Отзыв

Авторы сборника – участники первых в Восточной Европе экуменических групп. От собраний на частных квартирах, через тюрьмы, лагеря и психушки, экумена выросла в движение и имеет свой голос в обществе. Authors of the antology are members of the first ever ecumenical community in Eastern Europe. Ecumena started with meetings in private flats, passed through prisons, camps and psychiatric hospitals and has now grown into a movement whose voice is widely heard.

OTZYV

Moscow 2005

ОТЗЫВ

Москва 2005

VIII. ОТЗЫВ – М. 2005. – 207 стр., с илл. (16 стр. вклейка). Собранные здесь тексты впервые были напечатаны в самиздатских журналах «Призыв» (1971–1996) и «Чаша» (1988–1991). Кроме интервью с Д. Суконновым («Культура». 19.12.1991) и В. Теплышевым («Новая газета». 22.03.1994).

© Сандр Рига, составление, 2005

П Е Р ВА Я Л Ю Б О В Ь

«Призыв» требует отзыва – писала Зинаида Миркина о книге, изданной общиной экуменов. Особенно, если это Призыв Божий. Ведь церковь – ekklesia, значит – созыв. Собрание призванных. Эта книга написана теми, кто откликнулся.

ТОЛЯ Сейчас бытует мнение о «глубоком кризисе религии» и «ее естественном отмирании». В подтверждение этого говорится, что верующие в основном люди старые и неудачники. В атеистической литературе подчеркивается: «Вся наша молодежь, за редчайшим исключением – убежденные безбожники». Что можно на это ответить? Только то, что вся наша молодежь, за редчайшим исключением, не держала в руках Библию. Так что «естественная гибель» религии не так уж естественна, если не считать естественной смерть человека, лишенного пищи. Нет, сейчас мы являемся свидетелями небывалого духовного озарения! Я хотел бы рассказать о моем пути к Богу. Может, это поможет другой юной душе оглянуться на свою жизнь. Кроме бабушки, все мои родственники убежденные атеисты, но бабушка не жила с нами и не могла повлиять на меня в этом смысле. Долго я не видел Библии и считал ее книгой, полной нелепостей. Мое представление о Христе было как о мошеннике. Лишь позднее покорил меня Новый Завет. Мне казалось, что этот Завет составлен для меня. Но все же Христа я считал за великого, но человека… Через некоторое время я стал сильно пить. Я обожал музыку и вначале мне казалось, что вино дает более тонкое восприятие ее. Потом это стало привычкой и способом ухода от мучившей меня действительности. Я дошел до вопроса, который задавался, наверно, всеми людьми и во все времена, вопроса о смысле жизни и смерти. Я понял «истину», которая стала поворотным пунктом моей жизни. Из нее вытекало, что жизнь – бессмыслица. Но в это время я никак не мог осознать этого до конца. Мне казалось, что можно найти какую-то цель… Я начал принимать наркотики. Я теперь имел выход и жил в других измерениях. Но эта жизнь начиналась только после оче9

редного приема «успокаивающих средств». Новые ощущения, сладостные галлюцинации, чарующие полеты в пространстве, объемность музыки – вот что давали мне наркотики! Потом галлюцинации перестали быть приятными, чтобы не сказать больше, и тут-то как раз меня захлестнула волна внешних неприятностей, а в довершение всего – тогда, когда я был в трезвом состоянии – меня пронизывала страшная депрессия. Я все яснее и отчетливее стал понимать, что и наркотики не могут меня вывести из пустоты. «Жизнь есть то, что не должно быть – зло; и переход в ничто – есть единственное благо» – это высказывание Шопенгауэра прямо перекликалось с моими мыслями и чувствами. Мне казалось, что это логический конец моего существования. И я решил прибегнуть к этому «единственному благу»! Но Бог решил иначе. Пустота по-прежнему заполняла меня. Я стал размышлять так: жизнь, в конечном счете, сводится к удовлетворению желаний, а у меня было только одно-единственное желание – найти смысл. Разумно ли это? И я пустился в свистопляску наслаждений… Так я подошел к иррациональному. Это была каменная стена, которая встала передо мною. И я почувствовал свою фактическую ничтожность и ничтожность всех людей. Но мой разум никак не мог остановиться, он опять стал искать объяснение. Голос сердца мне подсказывал: «О человек, чье имя свято, подняв глаза с молитвой ввысь, среди распада и разврата, остановись, остановись!..» Е. Евтушенко

Какая-то неведомая до сих пор любовь стала заполнять мое сердце. Я пришел к Господу, погрязший в грехах. Я смиренно сказал: «Верую» и Христос принял меня… 10

Невозможно передать словами тернистый путь блужданий наших… Ты говоришь, а получается бледная копия пересказа… Ты пишешь, а читатель, не переживший подобное, видит перед собой лишь отрывки каких-то заявлений… «Не видел того глаз, не слышало того ухо, и не приходило то на сердце человека, что приготовил Бог любящим Его» (I Кор. 2, 9). Вот слова жизни. В них истина и вечность, смысл и волнение, надежда и борьба, вера и победа! Остальное, если оно не окрашено Любовью – есть суетный самообман, опиум… Я обращаюсь к вам, мой бывший собутыльник и подружка на одну ночь, мои братья и сестры по несчастью. Я вижу, как вы, оставшись наедине с собой, плачете и томитесь. Есть выход из этой тьмы, тоски и беспросветности. Это просто и по-детски сказать: «Верую».

11

СВЕТА Моя прошлая жизнь, должно быть, мало отличается от жизни многих моих сверстников, ищущих правды, свободы, чего-то нового. Многим известно чувство неудовлетворенности эталоном, данным нам старшим поколением. Ведь многое плохо! Пересмотреть по-новому? Куда идти? Мир жесток, и лучше от него уйти, как-нибудь забыться, пока он не поглотил тебя. С тринадцати лет пришли на помощь наркотики и, конечно, алкоголь. В это же время я начала заниматься идеями буддизма. Затем появились друзья – хиппи. С ними я получила свободу в своих желаниях, не зависела от окружающего мира. У нас было свое – музыка и до ужаса реальные видения. Казалось, выход найден, но как тяжело было возвращаться вновь к действительности… Постепенно мысль о том, что самовыражение не заключается только в экзотической одежде и странных, с точки зрения окружающих, поступках, стала все чаще приходить в голову. Групповой секс, разве в этом свобода личности? Галлюцинации, разве в них счастье? Я мучилась, сомневалась и… все больше наглатывалась таблеток. Бессилие, отсутствие цели, приводили меня в такое отчаяние, что я чуть не каждую неделю пыталась вскрыть себе вены. Но инстинкт самосохранения удерживал меня, и я только все больше презирала себя. А сколько прекрасных замыслов рождалось в душах моих друзей! И опять меланхолия, наркотики, секс… Идеи умирали. Сейчас я только представляю себе состояние моей матери и бабушки, когда мы с мужем, бормоча что-то бессвязное, с расширенными от ужаса глазами, искали у старших защиты от воображаемых призраков. Бабушка кропила нас святой водой и уносила подальше нашего сына… И вот однажды, на бульваре к нам подошли незнакомые люди и стали проповедовать Христа. «Э, старые идейки!» – усмехнулись недоверчиво некоторые из нас и ушли. Мы с мужем остались. 12

Каждое слово западало в душу, вызывая неясные воспоминания о чем-то светлом, как ушедшее детство. Еще раньше, слушая оперу «Иисус Христос Суперзвезда», одурманенная вином и наркотиками, я рыдала, но теперь образ Спасителя вошел в мою душу. Боже, неужели Ты, такой чистый, мучился из-за нас, таких грязных и неблагодарных? Мне делалось страшно, мне казалось, что я сама была в числе тех, кто плевал и бил Тебя. Я стала вновь и вновь перечитывать Евангелие, и его человечность, грусть и сила захватили меня полностью. Я поверила так, как человек, спасшийся от гибели, верит в близкое счастье. Теперь мне очень хорошо, у меня есть настоящие друзья, муж, скоро будет второй ребенок, а главное – есть вера. Без нее никакие радости и блага не дают полной безмятежности и постоянной радости. Одно меня тревожит, мне очень тяжело видеть, как мечутся хорошие люди, ищут разгадку тайны бытия и не находят. Они видят глаза Иисуса, полные слез и сострадания… но боятся. Не надо, не пугайтесь. Он есть милосердие. Не мучайте своими извращениями ума и тела Искупившего наш тяжкий грех. Не мучайте себя. Обратитесь, и Он поможет. Только Он.

13

ЛИЯ Требуется, в сущности, немного. Так… Вздремнуть на чьем-нибудь плече. Человек не может жить без Бога – Это верно сказано вообще… Дело не в легендах, не в завете, Просто легче помнить день и ночь, Был когда-то кто-то прав на свете! Пусть сейчас не в силах он помочь, Не услышит, если помолиться, Не спасет, коль попадешь в беду… Я прошу не много – пусть приснится, Вторгнется в событий череду И поможет оставаться гордой, Думать, не бояться рта раскрыть, В жизнь входя, быть в этой жизни твердой И не плакать, если будут бить. Мы богов изготовляем в храме, Сотворяем в песнях и стихах, Бог велик, пока стоит над нами, Но дотронься – под руками прах! Часто вводят в грех глаза и уши… Может, лучше ничего не знать И, храня под нафталином душу, О сомненьях реже вспоминать? Знание кумира лишает силы, В полутемный храм впуская свет. Все молчат – и люди, и могилы… Значит, это правда, Бога нет? Написала я эти стихи лет в 15. И еще 10 лет потребовалось мне, чтобы понять: распадаются под руками рукотворные идолы, но жив Бог Живой. Первое, что я узнала о Боге, то, что Его нет. Семья наша была (да и осталась, за исключением меня) абсолютно атеистической. 14

Ни традиций, ни смутных предчувствий, ни черных кошек. Правда, и ненависть к религии не культивировалась. Если человек становится добрее, чище от веры – лучше не отнимать у него это утешение: и ему радостнее, и другим спокойнее. На самом-то деле ничего, конечно, там нет, вроде нарисованного очага в каморке у папы Карло – хоть и понарошку, а греет. Значит, с верующим надо обращаться осторожно, бережно, как с больными, а то ненароком сорвешь красочный холст, и обнажится серая, сырая стена, и исчезнет из несчастной его жизни последнее тепло. А этого делать нельзя. Нельзя обижать человека, творить зло и несправедливость, нельзя лгать, нельзя доносить… Не сразу, очень не сразу встал передо мной простой и страшный вопрос: а почему нельзя? Почему нельзя доносить, если в школе за это гладят по головке? Почему нельзя брать чужое, если другие берут, и, пока не попались, их все уважают? Почему нельзя лгать, если люди не хотят слушать правду? Почему не сделать ближнему, чего себе не желаешь, если он-то именно так с тобой и поступает? Мне было 12 лет, когда я спросила с отчаянием: «Мамочка, неужели большинство людей – обыватели?» Каково было открыть такое ребенку, свято верующему в непогрешимость коллектива… Идолы рушились, оставляя обломки и грязь – цинизм и злобу. И еще – презрение ко всему миру за то, что не таков, каким хочет себя считать и боится посмотреть правде в глаза. А внешне все выглядело вполне благопристойно: на родительских собраниях отец мой слышал только комплименты: примерная девочка, учится отлично, участвует в общественной работе… Учителя были довольны, а товарищи – нет. Гроб был окрашен, даже, можно сказать, расписан, только запах ведь не замалюешь: гордость, высокомерие, злоба выпирали наружу… Время шло. Продолжался бесконечный, безрезультативный диалог с родителями: зачем вы воспитали меня такой? Зачем приучили делать бесполезное, глупое, зачем навязали мне совесть, от которой одни заботы? Ты говоришь, мама, что веришь в людей? Ну, не лги же себе, ты же их знаешь… Ты говоришь, отец, что веришь в будущее? Да кто сказал тебе, что, став богаче, люди станут 15

от этого добрее? Родители отмалчивались, отшучивались, пугались… А внешне всё по-прежнему шло прекрасно: школа окончена с медалью, институт с отличием. Передо мной открывалась дорога в жизнь, полную интеллектуальных усилий, самолюбования и скрытой ненависти. Я не пью водку, не курю и чрезвычайно нравственна с точки зрения соседей по квартире. В 25 лет все идолы были порушены, и все истины свелись к двум четверостишьям из И. Бродского: Мир останется лживым, Мир останется вечным, Может быть, постижимым, И все-таки – бесконечным. А значит, не будет толка От веры в себя и Бога, И значит останется только Иллюзия и дорога… Я еще надеялась на интересную работу, чтобы нырнуть в нее с головой, никого не видеть и ничего не слышать, кроме друзей (они у меня, слава Богу, были и есть – хорошие. Их я любила всегда, но слишком их было мало, чтобы эта любовь перевесила накопившуюся ненависть). Но интересной работы мне не дали. И наступила пустота… А потом была вечеринка в милом знакомом доме: Новый год? А может быть, чей-нибудь день рождения? И бессмысленный, бессвязный разговор в 4 часа утра – просто говорить, говорить, чтобы не заснуть… И я сказала тогда, чтобы что-нибудь сказать, что слышала я, будто некоторые весьма известные и талантливые писатели заделались нынче верующими. Интересно, к чему бы это? Честное слово, я вовсе ничего такого не имела в виду, но вдруг за спиной своей услышала: «Если интересно, можем встретиться и поговорить». Обернувшись, я увидела полузнакомую девушку: кажется, встречала ее до того раз или два (потом, когда мы стали 16

друзьями, она сказала мне, что попала туда чисто случайно. А может быть, на самом-то деле, наоборот?), набрала в грудь побольше воздуха и со всей осторожностью и тактом, на какой была способна в 4 часа утра, осведомилась: «А вы что, верующая?» «Да», – просто ответила она. И добавила, видимо, тоже под влиянием необычного времени суток, а может, просто у меня был очень глупый вид…: «Атеизм – заблуждение!» Мы договорились о встрече. А накануне я крепко подумала – о времени и о себе. И осознала, что жизнь у меня плохая. Что, может быть, будут в ней еще удобства, и слава, и деньги, но никогда не будет ни одного праздника. Что я могу открыть галактику, закрыть Америку, выйти замуж за принца Уэльсского, но ничего в мире не принесет мне настоящей радости. Что интеллект, игра которого мне так приятна, давным-давно отчаялся найти истинную Истину, хотя, бесспорно, заслуживает уважения, хотя бы потому, что не боится заявить об этом открыто. И поняла я тогда, что это – мой последний шанс. Если я не приложу усилий, не постараюсь понять, проникнуть в этот незнакомый мир, со мной уже больше никогда ничего не случится… Одним словом, собиралась я на ознакомительную беседу, а пришла на первую в жизни исповедь. Поразил меня тогда в ней интерес ко мне ради меня самой. Не ради обмена информацией, не ради поиска в душе сходных струнок, а просто так – как не встречала я прежде. Далеко не на все мои вопросы она знала ответ, но – странное дело – я не боялась задавать их. Я чувствовала с изумлением, что они не пугают, не оскорбляют ее. Слетела тряпка с нарисованным очагом, а за ней… вместо скользкой серой стены с тихой музыкой открылась передо мной та единственная на свете дверь, к которой подходит золотой ключик… Через год с небольшим я крестилась…

17

ЛЕОНИД Быв от роду лет четырех, я каким-то образом прослышал о смерти. Долгий растительный день не омрачался ничем, но с наступлением ночи тяжкая и беспросветная тоска являлась за мной. Жизнь представлялась мне уже не чем-то бескрайним и безусловным, а никому не нужной отсрочкой чего-то неправдоподобно бессмысленного. Я видел себя достигшим своего смертного часа так же отчетливо, как сегодня вступающим в жизнь. Всё напрасно! Всё ни к чему! Я обречен! Я – смертник! Неизбежность утраты близких заставляла меня так жестоко страдать, словно я уже стал круглым сиротой. Я был неутешен. Все попытки успокоить меня оказывались тщетными, пока, наконец, мои родители (умеренные атеисты) не сообразили выдумать, что после смерти люди рождаются снова. Разбирая с матерью этот «вариант», я вынудил ее воссоздать довольно-таки законченную картину метампсихоза. Однако и это меня не устраивало: неуверенность рождения в следующем воплощении у таких же замечательных родителей (а точнее у этих же самых) приводила меня в ужас, превосходящий всякий страх смерти. Окончательно прекратил рыдать в подушку я лишь после того, как мать реконструировала передо мной Истину, т. е. решительно объявила, что всем людям уготована вечная жизнь; жизнь нескончаемая и всеобщая… С тех пор ничего внятного и достойного внимания я от своих родителей больше не слышал. Не знаю, что они, собственно имели в виду, решив меня «завести», и что понимали под стоящей перед ними задачей моего воспитания, но только рос я в полном неведении о Том Единственном, кто вызвал меня из небытия к бытию, и лишь через веру в Которого бытие могло обрести смысл, достоверность и утвердить себя в Вечности… Но как видно, молитвами моих до сотого колена богобоязненных предков я с самого раннего детства всегда и во всем подразумевал и предчувствовал Господа. 18

Те злобные и фанатичные сплетни о религии, которыми нас потчевали в школе, воспринимались с полным доверием, как таблица умножения, но сам миф о том, что тысячелетиями люди жили одними глупостями и лишь где-то на днях внезапно и резко поумнели, представлялся мне крайне сомнительным. В том, что касалось технических подробностей мироустройства, родители и педагоги служили безусловным источником истины, но Бог хранил меня, и в главном я никогда не прислушивался к мнению «взрослых». Не будет преувеличением сказать, что я почти сознательно не доверял им своего воспитания, предпочитая полагаться на доброкачественность собственных инстинктов. Нравственное превосходство наших «невежественных» предков над современными измельчавшими всезнайками представлялось мне очевидным и служило основным критерием истины. Я преклонялся перед «настоящностью» и полнокровностью древних, я страстно ревновал о старине и искренне горевал, что не родился «тогда». Особенно велика была ностальгия по средним векам с их апофеозом верности и чести, и, конечно же, самоотверженным служением Даме. Современность с ее изощренной мелочностью, бескрылостью, чванством, с ее хоккеями, транзисторами и пиджаками – вызывала во мне непреодолимое и вполне сознательное омерзение. Уже тогда в Господе виделся могучий союзник моих детских симпатий, главной из которых с годами суждено было стать Ему Самому. Но имелся, разумеется, и другой духовный фланг, на котором моя предварительная детская религиозность была не в состоянии противостоять тупому натиску материалистических представлений. Если бы лет в 14 меня спросили, верую ли я в Бога, я бы, повидимому, воскликнул «Да!»… но в первом приближении это было бы ложью. Помнится, в последних классах я иногда заходил в костел и как мог, имитировал верующего. Я заметил там несколько молодых людей. «Как они находят возможность верить?!» – восторгался я, но не смел спросить их об этом. 19

В ту пору свою жажду Истины я компенсировал изучением того, что по всеобщему мнению пришло Ей на смену, т. е. изучением эволюционных теорий и биологической науки. Я с увлечением занимался и поступил в институт. Но приблизительно в это же время я впервые обратился к Священному Писанию. Читал я Его с упоением, казалось, даже более того…, но лишь много позже, «решившись» наконец на живое религиозное чувство, я познал, что образ Спасителя – страшен. В первую очередь страшен, и лишь потом – неутолимо и мучительно сладок! В те дни Господь послал мне замечательных друзей – отпрысков почтенных атеистических семейств, которые подобно мне не находили ничего более сладостного, чем говорить о Боге, рассказывать и узнавать о Нем. Мы вместе прогуливали занятия, просиживали в кафе и на скверах, а в разгаре наших нескончаемых собеседований полуиронически, полу-серьезно стали обращаться друг к другу «брат». Попутно мы занимались философией. Весьма немаловажно было тогда опротестовать какую-нибудь идеализацию материалистической концепции истории, со стороны которой нам чудилась серьезная угроза. Любой ценой требовалось убедить себя в том, что Он не выводится из общественных отношений, не укладывается в них. Прошло время, прежде чем я окончательно осознал, что мы ломились в открытую дверь, что словосочетания «мертвое живое» («мертвые силы природы»), «несуществующий Бог», «умный безбожник», «искусственный интеллект», «горячее мороженое» и т. п. не содержат в себе никакой реальности, что сам прецедент богоотрицания, в тех случаях, когда это не банальная нравственная тупость и не мелкий духовный аферизм – не больше, чем сиюминутное головокружение от захватывающей Евангельской истины богоравности человека (понятой, правда, еретически, как богоравность по природе, а не по благодати). Много позже я окончательно понял, что вопрос вовсе не в существовании Бога, но в том, как придти к нему! Символ Веры, который исповедуют подавляющее большинство россиян – «что ни говори, но что-то там все-таки есть», позво20

ляющий им надеяться, что одной этой «догадки» достаточно для спасения и что все их похоти так же приятны Богу, как им самим – явление довольно сложное. Иногда трудно бывает распознать, что скрывается за этим беспардонным эсхатологическим оптимизмом – старая некритичность грешника или т. н. новая религиозная сознательность, «высмеивающая все эти глупости» – сиречь – страх Божий, Таинства и лампады. Но так или иначе, мне самому долгое время казалось, что не сомневаться в Бытии Бога – это и значит верит в Него. Однако было бы неверно сказать, что никакой специальной религиозной практики я тогда не предполагал. Сама собой разумелась практика экзистенциального философствования. Учителем этого метода явился для меня Лев Шестов, на сочинения которого я случайно наткнулся и за которым без колебаний последовал до последней буквы. Из него явствовало, что времена наивной детской веры навсегда миновали, что теперь вера не дается нам даром, а обретается потом и кровью в глухом подполье трагического делания. В бездне одиночества и отчаяния, как высшем проявлении индивидуального самосознания, предполагалось отыскать ту реальность, ту последнюю истину, которая сможет лицом к лицу противостоять изуверской правде века сего. В титаническом акте самоуглубления предполагалось найти силы, чтобы жить в мире людей, не превращаясь при этом в одного из них – т. е. в лжеца или идиота. Разрушение гуманистических идеалов (рая без Бога), всего, что застилает нам глаза, отворачивает от ужасов реального существования, всего, что зацикливает нас на конечных земных задачах, в сочетании с предельно мыслимой эмансипацией – вот путь свободы, через обретение которой открывается Бог, вот единственная и истинная религиозность. Неплохо (для комсомольца) зная Писание, я не только не имел никакого представления о церковной практике, но главное, и не пытался узнать что-либо, заранее предполагая обрядность чем-то несерьезным и навсегда ушедшим в прошлое. На высоте этих обрядоборческих соображений излишней представлялась даже 21

молитва, ибо «знает Отец ваш небесный, в чем вы имеете нужду прежде вашего прошения у Него». Я называл себя «частным верующим», специально оговаривая свою непричастность ни к одной из официальных конфессий. Как-то само собой высокомерно разумелось, что христианство не в том, чтобы обцеловывать иконы и крестить лбы, а в том, чтобы жить по совести, поступать не по букве, воистину следуя закону свободы… Но что за свобода?! Или, вернее, в чем этой свободе предстояло себя реализовывать? Ибо о какой реализации может идти речь в той жизни, где единственная реальность – Пресвятая Троица – представляется чем-то нереальным? В условиях современного омирщенного быта одиночество представлялось единственно возможным способом существования порядочного человека. И в самом деле: вне профессиональных общений (в лучшем случае философских дискуссий) и семейных дрязг – нам остается только идиотизм застолья с фатально вытекающими из него танцами и последующей программой, широко варьирующейся в зависимости от нашего возраста и темперамента. Мне органически претила подобная практика. Блуд, сквернословие, пьянство, курение табака – сделавшиеся нормой даже для женщин – отталкивали и угнетали меня. Но что я мог этому противопоставить? Моя «частная вера» не только не имела исповеднической формулы, но как раз сама была целиком ориентирована на упразднение каких бы то ни было канонов. Не ведая никакой другой практики, кроме практики мирской жизни, т. е. внекультовой по своему существу, я мог выбирать лишь между ее фазами. Было слишком заметно, что в тех случаях, когда почтенные отцы семейств не в состоянии даже вообразить себе того распутства, на которое способны их чада, то это происходит не потому что они лучше своих детей, а потому, что глупее их. (Глупее в том смысле, что еще не открыли для себя всех масштабов собственного ничтожества, заповеданного детям). Отлаженный интеллигентский быт, предполагающий все те же вырожденные способы общения и ту же зацикленность на земном, что и быт откровенного обывателя – представляется мне 22

смертоноснее любого легкомыслия и беспутства. Других парадигм я не знал. (Мог ли я, например, мечтать в ту пору о том, что всегда остается в силе одна Истина – недопустимость любовных связей, не освещенных Церковью?! Мог ли я тогда подозревать, что таинство брака – это не какой-то трогательный архаизм, а та страшная Горняя Правда, против которой можно согрешить, но усомниться в которой нельзя?!) Опираясь в своих религиозных концепциях на те же принципы самостоятельности и релятивизма, что и всякий современный человек, т. е. полагая точкой отсчета себя, а не Бога, я вынужден был принять парадоксальную практику аморализма. Не веря в серьезную возможность традиционного Церковного пути восхождения к Богу, перед моим взором невольно открывалась бездна ниспадения… к Нему. Путь, впрочем, не такой уж новый, тому кто все разбазарил не от чего отказываться! В этом секрет духовной зоркости тех блудников и мытарей, которые первыми пошли за Христом. Итак, падение (по возможности, конечно, метафизическое, а не буквальное), как единственное работающее средство преодоления обыденности и выхода из плоскости гуманистической лжи, было окончательно санкционировано моим сердцем, а переступив через себя, я принял жизнь такою, какая она есть, и (во избежание физического одиночества) в течение нескольких лет мало чем отличался от ординарного бражника. Разве что некоторая тяжеловесность могла выдать во мне чужого. «Представляю, как бы я обрадовался, если бы оказался на это способен!», «Пока человек надеется – он невменяем», «Ниже падаешь – глубже станешь», «Человек отличается от животных даже не тем, что он худшее из них, а тем, что он сознает это»… – внушал я своим собутыльникам. Я проповедовал, что только трагедия, падение, постижение собственных границ, наконец, тотальное одиночество – обнажают реальность, отверзают наши глаза, вырывают нас из маразма обыденности и ввергают в руки Бога Живого. И я действительно достиг в этом странном подвижничестве известных успехов. Но апофеоз падения черпал свой пафос в духовности совсем другого плана и положительное боголюбие жад23

но ждало своего часа, инспирируя во мне «раскаявшегося грешника». Культ, как я уже говорил, был неведом и мертв для меня… и все же совершенно стихийно с незапамятных времен я носил нательный крестик, входя в храм, осенял себя крестным знамением, объездил почти все известные мне монастыри, старался соблюдать посты, а как-то раз на одни из летних каникул уехал на север, вырыл себе на берегу глухого таежного озера «скит» и в посте и молитве провел почти целый месяц. Но я еще долго не понимал с чем, собственно, имею дело. Моему сугубому индивидуализму претила всякая организованность и институализация, а именно в этом подозревал я Церковь. Я находил ее пригодной лишь для людей нетворческих и несамостоятельных, вообще имеющих склонность сбиваться в кучу исключительно из-за неспособности себя занять. О Св. Таинствах, которые как раз и делают возможным тело Церкви стать Телом Христовым, я долгое время вообще не имел никаких представлений. Но слава Всевышнему, мои «братья» один за другим приняли святое крещение, и первые живые христиане наконец-то появились в поле моего зрения. Не умолчу также о том, что весьма многое для меня разъяснили сочинения священника Павла Флоренского. Чем больше я сталкивался с жизнью Церкви, чем больше вникал в нее, тем все с большим удивлением открывал для себя ее глубинную и поистине внеприродную обоснованность. Церковь оказывалась средоточием Человечности; более того – самой этой Человечностью, явившейся во всей своей ослепительной и первозданной чистоте в образе Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Церковь оказывалась тем самым, за что она себя выдавала – столпом и утверждением Истины! Вне ее нельзя было помыслить Человека; вне ее не было спасения! Оказывалось, что одно только уразумение того, чем занимаются святые подвижники, требует от нас, людей-дилетантов, такого духовного дерзновения, которому нет эквивалентов в нашей мирской жизни! 24

Понял я также, что так называемое «мифологическое сознание» никогда не было наивностью и никогда таковой не будет; что если где-либо Горнее и дается нам объективно, так только в Св. Таинствах, почитании св. икон, каждении ладана и пр. Я понял, что обряд – это не подпорка для слабых умов, а та пуповина, через которую Силы небесные вливаются в нас и соделывают победителями греха и смерти. После продолжительных колебаний, частых бунтов и срывов, с грехом (в буквальном смысле слова) пополам, плюясь и негодуя на «конформизм» и «скудоумие» батюшек, я стал принимать участие в Таинствах и в один прекрасный день (в буквальном смысле слова) осознал себя членом Святой Соборной Апостольской Церкви. Немыслимым стало для меня пропустить воскресную службу. Сознание того, какое страшное, таинственное и воистину космическое событие совершается там, соучастником какого великого чуда соделывает нас неисследимый в Своем смирении и Милосердии Господь – не оставляет места ни для чего другого. Вся моя прежняя жизнь, бывшая отчасти сомнительным плодом моих «ересей», а отчасти лишь томлением и тоской по этой, отсохла и отвалилась как будто и не было ее… На самом себе познал я, как далека от «внушаемости» та чудесная легкость после благодатного таинства исповеди, когда человеколюбец Бог, очистивший нас от наших беззаконий, сподобливает нас, недостойных, зреть Себя, наполняет наши очи слезами умиления и благодарности. Когда через духовные наши бельмы прорываются первые неясные отблески Света Присносущного и в сокрушенном сердце зарождается великое славословие – Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецах благоволение… Слава Тебе, Показавшему нам Свет!

25

ОЛЬГА Что меня привело к Иисусу?… Он Сам. Неверующей себя не помню. Несмотря на царивший в семье дух патриотического атеизма, я росла с уверенностью в бытии Божием. Но это не мешало мне отличаться распущенностью и несдержанностью. В детстве мне повязали шарф вместо узды, чтобы, гуляя, я не кидалась в море в шубе и в ботинках. Позже меня ничем уже невозможно было обуздать. Господь звал меня. Но вера без добрых дел лежала омертвелой на дне души. Я же приучалась к безделью, прожектерству, собирала автографы и поклонялась «звездам». Все легкое, доступное без усилий или дающееся за счет других влекло меня. С шестнадцати лет я начала упиваться порнографией. Литература подобного рода развивала во мне нездоровые инстинкты. К смакованию сексчтений я приобщила свою подругу. При этом мы рассуждали о геенне и собирались креститься. Дома я держалась нахально. Кончила школу и сидела на шее родителей, ничем не помогая им. Мне было противно мое существование. Иногда изнутри подступал щемящий ужас. «Боже мой, Боже мой, – шептала я, стиснув виски руками, – Ты, ведь, простишь мне? Я ничего не могу с собой сделать…» Чтобы как-то оправдаться, я пыталась убедить себя, что по крайней мере не качусь вниз, но совесть обличала в обратном. Тогда я пыталась обращать кого-нибудь, так как была уверена, что это всегда угодно Отцу Небесному. Мои разговоры с атеистами всегда оканчивались на непримиренности и ожесточении. Я осуждала, грозила адским пламенем – и ничего не могла добиться. Для матери слово «Бог», прежде бывшее чем-то нелепым и лишним, теперь стало ненавистным и мучительным. Я отчаялась изменить что-либо. Жизнь моя делалась невыносимой. Тогда я попыталась от нее избавиться изрядной дозой снотворного. Но меня откачали. Я даже покаялась перед Господом, решила уехать, креститься и начать новую жизнь. В Москву я попала осенью и долго не могла привыкнуть к необычному для меня, жесткому ритму жизни. Работа, общежитие, 26

двадцатиградусные морозы после мягкой южной зимы сделали меня собраннее. Я уже не походила на тепличное растение. С крещением медлила – ждала подругу. Порой приступы острой тоски по Богу загоняли меня в храм. Но предрассудки не давали переступить порог, за которым начинается христианство. Так прошел год. Становилось очевидным, что подруга меня оставила и ждать больше нечего. Я ощутила беспредельное одиночество и оторванность от мира. Меня не удовлетворял мир. Но там все же было общество. И я начала дружить с девушками, которые жили со мной, немного стряхнула лень, даже поступила на курсы языка. Но все кончилось неудавшимся романом с неким иностранцем. Принципы мои рухнули. Добро и зло смешались в одно. Тогда показалось разумным закурить, чтобы развеяться, напиться, чтобы забыть… Так и пошло. Постепенно угасло отвращение и уже не тошнило от пошлости. Я привыкла. Единственное, чего мне хотелось, это Бога. В остальном я была довольна всем. И вот я попала в костел. Крещение стало не призрачной мечтой, а реальностью. Я радовалась воцерковлению, как чуду. Мои новые друзья-христиане вызывали у меня восторг. От подаренного Евангелия я не могла оторваться. Молитвы учила с жаждой. Христос принял меня такой, какая я есть, не упрекая за испорченность. Я пришла к Нему стихийно и слепо. Я была грешной и нераскаявшейся. Я не понимала к кому я пришла и зачем я у Него. Я не просила, не надеялась что-то получить у Него. Я радовалась, славя Его имя, и не желала больше ничего. Мне было так хорошо с Ним! И наконец-то я была не одна. Я искала поддержку своей шаткой вере. Мне нужен был надежный друг. На Господа я еще не умела полагаться, а верующие друзья не имели достаточной силы, чтобы поддержать меня. Моя неугомонность и привязчивость заставляли их шарахаться, а моя искренняя открытость зачастую истолковывалась превратно. Никто не хотел возиться со мной. А я, подобно залезшему на дерево Закхею, сознавала, что слишком мала, чтобы видеть Иисуса; я лезла и цеплялась, полагая надежду свою в человеках. Совесть мучила меня за неумеренную и несдержанную любовь к кому-то помимо Иисуса. Для меня начался му27

чительный период терзаний и внутренней борьбы. Захотелось убедиться, что иду за Иисусом, а не за теми, кто проповедует мне Его. Объяснить себе я этого не умела. Меня подтачивали сотни вопросов, я ждала, что со мной заговорят о волнующих проблемах, но никто не догадывался, что внутри у меня бушуют настоящие бури. Внешне я мало изменилась. Суетливость и неуемность не давали предположить во мне что-либо серьезное. Я не знала, как быть. Наконец я решила бежать от безысходности, порвать путы, найти новое братство, где я не стану отвлекаться от Иисуса ради людей. Я сорвалась из Москвы, но не учла, что оторванные от первоначального источника, мои благие намерения выдохнутся. Это произошло весьма быстро. Передумав, я решила вернуться. В бессмысленных переездах пролетело лето. Я окончательно запуталась. И последовало падение. Ужас и раскаяние охватили душу. Теперь я опомнилась и воззвала к Иисусу. Утешают и поддерживают многие, спасает только Он. Так мне впервые открылось покаяние. Притихшая и поникшая вернулась я в столицу, устроилась на новую работу и стала смиреннее. Мне легче было бы тогда снести неутолимый гнев Божий за свою измену, чем принять Его безоговорочное прощение и любовь в ответ на легкомыслие и предательство. Я сама наказала себя, а Он сострадал мне. Это было выше всякого вообразимого человеком милосердия. Я подолгу твердила тогда про себя: «Иисус… Иисус…» – и не добавляла других слов. Появилось желание опереться на серьезное духовное руководство. Но советы пролетали мимо ушей и поддержкой я не дорожила. Общения лишь обременяли совесть. Я слишком привыкла требовать и не могла отказаться от этого. Пугающее отчуждение в молитвенной жизни заставило понять, что надо срочно менять что-то. Я много рассуждала о созерцании и сомневалась в призвании. Я завидовала чужим талантам, а вверенное мне казалось скучным, приевшимся. Я тянулась за всеми, не останавливаясь ни перед чем. То Франциск, то Доминик, то Тереза… Я не могла придерживаться одной школы. Вся моя энергия уходила на 28

мудрствования и необязательные воздержания. Казалось, я погружена целиком в духовные проблемы, но вот явились плоды: сомнение и пренебрежение к нуждам ближнего, неблагодарность и уж совсем мирская, до обидного незамаскированная ревнивость. Вернулись изгнанные бесы и насели на меня, доводя до истерических состояний. Я все еще пыталась молиться за весь мир, тщательно перебирая виды людских нужд, а находящиеся рядом братья и сестры видели мое равнодушие или прямое отчуждение. Я искренне не понимала, отчего так скатываюсь, атаковала Господа массой вопросов, но не выслушивала Его советов. Оставшись одна, я подолгу плакала. Слезы стали моим пассивным протестом Ему. Я взывала: «Приди, Господи!» – но это звучало так: «Приди, я так хочу!» Однажды, зимним вечером, я стояла у подъезда и плакала. Не хотелось принимать на себя ответственность за свое поведение. Я с жаждой искала жалости у людей. Но жалость мне не была дана. И тогда я, не в состоянии переупрямить Бога, спросила Его, почему Он так поступает со мной. Я сознавала, что ссора моя не с человеком. И неоконченный разговор продолжала с небом без посредников: «Что мне делать?» И вспомнилось: «Смирись». Я негодовала: что за нелепый ответ? Я измучена, ищу поддержки, плачу, а мне отвечают, словно я бунтую! И все же я сказала: «Хорошо». Я втиснула согласие в уста. Теперь его предстояло втиснуть в сердце. Не сразу я начала брать себя в руки. Трудно сдерживаться, когда привыкла потакать слабостям. С удивлением я обнаружила еще и то, что мои друзья перестали верить в меня. И это было больнее всего. Я очень сокрушалась по поводу того, что обо мне думают. Чужое мнение для меня так много значило. А оно было не лестно. Какой оставленной, заброшенной и никому не нужной почувствовала я себя тогда! Уже шел май. А ничего не менялось. Я не умела объясниться, хотя многое поняла. Мне мешала моя собственная пассивность и бездейственность. Как-то раз, когда на душе было пасмурно, как на улице в тот день, я отправилась на кладбище Донского монастыря и блуждала между могилами. Стояла мертвая тишина, и не было ни души во29

круг. Сделалось жутко. Я не убегала, так как хотела еще посмотреть на статую Христа у стены. Я пробиралась туда. Движения мои делались все резче, и нервозность нарастала. Я вздрагивала и озиралась. Казалось, все вокруг излучает зловещую силу. Когда я оказалась у цели и рискнула повернуться спиной к ужасному кладбищу, какая-то сила, словно стеной, встала впереди и не давала двигаться. Я встретилась глазами со взглядом Христа. Взгляд этот словно пронзил меня и пригвоздил к месту. От неожиданности я замерла в нелепой позе. И так мы стояли друг против друга. Он и я. Только тут я по-настоящему ощутила Страх. «Почему порой мы боимся Тебя, такого светлого и близкого?..» Всей душой я стремилась шагнуть к Нему, но желание мое не могло прорваться сквозь сопротивление другой воли. Я боялась и не могла перешагнуть через это. Он стоял передо мной, только что прошедший ад и воскресший на фоне креста. «Я сделал это для тебя» – говорили Его глаза. Ни осуждения, ни сожаления, только вопросительное ожидание. Пошел дождь и сверкнула молния. Тогда мной завладело отчаяние. Я поняла, что не могу и не смогу сделать тот единственный шаг. Я металась в тупике. И внезапно протянула к Нему руки: «Сжалься, Господи!» Этот шаг невозможен был мне, но не Ему. Ибо всё возможно Богу. И Он сжалился. Дал преодолеть оцепенение. Я бросилась вперед, упала на колени и заплакала. Но теперь это не были упрямые, сжигающие слезы последних дней. Это были слезы примирения. Я сдалась. И в тот же миг покой и тихая радость излились в душу. Я закрыла глаза. Кладбищенский двор купался в солнечном золоте. Всё просияло дивной чистотой. Гроза кончилась так же вдруг, как и началась, только капли сверкали в лучах. Я уходила, унося мир, который Он даровал мне. Я не удивлялась и не думала о «чуде», а продолжала разговор с Ним. После этого я подготовилась к исповеди. Она должна была стать закрепляющей печатью. Получив отпущение грехов, я отошла 30

и молилась. Сосредоточившись на благодарении, я не услышала колокольчика, а когда подошла к алтарю, было уже поздно. Я поняла, что осталась без причастия. Это не укладывалось в уме. «Зачем Ты позвал меня? Чтобы отвернуться и уйти?» – спросила я. «Это, чтобы ты последовала за Мной» – был ответ. Я побежала к священнику и причастилась. Мне стало очевидно, что сидеть, сложа руки, не значит уповать. Иисус ждал от меня действий, тех усилий, которыми берется Царство Небесное. Я помолилась и начала попытки исправить то, что было мной разрушено. И опять нашлись нужные слова. Я не искала их, лишь внимала тому, что диктовал Иисус. Все же оставались тревоги и сомнения. Их разрешил случай. Гуляя, я молилась и размышляла о тяжести креста. Рядом прошел мужчина с ребенком. Малыш тянулся вырвать огромный сверток (на вид не меньше десяти килограммов) и уверял, что он донесет сам. Я не могла не улыбнуться, подумав, что так же прошу непосильного у Отца. Но в это время прозвучал ответ нам обоим, ребенку и мне: «Сначала ты подрастешь немножко, хорошо?» Я кивнула: «Аминь!».

31

ЕЛЕНА ВЛАДИМИРОВНА По национальности я еврейка. Родители мои, врачи, были убежденными атеистами. У нас в семье, когда речь заходила о Боге, всегда говорили, что в Бога могут верить только «темные» люди, что вера – это признак некультурности и т. п. Детей у моих родителей было двое: я – младшая и брат Митя, старше меня на два с половиной года. Мама все свое время отдавала нам, горячо любила нас и старалась оградить от внешней жизни. Мы жили, как жило большинство детей состоятельной интеллигенции того времени, не соприкасаясь с жизнью, в отдельной детской со своими игрушками и книжками, в обособленном детском мире. Особенно мама следила за тем, чтобы не было никакого религиозного влияния. «Я не хочу, чтобы детские головы забивали всякими религиозными бреднями», – говорила она. Поэтому она избегала оставлять нас на прислугу. Наша последняя няня ушла от нас, когда мне было три года. Я очень любила маму и брата и, конечно, безусловно верила, что всё, что говорит мама – непреложная истина. Так я и прожила до шести лет, ничего не зная о Боге, вернее, в твердом убеждении, что Его нет. Когда мне исполнилось шесть лет, в моей жизни произошло событие, которое глубоко потрясло меня. При доме, в котором мы жили, был большой сад. Однажды мы с братом и с несколькими соседскими детьми играли в саду, бегали по дорожкам и наткнулись на больного петуха. Он лежал на боку и тяжело дышал. Мы окружили его, кто-то из ребят принес ему воды попить, но ему уже ничто не могло помочь. Он умирал. Агония продолжалась несколько минут. Он судорожно раскрывал клюв, он задыхался. Затем все было кончено. Мы стояли как вкопанные и молча смотрели на это умирание. Кто-то из детей сказал: «Теперь надо его похоронить…» И мы вырыли ему могилу, засыпали ее цветами; всё, казалось, закончилось детской игрой. Но вечером ложась спать, я вдруг ясно вспомнила это умирание и мне стало страшно. Я вся дрожала от напряженного и томительного недоумения. «Куда же девалось петушиное «я»? – так шли мои мысли. – Вот я – «я» – Леночка, и Митя – у него тоже «я», и у всех есть «я», и у 32

петуха оно должно быть. Вот он умер, мы его закопали, а где же его «я»? Я заплакала, меня трясло, и я долго не могла заснуть. Утром я сразу же бросилась к маме со словами: «Мама! А где же петушиное «я»? Моя мама даже растерялась и не сразу смогла понять, в чем дело. Затем стала объяснять: «что ты, Леночка, какое петушиное «я»? Петушка уже нет, его закопали в землю, он сгниет, и на его месте вырастет цветочек». – «Нет, нет, – горячо спорила я, – мы закопали только петушка, а его «я» там не было, его нельзя закопать, оно не может умереть, где оно теперь, и где будет мое «я» и Митино, скажи, мама!» Я плакала, я волновалась, и долго меня не могли успокоить. Через несколько дней я сказала маме: «Ты неверно говоришь, что Бога нет. Он есть, и петушиное «я» ушло туда». И с той поры я начала молиться. Молилась я своими словами, складывала стихи и читала их как молитвы. В наше время в школьные тетради в магазине вкладывали красивые яркие картинки. Брат уже учился, и я однажды в его новой тетрадке нашла очень красивого ангела. Я наклеила его на голубую бумагу и повесила на спинку своей кровати. Я молилась перед его изображением, становясь на колени. Митя всячески дразнил меня, – клал старый башмак себе на подушку и кланялся, копируя меня. Взрослые тоже смеялись надо мной. Но я твердо стояла на своем. Я очень боялась, что Бог накажет Митю за его издевательство и всегда просила Бога, чтобы Он простил Митю. Моя молитва была такой: Господи, помилуй и благослови, Ты даруй мне силу, силу воли. Мой брат в Тебя не верит, Ты прости ему. Я в Тебя верю, великого Господа. Ты даруй мне силу и терпение, труд. Господи помилуй, люди только врут… (т. е. врут, что Бога нет). Затем я прибавляла уже в прозе все свои прошения. Мне было восемь лет, когда у нас в доме появилась новая картина. Она изображала Нерукотворного Христа, не помню какого 33

западного художника. Картина эта всем известна, она имеется в очень многих домах, христианских и нехристианских. Она написана так, что иногда кажется, что у Него открыты глаза, а иногда закрыты, в зависимости от того, как падает свет. Мама вставила эту картину в красивую раму и повесила в угол, как вешают иконы, в приемную для больных. Помню, монашенки-белошвейки, которые шили нам белье, когда приходили к нам подолгу задерживались перед картиной. Я, конечно, тоже обратила на нее внимание, и чем дольше я смотрела на нее, тем больше мне хотелось еще и еще смотреть. Я спросила маму: «Кто это?». Мама мне объяснила так: «Это был очень хороший человек. Христиане думают, что это Бог, но это неверно – Бога нет; это был просто хороший человек, который учил добру». Я старалась при малейшей возможности проскользнуть в приемную, чтобы посмотреть на Него. (Нас не очень-то пускали в эту комнату – ведь всякие больные приходили). Я могла смотреть на Него целыми часами неотрывно. Бывало, забьюсь в кресло в плохо натопленной приемной, вся закоченею от холода и все смотрю, смотрю… Меня уводили, меня бранили. «Мама, я люблю Его», – вот все, что я отвечала на вопросы. Больше ничего объяснить не могла. Мама встревожилась: «Просто не знаю, что с ней делать, религиозный психоз какой-то!» Но так как во всем остальном я была здоровым, бойким, шаловливым ребенком, она несколько успокоилась: «Ничего, подрастет и пройдет всё это, сама всё поймет…» Но это не проходило. Я росла, поступила в гимназию. В то время перед началом занятий всегда была общая молитва. Девочки-христианки крестились, я же с другими девочками-еврейками должна была присутствовать при этом. С первого же дня мне почему-то захотелось перекреститься тоже. Я сразу почувствовала притягательную и таинственную силу крестного знамения. Вернувшись домой, я осторожно, медленно перекрестилась. Я волновалась, боялась, что делаю что-то недозволенное, что со мной что-то произойдет… Но ничего, всё было вокруг тихо, тихо и внутри, какая-то особая тишина. После этого опыта я стала креститься все чаще и чаще во время своей молитвы, но не каждый день. Естественно, что моими подругами стали русские девушки из верующих семей. Я 34

тянулась именно к ним. С одной из них связь не прерывалась на протяжении всей моей жизни, и так до сих пор. Мы с ней как родные сестры. Очень скоро я познакомилась с Евангелием, выучила свою первую молитву – Отче наш, приобрела маленький крестик и носила его. Все это тогда можно было купить за несколько копеек в любой церкви. Сколько у меня было неприятностей дома, сколько отнятых и выброшенных крестов и Евангелий! Но неизменно кто-нибудь из моих друзей дарил мне и я опять надевала крест. Я стала заходить в церковь, но очень робко. Однажды отец пришел домой расстроенный и сказал маме: «По городу ходят слухи, что я собираюсь креститься, потому что нашу дочь видели в церкви». (Мы жили в Воронеже, мой отец был известным врачом и его знал почти весь город). Тогда мама, чтобы прекратить мое хождение в церковь, сказала: «Смотри, не ходи больше, а то тебя поп оттуда кадилом выгонит». Я, конечно, поверила, и боялась этого страшно. Этот страх во мне жил очень долго, и я, даже когда мне было уже сорок лет, часто ловила себя на том, что в церкви с опаской отодвигаюсь, когда диакон или священник идут с кадилом. Для меня было большим горем, что я не могу ходить в церковь, а главное, не могу исповедываться и причащаться. Что такое исповедь, я понимала, а что такое Причастие, я не знала, но ясно чувствовала, что я лишена чего-то самого главного, без чего невозможно жить. И вот однажды в Пасхальную ночь я была одна в своей комнате и плакала. Мне было уже одиннадцать лет, и меня из общей с братом «детской» перевели в отдельную комнату. Я плакала о том, что я не в церкви, что все мои подруги исповедывались и причащались и теперь радостно встречают праздник, а я всего этого лишена. Была очень теплая апрельская ночь. Окно было раскрыто, и весь город был наполнен колокольным звоном. Вдруг я решительно сказала себе – глупая, чего же ты плачешь? Вот – Бог и ты. Расскажи Богу все свои грехи, потом сама окрести себя и сама причастись. Тогда я не понимала, что такое Св. Тайны. Я так и сделала. Налила в чашку воды и опустила туда свой крестик. Поставила св. воду на маленький круглый столик и выдвинула его 35

на середину комнаты. Затем я сказала вслух: «Господи! Я исповедуюсь Тебе». (Мне казалось, что все, что я делаю, я должна громко объяснять Богу, чтобы Он это принял). Я встала на колени и рассказала все свои грехи, а их было много. Я старалась все вспомнить. Затем я взяла в руки Евангелие и с ним обошла два раза вокруг столика, на котором стояла чаша, читая что придется, из Евангелия и молитву Отче наш. Ничего другого я ведь не знала. Потом я сказала: «Господи, вот я крещусь» и стала поливать себя своей святой водой. Потом я взяла крашеное яйцо и крошечный куличик, которые мне украдкой сунула наша кухарка, и сказала: «Господи, а это пусть будет мое причастие!» И я съела яйцо и кулич, запивая своей св. водой. Внезапно всё стало изменяться во мне. Первые мгновения я ярко чувствовала теплоту ночи и гул колоколов, и все это входило в меня. Меня наполнило какое-то ликующее счастье, я чувствовала себя прозрачной, как бы хрустальной, и внутри меня с шумом, как от водопада, струилась жидкость, горячая и сверкающая, как огонь. Шум был похож на водопад и морской прибой. Он то нарастал, то ослабевал, ритмично перемеживаясь. Я не помню, спала ли я в эту ночь. Утром я не могла ни есть, ни говорить. Что-то сдавило мне горло. Я была как в столбняке, я избегала всяких прикосновений. Я так боялась запачкать эту хрустальную чистоту, потерять это чудесное ощущение. Мама испугалась, она была уверена, что я заболела. Постепенно, в течение дня, шум делался все слабее и слабее, и к вечеру все утихло во мне. Я прожила долгую жизнь. Я крестилась поздно – тридцати семи лет. Во время крещения я с волнением ждала, что со мной повторится то чудесное, что было в детстве, но я не почувствовала ничего. Много лет отделяют меня от той ночи. Но когда я вспоминаю, я снова и снова ощущаю ту удивительную теплоту, тот проникающий в меня гул церковных колоколов, я опять слышу этот ритмичный шум водопада и морского прибоя.

36

НАТАША Когда я умирала в детстве, бабушка меня окрестила, и я ожила. Мне скоро тридцать… Чем была моя жизнь? Не знаю. Я просто шла, когда с обычностью, когда с ожиданием… Любимым моим занятием было лежать на диване и жить в созданном мною мире. Немного рисовала. Однажды соседка сказала: «А почему бы тебе не стать художницей?» Я подумала: «А почему бы и не стать?» И поступила в художественное училище, хотя особенного призвания никогда не чувствовала. Замуж не хотела, и знала, что не смогу быть хорошей женой, но все же вышла и очень скоро развелась. Часто тревога и страх нападали на меня, и я чувствовала какое-то враждебное начало в себе, приводящее меня в замешательство и в полное бессилие что-либо понять в своем существовании. У меня начинало бешено колотиться сердце, и мне хотелось у всех просить прощения. Я падала на колени и молилась Богу, глотала успокаивающие таблетки и читала Евангелие. На следующий день, полусонная, приходила в училище и тихо улыбалась. «Всё смеешься», – говорили мне… И вот долгий период грехов, когда все мои диванные мечты стали реальностью… Потом умер отец. В день похорон я наглоталась наркотиков, которые ему выписывали от боли. За гробом я шла, вернее, плыла и спокойно смотрела на плачущих, думая о завтрашней встрече. А бабушку утешала словами из Писания, что Бог кого любит, того и наказывает. А она, горько плача, отвечала: «Лучше бы Он меня поменьше любил». Когда отца стали закапывать, я сняла крест с шеи, положила ему в карман пиджака и перекрестилась. А моей бабушке говорили обо мне: «Надо же, какая она у вас жестокая, слезинки не проронила!» Ведь завтра встреча, какие слезы!? Сладкие поцелуи, последний ряд в кинотеатре, совсем как в восемнадцать лет, если, конечно, не смотреть на мешки под глазами. Быстро летит время! Потом кончается моя жизнь, когда я жила, как хотела. Разговор у метро. Истерика. Я одна. Дома бабушка с гречневой кашей. Есть не могу. Накладываю кашу в карманы, чтобы бабушка не ругалась, что не ем… Длинные дни и ночи. День проживаю вяло, не высыпаюсь. Завтра опять на работу. Пьяный сидит со мной рядом 37

в троллейбусе и непрестанно говорит: «Я же поехал не в ту сторону». Я уже выходила, а он все это говорил. Конец. Начало. Мои новые друзья-христиане говорили о чистоте, о любви, о страданиях. Я молча слушала о Христе, думая о своем. На минуту отвлекаясь от своих раздумий, я прислушивалась к их речам: о чем всетаки они говорят? Чего хотят? Я ведь тоже верю в Бога и верила всегда. Вспомнилось, как когда-то, совсем давно, в первый раз читала Евангелие. Я плакала и крестилась, и все повторяла: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи!» После этого я уже никогда не спорила о религии с отцом, который втайне от окружающих верил в Бога и ездил в церковь. А мама ругалась тогда на бабушку: «Мужа испортила, старая ведьма, теперь за дочь принялась!?» Но потом все утихло, забылось… И вот снова: любовь, чистота, совесть. Я внимательно смотрела в глаза говорящих о правде и думала: «Если завтра не позвонит, то я позвоню сама, больше ждать не могу!» Но что все-таки мучает меня? Почему я так часто плачу, почему бросаю хлеб в лицо тому, кого люблю?.. Однажды утром, весело смеясь, мне сказали: «Эх, ты, монахиня, побольше бы таких в Советском Союзе!» Что-то кольнуло меня прямо в сердце, мне стало больно, стыдно и противно. Я вдруг остро почувствовала какую-то несовместимость в себе. Неделю я ходила прибитая. И тут вспомнилось всё, всплыло. Мне страшно… Может, с моста броситься?.. Нет, вдруг не насмерть, буду калекой… Господи, что же делать!? Исповедаться. Исповедаться? Это значит отказаться от того, чем я жила. А как же луна, пощечины вперемежку с поцелуями, лошади на ипподроме, ночные такси, утреннее щебетанье? Нет. Не могу. Нет, можешь, сделай только усилие над собой, хоть раз в жизни. И какое-то неодолимое чувство долга побеждает. Исповедалась. Как будто навсегда попрощалась с тем, кого люблю, но с какой-то тайной надеждой, что так будет лучше для нас обоих… Слышу слова из Библии, брат читает: «Я видел пути его, и исцелю его, и буду водить его и утешать его… Я исполню слово: мир, мир дальнему и ближнему». Какие хорошие слова. Это правда, Господи? Утешение разливается в сердце – правда. Несмотря на мою занятость собой, Христос все же незаметно входил в мою жизнь. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою 38

за друзей своих». А я положила бы душу свою за своих прежних друзей? И постепенно я начала превращаться в комара со своей любовью. Розовый перламутр моей необыкновенной любви стал еле мерцать в липкой пучине разврата, а потом и вовсе исчез… В моих руках Библия, брат подарил. Перед тем, как открыть, молюсь Господу: «Боже, скажи мне через Твое Священное Писание слова утешения, надежды!» Благодать разливается в сердце. Открываю Библию, читаю: «Тебе дано видеть это, чтобы ты знал, что только Господь Бог твой есть Бог и нет еще кроме Его; с неба дал Он слышать тебе глас свой, дабы научить тебя, и на земле показал тебе великий огонь Свой, и ты слышал слова Его из среды огня; и так как Он возлюбил отцов твоих и избрал (вас), потомство их после них, то я вывел тебя Сам великою силою Своею из Египта, чтобы прогнать от лица твоего народы, которые больше тебя и сильнее тебя и дать тебе землю их в удел, как это ныне видно». «А как родственники расценивают твое помешательство?» – спросила меня подруга. «Мать плачет: муж был ненормальный и дочь такая же, ведь есть же счастливые матери, у которых дочери с мужьями, с детьми, а это какая-то, не поймешь. Бабушка: Не всем же быть, как Люда у Антонины Степановны, вот вчера видела, с мужем под ручку шла. А ведь есть дети и родителей бьют, и алкоголики, и воры, а наша верующая, ну что поделаешь?..» Да, теперь уже ничего не поделаешь. Вера и надежда окрыляют сердце – Любовь и Истина победят!

39

ИРИНА «Когда св. Антоний после сорока лет скитаний по пустыне воскликнул в отчаянии: «Господи! Где же ты? Я сорок лет ищу Тебя!», то услышал за спиной своей голос: «А Я сорок лет стою за твоей спиной»… Так однажды было и со мной, когда я, обессилев от поисков, в свои двадцать лет взмолилась: «Где же ты, Господи! Я двадцать лет ищу Тебя и не нахожу», – то услышала в сердце своем: «Я двадцать лет стою за спиной твоей». Да, Господь всегда с нами, с каждым из нас. Только мы, неблагодарные дети, в слепоте и гордыне своей не видим Его, отворачиваемся от Него, удлиняем и усложняем сами путь к Нему. Моя первая встреча с Иисусом произошла еще в детстве. В нашей семье только бабушка могла сказать мне о Нем. В молодости она готовила себя в монастырь, но по стечению обстоятельств ее мечта не сбылась, и она была отдана замуж. Однако веру свою и любовь к Господу она сохранила на всю жизнь и очень желала передать ее мне. Не знаю, но, может быть, втайне она видела во мне исполнение своих когда-то несбывшихся надежд. Как бы то ни было, она заставляла меня читать и переписывать св. Писание, водила в церковь, рассказывала разные притчи и истории. Но всё, что давала мне бабушка, было порой странно и непонятно, ее слишком фанатичная вера пугала меня. Чтобы не обидеть бабушку я делала всё, что она просила, но по возможности старалась уйти, избежать, перенести на другой день. Непонятное кажется темным, а темное страшит детей. Но то, что не смогла сделать бабушка, сделал Сам Господь. Однажды сквозь темную эсхатологию бабушкиных слов, сквозь грозные предрекания скорой гибели, всех нас ждущей кары за грехи наши, сквозь эти тучи глянуло солнце, один маленький лучик, который коснулся моей детской души. Мое переписывание книг по несколько раз было механическим, и я мало что запоминала, но этот эпизод мне врезался в память на всю жизнь. К Иисусу привели грешницу на суд. За многие свои грехи она должна была быть побита камнями. Но Он сказал: «Кто без греха, пусть первый бросит в нее камень». И всё просто и уди40

вительно ясно. Для меня это было открытием. Значит, Господь не только карает, но и судит справедливо и прощает. Нет, Он не жестокий, Он милосердный и справедливый. Перед моими глазами встал совсем иной лик, не как на бабушкиных иконах, где Он в образе Вседержителя приходит на Страшный Суд, но светлый и прекрасный лик, с большими грустными глазами, глазами полными слез. Придите, и Он не осудит, Он спасет. Однако, эта искра любви и веры, так внезапно появившаяся в моей душе, так же скоро была мною утрачена, искорка погасла, так и не успев стать пламенем. Из детской наивной и чистой веры я выросла, как вырастают дети из старой одежды. Но никого не оказалось рядом, кто бы помог мне приобрести новую. Детство, о котором всегда вспоминают как о потерянном рае, у меня вызывает двоякое чувство, одновременно и радость, и боль. Радость от того, что тогда все было иным – близким, твоим, подлинным – и мир, и ты, и все вокруг. Боль от того, что с первого моего самостоятельного шага на этой земле, в душу мою вошла раздвоенность. Право выбора, которое так ценится взрослыми, для ребенка становится опасностью, оно может трещиной пройти в его душе. Так было со мной. В моем воспитании было все, кроме единства и целенаправленности. Когда я была с бабушкой, я слушала о Господе, читала Библию и верила в это. Когда я была с отцом, я пела революционные песни, слушала его рассказы о войне, и верила в счастье без Бога. Меня взрослые буквально рвали на части, из-за этого частенько даже бывали скандалы в семье. Но каково бедной детской душе, если любишь и того, и другого, и всё, что они говорят и дают, так прекрасно, но так различно. Со временем победила нейтральная, беспроблемная, но компромиссная позиция моей матери. Не стало веры, но не было и воинствующего атеизма. Но то, что приходит однажды от Господа, не может быть совсем потеряно. Просто оно было зарыто, как клад, в самом дальнем уголке моей души, с тем, чтобы забыть, чтобы искать, и вдруг обнаружить на том же самом месте. Когда кончается детство? Может быть, когда солжешь в первый раз? Или когда откроешь чужой обман и поймешь, что не каждому слову можно верить? Но однажды я увидела, что все 41

люди страшно одиноки в этом мире, только лгут себе и другим, что это не так, и делают вид, что живут совместно, дружно в семье и в обществе. И всё вокруг ложь. В книгах, в кино, в музыке – разумное, доброе, вечное, а в жизни этого нет. Зачем? Почему? Отчего слова людей так не похожи на их дела? Та трещина, которая лишь наметилась в моей душе в десять лет, в шестнадцать стала ощутимой до боли. Как часто я была требовательна к другим, а к себе снисходительна, забывая о том, что ответил тогда Иисус. Чужие принципы я презирала, но другим навязывала свои. При этом я очень страдала оттого, что не могу быть такой, какой хочу, и мир не такой, каким хотелось его видеть мне. Во мне постоянно жила раздвоенность. Ложь и правда, гнусное и прекрасное, добро и зло. Я даже часто разговаривала сама с собой, как если бы это говорили два человека, противостоящих друг другу. Я обращалась за помощью к людям, но с ужасом обнаруживала, что они больны тем же. О Боже, почему я не обращалась к Тебе? В семье, особенно после смерти бабушки, и вовсе не принято было говорить о самом сокровенном, о потребностях души. Что называется, никто ни к кому в душу не лез. Однажды мама случайно прочла мой дневник. И что же? Вместо помощи, вместо ответа мне в лицо полетело, как комок грязи, слово: «Дрянь!» Комок моей же собственной грязи. Да, я ничтожество, слезы покаяния, обращенные в никуда, не очистили меня. Мать меня не поняла, не помогла, не ответила на мои вопросы. Да кто же вообще может помочь? Соединенье божества и праха, Борьба враждебных вечно элементов, Мы смесь ничтожества с гордыней, Желаний низких и высокой воли. Эти строчки из Байрона стали эпиграфом моей юности. Школу я кончила с сознанием собственного превосходства и одновременно полнейшего собственного ничтожества. И семена и плевелы дали одинаково сильные всходы. 42

У меня всегда было много друзей и знакомых, и я не страдала оттого, что мне некуда пойти. Но странно, чувство одиночества не покидало меня даже в толпе. Оно иногда уходило под натиском шумных компаний, вина, музыки, сигарет и прочего. Но с наступлением тишины вновь приходило как немой свидетель моего ничтожества. Всеми силами я старалась подавить его, заглушить чем угодно, убежать куда угодно. Тем более, что средств для этого всегда оказывается достаточно. Но оно вдруг врывалось, как поток свежего воздуха через распахнутую форточку в душную прокуренную комнату, полную исступленно танцующих мальчиков и девочек, бесконечно далеких и чуждых друг другу, но почему-то собравшихся вместе. От этого хотелось и плакать, и смеяться одновременно. Я часто забивалась куда-нибудь в угол, благо в темноте никто не заметит, и плакала, плакала оттого, что под звуки «Superstar» мимо пьяных, полных эротики и исступления тел, вдруг проплывала худая фигура со светлым ликом и ясными грустными глазами полными слез. После всего этого я часто бродила по вечерней Москве, особенно осенью, в дождь, незнакомыми улицами. Шла куда-то без цели, без пути, словно ища чего-то, а чего – не знала. О, Иисусе, моя тоска была по Тебе, теперь я знаю. Я довольно много читала об Иисусе и христианстве и исторической, и атеистической литературы. Как человек Он сразу завоевал мое сердце. Но для того, чтобы осознать Его как Бога и Спасителя, понадобился путь длиной в несколько лет. Человек должен чему-то служить и кому-то поклоняться. Если нет Бога истинного, то он воздвигает себе идола. Моим идолом стало искусство. Одновременно это стало моим наркотиком, дающим забвение от одиночества и ничтожества, от самой себя. Зато на передний план выползает, заслоняя собой всё, твоя кажущаяся незаурядность. «Красота спасет мир» – эти слова Достоевского, как, впрочем, и он сам, в это время стали оправданием моей жизни. Мне казалось: выход найден, и я, и мир спасены. Вот панацея от всех болезней. Правда, я очень скоро убедилась, что, соприкасаясь с прекрасным, и даже творя его, люди не могут делаться от этого чище. Но это было потом, а пока… 43

Три года я добивалась исполнения своей мечты с упорством человека, добывающего огонь трением. Кто-то сказал, что когда человек падает, он испытывает некоторое время состояние полета, и только больно стукнувшись о землю, он понимает, что падал. Меня от полного падения уберег Господь. Правда, и это я осознала не сразу. Когда я была на полпути к своему Олимпу, со мной произошла странная встреча. Жестокий и бескрылый век уже не верит в пророков и предсказателей и не встречает каждого человека как ангела и посланника Божия. И я была такая. Однажды, после службы в церкви, возле которой я тогда работала, ко мне подошла женщина, из тех, кого раньше называли юродивыми, а теперь зовут сумасшедшими и побирушками. Не помню за что, но она меня благодарила, а потом и говорит: «Человек бродит во тьме и трудно ему. Но увидит он вдали огонек свечи и идет к нему. Свеча гаснет, а новая зажигается – он туда. Так и идет человек от свечи к свече в этой жизни, пока на свет истинный не выйдет». Все это она говорила, глядя куда-то сквозь меня, словно меня и не было. А потом, очнувшись, добавила уже мне в глаза: «И с тобой так будет». Она ушла, оставив меня в страхе и недоумении. Но этот случай вскоре перестал беспокоить меня. Да и что мне печалиться, ведь мой свет истинный, вот он – только руку протяни. В этом же году я поступила в Университет, меня повысили на работе, и я встретила человека, затмившего собой всех прежних моих знакомых. В пошлых праздничных открытках обычно пишут: «Желаю здоровья, успехов в учебе и работе, личного счастья». У меня было все это. Наконец жизнь моя приобрела основу, после долгого барахтанья в воде ноги мои встали на твердую почву и теперь нужно только добросовестно учиться и работать. Родители довольны, знакомые завидуют, я спокойна. В двадцать лет я имела все, что может пожелать человек в наше время. Спокойна и только. Но отчего нет радости, нормальной человеческой радости бытия. Успокоенность и сытость еще не счастье. Свет, который манил меня, оказался тусклее карманного фонаря. 44

Меня охватила тоска и неудовлетворенность. «Ну, это уж слишком!» – пожимали плечами подруги. «Пройдет!» – прогнозировали друзья. «Заучилась!» – говорили родители. А для меня кончился полет. В двадцать лет с ним кончилась и жизнь. Не надо бежать вверх по лесенке, прыгая через ступеньку в азарте погони. Не надо парить ввысь за мечтой. А, может быть, я просто боюсь трудиться повседневно, буднично, как все? Я представила себе всю возможную дальнейшую жизнь – дом, работа, Университет, потом – диплом, потом дом и работа, потом другой дом и работа, может быть аспирантура, а скорее всего дети. Как все. Моя жизнь была похожа на заведенные часы, где все известно заранее. Мне сразу захотелось разбить эти часы. Больше всего меня мучила беспомощность. Да, я не столь талантлива, чтобы открыть нового Ван Гога или Рембрандта и после шести лет интересной учебы меня не пошлют ни в Лувр, ни в Метрополитен. Впрочем, какая разница, где вытирать пыль с картин, в Париже или в Москве. И дело тут не в том, что кто-то более или менее талантлив, чем я, но мне просто нечего сказать людям; чтобы давать, надо иметь что давать, а в моей душе было пусто. В двадцать лет для меня все самое большое и самое дорогое было в прошлом. Что-то еще было в настоящем, которого едва хватит на шесть лет, пока я буду учиться; у меня нет будущего. Я взбиралась на Олимп, а забрела в тупик. И еще одна открывшаяся для меня истина в это время усугубила мое катастрофическое положение. Я поняла, что само искусство – ничто, оно не спасает, оно лишь язык для чего-то более высокого. Оно средство для передачи Истины. Оно следствие, а где же причина? Нельзя понять и почувствовать творение и его смысл, не зная творца. В это время меня особенно увлекло религиозное искусство, хотя я поняла, что все искусство опосредованно религиозное, если оно истинное. Но все, что я смогла постичь – это непостижимость Бога– Творца. В моей душе тогда не связались тот Творческий Абсолют, что есть всему причина, и прекрасный и величайший в мире человек, которым был для меня Иисус. 45

Если в душе человека нет единства, нет мира, то и мир воспринимается им без единства, словно в осколках, во всем исчезает смысл. Вместе с этим ушла и любовь. Впрочем, только теперь я могу сказать, хотя это больно, что это был только суррогат, жалкий заменитель того доброго, великого чувства, каким является истинная любовь. Ничем не вымолить, никогда не выплакать у Тебя, Боже, прощения за то, что так разменивала этот дар, данный каждому человеку дар любви, как разменивала свою душу. Люди, привыкшие к потребительству в жизни, так же относятся и к себе и к другим. Когда хочешь отдать человеку и душу, и тело, оказывается, что ценится только последнее. А душа, как шагреневая кожа: с каждым разом становится все меньше и меньше… Смириться с этим не дал мне Господь. И вот была осень и на улице, и на душе. Мне казалось, что всё кончено. Конечность бытия не была для меня особым открытием, мысли о смерти, говорят, больше волнуют в семнадцать лет, чем в семьдесят. Но именно теперь это для меня стало реально как никогда. Каждый день мной воспринимался как шаг к смерти. Жизнь мне казалась дорогой на эшафот. В кругу моих знакомых декаданс был моден, в некоторой степени даже обязателен, ибо считалось большим шармом говорить о смерти и считать поэтов и художников самоубийц своими кумирами. Некоторое время и я думала, что просто заражена болезнью университетской полубогемы, где сам воздух любой из компаний был пропитан пессимизмом цветаевских строк и словно выписан нервно-надрывными штрихами Лотрека. Но главное, что было неприятно, это неискренность и наигранность всего того, чем они отгораживались от мира. Поначалу и я была такой. Разочарование и скепсис на фоне красивой музыки и тут же разговоры о Боге, Вечности, Красоте. Но вскоре я поняла, что мое гнетущее «предсмертное» состояние далеко вышло за рамки красивой игры. Острее и острее ощущалась ненужность, ошибочность моего существования здесь на земле и одновременно страх, что все кончится. Так скорее. Но 46

мысль о самоубийстве была слишком отвратительной для меня, может быть, оттого, что сейчас она очень затаскана. Но вернее всего, меня хранил Господь. Когда я ближе всего в мыслях подошла к смерти, она вдруг перестала меня страшить. Вдруг я поняла, что момент, когда уже ничего нельзя добавить или убавить от прожитой жизни, когда нельзя вернуться, исправить, что-то переделать, перед кем-то извиниться, он ужасен. И еще, не знаю, как и почему, но я почувствовала, что смертью не всё кончается, что то, что здесь, и то, что там, очень связано и в этом есть смысл: что я не должна, не имею права жить так, как жила до сих пор. Не смерть уже страшила меня, но жизнь, моя бессмысленная никчемная жизнь. Я словно очнулась от летаргического сна. Однажды я решила, что все будет иначе. Тут началась жизнь, вернее, не сама жизнь, но поиск ее. Куда идти? Где искать? Я по возможности ограничила свою жизнь до минимума – работа, учеба, друзья лишь самые близкие. Для многих моих знакомых это была просто пустыня. Все больше и больше меня привлекает опыт жизни Иисуса. Но, имея долгое время дело с историей, я воспринимала христианство как исторически прошедшее событие. Отголоски религиозной революции на Западе, доходившие до меня редко, казались мне неубедительными. Неубедительным примером была жизнь и знакомых мне верующих людей. Нигде, нигде я не встречала живой веры. Я даже считала себя в некотором роде тоже христианкой, но любви в себе не имела. Храмы и иконы были для меня мертвым искусством, рождали эстетические, но никак не религиозные переживания. То же музыка, философия, литература. Везде я находила лишь свидетельство чужой веры. Интересовала меня и религия Востока, но и она мало что дала в этом плане. И появились сомнения. А может быть, я опять гоняюсь за призраком, строю воздушные замки? Может быть, я зашла в тупик? Нет, в этом я была уверена. Ведь все во что-то верят, у каждого есть свой Бог. У меня Его нет. Может быть, ничего и нет. Мне стало больно и жутко от этого. «Где же Ты, Боже, я двадцать лет ищу Тебя и не нахожу». И услышала в сердце своем: «А я двадцать лет стою за твоей спиной». 47

Я услышала это, когда повстречала людей, ставших моими братьями и сестрами. Встреча поначалу походила на множество других встреч в моей жизни. Люди, называвшие себя христианами, ничего особенно нового в теоретическом плане мне не рассказали, но то, что они засвидетельствовали живую веру, и было ответом Господа на мои искания. Я шла к Тебе, Господи, от свечи к свече, всю мою жизнь, и Ты принял меня, простил и причастил. Я помню радость первого причастия, легкость после генеральной исповеди, ликование Пасхального утра. Может, кому-то покажется, что здесь остановка, путь долгий и трудный кончен. О нет, вы ошибаетесь. Путь только начался, путь к Нему, к Спасителю, к Свету и теплу Его Любви. Еще год назад мне бы показалось это странным и невозможным. Но ты – Господь невозможного, и за это время я испытала это много раз. За этот год были и сомнения, и падения, и взлеты, но Ты всегда приходил на помощь. Помню, в последнюю минуту перед исповедью я вдруг испугалась, что Ты никогда, никогда не простишь мне грехи мои. Меня охватило сомнение, что я не смогу смыть грязь с души моей и рук своих, и подойти к Причастию я недостойна. Но сестра открыла мне Евангелие на первой попавшейся странице, и я прочла и поразилась – эпизод Христа и Грешницы, тот самый, что так поразил меня в детстве. Это был Твой ответ мне, Господи, и сомнения рассеялись. Христос и Грешница, словно Ты и я, и Ты говоришь мне: «Иди же и больше не греши!» Камень свалился с души моей, я готова была взлететь. Все, что Ты мне простил, уже не составляло труда открыть священнику. И еще один случай, когда я вновь усомнилась, для меня ли Твой призыв. Я не знала братьев до того, как они уверовали, поэтому мне казалось, что они всегда были Твоими, чистыми и безгрешными, они были безнадежно далеки от меня, они были вообще из другого теста. А я, такая грязная и грешная, что я могу? Едва научившись молиться, я каялась и плакала, что не могу быть такой, что мой удел – грязный мир. «О Боже, пошли мне кого-нибудь, кто бы мог мне помочь!» Это было в храме во время службы, 48

и вдруг рядом с собой я увидела девушку, с которой когда-то вместе работала и была дружна. Ты ее призвал, Боже, и она изменилась благодаря Твоей Любви, значит, и я могу так же. Ты поднял меня, Господи, – и так каждый раз. Многое было в моей еще небольшой жизни, но главное – у меня есть Ты, Иисусе, Твоя Любовь и радость. Единственное, что бы я хотела, чтобы эту Любовь и эту радость имели все. И если что-то я смогу сделать для этого, это будет моим ответом на Твою Любовь, Боже.

49

НИНА С раннего детства я инстинктивно тянулась к любви, к общению с любимым существом в молитве. Я помню, как, просыпаясь по ночам в детском саду, я призывала дядю Степу, мечтала его увидеть живого. Мне он казался самым сильным, смелым и красивым. Как жалко, что никто не рассказал мне тогда о Боге. Сколько времени не было бы потрачено зря, скольких ошибок удалось бы избежать! Но все-таки, несмотря на отсутствие религиозного воспитания, сейчас я осознаю, что Господь с детства призывал меня к Себе и приковал мои самые сокровенные мечты и стремления к Своей Обители. Дело в том, что я все свое раннее детство с двух до семи лет провела в ведомственном детском саду, который и сейчас стоит на пригорке недалеко от станции Новый Иерусалим под Москвой. Я очень любила свой детский сад и до сих пор считаю этот период моей жизни самым чудесным и счастливым. Долгое время, перейдя в старшую группу, я спала на одном и том же месте. В изголовье моей кровати было большое многостворчатое окно. Перед сном я всегда становилась на колени и смотрела в него. Поверх высокого заборчика, из-под горы, на которой стоял наш сад, выходила прямая светлая дорога. Она шла мимо поля и деревни справа, и высоких лип слева, прямо к горизонту. Там, на горизонте, высовываясь из-за зубчатых деревьев темного леса, стоял странный дом. Он как бы делился на две половины: слева была высокая, суживающаяся кверху, как отточенный карандаш, башенка, а справа – что-то толстенькое и приземистое. Каждый вечер в башенке загорался огонек. Когда я смотрела на него, на душе становилось тепло и весело. Мне очень хотелось когда-нибудь дойти до этого дома и узнать, кто там живет. Эта мечта все время не давала мне покоя. Уже после того, как я уехала из детского сада в Москву, чтобы ходить в школу, я узнала, что этот странный дом, скорее всего, был церковью. Потом долго еще во время летних каникул по дороге в пионерские лагеря 50

я смотрела на мелькавшие за окном автобуса деревни с заброшенными церквями и часто пыталась сопоставить: а не «моя» ли это церковь? Много лет спустя, будучи студенткой, я как-то осенью выбралась в Новый Иерусалим навестить свой милый детский сад. Он стал таким маленьким и уже не таким великолепным, но моя кровать стояла на том же месте. С замирающим сердцем и лихой мыслью: уж теперь-то я доберусь до этого дома! – я посмотрела в ту сторону и увидела, что поперек дорожки моей мечты стоит безобразная прямоугольная коробка какого-то нового завода. Я так обиделась, что мне даже и в голову не пришло, что можно было бы все-таки пойти в том направлении, а потом обогнуть этот гладкий и гадкий экземпляр нашего светлого будущего. Через год или два я поехала с подругой в монастырь Нового Иерусалима. Гуляя около монастыря в Гефсиманском саду, я увидела невдалеке то самое отвратительное сооружение, которое когда-то помешало осуществиться моей мечте. Моментально сопоставив направления от станции на детский сад и на монастырь с положением завода, я запрыгала от радости. Оказывается, помимо моей воли мечта моя осуществилась! История, которую я только что рассказала – это часть моей биографии и в то же время как бы притча о моем пути к Иисусу Христу. Я пришла к Нему неожиданно для себя. Я не знала Его имени, ни места нахождения, хотя с давних пор мечтала о Нем. Я пришла к Нему не потому, что разочаровалась в жизни и не в результате поисков смысла существования. Для меня здесь не было проблем. Я всегда любила жить, и была уверена, что жизнь – это чудесный подарок. Если она дана мне, значит, в этом есть глубокий смысл. Может быть, он мне пока не ясен или вообще недоступен, но несмотря ни на что жизнь стоит принимать такой, какая она есть, и жить с радостью и «со смаком». Слова «жизнь прекрасна и удивительна» были моим постоянным девизом. В радости я наслаждалась ее «прекрасностью», в горе поражалась ее «удивительности» (т. е. неиссякаемой способности удивлять своими неожиданными поворотами). 51

Я часто влюблялась. Вероятно, в этом прорывалась жажда Бога, но той любви, о которой сказано «Бог есть Любовь» (I Иоан. 4,16), я тогда еще не знала и поэтому набрасывалась на самый простой и легкодоступный вид любви – любовь между мужчиной и женщиной. Не стоит подробно описывать все мои влюбленности. В тот момент, когда я встретилась с Иисусом, Он мог сказать мне, как сказал самарянке у колодца: «…У тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе» (Иоан. 4,18). Я меняла предмет своего сердечного увлечения не потому, что была уж слишком ветреной, но потому, что искала совершенной любви. Я хотела открыться своему любимому полностью, чтобы в моей душе не было никакого сокрытого от его глаз уголка. Мне хотелось, чтобы он меня понял и принял такой, какая я есть, без прикрас и недомолвок. Теперь я понимаю, что это было неосознанным поиском Бога, желанием слиться с Ним в молитве-исповеди, но тогда я пыталась вести диалог не с Творцом, а с творениями. Перечитывая остатки своих дневников, я горько улыбаюсь – это все выдуманные конспекты несостоявшихся разговоров или обращения-молитвы, направленные к созданному мною кумиру. Удивительно то, как поступил Бог со мной, чтобы открыть мне глаза. Никакие разочарования не могли подействовать, я была слишком самоуверенной и жизнестойкой. Господь просто дал мне то, что я просила. Я встретила человека, с которым могла быть полностью откровенной. Мы были задушевными друзьями и нежными любовниками. Наконец-то я была счастлива в любви. Если бы меня спросили в то время о моих религиозных убеждениях, я бы назвала себя язычницей. Сейчас, когда я вспоминаю свою жизнь, мне кажется, что я всегда знала, что Бог существует. В раннем детстве я никогда не задумывалась над этим вопросом, потому что мне никто не говорил о Нем. Позже, когда пришло время говорить об этом, я вспоминаю, что меня не покидала уверенность в существовании чего-то Высшего. Я не знала, как Его назвать, но часто спонтанно молилась Ему, особенно когда нуждалась в Его помощи, чтобы осуществить какой-то свой замысел или заполучить что-то очень желанное. 52

Впервые я узнала о Христе, как реальном человеке, из книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Я тогда училась в девятом классе и по вечерам ходила в детское отделение Ленинской библиотеки. Кто-то из подружек посоветовал мне прочитать этот роман, он тогда только-только напечатан был в журнале «Москва». Я была потрясена этой книгой. С тех пор никаких сомнений в реальности существования Христа как исторической личности у меня не возникало. Примерно тогда же я начала сознательно молиться Высшей Силе, обращаясь к Ней формулой, которую позаимствовала у булгаковского Понтия Пилата: «О боги, боги мои!» – дальше шла сама молитва, обычно это была просьба. Интересно, что я всегда получала ответ на молитву, и были самые настоящие чудеса. В течение всей своей жизни я время от времени встречалась с христианами, но они производили на меня отрицательное впечатление. Мой муж (я вышла замуж по «безумной» любви, когда мне не было еще и восемнадцати лет, сбежав из дому; немного позже мы поженились официально, а через четыре года развелись) называл себя христианином. Он был крещен в детстве, в его квартире висело множество икон, перед едой он иногда молился. Мы вместе читали Евангелие, и он любил его толковать. Основными идеями его толкований были: «Бог всех за меня накажет!» и «Много вашей сестре при этой власти дали». Мне не хотелось бы чернить память о муже, в действительности он был человеком своеобразным и по-своему добрым (порой даже чересчур, он, например, мог променять шубу, правда, поношенную, на авторучку с золотым пером, чтобы потом подарить ее мне). Но в результате о христианстве у меня сложилось впечатление как о чем-то мрачном и направленном на подавление всех естественных и живых порывов человеческой души. Еще помню, однажды, как раз в пору раздоров с мужем и попыток высвободиться из рабской кабалы моей «безумной» любви, я встретила в метро двух старушек. Они в ответ на то, что я уступила им место, стали приглашать меня в баптистский молитвенный дом. Основным привлекательным доводом было то, что у них 53

над кафедрой, в зале, где происходят собрания, висит плакат «Бог есть Любовь». От этих слов я внутренне вся подобралась, уперлась всеми четырьмя лапами, как делают собаки, когда резко тормозят, и сказала себе: «Ну, уж нет! Мне дома эта любовь надоела, а тут еще и Бог есть любовь». Я просто-напросто этому не поверила. Прошло несколько лет. Я по-прежнему молилась своей формулой «О боги, боги мои!» С новым моим другом мы почти все время проводили на воле, в так называемом «общении с природой». Он научил меня любить и ценить это общение. Бродя по лесу, шурша ногами по опавшей листве, вдыхая запах раскаленного на солнце песка, любуясь переменчивым небом, скользя на лыжах по сверкающему снегу, ныряя в чистую ласковую воду, мы могли кожей чувствовать дыхание Бога. Но хотелось понять Его разумом. Однажды нам в руки попались лекции Померанца о дзен-буддизме. Читая их, я удивлялась и радовалась: все это близко и знакомо, все это я уже пережила в своем сердце. Я заинтересовалась дзен-буддизмом. Очень хотелось достичь просветления, пробиться в сферу высшего Божественного счастья, земным я к тому времени уже как будто насытилась. Я начала читать книги, трактовавшие тему просветления: Судзуки, Рамачарака, Сэлинджер, Гессе… Но реального пути не видела. Достижение просветления в дзен-буддизме без учителя невозможно. Пути, предлагаемые оккультными мистиками, слишком туманны и расплывчаты. На служение по Гессе мне не хватало собственных сил. Я стояла на распутье. И в это момент я познакомилась на улице с живым (или возрожденным) молодым христианином. Я была поражена этим человеком, его любовью и доверием ко Христу, чистотой и стройностью всего его мира. В то же время он излучал какую-то щенячью (в добром смысле слова) радость жизни. В моем понимании это никак не соединялось с аскетичным и темным, как я его тогда себе представляла, христианством. Несколько дней подряд я встречалась с этим человеком, и мы подолгу разговаривали. Я задавала ему массу вопросов о медитации, о просветлении, о загробной жизни, о служении. И на все вопросы 54

получала прямые ясные ответы, подкрепленные практическими примерами из жизни. Видно было, что человек знает, о чем говорит. Конечно, не все я понимала, не все принимала, но эти разговоры были необходимы мне как хлеб. Когда я рассказала моему другу об этом христианине и его жизни, он сказал мне: «Что же, если видны такие практические результаты, может быть, это и есть самый прямой путь к просветлению». В то время мы еще оба не подозревали, что встанем на этот путь. Все эти дни я ходила как оглушенная: что-то перепуталось в моем сердце. Я не могла понять, что меня привлекает в этом человеке. Влюбляться я ни в кого не собиралась, у меня уже был любимый человек, который меня устраивал во всех отношениях. Но в этом молодом христианине светилось что-то такое, что будило в моем сердце целую бурю ответных чувств, там рождалась какаято незнакомая мне Любовь. Позже, когда я встретилась с его друзьями, тоже христианами, когда мы с сияющими глазами пели друг другу простенькую короткую песенку: «Я люблю тебя в любви Господа, И я вижу в тебе Славу Христа, Я люблю тебя в Любви Господа», я поняла, что это была любовь Бога, которая проявляется через верующих в Него людей. В тот момент Христос стоял посреди нас и щедро одаривал нас Своей Любовью: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; по тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою». Проснувшись утром после этой встречи, я ощутила внутри радостную возможность любви. Она была похожа на обычное чувство первой влюбленности, но только абсолютно чистое, без малейшей примеси страха и ревности. И я обрадовалась – вот она, Совершенная Любовь! Та, к которой я стремилась всю жизнь, та, которая открывает путь в Царствие Небесное через великую жертву Господа нашего Иисуса Христа. 55

«Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». P.S. Уже после того, как я написала свою исповедь, мне рассказали о том, что в греческом тексте Евангелия существует четыре разных слова для обозначения оттенков любви. Если в нашем языке и, насколько мне известно, во многих современных языках глаголом «любить» обозначается чувство и к возлюбленному, и к матери, и к другу, и к Богу, то в греческом таких глаголов четыре: – эрос (любовь между мужчиной и женщиной); – стерго (привязанность, уважение, любовь детей к родителям и, наоборот, родителей к детям); – филео (любовь к другу); – агапе (любовь, подобная любви Божией, всеобъемлющая, пропитанная сознанием непреходящей ценности объекта любви). Эти греческие слова как бы расставили дорожные знаки на моем извилистом пути познания любви. Я благодарю Бога, что Он привел меня к вершине любви – к Агапе! Именно о такой любви говорится в Евангелии от Иоанна (3, 16). «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную».

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

Нет среди нас больше брата ВИТАЛИЯ ОЦИКЕВИЧА. Самый молодой, самый чистый из нас, так рано посвятивший свою жизнь служению Церкви, иночеству и всем людям, погиб в мае сего года при невыясненных еще полностью обстоятельствах. Не только в Вильнюсе, где он жил и умер, но и в его родном Жданове, а также в других местах, где бьются наши сердца, память о нем не исчезнет. Мы молимся за тебя, Виталий, и одновременно верим, что имеем теперь ходатая перед Богом. Прости, Господи, тех, если такие имеются, кто повинен в этой смерти! Он ничего не писал. Но вписал себя в Книгу избранных.

СВИДЕТЕЛИ

Мы не забываем своих героев. В них лучшее, что мы имеем. Они – наши вдохновители и сила. Богословие, любомудрие, искусство – для нас радость. Подвиг и святость – источник этой радости. На этом зиждется наше братство.

ЗОСЯ Твой взгляд, Иисусе, взгляд твоих божественных дивных очей пронзил Магдалину, остановил ее, зажег, зажег любовью, объяснить которую очень трудно, выразить словами почти невозможно. Раньше я не могла понять, не верила, что Ты мог только взглянуть на Магдалину – и она у твоих ног. Но теперь я с каждым днем все более и более начинаю это понимать, потому что сама почувствовала этот Взгляд, Взгляд Твоих очей, Господи, почувствовала Твое присутствие рядом. Какая-то неземная сила, непонятная мне сила Твоей Любви влечет меня, влечет так пленительно, так сладко. Хочется что-то кричать, но не хватает дыхания, нет слов, чтобы выразить то, что чувствуешь. С сожалением смотрю я на тех, кому Ты, Господи, не дал такого невыразимого счастья. С удивлением думаю – как они могут улыбаться, ведь для этого нет причин, или она очень незначительна, ведь у них нет подлинного счастья, нет любви, как же они живут? Теперь мне это трудно понять. А ведь еще совсем недавно я сама жила так, нет, не так, а хуже. Хуже, потому что я знала Тебя, Иисусе, но не любила, не замечала Твоей любви, а это было так горько Тебе, милый Господи. Мало того, что не замечала – делала все наперекор Тебе, обижала Тебя постоянно. Я никогда не думала, не хотела думать, не хотела знать о Тебе и очень не любила, когда папа просил, чтобы я читала книги о Тебе, чтобы поближе с Тобой познакомилась. Изнурительно было для меня выстоять два часа на дневной мессе в праздники и в воскресенье, в будни я, конечно, не ходила в Твой храм. Плотская любовь, вино, сигареты, вся эта грязь, сверху как бы одеялом покрытая гордостью, самолюбием – вот что было для меня главным. Все то, чего Ты не любишь, все то, из-за чего Ты страдал, проливая невинную драгоценную Кровь, умер. И все это знала я, ведь знала, ведь знала, что Ты погиб из-за меня и для меня, знала, что плохо поступаю, но была равнодушна, все дальше и дальше шла по широкой дороге в толпе веселых, беззаботных, но мертвых людей. Всем моим друзьям было известно, что я знаю Тебя. Я часто из гордости, чтобы отличиться, говорила, 65

что я верующая. Я была для них соблазном. Страшно теперь подумать, что я поступала, как они, даже хуже. Какова же, Господи, любовь Твоя, что Ты терпел все это? Как можно объяснить Тебя, о Боже, простившего меня, меня, худшую прежней Магдалины? Магдалина не знала Тебя и жила в блуде, а я знала. С молоком матери я впитала Тебя, но была так холодна и равнодушна; возможно, что от очень многих закрыла Тебя, оттолкнула их от Тебя. Ад, и только ад, заслужила я. Но не знаю за что, может, кто-то выстрадал, может, кто-то вымолил для меня – это счастье, которое я сейчас имею. Ты захотел спасти меня и прислал к нам Своего миссионера. И с его помощью Ты вытащил меня из болота, в которое я была погружена. Обыкновенный с виду, этот священник сначала ничем не привлекал меня, но быстро разошлась молва о нем как о хорошем исповеднике. Приближалась Пасха, время, когда нужно обязательно исповедаться и причаститься. Ради интереса я пошла на исповедь к нему. И что же? Кажется, ничего, но всё же… Ничего особенного он мне не сказал, но одно слово – что я недостойна, чтобы Ты, Господи, пришел ко мне в причастии – одно это слово меня потрясло, я уже не слушала того наставления, которое он мне давал. Передо мной, как на ладони, открылась моя жизнь. Я впервые почувствовала, какое я ничтожество, и как Ты долготерпелив, что до этого времени не наказал меня. У меня возник страх перед Тобой, Господи, страх за свое прошлое. Страх, потому что еще не почувствовала Твоей любви, но боялась, что наступит день твоей справедливости. С трепетом я приняла Тебя в Причастии. И стыдно, и страшно было. Решила изменить свою жизнь, начать все сначала, по-другому, но как? Что делать? Старое так тянет, так манит! И Ты приводишь меня на первую беседу к новому священнику, затем на вторую, третью; Ты говоришь ко мне в его проповедях. Во мне что-то начинает рождаться, появляется желание как можно больше узнать о Тебе. Но старые друзья не дают покоя. Сатана не хочет отпустить. 1 мая. Как обычно, прежние друзья в сборе, с вином, сигаретами и т. д. Что делать? Еще хочется быть с ними, но что-то другое 66

влечет (мешает?). Пошла все-таки, и чудом Твоей благодати, буквально чудом осталась чистой в грязи, в которую попала. Впервые в жизни почувствовала, что такое чистая совесть, как легко и радостно может быть на душе. По дороге домой не шла, а подпрыгивала. Весь мир стал другим, я услышала пение птиц, увидела цвет листвы на деревьях, всё было как-то особенно прекрасно. И с этого времени я почувствовала Тебя, твое присутствие рядом, Твою Любовь, такую непонятную и сладостную. И с этого времени родилось чувство любви к Тебе. Новый священник помог мне увидеть Тебя совсем близко. И Ты не оставил меня, не переставая благословлял, вел, вел к Себе, в таинственную обитель Твоей Любви, куда попав, невозможно уйти. Ты дал мне веру, дал счастье, дал Свою Любовь, всё отдал мне. Ты зажег меня этой любовью, и я захотела отплатить Тебе тем же. Ты позволил мне обручиться с Тобой, свел меня с теми, кто сейчас для меня самые дорогие люди – мои духовные братья и сестры. Ты принял меня в их число, дал то же призвание, что и им – проповедовать Твою Любовь. Нужно только удивляться, Боже, силе любви, которую Ты питаешь ко мне.

*** Наша первая встреча произошла давно, почти 12 лет назад. Но я до сих пор помню, как под сводами старинного костела св. Софии в Житомире звучала музыка. Это была обычная утренняя месса, переполненный народом храм, медленные жесты священника, пение хора… Но над всем этим, аккомпанируя и сливаясь с привычным ходом службы, но в то же время как бы паря надо всем, преображая все пространство храма, плыла музыка. Играл орган, но как-то особенно вдохновенно, непривычно, или мне так показалось… Стоя внизу, я невольно поглядывал на хоры, пытаясь в полумраке разглядеть лицо органиста, который с таким трепетом и восторгом, и одновременно – как власть имеющий, управлял этой огромной машиной с тысячью труб и регистров, 67

управлял всей службой и, на миг верилось, – целым миром. Когда богослужение закончилось, и прихожане стали покидать храм, я задержался у лестницы на хоры, чтобы пожать руку органисту, ибо аплодировать в храме все-таки не принято. Каково же было мое удивление, когда с хоров спустилась хрупкая девушка, которой не было еще и двадцати. «Все во славу Божию, – смущенно сказала она и протянула мне руку, – София, Зося. Будем знакомы». С тех пор мы дружим, но до сего дня меня поражает удивительное сочетание хрупкости и силы в этом человеке. Софию Беляк хорошо знают в Житомире. Много лет здесь она играет на органе и занимается с местным хором. После службы нередко она спешит навестить больных, старых, одиноких. Ее очень любят дети, и после службы охотно прибегают к ней на хоры. Часто приходят побеседовать с ней ищущие, сомневающиеся, зашедшие в тупик. «Зося знает, Зося поможет, идите к ней», – советуют прихожане, когда у кого-нибудь возникает трудная ситуация или неразрешимый вопрос. Ценят Зосю и священники, причем не только настоятель костела и ксендз, но также и православные. С хором местного православного собора у нее дружба – и сердечная и профессиональная. Немало друзей у Зоси и среди баптистов. Однако такого рода популярность кого-то и тревожит, рождает подозрения, домыслы, зависть. Свет, которым сияет Зосина душа, одним указывает путь, а другим мешает спать; огонь, пылающий в ее сердце, кого-то согревает, а кого-то, наверное, и обжигает. Иначе чем можно объяснить, что девушку самой высокой и честной жизни (особенно заметной на фоне разнузданного поведения современной молодежи) неоднократно вызывают в местное отделение КГБ, а в сентябре 1983 года арестовывают и дают чудовищный по своей жестокости, ничем не обоснованный приговор: 5 лет лагерей и 5 лет ссылки. Тогда же в местной газете появился фельетон «Клевета в самодельных обложках», где удивленному и потрясенному городу объяснили, что по заданию западных спецслужб София Беляк распечатывала и распространяла брошюрку о Фатимском явлении Божией Матери. Сегодня в 68

это трудно поверить: обвинение звучит как издевательство, как злая насмешка. Но оно странным образом подтверждает пророчество Марии, открытое детям из Фатимы, что из России произойдет великая тьма и великий свет. И вот на наших глазах тьма и свет скрестились на пороге житомирского костела. В 1987 году София Беляк была амнистирована. Житомир ее встретил как когда-то Орлеан Жанну д’Арк. Зося снова играет в костеле. С. Т. *** Когда София Беляк посетила редакцию «Чаши», мы задали ей несколько вопросов. Корреспондент. Расскажи немного о себе. Зося. Родилась я в обыкновенной польской семье в Украине. В детстве получила католическое воспитание, так как мои родители были ревностными католиками. Мой отец работал органистом в костеле, но только после его смерти я узнала, что его лучшими друзьями были православный регент и баптистский пресвитер. Отец научил меня играть на органе и научил любить музыку. К. Как ты пришла в экумену? З. Моя детская вера, видимо, не была достаточно сильной, и в юношеские годы я отошла от веры. Слава Богу, это длилось недолго, хотя я успела вкусить искушения, типичные для этого возраста. Мой возврат ко Христу был одновременно и приходом в экумену. Я поняла, что зажженную свечу ставят на видном месте, иначе зачем она? Приход ко Христу помимо всего прочего означал для меня углубление в Слово Божие. Минимально, насколько это было возможно тогда, я приближалась к Свету и Истине и понимала, что с братьями это сделать легче, понять Его с братьями можно глубже, и свидетельство в братстве куда более значимо. Только Христос – Истина, и когда из служителей церкви кто-нибудь заявлял, что его церковь самая правильная, это меня отталкивало. Знакомство с братьями и сестрами других конфессий показало, что каждый и прав, и виноват, а вся правда только у Бога. Наше дело – вместе искать ее и помогать другим прозреть. 69

Поэтому, когда я увидела в 1975 году первое общение тех, кто не делил себя на католиков, баптистов и православных, а просто называл себя христианами, я сразу поняла, что это именно то, что я все время искала. Ведь часто в традиционной среде никто не подозревает о возможности существования такого братства, о возможности жизни в такой полноте общения. Но я думаю, что этот выбор сделала не совсем я – «не вы Меня избрали, Я вас избрал». К. Самое главное, что ты вынесла из своих страданий за убеждения? З. Там, где разрушены казалось бы все человеческие основания, я убедилась в актуальности экуменики и в том, что это универсальный язык людей, выражаемый через любовь, доверие, общение, и в том, что это мой путь. А еще я поняла, как я слаба… К. К тебе пришла известность. Как ты на это реагируешь? З. Слава Богу, я ее не ощущаю вообще. Правда, это не моя заслуга, искушения гордыни могут быть у каждого, но Господь учит меня своей благодатью смотреть на мир трезво. А трезвый взгляд обнаруживает, прежде всего, свои слабости, свои недостатки, которые, видимо, хорошо видны и другим, а потому известность только усугубляет ответственность. Так что гордиться нечем. К. Что ты хочешь пожелать читателям «Чаши»? З. Читателям «Чаши» мне хочется пожелать стойкости и твердости в христианской жизни, а еще смирения, чтобы служить Господу не ради себя, а ради Господа. Смиренный человек не осуждает другого и не соблазняется, так как обнажил себя самого перед Наивысшим Судьей. А этого так нам всем не хватает. Смирение – это лучший строительный материал Церкви.

70

ОТЕЦ ЮЗЕФ (Из автобиографической тетради) Я не хочу ни уз, ни воли, Я лишь хочу, что хочешь Ты, Прославься в немощи и боли, Яви десницу силам тьмы! Проходят дни, недели, месяц… Мертвеет сердце и душа, Чужая боль щемит все меньше, Грубеешь сам в пучине зла. Числа 24 мая я написал начальнику тюрьмы заявление следующего содержания: Согласно Советскому законодательству по религиозным культам, заключенному гарантируется право на удовлетворение своих религиозных нужд, в частности, имеет право на исповедь. Согласно вышеуказанному, прошу разрешить мне удовлетворить мою нужду и для выслушивания моей исповеди сообщить православному священнику Пивоварову Борису из Никольского собора г. Новосибирска. Прошу не отказать в моих духовных нуждах. Ответа не было.

*** Первое письмо я получил из Литвы от приятельницы-сестрички Эммы. Открытка и несколько утешительных фраз. Каждое письмо было «лучом света в темном царстве». Читал и перечитывал по несколько раз. Это было живым посещением меня, встречей с близкими и дальними. Второе письмо получил я из Душанбе: 71

Дорогой наш отец Иосиф! Приветствуем мы Вас любовью Господа нашего Иисуса Христа! Примите чистосердечный земной поклон и сердечную благодарность за Вашу искренность и человеческую доброту, которой нас окружали, и за все то, чему научили. За все это пусть Вас щедро вознаградит Бог. Нет большей боли, чем мысль о Вашей ситуации. И как больно страдать безвинно! Но, дорогой наш отец, не отчаивайтесь. Христос тоже страдал и терпел невинно: за добродетельность и любовь к людям. Надеюсь, одарит Вас Отец наш небесный силой, здоровьем и терпением. Его благодать везде и всегда с нами! Ваша боль стала и нашей ежедневной болью. Но будем надеяться, что исцелит Господь эту боль и сотрет всякую слезу. Многое есть о чем сказать, но… ждем ответа. Если есть возможность – напишите. Спаси Вас Господи. Привет от всех. 19. 11. 85. Только сейчас узнала Ваш адрес. Надеюсь, что получите это маленькое поздравление. В молитвах всегда вспоминаю. Богу угодно было Вас одарить самой высшей наградой, да восторжествует Его слава, а сам Ваш пример как любовь Бога и ближнего до полной жертвы. Чудный Младенец да обогатит Вас своей щедрой благодатью. Здоровья, духовной радости от всей души желаю Вам. С уважением – Джемма. Дек., 1985. Любимый Ксендз Воскресшего Христа! Утреннее «Алелуя» пусть помогает Вам верить, что возвращается истина, которая сегодня за решеткой, что побеждает любовь, которую неволя закаляет! 72

С сердечным уважением и благодарностью, многие католики Литвы. В своих молитвах и борьбе мы с Вами! Христос воскрес! И нам нечего бояться! 28. 03. 1986. Ширвинтос п. Кяукляй. 27-02-86 Уважаемый господин Свидницкий! Поздравляю с праздником Рождества Христова и с Новым Годом. Желаю вам хорошего здоровья. С уважением, Роланд Левин. Председатель Международной амнистии. ФРГ. Здравствуйте, Патер Иосиф, пишет Вам Ваш любимый Женя. Живем нормально, учусь в шестом классе, хожу на музыку. Мама ходит на работу, а Вова в садик, по воскресениям ходим в Церковь. Будьте нам родным отцом. Вы знаете, что мы без отца. Жду ответа. Ваш Женя. Июль, 1986. Новосибирск. Здравствуйте, наш дедушка Иосиф Антонович! Мы все живые и здоровые. Очень все сочувствуют, спрашивают о Вас, предлагают свою помощь! Везде молятся за Вас. Даже те, кто и не знал Вас, спрашивают. Мы верим, что Бог даст Вам сил перенести все это, Его крест, и вернуться живым и здоровым опять к своим. Передают Вам привет наше ойцове и все знакомые. С поклоном, сестра и племянники. Ноябрь 1985 г. Винницкая обл. п. Мурафа. 73

Слава Иисусу Христу! Приветствую вас всех искренне и сердечно. Прежде всего, разрешите всем вам низко поклониться до земли за все ваши заботы и беспокойства в отношении меня. Чем же я отблагодарю Вас всех за вашу память и любовь? Бледны словесные выражения, чтобы они могли хоть отчасти передать мою признательность всем! Молюсь неустанно за вас, не унывайте и не падайте духом. Так должно было случиться, я это заслужил, такова Воля Всевышнего и главное состоит в том, чтобы мы сумели выстоять, еще теснее сплотив свои ряды. Умоляю вас – не откажите мне в моей просьбе – во что бы то ни стало постройте всё, что намечено осуществить. Ищите Пристера*! Оля, дорогая сестричка, все сделайте от вас зависящее, чтобы Кирхе была построена. Я не мыслю себе дня своей свободы без новой Кирхе. Что мне не удалось завершить, осуществите сами. Ни одного рубля не жалейте моих денег, все отдайте, все продайте, а Кирхе должна стоять во славу нашего Бога. Передайте мой искренний привет всем, благословляю всех вас своей пастырской рукой, обнимаю вас всех – своих братьев и сестер, своих духовных чад. Оставайтесь с Божьим благословением. 7 июля 1985 г. Ваш патер Иозеф.

*** СВОБОДА! – КАКОЙ ВЕЛИКИЙ ДАР!!! Только тот способен оценить, кто вышел из-за колючей проволоки и бетонного забора. Отошел метров двести от зоны, я повернулся и несколько раз благословил ее. Благословил тех, кто зарабатывает просто деньги, благословил тех, кто представлен воспитывать и руководить за* Священника.

74

ключенными, благословил тех, кто оказался «случайным пассажиром» здесь, и тех, кто сознательно делал зло на свободе. Одним нужен разум и справедливость, другим покаяние и сила воли. Мой путь к центру города шел вдоль путей, мимо каких-то заводов. Через час я был около магазина, который был помечен Пожидаевым в его плане. Было около двух часов дня. Я зашел в продуктовый магазин. Там, в зоне – волчий аппетит, а здесь, увидев обилие продуктов, от одного вида сыто стало. Во что бы то ни стало я должен добраться до швейной фабрики, которая сделана из костела. Мне показали, и я еще минут тридцать добирался туда. Вот она. Обошел со всех сторон, мало что можно распознать. Некоторые элементы арочные на стенах шестиметровой высоты здания, которое прицеплено к двухэтажному длинному зданию. Забор остался с тех былых времен, улица названная по фамилии какого-то поляка. Возвращаясь от «костела», я спрашивал, где находится православная церковь. Оказалось, что закрытая находится несколько кварталов на север от костела. Вот и церковь из красного кирпича, со срезанными крестами. Здесь и кочегарка какая-то была, и кто ведает, что еще. Что-то думают еще делать с ней или просто ремонтировать? Следы атеистического «просвещения» видны в каждом городе и селении. Здесь тоже помолился я, отдал честь месту, где славилось имя Божье и совершалась Вечеря Господня. Снял шапку, обошел «крестным ходом» и направился в центр города. Больно, очень больно, что нашлись люди, так варварски поступившие с церквями. Никому и в голову не пришло, если не почтить церковь, то труд и святыню своих же предков. Эти стены они целовали когда-то, целовали ссыльные, целовали переселенцы в поисках свободного клочка земли с юга Украины, Белоруссии, Прибалтики. Приехав сюда, они строили церкви, обживались. Их потомки живут здесь же. До какой степени должна деградировать человеческая совесть, что то место, которому поклонялись прабабушки, было оплевано, осквернено и брошено на произвол разрушительному времени!? Неужели историки и литература не вынесут безумию сурового приговора? В чем виноваты церкви? Поче75

му не нашлось хоть одного умного среди неверующих, который бы поднял голос тогда против разрушителей? Пусть бы церкви и костелы сегодня были закрыты, но целы и невредимы. Вот работа князя мира сего! Человекоубийца, как Христос его назвал, не только уничтожил храмы, он заполонил тюрьмы и лагеря теми, кто, как и Ева, наивно послушались его совета. Дошел до центра, сфотографировался в ателье со всеми «знаками отличия». Это тоже нужно. Каждая страница жизни должна быть сохранена. А это – особая и памятная. Два года, три месяца и восемь дней я не держал келиха* в руках и не видел орната**. – Господи, Ты опять дал мне узреть свет красной лампады, запах свечей и благовон Твоего алтаря. Омою руки мои, а Ты сними с меня наслоившийся грех!

*** 16 декабря 1987 г. Здравствуйте, Алина Журавска! Подходит к концу 87-й год. Знакомые и близкие спешат поздравить друг друга с Новым Годом. Вот и мне заблагоразумилось Вам, Алина, как моей знакомой по несчастью тоже послать поздравление. Год 1987 принес нам, вашей жертве, свободу, а Вам? Мне известно, что Вы закончили институт. Хотелось бы напомнить Вам, что к Вашему институту причастны Зося, Александр и я. Предав свою подругу, человека чистейшей совести, заслужили себе льготные баллы для зачисления; на невинной крови, заточив в психушку на два с половиною года умного и без тени психического расстройства Александра, Вы сдавали «успешно» сессии с курса на курс. Для выпускных государственных экзаменов, как на закуску, понадобился Вам и я. Хотя парадокс невероятный, но факт * Чаша. ** Епитрахиль.

76

очевидный – все мы четверо кончали один институт на единственный диплом. Навряд ли в чьей-либо голове когда-либо уложится вразумительная мысль и представление о поступке скромной, да и на внешний вид не производящей особого впечатления Алинки. Любой проходящий мимо не поверил бы, что эта женщина способна живьем совсем равнодушно закопать в землю троих и еще поставить свою роспись на государственном документе о лжи, ибо от своих покровителей заверена, что никогда не будет за ложное свидетельство отвечать. Все время, проведенное за колючей проволокой, я молился за Вас и пытался понять причину страшной духовной катастрофы. Ненасытная ли страсть к серебряникам?.. или что-нибудь другое?.. ………………………………………………………………………… С потерей (а вернее, продажей) веры Вы потеряли самое основное в жизни – человечность, чего нельзя будет восполнить ничем. Вы этого не могли скрыть даже перед высокими судьями. Вот Ваш диалог: Судья Зверева: – Вы верите в Бога? – Нет. – Что явилось причиной отхода от религии? Алина замялась, пожимает плечами. Зверева помогает Алине выйти из тупика: – С Вами часто беседовали органы, помогли Вам? – Да, – неуверенно отвечает Алина. – Вы комсомолка? – Да. Уйма людей честных неверующих, но лишь единицы опускаются на самое дно лицемерия и цинизма, становясь покорными рабами чьей-то корыстной воли, среди таковых и Вы. …………………………………………………………………… Алинка, остановитесь, пока еще не наступили сумерки здравого рассудка, не оскверняйте чистую атмосферу Земли, нашей Родины, землю, окропленную слезами и кровью предков! С уважением Свидницкий. 77

Здравствуйте, Людмила Петровна. Уважаемая Людмила Петровна, я никак не могу забыть Вашего рассказа – горевания о любимом коте, болевшем лишаем. Сколько забот Вы проявили вплоть до Академгородка, чтобы его выходить. Вы проявили действительно парадоксальное чувство сострадания к животному, чего, признаюсь, у меня не хватает, а вот утопить человека, ложно оклеветать, чтобы поглубже его утопить, – исчезла жалость и здравый рассудок! Сейчас все перестраиваются, переосмысливают свои поступки, стереотип мышления. А как Вы? Неужели преступление останется на Вас и дальше тяготить, давить? Интересно было бы встретиться с Вами, хоть в глаза посмотреть. Вы правильно заметили, что я Вам с самого начала не доверял и предполагал, что Вы сотрудница КГБ, задание которой было ловить на каждом слове и фиксировать все для будущего процесса. Ошибаться можно и присуще всем нам смертным на этой земле, но оставаться в этом просто не по-человечески даже по отношению к самому себе. А потому своим долгом я считаю Вам об этом напомнить, напомнить, что необходимо ради того, чтобы был чище воздух и меньше воплей страдающих, необходимо покаяться. Где, когда и в каком месте я смог бы с Вами встретиться, просто посмотреть друг другу в глаза? С уважением Иосиф Антонович. 10 сентября 1987 г.

*** 16-го декабря 1984 года на воскресной службе была проповедь о жизни и бесстрашной смерти Иоанна Крестителя и Сократа. Истина от них потребовала полной отдачи – жертвы всесожжения. Смерть для них была ничто по сравнению с тем, что они проповедовали. Сократ явился точно в срок на место казни и с улыбкой попрощался со своими учениками, а тех, кто начал плакать, даже бранил и стыдил, придавая им уверенность на 78

скорую встречу с ним в том мире, о котором он им проповедовал. Для верующего не может быть страха ни перед чем, даже перед смертью. Господь дал мне самому проверить правдивость этого утверждения. 17-го декабря было принято решение областной прокуратуры возбудить уголовное дело против меня по статье 190-прим и 227 части II: «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих государственный и общественный строй» и «организация экуменических групп из числа верующих». Причиной первой статьи послужила брошюра «Явление Фатимской Божьей Матери», ее читать я давал Герасимчук Людмиле Петровне, сотруднице Новосибирского «Общества знаний», которая и была подослана за год до этого, как «интересующаяся» учением католической Церкви. Ибо, как стало ясным из ее заявления уже в тюрьме, она фиксировала тщательно даже вскользь высказанные фразы в отношении неравенства католиков в СССР по отношению к другим верующим. Здесь и прием в семинарии, регистрация общин без костелов, препятствия принятию священников на приходы. Особым обвинением против меня – «Молитва за Россию» в брошюре. Причиной второй статьи послужило то, что я был знаком с экуменическими группами молодых других городов. В Душанбе было несколько групп молодежного живого розария, но об экуменизме среди них мало упоминалось, и лишь немногие знали полное значение слова «экуменизм». Статья 227 УК запрещает создавать нелегальные кружки, группы из числа верующих. Живой розарий как будто не запрещен, но если понадобится, власти имеют основание – «создание подпольных групп». Если захотят посадить за решетку, то сбор верующих в местах, где нет церкви, может вполне удовлетворить требованию статьи 227 УК РСФСР (до 5 лет лишения свободы с последующей ссылкой на тот же срок или без такового, с конфискацией имущества). Доказательством, что эти группы были экуменические, было мое знакомство с экуменистами, факт существования таких групп в Душанбе и II Ватиканский декрет об экуменизме. Само экуменическое движение – 79

церковное дело, но если нужно, оно станет и уголовным делом. Все зависит, как оформят заинтересованные органы. – «Основание есть, желание еще больше – пора к делу!» !8 декабря уточнялись действующие лица, а 19-го декабря я проводил в аэропорт в 4 часа утра родственников. Почему-то я очень много говорил о возможном аресте, душа знала, что за кулисами решалось. Проводив гостей, я в шесть утра пешком пошел (километра три) в церковь. В 8.00 я собирался на мессу, как «гости» прервали и сказали «отставить». Повторный обыск и – «поедем с нами, там разберемся». Я не мог поверить, что власти, зная о Рождестве, решат бесчеловечно попрать религиозные чувства верующих, хотя, впрочем, – это их излюбленный метод много десятилетий подряд, только если вспомнишь, сразу угроза: «Клевещешь». Мы уехали в 12 дня в прокуратуру. Сняли для формы допросы как с подозреваемого в преступлениях. Все согласно форме: сначала ты идешь как «свидетель» в допросах, потом – «подозреваемый», а когда уже закроют – «обвиняемый», «подсудимый» и «осужденный». После допроса снимал показания прокурор. Он предъявил мне заявление Герасимчук, а затем состоялась с ним дискуссия, где я все добивался ответа, почему католики в СССР не имеют конституционных прав, которые имеют все остальные. Я ему привел пример с литературой, домами-храмами, но все это – впустую, он мне ответил, что католицизм в России не прижился, а причина как будто в Ледовом побоище и во многом ему подобном. Напрасно я пытался получить ответ, почему секретарь райкома получает 315 рублей в месяц, а мне известные старушки – 15–29 рублей пенсии. Мне объяснил тем, что у нас еще не коммунизм. Мне велели посидеть у вестибюля, подождать. Было ясно, что оформляют документы на арест и тюрьму. У меня оставалась записная книжечка, которую я готовился сунуть в любой угол, лишь бы им не попала, и тут мне повезло. Вышла прихожанка неожиданно от следователя, и я успел передать записную с адресами и просил во что бы то ни стало построить храм и не ожидать меня, а искать священника. Наконец 80

меня вызвали, и я попрощался с закрытием двери со свободой. У меня все изъяли, что только было в карманах, и составили протокол личного обыска. Затем следователь в сопровождении еще двоих около 18 часов вечера отвезли меня в предварительное заключение на Коммунистическую, что находится во внутреннем дворе КГБ. Так определили меня в камеру № 5. Здесь ты больше не личность, а предмет. Это своего рода «поликлиника», здесь оформляют тебя и определяют, обезличивают и уравнивают к одному лишь понятию и положению – «преступник». В КПЗ тебя не покидает мысль: а может, «ошиблись», отпустят, «что же я сделал», «за что»? «Что они там планируют?» Спать? – Рад бы, да сна нет. Проходят дни и все меньше ты думаешь, что власти «ошиблись», все меньше ожидаешь освобождения, а если и кого освобождают – радуешься… Здесь притупляется мысль, интерес. Ни о чем неохота думать. Перед тобой открывается доселе неизвестный мир грубости, жадности, стяжательства, жестокости, безжалостности, насилия и унижения… Здесь именно и есть рассадник всевозможных пороков. И многие даже нормальные со свободы окунаются в эту бездну зла, чтобы самому легче выжить. Постоянным спутником заключенного становятся от недостатка витаминов – чесотка, зуд, вши, клопы. Раз новый мир тебя поглотил, то и спутников своих предоставляют тебе в преизбытке! Ни лишения, ни решетка и даже ни голод тебя не съедают так ощутимо, как очерствение души от всего окружающего зла. Нужно немало времени, чтобы опять войти в нормальную колею веры и приобрести душевный покой, столь дорогой для того, кто его имел. Нет ничего страшнее, чем душевная пустота, на нулевом уровне удерживает ее единственное средство – молитва.

81

*** Первые встречи с верующими, а еще более того с собратьями – коллегами по призванию, сразу без желания протискивается в извилинах вопрос: «Веришь ли ты?..» – Верите ли вы, собратья? – «Они не верят, это лишь игра актера на сцене». А есть ли Бог? Пройдут целые месяцы, пока извилины больших полушарий обретут «безоблачное», «голубое» небо, когда буду смотреть в лицо другого священника спокойно, без назойливых мыслей – «он не верит», «я – тоже артист, как и все остальные». Это неестественное состояние порождает чувство двойственности, разбитого сосуда, чувство – «ты врешь всем окружающим», «ты притворяешься агнцем, хотя на самом деле ты – волк». Слава Богу, что все это пережито сейчас, осталось позади, как кошмарный сон. Слава Тебе, Боже, за обретенный душевный покой, и молю Тебя с жаждой – «дай мне духа любви и рвения, ревности и сострадания»! Не осуждать и не раздражаться, дай мне духа непрестанной молитвы, дабы то, что глаголят уста, было сокровищем души и сердца! Благодарю за крест и тропы Голгофы, за радость ВОСКРЕСЕНИЯ! Теперь о. Юзеф – прелат Римско-католической церкви.

82

ВЛАДИМИР Как ты стал верующим? – этот вопрос приходится слышать от «сторонних» едва не всякому, кто ясно заявит о своей вере, и еще ранее, чем спросят: в чем твоя вера? Потому ли, что «верующий» у нас страннее, чем вера: ведь что такое религия знают как будто все (вернее, думают, что знают), а вот как обычный, рядом с ними живущий человек – верующий? Апостол Павел говорит: «Мы проповедуем Христа распятого, иудеям соблазн, а эллинам – безумие». Так и сейчас: иудеи принимают Благую весть как соблазн (измену, отход от веры отцов), а эллины – большинство – образованные и не очень, наши знакомые, – как безумие: неужели же в это можно всерьез верить: в Бога, в жизнь вечную, в Христово Воскресение? И вот, как Полоний у Гамлета, хотят найти в этом «безумии» какую-то все же систему. Потому и спрашивают: «Как ты стал верующим?», прежде чем: «в чем твоя вера?» Увы, удовлетворить любопытство «эллинов» невозможно. Станешь складно рассказывать: вот с того-то и с того все началось, и чувствуешь: не то. И я хотел написать сначала складно, а вышли отрывки, вроде мозаики. Но, верно, так и должно быть. Ведь и моя душа, весь путь ее – часть Божьего замысла. Как же я, не будучи в силах полностью знать начала и концы, лишь приближаюсь к Тому, Кто есть Альфа и Омега, начало и конец, и то по Его милосердию и любви ко мне, как же я смог бы «связно» рассказать о том, что большей частью от меня скрыто? Наверно, подлинно духовная жизнь не должна полагаться на «системы». Когдато, пытаясь объяснить все пути Господни, фарисеи – из благочестия! – пришли к законничеству и, полагая в своей гордыне, что они уже недалеко от Господа, не узнали Его. Дай Бог нам так не заблудиться! Наверно, прямым и честным (а возможно и единственным) ответом на вопрос, как ты стал верующим, был бы: Бог привел. Я так и отвечаю обычно. Пусть это звучит еще большим безумием для «эллина», но по совести как еще отвечать? Как и у миллионов моих соотечественников, все: воспитание, образование, семья, 83

окружение, было у меня совершенно не религиозным, даже антирелигиозным. Отрицание религии почиталось как нечто само собой разумеющееся. Вот разве что неизвестно откуда взявшееся еще с детства отвращение от любого предрассудка помогло мне понять, что ненависть к религии – просто предрассудок и ничего больше. Я и сейчас думаю, что веровать людям мешает предрассудок, затверженность мышления, заученность «очевидного» (совсем не очевидного)! Стоит этой пелене упасть с глаз, и серьезно задумываешься над тем, что раньше казалось несерьезным. А вот с чего это начинается? У многих, я знаю, с каких-то несчастий, либо с ощущения, что запутался, не знаешь как жить. У меня не было этого, то есть я плутал без пути и звезды, но даже не ощущал, что плутаю. (Да ведь и не все приходят к Богу, кто пережил несчастье). Ничто тут не было, как говорится, «детерминировано», а вот просто – Бог привел. Уместнее было бы сказать, что сразу увиделось, как только ступил на этот путь. Помню радость, и радость оттого, что многое вдруг осветилось как бы изнутри. Вдруг многое не то чтобы понял, а – почувствовал. Есть такие стереометрические рисунки: простым глазом видишь только переплетение разноцветных линий, а наденешь специальные очки – перед тобой объемный рисунок. Вот так же было, когда уверовал, вера – такие очки. Всего-то и надо было – поверить (но как трудно, и – не моя, не наша тут заслуга: Бог привел!). Помню, ясно стал ощущать, что весь мир – творение, что Господне творение есть во всем. И что любое творчество чемто соприкасается с Горним миром. Еще и раньше замечал, что в любом творчестве есть что-то последнее, неисследимое нашим разумом. И вот светом веры это неисследимое, непонятное стало главным, эхом Господнего присутствия в наших душах. Просто и невероятно – бессмертие. Как ни покажется наивным, в вере главное именно поверить, т. е. принять. И вот, приняв, а не поняв (тут само слово «понять» неуместно), что мы бессмертны, и догадавшись, что и раньше это ощущал (да не смел себе верить), что вдруг чувствуешь? Противоположные чувства возникают: радость и ответственность, тяжесть до печали, до 84

скорби. Радость, что не один, что истинное твое отечество – небо, и даже тоска твоя на земле понятна: это тоска странника; но Отец наш Небесный с тобой, и это навсегда. Одиночества я всегда боялся, бежал, и оно меня настигало. Наверно, мы и смерти потому боимся, ведь смерть это богооставленность, и уже навсегда. Так и было бы – навсегда одиночество в смерти, если бы не Его воскресение, после Его страданий и Его смерти. Смертию смерть поправ… Но какую же ответственность, даже до скорби чувствуешь: ведь ясно теперь, что каждый твой шаг, твое падение, твое возвращение к Богу, даже каждое слово – не просто так, не исчезают без следа, и что связалось здесь – и там свяжется. Ты не один теперь: в радости, в беде, скорби, в пути и дома, странничество твое не напрасно – это ты знаешь, но прежний страх одиночества сменяется другим совсем: трепетом удалиться от Бога. Это не сразу так, потом только узнается. Что может быть безумнее: мы бессмертны; мы обрели жизнь вечную, ибо Господь и Спаситель наш жил на земле, страдал, умер и воскрес; Господь с нами, и если мы страдаем, то тем более Он с нами. Что может быть безумнее, алогичнее всего этого, но если попробовать «это» отменить, пренебречь – не бессмысленным ли станет существование нашего «разумного» мира? И чем этот мир логичнее, разумнее, тем он и вся наша жизнь будут нелепее: кто же строит и украшает дом, зная, что завтра он все равно рассыпется в прах? И это если только предположить, что нет бессмертия. Но и вся вера такова: «безумие для эллинов», она – единственный смысл нашего «разумного» мира. Не сразу, но при долгом чтении Евангелия, я понял: о каждом слове там можно думать бесконечно много, и каждое слово объемлет все, и само – окно в бесконечность. Это и есть богодухновенность писания. «В начале было Слово». Наверно, для меня одно из первых евангельских слов, потрясших, было: «Какая польза человеку, если он приобретает весь мир, а душе своей повредит?» (Марк. 8,37). Как огромно, и прямо, и непостижимо, и просто: вот – мир, 85

а вот – душа человеческая, и душа ценнее, и ничего нет ценнее ее. Как навсегда, заранее, опровергнуты все льстивые, соблазнительные нашептывания: что нечего, мол, человеку терять, а приобресть – есть чего… И вот эту-то бесценную душу, что всего мира ценнее, ее-то и положить надо «за други своя», и только так спасешься! Каждый раз, как это перечитываешь, все больше понимаешь, о каких нешуточных вещах идет речь, подлинно – о спасении. А как это – «за други своя». Ведь не всегда так прямо жертвуешь собой, может и случая не выйти за всю жизнь. А так – нам и ответ есть – «отвергнись себя, возьми крест свой, и следуй за Мной» (Матф. 16, 24). Наверно, никогда никто не даст полного объяснения тайны Креста и Воскресения. Это и невозможно, лишь в «делании», в пути с крестом – всей жизнью. Стоит ощутить в наших скорбях присутствие Бога Живого, понять и принять наш путь скорбей и печалей – как Его путь, так сразу и отпадут вопросы: а почему я страдаю, чем я виноват и т. д. Находясь в пути, спрашивают: верна ли дорога, а не почему так много камней и ухабов. Не буду кривить душой: так редко удается мне такое приятие своих печалей! Тут молиться нужно больше, и «само» придет. «Я есмь путь и истина и жизнь» (Иоанн 14,6). Апостол Фома спрашивает: «Господи! Не знаем, куда идешь, и как можно знать путь?» (Иоанн 14,5). На пути в Дамаск ап. Павел получает откровение. Мы видим, что спасение не приходит само, и, хотя мы и получили его даром – не по заслугам, – мы должны пройти путь за Христом. Только так мы познаем Истину и обретем жизнь вечную. Ап. Павел шел в Дамаск из Иерусалима. Это глубоко символично. Апостол был верующий иудей, фарисей, ревнитель веры, как и все фарисеи. Но и он должен был прозреть, чтобы увидеть Путь, Истину и Жизнь. Мы же идем даже не из Иерусалима, а из глубины своего прежнего неверия. Некоторые, доходя лишь до «Иерусалима», до веры, не приходят к Церкви, не приходят ко Христу. Будем молиться за их прозрение, и тем более за прозрение еще не идущих с нами. Но и за себя и друг за друга надо молиться, 86

потому что мы идем не из Иерусалима, тем более долог наш путь, и больше на нем соблазнов, так что тут не до превозношения, а – взяться за руки и, как бы не упасть (так тесна и крута тропа), и пройти этот путь можно только вместе (Церковью) и одновременно – каждому: от начала до конца. На этом пути я испытывал два наиболее сильных чувства: радость, что Господь близок (редко), и сокрушение, до скорби, от богооставленности (это чаще). Но в каждом из них просвечивало противоположное: в радости – сокрушение своим недостоинством, в скорби – радость, что все же Господь не оставляет меня любовью (как если бы приговоренному объявили помилование). В обоих случаях необходимость покаяния видится не призывом даже, тем более не обязанностью, а – единственным реальным мостом к спасению. «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное» (Матф. 3,2). И еще о пути. Когда меня спрашивают: «Ну, а что же дала тебе вера? – счастье?» – я, право, даже теряюсь, насколько вопрос не о том. В пути не спрашивают, счастлив ли ты от этого пути, а – верно ли ты идешь. Но вот если спросить: а как же изменился ты сам? То тут можно если не ответить, то задуматься. Часто кажется, что вся-то жизнь на этом пути (так я чувствую), что главное в ней – освобождение от лишнего, ненужного, давящего и привязывающего к «миру сему». Я не о буддийской бесстрастности говорю, это путь в пустоту, в пустое небо. А мы знаем, что небо не пусто, и что жив Бог Авраама, Исаака и Иакова – Бог не мертвых, а живых, но речь идет о жизни вечной. Для этой-то жизни, наверно, недостойны еще наши душа и тело. И вот с каждым подлинным освобождением вдыхаешь как бы хоть глоток воздуха этой вечной жизни, и трудно от непривычности дышать, как выпущенным из тюрьмы непривычно ходить на воле. И каждое освобождение – потеря, и потеря – освобождение, и как издалека запах моря, вдруг ощущаешь воздух подлинной свободы – жизни вечной. Никогда не нужно убеждать веровать, а только себе поверить, себе самому. Как Царство Божие внутри нас есть, так и вера, 87

думаю, уже есть от рождения у любого человека, нужно лишь себе поверить, самому себя не обманывать, не прятаться от своих подлинных чувств. Для того и нужно освобождение – чем более свободен от лишнего, тем более места вере, Богу, любви – в твоей душе.

*** Поэта Владимира Френкеля (Якубова) хорошо знают и ценят в Риге, здесь он печатался в журнале «Даугава» (№ 9, 1982 г.), а в 1977 г. вышел сборник его стихов «Земное небо». Знают и любят стихи Френкеля также в Санкт-Петербурге и в Москве, где они постоянно живут в журналах и сборниках самиздата. Как поэт Владимир Френкель продолжает традиции поэзии начала XX века – этого серебряного века русской культуры, перед которым он буквально благоговеет и который неустанно изучает в течение уже многих лет. Его муза по-ахматовски хрупка и своевольна, его образный мир вызревает на перекрестке метафорической глоссолалии Мандельштама и космической чувственности Пастернака. Иногда, словно откуда-то из глубины, среди его строк прорываются пророческие тютчевские нотки. И в то же время стихи Френкеля имеют свою мелодию – новую, непохожую на прежние, ему одному до конца ведомую, но всегда узнаваемую, удивляющую и как-то очень влекущую… Тонкий лирический дар поэта не противоречит в нем, а даже дополняется другими дарами – умением остро-критически воспринимать действительность и философски ее осмысливать. Френкеля хорошо знают как интересного философа-публициста. Его статьи, публиковавшиеся в тамиздате и самиздате, отличает сочетание трезвости и глубины. Одна из последних его работ, вышедших в Союзе, – статья «Второе обращение» («Выбор» № 1) на сегодняшний день едва ли, на наш взгляд, не самый искренне-точный и объективно-спокойный анализ нынешней религиозной ситуации в России. Френкеля-писателя всегда интересовали проблемы не столько политические, сколько духовно-нравственные, и здесь он тоже 88

является наследником глубокой традиции русской философской литературы начала века. В своей книге «На пути в Дамаск» он ищет выхода из тупика, в котором оказалась в наши дни русская интеллигенция – но из духовного тупика выход может быть только духовный, может быть, такой же трагический и молниеносный, как некогда у интеллигента Савла. Еще один дар у Владимира Френкеля, до поры скрытый от внешних, не всегда ведомый многочисленным ценителям его поэзии, дар, которым скрепляются и подкрепляются, живут и возрастают все другие грани его таланта. Это – дар исповедника. Как когда-то Савл стал Павлом, пережив боль и страх, и ослепление, и зовущий голос, так и Френкель, будучи уже взрослым, вполне сознательным человеком, пережил свое обращение и стал христианином. Как поэт, он острее многих переживал свое обращение, как философ, он сразу осознал, что это не только факт его биографии, но общая судьба российской интеллигенции, которой уже невозможно идти против рожна. Несколько лет он работал алтарником в Троицкой церкви в Риге. В январе 1985 года его арестовали за то, что «не прятал свечу под сосудом» и не стремился зарыть свои таланты поглубже. Владимир Френкель был осужден по статье 183-прим УК Латвийской ССР на 1,5 года за религиозную, в том числе и экуменическую деятельность. Весной 1986 г. он был освобожден. Год и два месяца вынужденного молчания для поэта… Но его муза не потеряла дар речи и что особенно важно – не озлобилась, только ее венок из колючей проволоки теперь напоминает венец Того, Кого гонят под медоточивые речи других, процветающих поэтов. Вскоре после освобождения Владимир Френкель вынужден был уехать из Советского Союза. Буквально вслед ему рижская газета «Советская молодежь» выпустила грязный пасквиль «В тоге праведника». Анонимный автор, скрывающийся под ничего не значащей фамилией бросил ему, уходящему, в спину то, что никогда не посмел бы сказать в лицо. Практически все знавшие Владимира Френкеля восприняли этот фельетон как личное оскорбление и как зловещую тень, казалось бы, прошедших застойных времен. 89

Он мог быть мрачным, молчаливым, странным – да кто из поэтов не странен?! – но никогда не был ни лживым, ни корыстным, ни безнравственным, не был пустым искателем славы. Он был и есть христианин, поэт, гражданин. Сейчас Владимир Френкель живет в Иерусалиме. Мы предлагаем читателям подборку стихов Владимира Френкеля (Якубова) за разные годы, они настолько прозрачны и исповедальны, что все сказанное о поэте внимательному взгляду откроется в самих стихах. И. Я.

Проходя вдоль канала Проходя вдоль канала и наблюдая, как медленно меняется цвет неба за полунагими ветвями деревьев, за коричнево-серыми крышами и печальными силуэтами труб, меняется цвет с голубого на розоватый, потом кирпичный и, наконец, какой-то умирающий зелено-синий, так вот, наблюдая этот медленный переход от света к ночи, я вдруг подумал: как хорошо, что у нас на севере так долго тянутся сумерки! Привыкает глаз, привыкает душа, и ты сам не замечаешь, как переходишь этот ежедневный Стикс, границу света, и вот уже начинаешь жить в каком-то другом мире. Так переходим мы от детства к юности, а потом вдруг с ужасом видим, оглядываясь, что и юность, и молодость позади. Но чего бы мы хотели? Неужели чего-то внезапного, как смерть? А если и ее можно не заметить? И вот уже сейчас, вот сейчас зажгутся фонари, но для того только, чтобы всем было ясно – настала ночь. 1983

90

Братское кладбище … и столетья Окружают меня огнем. О. Мандельштам

Тихо в небесном отечестве нашем. То-то и здесь тишина да покой. Ясное небо и памятник павшим Над опаленною этой землей. Что пронеслось за минувшие годы? Свадьбы, и смерти, и мир, и война. Ждали судьбы, изживали невзгоды, И неужели в конце – тишина? Ни на йоту такому не веря, Не отрекусь от золы и огня. Каждая в мире живая потеря Опустошает теперь и меня. Что для погибших бесслезные плачи! Лучше оплакать меня самого Вместе со всеми – и пусть не иначе. Вместе со всеми – за всех одного. Если ж такое немыслимо, если Милость дана и дышать, и любить, То не иначе – мы вместе воскресли, Нас никогда уже не разделить. Не победитель и не побежденный, Верою этой живу на земле, Трижды сожженный и трижды спасенный – Жаркая плоть на остывшей золе. 1978 91

*** Памяти Н. Я. Мандельштам Вот и на воле воздушная долгая нота, Длится и длится, и все не достигнет чего-то, То возвышаясь до крика, а то замирая, Вся протянулась по небу от края до края. То уходя за леса, то опять возвращаясь, Все не кончается, снова и снова прощаясь, Вся в перекликах, ауканье и повторенье, Длится и длится ее антифонное пенье. Все не кончается, что прозвучало когда-то, Все отголоском доносится эта утрата, Снова и снова в предутренней мгле окликая, Все повторяется долгая нота ночная. Не умирает однажды звучавшее слово, Вьется над городом и возвращается снова, Не догадается вовсе расстаться с мотивом, За город вырваться, да и пропасть над заливом. 1981

*** Меня застрелят на границе, Границе неба и земли. Душа всполохнутою птицей Растает в северной дали. А тело в смертное оденут, И в землю колышек вобьют, 92

Но не пойму, куда же денут Последних несколько минут, Когда друг друга узнавая, Соединятся на крови Земля горячая, живая, И дар божественной любви. То будет час перед рассветом. Померкнет на небе звезда Путеводящая на этом На белом свете, и тогда – Тогда в какое-то мгновенье Меня коснется благодать, И тайной горечи движенье, Что ничего не досказать. 1984

*** Как жадно мир души ночной Внимает повести любимой! Тютчев

Не говори о печали, Не поднимая лица. Что это было вначале – Нам не понять до конца. Смысла полночных невнятиц Не разъясняй, погоди, Непогодь, буря и натиск, Осень, а что впереди? 93

Не от своих ли гаданий, Коим поверить нет сил, Не загадаешь желаний, Господи… все позабыл. Знаешь ли – в этой науке Вижу уроки твои. Не говори о разлуке, Сбудется – не говори. 1987

*** Видите, какому бездомовью Отдаем и жизни, и сердца. Ничего не выстрадать любовью, Ничему не верить до конца. Господи, от края и до края Над страною нашей власть твоя! Милуя, без гнева, не карая, Правишь Ты пределом бытия. Год за годом пламенем палимы, Пламенем гордыни и тщеты, Ничего Тебе не принесли мы, Кроме беспредельной нищеты. 1987

ВЕДЬ БЫЛО…

В В нашей большой семье все были неверующими, все, если не считать моей прабабушки. К ее вере относились снисходительно, как к причуде, свойственной семидесятилетним. По ее настоянию в возрасте нескольких месяцев я был крещен. Бабушка не была богословом. В голодные послевоенные годы она целыми днями хлопотала, старалась прокормить ненасытные молодые рты. Не помню, чтобы она часто читала, хотя была вполне грамотной и имела какие-то церковные книги. Она не могла водить меня в церковь, никогда не учила меня молиться, не читала мне Евангелия и не рассказывала ничего специфически религиозного. Все это ей делать запрещалось. Тем не менее, я считаю, что получил от нее христианское воспитание. Первые шесть лет моей жизни мы жили с ней вместе. Все семейство работало, училось – мы оставались вдвоем целыми днями. Эти годы навсегда останутся для меня потерянным раем. Любовь прабабушки и сильно притягивала меня, и в то же время оставляла свободным. Ее чистота и крепость на всю жизнь задали мне меру, которой я измерял людей и человеческие отношения. Во всей семье она одна казалась мне настоящей, полностью взрослой – остальные, даже родители, были рядом с ней детьми, и я не мог относиться к ним всерьез. Когда она возвращалась из церкви или вставала с колен после молитвы, из нее изливался такой поток света и любви, что мое детское сердце расплавлялось от непонятной радости. До слез ее доводили только семейные раздоры среди молодежи. Она начинала умолять всех помириться, простить, а в ответ ей раздраженно говорили: не суйтесь со своими проповедями! Для меня это были живые уроки Евангелия: оскорбляемый и плачущий был выше и привлекательней, чем раздраженные и сильные оскорбители. Но Бог говорил со мной не только так. Мы жили в небольшом деревянном домике с садом. Этот сад стал моим Синаем, где я проводил весну, лето и осень. Отсутствие сверстников, тишина, общество цветов, бабочек, птиц – все это было обращенным ко мне Словом, смысл которого я понял гораздо позднее. Красота 97

цветка или животного, молчание и тишина до сих пор дают мне гораздо больше, чем икона или богословская книга. Моя детская религиозность не могла найти языка. Христианство считалось в семье безнадежно устаревшим и бесполезным. Поэтому мои первые сакральные символы были языческими: Сталин, Кремль, Москва. Я думаю, даже фарисеи не испытывали к стенам храма такого благоговения, которое охватывало меня на Красной площади, у стен Кремля. «Там живет Сталин», – говорили мне родители, и в мои 4 – 5 лет это было для меня «Там живет Бог». Я не относился к Сталину как к человеку, и когда он умер, не испытал никакого потрясения – остались ведь его памятники, Кремль, портреты и другие атрибуты его присутствия. Так прошли первые шесть лет моей жизни. Следующие шесть лет были сравнительно бедны событиями и впечатлениями. Мы жили уже втроем – я и мои родители. Родители в своем кругу считались людьми «принципиальными» – это означало, что они поступают иногда вопреки своей выгоде, исходя из загадочных слов «дружба» или «честность». Как правило, такое поведение вызывало неудовольствие. Особенно «принципиальным» считался отец – думаю, что в нем проявлялся архетип еврейского праведника, стремление, увы, в наши дни анонимное – жить по Закону. Хотя этику отца следовало бы назвать прагматической, он своим примером научил меня (причем вполне сознательно) стараться никогда не затруднять других людей своими поступками, короче – не делать другим того, чего не хочешь себе. Другой его чертой, которую я впитывал в то время, была его способность что-то постоянно делать для других, испытывая при этом прямо-таки необыкновенную ответственность. Он пренебрегал даже семейными интересами ради какихто друзей, которые ему потом часто изменяли. Хотя отец меньше всего хотел воспитывать меня религиозно, он дал мне очень много – ощущение того, что люди должны быть соединены дружбой, причем такой, которая уважает их свободу, дружбой, которая есть активное служение друг другу. Влияние матери измерить трудно. Ее любовь ко мне – разве не дар Божий? Разве не Бог любит меня в ее любви? Я смог дове98

риться Богу только потому, что не испытывал в детстве недостатка любви. В эти годы сложились две оси моих религиозных исканий – стремление к запредельному и стремление к подлинному. Время от времени меня охватывала непонятная жажда к изменению, к преодолению той жизни, которая была вокруг. У ребенка это проявлялось в смене всей системы игр. Жажда подлинного, настоящего сказывалась в характере моих моделей (самолетов, автомобилей) – они всегда стремились к сходству, в то время как другие дети стремились их сделать красивыми или интересными для игры, не заботясь о степени подлинности. Оба этих осевых стремления соединялись в страстном желании стать поскорее взрослым, достичь предела, конца детства и одновременно стать настоящим. Годы с 12 до 18 были для меня очень трудными. Я и в самом деле становился взрослым – взрослым язычником. Было бы неверно думать, что влияние семьи на меня было только положительным. Образ жизни родителей был обычным, отчасти советским, язычеством – забота о деньгах, о знаках благополучия, о комфорте при полном неумении обрести мир и покой. Стихийная внутренняя жизнь, подавленная однообразным трудом, прорывалась в моменты полуэкстатических трапез с обильным возлиянием и очень бурной музыкой и танцами. Меня очень притягивал этот экстаз совместного веселья, хотя теперь я вижу, что там было гораздо больше возбуждения, чем радости. Экстаз отвечал моей тяге к запредельному – он разрушал привычное, будничное, повседневное. Я стал участвовать в собраниях гостей, бренча на пианино что-нибудь джазовое и быстро прославился. Сначала экстаз вызывала у меня музыка, которую я или слушал, или сам исполнял. В стихах того времени запомнились такие строчки: Я в экстазе, весь мир поет Песня джаза меня зовет и т. д. и т. п. В музыке слышались то ноющие, рыдающие мотивы, то бездушная ритмика – людям хотелось покаяться, пожаловаться, хотелось радости, общения – но получали они только рукотворные 99

суррогаты, после которых ходили опустошенные, вялые, безразличные. Радость – небесный плод, и когда пытаются получить его земными, собственными средствами, то лишь обкрадывают будущее, исчерпывая те силы, которые предназначены на завтра. Но тогда я этого не понимал. Вскоре через стихию музыкальную в мою душу стала вползать стихия эротическая. Я был совершенно беззащитен. Я не отдавал себе отчета в том, что происходило. Женственность вызывала во мне благоговение, часто переходящее в экстаз. Меня можно было назвать поклонником Венеры. Неизжитый эдипов комплекс толкал меня к более старшим девушкам, которые меня едва могли замечать. С одной из них скоро установилась хорошая дружба. В те годы среди моих сверстников появились и несовершеннолетние преступники и несовершеннолетние развратники – меня Господь сохранил. Я думаю, что здесь главным оказались все те же детские впечатления – глубокая и взаимная любовь с прабабушкой не позволила мне удовлетвориться поверхностными отношениями, – мне все время хотелось достичь в них какой-то глубины. Поэтому из-за этой своей требовательности я часто оставался один. Другой притягивающей стихией был для меня алкоголь. Но по-настоящему полюбить его я не смог из-за физической хрупкости. Я очень быстро напивался до потери сознания и после этого сильно болел. Несколько таких случаев охладили мой пыл. Алкогольный экстаз стал казаться мне таким же ненастоящим, как фанерные декорации – это был просто временный обман. Стихии бушевали во мне. Стремление к запредельному выражалось в тяге к экстатическому: музыка, эротика (не обязательно секс), вино. Стремление к настоящему – в том, что я жил как взрослый, общался со «взрослыми» (18-летними) женщинами, читал журналы мод и выводил родителей из терпения постоянным клянчением пиджаков, галстуков и ботинок. В моей психике не было ни одной твердой точки. Я отдавался любому увлечению, если оно сулило мне упоение. Я достиг уровня взрослых. Самое страшное, что многие мои тогдашние товарищи так и остались в кругу этих интересов – магнитофон, пиджак, бутылка, экстатические вече100

ринки. Я стараюсь ощущать свою ответственность, встречаясь с такими людьми – ведь Господь отвел меня от этого без всякой моей заслуги, думаю, для примера остальным. В разгар моих самых романтических переживаний наша семья неожиданно переехала в другой город. Помню, как разрывалось мое сердце, когда я оглядывался на наш домик, возле которого стояла бабушка. Она не сумела вынести разлуки и вскоре из-за разрыва сосуда в мозгу перестала понимать окружающее. На некоторое время я был предоставлен сам себе. Привычные связи болезненно разорвались, новые пока не возникли. Надо было готовиться поступать в институт, и эта задача неожиданно стала для меня первой, вытеснив остальные. День и ночь я сидел, изучая физику и химию, с восторгом открывал для себя красоту науки. Хаотичный будничный мир, который окружал меня, в глазах науки оказывался стройным и красивым. Мир, который я знал раньше, оказался ненастоящим! С другой стороны, сам процесс интеллектуального творчества, поиски красивого решения, мучительность неописанного, невысказанного – давали пищу моей тяге к запредельному. Само решение задачи возникало среди банальных мыслей, как посланец иного мира. Наука стала моей новой религией. Все это складывалось постепенно. Вначале я не оставлял и прежних интересов. Но потом я заметил, что вино и табак лишают меня остроты мысли, а девушки не хотят говорить о физике. К этому времени относится один любопытный эпизод. Будучи навеселе, мы вдвоем с одной девушкой решили зайти в храм. Шла служба. Немногочисленная толпа древних старух, атмосфера подозрительно-злобной напряженности, которой они нас окружили, непонятное бубнение «служителя культа», безвкусица интерьера – с молодой категоричностью христианство было немедленно объявлено умершей и разложившейся религией. Поступив в институт, я попал в студенческую и научную элиту. Нас так и называли: элита. Это было хорошо, потому что у меня не осталось чувства, что я куда-то не дошел. Я прикоснулся к самой настоящей науке, к ее «переднему краю». Стихи этого времени посвящены физике: и многомерный мир твой без трагедий, без кошмаров… 101

Вскоре из разноголосого хора интересов выделился один пленительный голос. Я «заболел» математикой. Теперь я вижу, что это требовал пищи мой религиозный импульс. Математика очень мистична, таинственна. Сами ее объекты, как правило, неосуществимы в мире, тем не менее, для математика они не менее реальны, чем для домохозяйки ее кастрюли. Процесс математического творчества – непрерывная самоуглубленность, психологически похожая на непрерывную молитву. Вместо памяти о Боге – память о задаче, которую решаешь. Мышление работает на пределе возможностей. Банальные, обычные приемы мысли – не годятся, человек ощущает, что самые необыкновенные решения всплывают из какой-то таинственной глубины его я. Мне снова повезло – я попал в элиту математическую. Хорошим тоном считалось походить на сумасшедшего – бормотать про себя, ходить нечесанным, распущенным, говорить только о математике и слушать серьезную музыку. Некоторое время я был вполне счастлив. Целые дни я проводил в размышлении, стремясь к экстатическому озарению, которое обычно сопровождало решение. Меня окружали люди, готовые ради математики на всё – они оставляли семьи, отказывались от денег, от привычных радостей жизни. Если науку считать одним из видов религии, можно сказать, что я попал в монастырь этой религии. Женщины, вино – все это я объявил ненастоящим и низменным. Презрение к комфорту появилось на этой стадии, так же как и способность сосредотачиваться. Вскоре на моем безоблачном небе стали появляться тучки. Первые радости сменились сухостью, бесплодием, унынием. Задачи «не шли». У меня нет сил, чтобы описать все свои усилия по приручению вдохновения. Я был уверен, что талант – мой, принадлежит мне одному, и я могу заставить его всегда фонтанировать свежими идеями. Эта немыслимая, страстная схватка с собой длилась долго. Я заставлял себя самыми разными способами – жевал кофейные зерна, не спал ночью, занимался физкультурой, делал какие-то необыкновенные усилия воли – все было напрасно. Озарение приходило и уходило. Вызвать его искусственно не удавалось. В один из дней я случайно напал на литературу по хатхайоге и решил – это то, что мне нужно. 102

Йога не была мне трудна. Я уже умел сосредотачиваться, тело от природы было гибким. Довольно быстро я заметил, что как-то преображаюсь. Йога успокаивала меня, устанавливая в душе какой-то безразличный покой. Я гораздо спокойней стал относиться к своим успехам и неудачам, да и занятия пошли лучше. Я стал углубляться во всю систему йоги, стал читать книги по религии и философии Индии. Философия всегда интересовала меня, а здесь открылось такое богатство по сравнению с убожеством официоза. Я стал осмысливать жизнь, как-то определяться в мире. Все же общий знак тех лет – болезненный. И ощущение принадлежности к никому не нужной элите, и чувство холодной безгласности столь любимой мной науки. Получалось, что строю жизнь на основе полумистической радости математического открытия, нужного мне одному. Чем больше я погружался в математику, тем дальше уходил от людей, от мира. Недаром в эти годы у меня почти не появилось новых друзей. Что меня травмировало больше всего – это то, что сама математика не объясняла мне меня, в каком-то смысле не имела ко мне отношения. Я занимался математикой и любил ее, но она мной заниматься не могла, как не могла и любить. Как Пигмалион, я пытался оживить идола своей любовью. Но все было напрасно. Я видел, что из-за нее я остался один, что у нас нет будущего, что сама она холодна и безразлична. В один из таких дней, когда это ощущалось особенно остро (обычно при мысли о будущем), я подумал о самоубийстве. В моей тогдашней среде самоубийство не было редким, ибо многие испытывали то же, что я. Я даже думаю, что «заразился» от кого-то этой идеей. Каждую весну какая-то истосковавшаяся душа заставляла свое тело прыгнуть вниз с шестнадцатого этажа. Я быстро заметил, что чем больше я углубляюсь в мотив самоубийства, тем ближе подхожу к какому-то сладостному ощущению победного покоя. Стихи о Ван Гоге, написанные тогда, на самом деле – обо мне. Видно, какой восторг, какая любовь к миру были для меня связаны с самоубийством: Ван Гог поднялся на плато В последний раз увидеть все, Что заклинал он кобальтом и хромом. 103

На кончике ствола живое сердце Трепещет, словно рыба на крючке. Оливы, камни, горы, кипарисы, Как свет через разрушенную крышу, Мне проникают в душу ваши голоса. В куске свинца, как в действенной пилюле, Заключена оставшаяся жизнь. Глотками воздуха запить скорей, Лекарство старое, О, как ты лечишь больно! И солнце втягивает небо, как воронка. Богослов сказал бы, что это умиление было для меня призывающей благодатью. Но я с обычным авантюризмом желал все глубже и глубже погрузиться в трепет смертного часа, чтобы испытать эту ласку Бога, чтобы спровоцировать ее. Долго так продолжаться не могло, и однажды с этим было покончено: на моих глазах в каких-то четырех-пяти метрах от меня мгновенно погиб человек – попал под колеса автобуса. Это сразу охладило мой пыл и направило его в более конструктивное русло. Математика формально осталась главным божеством, но наряду с ней возникли «вспомогательные» кумиры – я стал рисовать и писать стихи, заниматься йогой и философией. В это же время я встретил свою будущую жену. Все это было весьма своевременно. Ибо безмятежность студенчества кончилась, кончились дни, когда я с утра до вечера делал, что захочу. Впервые в жизни я попал на службу. Когда я подъехал на трамвае к километровому квадрату, обнесенному желтым забором с колючей проволокой, увидел унылые ряды окон, трубы и трубки, из которых вырывался разноцветный дым, еще более унылые лица людей, понуро бредущих к проходной – я понял, что наступило мое «следующее рождение». Старая жизнь должна была умереть, а мне предстояло научиться жить по-новому. Страсть к математике агонизировала медленно, болезненно. Заниматься ею было невозможно. Все мое время уходило теперь на сидение на работе, в кругу бесконечно чуждых мне людей, в 104

кругу бессмысленных примитивных занятий. Мысль о смерти не оставляла меня. Поддерживали и укрепляли меня в это время буддийская Дхаммапада и индуистская Бхагавад-Гита. Они говорили о страдании, о том, что оно есть, о том, что его можно избежать. Это примирило меня с людьми – я видел, что они страдают, хотя и меньше, из-за привычки. Ежедневное метро стало для меня поводом к медитации: Что за смех, что за радость, Когда мир постоянно горит? Покрытые тьмой – Отчего вы не ищете света? Но долго я не мог дышать скептической атмосферой буддизма. Он был для меня холодноват, хотя весьма убедителен. Неожиданно «моей» книгой стала Гита: Кто Меня во всем и все во Мне видит, Того Я не оставлю и он Меня не оставит. Я упивался Гитой, я не мог без нее жить. Она освещала мир, давала перспективу спасения, утешала и радовала. Европейская мысль, культура были объявлены мной ненавистными, плоскими, бездуховными. На пол пустой комнаты были постелены противосолнечные деревянные шторы и положены матрацы. Мы с женой проводили вечера, так и эдак толкуя строчки Гиты, любуясь цветами или рисуя. Все это удерживало меня в жизни. На освоение индийской духовности ушло несколько лет. Я старался ежедневно медитировать по утрам и что-то читать вдвоем с женой по вечерам. Во время утренних медитаций я несколько раз испытывал необыкновенные мистические ощущения. Вечернее чтение давало пищу для ума. Я учился употреблять слова «Бог», «душа», «дух», «творение». Из всех ветвей развесистого дерева индийской духовности я выбрал адвайтаведанту Шанкары. Адвайта учила, что видимый мир не подлинный, он ненастоящий, неживой. Бог «кажется» этим миром в результате какого-то 105

таинственного извращения. Только Бог обладает жизнью, в полном смысле слова. Люди могут создавать образы Бога, но все они не полны, ибо Бог во всей Его полноте постижим лишь в мистическом озарении, в особом интуитивном видении. «Те, кто видят Бога, не могут ничего о Нем сказать, те, кто говорит о Нем, не видят Его». Хороший поступок тот, который приближает нас к Богу. Легко представить себе, насколько я это воспринял. Тут была и с детства знакомая мне тяга к беспредельному и тяга к подлинному – единственно подлинным и беспредельным оказывается только Бог. Для окружавших меня людей духовная жизнь была каким-то явлением вроде летающих тарелок – само ее существование было сомнительно. Для Индии сомнительной оказывалась, напротив, бездуховная жизнь. Мало-помалу я окреп, и мы стали собирать у себя воскресные семинары, где я проповедовал адвайту. В адвайте мне еще чрезвычайно близка оказалась идея – в общем буддистская – ответственности человека. Всеми поступками человек оказывается связан в одно целое с жившим, живущим и будущим человечеством. В эти же годы я познакомился с Китаем, и идея «порядочности», «благородства» также давала пищу этому неутоленному стремлению – как-то соединиться с людьми. Несмотря на все возраставшую духовность моей жизни, она как-то отъединяла меня от людей. Я прикасался к Богу в одиночестве, вынесенный оттуда опыт делал для меня соседство бездуховности все более болезненным. С другой стороны, у меня не было ни условий, ни сил, чтобы посвятить мистике всю жизнь. Я был обречен топтаться где-то у подножия Гималаев. Назревал такой же кризис, которым окончилось поклонение математике. Однажды мне попалась книга о Рамакришне. Он тоже был адвайтистом, но что меня потрясло при этом – он поклонялся богине Кали, исполнял храмовые ритуалы, молился, и, главное, непрерывно служил людям, помогая им советом и просветленностью. «Я хочу подносить моему Господу цветы и плоды, шептать Его дорогое имя, молиться Ему в тишине, плясать и петь, радуясь моему Господу!» От зависти я чуть не умер. Я тоже хотел так! Я тоже хотел подносить цветы и плоды, хотел рассказывать всем и каждому о своем Господе, но кто Он – этот Господь – я не знал. В 106

адвайте кроме непостижимого Бога были еще постижимые относительно реальные образы. Кому поклоняться? – думал я. Некоторое время я пытался поклоняться Шиве, но из этого ничего не вышло. Книга о Рамакришне действовала на меня, как огонь на чайник – я закипал от неутоленного желания высказаться и быть услышанным. Как-то в отчаянии я упал на постель и молился – кому? – чтобы у меня был мой Бог. На следующий день к нам зашла соседка. Мы и не знали раньше, что она бывает в церкви. Она пригласила нас на проповеди какого-то «хорошего» священника. Мне не понравились эти проповеди – в них было что-то агрессивное, царапающее меня. Но я увидел в церкви много молодых одухотворенных лиц. Это были потенциальные единомышленники, возможные братья. И тут же – новая встреча. С женой в институте учился некогда студент – биолог. Потом он стал хорошим ученым, и вот в эти дни жена случайно узнает, что он поступил в семинарию в Загорске. Я забросал его вопросами. «Церковь серьезно страдает, – сказал он, – там нужны люди». Это было для меня очень сильно сказано – я где-то нужен! Я могу чем-то быть полезным! Он был моим акушером – с его помощью я родился как христианин. Помню в это же время Пасху – первую в моей жизни. Радость, которой я раньше никогда не видел, невыразимая гармония некоторых икон, музыка – все это выражало мое чувство, мое отношение. Когда все окончилось, я подошел к алтарю – царские врата были открыты – и молился: «Господи, я – твоя маленькая тварь, возьми меня, увидь меня, обрати на меня внимание». В эти дни произошла встреча, о которой невозможно рассказать – нет слов. Христос был всюду, Он ни на минуту не оставлял меня, все, что я просил в молитве, немедленно исполнялось. А христиане! Они казались мне необыкновенными небожителями. Раскрыв рот, я готов был слушать их без конца. Но в это время я испытывал и большие затруднения. Мне хотелось пересказать христианство на языке адвайты, чтобы не потерять того, что я накопил за эти годы. Частично это удалось – восточное богословие тоже было апофатическим – учило о непостижимости Бога, о спасении, о поведении, приближающем к 107

Богу. Храм, обряд, молитва – все это тоже падало, как влага на иссохшую почву. Однако загробная жизнь, воскресение плоти, идея «освящения» плоти – были мне трудны. Я донимал моего нового друга вопросами. «Я уже ничего не могу ответить тебе, – сказал он, – я познакомлю тебя с более ученым человеком». Помню эту первую встречу с моим новым отцом. Черноглазый плотный человек – меня поразило, что он одновременно и умный и ласковый. Я видел много умных людей, но все они были холодноваты, а здесь какая-то необыкновенная теплота. На мой вопрос о загробной жизни он ответил: в церкви много нерешенных вопросов. Подумайте сами – я дам вам книги – и он протянул мне десяток томов. Я все прочитал. Интеллектуальной ясности не возникло, но я прочитал об опыте общения с умершими в молитве, стал молиться о своей прабабушке – к тому времени давно уже умершей – и я ясно ощутил ее присутствие. «В духовной жизни, – поучал меня отец, – важны непрерывность и постепенность». Я понемногу рос, осваивал для себя Евхаристию, читал книги, общался с христианами. Когда прошли первые восторги, я снова ощутил неутоленную тягу к служению. Меня очень огорчало, что мои новые друзья – христиане живут вразброд, что они часто не могут сойтись, соединиться. Мне хотелось что-то делать для единения, ибо в нем я ощущал Церковь физически. Но мне представлялось, что я должен исполнять лишь послушание – быть маленьким винтиком в иерархии Церкви учащей. Перед Пасхой, в Великую Пятницу, мне вдруг открылось, что я ответственен лично, что никакой такой иерархии, заботящейся о спасении моих собратьев-язычников, нет, что мы живем на пепелище и не должны оглядываться и ждать приказа. В эти же годы я познакомился с другими формами христианства – ездил в Литву к католикам, ходил к баптистам в Москве. Католики вызвали у меня детский энтузиазм. Лишь впоследствии узнал я их проблемы и понял, что полноты нет ни в одной конфессии, а лишь в Церкви в целом. Баптисты травмировали меня – чужая духовность действовала как чужеродный белок на человека – вызывала реакцию болезненного отторжения. Но, присмотревшись, я понял, что это просто христиане другого темперамента, другого социального и культурного круга. Красоту 108

протестантизма, его пророческий дух я понял гораздо позднее, когда стал думать не о том, как охранять церковь, а о том, как ее строить. Этот переход из сторожей в строители был для меня очень болезненным. В восточной духовности идеал жизни, общественной и личной, всегда лежал в прошлом. То, что Церковь – недостроенный храм, я понял, когда сталкивался с моими друзьями-нехристианами. Я увидел, что для их вхождения в Церковь, она должна быть перестроена, ибо хорошему человеку, из тех, кого зовут «анонимные христиане» – входить в существующую церковную практику часто бывает бесполезно. Один Бог знает, что мне еще предстоит испытать в жизни. Люди моего астрологического знака вообще проводят жизнь весьма разнообразно. Я написал здесь о том, что возникло в памяти за день. «Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех воздаяний Его». Я пытался показать, что Господь всю жизнь был рядом со мной, хотя большую часть жизни я оскорблял Его и поклонялся твари вместо Творца. О многом я не написал. Например, как я впервые прочитал Евангелие. Это было в годы студенчества. Мой друг добыл эту редкостную в наши дни книгу. Мы зажгли свечу, налили по стакану вина. На всю жизнь я запомнил Евангелие от Марка, моление о чаше, распятие. Но быстро ушло первое впечатление, и я вернулся снова на круги своя. И еще я хотел показать, что всю жизнь искал Бога. Так же Его ищут вот в данный момент – тысячи? миллиарды? – людей. Я хотел показать, как тяжело человеку обратиться, как много на его пути соблазнов. Может быть, мой рассказ поможет тем, кто идет и ищет.

109

С Мне всегда казалось, что к вере в Бога приводят какие-то исключительные обстоятельства: или исключительно плохие (страшная болезнь, смерть близких), или исключительно чудесные. Со мной же ничего чудесного не происходило. С верующими я знаком не был, Евангелие держал в руках лет, кажется, в пятнадцать – да тут же и отложил: непонятно всё – с нашей жизнью не связано. И вообще о религии, внутренней жизни христиан имел самое смутное представление по той атеистической литературе, которая навалом лежит в библиотеках и магазинах. Правда, читая эту литературу, искал в ней именно то, что ею опровергается, мне хотелось пробиться к тому роднику, который с таким непонятным рвением пытаются засыпать – к источнику веры. Но тогда это было лишь подсознательное влечение, и я бы никому не поверил, что стану верующим. Я пришел к Богу совершенно неожиданно для себя. И даже долгое время как бы не доверял тому новому, что произошло. Только сейчас, через три года, я все яснее вижу то множество тропинок, по которым я блуждал, сам не зная, куда иду, вижу, как они вывели меня на путь. Только сейчас весь сумбур моей жизни: множество встреч с людьми, путешествия, чтение книг выстраиваются в стройную цепочку – я вижу, что давно уже шел к Господу, и Господь давно ждал меня. А встреча произошла внешне совсем незаметно, без чудес, без грома и молнии, я вполне мог ее не заметить, и забыть, и счесть за галлюцинацию, блажь… Тогда мне было двадцать лет. Как я жил? Внешне, пожалуй, хорошо: учился на историческом факультете, как и прежде, бросался от одного увлечения к другому, бегал на выставки, в музеи, на концерты, путешествовал, пытался писать стихи, занялся живописью, заводил уйму интересных знакомств – жил, как тогда казалось, полноценной жизнью. Когда учился в девятом классе, купил последние тома философской энциклопедии – решил самостоятельно сориентироваться в философии. Читал все подряд, и сначала все казалось верным: и дзен и Маркс, христианство и позити110

визм, Франциск Ассизский и Фрейд… Я думал, что надо быть предельно широким – ведь всюду есть своя истина, и не надо окостеневать, ограничивать себя в каком-то одном мировоззрении, в одном жизненном стиле. И все же по духу ближе оказался экзистенциализм. Подлинники читать я, конечно, не мог – но по обрывкам цитат, по скользким замечаниям в критической литературе мне почудилось близкое, понятное, созвучное. Как и религиозные экзистенциалисты (а я сразу причислил себя именно к ним, а не к атеистическим) я чуял жуткую безысходность, трагизм нашей жизни, мучительность самого рождения в этот мир, полную оторванность от чегото истинного и крепкого. Странно: в Бога я не верил, но богооставленность чувствовал как реальную потерю. Откуда это, почему? – не знаю. Юношеский мой пессимизм грозил сделаться или хронической болезнью, или обывательским покряхтыванием: «Ох, как все плохо!». Ведь серьезный выход экзистенциалиста – или самоубийство, или безумное обновление в вере. И это я знал, но лет на пять застрял на месте, никуда не двигаясь. Поверить казалось просто безумием, поверить – значило стать Офелией, дурачком, психом… Самоубийство? Вы сами знаете, как модно среди псевдобогемы быть декадентом, вечно ноющим о том, что все вокруг дрянь и единственно честно – «выйти из игры». «Из игры» – я никогда не хотел выходить – как угодно, чем угодно, но я всегда хотел жить. Тогда трудно было понять, в чем же дело: я или слабак, или действительно есть что-то великое и живое, что заставляет любить жизнь и пробиваться к жизни? Так и жил, ничего толком не решив, плывя по течению: живу как живется, ни злодей, ни святой, ни свинья, ни герой. Но в какой-то момент я стал осознавать, что бегаю к друзьям, в библиотеки, на концерты, потому что жажду забыться, от себя спрятаться. Спрятаться от больных вопросов о своей судьбе, о будущей профессии, о буднях, о быте. Я бежал от совести во внешнюю активность – эффектную, заманчивую, но без внутреннего покоя все же пустую. Удивительно: сначала личность, вырастая, рвется изо всех оков, потом от самой себя не знает куда деться – и жаждет забвения, забвения в чем угодно: в вине, в делах, в наркотиках, в 111

сексе, в семье. А я, в основном, «в культуре», в чтении да в искусствах. И стал я как Печорин-Онегин – снаружи вроде бы преуспевающий, а изнутри тоскующий, сам себе постылый. Любил тогда много спать, как вернусь из института – спать, поем с горя хорошенько – опять спать. Сон был мой «наркотик», мне просто хотелось не быть. И хоть многое по-прежнему манило – а я знал, что мне это по-настоящему не нужно. Что же нужно? А ничего. Скучно и тошно было представлять свое «светлое» будущее: окончание института, быть может, аспирантура, кандидатская, книги, семья, дети… Так долго тянулось. Но на третьем курсе, в конце зимы как-то невольно все чаще мне стала являться странная мысль: я сам источник всего дурного. Ни мир, который живет тысячи лет без меня, ни люди – а я сам жуткая дрянь, чирий, никому не нужный. Стал за собой замечать: сколько обид, сколько зла я источаю, как от меня все плохо кругом. И это был переворот. Я всегда любил природу и часто чувствовал страшное несоответствие свое деревьям, ветру и небу – той ясности и чистоте, которой она дышит. Когда по лесу идешь – лучше становишься, добрее, и думаешь: как ты далек от этого мира мудрости, покоя, радости! Какой ты чужой на земле! Позднее я узнал сто девятый псалом, в котором передано захватывающее чувство космического празднества природы, когда все растения, животные, все стихии, светила небесные радуются Великому Творцу. А кончается псалом неожиданно гневными словами: «Да исчезнут грешники с лица земли!» Мне стал понятен этот крик псалмопевца – я сам чувствовал, что не знаю «места своего под солнцем», чувствовал боль разорвавшейся пуповины, соединяющей меня с этим чудным миром, с людьми и с самим собой. Поступки мои и мысли выскальзывают из рук, не повинуясь – меня же и душат. Я стал осознавать свою дисгармонию с миром – понял, что бесконечно черен, греховен. Тогда только я увидел всю серьезность моей собственной жизни: я живу реально, живу вот сейчас, вот здесь – и я, по меньшей мере, за себя в ответе. Всплыли мучительные воспоминания о недавно умершей бабушке, которая, сколько я ее помню, болела, 112

не вставая с постели и к которой я очень часто бывал жесток и невнимателен. Прости меня, бабушка! Вспоминаю тебя и страшусь: сколько черствости, раздражительности и главное, жестокости может быть в человеке. И это я… А еще от детства сохранилась фотография, где видно, как бью ногой по лицу младшего брата и этак спокойно, с интересом изучаю его сморщенное от боли и обиды лицо. А еще, а еще… Неужели же каждый человек может «похвастаться» такими воспоминаниями?! Господи, как мы далеки от Тебя! Верни нас! Так все накапливалось, накапливалось что-то и вот однажды ночью, уже лежа в постели, я чуть не застонал от этих мыслей, картины моей жизни замелькали одна за другой, я думал и думал, переворачивал себя и вверх и вниз: кто я? Чей-то сын, брат, друг? Нет, я дурной сын, дурной брат, не товарищ… Нет, нет, нет – никого не люблю, всем вру, везде подличаю, ничего хорошего не делаю, других презираю и себя ненавижу, знать не хочу! Плакать, реветь хотелось, но я не мог – плакать, значит, себя жалеть, я уж это знал и себя жалеть считал подлостью, хватит! Неужели беспросветно, неужели это мой конец, мой итог? Господи, Ты так далек, но Ты есть, Ты есть! Без этого знания, что Ты есть, я пропаду, меня не будет, я себя ненавижу и не принимаю. Кто меня бы узнал – ни за что бы не принял, только Ты один таких, как я принимаешь – не знаю зачем, не знаю почему и как, но знаю, что если Ты есть, то и я даже во всем своем уродстве могу жить, могу надеяться. Я не знаю Тебя, но Ты самый Чистый и Верный, Ты, правда есть! Помоги мне не забыть Тебя – я таков, что и сегодняшнюю ночь и Тебя забыть могу! Помоги мне, Господи!.. Я впервые молился. Я боялся с Ним говорить, скорее я говорил для себя, как бы из-под полы. Но уже не стесняясь – потому что я был тогда голый перед Ним и перед собой и боялся погибнуть. Зрительно пытаясь представить себе то, что произошло в ту ночь, сейчас вижу, как глухая темнота обволокла все вокруг, и чернота была внутри меня – внутри и вовне все безнадежно черное. И вдруг где-то, как кажется, в верхнем углу комнаты, которая в тот раз была целым миром, едва-едва видное, стало проявляться пятнышко серого цвета, как дырочка в промокашке, протертая 113

пальцем. Я почувствовал, что если есть это слабое пятнышко, я могу жить. Я буду стараться, чтобы оно не пропало в черноте, чтобы оно высветлилось. Но и молитву, и это смешное пятнышко, поутру я мог бы принять за игру нервов, «настроение». Ведь это было так ненавязчиво, необязательно! Каждый, кому открылся Господь, знает, как трудно говорить об этом, как невозможно описывать эту встречу. Тогда сразу же стало ясно: если я забуду такое, отмахнусь, потеряю – я ничтожество, которое ветром носит от настроения к настроению, от лжи ко лжи. Уже невозможно было не укрепиться, не пойти по одной-единственной дороге. Я хочу всегда помнить эту ночь. Но это было только начало. Целый год после обращения я жил тайной радостью Близости и в то же время видел, что ничего не изменилось в моей жизни, только внутреннее самоощущение. А ведь это провал – я оставался прежним. Но вот через несколько месяцев цепочка новых знакомых привела меня к женщине, которая помогла мне сделать еще одно открытие. Пришел я к ней, чтобы читать богословскую литературу, преимущественно современную эмигрантскую: Булгакова, Бердяева, Флоренского… Конечно в этом была изрядная доля пижонства. А она – чему я сперва даже обиделся – предлагала мне все плохонько напечатанные «душеспасительные» брошюрки о том, что такое Церковь, что такое молитва, кто такой Христос. Много сил и времени потратила она, чтобы я понял все это, открыл для себя Христа не только как человека, но и того Самого Бога, Который пришел ко мне в ту ночь. Умом я почти сразу же во всем соглашался, хотя и отчаянно спорил, но не принимал ни Церкви, ни необходимости каждодневного духовного труда – того, что называют церковной жизнью. Несколько раз, возвращаясь после беседы домой, я чувствовал нестерпимую смутную злобу – сам не знаю на что. Однажды под вечер, ложась с головной болью спать, я вскочил на колени и долго глядя в темноту, говорил себе: нет, я не пойду к Тебе, Господи, Ты слишком много хочешь. Ты меня всего хочешь забрать, каждый мой день, все мои часы, мой досуг. Ты слишком велик, Хрис114

тос, Твоя Церковь слишком страшна, я ненавижу Твой Путь, зачем Ты тянешь меня к Себе?! Я был в панике, долгое время не решался идти дальше. Но точно знал, что уже нет для меня жизни без Бога и надо идти. Как раз в то время я особенно рьяно стал заниматься живописью и встретил свою будущую жену – и все же, сколь не был я увлечен, я слышал, что потаенный голос зовет меня. С трудом протискивался я в узкие врата Церкви, а казалось, знал ее давно: еще в детстве папа часто по вечерам гулял со мной и братом по Москве, рассказывал о древностях, водил по укромным переулкам, залезали мы и в старые дома и в разрушенные церкви. Благодаря этим походам я полюбил город, в котором живу, его историю и архитектуру. С плотью, так сказать, Церкви я был знаком давно: со школьных лет полюбил заходить в действующие храмы, разглядывать иконы, читать книжки по древнерусскому искусству. И только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что основное, главное, было заложено тогда. Ведь не случайно что-то тянуло меня к путешествиям по древним городам, по церквям и музеям… Еще ничего не понимая, не осознавая, я породнился с этим миром, тогда он был воплощением моей Земли, Родины. Русский всхолмленный пейзаж с речкой и лесом, церковкой над водой стал для меня родным кусочком Вселенной, который я знаю и люблю. Господь говорил со мной на русском языке, тогда же я «слушал» Его глазами и, кажется, что-то начал понимать. Поэтому я считаю себя русским, хотя текут во мне четыре разные крови, а в сыне моем уже пять, и надеюсь, он тоже услышит истину по-русски. «Нет ни эллина, ни иудея», но с любимыми и Любимым мы говорим на родном языке. В этом ценность каждой национальной культуры, и как хорошо, что мы такие богатые наследники! Но вот странно: именно Русскую Православную Церковь я и не мог долго принять, войти в нее. Казалось бы, для меня весь быт церковный, многие идеи – не новость, не страшно неведомое. Какое-то единство с нею я чувствовал: иногда заходил в храмы, в молящихся видел людей, делающих что-то близкое, понятное, и умом уже понял, что быть «религиозным индивидуалистом», 115

значит быть сахаром горьким, что вера в Господа ведет к сближению и братству со всем миром, и природным и человеческим, и то, что сердце Церкви – молитва и Таинства… Я открыл для себя Церковь только тогда, когда увидел в Ней не только национальное, культурное, историческое, ограниченно-конфессиональное, но и наднациональное, вселенское, сверхисторическое, вечное, Церковь Христа. Но мало ума, ум согласен, а я весь – нет, противлюсь, брыкаюсь. Что это? Тогда думал, авось обойдусь, в себе самом сил достаточно. Целый год «обходился» – и не получилось. Не получилось не грешить даже по мелочам, не получилось упорядочить свой быт, духовную жизнь, не удалось сделать себя чуточку хоть получше, не удалось быть радостным – машина забуксовала. Я видел, что за год после обращения продвинулся к Свету на миллиметр. А может, и откатился. Горько было это понять. Время – наш тайный учитель, и оно помогало мне увидеть, что у меня лишь на время становится язык христианским, а не руки, не мысли, не сердце. Грош мне цена, лучше б уж молчал, а не проповедовал. Да и можно ли об этом говорить, если своим обликом, поведением, ежечасными делами, сам собою не говоришь? Вот тогда и стало очевидным, что целый год я увертывался от прямого и единственного пути, по которому идут все ищущие настоящую Правду, потому что в сравнении с Ней все мы слабые и «всякий человек есть ложь». Но я не могу и не хочу оставаться слабым и лживым и каждый день искажать гримасами образ Божий в себе – я хочу жить с Тобой светлым, Чистым, Господи, переплавь меня! Церковь и есть плавильня человеков, где души от всякой дряни, которая им мешает, очищаются. Я страшно боялся исповеди и от Церкви уходил, боясь всякой серьезности Ее требований ко мне. А значит, год назад не так уж я полно и искренне раскрылся Богу. Думаю, что через год я второй раз пережил обращение. Но оно внешне прошло еще незаметнее, как бы само собой, без даты, без «окончательных» решений. На Великий Четверг, в день, когда была установлена Евхаристия, я впервые причащался Св. Тайн, в среду впервые исповеды116

вался. Причем пришел я к священнику договориться о дне исповеди, но как-то легко стало, не тяжко – и сразу исповедался… Все же самое трудное – дома приготовиться, ведь исповедуешься не священнику, а Богу, и это самые страшные минуты, и это самые нужные минуты. В церкви уже легче, главное внимание на то, что скажет духовник, только бы до конца свою вину переплавить в силу и решимость, собрать «плоды покаяния» – дела и мысли только светлые, только чистые. И после исповеди мир очищается, глаза светлеют. Никогда раньше я так не хотел преодолеть себя, вырваться из себя, чтобы стать собой, сотворить в себе человека. И я понял, что на коленях я ближе к Небу, что я становлюсь человеком, когда есть Бог. Совсем неожиданно, ровно через год, в Великую Среду 78 года, как-то само собой написалось вот такое стихотворение: Ты пришел ко мне И тихо постучал в дверь – Но в доме моем играла музыка: Я слушал джаз и слушал Баха, Я пил вино, рисовал, Читал о Тебе умные книги. В доме у меня полно было гостей, И я был рад им – Но они ушли… Я был рад музыке – но и она ушла… Вино, книги, друзья Тоже покинули меня… В голых стенах среди зеркал Остался я один, И я был наг, И долго смотрел на себя, И не узнавал. 117

Было тихо, Но слышно было, как бьется сердце – Тогда я услышал стук в дверь: Оказывается, который уж год У моих дверей, На ветру и снегу, И ночью и днем Терпеливо стоял Ты. И Ты первым протянул мне руку И обнял меня. Много раз я изменял этой Встрече. Выбитый из сознания, грех исхитрялся действовать в моем подсознании, овладевая моими мыслями, делами, поступками. И рождалось ощущение, что никогда это не кончится, что я буду буксовать беспрестанно. Однажды друзья пригласили меня на домашнее молитвенное общение. Я как сейчас помню тот вечер, огромную квартиру в блочном двенадцатиэтажном доме, свечу на столе, ребят и девушек, моих сверстников, импровизированные медитации, свободную молитву. Я был ошарашен происходящим: мы все вместе в тишине говорили с Тем, Кто так неожиданно открылся мне, с моим самым близким, Неисповедимым. Мою самую интимную Тайну, оказалось, разделяют другие люди, они говорят с Ним, как и я в минуты единения, они тоже дети Его, как и я! Более захватывающего чувства братства, близости, благодарения Богу и открывшимся братьям и сестрам я никогда не испытывал. Церковь не может быть толпой. В поисках своего лица, лица Божия нам нужно видеть лицо брата, нам нужно читать Слово, молиться, жить вместе. Я с детства мечтал о друзьях, о любви, о взаимопомощи, как, наверное, каждый человек. И в этой микрообщине, в этой домашней церкви сквозь все плевелы пробивались зеленые ростки, и я бы сам с места не сдвинулся, если бы не это таинственное общение. «Как хорошо жить братьям вместе!» Как-то вернувшись домой после общения, я открыл дверь в свою комнату и… опустился на колени: «Иисус спас меня, Иисус спас меня» – без слов говорил я себе, или, может быть, кто-то 118

говорил мне, комната сияла, лучилась утешающим светом. Я смотрел на обтертые доски пола, на разные вещи – все излучало смысл, радость, покой, и не было границ между мной и вещами, они были со мной и я был ими, я очень четко понял, что Христос спас меня от гибели, от пошлости, от духовной смерти, которая мне предстояла, спас мир для меня и меня для мира и, главное, это – жизнь, живое, вокруг все живое, и я должен быть жизнью. Он был рядом со мной, и я раньше никогда не осознавал, что именно Иисус, о Котором я читал, о Котором я слышал – жив, и Он приходит к нам. Как это происходит – я не знаю, но теперь, когда я вспоминаю тот вечер, в меня вливаются силы, мне хочется вздохнуть, выпрямить плечи, жить, творить. И я живу резонансом этой встречи! Как бы хотелось, чтобы все люди пережили это! Как из-под асфальта пробиваются одуванчики, так и мы поднимаемся, протираем глаза, и видим, что есть Свет, мы, дети «страны массового атеизма». Я сам пытался посмотреть на случившееся прежними глазами – оценить, выявить «социальные корни» моей религии, «тлетворные влияния». И вот я вижу, что все эти «корни», «влияния» ни во что бы не выросли, если бы не встреча с Реальным, Живым, ко мне обратившимся Богом. Корень – это Он, влияние – Его влияние. Я был и остался совершенно свободен, в любой момент я могу повернуть обратно, но не хочу этого, потому что люблю Его. И что сказать тому, кто не знает Встречи? «Просите – и дано будет вам; ищите – и найдете; стучите – и отворят вам; ибо всякий просящий получает, ищущий находит и стучащему отворяют». И это великая радость, потому что в ответ мы находим Жизнь. А то, что я рассказал – лишь первые встречи и первые, надеюсь не последние, шаги к Свету. И мне так хотелось бы, чтобы мы шли с вами вместе.

Ш КОЛ А

Стать творческой личностью – что может быть заманчивей в этой жизни? Экуменика есть созидание гармонии. Путь, полный неожиданностей. Подчас опасный. И даже трагичный. Когда экзаменатор – Смерть.

МАРИНА Меня крестили в раннем детстве в тайне от родителей. Моя православная бабушка вскоре после этого умерла, и, может быть, поэтому соответствующего воспитания я не получила. Мои родители, в особенности мама, придавали моему воспитанию большое значение, но осуществляли все в духе своего времени. Я училась одновременно в английской спецшколе, в музыкальной школе и в школе искусств – ритмике и танцам. Меня растили «всесторонне развитой гармонической личностью», не забывая и о моей нравственности. Помню, как мама наставляла меня, «никогда не отвечай злом на зло, а только добром». В этом логически закономерном мире мне это казалось абсурдным и невыполнимым. Но, тем не менее, запомнила я это навсегда. И вот внешне отлично отлаженный механизм моего воспитания начал давать сбои. Сначала я поняла, что мир жесток и несправедлив, и многое можно творить безнаказанно, когда на пустынной улице незнакомый взрослый мужчина, оглянувшись по сторонам и не увидев никого рядом, толкнул меня, маленькую девочку, в сугроб и спокойно пошел дальше. Потом я поняла, что в этом мире можно врать. Это, конечно, случилось не в раз и не вдруг, но я хорошо помню, как любимая учительница приказала сдавать деньги в какое-то «добровольное общество». И началось мое болезненное приспособление к миру. Я начала врать сначала людям, потом и самой себе. Меня до отчаяния доводило несоответствие мира и меня самой тому идеалу, который жил глубоко в моем сердце. Мой маленький антимирок Блестит звездою вожделенной. Он независим, не у дел Во тьме земли бездонной. Его шутя сажаю на ладошку, Играю, прячу от других, Чтоб кто-нибудь случайно Не ожёгся о сокровенность дум моих. 125

Это стихотворение я написала в те времена. Во мне уживались тогда отчаяние и безумная жажда жизни. Я жаждала жизни каждой клеточкой моего существа. Не надолго во мне победила молодость. Моим богом стал Эрос. Но через какое-то время вновь вспыхнула тоска. Я все время бежала по жизни и никак не могла остановиться. «Что тебе надо, ты какая-то ненасытная», – говорила моя подруга. А я мучалась от неразделенной любви. Нет, внешне мои отношения с людьми складывались довольно удачно. Мне говорили, что меня любят. Но я твердо знала, что это не любовь, что это не та Любовь, которой я жажду. Я помню в те годы, мне представился случай приобрести на «черном рынке» Евангелие. Я прочитала то, что было в начале – Евангелие от Матфея и то, что было в конце – Апокалипсис. Евангелие от Матфея я прочла запоем, как детектив. Апокалипсис поразил меня своей высокой поэзией, про его автора я подумала: вот это поэт поэтов. Эстетическое отношение к жизни не позволило мне понять этику и религиозность этих текстов. Я пыталась толковать их на свой лад. Но в церковь пошла. Была предпасхальная всенощная. Елоховский Собор. Народ только собирался. Я поставила свечку около иконы Нечаянной радости и остановилась, потрясенная собственной внутренней тишиной. Я не знаю, сколько я простояла так, очнулась от легкого гула, который стоял в Соборе. Народу собралось уже довольно много. И вдруг меня неприятно поразил один взгляд. На меня в упор смотрел человек явно болезненный. Его тяжелый взгляд так мучил меня, что я не могла оставаться на месте, я отошла в другой угол, но его взгляд преследовал меня, не давал покоя, разрушая внутреннюю тишину. Я вышла из Собора, этот странный человек – за мной. Он не подходил ко мне, но все время держался невдалеке, как бы прогоняя меня. Я подчинилась, пошла по направлению к метро, и только когда я вошла вовнутрь, он оставил меня в покое. В тот вечер я ушла не только из церкви, я опять ушла от Бога. И опять меня, как былинку, закрутила в вихре жизнь. Так прошло три года. 126

И вот смертельно заболела моя мама. Моя жизнь дала трещину. Рушилось самое незыблемое мое основание. Несмотря на взаимное недопонимание мама была и остается для меня самым близким на земле человеком. И тогда я возопила к Богу: «Помоги!» И Он помог. Но воистину неисповедимы пути Господни. Бог помог мне тем, что вошел в мой дом, и остался в нем навсегда. Через некоторое время мама моя умерла, не пережив ее смерти, через две недели скончался и мой отец. В те дни у меня было смешанное чувство ужаса и интереса перед грядущей жизнью. Наверное, то же испытывают и младенцы, когда они рождаются на свет. Бог откликнулся на мой призыв и вошел в мою жизнь такой Живой и Близкий, что мне трудно было это вместить. Я взмолилась жалобно: «Ты пришел ко мне слишком рано, я еще не готова. Я слишком молода, я хочу еще пожить». И Он отступил. Тогда я испугалась: «Нет, не уходи. Никогда не покидай меня». И я сказала себе: «Я хочу быть христианкой». Как страшно мне было даже произнести: ХРИСТИАНКА. Ведь это быть, как ХРИСТОС, преломить себя в любви, как в причастии, никогда уже не принадлежать себе, как раньше. Я вновь пошла в Церковь. Но как трудно мне было войти в нее. Смысл литургии мне был не ясен. Церковно-славянского языка я не знала. Помочь было некому. В церкви всегда много народу, но все не смотрят друг другу в глаза. На все мои вопросы был один ответ: «Ты свечку-то поставь вон к той иконе и не забудь приложиться». Или иное: «Страмница, непокрытая ходишь, крестное знамение не так кладешь». Мне было душно в этой атмосфере, в которой не помещался мой мир, мир, в котором жили Мандельштам и Ходасевич, Ницше и Фрейд, Моцарт и Бах, «Битлз» и «Генезис». Стилизоваться под старину или под невежество я не могла. Я узнала Бога Живого, и я не могла поверить, что Он живет в умирающей церкви. Я искала живую церковь, которая не отвергала бы современную жизнь и весь накопленный опыт человечества, Церковь, в которой можно говорить на понятном мне языке. 127

В моей жизни я встретила настоящего апостола, который возвестил мне живую благую весть. Это очень интересный человек, православный монах в миру, и я когда-нибудь о нем обязательно расскажу. Часто с ним общаться я, к сожалению, не могла – он жил в другом городе. Я пожаловалась ему на свое отношение к церкви, и при расставании он сказал мне: «Я буду молиться, чтоб у тебя появились братья и сестры». И действительно, скоро я познакомилась с христианами из экуменической общины. Они действительно стали моими братьями и сестрами. Я прочла «Призыв» и даже не удивилась. Это было для меня нечто само собой разумеющееся, после этого оставалось только пойти и действовать. Тут, казалось бы, можно поставить точку, как в сказке: «…и они поженились». Но в жизни всегда за этим следует самое интересное. Так и у меня, началась реальная жизнь, жизнь с Богом, жизнь с братьями и сестрами. Начало большого пути. И первое, что я поняла для себя, это то, что знать о Христе и знать Христа совсем разные вещи. Христианство – это долгий и изнурительный путь, но это путь благодатный, ибо он ведет к Любви и Свободе. Но этот путь невозможно пройти в одиночку. Спасибо братьям и сестрам. Их пример вдохновлял меня, их реакция на мои слова и поступки помогли мне приступить к самопознанию. Я поняла, что самопознание никогда не должно превращаться в нарциссизм. Нарцисс рассматривал свое изображение не просто для констатации факта, что здесь у него уши, а там – рот или шея. Он со сладострастием исследовал каждую клеточку, каждый изгиб. Для христианина самопознание актуально в той мере, в какой познал его Господь. Это залог его свободы от природной предопределенности. В этом его исход в сверхприродный мир. Самопознание христианина должно походить на действия человека, собирающегося в далекий и нелегкий путь. Прежде чем отправиться, он в последний раз пересматривает содержимое своего рюкзака, оставляя все лишнее. Конечно, можно было бы взять с собой эту любимую вещицу. Но впереди трудный переход, и каждый лишний грамм поклажи скажется кровавыми мозолями на плечах. 128

Нельзя поступать со своей душой, как с избалованной собачкой. Многие заводят сейчас собак охотничьих или гончих. Держат их в малогабаритных квартирах, когда им нужен простор. Выгуливают их на бульварах, когда им нужны лес и поле. Кормят кулинарными изощрениями, когда им нужна простая и грубая пища. Странно смотреть, когда такое существо, волоча брюхо, тяжело дыша, недовольно плетется за хозяином. Вектор христианского пути пролегает от естественного к сверхъестественному. Но «я» человеческое все время кричит, жалуется, брызгая слюной, или вынуждает слушать то, как ему спалось или мечталось, упиваясь тем, что составляет его индивидуальность. Как вывести «я» из лабиринта собственных чувств, мыслей, как разомкнуть это замкнутое пространство, чтобы вместить Космос? «Я» нельзя обмануть. Конечно, можно попытаться воздействовать на него через разум – убедить логически, обложив его необходимой информацией, как ватой, но это будет только обман, эффект, иллюзия. «Я» останется качественно тем же. Это будет подобно дорогой ювелирной игрушке: разум – оправа для массивного камня. «Я» нельзя победить. Можно аскезой придавить «я» к ковру, подобно борцу-победителю. Но и это лишь иллюзия. «Я» осталось качественно тем же. Оно будет копить силы для сохранения и проявления своей самостности. «Я» можно изменить качественно, лишь растворив в Любви Божественной. Любовь – это самоотдача. Любовь никогда не требует себе внимания, пространства, почитания. Любовь – сама внимание, сама – предоставление себя в пространство для другого, любовь – само почитание. Вступив в Богосупружество, душа вместит Космос. «И туда, где нет любви, вложи любовь и найдешь любовь», – писал Святой Иоанн Креста. Человеку нужна любовь, простота, тепло, радость. Человек должен жить окруженный заботой близких, в семье. Но не всегда, имея реальную семью, человеку бывает действительно тепло. 129

Сколько в мире людей, обделенных любовью. Мне в жизни повезло, я обрела такую семью – это наша маленькая община. Все эти годы мы старались жить, вместе деля горести и радости. Наши встречи, в духе первохристианских агапе с совместной молитвой, чтением и обсуждением Святого Писания и других текстов, пением и братской трапезой, были для нас одновременно и школой, и личным творчеством. За многие годы накоплен большой опыт совместного преодоления внешних и внутренних трудностей, опыт живого единства в многообразии. Мы научились слушать и слышать себя, Бога, друг друга. И нам есть, чем поделиться. Мир отражается и в капле воды. Малые формы не отрицают вселенского содержания. Мы называем нашу малую домашнюю церковь – Экуменой, Вселенной, ибо наша главная задача, всегда оставаясь на христоцентрической позиции, научиться не ограничивать божественную реальность, каким бы непривычным для нас образом она ни выражалась. Жить, это все время быть в пути, где каждый шаг – это новое рождение. Ибо, как учит Апостол, кто почитает себя достигшим, тот ничего не достиг.

130

АЛЛА Я ждал Тебя. Я дух к Тебе простер. В Тебе – спасенье. А. Блок

В детстве меня не покидала уверенность, что в будущем, когда я стану взрослой, меня будут окружать удивительные, необыкновенные люди. Кто именно это будет, я представляла смутно. Может быть, начальство? Вырастая, слушая рассказы родителей и ближе знакомясь с людьми, облеченными властью, я разочаровывалась: нет, не они, это скучные люди. Но тогда кто же? Поступив в Московский архитектурный институт, я решила, что попала туда, куда нужно: творческая золотая молодежь, элита. Но и там интересы оказались неглубоки, а горизонты нешироки. Всего лишь студенческая среда. На втором курсе я вышла замуж и соприкоснулась с кругом так называемых «недорезанных аристократов» (на самом деле есть гораздо более аристократические круги). И там все было поверхностным, светским. Новизна исчезла очень быстро. Это тоже было не то… Алые паруса маячили где-то впереди. Я думала – вот дошью очередной туалет, займусь архитектурой, буду сидеть в библиотеке, добьюсь заметных успехов – в общем, осуществлюсь на профессиональном поприще, выйду в другой, более интересный и захватывающий мир (так думать об архитектуре в нашей стране можно только в студенческие годы). Но архитектура на самом деле никогда не захватывала меня. Захватывали по-настоящему только тряпки. Планы и мечты так мечтами и оставались. Розовые облака по-прежнему скрывали мою необыкновенную будущность. С детства я любила научную фантастику и читала популярные статьи в журналах «Знание – сила» и «Наука и жизнь». Получив самое общее представление о микро- и макрокосмосе, теории относительности и проч., я любила конструировать свои собственные космогонии. Только очень мне было жаль, что всех этих громад и глубин не видит во всей полноте ни одно разумное 131

существо. На мой взгляд, такое великолепие просто требовало какого-то созерцателя. Моим интеллектуальным кредо стало: «В мире нет ничего такого, чего не может быть». Чудо вполне реально, скажем, какое-нибудь переплетение пространства–времени, пятое измерение, прорыв кривизны, сквозь который вдруг вырвется проблеск иных миров… Чудо все время сторожило меня где-то невдалеке. Однажды моя подруга по институту (Царствие ей Небесное) призналась мне, что верит в Бога. Объяснять она мне ничего не стала, но моя мысль заработала в новом направлении и очень быстро пришла к выводу, что наличие природных диалектических законов никак не противоречит возможности существования некого Законодателя оных. Однако дальше чисто рассудочных заключений не пошло. Приблизительно в это же самое время ясно обозначилась жажда новых миров. «Мастер и Маргарита» сделали свое дело. Помню, как мы с мужем, разузнав, когда наступает майское полнолуние, «вальпургиева ночь», с романом под мышкой пришли на Патриаршие пруды, прочитали описание соответствующей сцены в начале, нашли указанную скамейку, сели и стали ждать, не произойдет ли чего-нибудь, не появится ли под липами какой-нибудь загадочный господин… Я ждала на полном серьезе и очень напряженно. Но ничего не происходило. По пруду плавали черные лебеди с красными клювами и все. А жаль. Мне было очень тесно в убогом четырехмерном пространстве–времени с его железным детерминизмом. Я желала и требовала у действительности, чтобы было что-то еще. Раз, стоя в лоджии дома в арбатском переулке (там жил мой дед) и глядя, как мимо бесшумно проезжают черные мерседесы представителей иностранных посольств, я подумала: «Вот здесь, везде и повсюду, в любой точке этого банального пространства должен быть выход в иной мир. Никуда не нужно идти. Все должно быть очень просто. Прямо тут. Только надо суметь выйти.» Я придумала себе очень смешную, но для меня вполне настоящую «веру»: 1. Все сказочные существа (гномы, феи, дриады и проч.) существуют на самом деле; 2. этого нельзя доказать, но и нельзя опровергнуть; 132

3. они не показываются людям, потому что те теперь материалисты, ни во что это не верят и не уважают этих существ; 4. а я хочу, чтобы все это было, значит, оно для меня есть. Это одно и то же, раз я верю. Мне было легче жить в таком расширенном, хотя и наивном мире. Хорошо помню, что в критические минуты жизни я всегда молилась. Именно Богу, тогда еще неведомому. Но потом всегда забывала эти свои обращения. Постоянной реальностью Он для меня не был. Мысли о смерти меня никогда особенно не тревожили, но однажды ясно представилась картина: я лежу под землей и знаю, что наверху происходит все то же самое, но без меня. Совсем без меня. Те же мои друзья и знакомые, и отношения между ними, а меня как не бывало, полный ноль. Но я где-то есть и это знаю – это было жутко. Итак, я училась в творческом вузе, вышла замуж, с мужем у нас были хорошие дружеские отношения, много общих интересов, общих друзей, но что-то… скорее всего, духовная направленность у нас была разная. (Сейчас, по прошествии многих лет, это видно отчетливо: он увлекся карьерой , и она ему удалась.) Вместе мы прожили три года, а потом расстались. Мне запомнился один ночной разговор с ним. Не помню, о чем шла речь, это не важно, но на какое-то мое замечание, не поняв моих мотивов, он сказал, без злобы, без раздражения, спокойно: «Все женщины таковы», – и отвернулся к стене. Словно молния пронзила меня, только черная молния, темное сатори, тихое прозрение: тотальное непонимание людьми друг друга, полное одиночество. Не то что вот с этим человеком мне не повезло, а с другим, быть может, повезет – нет, ни с кем, никогда. Острота потрясения со временем притупилась, но высвеченное молнией познание осталось… Вскоре после того, как я ушла от мужа, у меня завелся и мучительно тянулся совершенно бесперспективный роман. Я испытывала чувство абсолютной неизвестности и боязни совершить роковую ошибку: страшно было порвать с этим человеком – а вдруг это тот самый «суженый», а я, немножко не дотерпев, не дождавшись, не поняв его, вот так резко порву, а потом буду всю жизнь жалеть и кусать локти? Кто может мне подсказать и как 133

узнать наверняка, тот это или не тот? Где гарантия? Роковая, непоправимая ошибка – что может быть ужасней? А жизнь шла своим чередом. Мною по-прежнему владела страсть к шитью и выдумыванию новых необыкновенных фасонов и сочетаний. Мои творческие способности целиком поглощены были одним-единственным желанием – достичь совершенства в одежде. Но совершенство ускользало от меня, было недостижимо. Я завидовала древесным стволам, листьям, мхам, цветам и небу. Их форма, цвет, фактура завораживали меня. Я понимала, что подражать этому невозможно, вернее, лишь отдаленно. В то время у меня было два кумира в институте. Две девочки, которые не были моими подругами – они учились в других группах – но чем-то очень меня притягивали. Я с ними не общалась, только наблюдала со стороны. Тогда было время хиппи, цветочков и мини-юбок. Но эти девочки не «хипповали», юбки у них были умеренной длины и вообще туалет у них был довольно серенький. Но для меня они выделялись совершенно очевидно из всей расфранченной толпы студентов, непонятно чем. Потом я поняла – обаяние личности. Его не заменишь никакими фирменными тряпками. Мои потуги бесполезны – я никогда не сравняюсь с этими девушками – они внутренне богаче. Окончив институт, я стала работать по распределению, но выдержала недолго: не могла придумывать, рассчитывать, чертить, зная, что все это пойдет в корзину, а если и будет осуществлено, то кое-как. Я никогда ничего не могла делать, если не видела в этом смысла. Если смысл отсутствовал – автоматически отключалась жизненная энергия, и я делалась тупой и инертной. Пыталась объяснить все это в отделе кадров и в министерстве, на что мне заявили, что я наслушалась «вражьих голосов». Но все-таки перевели на другую работу, более человеческую. Где я продержалась несколько лет… Когда мне было 24 года, когда закончилась моя семейная жизнь, и я еще была студенткой, я впервые «услышала» Блока. Сердцем услышала: 134

…В темных расселинах ночи Прялка жужжит и поет. Пряха незримая в очи Смотрит и судьбы прядет. Смотрит чертой огневою Рыцарю в очи закат, И над судьбой роковою Звездные ночи горят. …Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный – Радость – страданье одно! …Всюду беда и утраты, Что тебя ждет впереди? Ставь же свой парус косматый, Меть свои крепкие латы Знаком креста на груди! От этих стихов на меня повеяло ветром дальних странствий – это донеслось до меня первое эхо «Призыва». «Роза и Крест», рыцарь-Несчастье – они станут потом моими знаками: Символ мой знаком отметить, Счастье мое сохранить… Это был канун весны 1974 года, «мокрый февраль». А летом у меня появился новый знакомый Володя. От него я впервые услышала о «лилиях полевых», которых одевает Господь лучше, чем царя Соломона. О, как мне было это понятно! К тому времени я была уже как созревший плод, готовый упасть, слова эти пришлись последней каплей: Тот, Кто сказал такое, говорит Истину. Во всем. 135

Володя познакомил меня с Сандром и его друзьями. Я обрела настоящую христианскую веру и вскоре крестилась. Все искания и предчувствия мои сошлись в одной точке, вот оно: я среди избранных не кем-нибудь, а Богом людей; нас объединяет один и тот же вечный и ослепительнейший смысл жизни – «мир блистающий», мир иной, вход в который повсюду, рядом и во мне. Нет больше бездны одиночества: мой Божественный Друг лучше меня знает и понимает меня, и главное, может помочь, роковая ошибка исключена. Совершенство облика возможно лишь в духе. Смерти нет, я не исчезну, без меня ничто не обойдется. Братство, духовная семья и отеческая забота даны были мне сразу, без мучительных поисков. Видимо, поэтому много лет я пользовалась этим, не замечая и не ценя то, что имела. Все это казалось мне чем-то само собой разумеющимся. Все прекрасные идеи были преподнесены мне на блюдечке с голубой каемочкой, мне оставалось только проглотить эти дары. «Призыв» рождался на моих глазах, я была свидетельницей и даже участницей зарождающегося движения и понимала это. То было безмятежное детство моего духа, и, как всякое детство, оно неизбежно кончилось. Я легко овладела свободной молитвой, без труда постигла логику Евангелия и быстро подпала тому искушению, о котором пишет Вл. Соловьев в своих «Основах духовной жизни». Я начала думать, что раз я стала верующей в стране, где шансов для этого почти нет, раз я так «хорошо» понимаю Евангелие и экуменизм, раз существует так много людей не понимающих и не принимающих это (даже среди христиан), то значит, я не такая, как они, я лучше с самого начала, я особенная, поэтому и нахожусь в таком братстве, которому, как мне кажется, предстоит большое будущее. Я не понимала тогда, что люди не слышат моей благой вести, потому что нет благости во мне, одна весть, голая информация, железная логика понятий. Только оставшись без духовного отца в 1984 году, я горько и недвусмысленно почувствовала ценой человеческих потерь, трагических потерь тех, кого терять не хотелось, что, в сущности, меня не интересуют люди. Мне было важно вывалить на них «правду-матку», а там – как хотят. Не примут – им же хуже. Но было и не только это. 136

Я родилась под знаком рыб – две рыбешки, плывущие в разные стороны – и противоречивость, порывистость, максимализм были основными составляющими моей натуры. Довольно-таки осложняющими мою жизнь. Особенно максимализм и особенно в отношениях с людьми. Как правило, раскрывшись навстречу человеку, ожидая от него только хорошее, чистое, честное – я получала отпор тем более жестокий, чем сильнее и безоглядней я на него полагалась. Впадала в другую крайность: все люди вокруг начинали казаться враждебными, злыми, чужими… Не хотелось ни общаться, ни дружить, ни жить. «Горемыка, что у тебя болит?» – когда этот вопрос впервые возник в сердце Сандра Риги по-настоящему, тогда только и родился тот Сандр, которого я знаю, и не раньше. До этого он был совсем другим человеком. Только через 12 лет после крещения понастоящему обратилось к Богу мое сердце. К тому Богу, который в людях, а не в моем только воображении. До этого я поклонялась Ему лишь разумом. Только теперь я поняла, что человеческие и богочеловеческие отношения есть цель и средство любого братства, дела, завета, если они истинны. Царство Божие – это царство любви, т. е. царство определенных отношений, а не определенных занятий. Если цель – любовь, то и метод – любовь же. «Иначе ты медь звенящая или кимвал звучащий». Чем я и была все эти годы, не видя и не понимая, что такое душа человеческая. Скажи мне – что хочешь себе оставить? – То, как умею любить – это хочу себе оставить. Скажи мне – что хочешь нового приобрести? – Как еще не умею любить – это хочу приобрести. И больше ничего другого тебе не нужно? – Нет, ничего другого мне не нужно. Так для меня теперь звучат стихи Улдиса Лейнерта. А как я понимаю «Призыв» теперь? Перефразируя Джона Стюарта Милля, могу сказать: «Идеальным следует признать 137

такое состояние человечества, когда нет кичащихся своими духовными дарами и способностями, когда никто не хочет возвышаться над другими тайно или явно и никто не боится выглядеть «простаком» рядом с теми, кому природой отпущено больше». И это совсем не просто – стать на колени сердца перед Богом в человеках.

138

НИКОЛАЙ Я постараюсь показать, что искренняя вера в воплощение всей полноты Истины в определенной церковной конфессии должна не отрывать ее приверженцев от других конфессий и религий, но подвигать на поприще экуменической деятельности, ибо Истина, которую познал человек, налагает на него ответственность за тех, кто не может ее принять. Экуменическая деятельность есть следствие осознания этой ответственности. Помню, какое неприятное впечатление произвела на меня беседа с одним моим единоверцем. С взором, от которого, казалось, вот-вот что-нибудь вспыхнет, он доказывал, что вся Истина содержится лишь в нашей церкви, а все иные вероисповедания – лишь ступени отпадения от нее. Впрочем, большую часть своих усилий он потратил зря, ибо и без того я во многом был с ним согласен, признавая истинность догматов и культового действия нашей церкви по отношению к другим церквям. Но меня покоробил вывод, сделанный им: почти все, кто не в нашей церкви, не спасутся. Я недоумевал, как он может принимать спасение, будучи уверенным, что большая часть человечества его не получит. Вслух я это не стал говорить, ибо он свой выбор сделал, и теперь такой же выбор должен был сделать я. Мне не хотелось верить, что многие близкие мне люди, которые исповедуют мусульманство, буддизм или лишены религиозного чувства, не смогут встать на путь спасения. И в то же время я не мог отказаться от того направления христианства, которое открыло мне Истину. Но, сознавая, что мне от чего-то придется отказаться, я пошел в храм. Причащали. Один из главных доводов моего собеседника в доказательство того, что другие не спасутся, заключался в том, что они не так причащались. И я верил и верю, что истинное причащение осуществляется здесь, в нашем храме. И в то же время я был мысленно с теми людьми, которые не знают, да и не узнают никогда истинного причащения. И тогда я дал обет никогда не причащаться. Ибо, если спасение невозможно без причащения, то я погибну вместе с теми, о ком думаю, а если возможно, то спасусь вместе с ними. 139

Я думал, что это был отказ, но это был не отказ, а вопрошание к Богу, и я получил ответ, и снял свой страшный обет. Таинство причащения открывает мое единство со Христом. Но мое единство с другими людьми открывает моя любовь к ним. И если я имею единство со Христом, то я и им открываю возможность приобщения к Нему, открываю им путь к спасению, даже если они не знают Христа. Тут я понял, какая это большая ответственность – быть христианином, ответственность за всех, кого любишь. Платон учил, что помимо земного мира есть высший мир – мир эйдосов. Если в мире земном люди противостоят друг другу, то в высшем мире они представляют собой единство – эйдос человека. Христианство это единство называет Любовью. Непонятный разуму догмат об одновременном единстве и различии Ипостасей Троицы понятен любви, ибо всякий любящий знает, что он одновременно и един с тем, кого любит, и разделен с ним, ибо, если нет другого, нет любви. Грехопадение есть утеря человеком своего единства в любви, породившее взаимную вражду, а вместе с ней – все наши беды. Искупление есть принятие Богом всей полноты человеческой сущности, включая и смерть – крест. И если на уровне земного мира люди все еще осознают себя отдельными индивидами, противостоящими друг другу, то на уровне высшего мира, называемого Платоном миром эйдосов, осуществилось единство всех людей со Христом. После искупления всякий человек по сущности со Христом един, но, как правило, он не ведает этого, ибо не знает собственной сущности. Христианский культ призван освятить человеческую жизнь, помочь очиститься человеку, дабы в этом очищении ему открылось его сущностное единство со Христом, единство в любви. И тогда он увидит смысл своей деятельности в проявлении этого единства в мире, единства всех людей во Христе. В нашем земном мире проявление этого единства осуществляется во Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, которая есть не институт, не иерархия, не конфессия – это все лишь надстройка над ней – это есть простое единство людей в любви к ближнему. 140

Задача христианства заключается не в том, чтобы обратить всех в свою веру, а в том, чтобы в нашем земном мире открыть единство всех людей, каких вероисповеданий они бы ни придерживались. Открывать единство через собственное очищение и обращение ко Христу и через любовь к тем, кто не знает Христа. Утверждение, что спастись могут лишь христиане, в сущности, глубоко антихристианское. Отсюда, смысл экуменической деятельности я вижу не в том, чтобы собраться всем религиозным деятелям и договориться об общих нормах вероисповедания, а в том, чтобы снять все барьеры недоверия и предрассудков, дабы дать восторжествовать любви. Поэтому даже самый последовательный приверженец определенной церковной конфессии, в чьей искренней вере сгорел эгоизм, не может не быть по духу экуменистом.

ПО-СВОЕМУ

ДМИТРИЙ, РОМАН, НАНА, ГЕННАДИЙ «Сегодня искусство в кризисе, общество в кризисе, такое чувство, что весь мир в кризисе. Может, единственная сфера, где еще возможен какой-то духовный взлет, – это человеческое общение», – считает музыкант и режиссер Дмитрий Суконнов, с которым мы встретились, чтобы поговорить о созданном им в Москве экуменическом театре «Коан». Их четверо. Режиссер, два молодых актера и актриса познакомились несколько лет назад на театральном фестивале в Выборге. И по сей день они работают в разных театрах, у них нет финансовой возможности существовать независимо, нет постоянного помещения для репетиций, но свое единство они твердо воспринимают как призвание и не теряют надежды со временем регулярно показывать спектакли. «Есть такая притча. Учитель начертил на песке прямую линию и спросил ученика: «Можешь сделать эту линию меньше, не дотрагиваясь до нее?» Подумав, ученик в ответ провел рядом с первой линией еще одну – большей длины. Так вот: коан – особый способ мировосприятия и мышления. Неожиданный с точки зрения логики поворот, сочетание несочетаемого, реплика, недоступная лишь рациональному осмыслению, рождают прорыв в новую реальность, открывают в человеке способность воспринимать невидимое.» Взяв метод этой восточной традиции за основу творчества, Дмитрий пытается воплотить его в музыке, слове, движении. В музыке он начал эти опыты раньше всего – играя в одной из ленинградских групп. И вот теперь – экуменический театр. Экуменичность, то есть вселенский охват в обращении к культурам разных эпох и народов. И еще – в желании гармоничного слияния усилий художника, музыканта, актера. То, что происходит на сцене, обговаривается заранее лишь в общих чертах. Текстысценарии возникают как некий сплав совместных размышлений режиссера и актеров над проблемами мироздания. «Это все возможно только потому, что мы с ребятами находимся в очень тесном общении», – говорит Дмитрий. Удачные импровизации закрепляются, переносятся из спектакля в спектакль. Сюжеты? 145

Греческий миф, восточная притча, а сейчас еще появилась идея сделать спектакль о погибших цивилизациях: Атлантиде, материке Божественных Царей, Лемурии. Мы беседуем, и Дмитрий в который раз подчеркивает: – И все же театр прежде всего музыкальный. Вселенная звучит… Музыка ближе всего подходит к невидимому. Кажется, еще чуть-чуть – и ты перешагнешь эту грань. – Музыка в спектакле тоже строится по принципу коана? – Да. Один играет в традиционно доступной форме, а другой, опираясь на нее, выходит в авангардную сферу. Мы используем и инструменты очень разные: гитара и гиджак, древнеарабский ребек и славянские языческие кугиклы. – А что из литературы оказало влияние на ваше творчество? – Когда-то давно – книги Гессе. Они уводили в свою реальность. Я просто забывал, что читаю книгу. Генрих Сенкевич. Благодаря его книге «Куда идешь?» я пришел к христианству. «Книга скорбных песнопений» Григора Нарекаци. Это вообще мой любимый поэт, его поэзия звучит у нас в спектакле. Раньше меня увлекала и философия. Я читал много русских философов, западных. Но потом, открыв Библию, почувствовал, что эта книга – ДО всей философии, выше человеческих умствований. – Коан помогает вывести зрителя на иной уровень восприятия, помогает ему почувствовать многозначность мира? – Да. У меня было такое чувство, что, сыграв спектакль, я становлюсь другим. Что-то происходит в духовном плане, хотя на конкретном уровне, может, и не все удалось. То, что мне довелось увидеть однажды, на просмотре в Исторической библиотеке, было лишь эскизом, прологом к спектаклю. Главное впечатление – истинная свобода и открытость миру и нам, сидящим в зале. Рассказывать о спектаклях экуменического театра – дело сложное. Интуитивное начало, не передаваемые словом ощущения значат здесь гораздо больше, нежели какие-то интеллектуальные построения. Лучше смотреть. Если кто заинтересовался, может увидеть «Коан». Ближайшее выступление – на рождественском вечере в Центральном Доме художника на Крымском валу, 25 декабря в 19 часов. Беседу вела Мария Таривердиева. 146

*** (Из программки экумена-театра) ОДНА ИЗ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ВЕРСИЙ СПЕКТАКЛЯКОАНА «ОБЕРЕГ ОТ ФИЛОСОФСКИХ СПЕКУЛЯЦИЙ» ИЛИ «ЧТО У БОГА НА УМЕ, ТО У ДЬЯВОЛА НА ЯЗЫКЕ» ИЛИ «ПРОКЛЯТИЕ АТЛАНТИДЫ» Театр руководствуется принципиальной неразрешимостью действа-коана. Ключ к действу находится не в уме, а в сердце, не в Прошлом, а в Настоящем, не в размышлении, а в живом обретении. Некий монах (просто человек), покидая двухсторонний мир, созданный по образу и подобию монеты, пробуждает некоторые духовные (недуховные) сущности и вступает с ними с сакральное состязание, в котором ему позволяют одержать победу. Он становится жертвой своей трагической победы. Одержимый гордыней духовного успеха он не устоял перед соблазном стать учителем и захлебнулся мраком самодовольства. В какой-то момент он чувствует, что за таинственной Игрой, участником которой он стал, некто наблюдает. И этот «некто», Властелин прошлого, отправляет душу (недушу) монаха в великое путешествие по давно умершим цивилизациям и мирам… Мы не иллюстрируем события. Мы позволяем им случиться прямо на сцене, отпуская их на свободу. Мы не сочиняем музыку ради стихов или стихи ради музыки. Мы не ставим танцы ради музыки и стихов. Но, когда стихии музыки, слова и танца обретают одно направление, происходит их тайное превращение в особый способ передачи знания (не-знания), который позволяет видеть то, что не видимо, слышать – неслышимое и ощущать – неощутимое. Экумена – не театр, театр – экумена.

147

ВОЛОДЯ ДЗЕН-БАПТИСТ Когда у людей случается день рождения, они обычно созывают гостей. Или идут в ресторан. Или в театр. Или в библиотеку. Или тупо напиваются. От темперамента и состояния души зависит. А Владимир Теплышев (в тусовке хиппи 70-х известный как Дзен-Баптист) устроил выставку хипповых прикидов, пошитых им за последние двадцать лет. Увы – однодневную. Но – обещает устроить новую. При первой же возможности. – В культуре хиппи прикиду (одежде) всегда уделялось большое внимание. Прикид давал возможность сразу узнать «своего», в каком бы городе, в какой бы части страны ты его ни встретил. А поскольку путешествия были обычным способом времяпровождения хиппи, это было весьма немаловажно. Теперь эти опознавательные знаки известны всем: джинсы-клеш, ксивники, хайратники, стягивающие обязательные длинные волосы, пацифики – иногда нарисованные шариковой ручкой, но чаще любовно вышитые – на спине, на груди или где придется. С одной такой встречи Дзен-Баптиста со «своим» и началась его неординарная даже для нонконформиста 20-летняя «карьера» хиппового портного. – В 73-м году я вышел из «Столбов», и у меня было довольно таки унылое состояние – все-таки 10 месяцев в дурдоме (1). И вдруг встретил человека, поразившего меня своей одеждой, – это был Костя Манго, довольно известный хиппи, ставший потом кришнаитом (2). Образ, который создавала его одежда, меня потряс. Я с ним тут же познакомился и узнал, что сам Костя Манго и его друзья – молодые хиппи, что тусовка называется андеграунд. Я сразу спросил, сам ли он пошил свою одежду. Он говорит: «Нет. Шила Царевна-Лягушка». А Царевна-Лягушка была одной из первых, кто шил одежду для хиппи (она потом уехала в Америку и там погибла). Я был настолько ошеломлен, что за ночь сшил себе полный комплект: это была куртка, сумка и вот эти клеши. Наверное, они были самыми большими клешами в Москве. Полметра шириной. Они потом для меня стали ритуальными штанами. У меня, конечно, была и другая одежда, но в самые ответственные поездки (3) я надевал старую. Такой был ритуал. 148

Вообще, символике уделялось большое внимание. Дырку ты не просто штопаешь, ты ее заделываешь так, чтобы одновременно изобразить какой-то знак, символ. Вот здесь у меня над коленом – стрелка, направленная вверх. Для того, чтобы понять, что она обозначает, надо вспомнить, как проходили тогда сейшена. Организаторы снимали какую-нибудь столовую, и там играла рок-группа, ну, предположим, «Рубиновая атака» или «Машина времени». Вот представьте себе такой сейшен. Все дэнсают, я тоже. И вот я танцую и думаю: «Ну ни фига себе, как же я заторчал, что уже пот по ногам течет! Да, но почему пот у меня течет не вниз, а вверх?». И тут до меня доходит, что это таракан, который от громкой музыки и толчеи решил спастись на моей ноге. Поймать его не составило труда, но так как я пацифист и не могу убить живое существо, пришлось выкидывать его в окно. Это вошло в историю: стрелка, вышитая на ноге, – пот, который течет вверх. Это главная отличительная черта хиппи: одежда обрастает, принимает другие формы, наполняется знаками, при расшифровке которых можно рассказать собственную историю. Дзен-Баптист показывает на куртку, пошитую из лоскутов материи. – Кусковой способ шитья известен всем народам. У меня есть одеяло, которое пришло сюда по ленд-лизу во время войны. Так вот, одеяло это сшито из кусков, примерно так же, как шили у нас в деревнях. Берутся старые вещи, режутся, и из них делается новая вещь. Заметь, что это еще и экологически чисто получается, безотходное производство. Кстати, оказывается, самые первые буддийские рясы тоже были пошиты из кусков. Мы ходим по выставке, разместившейся в трехкомнатной квартире, отданной одним из московских ЖЭКов для культурных мероприятий. – Это анорак. То есть куртка, которую снимают через голову. Вот большой карман на груди. Если его используют альпинисты, здесь может быть коньяк на случай замерзания и натуральный шоколад, горький. Здесь – табак. Рукава делаются длинными, длиннее пальцев – ты их опускаешь, и тебе не нужны рукавицы. И, конечно, перепонка, закрывающая горло. С точки зрения эстетики анорак экзотичен. Нет разреза посредине – нет и симметрии. Ну и, конечно, он очень функционален. 149

Это первая моя сумка. Здесь есть раннехристианский символ церкви – корабль. Пациф – это наше дело. А это такой флаг разноцветный – вера, надежда, любовь, но любовь из них больше (1 Кор. 13 гл.). Универсальная накидка. В дождь ты надеваешь ее поверх куртки, застегиваешь две пуговицы. На ночлег подстилаешь под себя, чтобы тепло не уходило. А на пляже – другой стороной. Сделана она из кусков тех вещей, которые я тогда шил. Получилось такое панно. Вот три ступени. Хиппизм – это освобождение от социальных условностей мира, моральных, культурных условностей. Вот человек освобождается, но он еще никуда не пришел, он просто откинул все. Вот эта вторая ступень – это поиск. Ты освободился – но для чего? Начинается самообразование – общение, тусовки, поиск. Поиск себя и поиск своего пути. И вот третья ступень – это только начало пути. А начало пути – это посох и сума. Есть такое философское понятие: если у тебя есть посох и сума, то есть ты осознанно пришел к такому понятию, как посох и сума, – ты богат. И тогда звучит призыв: «А готов ли ты идти в путь?» А здесь проходит мотив, очень важный в хиппизме, когда милитаристские вещи как бы гасились (4). Эта пограничная шляпа была мною выпрошена у пограничника именно в тот самый момент, когда в Термезе накапливались войска для интервенции в Афганистан. Я ее покрасил и превратил в совершенно другую вещь. Милитаризм погашен хиппизмом. Или сумка вот эта, бэг. Он сшит из специального брезента, который пришел во вторую мировую войну с английскими пушками. Шитье – мое призвание. Но просто так, чисто эстетически, от фонаря нельзя создавать вещи. Все они рождаются изнутри. Поэтому я выставил здесь книги и журналы, духовные основы наши. Вот сборник «Альтернатива». Здесь собраны все лучшие статьи о хиппи из советской и западной прессы. Как положительные, так и отрицательные – может, помнишь, как мы раньше выискивали крупицы полезной информации в ругательных материалах? Сделал я его в 76-м году. Всего было три экземпляра. Один пропал, один – у Миши Бомбина в Риге, один – у меня хранится. Эта книга – о чайной церемонии японской, это очень важно – чай, встреча, все эти дела. Потом – Генри Торо, «Уолден, или Жизнь в лесу». 150

Это была программная вещь хиппизма на Западе. Затем даосская литература. Еще Евангелие в детских рисунках, немецкое издание. Это очень близко мне было по теме и по душе. – В этой одежде вообще преобладают монашеские тенденции, а не ЛСДшные. (5) – А у меня и был монашеский период. Когда я был в одной тусовке – ну, теперь это уже не секретно, об этом можно говорить, – это был монашеский орден, я был членом этого ордена (6). Я пять лет с ней прожил, и это наложило свой отпечаток. Аскетизм, глубокая философия и одиночество. И это есть образ странника, это не просто путешественник, это человек идущий, человек дао. – А много осталось сейчас людей – тех, кто тусовался в начале 70-х? – Ты знаешь, когда нет центра – неизвестно. Когда появляется причина для встречи, мы начинаем видеть друг друга. Молодежь тусуется на Гоголях. А так все порознь, все свою жизнь ведут. Может, это и неплохо. ГБ в 70-е годы, когда занимались нами, действовала по шаблону: кто лидеры, где «политбюро»? А этого никогда не существовало. Все было спонтанно. Если ты сегодня в ударе, значит, ты верховодишь. А завтра тебе по фигу, ты угас, решил отдохнуть, ты в сторону ушел. Потом произошло выхолащивание, началась массовая мода на хиппизм – году в 76-м. И наши разбрелись кто куда. Но по образу жизни мы остались хиппи. – Что это значит? – Ха! Что это значит? Это прежде всего мое социальное отношение к людям. Я знаю, куда мне не надо ходить, с кем мне не надо дружить, и я знаю, так сказать, свои пажити. Я чувствую своих людей. Это наработанный опыт и образ жизни, естественно. Свое отношение к труду и т. д. В своем лице я поднял хиппизм до сакрального уровня (7). Я человек свободный – что хочу, то я и беру от этого мира. Но горе мне, если я из своего опыта сделаю учение. Когда я становлюсь учителем, это очень чревато. А это то, что сейчас происходит. Сейчас очень много учителей, которые делают свое учение, свою тусовку. Все, они уже погибли. Пока мы ходили да беседовали, в самой большой комнате играли и пели. Вездесущая Маргарита Пушкина раздавала тусовке выпущенные ею сотоварищи хипповые журналы «Забриски 151

Пойнт» и «Easy Rider». Я немного пожалел, что не носил в молодости длинные волосы и протертые джинсы. Хотя у каждого, конечно, своя жизнь, чего уж тут… Ну, короче, вздохнул я. А Дзен-Баптист не вздыхает, он шьет себе. Его молодость продолжается. Влад Тупикин Справочный аппарат (1) Во времена торжества исторического материализма власти не любили не только диссидентов, открыто сопротивляющихся им, но и всяких «странненьких» – хиппи, рок-музыкантов и др. Всех их – независимо от наличия болезни – часто сажали в спецпсихбольницы, а там кроме моральных подвергали еще и физическим пыткам – после уколов некоторых препаратов «пациенты» испытывали ужасные боли, приобретали хронические заболевания внутренних органов и т. п. (2) Отличие кришнаитов от хиппи состоит в том, что первые – члены Общества сознания Кришны, т. е. приверженцы определенной религии, одного из ответвлений индуизма; хиппи же – социальное явление, молодежная культура, своеобразная форма протеста. Случалось, что хипы становились кришнаитами, но кришнаиты хипами – никогда. (3) Ответственные поездки у хиппи – зачастую то же самое, что ответственные поездки у всех остальных. Например, в Ригу, на свадьбу к другу. (4) Хиппи пропагандируют всеобщую любовь – ненасилие, отсюда их пацифизм, в частности, нарочитое стремление придать иной смысл милитаристской атрибутике. (5) Психоделические (ЛСДшные) тенденции в хипповых прикидах характеризуются использованием ярких чистых цветов, четко отделенных друг от друга, имитирующих видения, возникающие при приеме галлюциногенов (в т. ч. ЛСД). Монашеские тенденции отличаются большей строгостью и скромностью оттенков и деталей. (6) Дзен-Баптист еще в 70-е годы состоял в Ордене христиан-экуменистов, который не был чисто хипповской тусовкой. По 152

его мнению, увлечение всевозможными Орденами вовсе не было характерно для хиппи. (7) Дзен-Баптист понимает сакральность как личный интимный опыт. Этот опыт говорит ему, что после 40 у человека обычно появляется неприятие собственной молодости, он начинает проклинать ее. А это неверно, это все равно, что вырвать нижний этаж из здания. Настоящий хиппи – отверженный, он постоянно пребывает в экстремальной ситуации, а в экстремальной ситуации часто приходит откровение. Важно его не пропустить. Так говорит Дзен-Баптист.

Виталий Оцикевич. 13. 5. 1975.

Зося Беляк

Юзеф Свидницкий в день освобождения

Владимир Френкель

Сандр Рига, Татьяна Горичева, Елена Ком с дочкой Катей, Ирина Языкова.

Встреча в подмосковном Ядрошино. 1990.

Слет в Подосинках. 1991.

Житомир. 1991.

Нина Копцева с юным экуменом Тимой.

Чаша мира. Москва, Историческая библиотека. 1991.

Экумена-театр. Геннадий Касьянов, Нана Ахолайя.

Спектакль-коан. Режиссер Дмитрий Суконнов.

Жертва – Роман Клементьев.

Володя Теплышев и отец Юзеф.

Молитва о единстве. Церковь св. Людовика. 1992.

Школа экуменизма. Храм Косьмы и Дамиана. 1992.

РОК-ОТВЕТ

ЕВГЕНИЙ В целом, с рок-музыкой советская общественность сейчас смирилась. Я не застал то время, когда милиционеры соревновались со «стилягами» в беге на короткие дистанции или, позже, хватали на улицах «волосатиков», однако период терпимой хулы помню достаточно подробно. По свидетельствам средств массовой информации, бойких, опрятных девушек из комитетов ВЛКСМ, наша молодежь тогда строила БАМ, осваивала Нечерноземье, ударно училась, с воодушевлением исполняла свой долг по защите социалистической Родины. У нас было хорошо, даже удивительно, как сильно нам повезло с рождением в великой стране Советов. Запад загнивал… Там жили проходимцы, гангстеры и проститутки. Правили ими корыстные, порочные старцы, заинтересованные в получении сверхприбылей, которые они вместе со своими семьями или без них прожигали потом на Карибских островах и в Лас-Вегасе. Они там всех купили, запугали наемными убийцами и спаивали пролетариат, глушили порнобизнесом, чтобы он сидел и не пыхтел. Если же терпение трудящихся лопалось по причине безмерной эксплуатации, то нам телевидение показывало, что с ними делала полиция. Про бедных негров я не говорю. Хорошо, что у нас армия крепкая и граница надежно охраняется, иначе мы давно уже сами были бы, как негры… Тем не менее, когда я увидал фирмовые джинсы и послушал пару битловских песен, понял, что для душевного комфорта мне пока более ничего не нужно. Почему? Не знаю. Просто понравилось. Знаете, бывает, выбираешь себе вещи вроде совсем не плохие, но и не очень хорошие. И как-то даже не ясно, что нужно отыскать в серой веренице посредственности. А потом вдруг увидел японский кассетник, сразу: «Ух-ты, класс машина!» Мастерство заметно. Понимаете, даже у самых невежественных провинциальных подростков складывается какая-то система ценностей: свойство это замечательное, пожалуй, человеческое. Люди в любом положении что-то ставят перед собой целью, идеалом, а что-то осуждают, презирают. Мальчишки ценили веселую, резвую смелость, старались ее представить окружающему миру и 157

противоположному полу. Отечественная легкая промышленность, музыкальная культура, род занятий, предлагаемый взрослыми нам по молодости, очень слабо реагировали на подобные нужды, поверьте, а точнее говоря, просто не имели их в виду; у них были свои дела. Почему-то все желали нас поставить в какое-то странное положение нам не свойственное, где оставалось только потеть и стесняться. А стоило пошевелиться, почесать затылок, сразу назидательный голос или обиды, вот, мол, я тебя замучилась растить, воспитывать и одевать, а ты, паразит, так себя ведешь! А как я себя веду? Разве я нанимался в воспитанники! В джинсах можно было сидеть, где хочешь, играть в футбол, ходить в кино, в магазин и на танцы. Во времени вид у них становился только лучше. А музыка «Битлов» действительно производила во мне непосредственное данс-движение. Что делать, но в наших песнях явно не хватало скорости, удара, а если их пытались задать, так почему-то получался марш. Потому мы отвратили от них наши головы, чтобы слушать рок-н-ролл, однако тут же оказались в конфликте с государством. Оно нас терпело, или, скорее, не знало, но выражало отчетливую классовую неприязнь. Ладно, отсутствовали пластинки и информация; крупицы ухитрялись собирать из обличительных фильмов, ловили оригинальные номера, идущие в качестве заставок к музыкальным и информационным передачам, был, наконец, черный рынок. Однако, откровенную рок-музыку транслировали лишь подрывные антисоветские радиостанции, а джинсами, пластинками, сигаретами заманивали молодых дураков агенты ЦРУ. Правда, постепенно ситуация менялась, дрейфовала. У нас народ такой ушлый; все кивают, соглашаются, а поступают по-своему. Так что пресса говорила осуждения, но народ «хипповал». Если теперь в метро какой-то красноносый ветеран цеплялся ко мне: «Во, патлы отрастил, вшей, небось, полно… иди, иди, вон там сдают волосы, по рублю…» – то симпатии публики были не на его стороне, а доброжелательная рефлексия типа: «А что, дед, ты уже все сдал?» – вызывала дружный смех. Правда, совсем недавно, я наблюдал, как два больших морских офицера, услышав подобный диалог, исполнились гнева, заломили парню тонкие ру158

ки и поволокли в милицию со словами: «Ты как, сволочь, с ветераном разговариваешь!» Парень вяло улыбался, потому что страдал за свободу. И вот грянула гласность. За падающим тряпьем лжи и недомолвок обнаружилась масса интересных вещей, в частности, добрые десятки готовых, вполне профессиональных групп, способных быстренько напеть два-три больших диска симпатичных песен, способных, в свою очередь, расходиться миллионными тиражами у нас и представлять живой интерес для Запада с его полвековой рок-культурой. Видимо, произошло очередное русское чудо в духе «Левши» Лескова. Тем не менее поклонники рок-нролла могут быть довольны – жить стало дешевле. Противники примолкли, оставив термины «дикость», «вульгарность», «агрессивная экстатичность», «хамье»…, безнадежно махнули рукой – пускай пропадают; или из опасений быть побитыми, которые, к сожалению, не лишены реальности. В некотором затруднении находятся критики, которым пристало по роду их занятий совместить по возможности явно буржуазного происхождения рок с традициями соцреализма. Видимо, сейчас они отыскивают рок-нролл в нашем богатом фольклоре, отделываясь пока от дотошных журналистов общими местами, например: «А ничего, мне у них тоже кое-что нравится». Другие развивают эту мысль: «…важен талант! Классическая ли, эстрадная музыка хороша или плоха в меру талантливости ее автора. Там (в роке) тоже есть хорошие вещи (спасибо!)». Наконец, третьи, рефлектируя, уже дают синтез культур: «Да, рок, по-видимому, элемент культуры… Нам известны молодые люди, которые начинали с «Deep Purple», «Pink Floyd» и заканчивали Бахом и Рахманиновым. Важно начать слушать музыку…», т. е. имейте терпение – вы будете у нас! Ну а что же такое рок-музыка и почему она так много места занимает в эфире? Похоже, на этот вопрос мы ответа не дождемся, потому что сразу наталкиваемся либо на индивидуальный вкус, либо обнаруживаем самодостаточную традицию. О вкусах не спорят, а самодостаточному ничего не нужно. Конечно, Мак-Картни не Моцарт, но последний и не Бетховен также. Более того, мы должны различать в индивидуальном творчестве автора, которое, 159

как правило, неоднозначно. Каким образом? Сократ приставал к софистам, требуя разъяснить казалось бы очевидные вещи. Почему прекрасное прекрасно? Не нужно перечислять красивые предметы, в чем ты, Гипий, безусловно, преуспеваешь; разъясни прекрасное в себе, ибо каждый из многих твоих примеров содержит этот единственный вопрос. Зачем вместо одного ставить их сразу целую кучу. И добрая старость, и воинская доблесть, и почтительные сыновья, и юная дева, и многое-многое другое, ниспосылаемое богами, не устранит мой вопрос, Гипий, – почему они прекрасны? Каков же нужен метод, чтобы уметь оценивать впервые? Обратиться к духу. Какую тональность хотел выразить автор той или иной вещью? Если мы его поймем, оценим меру его удачи. Уметь слушать автора в произведении… Ведь это, как минимум, диалог на равных, не так ли? Итак, вопросы к очевидному. Типичный рок-гигант рок-группы содержит 6–10 песен, из них 1–2 медленные. Есть, конечно, исключения, в частности «Битлс» сюда не подходит, и «Машина времени», но эти особые случаи мы оговорим. В большинстве своей продукции рок поставляет нам громкие, быстрые, ритмичные композиции. Почему? Сказать, что «крикуны» по-другому не умеют, будет ложью. Есть чудные блюзы, есть великолепные баллады, жестковато исполняемые, но вполне лиричные. Повторяю, самые «металлические» группы одну-две песни включают в диск. Возьмите классические «Пепл», «Назарет», или наши «Кофе» или «Арию»; умеют и отлично делают, только предпочитают стремительный ритмовый напор. Почему? Почему непременно, сознательно-бессознательно нам навязывается жесткость, сила? Почему так часто в альбомах они держат мечи и наносят удары каратэ? Давайте посмотрим одну сходную ситуацию, не имеет ли она к нам отношения. Когда мы повышаем голос? Например, при встрече с ложью. Причем здесь так, если нам ближний врет и на замечание не реагирует, мы можем молча немного потерпеть, поскольку по свидетельству Достоевского этот человек в дальнейшем стерпит и нашу ложь. Однако часто бывает, что промолчать 160

нельзя, ибо обсуждаемые вещи существенно важны. Потому вы стремитесь достичь истины или же хотите оборвать ставший бессмысленным разговор, но собеседник вас не отпускает, умоляя, цепляется за рукав, усаживает на стул и, честно глядя в очи, достает-таки опять из кармана омерзительного вида макарон, тянет руку, чтобы повесить вам на ухо… Тут ведь можно заорать! Но крик будет еще более страшным, если речь-то шла о святом, а лжет твой отец, учитель… Как-то на телевидении у Маргариты Алигер спросили, не мучит ли ее совесть перед смертью после того, как она в известный период подписала донос на собрата по перу. Поступок писательницы на ее совести. Но вот после выступал Виктор Розов и, ломая руки, вопрошал зал: «И это спрашивают наши читатели?.. Ведь мы же интеллигентные люди!» И далее, поясняя поступки тех, кто подписывал доносы, сказал: «…Был страх, даже ужас…» Вот ведь как банально. Опять же, тот же Федор Михайлолвич Достоевский полагал, что человек врет, когда боится, – это мы знали и без Розова. Но новость та, что, оказывается, имеется столь великий страх, когда честность невозможна и ложь оправдана. Но!.. Но тут начинается реакция, которая в психологии именуется детским негативизмом. Наивный молодой человек, неискушенный в жизни, закричит: «Где же последовательность? Нацисты уничтожили множество людей на войне, тогда что, не было страха? Зачем же мы так упорно отыскиваем военных преступников, предателей, которые наверняка боялись за свою жизнь? И что же это за люди такие героические наши подпольщики, которые выдержали ужасы гестапо, приняв там мучительную смерть, о чем вы столь много пишете? Но ладно! Вы посмотрите, что делаете. Разве, оправдав ложь хотя бы в атоме, мы не подложим бомбу под все здание бытия? Ведь относительная истина сделает жизнь блудницею, в которой поплывут, размоются такие понятия, как любовь, верность, смысл…» Чем защититься ребенку, если вы, хотя бы косвенно будете утверждать его в подобной жизни? Ему нечем защититься, у него только одно простое «нет!». И это слово, это движение его души он прокричит истошно, до срывающегося, хрипящего стона, до клокота пены в горле… 161

Ребенок, доверяющий своему вопрошению жизни, обладает чувством истины, поистине уникальным. Помните евангельское «будьте как дети»? Взрослый человек в детском коллективе, новый учитель в классе, как артист перед взыскательнейшей публикой. Мальчишка, забившийся в угол на шумном дне рождения многое подмечает поверх тарелки с наваленными сладостями, прежде всего стереотипы. Телевизионные тетенькины улыбки, бодро-громкие дяденькины голоса, дежурные фразы, спасительный ритуал смены блюд, откупоривания шампанского обнаруживают некую напряженность, подобную боязни пустоты. Молодой человек видит, что чего-то не хватает, беседа проваливается в злокачественные паузы, а то и просто вырождается в фальшь, тошнотворный улыбчивый обмен враньем. Но пусть последнего нет, спектакль, даже блестящий, все равно распознается. Гости изображают радушие, но не имеют его, за исключением, быть может, того толстого неряшливого дядьки, что пришел поесть. Ну и так далее. После ускоренного потребления спиртного все приходит в норму, но нашего героя выгоняют спать. Маленький гражданин мира не получает представления об ужасах жизни при рождении; в дальнейшем родители, как правило, защищают его от невзгод и даже стараются привить общий оптимистический взгляд. Что же вы хотите, если ребенок переполняется ощущением жизни в себе и начинает очень строго судить всякие ее ограничения. Ограничения свободы своей и других, взрослых людей, которых он судит по себе, должны иметь высшее, абсолютное обоснование, иначе неприемлемы. Зелеными яблоками нельзя объедаться, потому что умрешь; в прочих случаях, даже сулящих наказания, возможны варианты. Мундир на дяде оправдан, как скафандр, если нужно отправиться в воздух с жесткими рентгенами, или перед лицом врага, т. е. на солдате, чтоб наши по ошибке не прибили. Мундир же на чиновнике – нонсенс, фигура сродни Белочкину или сельскому аристократу в «каменных воротничках», Павлу Кирсанову, смешному человеку в глазах Базарова. Далее, жертвы, лишение хлеба, сна, мороженого, принудительный физический труд оправданы перед лицом тяжелейших человеческих страданий, т. е. для медика, для милиционера, в про162

чих случаях должно быть соответствующее удовлетворение в награду. И т. д. Детская серьезность явление редкое, мимолетное, в свободном виде появляется там, где оперируют с жизнью в целом. Дети могут слушать посторонних взрослых именно в этом смысле; тут работает нечто вроде доктрины ядерного устрашения. Другие ситуации, игровые, несерьезные, обусловлены совместным выбором границ. Игра – понятно. Мы сами задаем систему координат, устанавливаем приз, пусть даже потешный, и затем осваиваем пространство конкурентным способом, наперегонки. В понятном и доверительном мы можем смело пробовать свои силы, пусть небольшие. Если взрослые обращаются к нам по-игровому, значит они действительно учитывают нас как детей, какими мы себя видим. Мы должны пробовать наши силы и своим языком находить граничные условия. Все прочие претензии на внимание требуют особого мифологического языка… Как же быть детям с непонятными покушениями на их свободу? Жизнь слишком интересна, чтобы долго изображать пустую серьезность; апатия, во взрослом смысле, также им не свойственна. Свобода оказывается единственным целостным выражением их жизни, условием, которое они предъявляют миру, как маленькие люди. Да они все меряют свободой! Любой дядя, недостаточно веселый, уже под подозрением. «Хмырь» представляет реальную опасность. Если он в жару носит костюм и галстук, говорит без вздохов и сидит манекеном, то ему, очевидно, не хватает чувства жизни. Нужно его расшевелить, родить в игровой ситуации – наверняка, он играет! Ну а дядя между тем никуда более рождаться не желает, задает уроки, а севши на кнопку или достав жабу из портфеля, много не говоря, хватает за ухо, заставляет класс на перемене стоять смирно, уроки дополнительные организует… Изо дня в день совсем без юмора он бормочет свою сухую муру, безжалостно лепит за нее двойки и родители дома бранятся, не взирая на то, что школа давно уже превратилась в барщину, быть может, нужную им или стране, но никак не отроку, увядающему за партой… Ну и если, наконец, в обозримом пространстве вообще не видно живых людей, но лишь серые толпы дисциплинированных Белочкиных, что тогда? 163

А тогда происходит классическое – «распалась связь времен». Детское, непосредственное, живое ставится перед необходимостью выбора: «быть или не быть». Быть, как неживые взрослые, сломав свое «плохое» детское, или же сохранить его, отвернуться, спрятаться, закрывшись наглухо, до гроба, а им всем высунуть язык и скорчить отвратительную панковскую рожу… Наверно, нужно привести примеры. Надеюсь, что любители рока меня уже поняли вполне, дилетантам же предлагаю взять пластинку из новой выплеснутой перестройкой музыкальной волны и послушать слова песен. «Круиз», «Черный кофе», «Август», «Машина времени» и прочие, и прочие – всех не усмотришь – о чем они поют? «Мираж в пустыне одиночества», «все это ложь», «тайна», «смерть», «кукол дергают за нитки – на лице у них улыбки», «все они марионетки», «город, где совершенно нет людей, лишь зеркала!», «лучше пойти на дно». Достаточно? Между прочим, это все под рубрикой «Говорят дети». Сделаем, однако, маленькое отступление касательно «металла»… Помнится в школе у нас была учительница, мягкая, кроткая женщина, которую мучили все классы. Однажды на уроке я ее тоже решил довести, что мне удалось совершенно. Бедняга вытурив меня, долго не могла успокоиться, пыталась вызвать осуждение хулиганства у старосты, нескольких отличников. Я же стоял под дверью, слушал крики взволнованной женщины и периодически просовывал голову, примирительно просил гнусавым голосом Карлсона, который живет на крыше: «Спокойствие, только спокойствие!» Класс был доволен, я тоже, учительница, разумеется, в бешенстве. Потом я отошел в место гарантированной свободы, туалет, и, размышляя о последствиях, совершил любопытное умозаключение. Хорошего было мало, поскольку в моем багаже подобные истории значились. Могли в принципе турнуть из школы, а я, вообще-то, собирался в институт… Налицо был могущественный репрессивный аппарат, способный существенно подпортить мою жизнь. Но и свободы терять не хотелось. Тогда я подумал: «Ну что такое институт и все прочие соображения карьеры; 164

ведь не убьют, а остальное – не важно!» Ощущение свободы от этой мысли было восхитительным, хотя и потребовало некоторого усилия над собой. В последствии его совершать было легче. «Переступи порог, и ты Войдешь сюда», – поет «Черный кофе» весьма злорадно. Дело в том, что раз оперевшись на смерть, ты вынужден искать ее в дальнейшем. Свобода, сообщаемая смертью, велика, но она же требует ее близости. Думаю, счастье рокера, летящего ночью за сто по пустынной дороге, заключается в чувстве близкой смерти. Над гибелью, оказывается, можно парить – это первое впечатление того, кто не страшится в нее взглянуть. Если судьба малое время хранит шею рокера от крутого разворота, то скоро следует впечатление второе; он замечает – его боятся! Способность пародии, своего рода универсальный игровой язык, основывается на детской наблюдательности. Мальчишки нашли шляпу, нахлобучивают кому-то на голову; тот охотно строит физиономию, расставляет руки, по-деревянному шагает перед публикой. Ребята покатываются: «Такой идет – ноги как палки, тын-тын…» изображают пьяного, толстого, бандита, милиционера, дистрофика, педагога, естественно. Особенно смешно, когда действительно подмечаются живые черточки знакомых людей. Кто-то волочит ноги, другой старенький «седою трясет бородой»… При добрых отношениях все кончается смехом, в случае конфликта раздраженный, озлобленный молодой человек точно бьет в больное место и видит в том справедливость. Хромой превращается в урода, наивный в придурка, толстая в свиноматку… При недобрых отношениях также вспоминаются все грехи, однако, не похристиански. Откровение греха всегда и откровение власти. Уязвив, легко поработить. Как распорядиться властью? Вот, где требуется культура… Когда держишь в руке новенький тяжелый револьвер, чувствуешь некоторое достоинство. В злобном упрямстве маленькой пули есть нечто восхитительное и смешное. Забавно, если солидный, взрослый мужчина при виде угрожающего пистолета обращается в трепещущее животное, срывается с места, припадает к 165

земле, петляет не хуже зайца… Право, хочется посоревноваться с ним в прыткости точностью стрельбы. Трусость труса доказывает, что его смерть заслужена. Вся убедительность силы в ее действенности. Требуется ее только применить. И нужно принципиальное знание собственных грехов, чтобы не иметь сил первому бросить камень. А теперь скажите, кто научит ребенка торжеству милосердия, тому, что все-таки «немного слабей жестокий»? Пушкин? Но Пушкин учит и другому: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Это все констатации фактов, кто же научит заповеди? Кто виноват, что ребенок, торжествуя проносится с ревом по ночным улицам, вдоль которых разлетается задыхающийся, подслеповатый мещанский ужас? Почему разбившись и исцелившись, он снова лезет на мотоцикл? «Все, все, что гибелью грозит для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…» Почему, почему, наконец, светлое коммунистическое общество с железной необходимостью порождает своего могильщика, деспота – о, инфантильная душа! – берущего власть в свои руки? Эти ребята пока играются со своей гибелью, пока только пугают грохотом, распадом, скоротечной, как комета, и разбиваемой вдребезги жизнью. Они пока только хохочут, разминая толпу, с пафосом, как «Ария», «куют металл». Где начинается рок-н-ролл? Собственно, в нашей жизни сложно найти место его отсутствия. Взгляните, к примеру, на молчаливую, длиннющую нахмуренность «вечной» очереди у винного магазина. Помните, застойное: 166

«Чем смотреть такую муть, лучше выпить и заснуть». Впрочем, у нас имеется свидетельство классиков. Из воспоминаний А. М. Горького о Толстом, читаем: «Однажды я видел какое-то золотушное гниленькое небо, зеленовато-желтого цвета, звезды в нем были круглые, плоские, без лучей, без блеска, подобные болячкам на коже худосочного. Между ними по гнилому небу скользила не спеша красноватая молния, очень похожая на змею, и когда она касалась звезды – звезда, тотчас набухая, становилась шаром и лопалась беззвучно, оставляя на своем месте темненькое пятно – точно дымок, – оно быстро исчезало в гнойном, жидком небе. Так, одна за другою, полопались, погибли все звезды, небо стало темней, страшней, потом – всклубилось, закипело и, разрываясь в клочья, стало падать жидким студнем, а в прорывах между клочьями являлась глянцевитая чернота кровельного железа». Автор «Войны и мира» имел представление о человеческой тупости, способной погубить миллионы, «пожрать все звезды на небе», довольствуясь потом жиденькой гнойной баландой, потому он не очень испугался и попросил рассказать что-нибудь пострашнее. И тогда Алексей Максимович продолжил. «Другой сон: снежная равнина, гладкая, как лист бумаги, нигде ни холма, ни дерева, ни куста, только чуть видны, высовываются из-под снега редкие розги. По снегу мертвой пустыни от горизонта к горизонту стелется желтой полоской едва намеченная дорога, а по дороге медленно шагают серые валяные сапоги – пустые». Надо сказать, что на Колыме были сопки, какая-то растительность, но главное здесь та безнадежность существования, которая сделала человека пустой обувью, ступающей по тундре; она схвачена Львом Николаевичем полностью. «Это страшно! Вы в самом деле видели это, не выдумали?.. Пустые сапоги идут – это вправду страшно!..» И позже, уже вечером на прогулке он опять вспомнил, взял Горького за руку, доверительно спросил: «Сапоги-то идут – жутко, 167

а? Совсем пустые – топ, топ, – а снежок поскрипывает! Да, хорошо!» В самом деле, «хорошее» наваждение для классика соцреализма. Очень много рок-н-роллового у Достоевского. Диалектика преступления и наказания Раскольникова, Ставрогина, вся эта «бесовщина» имеет к нам прямое отношение, хотя, конечно, заслуживает более подробного исследования с учетом Мережковского, Бахтина и других. О «Гамлете» мы уже говорили. Вообще, у Шекспира есть просто иллюстрации звуков хард-рока. В том же «Гамлете», смотрите: «О, что за гордый ум сражен!.. …Этот мощный ум скрежещет, Подобно треснувшим колоколам, Как этот облик юности цветущей Растерзан бредом…» (Пер. Лозинского)

Или вот это, разве не «металлический» радикализм? «Нет, жить, жить в гнилом поту засаленной постели, варясь в разврате, нежась и любуясь на куче грязи…» Металл! Самый настоящий… Но будем кратки. Прежде, чем обратиться к Первоисточникам, еще два слова о лирике тяжелого рока. Человек, нашедший смерть, находит великое уравнение жизни. Можно восхищаться оборванностью своей судьбы, свободным полетом над пошлостью, глупостью и развратом; скоро, очень скоро, видишь, что летишь вниз, в пропасть, в черную пустоту. Ты нашел грех ближнего в смертном страхе, а оказывается, что смерть имеет к тебе непосредственное отношение, единит со всеми людьми, со всей тварью на земле. Движение хард-рока – движение отталкивания; негативное отстранение от греха, отрицательный пафос: мы – не они! Но кто же? 168

Послушайте рыдающие блюзы «Свинцового цеппелина», это плач бившегося о стену и разбившего себе голову человека. Вспомните Хендрикса, Джанис Джоплин, Моррисона… имейте сострадание к тому, кто вынужден нести бремя металла, кто кричит поневоле о некоем потерянном усилии, которое не находит, потому что не знает, где оно? К сожалению, «узок путь…», и никуда, кроме Истины достучаться нельзя. Откроем Первоисточники. Из Второзакония, двадцать восьмая глава, читаем стих 23. «И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобой железом». И дальше с 47-го стиха: «За то, что ты не служил Господу Богу твоему с веселием и радостью сердца, при изобилии всего, будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя Господь Бог твой, в голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке; он возложит на шею твою железное ярмо, так что измучит тебя. Пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли; как орел, налетит народ, которого языка ты не разумеешь, народ наглый, который не уважит старца и не пощадит юноши; и будет он есть плод скота твоего и плод земли твоей, доколе не разорит тебя, так что не оставит тебе ни хлеба, ни вина, ни елея, ни плода волов твоих, ни плода овец твоих, доколе не погубит тебя». И еще. «Жизнь твоя будет висеть пред тобою, и будешь трепетать ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей. От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь: «о, если бы пришёл вечер!», а вечером скажешь: «о, если бы наступило утро!» (Втор. 28, 66–67). Согласитесь, это похоже на то, что имел в виду Виктор Розов. Чтобы не быть обвиненным в сионизме в глазах некоторых русских патриотов, я должен добавить металлическую ноту из Евангелия: «…истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все». (Мф. 5,18) 169

Как видите, согласно Первоисточнику, ужас и страх не есть первопричина человеческих поступков; они явления вторичные, закономерные для другой внутренне-человеческой ситуации, решаемой в сердце. Библия говорит очень жестко: народ, избранный Богом, не может оставить Его. «Во свидетели перед вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа, Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих…» (Втор. 30, 19–20). Итак, «грех есть беззаконие». (I Ин. 3, 4) А «возмездие за грех – смерть». (Римл. 6, 23). Скажите, как это страшно, жестоко! Безусловно, ребята о том и поют… Пора, видимо, дать определение, но я не буду. Понимаете, ценны те определения, которые снимаются в дальнейшем. Нужно иметь какую-то исходную позицию, чтобы сделать шаг и найти его «направленность, векторность». Но важно само движение, невидимый дующий ветер, который звучит худо-ли-бедно в описываемых формах. Надеюсь, впечатление от него имеется. Можно сказать: рок-н-ролл – воспевание жизни обреченными смерти. Однако так можно сказать о музыке вообще, о человеческом творчестве. И потом, ведь сколько оттенков. Концерт «Хэвиспид-спид-металл» имеет, собственно, цель постоянно нагнетать давление, сжать слушателя в точку, чтобы с грохотом ее расколошматить. Тут можно с самого начала получить веселую звонкую затрещину, и продолжать принимать их в дальнейшем с колоссальной скоростью, пока не обратишься в безвольную дряблую куклу, также сокрушаемую в финале. И эта ситуация обыгрывается многократно и с наслаждением, злорадно, зловеще, с грубоватой прямолинейностью. Вообще тяжелый рок неповоротлив, одни названия чего стоят: «Железная бабочка», «Черный Шабаш», «Гремящие булыжники». Тем не менее не следует говорить, что рок-нролл, упадочный стиль и песни погибели. В других направлениях 170

побольше надежд, юмора. А главное, несмотря на все прогнозы тех, которые качали головой вслед «идущим на дно» ребятам, выгнанным из институтов, прошедшим скитания, попробовавшим наркотики и секс, – что говорить – все было, – пошедшим путем края смерти; кто-то из них нашел жизнь. Невероятную, но уже неистребимую, полную жизнь с избытком, с вечной радостью. Андрей Макаревич еще в начале семидесятых записал песню «Ты или я». Трагедия, в ней звучащая, не оставляет сомнений. «Все очень просто – сказки обман, солнечный остров – скрылся в туман…» Нет ни гор золотых, нет райской птицы среди воронья, ничего нет, кроме веры, и кто-то обязательно спасется, «Ты или я». Воистину, добрый из сокровищницы сердца выносит доброе. Андрей пропел осуждение жизни, но не осудил ее. Трагедия осталась, жесткая нота, рок-н-ролловая нота осталась, но и светлая родилась. Родились отличные песни о тех, кто в море, кто смело вершит жизненный поворот, кто бросив весла, плывет безвозвратно. Родились песни и будут рождаться, «пока горит свеча». «Машинисты» остались верными чистой, простой, классической битловской мелодии, сохранили Пушкинскую легкость музыкальной фразы, достигли его веселого всезнания. Я доволен, наблюдая, как «Реки и мосты» пылятся на полках магазинов; народ хватает «Кофе». А «Машине» пора отойти от массового слушателя, от цепей популярности толпы, пора творить музыку, что впрочем они и делают. Успеха им.

171

ОЛЕГ Уже давно я слышал о письме французского католического священника, в котором тот не оставлял камня на камне от рокмузыки, обвиняя ее в сатанизме и в насилии над подсознанием. И вот, наконец, письмо попало мне в руки, и я ознакомился с ним. Ну, что я могу сказать?.. Не раз в истории церкви случались времена, когда она теряла способность к «различению духов», и обрушивала свой гнев на явления искусства, нравственно нейтральные, весь грех которых был в новизне выразительных средств. Говоря словами молодежного жаргона можно посоветовать бедному батюшке из Франции: «Ну не «врубаешься» в рок, это твоя, отец, беда. Но зачем же втягивать в это церковь?» Не удивительно, что газета «Советская культура» совсем недавно, а журнал «Молодая гвардия» сейчас занимается погромами рок-музыки. Но как жаль, что в этой компании оказался о. Жан-Поль Режимбаль в своей статье РОК-Н-РОЛЛ. Будучи православным с 20-летним стажем, а также участником и организатором многих рок-групп, лауреатом фестивалей и преподавателем эстрадного отдела музучилища, я попытаюсь ответить на основные обвинения о. Жана-Поля. Желая открыть тайну, опорочивающую рок, о. Жан сообщает, что само название означает движения «во время сексуальных забав». Я хочу открыть о. Жану еще одну тайну: «Джас» и «Джаз» тоже на жаргоне обозначает половой акт, но только эту музыку так назвали те, кто ее ненавидел или «не въезжал в нее». Но джазмены не растерялись: «Вы нас так называете?» – и повесили плакат с таким названием через всю стену танцзала, в котором играли. Знает ли о. Жан, что враги М. Балакирева назвали его кружок, в который входили Мусоргский и Римский-Корсаков «Могучей кучкой», имея в виду совсем не приличное толкование этого слова? Вспомним, что совсем недавно вальс и танго называли «эротическими, абсолютно непристойными танцами». А еще раньше этих эпитетов сподобились менуэт и сарабанда (Конен «Рождение джаза»). Как мы видим, все живое в музыке обязательно получает непристойные клички. Что же касается того, что движения Э. Прес172

ли, которые о. Жан называет «непристойными и провокационными», были единственной причиной его успеха, можно только удивляться, почему от рок-певца требуют неподвижности при исполнении. И достаточно посмотреть видеоролик, чтобы понять смехотворность таких обвинений, на фоне современной рок-пластики движения Элвиса целомудренно скромны и отвечают характеру исполняемой музыки. Мне вспоминается рассказ одного этнографа, который привел в изумление исполнителей ритуального негритянского танца тем, что придал ему эротическое толкование, ибо те даже в мыслях не допускали такого толкования. Так что оставим на совести о. Жана обвинение рока в «разрушении религиозных и сексуальных табу». Это его проблемы. Если коснуться второго обвинения о. Жана в подсознательном насилии рока над личностью, то тут его установки полностью смыкаются с мнением Льва Толстого, который считал музыку видом гипноза и находил, что государство должно строго следить за музыкантами, как за опасными людьми, подобно тому, как в Японии полиция регистрирует каратистов, обладающих черными поясами, приравнивая их к людям, вооруженным пистолетом. Что возразить на это? Людей, поддающихся гипнозу, всего около 40 %, и известны опыты над женщиной, находящейся в гипнотическом трансе. Она выполняла любые приказы гипнотизера, но сразу просыпалась от транса, если гипнотизер пытался сделать движение, которое можно истолковать как посягающее на честь женщины. Подсознательное воздействие музыки на психику человека проповедовали еще древние греки. Так, они считали фригийский лад – религиозным, лидийский – сладострастным, а дорийский – мужественным и героическим. Но зачем нам, вслед за Толстым и греками искать в музыке каких-то особенных колдовских чар? Не лучше ли в музыке прежде всего искать музыку? Ведь любое искусство следует судить по его собственным законам. Сейчас, в свете музыкальных открытий последних веков, дорийский лад звучит архаично и наивно. Вот почему важно выяснить, какие новые открытия произошли в роке, сделавшие его всемирной музыкой? 173

О. Жан справедливо начинает с бита. Он присутствует в джазе, в рок- и поп-музыке, и именнно он создает тот энергетический напор, который называют непереводимым словом «драйв». Как же возник бит? Говоря упрощенно, музыка до джаза и рока развивалась по пути гармонии и формы. Конфликт диссонанса и консонанса, а также соотношение частей крупной формы, – вот основной двигатель дороковой музыки. Но к началу ХХ века эти средства развития музыкальной мысли исчерпали себя. В гармонии аккорды столь усложнились, что диссонанс перестал работать – двигать фразу. То же можно сказать и о форме. В творчестве Вагнера и Малера развитие формы доведено до последних пределов, перерастающих человеческие возможности восприятия. И тогда, в поисках новых средств выразительности, музыка разделилась на два направления: одно пошло в сторону отказа от гармонии и формы (12-ти тоновая техника Шёнберга и композиции, протяженностью меньше минуты Веберна, минимализм, и т. д.); другое направление – джаз, рок – перевело музыку в другое измерение, ввело в неё новую координату – время. Ритм стал двухплановым: «граунд-бит» в ритм-секции вошел в конфликт с «оффбитом» в мелодической линии, и этот конфликт стал источником движения новой музыкальной драмы под названием джаз и рок. Если говорить о духовных корнях этого явления, то это экстатические молитвы протестантской церкви. Эти молитвы с первых дней присутствовали в церкви, но когда христианство из гонимой секты превратилось в главную религию, и в церковь хлынул весь народ, то из дисциплинарных соображений экстатические молитвы были запрещены. Надо сказать, что такие трудности в отношении экстатических молитв испытывал еще апостол Павел (I Кор. 14, 23), но как показала жизнь, именно отсутствие экстатической молитвы в ортодоксальных церквях было одной из причин возникновения протестантских сект, ибо экстатическая молитва всё же нужна в духовной жизни. Такое явление, как возникновение харизматических движений в ортодоксальной церкви, наверно, снимает остроту проблемы. Я имею в виду католиков-пятидесятников. Но давайте вернемся к музыкальному толкованию ритмического конфликта «граунд-бита» с «офф-битом». Он построен на 174

неодинаковости восприятия человеком времени. Было замечено, что существует «быстрое время», ну, скажем, когда вы смотрите увлекательный фильм, – и «медленное время», когда мы долго ждем автобуса. И в джазе, и в роке музыканты научились напрягать музыкальное время, делая его «медленным» – своеобразный «ритмический диссонанс» – и «быстрым» – «ритмический консонанс». Вот как описывает Коллиер в своей книге «Становление джаза» этот феномен на примере игры Армстронга: «Важная особенность игры Армстронга заключалась в отклонении от граундбита. Армстронг всё более свободно обходился с метром, обычно удлиняя свои фразы – подобно тому, как растягивается рисунок, сделанный на куске резины». То же можно сказать и об игре рокменов. У них так сильно значение ритмической оттяжки и пластичность звуковой ткани мелодии, которая проявляется в глиссандированном соединении нот (подъезды, сбросы, внутренняя раскачка нот, вибрация), что их игра практически не поддается нотации и, записанная на ноты, теряет свой музыкальный смысл. Необходимо сказать и о психофизической стороне бита. Замечено, что сердце человека начинает стучать в ритме музыки, кроме того, вестибулярный аппарат человека примыкает к той части слуховой улитки, которая принимает низкие ноты звукового спектра, поэтому ритм бас гитары так заводит слушателя. Когда мне приходилось встречаться с Терменом, он мне рассказал, как экспериментировал с низкочастотными инструментами. Их игра приводила к потере ориентации у неподготовленного слушателя. Но то же можно сказать и про качели, которые могут укачать неподготовленного человека. Любое новое художественное средство приводит человека в шок. Когда впервые оркестр сделал крещендо, то весь зал от неожиданности встал. Это было во времена Гайдна. Рассказывают также о случае, когда двое рабочих, несших по лесам тяжелую деталь, вдруг услышали додекафонную музыку. От неожиданности они выронили деталь, и она упала вниз и покалечила прохожего. На суде была прокручена запись этой музыки, и суд оправдал рабочих. Конфликт мелодической линии («офф-бита») с аккомпанементом ритма («граунд-бита») – это такое же музыкальное средство, 175

как диссонанс, крещендо и другие формы и приемы выразительности. И не надо впадать в ошибку средневековых схоластов, объявивших интервал тритон «дьявольским интервалом»; а биту приписывать свойство вызывать оргазм, как это делает о. Жан. Если попытаться дать литературный эквивалент биту, то это будет двухвременное развитие действия романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Этим же приемом воспользовался М. Семашко в повести «Гу-га», Ю. Поляков в «100 дней до приказа». Но никто не обвинил этих авторов в сатанизме за такой литературный прием. На психофизическом уровне – НРМ* задействует сразу два полушария мозга. Левое – отвечающее за логическое мышление, за ориентировку в пространстве метра, и правое – отвечающее за образное эвристическое мышление, за мелодическую линию. Взаимодействие двух полушарий позволяет оторвать мелодию от ритма, создать ритмический конфликт. НРМ дает такую полноту работы мозга, что возникает новое качество, новое музыкальное пространство. Вот почему однополушарная симфоническая музыка «не работает» у человека, воспитанного на полноте НРМ, и ему хочется задействовать второе полушарие. На этом эффекте основано появление целых стилей, которые проявляют в классической музыке «граунд-бит». Это барокко-джаз и классик-рок. На этом принципе основан фольк-рок. Мне приходилось в фольк-рок группе «Побратимы» работать с экстатическими формами русского фольклора – белгородскими и курскими песнями. В православной церкви также есть экстатические песнопения – это танцевальный пасхальный канон «Воскресения день». То же можно сказать по поводу обвинения, что в роке начали использовать инфразвуки с целью подсознательного воздействия на психику человека. О сильном воздействии на человека очень низких частот (14–20 герц) знал еще Бах, и хотя у него не было генератора инфразвуков, в кульминациях он извлекал инфразвуки на органе с помощью эффекта унтертонов. Когда бралось сразу два низких звука и возникал «разностный тон», скажем, ноту 27 гц и 34 гц и получался разностный инфразвук в 7 гц, сильно воздей* Новая Ритмическая музыка.

176

ствующий на человека. И, как мы знаем из истории рока, его шедевры – «хиты» – стали популярными не за счет инфразвука, а из-за великолепных мелодических, гармонических и исполнительских решений. А как объяснит о. Жан то, что большинство поклонников рока познакомились с этой музыкой в грамзаписи, а ведь известно, что бытовая аппаратура не воспроизводит ни инфразвуков, ни ультразвуков? Особенно наивно утверждение о. Жана о том, что стробоскоп при своем воздействии на человека «приводит к нарушению всех барьеров нравственного суждения». На кого это рассчитано? Наверное, на мамаш, которые ни разу не были на дискотеке? Любой музыкант знает, что стробоскоп уже всем надоел и как световой эффект «не работает», его не применяют даже в ресторане. С таким же успехом можно утверждать, что мигающие лампочки-гирлянды новогодней елки приводят к «нарушению всех барьеров нравственного суждения». И вот основное обвинение: «Если проигрывать в обратном направлении песню «Лед Зеппелин» «Лестница в небо», то в третьей строфе можно ясно услышать: «Мне надлежит жить для сатаны». У меня серьезное сомнение в том, прокручивал ли о. Жан песню не в обратном, а в прямом направлении? Если в мелодии, круг образов и интонаций которой восходит к композиторам добаховского периода, таким как Гильом да Машо, Орландо ди Лассо, которая вся пронизана чистотой и прозрачностью горного ручья, о. Жан услышал такие слова, то я склонен думать, что о. Жану не то что медведь на ухо наступил, а упал целый собор св. Петра! Вот эта мелодия. Можно порадоваться за авторов, применивших свежую плагальную гармонию, которая придает неожиданную окраску простой незатейливой мелодии:

Очень изобретательно сделано развитие темы, когда появляется столь ненавистный о. Жану бит. Остинатное повторение аккордовой последовательности, выщепленной из каденции темы, 177

позволяет сделать мощную кульминацию всей композиции после соло Дж. Пейджа:

И уж совсем не выдерживает никакой критики попытка о. Жана толковать образы романтической поэзии в свете «колдовского языка эзотерического символизма»: Текст песни

Толкование на колдовском языке КОЛДУНЬЯ. Анта – мудрость эзотеризма, в том числе алхимии, которая всегда пытается превратить свинец в чистое золото. ЦЕНА – продажа своей души. НЕБО – царство Люцифера.

Есть ДАМА, которая уверена в том, что все блестящее – это золото. И она покупает лестницу, ведущую на НЕБО.

Но ведь так можно перетолковать всего Пушкина и Пастернака, записав их в сатанисты. Откуда взял о. Жан, что Дама колдунья, а не просто возлюбленная или женский поэтический образ? Я уж не говорю о кощунственном перетолковании образа «НЕБО». Во всех фольклорных мифах, во всей мировой поэзии и библейской символике НЕБО всегда сфера Божественного, горнего мира. Трудно согласиться с о. Жаном в оценке группы «Битлз» на основании слов Д. Леннона: «Христианство пройдет». Почему о. Жан вспоминает ранние высказывания Леннона, но не хочет помнить о том, что последняя пластинка «Битлз» «Лететт Би», названа по песне, посвященной Божией Матери? Некорректно корить человека за грехи молодости, в которых он давно и словом и делом покаялся. Как-то не вяжется о. Жан с образом отца из евангельской притчи о блудном сыне. Кому в молодости не приходилось утверждаться, эпатируя старших, отвергая их духовные ценности, но, мне думается, что дьявольская символика металлистов 178

– это скорее реакция на теплохладную веру отцов, «воскресных христиан», которые лицемерят и на самом деле исповедуют культ секса, наживы и успеха. И отцам не нравится то, какими их показывают дети. Как же в христианских семьях выросли панки и металлисты? Может, нечего на зеркало пенять, коли рожа кривая? А может, нам пора покаяться в том, что мы не можем дать своим детям любви и внимания? Что мы не можем сохранить семью? Что сдаем детей в казарму сада, яслей, школы? В том, что показываем такую карикатуру на Христа, что наши дети, в которых обострены чувство справедливости и нравственный максимализм, не принимают родительских святынь. Характерно, что металлическую направленность металл-рок принимает на Западе, который называет себя носителем «христианских ценностей». В России, где родители атеисты, металлический рок принимает социальную или «христианскую» окраску. Вспомним такую песню группы «Черный кофе» как «Владимирская Русь». То же можно сказать и о группе «ДДТ». «Вперед, Христос! Мы за Тобой! Откроем Небо добротой» – поет Ю. Шевчук. В балладе «Аквариума» Борис Гребенщиков в припеве поет о четырех символах евангелистов: Орел, Буйвол, Лев и Ангел. Я не говорю уже о баптистской группе «Трубный зов», руководитель которой получил высшую награду в атеистическом обществе – угодил в психушку. Примечательно, что атеисты смыкаются в оценке рока с о. Жаном. Мне приходилось встречаться с моим бывшим студентом, музыкантом металлической группы «Мастер». Он был сильно смущен демонической направленностью текстов у своих коллег на Западе и говорил о невозможности принятия этих текстов. Их группа поет о реалиях, которые значительно «круче» туманной черной мистики западных рок-музыкантов: сталинщина и экологическая катастрофа, культ наживы и бюрократический паралич общества. Хочется еще вспомнить такой факт, что рок-группы «Крематорий», «Мистер-Твистер» и др., отказались играть на «антипасхе» – ночных рок-концертах, которые проводятся в пасхальную ночь с целью оттянуть молодежь от церкви. 179

Э. Ложкин, врач, получивший потрясающие результаты при лечении алкоголиков, утверждает, что люди, у которых нарушена связь между правым и левым полушариями мозга, попадают в лжереальность и нуждаются в допинге (наркотики, алкоголь). Свой метод он строит на возобновлении, с помощью внушения и гипноза, связи между функциями левого и правого полушария и тем самым прерывает псевдологику, восстанавливая истинную шкалу ценностей. У больных исчезает потребность в допинге. Так что НРМ, задействуя функции двух полушарий, разрушает псевдологику, помогает человеку выстроить шкалу ценностей и избавляет от допинга, а не приводит к наркомании, как утверждает о. Жан. Музыканты металлического рока не пьют даже пиво и много занимаются спортом, иначе они просто не смогут выдержать нагрузку от концерта. Наркомания – это болезнь общества и церкви, а не НРМ. Я могу понять о. Жана. Человеку, воспитанному в одних традициях, бывает трудно «врубиться» в новые формы музыки, а тем более понять, что эти формы – проекция духа церкви. Любое искусство – это материализация в слове, в цвете, в звуке духа церкви. Поэтому симфоническую музыку можно отнести к проекции католической или православной церкви. Конечно, эти проекции условные, но необходимы для того, чтобы понять основные идиомы симфонической музыки. Разделение церкви на иерархию и мирян привело в музыке к разделению на цех композиторов и исполнителей. В результате композитор превращается в диктатора, а исполнители в винтики. Их творческая инициатива подавлена. Помпезность и чужой язык*, закрытость Слова Божия для свободного толкования, монашеская направленность против пола как греха, отчужденность мирян от совершения службы, когда «от имени» верующих отвечал хор, спроецировались в симфонической музыке в развитии огромных сложнейших полифонических и оркестровых средств, которые часто превращаются в «неудобоносимое бремя». Колоссальные формы и гигантские размеры час* Речь идет о состоянии до II Ватиканского собора.

180

то бывают средствами отчуждения, музыка превращается в эзотерическое, а порой и герметическое искусство. Особенно это видно на примере новейшей музыки. Оперы Вагнера длятся несколько дней и в них столько лейтмотивов, что разобраться может только специалист. А самое главное, что помпезность и ложный пафос привели к растянутости и многословности материала, мало совместимых с современной психологией восприятия. Поэтому современная симфоническая музыка напоминает огромный завод, который работает сам на себя. И который закрыт стеной непонятных музыкальных формул и механизмов. Симфонической музыке еще нужен свой II Ватиканский Собор. Джаз и рок – это дети БЛЮЗА. Поэтому я должен сказать и о нем. Блюз – это дитя протестантской церкви. Вот как описывает У. Саржент в своей книге «Джаз» рождение спиричуэла-блюза: «Культовый ритуал может начинаться с молитвы или проповеди, в течение которой монолог проповедника, постепенно впадающего в состояние религиозного экстаза, превращается в разновидность музыкальной декламации с определенным звукорядом и ритмом. Община антифонно отвечает ему экзальтированными возгласами «Не так ли!» и «Аллилуйя». Все это сопровождается нечленораздельными выкриками, стонами, хлопаньем в ладоши и притоптыванием. Шаг за шагом в этом процессе вырисовываются вполне определенные и узнаваемые музыкальные элементы, обороты, построения. Натали Кёртис образно описала данный феномен: «В один из знойных июльских дней, в маленьком ветхом домишке, предназначенном для религиозных церемоний, до которого мы добирались по заброшенной дороге по щиколотку в пыли, собрались негры с окрестных ферм. Мы пришли, когда служба уже началась. Прихожане, безмолвные и настроенные на благочестивый лад, сидели на расположенных рядами грубо сколоченных скамьях. В этот момент проповедник призвал свою паству к молитве, и прихожане в едином порыве опустились на колени, их темные головы низко склонились, выражая крайнюю самоотрешенность. Тогда проповедник срывающимся голосом стал читать молитву. То тут, то там слышалось покашливание, иногда детский плач, время от времени раздавались 181

восклицания, исполненные мольбы: «О, Господь!» или тихое бормотание: «Аминь», «Аминь», а проповедник все читал и читал. Тянулись минуты, долгие для нас минуты напряженного ожидания. Бормотание и выкрики становились все громче, возбужденнее, пока я не ощутила вдруг какой-то трепет, внезапно пронизавший собравшихся подобно электрическому разряду. Возник едва слышимый гул, напряжение возрастало – почти так же, как это бывает, когда перед грозой сгущаются тучи, – и затем из глубины души «кающихся грешников» вырвалась мольба о прощении – негритянский «стон», прозвучавший как подлинно музыкальная интонация. Чей-то голос ответствовал ему; мольба прозвучала вновь, на этот раз еще громче и взволнованнее; ее подхватили другие голоса, и она оформилась в музыкальную фразу. Таким образом, прямо на наших глазах из «расплавленного металла» музыки «отлилась» новая песня, созданная тут же, только что, – и не кем-то одним, а всеми вместе».» Негры-рабы были и в Бразилии, и в Карибском бассейне, но только протестантская церковь, вернувшая экстатические молитвы, стала родиной блюза. Протестантская церковь Америки подарила миру новую эру музыки – БЛЮЗ – и его детей: джаз, рок, поп. Я думаю, что когда Борис Пастернак спрашивал, в каком тысячелетии мы живем, его вопрос так и остался без ответа. О. Жан не понял, что мы живем в новом тысячелетии музыки, рожденной духом. Мне думается, что в НРМ наконец исполнился завет: ходить пред лицом Божиим. Ибо «граунд-бит» аккомпанемента – это та константа времени, на которой человек разворачивает свою жизнь, или вступая с ней в конфликт, или подчиняясь ей, но всегда чувствуя ее постоянный ритм, соотнося с ней свою линию, играя «офф-бит» в мелодии. Вторая идиома НРМ выросла из свободной импровизированной молитвы, которую возродила протестантская церковь. Она стала импровизацией в джазе и роке. Отсутствие иерархии привело к ликвидации разделения на цех композиторов и цех исполнителей. В джазе и роке все участники ансамбля вносят свои пьесы в общий репертуарный котел, и даже больше, появилось коллективное творчество, когда один приносит 182

текст, другой пишет музыку, третий делает аранжировку, четвертый предлагает свое фактурное решение. Так работали «Битлз». Острая социальная направленность протестантизма перешла к НРМ. Джазмены первыми выступили против сегрегации, а о социальных акциях рока и говорить не надо. Если оценивать всю музыку с точки зрения ритма, то симфоническая музыка – это макромир. В ней ритмические единицы огромны – это части оперы, симфонии, балета, оратории, сонаты, концерта, сюиты. Рок-музыка – это микромир; в ней ритмическая единица – это одна нота. В этой ноте все – и кульминация, и интродукция, и кода. Одна нота в роке по энергетике уравновешивает целый период в симфонической музыке. Джаз – посередине – там единица времени – квадрат, все происходит на уровне фразы, и энергия бита в нем меньше, чем в роке. С позиции единицы ритма можно понять, почему о. Жан не «въезжает» в рок. Со своим аршином подходит он к реке рока и не видит там китов, там нет и джазовых рыб. Но если бы о. Жан взял микроскоп и попробовал рассмотреть каплю рока, он увидел бы там огромный мир, полный своих тайн и открытий. Но для этого нужно расширить сознание до одной ноты. О. Жан ничего не говорит о видео. А ведь это покруче стробоскопа. На дворе новая античность, когда еще не было разделения на разные виды искусств. Слово, музыка, пластика, драма, цвет, – все опять соединилось в новом видеороке. Последний визит «Пинк флойд» в Москву продемонстрировал это новое синтетическое искусство с полной силой. Но этот видеосюжет был посвящен красоте природы, которую мы должны беречь. И просто гармония мира, которую Бог дал человеку во владение. Но для пытливого о. Жана нет преград «ни в море, ни на суше». Прокрутив их песни в обратном порядке, разложив голос певца в «вокодоре» и пропустив через музыкальный компьютер, о. Жан найдет сатанинское послание и у «Пинк флойд». Я думаю, что общество «Память» приняло бы о. Жана с распростертыми объятиями. Но, как всегда, правда посередине: НРМ не поднять чувства скорби и молитвенной медитации. Поэтому, как в жизни церкви 183

торжествует экуменизм, когда каждая конфессия обогащается опытом другой, так и в музыке нужна полнота. Когда динамизм, энергетика и эмоциональность НРМ будет соединена с глубиной и мудростью традиций симфонической музыки. И все это музыканты смогут принести на алтарь Самого Великого Художника и Творца. Ап. Павел, обращаясь к афинянам, говорил: «Афиняне! По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». (Деян. 17,23). И цель церкви, которая прошла через такой глубокий кризис, что на II Ватиканском Соборе ей пришлось перестраиваться – покаяться в своей нетерпимости и воцерковить все творчество человека. Любой миссионер обязан в первую очередь выучить язык того племени, к которому идет. Так о. Жану нужно выучить язык молодежи, составной частью которого является и рок. Иначе он рискует проповедовать в пустыне. К счастию, о. Жан и его единомышленники составляют в церкви меньшинство. Надо помнить, что движение хиппи целиком ушло в «Иисусову революцию». Священники, одетые в джинсовые костюмы, служат молодежные мессы с участием рок-групп. Мне приходилось бывать на рок-сейшене христианских рок-групп в Эстонии. Честно говоря, меня больше всего потрясло поведение старушек, которые спокойно молились под крутой хард-рок, радуясь тому, что внуки молятся с ними. Нам до такой терпимости еще очень далеко. Появилось целое направление – «Джезус-рок». Мне посчастливилось играть джем с английской джезус-рок-группой «Ливинг стоунз» («Живые камни»). Они играли традиционный рок в духе группы «Чикаго». Присутствовавшие на концерте наши критики плевались: «Обыкновенный рок. Ничего церковного!» Но тут-то они ничего не поняли! Если бы церковные рокеры начали играть какую-то особенную музыку, не похожую на рок, то о. Жан оказался бы прав, «рок-музыка – это сатанинская музыка». А так они доказали, что всю жизнь рокмены играли для «Неведомого Бога». И наконец ап. Павел им открыл Его Имя. Так же поступил и Дюк 184

Эллингтон. В своих священных концертах он использовал типичную джазовую музыку, воцерковив ее. Кстати, он воцерковил и негритянскую чечетку. Ибо там был танцевальный номер, который использовался в стенах Вестминстерского аббатства на текст: «Скакаше и плясаше Давид перед ковчегом». А если бы Эллингтон стал играть в церкви какую-то совсем другую музыку, то тем самым он перечеркнул бы всю свою жизнь, показав ее полную несостоятельность. Когда мне пришлось разговаривать с музыкантами «Ливинг стоунз», то оказалось, что это экуменическая группа, в которую входили как католики, так и протестанты (пятидесятники, баптисты). Их барабанщик раньше играл в ночном клубе и когда обратился к Господу, то решил принести Ему самое дорогое – свою игру на барабанах. Мы помним легенду о Жонглере Божией Матери, который делал свои сальто перед иконой Божией Матери. И братья, увидев его, осудили его. Но Пречистая явилась ему и сказала, что дар его принят на Небе. «Ливинг стоунз» проводит молодежные службы на стадионах, где тысячи молодых людей поют Богу молитвы на своем рок-языке, и Бог принимает их молитвы, отец Жан! Плюнь ты на сатану! И приходи к нам, мы дадим тебе бубен и вместе споем псалом Господу: Хвалите Бога во святыне Его; хвалите Его на тверди силы его. Хвалите Его по могуществу Его, хвалите Его по множеству величия Его. Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтири и гуслях, хвалите Его на струнах и органе. Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Все дышащее да хвалит Господа! Аллилуйя.

185

Покаянное письмо в XVII век скоморохам Нам, детям РПЦ, тяжела трагическая страница нашей церкви, когда она, приняв доктрину «Москва – третий Рим», уничтожила полицейскими методами русскую светскую инструментальную музыку в лице скоморохов. Была сломана вековая традиция инструментального музицирования, а ведь как свидетельствует Финдейзен, в инструментарии скоморохов было 12 ударных инструментов. Что такое «клёпало большое», «клёпало малое», как они выглядели, как звучали, какую функцию в ритмической партитуре несли? Мы этого никогда не узнаем. А ведь сейчас мы, воспитанные на лжерусском, лабазническом репертуаре наших народных оркестров, и не догадываемся, что русская музыка была столь богатой в ритмическом отношении, что для отображения этого качества требовалось 12 ударных инструментов. Но самое страшное, что этот культурный геноцид отбросил русскую музыку на века. Ибо только с помощью инструментов можно было двигать вперед музыкальную мысль. Представим на миг, что у науки уничтожили все измерительные приборы, отнята возможность эксперимента. Если бы ей оставили только бумагу и карандаш? А ведь в такие условия была поставлена русская музыка. И вот результат: в то время, когда Бах экспериментировал с темперацией, когда раздвигались динамические возможности инструментов, создавались скрипки Страдивари и фортепиано Блютнера, когда в творчестве сотен музыкантов рождалась полифоническая техника, Гайдн и Моцарт открывали функциональную гармонию, Бетховен отливал в музыке форму сонаты, симфонии, концерта, открывались новые горизонты аранжировки, гений Паганини довел до совершенства скрипичную технику, – в это время все творческие ресурсы России были брошены на поддержание третьеримских претензий «единственного» христианского царства. В результате мы превратились в культурную провинцию. Конечно, беспокойное племя скоморохов требовало массу терпения и их, как языческих музыкантов, очень легко обвинить в сатанизме. Что и было сделано отцами жанами XVII века. В ре186

зультате мы потеряли русскую инструментальную музыку. Исчез гудок, домра и техника инструментального музицирования. Андреев в начале века сделал попытку реконструкции, взяв за образец немецкий оркестр и приняв за домру круглую вятскую балалайку. Но, как всякий искусственный организм, этот оркестр оказался со слабой генетикой и не дал потомства. Ибо, сохранив внешний инструментальный признак и применив венские открытия в области гармонии и формы, был отсечен основной принцип народного музицирования – импровизация, авторское участие в музыке и национальное ладовое и гармоническое своеобразие. А самое главное, что это стало прецедентом, когда культура была принесена в жертву идеологии. Всем памятны ждановские погромы джаза, когда Рознер и Варламов импровизировали на ГУЛАГе, и черненковский погром рока, когда были разогнаны сотни коллективов (сроки Романова и Агузаровой). Очень жаль, что эти погромщики имеют общие лозунги с о. Жаном: защита молодежи от тлетворного влияния музыки, разлагающей ее душу и «разрушающей барьеры нравственного суждения». Но надо помнить, что так называемая церковная музыка – это просто старинная музыка. Так, Бах не делал различия в музыкальном материале между светскими и духовными кантатами. Больше того, 40 % его духовных кантат – это автопародии из светских, когда он заимствовал сам у себя музыкальные номера из светских кантат и вставлял их в духовные. То же можно сказать и о современном обиходе РПЦ. Мало кто знает, что так называемый обиход – «гласы» – это бытовая музыка XVIII века – канты. И мне приходилось видеть кант XVIII века, написанный на мелодию, почти идентичную 6-му гласу, в котором с откровенностью этого века обсуждаются сексуальные проблемы лирического героя. О. Жан сразу бы «вырубился». Кто читал тексты лубка, поймут меня. Вот почему я думаю, что через пару веков музыка «Битлз» тоже будет звучать «сакрально». Она никого не будет шокировать и в сравнении с той современностью будет звучать архаично. И о. Жан XXII века будет противопоставлять ее современной музыке, разрушающей «барьеры нравственного суждения». Я хочу попросить прощения у скоморохов за то, что православная церковь, из века в век охотившаяся за музыкальными 187

ведьмами, не захотела воцерковить их великое искусство. И прошу скоморохов: Помогите нам вернуть инструментальные корни русской музыки! Дайте ей такую же силу, как сила гудка скоморохов Кузьмы и Демьяна, которые, как легендарный Орфей, могли своей музыкой управлять стихиями природы и побеждать зло. Не случайно народ, в отличие от мракобесов всех времен, связал имена скоморохов с именами святых Казьмы и Дамиана. Да не повторит РПЦ вновь трагической ошибки с роком. Святые скоморохи! Молите Бога о нас, грешных!

З А ГА Д К А С Е Н С А Н А А Р И

АЛЕКСАНДРА Она еще далеко, но мы уже видим, что в ее движениях, повороте головы и глазах – настороженность. Мы, подойдя ближе, любуемся ею, а она вдруг исчезает. Такова серна. Стихотворения Александры Созоновой – недотроги. Ее неуверенность придает ей своеобразную обаятельность. Но от этого ей не легче. С. Р. ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ Если он никогда не вернется, я все равно посвящу ему жизнь. Уйду из дома, буду бродить по дорогам и петь, что Сен Санаари… ах, Господи, Сен Санаари… Словно облезлое знамя будет жизнь моя на ветру болтаться. Ненужное, гордое знамя. Дождем и голодом будет смывать с меня песню. Линялое знамя. Жалко, слов никак не придумать. Только Сен Санаари… ах, Господи, Сен Санаари… Скользко идти под уклон. Стынут плечи от прядей седых.

191

*** Когда мои близкие друзья на подходе к тридцати один за другим приняли крещение, я огорчилась. Ну вот, и они проявили конформность, поддались общей моде, стали, как все. «Как все», разумеется, не вообще, а в нашем кругу, кругу ленинградской второй культуры, литераторов-кочегаров и философов с политехническим образованием. Стало одиноко. Но если бы мне сказали, что через год с небольшим я последую их примеру, я бы обиделась. Чем-чем, но конформистом никогда не была. Быть христианином – признак высокой культуры? В таком случае, пусть я останусь «простым» человеком, но честным перед самим собой. Вскоре после этих огорчений я переехала на учебу в Москву. Поистине, это совсем разные города, и обликом, и душой, и духом. Бедный мой Питер! Понимаю, что бросаю камень в родной город, но что есть, то есть: за 28 лет мне не встретился там ни один человек, который не только бы говорил о Боге, но и жил Богом. А в Москве такой человек появился сразу – моя однокурсница, девочка, моложе меня на десять лет, все каникулы и праздники проводящая в монастыре. Следом за ней другие. Много других. (Петербург – загадочный город. Люди самых полярных взглядов сходятся в оценке его. «Крайне правые» московские православные во главе со знаменитым загорским старцем утверждают, что это безблагодатный город и там трудно дышать. Имеется в виду не воздух – экологически Москва не чище – но дух. Моей крестной там трудно дышать, моей подруге-однокурснице нелегко и несветло там, и уговорить их погостить у меня стоит больших трудов. Приезжающие в Ленинград с юга и востока экстрасенсы твердят то же самое. (Правда, они обосновывают затрудненность дыхания: над городом висит плотный щит из аур умерших в блокаду и не подпускает к космической энергии.) Наконец, антропософы начала века каким-то способом определили, что в моем городе количество лярв на душу населения («лярвы» – антропософский синоним бесов) в несколько раз превосходит норму… Шутки шутками, но когда я думаю, что через полгода мне возвращаться в Ленинград насовсем, мне не смешно.) 192

Беседы с однокурсницей длились год. Больше, чем ее рассказы о монастыре, прозорливцах, знамениях и чудесах – воспринимаемых мной с большой скидкой на ее наивность, внушаемость, юность – на меня действовал свет ее глаз, необыкновенная доброта. Пусть она заворожена сказками, но какой прекрасный человек, как хорошо возле нее! Откуда такое среди богемы, золотой молодежи престижного вуза?.. Позднее меня познакомили с не менее прекрасной женщиной, не менее верующей, на этот раз, правда, старше меня. Не ограничившись беседами, во вторую или третью нашу встречу она повезла меня к своему духовному отцу в Загорск. Я везла ему три машинописных листка под названием «Письмо Господу нашему Иисусу Христу». В этом письме я просила лишь одного: веры. Должно быть, к тому моменту я дошла в своей жизни до логического перелома, испробовав всё. Не столько года, сколько насыщенность их оставили во мне ощущение, что я прожила не одну жизнь, а три-четыре. Было всё. И была невероятная потребность в подлинном, неугомонная, неутолимая тоска по чему-то абсолютному, настоящему. (Позднее, прочитав Тейяра де Шардена, я определила это как радиальную энергию). В чем только я не искала это настоящее! В юности, поступив на психфак университета, я была уверена, что смысл – в познании, и познание самой сложной субстанции во вселенной – человеческой души – определила своей целью. Цель казалась близка. Человек – биологическая машина, сложная система рефлексов, инстинктов, химизма нейронов… при желании и терпении можно во всем разобраться, взобраться на вершину знания, одолеть пик негэнтропии. Многие годы я искала абсолютное и подлинное во взаимной любви. В творчестве. В свободе от всех и всяческих социальных связей, бродяжничестве, родстве с природой, дружбе с изгоями и бичами. В социальной борьбе. Но голод, но жажда не проходили. Психология (во всяком случае наша, советская) оказалась наукой циничной и безмерно 193

беспомощной в то же время. Люди предавали, либо уходили, не выдержав моих невольных предательств. Стихи и проза не получались такими, какими я видела их мысленно. Социальная борьба казалась расплывчатой в своих целях, не в ближних, а в дальних: в конце-концов – что?.. Свобода от всего и всех стала ощущаться как бремя. Жизнь превратилась в ненужный груз, придавливающий к земле, бессмысленную ношу на загривке, которую недостает отваги сбросить. Неудовлетворенность собой и миром, тоска, депрессия грозили перейти в хронические. Я отдала письмо старцу. Меня убеждали, что он достиг тех духовных высот, где общается непосредственно с Богом, поэтому – думалось мне – таким путем письмо быстрее всего дойдет до адресата… Он прочел, точнее, бегло проглядел по диагонали мои листки, и легкая улыбка чуть колыхнула белизну усов. Он сжег письмо на свечке, задал несколько дежурных вопросов – количество мужчин, количество абортов, занятия спиритизмом – и велел читать Псалтырь на старославянском и молитву, которую он мне даст. И тогда вера придет. Глядя вверх, он продиктовал молитву. Она была лаконичной, красивой и строгой. Недели через две после этого я окрестилась. Моя крестная – та самая, что привела меня к старцу – говорила, что мне выпала великая благодать, молитва, которую сочинил для меня старец – все равно, что знамение. Но я не ощущала благодати. Ни молитва, ни Псалтырь не помогли. Вера не приходила. Я окрестилась – не веря, но лишь очень желая поверить, принимая таинство, как последнюю надежду, что забрезжит впереди свет. Свет не вспыхнул. Никаких изменений во мне и в мире вокруг меня – после крещения не произошло. Сейчас, задним числом, я вспоминаю, как хотелось мне чуда. Небольшого чуда, совсем маленького, лишь для меня. Пусть улыб194

нулся бы святой на иконе. Погасла или вспыхнула ярче свеча, которую я загадала. Пусть бы во сне пришел кто-нибудь о т т у д а . Знак, совсем небольшой, но ясный, недвусмысленный, что Бог есть, что свет есть! Только об этом я просила, приходя в храм. Вот у крестной моей сколько было таких знаков – а мне ничего… Теперь я понимаю, что знаки, что призывы ко мне были, их не могло не быть, но иных я не слышала, взращенная на диалектическом материализме, находила всему причинно-следственное объяснение, а иные – не могли ко мне пробиться из-за моего зла, плотно спрессованного сгустка тьмы во мне. Те же призывы, что исходили от окружавших меня православных, тоже не действовали, не убеждали. Да и трудно убедить, что Бог есть свет, что Бог есть любовь, по много раз описывая муки ада, которые меня ждут, если я не воцерковлюсь наконец. Второй по популярности темой после ада был скорый конец света, а за ней – происки масонов… Рассудок мешал очень сильно. Вкупе с психологическим образованием. Легко поверить математику или астроному, думаю я теперь. Математика – наука мистическая, там есть иррациональные числа, там уходят в бесконечность, теряются в дымке пределы числовых последовательностей, там запредельные игры… астрономы вообще – сознательно или бессознательно – допускают существование Творца, когда подходят к возникновению Вселенной из первоначального сверхплотного атома. Легко поверить медику. Нередко им приходится наблюдать, как человек, приговоренный ими к смерти, выживает, вопреки всякому материализму. Гуманитарию… Вся русская культура – за исключением небольшого нароста на ней – дышит христианством. Философу… Все великие философы, все умные люди верили, за исключением немногих, которых и философами-то можно назвать с натяжкой. А из моих бывших однокурсников обратился за это время, может быть, каждый десятый. Хотя люди умные. Балл интеллекта по Векслеру даже выше всех среди факультетов университета. 195

Трудно поверить, когда знаешь, как устроена эта биологическая машинка, хранящаяся под черепной крышкой. Когда знаешь, как можно превратить человека в робота, электронного или химического. Когда знаешь… много всяких прочих страшных вещей. И не только знаешь – а видишь своими глазами. Где тут место душе?.. Нет места. Семь лет, как я не имела к науке психологии никакого отношения, но знание ничем не вытравишь… Прошло полгода со дня крещения, а света не наступало. Все было, как и прежде, но гораздо безысходней, чем прежде, поскольку надеяться стало больше не на что. Однажды утром в пароксизме отчаянья я сняла с шеи крест и бросила его на пол со словами: «Покарай меня, чтобы я знала, что Ты есть». Этот метод я не посоветую никому… Но подействовало безотказно. Наказание было дано вечером того же дня. Я спросила, и мне ответили. Теперь я знаю, что Он есть. Опять, задним числом я вспоминаю, что мне были уже знаки, и именно посредством креста, но я не хотела их видеть. Первый раз я сняла свой крестильный крест на один вечер, на праздник, ибо шнурок не смотрелся в вырезе платья. Праздник закончился унизительно и грязно. Второй раз я сняла крест в порыве братания, обретя друга, духовного двойника, и надела на него, а друг ничего не отдал взамен, поскольку был некрещеный, а только собирался креститься. И с другом произошло удивительное превращение, он оказался самолюбивым самцом, но главное, обладающим темной экстрасенсорной силой. (Вообще-то это было ценное знание, потому что до этого к разговорам об экстрасенсах я относилась скептически. Всякое знание, обретенное на собственной шкуре, весомо и ценно. Вот только шкура все больше покрывается шрамами…) Были явные знаки, но я не хотела их замечать. И всё мечтала, как мне явится некто во сне, как будет дано удивительное знамение… 196

Я попросила покарать меня, но мыслила штампами. Какая может быть кара? Ну, кирпич упадет на голову. Попаду под машину. Пусть! Даже если меня парализует, я обрету свет и силу, которые искупят всё. Кара, которая последовала вечером, длилась два года. Два года я была в плену, не имея своей воли, умирая физически, душевно и духовно. Ни молитвы, ни обращение к психиатру, ни смена мест – не помогали. Меня, как «меня», как хозяина себе, не было. Было ощущение зависимости, ненависти, болезни. И мысли о Сатане, которого я романтизировала в юности (лермонтовский печальный Демон, цветаевский черт-дог, который любил ее и нес на руках через реку и пр.) Романтизация кончилась. Наконец, я поехала в монастырь и попросила о помощи. Я не очень верила в результат: первый опыт общения со старцами не воодушевлял. Но на этот раз мне помогли. Появились силы, и по капле, по крохе вернулись свобода и жизнь. Продли, Господи, дни этого удивительного человеколюбца и молитвенника! Господь покарал меня посредством человека. Но и свет свой он явил мне посредством людей! В совсем уже недавнее время я обрела новых друзей, и оказалось, что можно быть верующим, жить в чистоте, любить ближних – и при этом быть умным, широким, талантливым, сеющим деятельное добро… Чудо! (И не бояться масонов.) Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты подарил мне этих людей. Раньше я никогда не благодарила Бога. Сначала – некого было благодарить, а потом – приходила лишь боль. В первый раз, с открытым сердцем, с верой и радостью, я благодарила Его за то, что на моем пути встретились эти люди, что они не прошли мимо меня. А идти еще – далеко-далеко. Но идти не во тьме, не на ощупь, не наугад, и не в одиночестве – это главное. 197

*** «Возлюби ближнего своего». «Возлюби врага своего». Казалось бы, что можно еще сказать вокруг этих слов? Так просто и ясно. Но простота эта притягивает, заставляет размышлять снова и снова. «Возлюби ближнего…» «Ближний» – ведь это тот, кто возле тебя, в пределах досягаемости, близко. До него можно дотронуться рукой. Перекинуться словами. Обменяться улыбкой. Ближний – тот, кто находится в твоем поле, кого объемлет твоя аура. Будь это сын, друг или случайный прохожий, нуждающийся в помощи – любой, кто вступает с тобой в отношения. Любовь к ближнему – реальна, конкретна. Она проявляется в определенных делах, в явственно ощущаемом тепле. (Если ты обладаешь даром слова – аура твоя может во много раз расширяться, и читающий твои строки, находящий в них свет и утешение – так же близок тебе). То же с врагами. Возлюби своего врага, не чьего-то, не абстрактных недобрых людей, существующих где-то в отдалении. Возлюби конкретного человека, ударяющего, унижающего, распинающего тебя. Того, который рядом. Можно дотронуться рукой. Перекинуться словом. Можно спасти (хотя бы попытаться спасти!) любовью. Наша беда, что с детского сада внушалось нам противоположное. Общественное выше личного (роботоподобный салют пионера – ладонь надо лбом.) Предательство Павлика Морозова – подвиг. Мир и спокойствие – свое, родных, современников – должно быть отдано в жертву во имя светлого будущего «дальних» (гипотетических, не рожденных еще потомков). Это роковое «во имя»… Вырванное из единственно верного своего контекста – «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», словосочетание это использовалось и используется для оправдания самых безбожных, самых бесчеловечных дел. Зародыш любви, ядро любви – в душе каждого человека. Все дело в том, разовьется ли оно, и на что будет направлено. Направ198

ленное на ближних – расцветет и принесет плоды. Ориентированное на далекое, впередистоящее, абстрактное – засохнет, потеряет животворящую силу, выродится в свою противоположность. Как трудно любить… И ближних, и врагов. Что касается последних, очень часто нас подстерегает искушение выдавать за любовь к ним свое равнодушие и инерцию. Мы не мстим, не враждуем, не боремся – напротив, улыбаемся лжецам и нечистым на руку, здороваемся с подлецами, крестим детей с прелюбодеями. Любовь к врагам становится синонимом любви к собственному душевному покою. Стираются грани между добром и злом – и вокруг нас, и в нас самих – исчезает разность потенциалов, одно перетекает в другое. Все смешивается, становится единым, ни холодного, ни горячего – теплое. По аналогии с физикой можно назвать это энтропией, «тепловой смертью» – но, в данном случае, не физической вселенной, а нашего духа. Как совместить истинную любовь и прощение с неусыпным, непримиримым отделением добра от зла и борьбой со злом? Как научиться разглядеть в нашем ближнем, в нашем враге, в себе самих – бессмертную душу?

199

АНДРЕЙ ДАНТЕ. ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ «В его объятиях, казалось мне, я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка повитая кроваво-красным покрывалом. И в одной из рук своих Амор держал нечто, объятое пламенем». Я воспринимаю это видение Данте как описание несозданной картины Боттичелли. «Оставаясь недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы она ела то, что пылало в его руке; она вкушала боязливо. После этого, пробыв недолго со мной, радость Амора превратилась в горькие рыдания; рыдая, он заключил в свои объятия госпожу и с нею – чудилось мне – стал возноситься на небо». Беатриче «Новой жизни» предстает перед нами в тонком дрожании грезы поэта – между чувственным и чувствительным. Его сознание – морская раковина, в которой таинственно приглушены громкие звуки и неожиданно четко звучат тихо сказанные слова. И над всем этим – словно дыхание моря, гул тока крови, стремимой любовью, волн, разбивающихся о неведомые барьеры, опадающих, уходящих и набегающих вновь. Из раковины родится Венера. «Его Венеры всегда походили на Мадонн, как Мадонны его походили на Венер», – пишет о Боттичелли Бердяев. Так ощущает свою возлюбленную и Данте – Данте до ада, чистилища и рая. «Тогда я прислонился к фреске, которая шла вокруг по стенам зала, чтобы скрыть свое волнение. Боясь, чтобы другие не заметили мой трепет, я поднял глаза на дам и увидел среди них Беатриче». Отчего мне так нравится это место? Литература еще молода. Ее интересует главное. Наступит время, и автор будет принужден тоскливо выяснять, что именно изображено на стенах или как дробится солнечный луч в бокалах из хрусталя. А пока можно просто прислониться к фреске, умирая от любви. «В тот день, когда исполнился год с тех пор, когда моя госпожа стала гражданкой вечной жизни, я сидел, вспоминал о ней и рисовал ангела на табличках». 200

Время от времени, испытывая потрясения, вызванные делами святого или творчеством гения, я думаю о том божественном с е г о д н я , в которое они совершаются, и каковое мы подменяем с е г о д н я обыденным. Степень свежести событий здесь зависит от степени близости их Небу. Я даже представляю себе газету, отражающую события этого д н я. В разделе «Последние новости» можно прочесть, что Христос был распят и в третий день воскрес. В «Литературных новинках» – стихи Тютчева. Вместо «Заявлений» – Нагорную проповедь. «Божественная комедия» Данте написана сегодня. Из переписки Гоголя мы знаем про теснейшую связь его п о э м ы с «Божественной комедией»; «Мертвые души» должны были быть трехтомным произведением о падшей человеческой душе и ее пробуждении к лучшей жизни. Удается лишь первый том. В отклике на одну из розановских статей автор, человек умный и грустный, пишет о «благотворном и огромном влиянии… искр полового восторга на творчество человеческого гения», без которого Данте не создал бы свой «Ад». Розанов вынужден был заметить на это вещь совершенно очевидную: «Скорей – «Чистилище» и «Рай». Беатриче встречает его (Данте – А. Л.) в дверях «Рая» и вводит туда…». Года два назад я смотрел на Таганке «Комедию» в постановке заезжего польского театра (не помню его названия, но подавалось это как нечто значительное). Спектакль был целиком сделан по «Аду». В каком месте «Божественной комедии» остановилось Новое Время? Мы застряли в «Аду». «А чем будет представляться нам земная жизнь после смерти: раем или адом?» – спрашивает один персонаж Льюиса у другого. «Это зависит от того, чем она казалась нам при жизни», – отвечает последний. Ослепленный сиянием, Данте созерцает рай в отражении глаз Беатриче. Я благодарен тебе за всегдашнюю радость жизни. Сам же при наших встречах часто бываю желчным или просто хмурым. Но 201

когда я долго смотрю в твои глаза, ты начинаешь говорить мне о Боге. Великий аскет преподобный Иоанн Лествичник, прервав однажды свои поучения о памяти смерти и коварстве бесов, написал: «Поведал мне некто об удивительной и высочайшей степени чистоты. Некто, увидев необыкновенную женскую красоту, весьма прославил о ней Творца и от одного этого видения возгорел любовию к Богу и пролил источник слез. Поистине удивительное зрелище! Что иному могло быть рвом погибели, то ему сверхъестественно послужило к получению венца славы. Если такой человек в подобных случаях всегда имеет такое же чувство и делание, то он воскрес, нетленен прежде общего воскресения» («Лествица», слово 15, глава 59). Эти строки можно поставить эпиграфом к духовной биографии Данте.

ПАТЕР ИЗ СЕН САНААРИ Милому Урбино Ваноски Он был в том возрасте, когда уже ждут весть. Днем мальчик оставался дома один. Чаще всего он просто бродил по комнатам, замирая посредине каждой и слушая тишину. Он помнит, что сначала раздались три телефонных звонка: два громких, будто звонили из другого города, и третий – вежливый, приглашающий. В трубке послышался легкий треск, а потом заиграла музыка. Когда она кончилась, ласковый и необыкновенно знакомый голос спросил: Х – ЦИФРА ИЛИ БУКВА, МАЛЫШ? – Ты лежишь в траве? – Я лежу в траве. – И смотришь в небо? – Смотрю. 202

– Что же ты видишь? – Исход из Египта. Девочка подошла на голос и села рядом Они подружились после сентябрьских проводов улетающих птиц, когда мальчик уступил ей правую половину неба в чердачном окне. Бабушка девочки, узнав об этом, была так растрогана, что научила их наблюдать сцены, разыгрываемые облаками. С тех пор дети встречались на ближнем поле в получасы наибольшей воздушности. – Скажи, что хочешь сказать, – она, сощурившись, пристроила солнце на ладони и поднесла его мальчику. – Я не могу, – он задумчиво рассматривал солнце. – Почему? – Я не могу произнести то, что хочу. Попробуй ты. Мальчик положил ей на колени листок со словами, услышанными по телефону. – Я думаю, надо пойти к бабушке, – предложила девочка, прочитав записанное. Дети нашли бабушку за лепкой. Глиняные игрушки и выпечка сладкого были ее основными занятиями. «Я хотела бы умереть, посыпая шоколадом пасхальный торт», – часто говорила она. Кроме того, бабушка вела обширную переписку с монахинями нескольких орденов, посвященную личности каногалилейской невесты. – Значит, была произнесена вся фраза? – внимательно спросила старушка, когда дети объяснили ей, в чем дело. Мальчик кивнул. – Ты точно помнишь ее? – Да. – Кого напоминал голос? – Ведущего нашей детской радиопередачи. – Все ясно, – заключила она. – Это был Бог. Он самый добрый сказочник! Поздравляю тебя – Господь говорил с тобой по телефону. Лишь ему под силу задавать такие вопросы. Мальчик заболел, простыв на крыше. Он целыми днями бродил по ней, расставив руки в подражание птицам, и пытался сказать вслух таинственные слова. 203

Его рубашки по-прежнему сохли во дворе, однако он сам лежал в постели. Мальчика навещали. Приходили знакомые собиратели орехов, одноклассники, сопровождаемые любимым учителем симметрии. Девочка была близ мальчика постоянно. Заходил, естественно, и доктор. Во время визита он, улыбаясь, поглядывал на ребенка, но обращался в основном к его родителям. Успокоив их, он оставил рецепт: «Данный знак является: 1) цифрой, обозначающей число 10 в римской цифровой системе; 2) буквой «икс» в латинском и «ха» в русском алфавитах, встречаясь также в целом ряде других. Следовательно, его можно считать как цифрой, так и буквой.» Мальчика напоили спешно изготовленным по рецепту лекарством. Ему стало только хуже. – Бабушка посылает тебе настойку из пестиков сарабанды и легкий отвар из взглядов на тополя. Попробуй – возможно, они немного снимут боль. Девочка сидела в изголовье постели и гладила чубчики и хохолки заглядывавших в окно трав. – Наверное, я должен дать обет, – промолвил мальчик. Она выдернула два стебелька: – И я знаю какой. Мальчик затих в ожидании продолжения. Девочка протянула ему сплетенный из стебельков крест. Он слабо улыбнулся: – Ты тоже отгадала загадку. «Мы сидели с патером Урбино в саду, окружавшем его небольшой домик. Святой отец был тогда настоятелем церкви Вифлеемских младенцев в Сен Санаари. Цвела сарабанда, наша беседка была увита ушкуйником. «Кто способен постичь эту тайну? – говорил патер. – Первая ипостась, творящая мир Богом-Словом в Духе Святом, а затем искупающая Сыном наши грехи». Я попросил его прокоммен204

тировать несколько последних работ относительно «филиокве». Он молчал. Через некоторое время я заметил, что он задумчиво смотрит на свою ладонь, где помещались две высохшие травинки, сложенные крестом». Э. Тайард-Боффин. Усталый исследователь, часть вторая.

СОДЕРЖАНИЕ

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ Толя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Света . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 Лия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Леонид . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 Ольга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Елена Владимировна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Наташа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 Ирина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 Нина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ Виталий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 СВИДЕТЕЛИ Зося . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65 Отец Юзеф . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71 Владимир . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 ВЕДЬ БЫЛО... В . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 С . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110 ШКОЛА Марина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 Алла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131 Николай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139 ПО-СВОЕМУ Дмитрий, Роман, Нана, Геннадий . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145 Володя Дзен-Баптист . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 206

РОК-ОТВЕТ Евгений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157 Олег . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 ЗАГАДКА СЕН САНААРИ Александра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191 Андрей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200

207

РОК-ОТВЕТ Евгений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157 Олег . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 ЗАГАДКА СЕН САНААРИ Александра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191 Андрей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 200

207