфирий узнал, но мер до времени не принимал и даже сдерживал ревность некоторых «благочестивцев». Он пригласил Юлию к полемике, и только когда убедился, что она закоснела в грехе и богохульстве, наградил ее немотой. Вновь слово прп. Иосифу: «Так и святой Лев, епископ Катанский , не сразу осудил еретика Илиодора на смерть; но когда Илюдор пришел в церковь, творя некие наваждения, чтобы прельстить благочестивых, святитель Лев вышел из церкви и сжег Илиодора огнем, и опять вошел в церковь, и совершил божественную службу». Свидетельствует агиограф: «Часто убеждал его святитель Христов Лев (память 5 марта) отстать от таких злых дел и, раскаявшись, обратиться к Богу, но нельзя было уговорить Илиодора, как нельзя сделать белым эфиопа и твердый камень обратить в мягкий воск. Нечестивец не только не исправился, но задумал и еще большее зло: он простер свое волхвование на самого архиерея Божия, желая своим волхвованием насмеяться над ним. Однажды в торжественный день одного праздника… в храм вошел и волхв Илиодор, как лицемерный христианин, и начал тайно совершать свои волхвования; чрез них он достиг того, что одни из народа стали топотать в церкви, словно лошади, ногами и рычать, подобно зверям; другие стали неудержимо хохотать, а иные стали гневаться; волхв же хвалился, что сделает еще то, что и сам епископ со всеми своими пресвитерами и клириками, прекратив служение, будет тут же скакать и плясать, как будто под звуки музыки и органов. Святитель Божий, уразумев помышление Илиодора, преклонил колени пред престолом Божиим и, усердно помолившись, встал, вышел из алтарь и, взяв своим омофором за шею волшебника, связал его, и, выведя его затем из церкви на средину города, повелел народу, чтобы тотчас же принесли побольше дров и развели бы сильный огонь. Когда его приказание было исполнено, святой расспросил Илиодора о всех его волхвованиях и чародеяниях, а после того, держа его связанным своим омофором, вошел с ним в огонь и, находясь среди пламени, держал его и не покидал своего места до тех пор, пока нечестивый волхв весь не сгорел…» («Жития»). Как видно, епископ Лев не сжигал Илиодора огнем, а вовлек его в смертельное состязание, из которого вышел победителем. Заволжские старцы в лице, вероятнее всего, Вассиана Патрикеева саркастически советовали преп. Иосифу повторить чудо Льва Катанского и таким образом самолично покарать еретиков. «Просветитель»: «Так поступал и святой Феодор Едесский епископ: хотя в Едессе было множество еретиков, но они не делали особого зла православным, и сам он не делал им никакого зла; когда же святитель увидел, до каких злодеяний дошли они – прельщают православных и разграбляют церковное имущество, – тогда и он отправился в Вавилон и умолил царя, чтобы тот истребил еретиков».

Церковь в Эдессе в действительности страдала от гонений со стороны как ариан, так и мусульман, и святой Феодор на самом деле отправился просить персидского владыку, но лишь о заступничестве, а не о наказании, и тем более не об истреблении гонителей. (Заметим, что Феодор Эдесский был последователь нестяжательства, и не принимал монастырской благотворительности: «Отрекшись от житейских забот, и восприяв иноческий подвиг, не возжелай богатства для раздаяния бедным: ибо и это есть одно из прельщений лукавого, ведущее к тщеславию, чтоб ввергать ум в многоделие хлопотливое»). В приведенных выше случаях Иосиф делает акцент на том, что наказание обрушивается на еретиков, только когда они начинают совращать православных, то есть вести активную прозелитическую деятельность. И действительно, в Слове 13 прп. Иосиф пишет: «Если неверные еретики не прельщают никого из православных, то не следует делать им зла; когда же увидим, что неверные и еретики хотят прельстить православных, тогда подобает не только ненавидеть их или осуждать, но и проклинать, и наносить им раны, освящая тем свою руку». Но уже в заглавии следующего 14-го Слова он указывает на то, что «всем любящим Христа следует обнаружить всяческое старание, усилия и благоразумную хитрость в распознавании еретиков, разыскивать их и выведывать о них, узнав же – не утаивать; тот же, кто пытается скрыть еретика – сообщник еретиков». Однако же, если его требуется «распознавать и разыскивать», следовательно, этот человек никак не обнаруживает своих воззрений и никому их не навязывает. Тем не менее его все же следует разоблачить, в ином случае промолчавший становится сообщником. Вот такая вот диалектика! Вот тебе и «не следует делать им зла».

Еретический мартиролог Продолжим нашу своеобразную «очную ставку» Иосифа с призванными им в подмогу «экспертами». Автор «Просветителя» сообщает о том, как «Святой Александр, патриарх Константинопольский , молитвой своей сделал так, что у Ария расселось чрево». Ниже Иосиф Волоцкий возвращается к этому эпизоду, рассказывая о нем подробнее: «…Когда состоялся собор, осудивший злочестивого Ария , то низверженный Арий стал лицемерно каяться и умолял благочестивого царя Константина, чтобы тот приказал принять его на покаяние, и царь приказал Александру сделать это. Но Александр, зная злодейское и злочестивое коварство Ария, не смел принять его в общение и в то же время не хотел ослушаться царя. Не зная, как поступить, он обратился ко Владыке Христу с молитвой, сопровождая ее бдением, слезами теплейшими и постом, и просил Господа сотворить то, что будет полезно. И молитва его была услышана: в тот же час разверзлась у Ария утроба». Из описания преп. Иосифа очевидно, что патриарх Александр (память 30 августа) просил Господа не умертвить Ария, а «сотворить то, что будет полезно». И самое, на наш взгляд, важное замечание: что же помешало волоцкому игумену последовать примеру патриарха Александра и попросить Всевышнего покарать еретиков. Либо он этого не сделал, либо молитвы его не были услышаны – и то и другое навевает на определенные размышления.

Епифаний Кипрский. Икона Автор «Просветителя» продолжает: «По слову великого чудотворца Епифания Кипрского еретик Аэтий онемел, а на седьмой день был предан смерти». (Аэтий или Аэций – антиохийский диакон, после смерти Ария ставший во главе ариан.) «Житие Епифания» (память 12 мая) отмечает, что «имея великое попечение о своей пастве, он побеждал еретиков и словами и чудесами. Он сделал немым еретика-епископа Аэтия, умершего после того на шестой день, и многие его последователи при виде такого чуда перешли в православие, припадая к ногам чудотворца» («Жития». Следовательно, Аэтий все-таки умер своей смертью, а вовсе не был казнен! Снова цитируем преп. Иосифа: «Благочестивый же царь Маркиан осудил на смерть еретика Диоскора , патриарха Александрийского, и не усек его мечом, но послал на остров Ас, где никто не мог прожить и года: все умирали лютой смертью под действием смертоносных ветров. Здесь и Диоскор, и все его единомышленники испустили дух свой в ужасных мучениях».

Александрийский архиепископ, честолюбец и интриган Диоскор вместе со своим сподвижником монофизитом Евтихием были осуждены в 451 году в Халкидоне на IV Вселенском соборе, действительно созванном императором Маркианом. Действительно Диоскор отделался ссылкой, хотя обвинялся не только в еретичестве, но и в убийстве многих неугодных ему жителей Александрии; к тому же он являлся виновником смерти константинопольского патриарха Флавиана. Подробности ужасной смерти Диоскора – выдумка прп. Иосифа, поскольку умер еретик три с лишним года спустя после внесения приговора. Забавно, что ниже прп. Иосиф приводит иную версию этого эпизода: «Так же и блаженный Лев, папа Римский: увидев, что умножается ересь Диоскора и Евтихия и что еретики убили блаженного Флавиана, патриарха Царьграда, и с ним многих православных святителей, – он вошел в гробницу первоверховных апостолов Петра и Павла и провел в молитве сорок дней и сорок ночей. И услышал Господь молитву его, и вложил помысл в сердце благочестивому царю Маркиану – предать еретиков смертной казни». Здесь уже ни слова о ссылке, император сразу велит казнить еретиков. Похоже, что волоцкий игумен импровизирует на ходу, даже не потрудившись припомнить, что он написал ранее. Иосиф Волоцкий указывает на то, что преподобный Ефрем Сирин (память 28 января) «пришел в Константинополь, и не только осудил Аполлинария, но и предал его злой смерти своим благорассудным искусством». Аполлинарий, епископ Лаодикийский, учил, что Сын Божий, воплотившись, принял неполное человеческое естество, но только душу и тело человеческие, ум же человеческий у него заменяло Божество. Ересь эта была осуждена II Вселенским собором. На самом деле Ефрем Сирин не предавал Аполлинария злой смерти. Агиограф сообщает, что преп. Ефрем накануне спора православных с Аполлинарием превратил его книги в куски дерева. «…Взяв их, он не мог их раскрыть, так как листы были крепко склеены и окаменели. «Он исполнился великого стыда и вышел с Собора побежденным и посрамленным, а затем скоро от скорби и великого стыда он лишился жизни, с позором извергнув свою окаянную душу» («Жития»). «Дивный же Исаакий Далматский – сообщает «Просветитель», – поселился в пустыне с самых младенческих лет, но когда услышал, что Валент распространяет Ариеву ересь, пришел в Византию, и не только осудил Валента, но и предал огню». Обратимся к «Житию святого» (память 30 мая): «Сей блаженный Исаакий, узнав о гонении, поднятом арианами на Церковь Божию, узнав также и о том, что и царь споспешествовал распространению ереси, он весьма опечалился; оставив пустыню, он пришел в Константинополь для того, чтобы утверждать верующих во благочестии… В то время как Валент выходил из Константинополя с полками своими, блаженный Исаакий зашел вперед его и громогласно воскликнул: – Царь! Отопри храмы для правоверных, и тогда Господь благопоспешит пути твоему! Но царь не отвечал ему, презирая его, как простеца и безумца; не придав значения словам его, он продолжал путь свой».

Исаакий Далматский. Икон Еще дважды Исаакий безуспешно пытался воззвать к императору. Тот приказал бросить блаженного в пропасть, но три светлых мужа извлекли его оттуда здравым и невредимым. Исаакий вновь предстал перед Валентом, предсказав ему гибель в огне: «Между тем греки сошлись с варварами; битва была весьма жестокая; по попущению Божию победили варвары,…сам царь Валент был ранен и, не будучи в силах противиться врагам, обратился в бегство…Подъехав к некоему селению, он увидал сарай…и скрылся в том сарае вместе с советником своим. Но не укрылся он от карающей руки Божией, потому что варвары, подожгли его со всех сторон и сожгли до основания» («Жития»). Очевидно, что сам Исаакий императора на смерть не осуждал и огню не предавал, а сам Валент, четырежды презревший предупреждения блаженного, пытавшийся его убить, навлек на себя гнев Божий. Подобным образом, по мнению преп. Иосифа, поступил и блаженный Архелай, епископ Месопотамский. « Увидев, что еретик Манент пришел в Месопотамию и всевает в сердца верных безбожную манихейскую ересь, скрываясь в пределах Месопотамских, добрый пастырь, блаженный Архелай, со всеми церковными причетниками, стал его повсюду разыскивать. Манент скрывался и убегал, а Архелай гнался за ним. Увидев, что

многие научились от Манента тайно придерживаться манихейской ереси, и не зная, что делать, Архелай не медля подвиг всех членов церкви на молитву, и Господь услышал молитву его – предал Манента Персидскому царю, царь же повелел содрать с него кожу и скверное тело его отдать на съедение псам». В «Церковной истории» Сократа Схоластика говорится, что персидский царь призвал расколоучителя Мани (Манента), надеясь, что тот излечит его сына. «Манихей пришел к царю с видом притворства и царское дитя взял на руки. Но царь, заметив, что оно на его руках умерло, заключил Апостола в узы и готов был казнить его. Однако же манихей убежал в Месопотамию и спасся. Несмотря на это, персидский царь, узнав о месте его пребывания, приказал схватить его и, содрав с него кожу, набить ее соломою и выставить у городских ворот. Это мы говорим не вымыслы, но приводим то, что прочитали в сочинении Архелая, епископа Касхары, одного из городов Месопотамии. Архелай говорит, что он сам лично состязался с манихеем и вышеизложенное внес в описание его жизни». В сочинении Гегемония IV века также описывается якобы имевший место спор епископа месопотамского с ересиархом. Епифаний Кипрский, упоминая о том, как порицали Мани, и о смертной казни, назначенной ему персидским царем, пишет следующее: «В девятом году царствования римских императоров Валериана и Галлиена отправился Мани из Персии, убежав из тюрьмы [куда он был заключен] за убийство сына персидского царя. Вступив в спор с епископом Кархаров Месопотамии Архелаем, но без успеха, Мани тайком убежал оттуда. Войдя в селение Диодорис Кархарского округа, он спорил с неким Трифоном, святейшим пресвитером и вконец был им опозорен. А Архелай, узнав, что [Мани] пришел к Трифону и спорит с ним, быстро настиг его и, тотчас же поспорив с ним, вконец опозорил его. Народ собирался сейчас же умертвить [Мани], но, спасенный епископом Архелаем, он вернулся в Персию. Персидский царь, узнав его, приказал содрать с него кожу. Таким образом кончил свою жизнь Мани». Следовательно, Архелай не имеет никакого отношения к казни Мани, с которым он вступал в диспут и которого даже спасал от смерти! Наконец, еще один пример, приведенный Иосифом Волоцким в качестве аргумента в пользу казни еретиков, мы почерпнули уже не в «Просветителе», а из беседы игумена с Иваном III. На вопрос великого князя о том, нет ли греха еретиков казнить, Иосиф привел пример Омиритского царя Аврамия , который «повеле убивати не хотевших креститися жидов». Вот что сообщает «Житие святого Григория, архиепископа Омиритского», жившего в VI веке в Эфиопии: «Во время царствования благочестивого царя Аврамия, архиепископ Григорий посоветовал царю, чтобы тот иудеям и язычникам, находившимся в его стране, повелевал креститься или, в противном случае, предавал их смертной казни. По издании царского повеления об этом, множество евреев и язычников с женами и чадами из боязни смерти стали приступать к святому крещению. Тогда старейшие и искуснейшие в законе евреи составили тайное собрание, совещаясь, что им предпринять… Был же среди них один мудрейший законоучитель, по имени Ерван, он сказал им: “…пойдемте вместе со мною к царю и архиепископу Григорию и скажем, чтобы они назначили от себя учителей, каких хотят, для состязания с нами в вере и законе. Если они одолеют нас, то мы добровольно сделаемся христианами, если же будут обличены в своих заблуждениях, то сами увидят, что несправедливо побуждают нас отступить от нашего закона”…Послушались Ервана, и, написав прошение, старейшины отослали его царю. Царь, прочитав его, сильно разгневался и уже хотел всех их предать смерти, но удержался, не желая ничего предпринимать без совета Григория, которому и отдал прошение. Блаженный, прочитав его, сказал: “Хорошо и похвально говорят иудеи, что лучше веровать добровольно, по убеждению, чем насильно. Оставь их, царь, пусть они сначала поспорят с нами, а потом, как хочешь, так и поступай с ними”. Царь соизволил на совет святителя, и евреям дано было на приготовление к прению сорок дней, чтобы они нашли у себя учителей, каких пожелают, и без боязни приходили на прения…» Очевидно, что именно

прения, во время которых св. Григорий убедил присутствовавших в истинности Христовой веры, – кульминация жития св. Григория. Архиепископ признал свою неправоту и победил не принуждением и страхом, но силой Истины.

Образец подхода? «Церковь наша, тревожимая ныне еретиками и раздираемая раскольниками, нуждается в твердом против них оружии. Таким оружием и является слово преподобного Иосифа Волоцкого, который в своем “Просветителе” не только разоблачил конкретную ересь XV века, но и защитил православие, дал образец подхода к любому неправославному учению… – будут ли это латиняне, протестанты, экстрасенсы или любое проявление “нового религиозного сознания”, – назидательно отмечает автор предисловие к современному изданию «Просветителя». Мы рассмотрели 15 эпизодов, приведенных преп. Иосифом в качестве аргументов в пользу смертной казни для еретиков, и убедились в том, что Иосиф либо «подкорректировал» в нужном ему духе тот или иной отрывок Св. Писания или агиографическое предание, либо вовсе исказил первоисточник, вводя в заблуждение читателя. Демагогия и ложь – это ли достойный «образец подхода» для защиты православия? Не обличает ли он самих незваных защитников и не порочит ли церковь, от имени которой они выступают? Иосиф Волоцкий вынужден был идти на подлог потому, что пытался доказать несуществующее: совместимость православия и жестоких расправ над инакомыслием. Св. Федор Студит напоминал о том, что ни один церковный канон никогда ни для кого не предусматривал наказания смертью или даже бичеванием, и высказывался в пользу неприменения смертной казни к еретикам. Митрополит Киевский и Всея Руси грек Фотий (ум. 1431 г.), хорошо знакомый с византийскими порядками, рассуждая о наказании для еретиков-стригольников, писал: «…кровь и смерть да не будут на таковых, но инако всяко – и заточении – приводите тех в познание, да не погибнут, не снидут во ад в помрачении своем». Сам автор «Просветителя», противореча себе, как бы соглашается с этим мнением, приводя слова Иоанна Златоуста: «Не следует нам убивать еретиков, ведь если бы мы убивали еретиков, то во вселенной шла бы непрекращающаяся война». Но тут же прп. Иосиф оговаривается, что «святитель говорит это о епископах, священниках, иноках и о всем церковном причте, а не о царях или князьях или судьях земных. Следуя этим божественным пророческим и апостольским писаниям и преданиям, благочестивейшие православные цари и святители посылали еретиков и отступников в заточение и предавали лютым казням». Н. С. Чичуров отмечает сугубую тенденциозность Иосифа Волоцкого, призывавшего к решительной и беспощадной борьбе с еретиками, которая проявляется в приписывании им Константину, императору арианского вероисповедания, активной роли в преследовании Ария. Его учение обсуждалось на соборе в Никее, но конечное низложение произошло после смерти Константина на II Вселенском соборе 381 года. Первый смертный приговор лжеучителю был вынесен в 384 году не легитимным императором, а галльским узурпатором Максимом и был направлен против Присциллиана и его единомышленников в Трире. Правда, диктатор-язычник видел в Присциллиане не лжеучителя, а скорее мага и распространителя воззрений, считавшихся в Римской империи безнравственными. Тем не менее церковь отнеслась отрицательно к трирской казни и высказалась за отлучение галльских епископов, выступивших за смертную казнь еретиков. В IV–V веках в Византии неоднократно издавались законы о преследовании и смертной казни для вероотступников и язычников. В империи должны были наказываться смертью (через сожжение, распятие, съедение зверями, обезглавливание и просто убийство мечом) прорицатели, манихеи, совратители христиан в язычество, иудейство и монофизитство, а также некоторые еретики: манихеи, донатисты, монтанисты, фриги, присциллиане,

апполинаристы и прочие. Автор «Просветителя» верно сообщает о законе императора Ираклия, повелевшего иудеям креститься под страхом смерти. Указ был издан в отместку за резню христиан, которую устроили евреи в захваченном персами Иерусалиме в 614 году. Вопрос в том, как исполнялись и исполнялись ли вообще императорские постановления? Существует мнение, что многие византийские законы служили исключительно целям государственной пропаганды. Законы против еретиков, язычников и иудеев относятся именно к такой категории. Известно, что многочисленные суровые предписания не мешали этим категориям подданных басилевса довольно вольготно чувствовать себя в империи. На практике за весь период с середины IX и до XV века включительно в Византии, которая, как и все прочие европейские страны той эпохи, не страдала от переизбытка гуманизма и толерантности, имел место один еретический процесс, жертвой которого стал сожженный на костре богомил Василий.

Император Ираклий вносит Крест Господень в Иерусалим. Художник Микеле Ламбертини Иосифа Волоцкий и его соумышленники почти за два десятилетия беспрестанных розысков не собрали серьезных улик, изобличающих вероотступничество большинства обвиняемых. Требуя смертной казни для еретиков, ересегонители в своих неустанных требованиях расправы не могли опереться ни на закон, ни на традицию, как церковную, так и светскую. На соборе 1504 года состоялся политический процесс, на которых подсудимых карали не за подлинные преступления. С верными соратниками Ивана III, которые совсем недавно участвовали в проведении торжественного венчания великого князя Дмитрия Ивановича, и в подготовке Судебника 1497 года, за неимением улик расправились как с уголовными преступниками – «лихими людьми».

Смерть Ивана Великого 27 октября 1505 года скончался великий князь Иван III Васильевич. Незадолго до его смерти, а именно 5 сентября, состоялась свадьба будущего государя Василия, супругой которого стала Соломония Сабурова. Лишь в 26 с половиной лет наследник получил возможность обзавестись семьей – необычайно поздно для тех времен. Достаточно сказать, что сам Иван Васильевич обвенчался с Марьей Борисовной Тверской в 12 лет, а в 18 стал отцом. В 18 лет женился дед наследника Василий Темный; в 19 – его прадед Василий I

Дмитриевич. Сын Василия Иван Грозный стал мужем Анастасии Романовой в 17 лет. Правда, его сводный брат Иван Молодой сыграл свадьбу с Еленой Стефановной в 25 лет. Но мы знаем, что еще до завоевания Крыма османами в 1475 году шли переговоры о браке наследника с мангупской княжной – как раз, когда Ивану исполнилось 18. Отец, породнившийся с Палеологами, решил непременно отыскать сыну невесту из августейших семейств. Это условие порождало всевозможные сложности, объясняющие столь поздний брак. Вспомним хотя бы, сколько времени занимала переписка между дворами и обмен посольствами. Брак Ивана Молодого с Еленой Волошанкой свершился в январе 1483 года после почти трехлетних переговоров. Но Василий Иванович взял в жены обычную московскую боярышню, хотя и выбранную на смотре невест, представленных ко двору для этой цели. Ни о каких расстроенных сложных матримониальных комбинациях в отношении семейных перспектив княжича неизвестно. Его позднее супружество можно объяснить лишь очередным проявлением недоверия к Василию, стремлением понизить его статус. В последние годы, по мнению Г. В. Вернадского, Ивана «захлестнули отчаяние и тоска: он, по-видимому, каялся в последних ошибках, однако теперь было слишком поздно что-либо менять». Р. Г. Скрынников внимательно относится к слухам о намерениях Ивана вернуть к власти Димитрия. Но если таковые и существовали, то им не суждено было сбыться.

Смотрины царских невест. Средневековая миниатюра Как отмечал летописец, «государь всея Русии быв на государьстве великом княженьи…

лет 43 и 7 месяць, а всех лет живота его 65 и 9 месяц». Последние годы жизни Ивана дают нам повод сочувствовать нравственным терзаниям великого князя. Перед нами трагедия шекспировского размаха и накала: государь, дольше всех русских властителей (царей, императоров, генсеков и президентов) находившийся у власти – сорок три года единоличного правления, – с именем которого связано формирование великорусского государства, выход его на европейскую арену, разрыв с ордынской зависимостью, преобразование в областях экономики и права, расцвет архитектуры, иконописи, публицистики и интеллектуальной деятельности вообще, к концу жизни оказался перед лицом нравственного краха. Подстрекаемый интригами и клеветой, под влиянием вспышек ярости и назойливых увещеваний он либо прямым действием, либо своим попустительством погубил всех, кого любил, ценил превыше всего, ради кого и вместе с кем строил свое баснословное царство – внука, невестку, своих многолетних соратников и единомышленников. И это в тот момент, когда так долго готовившаяся война с Литвой завершилась блестящей победой. При этом Иван, будучи правителем жестоким, что вполне согласовывалось с нравами эпохи, значительно уступает в этом качестве отцу, сыну и, разумеется, внуку, получившему прозвание Грозный. Ивану совсем не пристает характеристика деспота или тирана. Если говорить об эффективности его политики, то есть о цене, которая была заплачена за успехи государства, то Иван III находится вне конкуренции среди российских реформаторов всех эпох. За исключением рокового эпизода декабря 1499 года и судилища 1504 года, он не был беспричинно безжалостен, поощрял людей, говоривших ему в лицо нелицеприятную правду. Но чем дальше, тем ярче проявляется в его поведении нравственный надлом. Тем не менее великий князь, призвав перед смертью к своей постели духовника и митрополита, отказался постричься в монахи. Выходит не знал за собой роковых прегрешений и не ждал мук адовых, либо вовсе в них не верил. Иван III скончался в октябре 1505 года, спустя четыре года в узилище умер Димитрий. Шестнадцатый век начался в России смертью в застенках внука Ивана Третьего. В полуопале скоротал свой век в Угличе младший сын Ивана Дмитрий. Середина столетия отмечена трагической и нелепой смертью его правнука, малолетнего сына Грозного Димитрия, а завершился век гибелью в угличской ссылке другого его правнука, юного царевича, который по горькой иронии судьбы носил все то же несчастливое имя Димитрия Иоанновича. Восшествие на престол Василия III сулило Иосифу Волоцкому новые триумфы, но судьба распорядилась по-своему: главным советником государя стал сын казненного Ивана Патрикеева Василий – в иночестве Вассиан, а митрополитом – его единомышленник Варлаам. Только после смерти волоцкого игумена в сентябре 1515 года его последователям удалось постепенно заслужить благосклонность великого князя. Место Варлаама на митрополичьей кафедре занял примерный иосифлянин Даниил, усилиями которого были инициированы соборные судилища над Патрикеевым и Максимом Греком. Князь-инок сподобился особой «чести» – его заключили в Иосифов монастырь, где в скором времени он был благополучно замучен. Так с запозданием осуществился замысел, который Геннадий Гонзов и Иосиф Санин вынашивали четырьмя десятилетиями ранее – нанести разящий удар по нестяжательскому движению, обвинив его лидеров в еретичестве. «Поживи старец Нил подольше, он, наверное, тоже умер бы безвыходно заточенным в одиночной келье-камере Иосифова Волоколамского монастыря, как его ученик и последователь Вассиан Патрикеев», – полагает Г. М. Прохоров.

Смерть Василия III. Средневековая миниатюра Зловещее совпадение: Иван III умер спустя полтора года после казней еретиков, а его сын Василий III скончался в сентябре 1533 года – через полтора года после процесса против Патрикеева и Максима Грека. Великий князь простился с жизнью там же, где и его прежний советник Вассиан – в Волоцком монастыре, в окрестности которого великий князь отправился на охоту. Троицкий игумен и старцы Иосифова монастыря нарядили в последний путь усопшего, который перед самой кончиной успел принять постриг. Над Русью занималась новая грозовая эпоха. Двадцать лет спустя, в 1553 году, заволжских старцев вновь обвинят в жидовстве – теперь уже в связи с делом Матвея Башкина. Обвинения и всякое упоминание о ереси прекратились только тогда, когда цель была достигнута и партия нестяжателей была полностью разгромлена.

Послесловие Со времени соборного осуждения московско-новгородских еретиков и ожесточенной полемики между князь-иноком Вассианом Патрикеевым и игуменом Иосифом Волоцким прошло пять столетий. Но стоит ознакомиться с опубликованными за последние годы монографиями, заглянуть на страницы периодических изданий и, наконец, окунуться в компьютерные просторы Интернета, и складывается устойчивое впечатление, что давний спор не только не утих, став предметом академических штудий, но и разгорается все жарче. Похоже, что наши современники – историки, богословы, философы, религиоведы, публицисты, священнослужители и миряне, все,

кто интересуется прошлым нашего Отечества, обращаясь к истории ереси жидовствующих и ее подавления, неминуемо втягиваются в непримиримое драматическое противостояние, корни которого уходят в эпоху Ивана III. Значит, спор этот напрямую затрагивает остро современные, волнующие наших соотечественников проблемы. Спор этот идет не о далекой старине – о будущем русской цивилизации, о ее способности отвечать на вызовы современности. Первую часть откликов, я бы их назвал «вариациями на тему “жидовствующих”», можно отнести к категории курьезов – слишком уж поверхностно авторы судят о предмете, отсюда диаметрально противоположные выводы, при этом в одинаковой степени абсурдные. Публицист Лев Бердников («О жидовствующих и не только о них» /«Стороны света» № 11) полностью полагается на сведения прп. Иосифа, но при этом меняет «минусы» на «плюсы». Он восхищается Схарией, который, оказывается, «был блестящим полемистом и диалектиком, что в соединении с исключительной на русскую мерку образованностью давало ему в руки неотразимое оружие». Федора Курицына, «человека европейского пошиба» (?!), он именует главой несуществующего тогда Посольского приказа; еретиков – жертвами «антисемитской истерии», а их противников – «юдофобами». Блоггер Александр Храмов считает, что ересь жидовствующих возрождается в современной России под именем «православного фашизма». Очевидно, что в этом случае врагами еретиков оказывается мировой сионизм. Увы, но лексическая соотнесенность устоявшейся дефиниции «ересь жидовствующих» с еврейством и иудаизмом, которая не только не отражает адекватно сущность этого явления, но затрудняет его понимание, играет злую шутку со многими авторами, активизируя в большей степени их психо-эмоциональную сферу, нежели аналитические способности. «Жидовствующие» удивительно органично вписываются в популярную историософскую схему, называющую один источник всех бед и несчастий. Для поклонников этой схемы показания ересегонителей XV века – счастливая находка, а посему истина в последней инстанции. Выводы предопределены заранее, остается придать им подобие объективности и привести в соответствие с актуальным контентом. В последние годы розыски в области идейных течений эпохи Ивана III все чаще превращаются в полигон для конспирологических изысканий. Суть их сводится к тому, что жидовствующие ставили целью захват власти, разрушение русского общества и государственности. Слабость доказательной базы, а то и ее отсутствие с лихвой компенсируется драматическим пафосом и зловещими пророчествами. Так, Вадим Кожинов, приведя выдержки из работы Я. С. Лурье, заключал: «Все это ясно показывает, что длившаяся более полутора десятилетия борьба с "ересью" была поистине героической и вместе с тем подлинно трагедийной, ибо приходилось в сущности бороться со своей собственной государственной властью и собственной церковной иерархией!» Если Иосиф Волоцкий пытался выдать комбинацию разрозненных элементов современной ему действительности за цельную картину, то современные конспирологи выдают за цельную картину уже отдельные фрагменты версии автора «Просветителя», представляя аудитории то, что можно условно назвать продуктом вторичного искажения. Вот митрополит Иоанн (Снычев) выражал уверенность в том, что «в течение тридцати четырех лет с момента рождения ереси и до ее разгрома в 1504 дальнейшая судьба России и само ее существование находились под вопросом». Откуда такая уверенность? «Дело в том, что ересь жидовствующих… больше напоминала идеологию государственного разрушения, заговора, имевшего целью изменить само мироощущение русского народа и формы его общественного бытия». Видимо, дальше речь должна пойти о сущности этой идеологии, но вместо этого начинаются размышления о «странности» ереси, которые «проявлялись с самого начала»: «Ее приверженцы вовсе не заботились о распространении нового учения в народе, что было бы естественно для людей, искренне верящих в свою правоту». А как же хрестоматийное «…ныне же и в домех», и многочисленные сетования прп. Иосифа и архиепископа Геннадия на массовое отравление православных ядом жидовства?

«Отнюдь нет, – продолжает митр. Иоанн, – еретики тщательно выбирали кандидатуры для вербовки в среде высшего духовенства и административных структур». Кого, кто и когда завербовал? «Именно показное благочестие стало причиной возвышения многих из них». Кого же именно? «Таким образом, внешняя деятельность еретиков была направлена на внедрение в аппарат властей – светской и духовной, имея конечной целью контроль над их действиями и решающее влияние на них. Проще сказать, целью еретиков в области политической являлся захват власти. И они едва не преуспели в этом», – заключает митрополит Иоанн. Все пространные рассуждения о московской политической элите, пораженной еретическим влиянием, подобно акробатической пирамиде опираются на одну фигуру – Федора Курицына. Чтобы рассуждения выглядели убедительнее, а шаткая пирамида прочнее, надо эту фигуру наделить всемогуществом. Еще Е. Е. Голубинский, стараясь подкрепить версию Иосифа Волоцкого и придать реальность еретической угрозе, буквально в каждом абзаце подчеркивал поистине демоническую власть Курицына не только над государем, но и сменявшими друг друга митрополитами. Разумеется, мы не найдем ни малейшего подтверждения этому в источниках. Курицын был влиятельный чиновник и доверенное лицо великого князя во внешних сношениях – но все то же самое можно сказать о Юрие Траханиоте, лучшем друге Геннадия Гонзова и Иосифа Санина. Еретики «находились на самых вершинах государственной и даже церковной иерархии», – пугает В. В. Кожинов. О чем это? Снова о Курицыне? О весьма сомнительном еретичестве Зосимы мы уже говорили, да и Зосима возглавлял церковь меньше четырех лет. Кто же еще из иерархов церкви был завербован? А может быть, кто-то из думских бояр? Воевод и наместников? Кто-то из обиженных государем князей? Кто??? *** Досужие разговоры о «захвате власти» способны произвести впечатление на современного «homo politicus». В реалиях XV века «захват власти» означал только одно – захват трона. Вся конспирологическая активность должна была вести к этой единственной цели. Но реальные угрозы власти Ивана III исходят только от удельных братьев и Софьи Палеолог. Предположим, по каким-то неведомым причинам коварные всемогущественные еретики то ли не оказались неспособны, то ли не торопились осуществлять свои зловещие планы и терпеливо дожидались кончины великого князя. Допустим, что Иосифу Волоцкому не удалось добиться наказания еретиков и в сентябре 1505 года Иван III переселяется в мир иной. И что же? На престол вступает Василий III, на митрополичьей кафедре Симон в потакании вольнодумству не замеченный, в Кремле Боярская дума, где нет никаких признаков сочувствия еретическому движению. Что же имеем в «активе» – разрозненные ошметки былых кружков, представляющие ушибленную оккультизмом придворную мелкоту, доморощенных эзотериков и распустившихся попов – именно к этим категориям относятся осужденные собором 1504 года. И это авангард грозной силы, грозящей растоптать Святую Русь?! Если, оторвавшись от грешной земли, дать полную волю воображению, направив его в бурное конспирологическое русло, можно предположить, что жидовствующие сделали ставку на Димитрия-внука, и даже представить, что сам наследник был конченым еретиком. Но если бы даже в 1505 году волею судеб Димитрий Иванович стал великим князем, он очутился бы в вакууме. Допустим, Федор Курицын на самом деле был «началник» всем вероотступникам, но он умер в почтенном возрасте до собора 1504 года – нам неизвестна сопоставимая фигура, способная руководить всей этой закулисой. Где мощная еретическая партия, пронизывающая сверху донизу государственную и церковную иерархию, где эти демоны разрушения, так долго ожидавшие своего звездного часа? Не смущаясь подобными нестыковками, авторы-конспирологи прямо-таки соревнуются друг с другом в стремлении потрясти воображение читателя масштабами приготовлявшегося

апокалипсиса. Профессор Московской духовной семинарии В. М. Кириллин начинает достаточно академично, сообщая, что «…ересь жидовствующих…возникла: во-первых, на исторически подготовленной критикой и ложноучительством почве; во- вторых, как отражение общеевропейского гуманистического движения; в- третьих, под воздействием еврейской религиозной и научно-философской мысли». Но дальше автора охватывает нарастающее умственное возбуждение, в конце концов переходящее в состояние экстатического транса: «Будучи распространяемы тайно, эти умонастроения оказались тем более заразительны; будучи поддерживаемы в самых верхних сферах светской власти, они угрожали быть тем более губительными. Хуле и попранию подверглось самое главное – вера, нормы поведения, святыни христиан. Реальность религиозной революции обрела катастрофические формы, ведь ее победа должна была радикально изменить жизнь нации – и не только в церковном отношении, но также в политическом, экономическом, культурном, а главное – относительно домостроительства Божия о спасении человечества». Последнее предложение свидетельствует о полной потере автором ощущения реальности, которая действительно приобретает катастрофические формы. Другие конспирологи, очевидно сознавая критическую недостаточность «улик», акцент делают на зловещих намеках и туманных предположениях. Так, кандидат богословия В. И. Петрушко в своем Курсе лекций по истории Русской Церкви делится с читателем терзающими его смутными сомнениями: «Складывается впечатление, что Схария действовал отнюдь не по собственному почину, а был послан какими-то иудейскими религиозными структурами. В Новгороде у Схарии был какой-то свой, мало известный нам план. Мы видим лишь верхушку этого тайного айсберга». Похоже, «Титаник» богословской мысли напоролся на ледяную глыбу схарианства и пошел ко дну беспросветного невежества. Что стыдливо скрывают современные поклонники Иосифа Волоцкого за наукообразным блудословием, открыто предъявляет старообрядец Андрей Щеглов на сайте Древлеправославной Кафолической Церкви (старопоморское-федосеевское согласие): «Чем вызвана критика иосифлянства?… – задается он вопросом и откровенно отвечает на него – …Все эти религиозные “кукловоды” боятся прямого христианского действия, когда для христиан смерть и убийство нечестивого, а также прочих социальных негодяев перестанет быть чем-то окончательно запрещенным и невозможным». Вот чем так привлекает наших современников волоцкий игумен, вот почему они сделали его своим знаменем: преп. Иосиф позволял себе то, что наши новоявленные Раскольниковы, решившие для себя, что они «право имеют», не в состоянии себе позволить, но о чем страстно мечтают: жечь и вешать нечестивцев и прочих социальных негодяев. Кого считать негодяем, кого нечестивцем, кому кровушку пускать эти «истинно православные люди» вроде Андрея Щеглова, разумеется, решат без посторонней помощи. Но ясно, что в эту незавидную категорию попадут очень и очень многие. Вот почему у этой публики так популярен Иван Грозный. Неспособность безнаказанно вершить насилие собственными руками по собственному усмотрению замещается поклонением тем фигурам, которые превратили террор в составную часть своей политики. При этом негативные оценки царствования Грозного квалифицируются как происки ненавистников России. Автор этих строк, позволивший себе критически отнестись к Ивану IV и его поместной реформе, заслужил следующую аттестацию со стороны «некоего» Е. Холмогорова: «До анекдотической степени эта тенденция доведена в “популярной” книге некоего М. Зарезина “Последние Рюриковичи и закат Московской Руси”… воспроизводя версию о поместном землевладении как о причине кризиса, автор далее снабжает читателя обильным “угощением” надерганным из все того же Флетчера: русский царь – “рабоцарь”, окружают его “холопы”». Вот уж действительно анекдот так анекдот: характеристика «рабоцарь» относится не к Ивану Грозному, а к Борису Годунову, и принадлежит она не англичанину Джильсу Флетчеру, а русскому дьяку Ивану Тимофееву, ссылка на которого содержится

непосредственно в тексте. (Дабы не быть голословным, прибегнем к самоцитированию: «Годунов же, по гениальному определению того же Ивана Тимофеева, “рабоцарь”…») После подобного ляпсуса уже не удивляешься следующему пассажу Е. Холмогорова: «Главными героями русской истории оказываются у автора… еретики-жидовствующие, которых автор обильно восхваляет, зачем-то приправляя эти восхваления цитатами из раввина Штайнзальца…» Надо ли говорить, что автор ни скудно, ни обильно не «восхваляет» еретиков, да и А. Штейнзальца цитирует один раз, безотносительно темы жидовствующих, когда речь заходит о мистическом направлении в каббале – кому как не раввину выступать здесь экспертом. Разумеется, Е. Холмогоров рассматривает жидовствующих под конспирологическим углом зрения: «Сегодня мы с большой уверенностью можем говорить о существовании тесного еретического сообщества вокруг Ивана III, пытавшегося определять княжескую политику и прежде всего – судьбу династии. Разгром этой придворной группы привел и к расправе над виднейшими еретиками, включая невестку царя Елену Волошанку и знаменитого дипломата Феодора Курицына». Уверенность – прекрасное качество, но хорошо бы знать, например, откуда автор почерпнул сенсационные сведения о «расправе» над Курицыным. *** К сожалению, такой подход характерен для многих, исповедующих так называемый «православный», или «патриотический», подход к истории. Кавычки в данном случае необходимы, так как история, как и истина, не имеет партийной или мировоззренческой принадлежности. Более того, там, где начинается партийность, проходит грань, за которой невозможны ни осмысление истории, ни поиск истины. Для тех, кто все же склонен рассматривать события нашего прошлого под определенным идеологическим градусом, я бы посоветовал поразмышлять над следующими вопросами: а был ли Иосиф Волоцкий патриотом? В 1480 году, когда Федор Курицын и другие соратники Ивана III, делали все возможное, чтобы отодвинуть нависшую над Русью смертельную опасность совместного выступления Орды, Литвы и внутренней оппозиции, Иосиф Санин перешел в стан тех, кто лелеял планы, поставившие под угрозу будущее страны. Был ли волоцкий игумен государственником? Он принялся воспевать красоту и мощь верховной власти после того, как монастырь перешел под великокняжеский патронат. До этого события он оплакивал горькую участь удельных князей, величал Ивана III Каином и темпераментно утверждал верховенство церкви над светским правлением. Иосифа нельзя назвать консерватором, поскольку бурное развитие поминальной практики и как следствие рост монастырских вотчин, им столь ревностно защищаемый, невозможно вывести из русской традиции. Явление это порождено в первую очередь эсхатологическими настроениями той поры, которым ловко воспользовались предприимчивые коммерсанты из монашеской братии. Любостяжателей также нельзя назвать ортодоксами. Они с необычайной для православных иерархов легкостью сходились с прямыми врагами православия – униатами и представителями погрязшей к тому времени во всевозможных грехах католической церкви. В этом смысле любостяжателей с полным основанием можно назвать предтечами современного экуменизма. Гонителей еретиков нельзя рассматривать и в качестве охранителей, ревнителей православия, тем более – фанатичных защитников веры. Геннадий и Иосиф гневно обличали звездозаконие и чародейство Схарии, но оставались совершенно равнодушны к звездозаконию и чародейству их компаньона Николы Булева. Автор «Просветителя» не заслуживает и ироничного прозвища «начетчик», поскольку «творчески перерабатывал» в нужном ему духе и страницы Св. Писания и агиографические сюжеты. Иосифляне призывали к расправе над теми, кто подвергал сомнению церковные

догматы или даже отрицал их, но с не меньшим остервенением они сотворили судилище над Максимом Греком. Горячего и искреннего поборника православия любостяжатели обвинили в том, в чем прежде обвиняли жидовствующих: «сеюща и распространяюща жидовская и еллинская учения и арианская и македонская и прочая пагубныя ереси». Но единожды солгавший, кто тебе поверит? Взгляды и методы иосифлян продиктованы не искренним убеждением, не оскорбленным религиозным чувством, ни душевной болью, а конъюнктурой, вполне мирскими по сути своей соображениями. Для Иосифа и его учеников заповеди и каноны – всего лишь повод нанести удар по противнику. Неприятие роста монастырских богатств еретиками и заволжцами заставляло любостяжателей с одинаковой враждебностью относиться к тем и другим. Ненависть Иосифа к митрополиту Зосиме («сатанин сосуд и дияволов») также объясняется вовсе не мнимым обращением последнего в иудаизм. А. Ю. Григоренко, проанализировав рукопись, принадлежащую митрополиту Зосиме, пришел к выводу, что суть полемики между митрополитом Зосимой и Иосифом Волоцким определялась все тем же: их различным отношением к церковному и монастырскому имуществу. Развернутое иосифлянами наступление на жидовствующих имело двоякую цель – дискредитировать ближайшее окружение Ивана III, прежде всего в глазах государя, и подготовить почву для обвинения в ереси заволжцев. Таким образом они рассчитывали сорвать наступление на монастырское и церковное имущество, мероприятия, направленные на разрушение системы поминальной практики, выведя из игры наиболее опасных противников. И это им удалось вовсе не потому, что они, как выражается А. И. Алексеев, «более остро были готовы отреагировать на духовные потребности общества и выработать наиболее приемлемую форму их удовлетворения». Просто Иосиф и его последователи оказались более агрессивными, последовательными, организованными и беспринципными в политической – в первую очередь – борьбе, нежели их оппоненты. Геннадий Гонзов и Иосиф Санин – по сути своей это «эффективные менеджеры» XV века, циничные и хладнокровные, рассматривали свое служение прежде всего как перспективный «бизнес» и боролись с теми, кто угрожал его благополучию. Любыми доступными способами. Любостяжатели победили, но этот триумф «воинствующего материализма» похоронил великий духовный подъем, который мы связываем с именем Сергия Радонежского и его ближайших последователей. Что имело далеко идущие последствия не только для Русской церкви. Как отмечает известный богослов, профессор Московской духовной академии Алексей Осипов, «Нил Сорский выступил против роскоши, богатства и имений церковных, особенно в монастырях, как унижающих Церковь и противоестественных ей, пытался защитить нестяжательность, но его голос не был принят – процесс обмирщения христианского сознания уже тогда оказался необратимым. И развиваясь, именно он, без сомнения, привел к расколу XVII века, Петру I и Синодальному управлению, революциям 1905 и 1917 года и их трагическим последствиям, к “перестройке”. И приведет к еще худшему, если не опомнимся». *** Сегодня заветы Иосифа Волоцкого живут и если не побеждают, то находят широкое применение. Современное иосифлянство можно определить как религиозное, но отнюдь не православное, а сугубо манихейское мировоззрение, адаптированное к современным реалиям и бытовому восприятию; агрессивное внешне, инфантильное внутри. В мире манихеев идет вечная борьба сил добра и зла – Света и Тьмы, причем силам Света принадлежит только мир идей, а всем материальным миром владеет тьма, да и Свет почти всегда осквернен тьмой или находится в ее власти, а светлая душа находится во власти «темного» тела. У иосифлян все окружающее – государство, общество, да и сама официальная церковь

– подпали под власть тьмы, которая со всех сторон наступает на островок Света – круг избранных, верных, хранителей Истины. Они ждут нападения отовсюду и ото всех, везде и во всем они видят подвох и происки царства Тьмы, всегда готовы дать отпор, который сводится к стремлению еще тщательнее отгородиться от окружающей действительности, еще энергичнее воссылая ей проклятия. Сегодняшние иосифляне не готовы к диалогу, дискуссии и неохотно в него вступают, заранее предполагая свое поражение – ведь мир Тьмы изначально превосходит истинно православных вследствие своего изощренного коварства. Другое дело – металлический прут, автомат Калашникова, на худой конец – лагерный барак. С подобным «инструментарием» они смогли бы развернуться. Иосифлянство сегодня – это маска угрюмой недоверчивости на лице церковной старостихи, саркастическая усмешечка, прячущаяся в бородке юного семинариста. Это вечно спешащие по хозяйственным заботам батюшки, которые не видят, не знают своей паствы и, кажется, даже побаиваются ее. Это первоиерарх церкви, который на Рождественской службе за безудержным восхвалением очередного «кесаря», кажется, забывает, чей «день рождения» празднуют православные. Это маргинальное отторжение нового, в какой бы сфере человеческой деятельности это новое ни проявлялось и что бы оно ни несло. Это своеобразная эсхатология – в весьма узком прикладном значении, как напряженное ожидание Второго Пришествия, мыслимого как тотальный реванш, расправа с неверными и воздаяние верным. И пусть спасение, как и обретение свободы, невозможны вне Церкви, не стоит забывать, что Церковь – круг собратьев во Христе, которые друг для друга свет и радость, а не секта самодовольных заединщиков, сообщество званых, но не ареопаг избранных. Это антигуманизм под личиной противостояния растущей агрессивности квазирелигии «общечеловеческих ценностей». «Гуманность… утверждающаяся без Христа и помимо Христа, есть религиозный обман, соблазн безбожным добром и безбожной любовью, этическое идолопоклонство, – писал о. Сергий Булгаков. – …Отсюда, впрочем, еще не следует, чтобы все, что противоположно гуманизму, тем самым являлось уже добром… Между тем стало обычным, что именно такие настроения оказывают непомерно большое влияние на образ мыслей представителей церкви, что выражается в их неумении быть самим собой, в неспособности подняться до той духовной свободы, которая присуща христианству». Это подозрительность в отношении всех невоцерковленных или «не там» или «не так» воцерковленных. Подозрительность, прямо противоположная христианской любви, которая может быть требовательна, но никогда не мелочна и не враждебна. Это отторжение людей неординарно мыслящих, запись в еретики всех подозрительно ярких, как отец Александр Мень или митрополит Антоний Сурожский. Это апология серятины и дурно понятой или вовсе не понятой старины. Это путь к деградации церкви, которая беспрестанно округляя организационно-материальную плоть, истязает свой дух, изгоняет мысль и чувство. Современное иосифлянство выхолащивает и дискредитирует православно-патриотическую идею, сводя ее к набору примитивных фобий, отказывает русской цивилизации в способности к саморазвитию и успешной конкуренции. Это прямая дорога к автаркии и самоизоляции. Русская идея, как и идея православная, в самом исходной точке своей есть идея вселенская. Понять Россию – значит постараться обнять все человечество, многое принять, еще большее отвергнуть и вернуться к России обогащенным, переболевшим соблазнами, испытанным искушениями. Это неизбежное и неизбежно трудное возвращение блудных сыновей в отчий дом, в Лоно Отца. Изначально присущая русским стихия соборности подразумевает не только угодное Господу великое всеединство мира и людей, но собирание и сохранение лучшего, нужного для духовного делания, вызывающего отклик в чистых сердцах. Это вечный процесс, движение без начала и конца, а не косная неподвижность, иными принимаемая за верность традициям. Не поиск Истины, которая христианину известна, но

пути к ней. Как далекая точка на горизонте, которая всем видна, но дорога, к которой пролегает по постоянно меняющемуся ландшафту, и там, где вчера путнику требовалось преодолеть гору, завтра понадобится переплыть реку. И дай нам сил дотянуть до желанного берега.

Список использованной литературы Святоотеческие произведения, богословские и философские труды Авва Дорофей. Поучения, послания, вопросы, ответы. М., 1991. Алексеев А. И. Под знаком конца времен. Очерки русской религиозности конца XIV – начала XVI вв. СПб., 2002. Алексеев С. В. Проблема добра и зла и эсхатологическая идея в религиозных системах Евразии. М., 1995. Анафема. История и XX век / Сост. П. Паламарчук. М., 1998. Антихрист. (Из истории отечественной духовности): Антология. М., 1995. Апокрифические апокалипсисы. СПб., 2001. Апокрифические Евангелия. СПб., 2000. Апостолы Христовы. Жизнь и подвиги Благовестников Господних. М., 2008. Архангельский А. С. К изучению древнерусской литературы. Творения отцов Церкви в древнерусской письменности. СПб., 1888. Болотов В. В. История Церкви в период Вселенских соборов: История богословской мысли. М., 2007. Булгаков С., протоиерей . Апокалипсис Иоанна. Опыт догматического истолкования. М., 1991. Ветхозаветные апокрифы: Книга юбилеев, Заветы двенадцати патриархов. СПб., 2000. Гуманистическая мысль Итальянского Возрождения. Сборник сочинений. М.: 2004. Деревенский Б. Г. Учение об Антихристе в древности и Средневековье. СПб., 2000. Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. О мистическом богословии. СПб., 1995. Жизнь пустынных отцов. Творение пресвитера Руфина. – Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1991. Жития Святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих миней Святого Дмитрия Ростовского. Т. 1–12. М., 1914. Зеньковский В. В. История русской философии. В 2 т. Л., 1991. Ильин И. А. Аксиомы религиозного опыта. Т. 1–2. М., 1993. Иосиф Волоцкий. Просветитель. – Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, 1994. Иосиф Волоцкий . Послание к иконописцу. М., 1994. Иосиф Волоцкий . Послания. (Послания Иосифа Волоцкого.) М.-Л., 1959. Иоанн (Снычев), митрополит Санкт- Петербургский и Ладожский. Самодержавие духа. Очерки русского самосознания. СПб., 1995. Прп. Исаак Сирин. Путь в жизнь вечную. М., 2008. Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии. М., 1963. Карсавин Л. П. Святые отцы и учители Церкви. (Раскрытие Православия в их творениях.) М., 1994. Киприан (Керн), архимандрит . Антропология св. Григория Паламы. М., 1996. Климков О., священник. Опыт безмолвия. Человек в миросозерцании византийских исихастов. СПб., 2001. Ключ разумения. Русские подвижники благочестия о молитве Иисусовой. Москва – Екатеринбург, 2003.

Лазарь, монах. Святой преподобный Нил Сорский. М., 2009. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991. Лука (Войно-Ясенецкий), архиепископ. Дух, душа и тело. М., 1997. Макарий Египетский. Духовные беседы. Репринтное издание. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1994. Макарий (Веретенников), архимандрит. Жизнь и труды святителя Макария, митрополита Московского и Всея Руси. М., 2002. Макарий (Веретенников), архимандрит . Из истории церковной иерархии XVI века. М., 2006. Макарий (Веретенников), архимандрит. Новгородский святитель Геннадий и его церковно-просветительские труды // Исторический вестник, № 6, 2000. Максим Грек. Творения. Репринтное издание в 3 ч. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1996. Марк Диакон. Житие и подвизание иже во святых отца нашего Порфирия Газского // Палестинский патерик. Вып. 5. СПб., 1895. Мейендорф Иоанн. Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение. СПб., 1997. Мень А., протоиерей . Сын Человеческий. М., 1997. Никифорова М. Е. Прп. Сергий Радонежский и его традиция в русской истории XIV – первой половины XVI в. Русский исихазм и его место в процессе становления централизованного государства в России XIV–XVI веков. М., 2004. Прп. Нил Сорский и Иннокентий Комельский. Сочинения. СПб., 2008. Осипов А. И. Посмертная жизнь. Беседы современного богослова. М., 2008. Григорий Палама. Беседы (Омилии) святителя Григория Паламы. Ч.1–3. М., 1993. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвствующих. М., 2003. Памятники древнехристианской письменности. Св. Иустин Филосов и Мученик. Св. Игнатий Богоносец. Св. Поликарп Смирнский. Послание к Диогнету. М., 2005. Пападимитриу Г. Маймонид и Палама о Боге. М., 2003. Перевезенцев С. В. Русская религиозно-философская мысль X–XVII вв. М., 1999. Пиголь П., игумен. Преподобный Григорий Синаит и его духовные преемники. М., 1999. Путь к священному безмолвию. Малоизвестные творения святых отцов-исихастов. М., 1999. Россия перед вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1993. Синергия. Проблемы аскетики и мистики православия. М., 1995. Смолич И. К. Русское монашество. Возникновение, развитие и сущность (988-1917). Жизнь и учение старцев (Путь к совершенной жизни). М., 1999. Соколов В. В. Европейская философия XV–XVII веков. М., 1996. Сократ Схоластик. Церковная история. М., 1996. Прп. Симеон Новый Богослов, прп. Никита Стифат. Аскетические произведения. Клин, 2001. Трубецкой С. Н. Сочинения. М., 1994. Умное делание. О молитве Иисусовой. Сборник поучений святых отцов и опытных ее делателей. Минск, 2001. Успенский Л. А. Богословие иконы Православной Церкви. М., 1989. Хоружий С. С. Аналитический словарь исихастской антропологии // Синергия. Проблемы аскетики и мистики православия. М., 1995. Хоружий С. С. Русское старчество в его духовных и антропологических основаниях // Опыты из русской духовной традиции. М., 2005. Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской

истории и культуры. Т. 1–2. СПб., 1991. Феофан Затворник. О молитве Иисусовой. Поучения. М., 2001. Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Репринтное издание. Киев. 1991. Чистяков Г., иерей . Свет во тьме светит. Размышления о Евангелии от Иоанна. М., 2001. Шевырев С. П. Нило-Сорская пустынь. М., 1850. Экономцев И., игумен. Православие, Византия, Россия. М., 1992. Исторические исследования Александров Д. Н., Володихин Д. М. Борьба за Полоцк между Литвой и Русью в XII– XVI веках. М., 1994. Алексеев. Ю.Г. «К Москве хотим»: Закат боярской республики в Новгороде. Л., 1991. Алексеев Ю. Г. Под знаменем Москвы. Борьба за единство Руси. М., 1992. Алексеев Ю. Г. Судебник Ивана III. Традиция и реформа. СПб., 2001. Алексеев Ю. Г. У кормила российского государства. Очерк развития аппарата управления XIV–XV вв. СПб., 1998. Анхимюк Ю. В. Слово на «Списание Иосифа» – памятник раннего нестяжательства // Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. Ленина. М., 1990. Вып. 49. Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства (вторая половина XV века). М., 2001. Бартикян Р. М. Петр Сицилийский и его «История павликиан» // Византийский временник. № 18. 1961. Баткин Л.М . Итальянские гуманисты: стиль жизни и стиль мышления. М., 1978. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение. Проблемы и люди. М., 1995. Бегунов Ю. К. К изучению истории текста «Беседы на новоявившуюся ересь» болгарского писателя Х в. Козмы пресвитеря // Византийский временник. Т. 30. М., 1969. Бегунов Ю. К. Кормчая Ивана Волка Курицына // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (далее – ТОДРЛ). Т.12. М.-Л., 1956. Бегунов Ю. К. Секуляризация в Европе и собор 1503 года // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972. Бегунов Ю. К. «Слово иное» – новонайденное произведение русской публицистики XVI века о борьбе Ивана III с землевладением церкви // ТОДРЛ. Т. 20. М.-Л., 1946. Бегунов Ю. К. Соборные приговоры как источник по истории новгородско-московской ереси // ТОДРЛ. Т.13. М.-Л., 1957. Бейджент М., Ли Р., Линкольн Г . Мессианское наследие. М., 2006. Бек К. История Венеции. М., 2002. Белякова Е. В. Устав пустыни Нила Сорского // Литература Древней Руси. Источниковедение. Л., 1988. Берри А. Краткая история астрономии. М.-Л., 1946. Бернадский В. Н. Новгород и новгородская земля в XV в. М.-Л., 1961. Брагина Л. М. Итальянский гуманизм эпохи Возрождения: идеалы и практика культуры. М., 2002. Бобров Ю. Г. Основы иконографии древнерусской живописи. СПб., 1995. Богуславский В. В. Держава Рюриковичей. Славяне – Русь – Россия. Т. 1. Тула, 1994. Борисенков Е. П., Пасецкий В. М. Экстремальные природные явления в русских летописях XI–XVII вв. Л., 1983. Борисов Н. С. Повседневная жизнь Средневековой Руси накануне конца света. Россия в 1492 году от Рождества Христова или в 7000 году от Сотворения Мира. М., 2004. Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV–XV веков. М, 1986. Боровкова- Майкова М. С. Нила Сорского Предание и Устав // Памятники древней

письменности и искусства. Т. 179. СПб., 1912. Бруцкус Ю. Захария, князь Таманский // Еврейская старина. 1917–1918. Бычков В. В. Русская средневековая эстетика. XI–XVII века. М., 1995. Бычкова М. Е. Русское государство и Великое княжество Литовское с конца XV века до 1569 г. Опыт сравнительно-исторического изучения политического строя. М., 1996. Бычкова М. Е. Состав класса феодалов России в XVI веке. Историко-генеалогическое исследование. М., 1986. Буганов В. И. Разрядные книги последней четверти XV – начала XVII в. М., 1962. Будовниц И. У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян. М., 1966. Васильев А. А. История Византии. Падение Византии. Эпоха Палеологов (1261–1453). Л., 1925. Васильев А. А. Передача Андреем Палеологом прав на Византию французскому королю Карлу VIII // Сборник в честь Н. И. Кареева. СПб., 1914. Величко Ф. К. . Астрологический толковый словарь. М., 1992. Вернадский Г. В. Монголы и Русь. Тверь – Москва, 2001. Вернадский Г.В . Россия в Средние века. Тверь – Москва, 2000. Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. Вздорнов Г.И . Роль славянских мастерских письма Константинополя и Афона в развитии книгописания и художественного оформления русских рукописей на рубеже XIV– XV вв. // ТОДРЛ.Т. 23. М.-Л., 1968. Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. Киев, 1907. Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. М., 2000. Гальперин Г. Б. Форма правления Русского централизованного государства XV–XVI в. Л., 1964. Гарэн Э. Проблемы Итальянского Возрождения. М.,1986. Гергей Е. История папства. М., 1996. Голенищев-Кутузов И. Н. Итальянское Возрождение и славянские литературы XV– XVI веков. М., 1963. Голубинский Е. Е. История Русской церкви. Том II. Период второй, московский, от нашествия монголов до митрополита Макария включительно. Первая половина тома. М., 1997. Гольдберг А. Л. Три послания Филофея // ТОДРЛ. Т. 29. Л., 1974. Горский А.А . «Все его еси исполнена земля русская…». Личности и ментальность русского средневековья. М., 2001. Горский А.А . Древнерусская дружина. (К истории генезиса классового общества и государства на Руси). М., 1989. Горский А. А. Москва и Орда. М, 2000. Горфункель А. Х. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977. Гофф, Жан ле. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992. Гралля И. И. М. Висковатый. Карьера государственного деятеля в России XVI века. М., 1994. Греков Б. Д. Избранные труды. Т.4. Новгородский дом Святой Софии. М.,1960. Греков И. Б. Османская империя, Крым и страны Восточной и Центральной Европы в конце XV века // Османская империя и страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в XV–XVI вв. Главные тенденции политических взаимоотношений. М., 1984. Греков И. Б. Очерки по истории международных отношений Восточной Европы XIV– XVI вв. М., 1963. Григоренко А. Ю. Духовные искания на Руси конца XV в. СПб., 1999. Григоренко А. Ю. Рукопись митрополита Зосимы как памятник русской средневековой культуры // Россия: прошлое, настоящее, будущее: Материалы Всероссийской

научно-практической конференции. Санкт-Петербург, 16–19.XII.1996 г. СПб., 1996. Грихин В. А. Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV–XV веков. М., 1974. Громов М. Н. Мильков В.В . Идейные течения древнерусской мысли. СПб., 2001. Гуковский М. А. Итальянское Возрождение. Л., 1990. Гуревич А.Я . Индивид и социум на средневековом Западе. М., 2005. Гумилев Л. Н., От Руси к России: очерки этнической истории. М., 1992. Гумилев Л. Н., Панченко А. М. Чтобы свеча не погасла. Л.,1990. Данилова Л. В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. Дворниченко А. Ю. Русские земли Великого княжества Литовского (до начала XVI века). СПб., 1993. Дживилегов А. К. Творцы итальянского Возрождения: В 2 кн. М., 1998. Дмитриева Р. П. «Сказание о князьях Владимирских». М.-Л., 1955. Домников С. Д. Мать-земля и Царь-город. Россия как традиционное общество. М., 2002. Дубинский А. Основы караимской религии // Боги Тавриды (История религий народов Крыма). Севастополь, 1997. Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 1908. Евсеев И. Е. Геннадиевская Библия 1499 года // Труды XV археологического съезда в Новгороде 1911 г. Т. 2. М., 1916. Жданов И. Н. Русский былевой эпос. СПб., 1895. Забылин М. Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэззия. М., 1880. Замалеев А. Ф., Очинникова Е. А. Еретики и ортодоксы. Очерки древнерусской духовности. Л., 1991. Зелинский А. М. Конструктивные принципы древнерусского календаря // Контекст. 1978. Литературно-теоретические исследования. М., 1978. Зимин А. А. Крупная феодальная вотчина и социально-политическая борьба в России (конец XV–XVI в.). М., 1977. Зимин А. А. О политической доктрине Иосифа Волоцкого // ТОДРЛ.Т. 9. М. – Л., 1953. Зимин А. А. Основные проблемы реформационно-гуманистического движения в России XIV–XVI вв. // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. М., 1977. Зимин А. А. Россия на рубеже XV–XVI столетий: (Очерки социально-политической истории). М., 1982. Зимин А. А. Служилые князья в Русском государстве конца XV – первой трети XVI века // Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII. вв. М., 1975. Зимин А. А. Состав Боярской думы в XV–XVI вв. // Археографический ежегодник за 1957 год. М., 1958. Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988. Зимин А. А., Корецкий В. И., Сахаров А. М. Церковь в обществе развитого феодализма (XIV–XVI вв.) // Русское православие: вехи истории. М., 1989. Золотухина Н. М. Иосиф Волоцкий. М., 1981. Золотухина Н. М. Русская политическая и правовая мысль. Развитие русской политико-правовой мысли в период формирования сословно-представительской монархии // История политических и правовых учений. Средние века и Возрождение. М., 1986. Ивина Л. И. Крупная вотчина Северо-Восточной Руси конца XIV – первой половины XVI в. Л., 1979. Ильинский Ф. М. О мнимом еретичестве Московского митрополита Зосимы // Русский архив. Т. 38. Ч. 2. 1900. История Венгрии. В 3 т. Т. 1. М., 1971. История Италии. В 3 т. Т. 1. М., 1970. История Румынии. М., 2005. Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV –

начала XVI века. М.-Л., 1955. Казакова Н. А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. М.-Л., 1960. Казакова Н. А. Западная Европа в русской письменности XV–XVI веков. Из истории международных культурных связей России. Л., 1980. Казакова Н. А. К изучению вкладных книг // Рукописное наследие Древней Руси. Л., 1972. Казакова Н. А. Очерки по истории русской общественной мысли: первая треть XVI века. Л., 1970. Казанский П. С. Об источниках для истории монашества египетского в IV и V вв. М., 1872. Каргалов В. В. «На границах Руси стоять крепко». Великая Русь и Дикое Поле. Противостояние XIII–XVIII вв. М., 1998. Карпов С. Т. Итальянские морские республики и южное Причерноморье в XIII–XV вв. Проблемы торговли. М., 1990. Карташев А. В. Очерки по истории русской церкви. Т. 1. М., 1993. Каштанов С. М. Социально-политическая история России конца XV – первой половины XVI века. М., 1967. Каштанов С. М. Финансы средневековой Руси. М., 1988. Кириллин В. М., Кожинов В. В. Обличитель ересей непостыдный. Калуга, 1999. Клибанов А. И. Народная социальная утопия в России: период феодализма. М., 1977. Клибанов А. И. Реформационные движения в России в XIV – первой половине XVI века. М., 1960. Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI–XVII веков. М., 1980. Клосс Б. М. Об авторе и времени создания «Сказания о Мамаевом побоище» // In memoriam. Сборник памяти Я. С. Лурье. СПб., 1997. Клосс Б. М., Назаров В. Д. Полемическое сочинение 1481 г. о хождении «посолонь» // Московская Русь (1359–1584): Культура и историческое самосознание. М., 1997. Клосс Б. М., Назаров В. Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига на Руси в летописании конца XV в. // Древнерусское искусство. XIV–XV вв. М., 1984. Ключевский В. О. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. М., 1993. Ключевский В. О. Сочинения. В 9 т. М., 1987. Кобрин В. Б. Власть и собственность в средневековой России. М., 1985. Кобрин В. Б. Материалы генеалогии княжеско-боярской аристократии XV–XVI веков. М., 1995. Кожинов В. В. Двуединый свет. Размышления о преподобных Иосифе Волоцком и Ниле Сорском // Русская литература. № 2. 1995. Кожинов В. В. История Руси и русского Слова. (Опыт беспристрастного исследования.) М., 1999. Кокизов Ю. Д. Сорок четыре надгробных памятника с караимского кладбища в Чуфут-Кале. СПб., 1910. Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2000. Контлер Ласло. Король Матьяш Хуньяди и Венгерский Ренессанс // История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы. М., 2002. Костомаров Н. И. Земские соборы. Исторические монографии и исследования. М., 1995. Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 1993. Кривошеев Ю. В. Русь и монголы. СПб., 2003. Крымские караимы. Происхождение, этнокультура, история. Симферополь, 2005. Кудрявцев И. М. «Послание на Угру» Вассиана Рыло как памятник публицистики XV в. // ТОДРЛ.Т. 8. М.-Л., 1951. Кудрявцев О. Ф. Флорентийская Платоновская академия. Очерки истории духовной

жизни Ренессансной Италии. М., 2008. Кузнецов Б. Г. Идеи и образы Возрождения. М., 1979. Кузьмина О. В. Церковь и политическая борьба в Новгороде в XIV–XV веках. Автореферат канд. дисс. Великий Новгород, 2007. Кукушкина М. В. Книга в России в XVI веке. СПб., 1999. Лазарев В. Н. Русская иконопись от истоков до начала XVI века. М., 2000. Лебедев А. П. Исторические очерки состояния Византийско-восточной церкви от конца ХІ до середины XV века. СПб., 1998. Левшун Л. В. История восточнославянского книжного слова XI–XVII вв. Минск, 2001. Лённгрен Т. П. Великий старец Нил Сорский // Московский журнал. № 3. 1999. Лившиц Л. И. Идеи заволжских старцев и роспись Дионисия в соборе Ферапонтова монастыря. Иконографическая заметка // Ферапонтовский сборник. VI. М., 2002. Лихачев Д. С. Культура Руси эпохи образования русского национального государства (конец XIV – начало XVI в.). М., 1946. Лихачев Д. С. Еллинский летописец второго вида и правительственные круги Москвы конца XV в. // ТОДРЛ.Т. 6. М.-Л., 1948. Лозинский С. Г. История папства. Смоленск, 2004. Лурье Я. С. Борьба церкви с великокняжеской властью в конце 70-х – второй половине 80-х гг. XV века // ТОДРЛ. Т. 14. М.-Л., 1958. Лурье Я. С. Две истории Руси XV в.: Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб., 1994. Лурье Я. С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV – начала XVI века. М.-Л., 1960. Лурье Я. С. К вопросу об идеологии Нила Сорского // ТОДРЛ. Т. 13. М-Л., 1957. Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV–XV вв. Л., 1976. Лурье Я. С. Русские современники Возрождения. Л., 1988. Лучицкая С. И. Евреи // Словарь средневековой культуры. М., 2003. Льоренте Х. А. История испанской инквизиции. М., 1999. Любавский М. К. Очерки истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. М., 2004. Макарий, митр. Московский . История Русской Церкви в период разделения на две митрополии. Т.6. Кн.1. СПб., 1887. Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901. Медведев И. П. Византийский гуманизм XIV–XV вв. СПб., 1997. Михай. М. Влад Цепеш-Дракула. Самая дурная репутация на свете // Независимая Молдова. 25.05.2001. Михайлова И. Б. Служилые люди Северо-Восточной Руси в XIV – первой половине XVI в. Очерки социальной истории. СПб., 2003. Моисеева Г. Н. Валаамская беседа – памятник русской публицистики середины XVI века. М.-Л., 1958. Мочалова В. Евреи – «инициаторы» христианских чудес // Концепт чуда в славянской и еврейской культурной традиции. М., 2001. Назаров В. Д. К истории церковных соборов и идейно-политической борьбы России первой половины XVI века. // Церковь, общество и государство в феодальной России. М., 1990. Назаров В. Д. Свержение ордынского ига на Руси. М., 1983. Небежев К. Ю. Адыгско-генуэзский князь Захария де Гизольфи – владетель города Матреги в XV веке // Генеалогия Северного Кавказа. Вып. 9. 2004. Невоструев К. Житие преподобного Иосифа Волоцкого, составленное Саввою, епископом Крутицким. // Чтения в Московском Обществе любителей духовного просвещения. Кн. 2. М., 1865. Никольский Н. К. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство. Т.1. Вып. II.

СПб., 1910. Никольский Н. М. История русской церкви (взгляд на жидовствующих). М., 1931. Носов Н. Е. Становление сословно-представительских учреждений в России. Л., 1969. Оке Ж. – К. Средневековая Венеция. М., 2006. Павлов А. С. Исторический очерк секуляризации церковных земель в России. Ч.1. Одесса, 1871. Павлов Н. П. Действительная роль архиепископа Вассиана в событиях 1480 года // Учен. записки Красноярского пед. ин-та. Т. IV. Вып. 1. 1955. Павлов- Сильванский Н.П . Государевы служилые люди. М., 2000. Павлов- Сильванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982. Пашуто В. Т. Черты политического строя Древней Руси // Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. Перетц В. Н. Новые труды о «жидовствующих» XV века и их литература // Университетские известия. T. 1. Киев, 1908. Петров М. Т. Итальянская интеллигенция в эпоху Ренессанса. Л., 1982. Пирлинг П. Россия и папский престол. М., 1912. Пичета В. И. Белоруссия и Литва в XV–XVI вв. М., 1961. Плигузов А. И. Полемика в Русской церкви первой трети XVI столетия. М., 2002. Плигузов А. И., Тихонюк И. А. Послание Дмитрия Траханиота Новгородскому архиепископу Геннадию Гонзову о седмеричности счисления лет // Естественно-научные представления Древней Руси. М., 1988. Полканов Ю. А. Русские караимы // Брега Тавриды. 1995, № 4–5. Поляковская М. А. Общественно-политическая мысль Византии (40-60-е гг. XIV в). Свердловск, 1981. Поляковская М. А. Портреты византийских интеллектуалов. СПб., 1998. Попов Г. В. Живопись и миниатюра Москвы середины XV – начала XVI века. М., 1975. Порфиридов Н. Г. Древний Новгород. Очерки из истории русской культуры XI–XV вв. М.-Л., 1947. Потебня А. А. Символ и миф в народной культуре. М., 2000. Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. СПб., 1909. Пресняков А. Е. Образование великорусского государства. М., 1997. Прохоров В., Шорин Ю. Битва на Ведроши // Край Смоленский. № 1–3. 2000. Прохоров Г.М . Памятники переводной и русской литературы XIV–XV веков. Л., 1987. Прохоров Г. М. Прение Григория Паламы «с хионы и турки» и проблема «жидовская мудрствующих» // ТОДРЛ. Т. 27. Л., 1972. Прохоров Г. М., Шевченко Е. Э. Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские. СПб., 1993. Прохоров Г. М. Повесть о Нило-Сорском ските // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник, 1976. М., 1977. Прохоров Г. М. Послания Нила Сорского // ТОДРЛ. Т. 29. Л., 1974. Прохоров Г. М. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Статьи. СПб., 2000. Ранович А. Б. Первоисточники по истории раннего христианства. Античные критики христианства. М., 1990. Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. М., 2008. Ревякина Н. В. Проблема человека в Итальянском гуманизме. М., 1977. Ржига В. Ф. Опыты по истории русской публицистики XVI века. Максим Грек как публицист // ТОДРЛ. Т.1. Л., 1934. Рогожин Н. М. Посольский приказ и его роль в проведении внешней политики

России // История внешней политики России. Конец XV–XVII век. (От свержения ордынского ига до Северной войны.) М., 1999. Рождественский С. В. Служилое землевладение в Московском государстве в XVI веке. СПб., 1897. Розов Н. Н. Книга в России в XV веке. Л., 1981. Розов Н. Н. Повесть о новгородском белом клобуке как памятник общерусской публицистики XV века // ТОДРЛ. Т.9. М.-Л., 1953. Романенко Е. В. Нил Сорский и традиции русского монашества. М., 2003. Романова А. А. Эсхатологические ожидания XV века и записи в Пасхалии // Российское государство в XIV–XVII вв. СПб., 2002. Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. М., 1979. Рыбаков Б. А. Стригольники. Русские гуманисты XIV столетия. М., 1993. Рыбаков Б. А. Русские карты Московии XV – начала XVI в. М., 1974. Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. Рутенбург В. И. Италия и Европа накануне Нового времени. Л., 1974. Свенцицкая И. С. Раннее христианство: страницы истории. М., 1988. Святский Д. О. Очерки истории астрономии в Древней Руси // Историко-астрономические исследования. Вып. VII–IX. М., 1961–1966. Святский Д. О. Астрономическая книга «Шестокрыл» на Руси XV века // «Мироведение», 1927. XVI. № 2. Седельников А. Д. Рассказ 1490 г. об инквизиции // ТОДРЛ. Т. 1. Л., 1932. Семенов А. И. Древняя топография южной части Славенского конца Новгорода // Новгородский исторический сборник. Вып. 9. Новгород, 1959. Сервицкий А. Опыт исследования ереси новгородских еретиков, или «жидовствующих» // Православное обозрение. Т. 8. Июнь. М., 1862. Сергеевич В. И. Древности русского права. СПб., 1911. Скржинская Е. Ч. Русь, Италия и Византия в Средневековье. СПб., 2000. Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный. Смоленск, 1998. Скрынников Р. Г. История Российская IX–XVII вв. М., 1997. Скрынников Р. Г. Святители и власти. Л., 1990. Синицына Н. В. Максим Грек в России. М., 1977. Синицына Н. В. Нестяжательство и Русская Православная церковь XIV–XVI вв. // Религии мира. История и современность. Ежегодник. М., 1983. Соболев А. Н. Загробный мир по древнерусским представлениям // Мифология славян. СПб., 2000. Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV–XVII вв. СПб., 1903. Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. М., 1989. Сперанский М. Н. Псалтырь жидовствующих в переводе Феодора-еврея. ЧОИДР. Кн. 2, отд. 2. 1907. Сперанский М. Н. «Аристотелевы врата», или «Тайная тайных» // Памятники древней письменности, т. CLXXI. СПб., 1908. Тарле Е. В. История Италии в Средние века. М., 2003. Татищев В. Н. История Российская. Т.5. М.-Л., 1966. Творогов О. В. Литература Древней Руси. М.,1981. Топоров В. Н. Святость и святители в русской духовной культуре. Т. 2. Три века христианства на Руси. М., 1998. Тихомиров М. Н. Российское государство XV–XVII вв. М., 1973. Тихомиров М. Н. Средневековая Москва. М.,1997. Тихонюк И. А. «Изложение пасхалии» московского митрополита Зосимы // Исследования по источниковедению СССР XIII–XVIII вв. М., 1986. Удальцова З. В. Борба партий в Византии XV века и деятельность Виссариона Никейского // Византийский временник. Т. 27. М.-Л., 1949.

Удальцова З. В. Жизнь и деятельность Виссариона Никейского // Византийский временник Т. 37. М., 1976. Удальцова З. В. Философские труды Виссариона Никейского и его деятельность в Италии // Византийский временник. Т. 35. М., 1973. Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002. Успенский Ф. И. История Византийской империи. VI–IX вв. М., 1996. Флоря Б. Н. Русские посольства в Италию и начало строительства Московского Кремля // Материалы и исследования Государственных музеев Московского Кремля. Вып. 3. М., 1980. Фолкнер Н. Апокалипсис, или Первая Иудейская война. М., 2006. Фонкич Б. Л. Греческо-русские культурные связи в XV–XVII вв. (Греческие рукописи в России). М., 1977. Хорошев А. С. Политическая история русской канонизации (XI–XVI вв.). М., 1986. Хорошев А.С . Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. Хорошкевич А. Л. Истоки государственности в публицистике времен централизации // Общество и государство феодальной России. М., 1975. Хорошкевич А. Л. Русь и Крым. От союза к противостоянию. Конец XV – начало XVI в. М., 2001. Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. М., 1960. Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV–XV веков. Ч. 1–2. М.-Л., 1948–1951. Шапиро А. Л. Русское крестьянство перед закрепощением. (XIV–XVI вв.). Л., 1987. Шаркова И. С. Россия и Италия. Торговые отношения XV – первой четверти XVIII в. Л., 1981. Шмидт С. О. У истоков российского абсолютизма: Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996. Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Русь и Литва. СПб., 2000. Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Спорные и невыясненные вопросы русской истории. СПб., 1999. Щапов Я. Н. Достоинство и титул царя на Руси до XVI века // Царь и царство в русском общественном сознании. М.,1999. Царевская Т. Ю. Никольский собор на Ярославовом Дворище в Новгороде. М., 2002. Церетели Е. Елена Ивановна, великая княгиня литовская, королева польская. СПб., 1898. Юго-Восточная Европа в Средние века. Кишинев, 1972. Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. Яблочков М. История дворянского сословия в России. Смоленск, 2003. Янин В. Л. Новгородская феодальная вотчина. Историко-генеалогическое исследование. М., 1981. Янин В. Л. Новгородские акты XII–XV вв. Хронологический комментарий. М., 1979. Документальная и справочная литература Аграрная история Северо-Запада России. Новгородские пятины. Л., 1974. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 6: XIV – середина XV века. СПб., 1999. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 9. Конец XV – первая половина XVI в. СПб., 1997. Города России. Энциклопедия. М., 1994. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.-Л., 1950. Иоасафовская летопись. М., 1957. Караимская народная энциклопедия. Т. 1. М., 1995; – Т. 2. Париж, 1996; – Т. 3 М.,

1998; – Т. 4. М., 1998. Московские соборы на еретиков XVI века // Чтения в Обществе истории и древностей Российских. 1847. Кн.3. Отечественная история. История России с древнейших времен до 1917 года. Энциклопедия. Т. 1–2. М., 1994, 1996. Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским. Т. 1. СПб., 1882. Памятники литературы Древней Руси XIV–XV веков. М., 1981. Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI в. М., 1984. Памятники права периода укрепления Русского централизованного государства. XV– XVII вв. М., 1956. Памятники русского права. Вып. 4. М., 1956. Повесть о Дракуле. М.-Л., 1964. Полное собрание русских летописей. Т. 2. Ипатьевская летопись. Пг., 1923. Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 2. Софийская вторая летопись. М., 2001. Полное собрание русских летописей, Т. 8. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. СПб., 1859. Полное собрание русских летописей. Т. 12. Летописный сборник, именуемый Патриаршьей или Никоновской летописью. М., 2000. Полное собрание русских летописей. Т. 13. Ч.1. Летописный сборник, именуемый Патриаршьей или Никоновской летописью. СПб., 1904. Полное собрание русских летописей. Т. 14. Ч.2… Дополнения к Никоновской летописи. Царственная книга. СПб., 1906. Полное собрание русских летописей. Т. 21. Ч. 2. Степенная книга. СПб., 1909. Полное собрание русских летописей. Т. 22. Степенная книга. Вторая половина. СПб., 1913. Полное собрание русских летописей. Т. 24 Типографская (ростовская владычная) лет. Ред. 1489 г. Пг., 1921. Полное собрание русских летописей. Т. 25. Московский летописный свод конца XV века. М., 1949. Полное собрание русских летописей. Т. 26. Вологодско-Пермский летописец. М.-Л., 1959. Полное собрание русских летописей. Т. 30. Владимирский летописец. М., 1965. Полное собрание русских летописей. Т. 34. Постниковский, Пискаревский, Московский и Бельский летописцы. М., 1978. Полный православный богословский энциклопедический словарь. (Репринтное издание.) Т. 1–2. М., 1992. Псковские летописи. Вып. 1. М.-Л., 1941. Разрядная книга. 1485–1598. М., 1966. Российское законодательство X–XX веков. Т. 2. М., 1985. Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. Русские летописи. Том 3. Воскресенская летопись. Рязань, 1998. Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003. Сборник Русского исторического общества. Т. 35. СПб., 1879. Сборник Русского исторического общества. Т. 41. СПб., 1881. Сборник Русского исторического общества. Т. 59. СПб., 1887. Сборник Русского исторического общества. Т. 71. СПб., 1892. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Стоглав. Собор Русской Православной церкви бывший в Москве в 1551 году. СПб., 2002.

Судебники XV–XVI веков. М.-Л., 1952. Судные списки Максима Грека и Исаака Собаки. М., 1971. Хроника Быховца. М., 1966. Шильтбергер И. Путешествие по Европе, Азии и Африке с 1394 года по 1427 год. Баку, 1984. Эстетика Ренессанса. В 2 т. М., 1981.