Мужчины, женщины и другие люди

А. Казанцева

ужчины,  енщины  и  другие  люди

Санкт-Петербург 2008

Посвящаю Митину Александру, любимому собеседнику, другу и мужу

ББК К??

Персонажи и события не вымышлены. Все совпадения не случайны. Сходство с реальными лицами и фактами следует считать намеренным К??

А. Казанцева. Мужчины, женщины и другие люди. — СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2008. — 192 с. Настоящий сборник представляет собой серию историй о жизни и смерти, любви и разочаровании, верности и измене, случайностях и закономерностях нашего существования. Герои рассказов — обычные люди с присущими всем будничными заботами и тревогами, радостями и горестями повседневной жизни. Вечный вопрос взаимоотношений между мужчиной и жен­ щиной — когда двое хотят понять друг друга, но каждый говорит на «своем» языке: один «мыслит» чувствами, а дру­ гой — здравым смыслом. Встречаются два мировоззрения, две противоположные жизненные позиции. Возможен ли между ними диалог? И как быть услышанным? ISBN 978–5–94668–063–9

ISBN 978–5–94668–063–9

9 785946 680639

© А. Казанцева, 2008 © ООО «Издательство «Росток», 2008

 

Горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? Еккл 4: 9—10

LAME GIRL  1 Но речи, быстры и легки, Не соответствовали взору — И доверять не знал я сам Чему — пустому разговору Или значительным глазам... Вл. Набоков. Университетская поэма

на любила ходить на танцы, как все люди, страдающие физической неполноценностью. Всегда приходила немножко раньше, заранее условленного времени и стремилась поскорее сесть и стать незаметной, быть похожей на других. Слиться со всеми. И в то же время она очень хотела, чтобы ее пригласили танцевать, и замирала при мысли, что такое может случиться. Люди в своих физических уродствах похожи друг на друга более, чем люди, не отмеченные какой-либо ущерб­ хромоножка (англ.).





  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

ностью. Ее мечта о дискотеке, где она не зритель, а самый главный участник, эта мечта преследовала ее все юношеские годы. Своим состоянием она напоминала одну из несчастных героинь Стефана Цвейга, девушку, разбитую параличом и прикованную к креслу. Но, Слава Богу, школьный период жизни закончился, а с ним и сладостно-болезненное ожидание дискотек. А во взрослой жизни танцевать приходится не так уж и часто. — Девушка, садитесь, подв... — осекся Никола­ ша. — Манька, Маня, Ба-а! Сколько лет, сколько зим! Вот так встреча! — Здравствуй, Николаша, — добродушно и без удивления сказала Маша. — Манька. Тебя не узнать. Такая стала. — У меня есть примета по которой и неузнаваемую меня можно отличить от прочих, — съязвила Маша, но тут же, опомнившись, начала быстро спрашивать: — Тыто как? Работаешь где? Как дела? Кого из наших видел? — Дай хоть помогу тебе, что ты с пакетами сто­ ишь, — выхватывая у нее из рук сумки, засуетился Ни­ колай. — Садись в машину, отвезу тебя домой, а дорогой и поболтаем обо всем. — Меня никуда не надо везти, тут пешком две минуты. — Маша загадочно улыбнулась. — А знаешь что,

Николаша, пойдем ко мне, а? Я приглашаю тебя на обед. Посмотришь, как я живу. — Ну ты крутая, мать стала, живешь на Арбате, продукты покупаешь в Стокманне, как муж-то отнесется, что ты мужика приведешь? Мане не понравился этот пошлый тон и неуместность подобных вопросов, стала неприятно и неуютно, как в гостях, где все тебе чужие. Своим бестактным вопросом он сразу «убивал» двух зайцев — узнавал есть ли у нее муж а заодно и прощупывал почву на предмет скорого флирта. Но она быстро справилась со своими эмоциями и весело подумала: спрашивает о муже, интересуется. Такой неухоженный, какой-то замученный. Куда девалась его былая элегантность? Или ее и не было? — Ну что ты, Николаша, сказал тоже «мужика», да какой ты мужик. Ты же одноклассник мой. — При этом слове она забавно сотрясла указательным пальцем перед его носом. — К тому же Вадим Валерьевич очень добрый и хороший человек и людей новых приветствует. Мане не терпелось, чтобы Николаша согласился. Чтобы он пошел за ней, к ней в дом и ахнул от изумительно роскошной двухэтажной квартиры, дорогой антикварной мебели, подобранной со вкусом и знанием дизайнерского дела во всем интерьере, от обилия изящных, диковинных сувениров на полках, множества умных книг, среди которых много книг дореволюционного издания с дарственными надписями: «Профессору Ковальскому





  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

с благодарностью за прекрасные лекции от студентов». Это были книги отца Вадима Валерьевича. Чтобы он увидел, как живут люди. Этот дом она давно уже считала своим, несмотря на положение гувернантки и домработницы по совместительству. Проживая в маленькой мансардной комнате, Маша чувствовала себя вполне уютно в семье своей двоюродной сестры Марианны и ее мужа Вадима Валерьевича. «Пусть думает, что это моя жизнь, моя квартира, мои дети, мой статус, мое счастье...» — рассуждала про себя Маша. Она будет степенно угощать его из дорогой босхеровской посуды, нальет хорошего вина, небрежно предложит покурить эксклюзивных английских сигар, хранящихся в специальном выписанном недавно из Лондона ящике, где поддерживается для них особая темпе­ратура. А он такой зачуханный. С грязной головой, в дешевых джинсах, рыночных кроссовках. К тому же не оставляло никаких сомнений, что и без работы — под­ра­батывает извозом. Ясно все. Бомбит. Какой-то сальный и пошлый. Но все равно она была рада его видеть. Ведь именно с ним связаны самые первые переживания неразделенной любви. И обиды, что предпочел он хромоножке удачливую и уверенную Коброву, это тоже она могла объяснить.

рилась подцепить этого старикана?» В этой двусмысленности было что-то липкое, непристойное. Она не могла сформулировать это словом каким-то одним, единственно верным, которое отразило бы ее состояние. Она не знала таких слов. Но чувствовала себя скверно. Это непонятное «что-то» унижало ее и нарушало такое привычно-естественное настроение легкости и внутренней гармонии.

— А где вы познакомились? — вежливо спросил Николаша, а в подтексте стояло: «Ну и где же ты умуд-

Маша проглотила и его интонацию, и этот чересчур уловимый намек на снисходительное пренебрежение и не­ верие в брак по любви при столь неравном возрастном соотношении. Главное для нее было — не осуждать и, разумеется, никогда не обсуждать Вадима Валерьевича с посторонними. Да что с посторонними, даже в мыслях себе она не могла подумать о нем дурно. Этого не было. Но просто вольно. Без офицальностей. Хотя бы про себя мысленно именовать его Вадик — она не умела. Для нее он даже во сне был Вадим Валерьевич — генерал запаса. Герой Советского Союза, он был всегда прав. Всегда безупречен, и все ее внутреннее «я» благоговело и было предано ему до крайности. Даже свою сестру Марианку, которая в общем-то и взяла ее в свой дом, пустила в свою жизнь и которая давно уже считала Маняшу таким же членом семьи, как Максика и Гишу (мраморные таксы-одногодки), даже Марианку Маша в глубине души осуждала за





  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

недостаточную любовь к Вадиму Валерьевичу. А Вадим, прочувствовав однажды, что тихоня Маня целиком и пол­ ностью «его» человек, уже не стеснялся ее и не закрывался в кабинете, когда звонил любовнице, толстой Тамаре Петровне — своей бывшей одногруппнице, с которой их связывали давние и прочные отношения полудружбы–полуродства. Маша даже один раз видела эту самую Тамару Петровну, которую Вадим по телефону называл не иначе, как по имени-отчеству. По его просьбе (полушепотом, адрес записал на бумажке) Маша, скоренько накинув на плечи куртку с капюшоном, заспешила в Староконюшенный отдать Тамаре Петровне билеты в Большой, которые совсем неожиданно достались Вадиму на работе. Эту просторную квартиру поблизости от себя сделал ей, конечно, Вадим. Как узнала Маша гораздо позднее, он всю жизнь таскал Тамару Петровну за собой и селил ее в безопасной приятной близости от своей семьи. Сначала от первой, с Лелькой, а потом от второй, нынешней с Марианкой. Она «пожила» с ним и в Питере, и в Харькове, и на Камчатке, и даже в Афганистане два раза была у него за время его службы. Случайно обнаружив свой секрет, хотя называть эту связь секретом было скорее комично, чем правильно, но, доверившись раз, Вадим больше и не скрывал своих отношений с женщиной из Староконюшенного. Было и такое, что днем в обеденный перерыв, когда Марианна всегда сажала детей к столу, он звонил и звал к телефону Машу и просил ее принести ему

в «тот дом, где Машенька, вы уже бывали», его черный костюм и галстук «на ваш, милочка, вкус, но поярче». В тот вечер он вернулся домой к двенадцати и восторженно рассказывал о презентации, на которую его так некстати затащили прямо с работы. Уходил он рано, Марианна десятый сон видела, а потому и подмену с костюмом обнаружить не могла. У Марианны, как и большинства женщин ее круга, существовал стереотип любовницы — разрушительницы домашнего очага. Хищной, алчной, длинноногой блондинки, стремящейся прибрать деньги супруга и по возможности выжать из него как можно больше. Любовница обязательно должна была быть неприлично молода, ухожена и ненасытно сексуальна. Образ увядшей взрослой некрасивой подруги мужа не мог прижиться в ее сознании как источник потенциальной опасности. Но все-таки, блюдя семейный очаг, Марианна развесила в спальне вульгарно увеличенные свадебные фотографии, где все брачующиеся редко схожи с самими собою в реальной жизни. Пара Марианна–Вадим не стала исключением, она в открытом кружевном красном платье, что придает особую нелепость ее юному белокожему лицу. Она боялась контраста возраста — красное платье скрадывало большую возрастную несовместимость и делало молодую Марианну зрелой дамой. Вадим выглядел то ли усталым, то ли недовольным, а скорее всего, и то и другое вместе. Ему подсказали, что

10

11

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

он должен держать «молодую» под локоток — чуть касаясь, налегке, а не обнимать за плечи двумя ручищами. Так он и застыл неестественно на почтительном расстоянии от невесты, что придавало всей паре вид весьма неискренний и несимпатичный. Короче говоря, свадебные фото были не лучшими из их семейного архива, и какаято натянутая торжественность занижала трепетность момента. Но Марианна все равно любила эти фотографии и любовалась ими вполне честно. Ей доставляло радость сознание законности и стабильности ее жизни, прочности и официальности. Она вряд ли согласилась бы на тайные отношения, какой бы страстью они ни были отмечены. Для нее публичность и само понятие социальной защиты было превыше любовных переживаний. Такой фото-выставкой свадебной церемонии была орнаментирована супружеская спальня, как бы косвенно напоминая — вот мол мы в законном браке, не забывай об этом, милый. А у Тамары тоже было много фоток, засунутых за стекла книжных стеллажей: полинявших, черно-белых, очень старых по качеству и юных по изображенным на них лицам. Была только одна их с Вадимом общая фотография, где с трудом угадывался генерал-майор КГБ, а в то время студент юрфака, и тоненькая лохматая девочка, прикуривавшая у него папиросу. Он сидит почти спиной, за ее плечами угадыва.тся очертания Сулахат — той

женщины, которая так и лежит на спине за домбайским ледником. Это было их первое восхождение. Категория 2б, и оба получали первое альпинистское крещение — значок альпиниста.

12

13

Тамара, пошлепала на кухню и оттуда закричала: — Ужинать будешь? Он, улыбаясь, пошел вслед за ней и засмеялся: — Томка, так и говори, макароны хочешь? Хочу, конечно. Я ведь обожаю твои макароны! Если речь шла об ужине, Тамара пользовалась исключительно макаронами — простыми советскими на вес, завернутыми в серую бумагу, — таких макарон еще днем с огнем надо было бы поискать в наше время импортного изобилия, но Тамара Петровна покупала их много лет во дворе в лавке, как по старинке она звала дворовый магазин. По утрам была неизменная яичница, а обеды не существовали попросту, на случай прихода Вадима предлагалась баночка шпрот или бутерброды с сыром. Вадим знал, насколько она неприхотлива, и временами сердился на нее. — Тома, что это такое? — Как что? Вадик, это свечи. У меня лампа перегорела, хорошо в шкафу нашла две свечки — Ты читаешь при свечах?! С твоей-то глауко­ мой? — возмущался Вадим. — Завтра поедем выбирать торшер.

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

— Вадюша, не придумывай, мне ничего не надо. — Томка, скажи, а почему мы не поженились с тобой сразу после второго курса? Ведь уже с того времени мы были практически неразлучны. Томка затянулась толстой беломориной, прищурилась, стараясь спрятать улыбку, и, глядя на него, сказала: — А оттого, Вадюша, что у нас с тобой не было сексуального влечения друг к другу. «Сексуального» она произнесла, как говорили слова «фен», «крем», «секс» старые москвичи. — Тебе всегда нравились грудастые блондинки с широкими бедрами. Правда, ты ни с одной из них не знал что делать, когда вылезал из постели. Она по-доброму рассмеялась. Вадим подошел к креслу, встал на одно колено, взял ее руки, прижал к губам и сказал: — Томка, как же я тебя люблю! Безусловно, если бы этот брак состоялся  — это был бы брак по духовному расчету. Они были бы друг для друга самыми лучшими — близкими и понимающими с полуслова собеседниками. Слушателями и говорящими. В жизни трудно приходит осознание, что главная роль не твоя. Что ты закадровый персонаж, не выведенный автором на передний план. Так было у меня. Когда во втором классе в буфете какой-то старшеклассник крикнул: «А ты, хромая, чего тоже в очереди стоишь?» Я огляну-

лась, но никого, кто был бы похож на хромого, сзади меня не было, там вообще никого не было. Я стояла последняя. Я снова посмотрела на парня. Но он уже не смотрел на меня, а шептался с какими-то своими, видимо, одноклассницами. Через некоторое время я забыла об этом. Перед Новым годом наш класс решили вывести в лыжный поход в Тимирязевский парк. Учительница Нина Ивановна на уроке сказала, где мы собираемся и что надо взять термосы и сладкое. — А ты, Машенька, — ласково обратилась она ко мне, — можешь так прийти к нам. Без всяких лыж. Будем пить чай в лесу и кормить белок. Я так изумилась — почему мне не надо на лыжах. Дома спросила маму. Дядя Боря, который в этот момент говорил по телефону, услышал мой вопрос и заспешил попрощаться, положил трубку и сказал маме: — Можно я? Но мать, не обращая на него внимания, не отрывая накрашенного глаза от зеркала, продолжала старательно накладывать тушь на ресницы, спокойно ответила: — А как ты себе представляешь катание на лыжах с твоей ногой? — А что у меня с ногой? — В испуге я опустила глаза на кончики своих тапочек.  — Что у меня с ногой? — повторила я требовательно, разглядывая свои тонкие ножки в области икр.

14

15

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

— Ну как что? что?  — Заладила, как маленькая — что, что... — проворчала мать. Дядя Боря попытался отвлечь меня: — Машка, там мультики начинаются. Но я не могла оторвать глаз от материнского лица. Я понимала, что она знает какую-то жуткую тайну про мои ноги. И скрывает ее от меня.

Я наливала розовое сливовое вино, а Николаша озирался по сторонам неуверенно и боязливо. — Да, ма-а-ть... ну ты живешь, однако... Хоро­ шо-о, — продолжая обводить взглядом столовую, протянул он. — Где же ты нашла?.. То есть я хотел сказать... — осекся он под моим строгим взглядом, — где вы познакомились с супругом? — в очередной раз спросил он, разглядывая фотографии на стене, где Вадим Валерьевич в парадной форме на награждении — седой, опирается на палку, и ему пожимает руку президент, ко-

торый выглядит юношей рядом с Вадимом Валерьевичем. За их спиной выстроился военно-морской хор, и Вадим Валерьевич — большой, красивый, очень неторопливый, уверенный, видно, что привыкший к высокому вниманию. — Я переводила документы для его отдела, — от­ ветила я тоном, исключающим дальнейшие расспросы. — И муж в сраженьях изувечен, и нас за то ласка­ ет двор... — начал острить Николаша. — Прекрати! — взвизгнула я. — Вадим Валерь­ евич — изувечен. Да он с самого начала был в Афгане. С начала, понимаешь? Ты даже не представляешь себе, что такое гражданская война! Какой это ужас! Был ранен, у него протез... и остался до вывода войск. — Вы давно женаты? — не унимался он. — Давно, — вяло, эхом откликнулась я. — Покажи фотки! — вдруг неожиданно попросил он. Сначала я замялась, а потом вспомнила о замечательной прошлогодней поездке по Франции, где месяц я прожила с детьми в Грюасане — пограничной зоне между Испанией и Францией, а потом к нам прилетели Марианна и Вадим Валерьевич, и мы поехали осматривать центральную Францию, замки Луары — для меня это было двойное наслаждение — культура и язык переплетались в необременительную и яркую полуработу-полуотдых. Николаша не переставал причмокивать, качать головой и через фотку вставлять недвусмысленные восклицания.

16

17

Николашу, а в те школьные годы он был просто Колька, я полюбила, вероятно, за то, что он не замечал моей ущербности или делал вид, что не замечал. Может, ему нравилось, что я слабая и беспомощная — вся такая недоразвитая, без девичьих округлых форм: он все время старался меня защитить, хотя в общем-то мне не угрожала никакая опасность. Но он чувствовал себя Гераклом рядом со мной.

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

Меня много снимали и Марьяша, и Вадик — в то лето я и правда была очень хороша — загорелая, счастливая, вполне естественно воспринималась как мать Гриши и Темочки. Одну фотографию, где я в лучах заката, а оттого слегка в полумраке мое лицо, сижу на веранде казино в Монако, за моей спиной переливается неоновый щит «Гранд Монако» — Николаша рассматривал долго, а по­ том стал вдруг засовывать пальцы за прозрачную пленку-конвертик в надежде вытащить фотографию наружу: — Эту я беру себе, — довольно приговаривал он, продолжая манипуляции над фотоальбомом. Меня в очередной раз поразила его невоспитанность и какая-то пошлая манера выражать свои мысли разными звуками и жестами, а уж с альбомом и вообще выглядело некрасиво. — Постой, Николаша, не надо, я тебе сделаю. Не разоряй альбом. — Ага, знаю я вас — сделаешь ты, конечно! Ты вон хвост трубой и снова улетишь по своим Парижам. — Николаша, мы не были в Париже, — мягко по­ правила я его. — А-а, все одно ваша заграница. Мне стало так неловко и стыдно за его серость, я по­ спешила помочь ему с фотографией и спросила: — На что она тебе? — Как на что? — Николаша вскинул брови, уставившись на меня. Глаза у него по-прежнему были пре-

красные. У меня как в школе сразу потянуло где-то в области живота. Но внешность у него явно не дотягивала до мозгов. — Буду на тебя смотреть, на свою пер­ вую... — он осекся, видимо, хотел добавить «и единст­ венную», но секунду промолчав, закончил: — любовь. — Какой ты сентиментальный, Николаша! Вот уж не думала! — засмеялась я. А про себя подумала, что не смогла бы строить отношения с нереализовавшимся мужиком. Мне уже хотелось поскорее отпустить его домой и остаться одной в своем привычном уютном мире. Отдаться воспоминаниям и расслабиться. Он хотел подлить мне вина, но я категорически прикрыла ладошкой бокал. Он засмеялся: — Что, боишься ноги будут заплетаться? — Что? — переспросила я. — Ну, анекдот знаешь? — сразу оживился он, почувствовав себя увереннее в привычной среде разгово­ ров. — «В баре мужчина все подливает девушке и подливает вина. Она отказывается. — Что, боишься ноги будут заплетаться? — Нет — раздвигаться», — и он громко захохотал. Вместо ожидаемого смеха я спросила: — А ты сам-то чем занимаешься? Где работаешь? Он сразу помрачнел, надулся, словно его уличили за непристойным занятием и, отвечая, скорее даже нападая на меня, начал:

18

19

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

— Ну мне, как тебе, не повезло. Не постучалось, так сказать, счастье в дверь неожиданно... да я свою фирму открыл — вентиляции там всякие, понимаешь. Я уже предугадывала конец и поспешила его перебить: — Николашка, прости, милый, мне ведь надо бежать за Темчиком в школу, совсем с тобой заболталась! — Давай подвезу? — оживился он, снова ныряя в привычную обстановку, где очевидно он был профи. — Спасибо, Коль, тут минута пешком, в конце Сивцева. Вообще жизнь у нас на Арбате как в маленькой деревне — школы, садик, магазины — кругом наши местные. Я выбежала с Николашей и помчалась к Сивцеву. На самом деле Темчик с Гришей были в зимнем лагере на Истре. Поскольку Николаша не распознал моей лжи про школу во время каникул, я решила, что детей у него нет, по крайней мере, школьного возраста. Дойдя до Плотникова, я свернула в Кривоарбатский переулок, и нос к носу столкнулась с Тамарой Петровной. Как ни странно, она меня узнала, хотя в предыдущие наши две встречи, казалось, смотрела мимо меня. Тамара пригласила меня к себе на чай. Но когда мы поднялись, Тамара начисто забыла про чай. — Машенька, мне Вадик (екнуло от того, как по-домашнему, без офицальности, она его назвала) говорил,

что вы переводчик — помогите, пожалуйста, тут немного, я совсем уже измучилась, — обложилась словарями, а текст не складывается. Я присела к обтянутому кожей старинному столу. Комната у Тамары вся с пола до потолка была завалена книгами. Где кончались полки — начинались стеллажи, где не было приспособления, куда их размещать — там они просто высокими стопками громоздились на полу. В пустых проемах на стенах были развешаны различные пыльные восточные сувениры... среди них узбекская тюбетейка, маленький коврик ручной работы — с белоснежным бараном и дивными горами, потертый большой бурдюк на кожаном ремне, узорчатая толстая плетка, декорированная на ручке маленьким копытцем какого-то зверя. Для меня Тамарино жилище было музеем — она улыбнулась, видя мой искренний интерес, и стала объяснять: — Это из Абакана, а вот эта плетка из казахских степей, а это раскопки в Хакасии, а это... — она не договорила, дверь открывали ключом, — это племянник, на­ верно... — поспешила она в прихожую, но на пороге уже стоял Вадик. Здесь, именно в этих стенах, его нельзя было назвать по имени-отчеству. Под этими картинами и археологическими ценностями-бесценностями Вадик был просто Вадиком. Без лощености и апломба. Он ни­ сколько не удивился, увидев меня за столом — даже об-

20

21

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

радовался, как мне показалось, — видимо, они говорили обо мне. — Что же ты, Томка, не кормишь Машу своими вкуснейшими макаронами? — хитро щурясь, стал подкалывать ее Вадик. Меня поразила простота их отношений при мне без соблюдения формальностей. Вадик взял стул, и, развернув его спинкой, уселся верхом на него рядом со мной. — Маша, нам надо поговорить. Так, Машенька, складываются мои служебные дела, что меня отправляют на пенсию. Нет, не пугайтесь, я этому рад. Даже очень. Появится, наконец, время пожить для себя и подчиняться только любимой женщине, а не командиру. Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару и, медленно скручивая ее, посмотрел на меня. — Как вы считаете, Маша, может для женщины быть привлекателен мужчина, который всю жизнь только подчиняется другим? Я знала, о каком подчинении он говорит. — Но это неправда, Вадим Валерьевич! Вы подчиняете всех себе... — А! — махнул он рукой. — Дело даже не в этом. А в том, что я ухожу от Марианны. Мы с Тамарой решили объединиться и пожить вместе столько, сколько нам отпущено, — он с нежностью поглядел на нее.

Тамара была какая-то тихая и женственная. Из предыдущих встреч мне она запомнилась другой, а вот сейчас я увидела в ней беспомощную неприспособленную к жизни женщину. И счастливую, неуверенную в своем зыбком счастье, вдруг так неожиданно свалившемся на нее. Я не знала, что ответить, и молча смотрела то на него, то на нее. Внутри я была страшно рада, потому что Вадим в моем сознании был достоин только такой женщины, как Тамара, которая могла оценить его без внеш­ них проявлений. А как отреагировать вслух я не знала, все-таки Марианна моя двоюродная сестра и дала мне работу, кров, заботится обо мне — хотя я и ощущаю себя бедной родственницей на барских хлебах. Но перед Вадимом я была абсолютно искренней, и он это видел. — Я думаю, это хорошее решение, Вадим Валерьевич. И я выгляжу сволочью, осуждая свою сестру, но моя симпатия всегда была на вашей стороне. Желаю вам счастья. — Спасибо, Маша! — Он обернулся к Тамаре. — Видишь, Томка, я же говорил — Машка абсолютно наш человек! Я почувствовала себя лишней, подумала, что, вероятнее всего, они хотят побыть вдвоем, и стала собираться. Я предложила Тамаре забрать с собой французский текст, чему она обрадовалась, но попросила в случае любой двусмысленности трактовки тут же позвонить посоветоваться с ней. Вадим совершенно неожиданно стал

22

23

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

тоже собираться. Она грустно на него посмотрела и отвернулась к окну. Они были слишком близки, чтобы не понимать любое действие другого. Она почувствовала, что Вадим хочет поговорить со мной на улице. И разговор, очевидно, имел такую направленность, что исключался в присутствии Томы или Марианны. Он чмокнул ее в щеку. Я даже залюбовалась ими в эту минуту — она сильно похудела со времени нашей последней встречи и от этого сбросила сразу лет десять. Мы вышли с Вадимом и пошли от подъезда вдоль дома, говоря о разных пустяках. Но только мы свернули в Калошин переулок, он тут же повлек меня в темную безлюдную арку. — Маша, Маша... — Я никогда не видела, чтобы этот седеющий, красивый мужчина терял самообладание. Он отвернулся, я поняла, что он плачет. — Маша, она умирает... два месяца ей осталось жить... два месяца... Он закусил сжатый кулак и, сгорбившись, всхлипывал громкими рыкающими рыданиями. Я стала его гладить по плечу. — Что с ней, Вадим Валерьевич? — Рак матки. Четвертой степени. Метастазы в легких и в печени. — Он снова зарыдал в голос. — Это все я... самовлюбленный индюк. Идиот. Такой бабе жизнь загубил. Если бы она родила. Мудак. Всю жизнь жила в тени моей жизни. Она ведь никогда ничего от меня не требовала. Ничего. А ведь я был почти всемогущ, Маша.

Для меня мало чего было невозможного. Все ее желания сводились лишь к получению пропуска в закрытый исторический архив, разрешение на фотокопию каких-то там своих книжечек редких... когда я женился на Лельке — родители так хотели, — она была дочерью генерала, сраного кэгэбэшника, очень влиятельного. Это было то лето, когда мы вернулись из альплагеря. Ребята меня все осуждали, многие просто отвернулись — было очевидно, что женился я по расчету. Все видели, как мы с Томкой все лето за ручку проходили, а в сентябре я позвал всех на свадьбу. Но к радости моих родителей, пришли лишь дворовые друзья — однокурсники отказались, каждый выдумал причину. Томка проглотила это и по-прежнему продолжала со мной встречаться. Как будто ничего не изменилось. А я... я всю жизнь, вы простите меня, Маша за откровенность, я должен сейчас, здесь, перед кем-то исповедоваться... должен... а потом я выйду из-под этого сырого свода, снова надену свою маску, поправлю ее, чтобы сидела как литая и, демонстрируя свою сытую уверенность, двинусь к дому, продолжая разговор с вами в полуначальственном, полуснисходительном тоне... я всю жизнь, пока была потенция, таскался по бабам. Поимел в жизни все... да все... — Он замолчал: — И рыбку съел и на хер сел. Имел отличнейший секс среди своих жен и любовниц и интеллектуально-духовное удовлетворение у Тамары. Так прошла жизнь, а как секс перестал меня занимать, мне захотелось состариться вместе с Томкой.

24

25

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

Не молодиться рядом с Марианкой, а стареть с Томкой. Да нет, Машенька, понимаешь, дело не в разнице в возрасте, нет... Вадим задумался. Он вспомнил, как полюбил Марианку. Как и за что. Ведь невероятно отдавать себе отчет в том, когда и как наступила любовь — но у Вадима все было четко, по-военному определенно и конкретно. Если бы с него потребовали рапорт о том, когда вы влюби­ лись? — он незамедлительно бы отчитался, что мол де­ ло было так и так... то лето на даче Вадим женихался с 17-летней Марианной. Она была дочерью высокого чиновника, а Вадим — уже со всеми полагающимися ему привилегиями — свеженьким генерал-лейтенантом. Их дачи были практически напротив друг друга, и вечерами он приглашал ее гулять, и после они допоздна сидели в беседке перед большим пузатым самоваром, который, как и положено в приусадебном хозяйстве, раскочегаривала шустрая деревенская Нюра — местная девушка, прислуживавшая дачной элите. Вадик пошутил, очевидно, не вполне уместно и чем-то обидел юную Марианну, на что она, надув губки, выкрикнула: «Дурак ты! Просто дурак!» — и побежала прочь от него к дому. И Вадима так поразило это обращение, такое мальчишески-озорное, такое детски-невинное. «Дурак, дурак, — все по­ вторял он про себя, веселясь. — Вот здорово: я — ду­ рак!» Уже много-много лет он слышал свое имя только в совокупности с отчеством, и чаще всего окруженным

эпитетами многоуважаемый, горячо любимый, и прочее и вдруг почувствовал себя мальчишкой, пацаном на даче среди этих огромных сосен — все как в детстве — толь­ ко вот сесть бы на старенький скрипучий велик, крикнуть ей вдогонку: «Сама ты дура!» — и крутить педали, мчась в сторону речки. Но не было велосипеда — была только новая «Вольво», и прыти такой тоже уже не было. Ни­ кто никогда не позволял себя так к нему обратиться — «дурак!» Подчиненные замирали в его присутствии, женщины говорили тоном благоговейным, иные даже в постели не решались обратиться к нему не по отчеству. А Марианка смогла — значит, она видела в нем мальчишку, а не генерала. Значит, для нее его регалии —  чушь собачья. Вот за такой мимолетный эпизод и полюбил Вадик Марианну.

26

27

— Просто разные книжки мы с Марианкой читали в детстве. А с тобой мы читали одни и те же книжки. Люди в разных концах страны, в разные эпохи — совет­ ского застоя и перестроечной оттепели, в разных социумах, а, блин, книжки одни и те ж... Ты поняла или нет? Он пристально ощупывал взглядом мое лицо. — Томка — родная. Вся насквозь — она будто мое второе я. Она никогда меня не осуждает... не обижается, не ругает, бабам всем только деньги нужны были. Даже сейчас у Марианны все есть, и то она строго проверяет каждое пятое число месяца — перевел ли я на ее кар­

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

точку полагающиеся ей три штуки. А в Афган, между прочим, Лелька ко мне не полетела — страшно ей было, боялась. А Томка полетела и жила там со мной. И я пользовался ею. В прямом смысле слова пользовался по три раза на дню. В Москве мне недосуг с ней было, а там, среди бомбежки, стрельбы, крови, цинковых гробов, которые шли в Союз понедельно, там было время и было желание. Осатанел без бабы, и с Томкой было даже о-очень ничего. А в Москву вернулся, и опять все стало, как раньше, — с Томкой духовность, а с блондинка­ ми — траханье. Я даже в постели так к ней относился... —  он сплюнул. — Ну как тебе это объяснить... — Не надо, не объясняйте — я знаю как. Он посмотрел на меня внимательно и удивленно, будто только впервые увидел, что я рядом и непроизвольно опустил глаза на мою ногу. Я давно уже — с тех пор как живу в их доме — ношу пошитые на заказ ортопедиче­ ские ботинки, и благодаря разным каблукам хромота почти не заметна. Он явно бессознательно вспомнил о мо­ ем изъяне и поспешно сказал: — Прости. Перед моими глазами пронеслись все три, как одна, унизительные Николашины попытки сделать секс со мной приятным для себя времяпрепровождением. Но у не­го, как и у Вадима Томка, я не вызывала желания. Формулировка примерно такая: «Да, она очень хорошая. Но трахать ее не хочется».

— Маша, перед вами мразь. — И он зарыдал в голос. Страшно. Я никогда не слышала, как плачут мужчины. Видела только безмолвные мужские слезы — ску­ пые, как их называют. И то в кино. А он скулил, выл, стонал как раненый волк в капкане. Он и впрямь был похож сейчас на волка — голова серо-седая, волосы приглажены назад. Нос заострился. Да и жизнь его была капканом. Потом он вдруг резко высморкался, вытер глаза и взял себя в руки. — Маша, я вам все это рассказываю не просто так, чтобы... — он посмотрел на часы и стал говорить почти скороговоркой: — Хочу вас просить ехать с нами. Вы переводчик и вообще эрудированный человек. Томке будет с кем душу отвести — о чем со старым солдафоном можно говорить? А главное, Маша, — он опять подавился рыданием и закусил кулак, — вы... я помню, Темочке... на даче уколы... помните? И он не плакал, только вам и давался, вы... — он снова заплакал... — умеете колоть... Я... боюсь, что один с Томкой я не смогу быть все время веселым, мы очень чувствуем друг друга, и она поймет, что меня тяготит... а вы снимете напряжение. Простите, Маша — я бестактен. Но мне очень плохо. Очень. Я как загнанный зверь. Я все, все готов сделать для нее, но уже очень поздно, уже ничего не нужно. Я бы начал жизнь с чистого листа с Томкой, я бы, я... — он махнул

28

29

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

рукой и замолчал. — Как глупо и быстро жизнь прошла. Служил, верил во что-то... жил, как на черновик... Теперь была моя очередь говорить. — Вадим Валерьевич, я не поняла, куда и когда вы едете. Куда мне надо ехать, но... — я остановила его жестом, — мне неважно куда, конечно, я еду с вами. — Маша, — он погладил меня по голове. — Спа­ сибо — это не те слова, которые я должен вам говорить. Я хочу целовать землю, по которой вы ходите. — И сразу став серьезным и спокойным, добавил: — Вчера я отдал делать ей паспорт. А через неделю мы вылетаем в Чили — пробудем три дня в Сантьяго, оттуда летим на остров Пасхи. И живем там сколько она захочет или выдержит, потом... потом, если у нас еще будет чуть времени... мы... — он тяжело вздохнул, — если она будет в состоянии, мы поедем в Голубые горы. Мы выходили из темной арки на Сивцев Вражек. — Голубые горы, Вадим Валерьевич, — это в Австралии. Он строго посмотрел на меня и остановился. — Да-да. Конечно. Очень может быть. А почему собственно говоря их зовут Голубыми? Вы не знаете? — Потому, что они сплошь покрыты эвкалиптовыми лесами, и выделяемые в сильной концентрации масла создают над ними голубое облако. — Блин, ну все-то ты знаешь. Тоже интеллектуалка. Как Томка. — Он еще раз посмотрел на меня уже со­всем

другим взглядом. Мужским, оценивая мой непрезентабельный внешний вид в совокупности с высоким интеллектом. — Почитайте о Чили, Маша, и об истуканах то­ же, — он улыбнулся мне дружелюбно и пошел в сторону Смоленки к МИДУ.

30

31

В самолете мы с Тамарой 15 часов просидели бок о бок. Так захотел Вадим. Мы не могли наговориться. Говорили о Малларме, Рембо, обсуждали позднее Возрождение, Катю Медведеву, Гребенщикова. Тамара рассказывала, как еще в университете они отмечали Новый год и под бой курантов, сидя за сколоченным самодельным общаговским столом, загадывали желания: — Вадим не унимался и все приставал: «Ну что ты загадала?» Очевидно, ему казалось, что это связано с ним. А я просто так ему сказала: «Мечта моей жизни — при­ лететь на остров Пасхи и посидеть в немой близости, ­окруженной каменными загадочными истуканами». Тогда Вадик еще ничего не знал о них. Я рассказывала ему легенды и теории, связанные с появлением этой древнейшей цивилизации, о предполагаемой болезни левизны... в общем он тоже проявил интерес к этому, никогда больше мы не возвращались к этим чилийским впечатлениям. Но оказывается, Вадик помнил об этом столько лет! Тут вдруг без всякого перехода Тамара сказала:

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Lame   Girlи

— Я знаю про рак. И знаю, сколько мне осталось. Он думает, я ничего не знаю. Я представляю себе эти самые метастазы как жирные одиночные червяки, ну после дождя, такие, что в лужах живут. Мне ужасно думать, что меня не станет и я не смогу ни с кем так говорить обо всем на свете. Вадим наклонился к нам с соседнего ряда, прислушиваясь к нашей беседе: — Вадик, — весело заторопилась Томка. — Пом­ нишь, как ты придумал стишок, где рифмой к моему имени было слово котомка? Томка-котомка. И как я обиделась? А Эдик все галантно исправил, он был мастер в таких вещах, царство ему небесное. Он зарифмовал меня со словом тонко. Они оба засмеялись, и он взял ее за руку.

в житейских вопросах — тот уют, который у меня появился в старости, — это вся благодаря стараниям Вадима. Я колола Томе промедол и феназепам два раза в день — доза была большая — так просил Вадик. Она находилась практически все время в дурманящем состоянии и подолгу сидела на земле без всякой видимой мысли, уставясь на какого-нибудь из истуканов. Это был ее переход в вечность. Вадим начал проявлять беспокойство на третий день. Он позвал меня в коридор и сказал: — Нам надо срочно лететь в Сантьяго. Если это случится здесь, на острове, нас не возьмет на борт ни один пилот. Частные самолеты. Местные, они ведь тут все чокнутые, у них свои представления о нечистой силе, и покойник в воздухе — это катастрофа.

Без нее, когда Тамары не было рядом, он переставал быть Вадиком и становился сдержанным Вадимом Валерьевичем. — Но почему вы все-таки не объединились в моло­ дости? — не унималась я. — Понимаешь, детка, Вадик любил меня, но больше всего на свете он любил свой покой — комфорт, отутюженные белые рубашки по утрам, вкусную еду, каждо­ дневный, разнообразный секс и прочие бытовые удобст­ ва. Я не могла ему дать это все. Что я могу, кроме своих макарон? Ты же видела, что я абсолютно беспомощна

Мы не успели в Голубые горы. Тамара умерла в Санть­ яго. Умерла во сне с легкой счастливой улыбкой на лице. Умерла, как и жила, не доставив никому проблем и забот. В это время мы с Вадимом завтракали в ресторане. И мертвая, она, как и живая, сопровождала его — была рядом, тенью, невидимым надежным тылом. «Вадим и правда был всемогущ», — думала я, глядя как отправляют строгий, красного дерева гроб, с желтой металлической окантовкой посередине, словно подпоясанный ремнем, в багажное отделение самолета. Рейс Сантьяго–Москва задерживали. Погода была нелетная.

32

33

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

 

— Может мы упадем, — зло улыбнулся Вадим своим словам. — Нет, вы так молоды, Маша, это несправедливо будет. Мне казалось, он сошел с ума. За несколько часов он стал старым, стертым, мертвым. В самолете Вадим сделал мне предложение. Я согласилась. А что мне было делать? 2006

Негумилевские чтения Ты не хотел заходить далеко? Ушедшие за любовью не возвращаются. Этельред II, король Англии (968—1016)

й тридцать восемь лет. Не очень много. Но и не мало. Еще не поздно выучиться на ландшафтного дизайнера, родить третьего ребенка, встать на сноуборд и заняться собой, как и положено свободной — не хочется говорить одинокой — женщине. А с другой стороны, бесконечно поздно становиться олимпийской чемпионкой по фигурному катанию, блестящие результаты в котором были принесены в жертву на алтарь скорого замужества. Уже поздно поменять у себя в голове стереотип женского счастья, и отключиться от проблем двоих разнополых детей-подростков уже тоже никак невозможно. Уже поздно пытаться втиснуться в тот бежевый костюмчик, в котором гоняла с ракеткой в руках по теннисному корту в «Олимпийском», уже безнадежно поздно делать пирсинг, тату35

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

ировку и африканские косички — все эти атрибуты скоротечной бледной юности, позволяющей себе столько милых, беспечных, привлекающих мужское внимание шалостей. Вот и вчера в магазине мужчина явно моложе. Три­ дцать, не более. Ну и что? Очень симпатичный. И смотрел с таким интересом: — Девушка, Вы не могли бы мне подсказать?.. А этот дурень, мой Жорка, вырастает тут как тут и басит ему в ухо: — Она не девушка, она моя мама. Надо сказать, что Жорка весит 90 кг, носит 45-й размер обуви и выше меня головы на две точно. Но му­ жик — молодец, не растерялся: — Для тебя она мама, а для меня — девушка! Я так счастливо заулыбалась — вот, думаю, какой умница, нашелся. Но тут Жорка меня под руку и потащил из ЦУМа. Мы с ним разругались. Я говорю: — Ты не понимаешь, что я одна? Я брошеная женщина. Понимаешь? Одинокая. Мне каждый знак муж­ ского внимания дорог. Каждый, — всхлипывала я. —  И так в очередь никто не стоит. Где мне знакомиться? Сижу дома — только вашими делами и занимаюсь — готовка, уроки, репетиторы, клубы. Я же не живу своей жизнью. У меня ее нет. Нет! — орала я. — Мы — твоя жизнь, — спокойно откликался Жорка короткими фразами. — Ну и что теперь, бросаться на

каждого мужика? Прямо в магазине. Ты что, с ума сошла? — Жорочка, сынок, ты не понимаешь. Мне сейчас нужен не мужчина-спутник, не мужчина-стена, а муж­ чина-самец. Не лучший, от кого инстинкт подсказывает заводить потомство. Нет. Мне нужен мужчина со среднестатическим интеллектом, но высокими внешними дан­ ными — такой, который увидит во мне женщину, а не кандидата наук. Мне нужно любым способом повысить свою самооценку. Жорка молчал. Я знала, что он обожал отца, и для него его уход был шоком. Мы вообще с детьми не касались этой темы. Хотя как можно было не касаться того, что присутствовало внутри каждого из нас и окружало снаружи. Счастливый брак длиною в восемнадцать лет. В доме кругом его вещи — одежда, книги, фотографии, сам воздух пропитался им. С порога нос щекотал аромат медового табака — он курил трубку, и запах — такой устойчивый, прилипчивый — пропитал стены, шторы, мебель, меня. Я открыла ключом дверь, Жорка затаскивал в квартиру сумки, мед так и витал вокруг — настойчиво и крепко. Мы переглянулись, и каждый подумал об одном и том же. Жорка бросился в кабинет, но там никого не было. Он расстроился и стал открывать везде форточки: «Пусть все выветривается! Пусть!» Ужинали молча. Мы не говорили о нем. Как о покойнике — мы о нем молчали.

36

37

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Я продолжала проделывать обычный привычный утренний путь. Варила кашу, заваривала свежий фруктовый чай, жарила тосты и включала музыку. И теперь без него я старалась до мелочей выполнять все в точности, как за годы совместной жизни, — этими нехитрыми по­ вседневными делами надеясь вернуть себе былое равновесие.

мало, и я нарастила волосы. Боже мой! Какое это счастье! Никогда за свои тридцать восемь лет я не любовалась своим отражением с таким искренним наслаждением. Безусловно, у меня развивается нарциссизм. А я вполне этого парня понимаю, который не мог насмотреться в ручей на свое пленительное лицо. Вот и я не могу. Нигде не упускаю такой возможности. Где только встречается зеркало или его подобие, мой взгляд устремляется туда. Вот и вчера я неспешно шла по Тверской. Да и куда мне теперь спешить? Все мое стремление — прийти домой как можно более усталой, чтобы, накормив детей, повалиться в постель и уснуть. И не вскакивать посреди ночи от подъехавшей машины или лестничных шагов. Надо учиться жить без него, жить своей жизнью.

Дети меня жалели и пытались это скрыть за непринужденной болтовней. Я встала к холодильнику и зачерк­ нула на календаре еще один день — сегодняшний. — Мама! — хором вскрикнули они и бросились ко мне. — Сегодня двадцать четыре дня, ребята. Это еще очень мало. Когда будет двести сорок или две тысячи четыреста, тогда будет легче. Жорке позвонила подружка, и он умчался к себе болтать по телефону. Алена погладила меня по голове. — Знаешь, мам. Я тут подумала. А может, тебе по­ краситься? — Что? — испугалась я. — Зачем? — Да, говорят — помогает», — невозмутимо сказала дочь. — С отчаянья она стала блондинкой... — Что? — Да, это просто цитата. Так я и стала блондинкой. С легкой руки дочери на двадцать седьмой день. (Напоминаю — отсчитываю дни, когда он от меня ушел.) Но этого мне показалось 38

Так вот, с такими мыслями я передвигалась пешком, намереваясь пройти от площади Революции до Белорусской. Поскольку я смотрелась во все стекла витрин, то, разглядывая себя в «Готти», встретилась глазами с Альбертом Петровичем — Диминым шефом и коллегой. Я решила зайти в кафе, где он сидел. Они с Димой часто обедали вместе. Чутье меня не подвело — Дима, Альбертик и Ларкин сидели напротив окна и уже перешли на кофе. Я отчетливо видела себя со стороны. Входит молодая женщина лет тридцати. Ухоженная, хорошо одетая. Неторопливая. Садится за свободный столик и первым делом достает из сумочки мобильный телефон. 39

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Поднесла его близко к лицу, изучила и положила на столик перед собой. Сделав заказ официанту, она снова схватилась за телефон. И опять в нем была тишина. Она снова положила его перед собой и принялась гипнотизировать его взглядом. Только спустя некоторое время, она решилась оглядеть присутствующих. Ее внимание привлекли трое мужчин, сидящих в непосредственной близости. Одному из них было лет сорок, и он, скорее всего, принадлежал к категории топ-менеджеров. Своим вниманием к телефону она как бы оправдывалась перед окружающими: «Вот он, мой спутник! Я во­ все не одна. Мой мужчина может позвонить в любой момент!» Я уже не раз замечала такое поведение у одиноких женщин. Заходя в кафе, где большинство сидят парами, они тут же хватаются за телефон как за потенциального партнера. Еще я чувствовала себя женой Штирлица, которую привели на встречу к нему, но он ее не должен обнаружить. Дима похудел за эти уже тридцать шесть дней, что я его не видела. Он был невеселый, не принимал участия в разговоре, все больше смотрел перед собой и не был похож на счастливого холостяка, получившего, наконец, долгожданную свободу. Что же произошло? Что? Не унимаясь, я продолжала насиловать свои мозги. Он очень угнетен, несчастен... непохоже, что у него появилась ба-

ба... Он будто бы болеет... я сразу после его ухода развила эту идею о его болезни, которую он решил перенести вдали от семьи, стойко и молчаливо. Но сразу отмела это подозрение, услышав от его мамы простодушное сетование: «Димочка совсем себя не бережет. Поехал на Тибет на восхождение. Там так все серьезно, какой-то пятитысячник, их на вертолете забросят на три тысячи пятьсот метров, и с этой базы начнется восхождение». Да-а... больной бы туда не полетел... Если бы Димка крутил головой по сторонам, то, конечно же, меня бы увидел. Я решила пошутить. Отправляю ему смску: «Присмотрись к блондинке справа. Она гипнотизирует тебя. Нельзя быть таким невнимательным к женщинам!» У него пропикало, он читает и быстрым взглядом обводит кафе. Отвечает мне: «Ты что, за мной следишь? Я тебя не вижу?» Меня разбирает такое веселье! Восемнадцать лет лет бок о бок, и он меня не узнал! Я отвечаю: «Ну еще бы ты меня увидел! Я с горя сменила пол и теперь меня зовут Геннадий, у меня усы и бакенбарды, и сижу я в сером костюме со спутницей за барной стойкой!» Надо видеть, с какой скоростью Димка подлетает к описываемому мной мужику! Картина маслом! Он разворачивает его за плечи к себе лицом, тот роняет сигарету, тетка рядом визжит, подбегает охранник. В общем, кино! Димка пристально смотрит на усатого кавказского типа мужчину и, видимо, не находит даже отдаленных признаков схожести со мной! Он бормочет извинения.

40

41

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Говорит: «Нет, вы не Катя, простите». Мужик пытается с вызовым вступить в скандальный диалог: «Что, я похож на Катю? Вы не в себе...» Но Димка уже отходит от него, снова оглядывая кафе. Альбертик и Ларкин просят счет и собираются уходить. Я спешно строчу: «Блондинка разочарована. Ты выдал себя. Мужчины для тебя при­ влекательнее женщин!» Он поворачивается ко мне. Ну то есть не ко мне, а к блондинке. Боясь расхохотаться, я, не глядя на него, начинаю судорожно листать жур­ нал — только лежит он вверх тормашками. Но это неважно. В кафе полумрак, да и отделяют нас друг от друга метров двадцать. Димка уходит. У меня замечательное настроение. Мне не было так весело не помню уже сколько времени, но последние тридцать шесть дней уж точно ничего подобного я не испытывала. Все-таки чувство юмора — великая вещь! Пока я могу шутить — со мной все в порядке. Я довольная зашагала дальше. На какое-то мгновение отражение в витрине напугало меня: «Не похожа ли я на дорогостоящую проститутку? Пальто от Шанель, сумка от Фиореллы Гальяно и волосы почти до талии распущенные. А блондинкой быть весело! — размышляла я. — Нет, все-таки мордель (как выражается моя мама) у меня интеллигентная». С тоской вспомнила, что вечером надо провожать Жорку на поезд — на четыре дня он едет на олимпиаду

по математике в Питер. Без него будет так пусто. Он такой шумный, его всегда так много — все время что-то напевает, бормочет, спрашивает меня. А тишины я сейчас боюсь — боюсь своих мыслей. Но без Жорки дни пролетели на удивление насыщенно. Алена вдруг после ужина меня спрашивает: — Мама, а почему бы тебе не поделать массаж? — Какой массаж? — удивляюсь я. — Ну, к примеру расслабляющий или тайский. Вот Веркина мама делала себе и похудела на девять кг, и вообще она сейчас летает. Ну крылья у нее выросли — по­ нимаешь? Нет? — улыбнулась дочь мне. — Масса­ жист — его Леня зовут — у них роман. — А откуда ты знаешь?» — спрашиваю я. — Ну, во-первых, это видно. Они просто ис... —  дочь хотела сказать «истекают», но поправилась — исхо­ дят желанием друг друга. — Они что, при вас? — ужаснулась я. — Что при нас? Мама? Что при нас? Он делает ей массаж на кухне, а когда еще ей его делать, Веркин отец уже в четыре дома. Ну, по глазам видно — они съедают друг друга, и тетя Майя расцвела поразительно — ты ее не узнаешь. Она просто красавица. Я задумалась и вспомнила усталое, все время недовольное лицо тети Майи. Да если это так и есть, как говорит Алена, к этому надо прислушаться. Дочь, видя мои сомнения, сразу защебетала:

42

43

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

— И целлюлит он убирает, и ваккумный массаж де­ лает — мамочка, давай попробуем! — Давай, — говорю, — Алена. Давай. Бери у тети Майи его телефон. — Нет, мама, ты не поняла — тетя Майя ни за какие коврижки не даст его телефон — и не нужно ей говорить, что тебе он нужен, — я сама у него попросила, — сказа­ ла, что у бабушки обострилась давнишняя грыжа. И вот он! — Аленка весело помахала перед моим носом ви­ зиткой! Леня и вправду оказался приятным и интересным молодым человеком. Мы были с ним с одного года, — но в нем была какая-то мальчишеская легкость, озорство, любопытство к окружающему, а я... я была угасшая, туск­ лая и очень старая тетка. Вот тетка, и все! И никак подругому про меня не скажешь. Так, по крайней мере, я сама себя ощущала. Но Леню, видимо, это не смущало. У него была по жизни, очевидно, такая миссия — рас­ крепощать несчастных теток и делать их чуточку счастливее. Он сразу понял мое настроение и состояние и повел атаку на мой депрессивный настрой. А для меня было так важно говорить с мужчиной. Не с детьми, не с мамой, не с подругой, а с мужчиной, который мог бы мне объяснить мужицкую психологию и все их выкрутасы. Мне иногда казалось, что у Лени только тело такое красивое и муж­

ское, а сердце и мозги — ну такие женские — до того он тонкий и умный человек! Секс как-то сразу обоюдно не попал в наши планы, а вот полезные советы я у него просила. У Лени был безупречный вкус и чувство стиля. Все вещи, купленные мной c его легкой подачи, были изящные, и присутствовал в них какой-то шарм. Леня учил меня: «Мы не первобытные люди, которые одевались лишь с целью прикрыть наготу и закрыться от холода. Для нас вещи — прежде всего эстетика. И самое главное, что ты должна понять — одеждой, аксессуарами, прической, поведением, глазами, улыбкой — всем своим и внеш­ним и внутренним миром ты призвана привлекать внимание. Только для этого! Так привлекай его! Не стесняйся!» И вот теперь, двигаясь по Тверской, я раздумываю о том, чье внимание я могла бы привлечь — какой категории мужчин. Мои мысли прерывает мужской голос прямо над самым моим ухом. — Девушка, вас, может, подвезти? Вы же всю Тверскую прошли пешком, я за вами наблюдаю с Камергер­ ского. Я оглянулась. Он рукой показывал на припаркованный с аварийкой серебристый лексус. Вот ответ на мой вопрос: «Дорогой костюм, баснословной цены часы, парфюм, прямо дурманящий, лексус. Он меня клеит как

44

45

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

пить дать», — пронеслось в голове. Так стало весело, и мужик такой приятный! А гулять так гулять, — ду­ маю. — И правда, я так устала — вот так праздно ид­ ти — только что задумалась — сколько я отмахала, — рассмеялась я в ответ. — Ну вы вовсе не праздно, как вы выразились, идете... вы заняты важным делом. — Каким же? — испугалась я. — Любовались собой! — разулыбался он. Я смутилась. — Что, правда, так заметно, что я смотрюсь в витрины? Я просто недавно сильно поменяла стиль — не могу привыкнуть, — стала оправдываться я. Он улыбался тепло и понимающе и жестом пригласил к машине: — Давайте поедем и поговорим, а то здесь нельзя долго стоять. В салоне было прохладно и просторно — из динамиков слышался неспешный голос Окуджавы. Я с удивлением на него посмотрела — он прочитал мой немой во­ прос. — Что же, по-вашему, если я на лексусе езжу, так должен попсу непременно слушать? — и тут же так серь­ езно меня спросил: — А знаете почему я вас приметил? — Конечно, — говорю, — потому что я блондинка с длинными волосами.

— Эка невидаль! — поморщился он. — Да блондинок этих при помощи перекиси водорода пруд пруди. Но не у каждой из сумочки, — он ткнул пальцем на мою прижатую к груди сумку, — торчит «Новый мир» за тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. Двенадцатый номер помню, днем с огнем не мог его найти, — там статья была господина Терехова о причаст­ности, точнее, о непричастности Гумилева к таганцевскому заговору. И материалы были приведены архивные и документы, ранее засекреченные. В общем постарался этот Терехов докопаться до истины. Меня обдало волной — сердце так заколотилось. Вот как люди опознают друг друга! Боже мой! Вот сигнал, метка, журнал, которым зачитывалась вся уважающая себя интеллигенция в годы застоя! Он сразу выделил из толпы блондинку, которая несла в сумочке от Фиореллы Гальяно «Новый мир» двадцатилетней давности — он выделил ее из толпы. Своя! Он наслаждался моим замешательством. — А почему я так запомнил этот номер... в декабре восемьдесят седьмого умер отец — разбился на машине. — У меня папа тоже... — робко начала я, — в восемьдесят седьмом, но в сентябре... Мы серьезно посмотрели друг другу в глаза. — Филфак? — быстро спросила я. Он молча кивнул.

46

47

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

— Год? — Тысяча девятьсот девяносто пятый. — А я — в тысяча девятьсот девяносто седьмом. Отделение классической филологии. У меня прямо заныло все внутри. Но не может, не может быть столько совпадений! Я молча разглядывала его. Он повернулся ко мне, на секунду оторвавшись от дороги. — Ты тоже? Ух, блин! Ну прям мурашки по спине. Вот это да! — Да, вот так штука, эта самая судьба! Не знаешь, как она повернет тебя в любой момент! — говорит он. — «Fatum non penis, in manus non recite», — пробор­ мотала я. — Да и вправду в руках не удержишь. Любимая по­ словица Иосифа Александровича!? — полувопросомполуутверждением откликнулся он. У меня закружилась голова, к лицу прилила кровь. Знание общих не самых распространенных цитат... — Подходящие друг другу люди встретились в подходящий момент, — произнес он и остановил маши­ ну. — Выходим. Приехали. Мы стояли у входа клуб-кафе-ресторан, — я не могла уловить сразу? что это. Вывеска гласила: «Литкафе “ХХ век”». Идея была схожа с проектом ОГИ, но стиль и интерьер изящнее, продуманнее, был ближе скорее к «Бродячей собаке».

Я шла как во сне. Спустились в полуподвальное помещение, а там интерьер Серебряного века! Что-то перемешано от первого парижского арт-кафе «Черный кот», пронинского «Подвала комедиантов» и из «Собаки», но все-таки дух свой, особый, сугубо московский. На многочисленных фотографиях только наши. Москвичи. И книги, книги, книги. Книги букинистические, коллекционные, журналы, самиздат. Я потрогала потрепанное репринтное издание Хлебникова. Он любовался тем, как любуюсь я. Я была в восхищении. Мы пили шампанское и ели борщ. С ним было просто и абсолютно по-свойски. Не надо было подбирать слова и выбирать тему. Народу в зале было немного. Пожилой седобородый человек у окна увлеченно читал пожелтевшие скрепленные самиздатовскими скрепками страницы. — Но ведь с точки зрения бизнеса это вряд ли прибыльный проект? — спрашиваю я. — Да, безусловно, денег это приносит немного, но у нас сложился свой контингент, своя тусовка, если хотите, выражаясь светским языком, и ходить к нам в определенных кругах — модно. А провести презентацию своей книги — это уже просто круто! — Он засмеял­ ся. — Сейчас ведь многие рублевские дамочки дабы скрасить свой досуг пишут о том, как и с кем надо спать, готовить, поливать цветы и выбирать наряды. А на шумную презентацию, проведенную в подходящем для этого месте, съезжается весь бомонд. Сейчас такая тенденция

48

49

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

и в одежде, и в моде, и в образе жизни в целом — у тебя может быть охренительно много денег, но демонстрировать их количество — это плебейство. Надо уметь быть скромным, незаметным и небогатым. А научиться этому российскому нуворишу очень непросто. Прошли те времена, когда братки, расплачиваясь в кабаке, выворачивали нутром содержимое барсетки, — в портмоне все бабки просто не лезли. Сейчас кредитка, и не иначе. Наличка — дурной тон. Модные клубы тоже не в фаворе. Ну кого удивишь, что привели слона на открытие нового казино? Сейчас в моде интеллектуальные ценности. Торговля интеллектом приветствуется больше торговли бриллиантами. Если хочешь, сегодня вечером празднуют выход в свет очередного шедевра жены Н-го. Не помню название, но идея книги — о насилии женщины в браке и как его избежать. Как стать женой олигарха и при этом не превратиться из жены в один из его модных аксессуаров. Роман вдруг неожиданно сказал: — А дай посмотреть «Новый мир»? Ты там что читала? Я не успела ответить, протянула ему номер, и он раскрыл на странице, где была заложена закладочка — не­ оплаченный междугородний телефонный счет. Он улыбнулся и зачитал, очевидно, первую бросившуюся в глаза фразу: «Сейчас достоверно стало известно, что он знал многих участников этой группы, но сам их призывам не следовал...»

— Так... — он улыбался: — Гумилев — любимый поэт? — У меня диссертация по Гумилеву была: «Анна Ахматова — исследователь и биограф Николая Гумилева», а статью эту я в те годы не читала — случайно, не так давно, ссылка на нее попалась, я и взяла в библиотеке у девчонок журнал. Он перевернул обложку: — Штамп добролюбовки. Ясно. Диссертация о люб­ ви, — резюмировал он. — А у меня о смерти. Я родился под тем небом, где просвистела пуля, разлучившая его с землей. На той земле, где прошли последние и самые мучительные часы его жизни. Мальчишкой я бродил у предполагаемого места захоронения. Смотрел на каждый холмик, поросший скудной северной травой и ду­ мал — вот здесь оно, пристанище самого смелого поэта двадцатого столетия. Самого непримиримого и беском­ промиссного. Где-то здесь лежит он с большевистской пулей в груди. И знаешь, что удивительно, — он поднял на меня печальные глаза. (Я люблю печальных людей. Так уж получается, что веселые люди меня раздража­ ют.) — За последние двадцать лет, конечно, сделано немало. Его имя вышло из забвения. Его переиздают. Чего только стоит труд Зобнина — собрание сочинений —  уже седьмой том вышел. Но это все старания литераторов, филологов, любителей поэзии, а ведь власть, государство, чиновники — никто палец о палец не ударил,

50

51

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

чтобы поднять архивы, разыскать могилу, провести эксгумацию. Поставить памятник — там, в Бернгардтовке. — «Под серым бернгардтовским небом...» — нача­ ла я. — «...стрельнула, как птица беда» — закончил он. — А знаешь, ведь Галич его очень любил, я читал об этом в его эмигрантских письмах и многому учился у него. Когда мы собрались уходить, он попросил: — Подожди минутку, кое-что тебе покажу, — и пошел куда-то за стеллажи. Я рассматривала полки и увидела стопку серых шершавых журналов; вытащила первый — это оказался сборник статей с конференции Гумилевских чтений за 2001-й год. В одной из этих конференций я принимала участие — кажется, именно в 2001-м. Развернула ­оглавление: Лесовская Е. — аспирантка ИМЛИ им. А. М. Горького «Африканский цикл стихов Н. С. Гумилева и их семантическое влияние на теорию акмеизма». Рома наклонился через мое плечо. — Вот видишь, я у тебя здесь присутствую, — за­ кокетничала я. — Какая умница — не убирай — я возьму почитать! Принес первое издание Ходасевича 1908 года — «Молодость». — Возьми, посмотри — удивительная штука, тут пометки даже на полях... тебе любопытно будет.

Он даже не попросил мой телефон. Я так была этим ошарашена. Когда спросила, как с ним связаться, чтобы вернуть книжку, он небрежно вытащил визитку с барной стойки из кипы визиток и, достав из верхнего кармана пиджака золотой паркер, раздумывая, написал номер своего мобильного и просто имя — Роман. Я ехала домой в смятении. С одной стороны, очень странно, что он не спросил мой телефон, не пожелал както увидеться еще раз, а с другой стороны, давать по доброй воле чужому незнакомому человеку такую дорогую книгу... Я погладила потрепанный корешочек. Библиофилы знают цену таким вещам и не то что дают их с неохотой, такие книги даже трогать руками не разрешают. Может, он хотел таким образом дать мне предлог самой ему позвонить? Дома вечером, я скорее по сложившейся привычке, зачеркнула прожитый (сорок третий) день без Димы. Зачеркнула даже как-то весело, легко. И, предвкушая эстетическое удовольствие, плюхнулась в кресло благоговеть над Ходасевичем. Но не могла ни на минуту сосредоточиться. Роман не шел из головы. Роман о романе. Так обозначился он у меня в голове. Села покопаться в Интернете. Оказывается, он довольно популярный человек в Сети. По крайней мере, литкафе фигурирует часто и в компании вполне звездных фигур. Еще одно кафе у него есть в Питере. И фамилия у него такая особенная.

52

53

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Не Гумилев, конечно, но по звучанию схожа — Гумин­ ский. Роман Станиславович Гуминский. Конечно, вернуть Ходасевича мне не терпелось уже утром, но я продержалась четыре дня и позвонила ему в обед. Он очень обрадовался, — мы по­обедали на Сретенке, погуляли на Чистых прудах. Он рассказывал о своем детстве, о родителях, и казалось, что он тоже получает удовольствие от общения со мной. Он был очень галантен. Именно галантен и предупредителен. Он проводил меня до машины и нежно сжал мои пальцы. Так кратковременно, ненавязчиво. Будто ненароком. И все. На этом все закончилось. Прошло семь дней. Нет нужды говорить о том, что все семь дней я смотрела на телефон каждую секунду. У меня в голове уже работал другой календарь прожитых дней. Я бросила по вечерам вычеркивать Димино отсут­ ствие (в выходной зачеркнула сразу всю неделю), а лишь мысленно считала дни, прошедшие с момента последней встречи с Романом.

дили, поговорили. Снова так легко, тепло и близко. Когда мы стояли на мосту, дул сильный ветер, было так промозгло. Я вся съежилась, уткнулась носом в шарф. Мне так хотелось, чтобы он крепко-крепко обнял меня, прижал к себе, уткнулся носом в мои волосы. «Так бы сделал Димка», — ностальгически пронеслось внутри меня. Он улыбнулся: — Замерзла? Пошли скорей греться. Выпьем чтонибудь горячее. Когда я сидела за рулем, а он стоял возле открытой двери рядом, я была бесконечно благодарна Димке, я обожала его в эту минуту, что он бросил меня и ушел. Роман поцеловал руку и сказал, что я неординарная женщина. И все! Он не хотел со мной никаких физических контактов. Моя самооценка, поднятая всевозможными стараниями Лени, стремительно падала вниз. Нужно было срочно посоветоваться с кем-то. С кем можно, кроме Лени?

К концу десятого дня мои силы были на исходе, и я выдумала набоковский предлог — как назвала его я про себя и послала ему смску. Он живо откликнулся. Мы снова встретились, выпили кофе «У Филиппа». Он сводил меня посмотреть скульптурную композицию «Дети — жертвы пороков взрослых», — подарок Шемякина Москве на какую-то годовщину города. Побро-

— Он не хочет, а скорее всего даже боится к тебе привязываться. Понимаешь, большинство мужчин устра­ ивают именно эпизодические встречи — так проще, не надо включать мозги. Никакой ответственности. Он понимает, что легко, «по расписанию» — как ты выражаешься, с тобой так у него не получится, — он же совсем неповерхностный человек. Судя по тому, что ты о нем рассказываешь — он глубокий мужик и пропускает все

54

55

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

сквозь себя. А серьезно ему не надо — семья хорошая и вообще стабильные отношения — лишняя головная боль. — вынес, как приговор, свой скорый вердикт Леня. Мы с Романом были знакомы уже три месяца. Это много или мало? И за эти три месяца наши отношения не переходили в иное качество, кроме дружественно-приветливых и более-менее близких. Меня беспокоило, почему он не хочет со мной спать. Неужели как женщина я совсем, даже чуточку его не волную? Мне не приносят удовлетворения наши встречи — мне этого мало, гулять, разговаривать, смотреть подолгу друг на друга, так многозначительно и глубоко... Поглаживает мои пальцы, проводит рукой по волосам. Он все замечает — мои необычные сережки, новую стрижку, дурацкие смешные ботинки, он видит во мне женщину — это бесспорно, но спать не хочет. Может, он болен чем-то и у него половой карантин? Но он пьет пиво, ходит плавать в бассейн... Леня считает, что надо начистоту поговорить с ним об этом или просто самой проявить инициативу. В конце концов, ты ничего не теряешь. В начале декабря мы ходили в «Гнездо глухаря» на концерт Кочеткова. Он подвозил меня обратно до Маяковки, где во дворе я оставила машину. Он остановился сзади моей мазды и смотрел на меня. Играл диск с песнями из Нотр-Дама. На словах «безумец, прежде я не знал, что значит страсть», он развернулся ко мне всем

телом, посмотрел в разрез моего платья. Медленно, осторожно он положил большую теплую ладонь на грудь и не сводил с нее глаз. Еще секунда, и он погладил бы меня по щеке, сказал бы «до скорого» и, чмокнув в щеку, попрощался. Я не могла этого допустить. Ближе, чем сейчас, мы еще не доходили. На мне были черные сетчатые чулки, трусики-стринги и обтягивающее, но вполне позволяющее двигаться платье от Сони Рикель. Я села сверху на него, широко расставив ноги, и, сбрасывая туфли, улыбнулась ему. Он смотрел на меня с таким лукавым интересом, словно хотел проверить — получится у меня или нет, справлюсь ли я с поставленной задачей. Он не проявлял ни малейшего нетерпения, ни желания, ни даже волнения — он был скорее наблюдатель, ожидающий, чем же все закончится. С технической точки зрения он был безупречен. Но с эмоциональной... В те мгновения, когда я закрывала глаза, он, наверно, смотрел в окно или изучал панель в машине. Он не хотел меня целовать. И деликатно, уклонившись, дал понять, что рот — это место неприкосновенное. Это было не то чтобы даже обидно, скорее больно. Мне сразу вспомнились рыдания приятельницы по­сле первого и последнего свидания с человеком, с которым у нее были длительные платонические и очень трепетные отношения. Он привел ее к себе домой и расстелил на диване газеты, оправдываясь, что белье только что из пра­

56

57

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

чечной — новую простынь нельзя брать, жена сразу это обнаружит. Для меня это были вещи одного порядка. Ему позвонила жена, он взял трубку и говорил неж­ но, спокойно, неторопливо — даже дыхание было ровным. Отчитался, как прошел день, расспросил ее, повторил все, что она просила купить по дороге. Очевидно, она спросила, где он. Не замешкавшись ни на секунду, он сказал, что сидит в машине на Маяковке — подвозил до «Пекина» Виталия Абрамовича. И скоро уже будет. Сказал, в общем-то, все как есть. Не обманул. Только одну деталь забыл упомянуть, что отъехать он сможет только тогда, когда слезет с его колен барышня и оставит его член в покое. Я постаралась принять максимально непринужденный вид, поцеловала его в щеку, он меня погладил по шее... проговорил: «Извини...», и я вернулась на соседнее пассажирское кресло, поправляя трусики и натягивая туфли. На этом мы и распрощались. Дни шли, шли, а он все не звонил и не писал. Я сходила с ума. Ругала себя за этот пошлый секс на скорую руку — что на меня нашло? Ведь это совсем не мое поведение. Я же не такая. Мне чуждо подобное проявление активности. Леня сказал, что это может быть связано с его внутренним религиозным мировосприятием. — Наверное, он как человек верующий... вы же говорили на эту тему?

— Ну да. Постится... сейчас рождественский пост, на Пасху на службе... у их семьи есть батюшка, к кому они ездят постоянно — кажется, где-то под Звенигородом. — Да они с женой, наверно, и венчаные? — Не знаю. Не спрашивала. — А зачем он тогда со мной гулял, разговоры разговаривал, комплименты делал, смотрел, за ручку брал?.. — заводилась я. — Кать, ну ты меня прости, ну что значит «зачем смотрел»? Но он же мужик все-таки. А куда же ему смотреть: себе на ширинку, что ли? У него с тобой духовная связь была на почве взаимной любви к вашему Гумилеву. — Но у меня не укладывается в голове... бизнес, человек зарабатывает деньги, сплошные тусовки, рестораны — такой специфический, прямо говоря, образ жизни — и глубокая религиозная внутренняя жизнь. Противоречие получается. — Полагаю ты все преувеличиваешь насчет его тусовок. Ну какие рестораны? Что у него там, библиотека с супом впридачу? Прошел месяц. Он ни разу не написал ни одной, даже самой сухой смски. Я послала ему четыре строчки собственного сочинения. Через пару часов он откликнулся, что привез «чудесного Блока»: «Заезжай посмотреть». Игра возобновлялась, но снова она шла по его правилам.

58

59

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Что я ждала от этих отношений? — неоднократно спрашивала я себя. Чего бы мне хотелось? Я хотела только больше близости, больше теплоты, проявления какихто чувств с его стороны. Меня всю распирало от нежности и невысказанности. Мне казалось, что когда-нибудь меня прорвет, как весеннюю многоводную реку, и я снесу все заслоны и запреты, разрушая и сметая на своем пути живое. Я все время держала себя под контролем — была сдержанна и спокойна, но внутри все бушевало. Я не помню себя такой влюбленной. Нет, не не помню. Я не знаю себя такой. Я никогда не испытывала подобные чувства в принципе. С Димой все было легко, обоюдно и сглаженно. До Димы был у меня поклонник, но это даже не стоит воспоминаний. Это было слишком юноше­ское. Еще была пара увлечений во время нашей семейной жизни. Но это все были мужчины, которые настойчиво за мной ухаживали, дарили подарки, посвящали стихи. Такая богемная среда... Я привыкла к мужскому вниманию, и сама была сценаристом в любых отношениях —  дать ли им ход развития или прекратить. — Как бы лучше объяснить, — пыталась я донести свое состояние до Лени. — Знаешь, в юности мы влюбляемся от переизбытка чувств, а в более зрелом возрас­ те — от их недостатка. Вот мне и хотелось этих самых чувств, чтобы коленочки дрожали, сердце билось... я себе надумывала эти все влюбленности-невлюбленности.

Создавала образ и фантазировала. А здесь с Романом — я же не готова была. Не искала, не стремилась — я только мечтала пережить Димин уход и прийти в себя. Меня, наверное, в большей степени устроили бы отношения такого рода — как встречи «по расписанию». Он едет из своего Старбеево, я — с Сокола — «Как обычно в “Союзе”» — ровно на середине пути между нашими домами. Два часа в казенной гостиничной постели под полинявшими бессюжетными репродукциями, душ, скорый кофе в холле, и каждый прыгает в свою машину — на Ленинградке, в общем потоке еще пытаемся глазами не терять друг друга из виду — но это ненадолго, и мы растворяемся в суматошной, бурлящей Москве. Но с ним так и не могло бы быть. Я все время мысленно разговаривала с ним. Постоянно. Занимаясь бытовыми делами, лежа в постели, сидя за компьютером, даже разговаривая с другими — мой внутренний монолог, обращенный к Роману, не прекращался. А когда мы встречались, говорили о вещах общих, незначительных, повседневных. Я рассматривала Ромино лицо внимательно и не понимала: такой обычный нос, самые обычные темно-русые волосы, глаза — светлые, как у миллиона других мужчин. Заурядные, совершенно типовые нос, губы, и почему, почему они вдруг становятся такими бесконечно дорогими, самыми важными и единст­ венными?! Роман подарил мне первые розы.

60

61

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Охотно рассказывал о семье. Никогда не спрашивал меня о моей. Только изредка о детях. Рома всегда очень осторожно пользовался словами. Лингвист ощущался в нем очень выпукло. Он никогда не говорил «приехать» — только «заехать». «Заскочить, забежать, пересечься» — а ведь при едином корне, но разнородности приставок — между этими словами пропасть. «Приехать» — это целенаправленно, основатель­ но — это к тебе. «При» — это всегда приближение. А «заехать», «заглянуть» — это ненароком, между делом, мимоходом, между другими более значимыми делами. Небрежно, вскользь. — Я хочу поменять номер телефона, — сообщила я Любане. — Зачем? — удивлялась та. — Чтобы не ждать звонка. Чтобы не смотреть на дисплей каждые двадцать секунд в ожидании смски. Я не хочу от него зависеть, ты понимаешь меня или нет?! У меня не пришли месячные. Тест показал — две полосочки. Я решила, что у меня рак. Так бывает — симп­ томы, как при беременности. Не с чего быть беременно­ сти. Я же это знала. Узи показало околоплодное яйцо — эмбриона пока не видно... срок — пять недель. Мы сидели у него в кафе и вычитывали верстку будущей книги о Тарковском его приятельницы — филолога и поэта Зои Альбрушевской.

— У меня новость! (так именно и сказала — у меня. Не у меня для ТЕБЯ новость, а У МЕНЯ!) Он поднял глаза. — Я беременна. — Здорово, — засмеялся он. — Вот это да! По­ здравляю. Это очень хорошая новость. У меня сразу отлегло от сердца. — И какой срок? Он искренне радовался за меня — это так было очевидно. — Счастливый он, — произнес Роман, нежно проведя пальцами по моему животу. — Кто? — не поняла я. — Ваш папка. Я чуть не свалилась. Так он думает, что я беременна от Димки. Ему даже в голову не приходит... что Димы нет рядом с нами уже... уже почти шесть месяцев. Я набралась смелости и, как можно более небрежно, спросила: — Ну а у тебя самого есть какие-то комментарии к моей беременности? Он так удивленно посмотрел на меня: — Так ты же сама видела, что ничего не было... то есть эякуляция не произошла. Все закончилось на телефонном звонке, — виновато улыбнулся он. — Ну мало ли, — продолжала неуверенно настаивать я. — Может, все-таки что-то попало.

62

63

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

— Нет. Вряд ли. Это так маловероятно, — с грустью покачал он головой. Я вернулась к чтению Тарковского. А через час по­ ехала домой. Перед сном я получила первую смску от него за все время нашего знакомства — первую в смысле самостоятельно-добровольно написанную, а не вынужденный ответ на мои: «Спасибо за хорошую новость. Все думаю об этом!» С наступлением моей беременности отношения наши стали теплее и как-то ближе: он хоть и редко, но все равно проявлялся сам. Поводы были те же — поездка в книжный, презентация книги, появление редкой библио­ графической ценности в его подвале, но я радовалась и тому, что есть. Как-то после очередного узи, я рассказывала ему, что уже видно — какое маленькое, но такое осязаемое детское тельце с ножками и ручками — пяточки и пальчики видны совершенно ясно. Он спросил, когда мне ставят срок. — Восьмого сентября, говорят. — Странное совпадение, — задумался он. — Вось­ мого сентября — день рождения у моей дочки Лизы. Он всегда нежно отзывался о своих крестниках, племянниках, чужих детях — было понятно, что детей он любит. Я спросила однажды, почему Лиза у них одна. — Это очень грустная история. Ты уверена, что хочешь ее услышать?

Я кивнула. — Я никому не рассказывал об этом. Знает только мой дядя. Покойный дядя. Он оперировал Ирку и сам так сделал... Когда Лиза немного подросла, ей было уже года три, Ирка забеременела — мы ужасно этому ра­довались. Чувствовала она себя хорошо и три месяца ­летала, а на четырнадцатой неделе ни с того ни с сего — кро­вотечение и выкидыш. Мы переживали очень. Набрались терпе­ ния — год выжидали, чтобы организм пришел в норму, и снова забеременели. И опять первые три месяца все отлично, а в пятнадцать недель — выки­дыш. Ирка лечилась у эндокринолога, получала гормональную тера­ пию — мы ходили такие потерянные. Мой дядя — ныне покойный — был заведующим кафедрой акушерства и гинекологии в МОНИИАГе. Ну, сама понимаешь — лучшие врачи наблюдали Ирку. Таких беременностей у нее было четыре. Четыре мучительных года. Дядя Саша тогда мне сказал: «Ребята, вы играете с огнем! Добром это не кончится. Ей нельзя больше беременеть. Давайте перевяжем трубы». Но, конечно, такое предложить ей было нельзя, ни о каком предохранении она даже слышать не хотела. Потом Лизка пошла в школу — Ирка закрутилась в ее проблемах и кружках, и как-то на время мы эту тему не поднимали. И вдруг перед новым годом она, такая сияющая, протягивает мне узенькую бумажечку — а там две полосочки!

64

65

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Мы были так счастливы! Пошли в ресторан втроем — отмечали эти две полосочки! С самого начала мы были под наблюдением дяди Саши. Все шло гладко. Ирка лежала все время. Я снял дачу под Звенигородом, и она лежала и дышала воздухом. Мы миновали срок три месяца благополучно. И вздохнули свободно. Мы думали, что все уже позади. Расслабились и жили спокойно. В то время только появились трехмерные узи. Мы сняли фильм про нашего малыша. Мальчик был крупным. Он сосал палец, плавал себе внутри Ирки и изредка сжимал кулачки или дотрагивался до пуповины. И в два­дцать семь недель, как гром среди ясного неба — крово­течение. Ирка вызвала скорую — ее везли из Звенигорода в МОНИИАГ, и я мчался туда. Пробки, дорога, короче говоря, привезли ее уже без сознания и сразу на стол. Дядя Саша вышел ко мне через два часа. «Рома, она потеряла три с половиной литра крови...» «Ребенок — как он?» — перебил я его. «Ребенка нет». Он смотрел на меня с нескрываемым раздражением, что я такой тупой и не понимаю того, что происходит. «Рома, — заорал он на меня, — если мы не примем кардинальные меры через несколько часов ее не будет». «Что? Что надо делать? дядя Саша, пожалуйста, пожалуйста, — канючил я... — спасите ее сделайте все, все», — плакал я и теребил его рукав. Я чувствовал себя мальчиком, таким беспомощным, маленьким, потерянным мальчиком. «Надо удалять матку», — сказал дядя Саша и повернулся ко мне спи-

ной. Он не советовался со мной. Нет. Он ставил меня в известность. Что было советоваться с невменяемым мужем, когда на счету дяди Саши тысячи проведенных операций, и он не один принимает такое решение — три хирурга стояли над Иркой. Через сорок минут ее провезли на каталке мимо меня в реанимацию. Лицо и губы были фиолетовые. Голая, плохо прикрытая простыней, она казалась больше мертвой, чем спящей. Через некоторое время вышел дядя Саша с красными глазами, на лбу колпак был мокрым — от него сильно пахло коньяком. «Все. Жить будет», — просто сказал он. Надо сказать, что с дядей Сашей у нас были особенные отношения. Когда разбился отец, мне было семна­ дцать лет, и он буквально заменил мне его. Он «откосил» меня от армии; приложил все свои возможности и связи, чтобы я поступил в МГУ. Он помогал нам деньгами. Он решал все мои проблемы. Осматривал всех моих студенческих подружек, при этом ни слова не говоря матери. Когда мы с Иркой поженились — он помог нам с квартирой. Он жил нашими интересами. Они с отцом были близнецами — этим, вероятно, объясняется такое родст­ во и по отношению к нам. Когда Ирка пришла в себя, она только и говорила о ребенке. Тогда я впервые подумал: может быть, лучше было бы, если... — Роман не договорил. — Полтора месяца она провела в Институте неврозов и вышла оттуда с навязчивой идеей повторить попытку беременности.

66

67

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Она меня все убеждала: «Ну если я проносила до шести с половиной, то теперь получится до семи или восьми —  а таких уже выхаживают...» Она заискивающе смотрела мне в глаза. Через несколько дней после ее операции у нас с дядей Сашей был разговор у него в кабинете на кафедре. «Пойми, Рома, у нас, у хирургов, всегда присутствует некая доля погрешности, так называемый процент медицин­ской ошибки. Но ни один врач не желает плохого своему пациенту. Может, я перестраховался...» На этой фразе я взбесился, я взял его за отвороты халата и стал кричать ему лицо: «Ты сделал мою жену инвалидом! Ты! Ты! Ты лишил ее полноценной жизни. И после этого ты спокойно заявляешь, что ты перестраховался?!» — «Рома, Рома, сынок — он пытался разжать мои руки. — Пойми, у нас, у гинекологов, есть четкая негласная установка — если стоит выбор, кого спасать, мы спасаем женщину. Лучше живая женщина пустая, чем мертвая с начинкой», — кричал он мне. От этих слов, от такой цинич­ ности — для него моя Ирка была всего лишь материалом, телом с внутренностями или без — я готов был убить его. Да он обыкновенный циник со скальпелем в руках. Я схватил со стола уродливую мраморную женщину без головы и с силой стукнул ее об пол. «Рома! Пойми одно. Прошу тебя, мальчик. Если бы вместо Ирки вчера на столе у меня была моя Дорка или Надька (его дочь), я все бы сделал точно так же. Я принял бы

такое же решение. Я не могу допустить гибели женщины. Возьми себя в руки. У вас есть Лизка. Ей нужна мать». Я не слушал его. Я думал о том, как скрыть все это от Ирки. «Дядя Саша, я ни о чем тебя не прошу. Кроме одного. Ирка не должна ничего знать». — «Ты что, Рома? Ты спятил? Ты считаешь, что, проведя такую операцию, мы имеем право скрыть это от женщины? Это уголовное дело. Дали наркоз и делай, что хочешь. Даже не проси об этом. Я постараюсь максимально деликатно подготовить ее к разговору. А потом, что ты думаешь, — не скажу я, скажет гинеколог на участке». — «Дядя Саша, почему ты скрывал от тети Доры ее диагноз? Где была твоя врачебная совесть? Почему она умерла в неведении, что умирает не от рака легких, а от банальной сердечной недостаточности?» — «Потому что я знал, сынок, что Доре осталось жить пять месяцев и никакая правда не спасла бы ее. Никакое лечение. Это только принесло бы ей столько горя. Больше всего на свете она боялась рака. А сердечной недостаточности — ну у кого ее нет после шестидесяти?» Я молчал. «А твоей Ирке жить жизнь. Понимаешь. Она должна знать о себе правду. Ты не Господь Бог брать на себя смелость — решать чужую судь­ бу». — «И ты не Господь Бог, чтобы ломать чужую судьбу», — с этими словами я вышел из его кабинета. И никогда больше не видел его. Ночью у дяди Саши случился обширный инфаркт. А через три дня он умер.

68

69

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Я не пошел на похороны. Представляешь? Он спас мою жену, не оставил Лизку сиротой, а я во всем его обвинял. Скольких женщин он мог бы еще спасти, а я обвинял его... Его смерть на моей совести. Как и трагедия моей жены тоже. Через три месяца мы обвенчались. Я опущу подробности о моих визитах в женскую консультацию, где я приложил допустимые и недопустимые усилия, дабы сохранить от Ирки все в тайне. Но это сделать было невозможно. Ей сказали об операции на следующий же день. Но она была в таком состоянии... прострации, безучастности... в общем, она как будто не понимает, что произошло, или делает вид. Мы ни разу с ней не касались этой темы — удаления матки. Она не хотела об этом слышать и потому не слышала. Не верила и даже мысли такие от себя отгоняла. Короче говоря, здесь у нее произошел какой-то сдвиг в психике. С того времени прошло три года. Все это время Ирка пытается забеременеть. У нас в спальне есть пространство между шкафом и нашей кроватью — она не разрешает поставить туда комод — это место для дет­ской кроватки. В ванной я периодически нахожу узенькие бумажки —  с одной полоской. Дом завален журналами «Роды.Ру», «Девять месяцев», «Беременность», «Счастливые родители»... Она не может смириться с тем, что не происходит зачатие. Чтобы она меньше ходила по всяким целителям и экстрасенсам, я высказал предположение, что

может я бесплоден — это так часто. Лечится женщина, а причина в мужчине. Я полагал, что узнав, что вся проблема во мне, она примет эту печальную данность, как факт и смирится с невозможностью зачатия. И мы навсегда закроем эту тему. Ирка думает, что я ничего не знаю об ее операции. Она так обрадовалась, что я со­ брался обследоваться — для нее зажегся лучик надежды. На Песчаной у меня знакомый армянин-уролог. Когда я объяснил ему суть проблемы, он страшно удивился. Говорит: «Были мужчины, которые умоляли, напишите, что я здоров. Что у меня все в порядке. А чтобы здоровый мужик просил назваться больным...» Спустя время я с грустью признался Ирке, что после исследования моей спермы — такой анализ называется спермограмма — обнаружены изменения. А именно малочисленные и малоподвижные сперматозоиды в эякуляте. Но она, видимо, все это предвидела — начиталась всего и так ободряюще мне выдает: «Такое встречается. Не переживай. В таких случаях выполняется биопсия яичек: то ли ТЕЗА, то ли МЕЗА какая-то, чтобы получить из них сперматозоиды». Я благодарственно кивнул и внутренне ужаснулся. Ирка заговорила про ЭКО. «Экстракорпоральное оплодотворение — оплодотворение яйцеклетки вне организма и перенос эмбрионов в полость матки. В случае проблем с мужской стороны — это очень эффективный способ», — трещала возбужденная Ирка. «Но у нас нет

70

71

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

матки. Вот в чем все дело, моя милая, дорогая...» — думал я про себя, разрываясь от жалости к ней. Я все продолжал ездить на мнимое лечение, как вдруг чувствую, она какая-то напряженная, тихая. Что-то думает себе и молчит. Я плавно подвел ее к разговору, а она мне и говорит: «Рома, ты знаешь, как я тебя люблю. И хочу ребенка только от тебя. Но ты видишь, раз у нас не получается, надо искать другой способ. Я так жить больше не могу — беременность для меня стала смыслом жизни. Как ты относишься к возможности зачатия через донорский банк?» Я остолбенел. Она тут же обняла меня, целует — прости, прости — я сама не знаю, что говорю. Кать, ты понимаешь, что для меня значили ее слова? Она явится в этот центр репродукции и там ей все популярно объяснят. Что никто ей уже никогда не поможет. А каково мое положение? Сказать, что я — про­ тив — такая жестокость и дикость. Если бы дело было во мне. Если бы. Да пусть рожает от кого угодно, от донора, от соседа Петьки — Боже мой. Какое это имеет значение? Это ее ребенок, а значит и мой. А для Ирки — в этом была вся надежда. Я не мог предать ее надежду. Ирка абсолютно нормальный адекватный человек с тонким восприятием мира, она очень здраво реагирует на все и у нее очень гибкие мозги. Но здесь, все что касается ее беременности, у нее клин какой-то... она не принимает и не верит в то, что самостоятельно родить уже не сможет. Я не могу с ней об этом говорить — счи­

тается, что исход операции мне неизвестен. Обычно мужчинам не говорят про удаление — даже врачи предупреждают женщин: «Мужу не говори», — якобы восприятие женской природы, оно поменяется от знания того, что внутри ничего нет. Спас положение приезд ее сестры с детьми на лето. Она закрутилась в их делах, и больше мы к этому не возвращались. А как быть дальше, я не знаю. Я и вправду взял на себя непосильную ношу лжи. Мне хотелось защитить ее, оградить, как во время страшных моментов в кино, когда она утыкалась лицом мне в грудь...» Рома молчал уже минуты три. Я была парализована. Надо было что-то сказать, но любые слова в этой ситуации были бы так нелепы и малозначительны. Я положила руку ему на рукав. Он погладил мои пальцы и сказал: — Спасибо. С тобой легко. С тобой можно молчать.

72

73

Дома я находилась под впечатлением услышанного. Я все прокручивала в голове его слова, интонацию, жесты... внутренне я даже устыдилась своих таких пустых и незначительных переживаний по поводу Димкиного ухода. Разве это беда? Это просто неприятность. Тем ­более, что последнее время я пересмотрела его уход и поняла, что это только к лучшему. Во-первых, Рома. Я никогда бы его не встретила. Во-вторых, ребенок — я по­ гладила уже выпирающий аккуратный животик. Потом дети — мы стали ближе и внимательнее друг к другу.

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Жизнь продолжалась и была насыщенной, живой; про­ сто она была иной, шла по иному пути, чем это было при Диме. Позвонил Леня, мне не хотелось говорить и спрашивать его советов. У меня в голове все сложилось, и советы мне были ни к чему. Я просто будущая и настоящая мама. Живу приятными хлопотами и переживаниями. А Рома... Рома тоже есть. Но не в моей жизни. Сначала мне было обидно, что он не почувствовал мою беременность. То есть не прочувствовал ее так, как это было у меня. Он не ощутил себя отцом этого ребенка. Но никогда я не унижусь до оправдательных объяснений и уверений, что «я ни с кем... это ты...», и все в том же духе, зачем? Если ему это не нужно? У него и так слишком много своих привязанностей и проблем. Как человек порядочный и благородный он, конечно, примет мои любые просьбы и разъяснения близко к сердцу, и чувство ответственности, долга перетянет в данной дилемме. Но мне не нужно этого. Вернее, мне нужно не это. А что же я хочу? Я пытаюсь быть искренней сама с собой. Я хочу только его радости по этому поводу. Только радости и ощущения причастности себя к этой крошечной жизни. Иного мне надо. Леня молниеносно улавливает мое настроение и не настроенность на болтовню. — Как развиваются события на личном фрон­те? — закидывает он удочку.

— Да никак, Ленечка. Думаю, что все уже закончилось. Надо мне успокоиться и жить как раньше. Леня не настойчив, я благодарна ему за это. — Да-да. Поживем — увидим. Наберись терпения и жди, что будет дальше.

74

75

А дальше... дальше случилось самое страшное. Из того, что могло произойти в жизни любой матери. Вечером на мобильный раздался звонок: на дисплее высвети­ лось — Алена. — Да, котик? — как обычно отозвалась я, склонив голову и прижимая трубку к плечу, не переставая чистить картошку. Ответили не сразу, было какое-то шипение, треск, а потом так громко резкий мужской голос: — Говорит врач скорой помощи, — в эту секунду я явственно услышала рев сирены, — ...вашу дочь сбила машина, сейчас ее везут в нейрохирургическое отделение института Склифосовского. Подъезжайте. Приемное отделение нейрохирургии. Пятый корпус. Налево от проходной, торцом к моргу. — Она жива? — только и смогла выкрикнуть я. — Пока еще жива, — ледяным тоном откликнулся голос и отключился. Я не помню, как я закрывала дверь, как бежала к машине, как ехала по Садовому. Только помню, что поворот на проспект Мира был перекрыт, и я оставила машину

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

прямо посреди дороги в левом ряду и бросилась через поток бежать к Склифу. Услышала глухой сильный удар за спиной — кто-то сзади въехал в мою мазду. В мой адрес раздавались крики высунувшихся из окна водителей: «Идиотка, дура...» и что-то еще, но это уже было неважно. Я бежала в тапочках, фартуке и домашнем халате. На улице был март. На ходу я пыталась звонить Диме — он был все время недоступен. Набрала свекрови — она как всегда вальяжная и спокойная. «В чем дело?» — недо­ вольно спросила она на мои задыхающиеся, срывающиеся вопли: «Дима, где Дима???» Когда едешь на машине, то Склиф кажется совсем близко от Садового, но когда бежишь весь этот путь, пробираясь сквозь сигналящие машины и задыхаешься от ужаса страха и неизвестности, то, кажется, никогда не добежишь до этого пятого нереального корпуса. Это как в ночном кошмаре, когда убегаешь от чего-то жуткого, преследующего, надвигающегося на тебя с немыслимой быстротой, но весь твой ночной бег — это бег на мес­ те — ноги либо увязли в песке и не хватает силы их ­вы­дернуть — остаются лишь слабые шевеления, либо дорога бежит из-под тебя назад, и ты все ближе оказываешься к неминуемому. Она, видимо, решила по фону за моим голосом, что я стукнула машину и стою на дороге, названивая ее мальчику. «Дима на яхте в Ита­ лии», — она что-то еще говорила, но я нажала сброс.

В приемной было многолюдно и до ужаса тихо. Зловеще тихо. Все сидели притихшие и сосредоточенные, смиренно дожидаясь своей участи. Я попросила охранника передать, что я мама девочки, которую привезла скорая. Он ушел и равнодушно сказал: «К вам выйдут, ждите». Я зажала в руке мобильник и гладила его, дышала на него, смотрела, прижимала его ко рту. Он был для меня связующим звеном с миром. С живыми людьми. Кому позвонить? Кого попросить приехать ко мне? К кому хочется уткнуться в плечо и рыдать до изнеможения? Почему так получается, что я собирала многочисленные застолья, устраивала дет­ские рождественские праздники, отмечала Пасху и Новый год, дни рождения и новоселья, и всегда народу было столько, что раздвигались все столы, стулья собирали по всем соседям, посуды было столько, что она не вмещалась ни в раковину, ни в посудомоечную машину. У нас так много друзей, приятелей и знакомых, родственников и соседей, желающих приехать к нам погостить на дачу, пожарить шашлыки и погулять по лесу. Я не помню ни одного выходного дня из своей дачной жизни, когда бы мы проводили его в одиночестве в своей семье. Всегда двор забит машинами, вешалка — пальто и плащами, комнаты — людьми и голосами. И почему нет ни одного человека, кого бы мне так необходимо было увидеть сейчас? От присутствия кого мне бы стало немного легче?

76

77

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

Я знала только одного человека, кого бы мне хотелось видеть. Я, не раздумывая, набрала его номер. Он обошелся без прелюдий, не расспрашивал. Только уточнил: «Нейрохирургия?» Я начала объяснять, где это. «Не надо. Знаю. Уже еду». По голосам, отдаленному смеху и приглушенной музыке я догадалась, что он в ресторане. Очевидно, была деловая встреча, потому что услышала обрывки его извинений, хлопанье двери, — он бежал к машине. Он приехал быстро. И первое, что сообщил, что увидел, как эвакуатор утаскивал мою мазду с проезжей части. Я бросилась к нему. Он взял меня за руку и усадил на стул. Вошел Жорка. Он кинулся ко мне. — Как? Где? Что? Но я ничего не знала, как это произошло. — Мама, ты звонила папе? Папа? Где он? Он знает? Жорка беспомощно озирался вокруг в надежде увидеть где-нибудь в углу спрятавшегося папу. — Сынок, папа на яхте. Плавает давно... не знаю, может быть, месяц. Бабушка... я говорила с ней. А телефон у папы недоступен... — Черт! Что такое! — Жорка хлопнул ладонью по коленке. — Где же он... как он... Я психанула: — Что ему знать? Что? Он полгода уже не знает, как вы без него живете. Он хоть раз позвонил тебе за эти

шесть месяцев, поинтересовался твоими делами? Как каждый вечер мы вычеркиваем день, прожитый без него? Как не можем заходить в его кабинет — он в нашем сознании живет в ореоле покойника? Хотя он просто-напросто нас бросил, ушел, даже не соизволив объяснить, что побудило его к этому... — Я разрыдалась. Жорка меня обнял: — Прости мамочка, ну не надо. Не надо. Рома был серьезен и печален. В эту минуту ему позвонили: — Да, Андрей Николаевич, спасибо. Нам бы хотелось поговорить с хирургом. Сколько будет идти операция? Понятно? Какое состояние? Мать сидит рядом. Спасибо. Мы ждем. Он притянул меня к себе и с усилием положил мою голову к себе на плечо. — Надо набраться терпения. И ждать. Я говорил с заведующим отделения. Он свяжется с хирургом и по­ просит, чтобы тот к нам вышел, когда закончится операция. Рома опустил глаза на мои босые ноги, поглядел на фартук и еще сильнее прижал к себе: — Бедная, как тебе досталось сегодня!..

78

79

На каждое распахивание двери все в приемном поднимали головы и замирали с мыслью: «Это ко мне!» Ко­ гда вышла немолодая санитарка с красным обветренным

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

лицом, небрежно таща за лямку Аленкин бежевый рюкзачок, и окинула всех быстрым строгим взглядом, —  я кинулась к ней, протягивая руки. В другой руке у нее был полиэтиленовый белый пакет, где смятая брошена Аленина одежда. Я выхватила все у нее и прижала к себе. Санитарка посмотрела на меня с укоризной, но промолчала и только покачала головой. Я заглянула в мешок с одеждой и начала рыдать в голос. Я помнила, как двадцать лет назад мне, сестре и маме — здесь же, в морге Склифосовского, отдавали папину одежду. То, в чем он умер в метро, когда случился сердечный приступ. Аленины вещи были влажные, лишь слабо отдавало запахом ее простых девичьих духов, перебивал запах спирта и чегото такого машинного — то ли масла, то ли какой-то жидкости химической. Водолазка была распорота от горла до пояса и на груди, где был пришит декоративный кармашек с вышивкой, там была темная, но еще незасохшая кровь. Рубашка была таким же образом разрезана со спины. Они очень спешили. А снимать через голову, чтобы ее не травмировать, было нельзя. В мешке под одеждой, на самом дне, трепыхался маленький крестильный крестик на белой бечевочке. Алена всегда гордилась, что с самого крещения, а крестили ее младенцем, она никогда не снимала крестик. — Что вы тут сидите? Ехайте домой, если что, вам позвонят, — оглядываясь, уже стоя в дверях, бросила нам санитарка.

Прошло еще минут сорок. Дверь стукнулась о стену, все подняли головы, оторвав взгляд от серого мраморного пола, — на пороге стоял пожилой полный человек в коротком зеленом хирургическом халате и кремовых брюках. На груди болталась маска, колпак он стягивал. — Гуминский?! — бросил он в зал. Роман быстро подошел к нему, и я следом. Он молча указал на коридор, приглашая нас следовать за ним. Я пыталась по его жестам понять исход операции. Он был уверенным, уставшим и недовольным. — Вы отец? — на ходу, бегло оглядывая Романа, спросил он. Рома незамедлительно выпалил: — Да! — Девочка в тяжелом состоянии, — начал он, с беспокойством оглядываясь на меня. Мы завернули в какойто бокс, где стояли кушетка и стол. Он рукой махнул на кушетку. — В тяжелом, — повторил он, поглаживая двумя пальцами свои щеки. Мы сели под его пристальным взглядом. — Я бы даже сказал: в критическом. Он говорил медленно, и все вроде бы было понятно, но я ничего не понимала. Слова и их смысл как-то ускользали от меня. Я все думала — неужели он говорит про мою Аленку. Я услышала слово «кровоизлияние». «Кажется, оно не произошло. Трепанация. А вот гематому удалили. И успели. Могло быть уже поздно через три часа. Как будет бороться организм. Силы защитные», —

80

81

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

долетали до меня отдельные слова. А я все думала: «Ну как же, если у нее шрам останется на лбу? Как ей быть? Ведь она носит хвост без челки — гладко, назад, лоб всегда открыт...»

— Димка все время жил для нас. Нашими нуждами и интересами. Думаю, что на пороге сорокалетия наступил внутренний кризис. Сбой. Он устал. Понял, что жизнь проходит — лучшие годы позади, — а он так и не сделал того-то и того. Например, не взошел на Эверест, не спрыгнул с парашютом, не обогнул на яхте земной шар... не поплавал с акулами, не научился водить вер­ толет, и еще много подобных заманчивых вещей он проделать не успел. Вот и решил наверстать упущенное. Знаешь, когда времени постоянно не хватает, то очень многое — интересное и значительное — проходит мимо. Мои объяснения себе самой таковы. — Сколько вы живете без Димы? Я подошла к холодильнику — отмечать дни я перестала давно — но обведенный кружочек 13 августа так и остался. — Вот с этого дня, — ткнула я пальцем. Рома посмотрел на мой живот. Я смотрела на него. Он поднял глаза. Мы промолчали об этом. Я переоделась, и мы вернулись в Склиф. Рома забрал документы на машину и сказал, что утром поедет искать ее и забирать со стоянки. Он поглядел на часы, было начало восьмого. — Скоро служба начнется, пойдем, здесь рядом —  на Сухаревке...

Я вернулась к реальности, когда хирург поднялся, демонстрируя этим конец разговора, и развел руки в стороны. Мол, что мог, все сделал. — Доктор, что нам делать? — спросила я. Он поднял указательный палец вверх и проследовал за ним глазами. «Все в его руках». Роман подошел к нему вплотную и опустил руку с конвертом в карман халата. — Не надо, ну что вы, — устало отмахнулся док­ тор. — Андрей Николаевич... — Андрей Николаевич двадцать лет назад оперировал здесь моего отца. Но было уже очень поздно... Доктор промолчал и только кивнул — дескать, «понимаю». Рома отвез нас домой. На кухне, когда я наливала ему чай, он спросил, будто ненароком: — Ты не говорила, что разведена. — Я и не разведена. Да ты и не спрашивал. — А что произошло? — Не знаю. — Я пожала плечами. — Могу только предполагать, догадываться. Рома смотрел вопросительно. 82

Алена выжила. Когда я впервые увидела ее, я не ­узнала своего ребенка — подумала, что ошиблась пала83

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

той. Голова вся забинтована, а под глазами и над ними — как очки темные, почти черные, фиолетовые круги. Личико маленькое, прозрачное, лоб тоже весь забинтован, капельница стоит... когда она улыбнулась — у меня пересохло во рту — у нее не было двух передних зубов. — Дочка! — только и прошептала я. Она совсем не изменилась внутренне. Только стала серьезней и задумчивей. Я все пыталась понять — речь, память, движения — что нарушено и до какой степени. Она все помнила до мелочей. Расспросила про всех — про папу, Жорку, подруг, про Леню... Говорила она правильно, только немного медленнее обычного и тише. Через шесть недель ее отпустили домой. МРТ показало араханоидальную кисту в левой лобной доле. Никто не мог сказать, приобретенная она или врожденная. Следствие травмы или лишь случайная находка в организме. Жизнь налаживалась. Начинался новый виток. В восемнадцать недель малыш зашевелился. Так явственно, так четко, я это чувствовала. Мне до жути хотелось позвонить ему, сообщить, чтобы он примчался, положил руки на пузико, а потом прижался ухом, и, нежно обнимая меня за бедра, слушал жизнь своего сына. Почему от любимого мужчины женщина так сильно хочет имен­ но сына? Психологи утверждают, что это бессозна­ тельное желание сделать для себя маленькую копию. Я помню, каким внимательным и нежным был Димка. Как он был счастлив, как ему хотелось каждую мину-

ту быть со мной рядом, гладить, прижимать к себе — он был таким заботливым и любящим. Раньше я не понимала, какое это большое мужество рожать ребенка для себя. Когда нет папы, который гордится тобой, любуется твоим растущим животом, выбирает тебе разнообразные беременные наряды, фотографирует, бесконечно поглаживает живот и с восторгом реагирует на каждое шевеление малыша. Внимательно рассматривает все УЗИ, ходит с тобой за руку к врачу и просто любит тебя — женщину, носящую его ребенка. Лето прошло быстро и незаметно. Жорка поступил в МИФИ на отделение теоретической физики. У Алены отросли волосы. Я готовилась стать мамой в третий раз. Мы с Аленой гуляли по рано пожелтевшей аллее Тимирязевского парка. Мне оставалась еще неделя. Алена вслух строила планы на будущий год — экзамены, выпускной, экзамены. В сумке зазвонил мобильный. Сердце так заколотилось, от волнения я никак не могла его найти. Я все время ждала его звонка. Он же даже не знает — мальчик или девочка. Я сто раз представляла себе, что восьмого сентября он будет нервничать, звонить, примчится в роддом на Севастопольский... и тут же сама обрывала свои меч­ ты — такого не будет. Звонил Дима. Я так удивилась, увидев его имя на дисплее, что даже не поняла сначала, что за Дима.

84

85

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Негумилевские    чтенияи

— Где вы? — кричал он в трубку. Порывы ветра уносили от него мой голос. — Я приехал домой, вас нет... — Мы гуляем в парке возле озера, — спокойно ответила я. Дима отключился. Алена молчала, прислушиваясь к нашему разговору. Мы повернули обратно и шли вдоль велосипедных холмов. Навстречу нам попадались свеженькие первоклассники и первоклассницы — наутюжен­ ные, праздничные и важные. — С тех пор как закончила школу, я всегда испытываю такое облегчение и радость первого сентября, что меня этот день не касается, — проговорила я и посмо­ трела на Алену. Она остановилась, открыв рот, уставившись вперед. Я посмотрела в том же направлении. По тропинке от главной аллеи метров еще за сто бежал к нам большой стокилограммовый Дима, на ходу поправляя очки и прижимая к себе огромный букет роз. Он тяжело дышал, раскраснелся и вытирал рукавом рубашки пот со лба. Он был такой... такой родной. Такой свой. Неуклюжий и мужественный. Благородный и надежный. Мой Дима. Не снижая скорости, он на ходу накинулся на меня и схватил на руки. «Неужели он не видит огромного живота? — пронеслось в голове. — Дима, Дима осторожно! — визжала я, — мне нельзя! Поставь меня! Алена хохотала и хлопала в ладоши. Он осторожно, медленно поставил меня на землю и серьезно посмотрел сначала на меня, потом на Аленку.

— Девчонки! — начал он... В этот момент я почувствовала как что-то потекло из меня — трусы уже мокрые... по ногам. Боже мой! Так это отходят воды... Дима все понял, взял меня за руку: — Машина на Академической. Не волнуйся. Метров двести пройти. Разместившись на заднем сиденье, я вздохнула. — На Севастопольский?» — через плечо крикнул Дима. — Ага, — только и проговорила я. Алена сияла. — Мама, обменная карта, сумка, контракт — все приготовлено — заскочим, я поднимусь и все возьму. А вы с папой ждите в машине. Мы двигались так, как и положено ехать по Москве в час пик первого сентября. Я была в панике. Дима и Алена веселились, как ненормальные. Алена давала мне успокоительные советы. А Дима уверял, что мои предыдущие роды свежи в его памяти — он не растеряется и сделает все, как настоящий акушер, если мы не ­успеем доехать. Надеюсь мое присутствие предусмотрено в контрак­ те? — серьезно спросил Дима, обернувшись ко мне. — Как обычно. Разумеется, — я хотела улыбаться и быть беззаботной. — Мы еще ничего не купили... — начала робко Алена.

86

87

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

 

— Ничего! Не переживай! — Дима обращался ко мне. — Мы с Аленкой завтра поедем и всякой всячины накупим на свой вкус, правда, Лелька? Алена радостно хихикнула, мы подъезжали к приемному отделению роддома. 2007

ТЕТЯ РИТА Правда — она, как витамин. Может вам потребоваться, а может и не потребоваться. Милорад Павич. Уникальный роман

етя Рита никакая мне вовсе и не тетя. Она лучшая подруга моей мамы. Они вместе учились в медицинском институте и подружились сразу, на первом курсе и уже на всю жизнь. Мама седьмой год живет в ТельАвиве, куда она последовала в эмиграцию за своим третьим мужем Юлием. За это время мама ни разу не прилетала в Москву, меня они вызывали в гости один раз, я прожила у них неделю, но чувствовала себя стесненно и неуютно, проще говоря, иждивенкой или бедной родст­ венницей. Мама не работает, дядя Юлий, который старше мамы, в свои 70 лет читает в университете курс по древней истории славян и помогает своему младшему сыну с тремя детьми. Короче говоря, не такое у них матери89

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

альное положение, чтобы еще и меня брать на содержание. Но это всего лишь мои комплексы по поводу соб­ ственной несостоятельности, а так, в остальном, визит мой был приятным во всех отношениях. Меня возили в Иерусалим, в Хайф и на Мертвое море, где ощущения невесомости своего тела очень приятны, и вообще я за­ метила, что в Израиле чувствуешь себя молодым и здоровым. А может, это просто обычное туристическое восприятие новой страны. Туризм и эмиграция — вещи, конечно, разные. Много у них своих проблем и печалей, но в целом мне очень понравилось. Так вот и виделись мы с мамой один раз за эти по­ следние семь лет, а вот тетя Рита, — она наоборот, летает к маме чуть ли не каждый месяц. Ну она, конечно, не прямо к ней едет, но встречаются они обязательно в каждый ее приезд. У тети Риты (она живет в Питере) свой медицинский центр, у которого основная направлен­ ность — лечение кожных заболеваний. И вот она регулярно закупает в Израиле всякие грязи, маски, обертывания, капсулы и прочие целительные средства. Надо сказать, что весь этот ассортимент пользуется у питерцев большим спросом. Некоторых пациентов тетя Рита устра­ ивает на лечение непосредственно в клиники на Мертвом море и при этом выступает консультантом и посредником. Ее знает вся светская тусовка Питера, она приглашена на все презентации и открытия на год вперед. Такая популярность никак не повлияла на ее сущность, в обще-

нии она по-прежнему скромный человек с малыми потребностями. Есть, пожалуй, одна страсть у нее, слабость, так сказать, с которой она не то что не справляется, а, напротив, культивирует ее в себе. Она рисует. Рисует она вообще хорошо. Городские зарисовки, архитектурные композиции, животных. Но подлинная ее страсть — это рисовать одежду. Модели — как говорят дизайнеры. Причудливые орнаменты, композицию, стиль — все от начало до конца она придумывает сама. Выбор ткани, нитки, цветовая гамма — ее решение. Потом ее рисунки обращаются в готовую авторскую одежду. Думаю, когда-нибудь она откроет собственный дом моды, а пока у нее прошли две выставки-продажи в Иерусалиме и две в Питере.

90

91

Меня тетя Рита любит, и мы поддерживаем самые сердечные отношения. Когда я бываю в Питере, всегда останавливаюсь в ее доме — в Лисьей Норе, — а она вот, к сожалению, в Москве любит встречаться со мной в кафе и ресторанах. Дело в том, что я живу в коммуналке. В старом еще довоенном доме на Кропоткинской, где бесспорным и единственным достоинством является «вид на Христа Спасителя». «Вид», это, конечно, сказано слишком, но если вплотную уткнуться животом в подоконник, прямо-таки до боли, сильно наклониться вперед и изогнувшись смотреть сильно влево, то купол левой башни будет виден очень хорошо. Золоченый, величест-

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

венный купол сияет, отражает от себя солнце на фоне неба, но люблю я его больше в вечерние часы. Ближе к закату. Тогда он становится медно-красным, тревожным и налитым какой-то угрюмой скорбью. Очень хорошая комната, большая, светлая. Но у нее один серьезный минус, в общем-то самый банальный в данной ситуации — это соседи. С одной стороны от моей комнаты — семья неопределенных лет и занятий. Такая обычная серая семья без всяких особенностей, а с другой стороны — парочка грузин, но по количеству посетительниц явно, что не гомики; вероятно, что не вполне доходный рыночный бизнес загнал их проживать вдвоем на общую малую жилплощадь. Все проблемы нашего взаимонепонимания происходят из разного образа чувствования. Некоторые вещи такие, о которых бессмысленно говорить вслух, которые не требуют объяснения и даются лишь на уровне сенсорного восприятия и требовать от другого их нельзя, как нельзя требовать понимания или любви. Это либо есть, либо нет. Соседка шепотом сообщала родственникам обо мне: «Да, она така-ая у нас... ну своеобразная, скажем так... не от мира сего». Для меня было, в общем-то, открытием, что в «мире сем» мыться надо лишь раз в неделю и то необязательно, есть свиную тушенку ложкой из банки, не читать книги, просто потому, что нет такой потребно­ сти, и с утра до вечера не выключать телевизор.

Своеобразие мое заключалось в исключительной телесной чистоплотности и получении удовольствия по­ средством перелистывания страниц книг. А другие соседи — ребята-грузины. После того как не с первой попытки до них дошло, что сексуального интереса они для меня не представляют, а мужчины, не обладающие иными достоинствами, кроме эрекции, мне неинтересны в принципе, оставили меня в покое, и мы молча обходили друг друга в местах общего пользования. Они улыбались все время, но чувствовалось, что симпатии не испытывают ко мне ни малейшей, скорее даже наоборот, и от этого было как-то жутко.

92

93

— Вы — женщина и это минус, — сосредоточенно посмотрев поверх очков на меня, изрек он. — Понимаете? То, что у вас образование гуманитарное, это тоже минус, — не без злорадства подытожил он. — Минус на минус дает плюс, — робко попыталась улыбнуться я своей шутке. Он посмотрел на меня совсем уже недружелюбно, не скрывая, как я ему неприятна, и очень ехидно, демон­ стративно громко проговорил, четко разделяя слоги: — Ха-ха-ха. Но это, милая моя, не математика, это производство, жизнь, можно сказать. Да... Понимая, что с ним каши не сваришь, я распрощалась... Супружеская пара, это как пара обуви, если туфли одного фасона, размера, текстуры, то малое различие —

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

левая — правая — им только на пользу, а если они разнородны по форме и содержанию, то им тесно и некомфортно в одной коробке. Сапог никогда не «уживется» с босоножкой. Тем не менее, моей матери всегда везло на мужчин интеллектуального труда. Отец мой был переводчик. Знал семь языков юго-восточного региона. — Для чего же я лучшие годы продал за чужие слова. Ах, восточные переводы, как болит от вас голова... — любила цитировать Тарковского мать, плавно раскачивая головой из стороны в сторону, когда речь заходила о профессиональной принадлежности ее первого супруга. Дядя Боря был физиком и человеком интересующимся астрономией. Благодаря ему я научилась распознавать некоторые созвездия через призму его старенького телескопа. Вот и теперь — дядя Юлий, т. е. я к нему обращаюсь Юлий Моисеевич, — он историк. Мать была не слишком образована, но очень умна в той области, что называют психологией человеческих отношений. Именно этим она и компенсировала недостаток знаний. Она умела преподнести себя, всегда внимательно слушала собеседника. И умела задавать вопросы. Ведь это дар — задавать правильные вопросы. Те, ко­ торые повышают значение твоего собеседника. И тебя характеризуют, прежде всего, как знатока и ценителя, а главное, уж точно разбирающегося человека, да еще

и со вкусом. Мать, оказавшись на выставке современного греческого художника, полотна которого не давали никакой пищи для размышлений и лично меня повергли в сомнение, правильно ли повешены картины — не вверх ли тормашками — настолько они были непонятны и бессюжетны по своей сути. Но моя мать через переводчика обратилась к художнику — это был первый день выставки, и он ходил в сопровождении прессы. Она с интересом спросила его о чем-то религиозном, что-то из области преемственности поколений, традициях нового и древнего, «культурный слой» — какие-то такие слова она тогда произносила — я уже не помню точно, как дословно звучал ее вопрос — что-то о религиозно-мистическом восприятии современников, но задан он был так изящно, чем выводил никому не известного молодого грека в вечность и в масштабы всемирного пространства, где его ждала встреча с потомками. После пресс-конференции грек подошел к матери и посредством своих московских устроителей выставки пригласил ее в Афины на презентацию своего альбома репродукций. Она побывала в Афинах и там тоже удачно и к месту задала пару вопросов представителям местной творческой элиты, чем обеспечила себе яркий и незабываемый отдых на яхте, курсирующей среди россыпи островов в обществе богемного журналиста и владельца модного ресторана. Может, я и не права, говоря о матери как о необразованном человеке. Она любила театр, память у нее была отменная, и цитировала

94

95

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

она великолепно — всегда к месту. И на мужчин это действует подобно звездному дождю — когда прилюдно его сравнивают то с Гектором, то с Нероном. Нет, она, конечно, много читала и все помнила. Я же никогда не могла исторгнуть из себя никаких восхищений, даже если мне очень нравилась картина или стихотворение. Из моих уст все звучало неестественно и оттого неискренне, хотя я и испытывала чувства восторга. Не умела похвалить, выделить главное — почему мне понравилось. Просто понравилось и все. Красиво. Мне всегда казалось, что я говорю какие-то банальные штампы, и от этого мне всегда было неловко. А ведь каждому творческому человеку необходим анализ, и понимая это, я с трудом могла сделать нужные комментарии. А мать могла. Она так хвалила незаметный штрих, незначительный эпи­ зод — будто это была центральная точка и от нее расходились рукава-течения. Она была исходным толчком, источником. Мать говорила комплименты настолько завуалированно и просто, что адресат мгновенно доверялся ей и верил в свою гениальность. Скорее мать была «нахватана» знаниями, стихами, образами и звуками и знала понемногу из многого, потому что иногда она проявляла такую поразительную серость, что за нее делалось стыдно. Например, однажды она спорила с пеной у рта, что Феллини — это великий тенор Италии начала XX века... или спросила как-то невзначай: «“Откинув со лба шевелюру, он хмуро сидит у окна...” Гумилев писал о сво-

ей жене Ахматовой или этой второй... как ее, тоже Ан­ не...» — «Мамочка, это Николай. Но не Гумилев, а Заболоцкий». Но такие проколы у нее случались только наедине со мной, а в обществе она была больше слушателем.

96

97

Мать никогда не занималась моим «духовным» воспитанием. Это в некотором роде делал вместо нее отчим, раскрывая время от времени передо мной глянцевые тяжелые альбомы импрессионистов, тыкая пальцем в картинку и спрашивая: «Что ты здесь видишь?» А потом после моих неловких сбивчивых пояснений спокойно, с чувством глубокого собственного достоинства объяснял, что же хотел здесь показать художник, о чем он думал, чем жил в период написания этой картины. Для матери главным всегда было, чтобы колготки были чистыми, воротнички белоснежными, форма отутюжена. («Чтоб не позорила меня!») На втором плане по степени значимости в воспитательной работе по отношению ко мне стояла еда. Чтоб всегда съедала обед. Суп был у нас всегда. Не помню такого, чтобы мать не сварила хоть какой-нибудь простой супчик. Если уезжала, делала это на несколько дней вперед. С уроками она никогда меня не донимала, видимо, оттого, что проблем с учебой не было никаких. Я была «удобным» ребенком: спокойным и самодостаточным.

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

Как я поначалу, то есть в еще совсем раннем детстве, любила отца! Своего милого мифического папочку, которого никогда не видела живьем. В пять лет я, засыпая, однажды спросила мать: — Мам, а до меня вы с папой здесь жили? — Да, а что? — разглаживая старательно влажное белье, откликнулась она. — Значит, папа все видел то же самое, что и я вижу сейчас, — задумчиво проговорила я. — Ту же самую березу перед окном, детскую площадку и Витькину разбитую машину... — Витька здесь не жил тогда, он два года назад переехал к нам, — резко сказала мать. Но я уже не слышала ее слов. Я грезила свои отцом, разглядывала полинялые цветы на обоях, желтоватый с трещинами потолок, обводила взглядом бабушкин бу­ фет — от которого так сильно пахло ее лекарствами, что, открывая створки, к горло подкатывал тяжелый рвотный ком, и думала, что отец вот точно также лежал на этом самом диване и рассматривал те же вещи, что и я. Это был период острой любви к нему. Потом в восемь лет он сменился острой ненавистью. Вот как это началось. Я гуляла с собакой у нас в лесу, около школы. Это была самая обычная всегдашняя обеденная прогулка. Мы уже собирались домой, как я заметила в стороне от тропинки, ближе к оврагу, очень красивого черноволосого мужчину. Он внимательно смотрел на меня. Ласково

и дружелюбно, глубоким, зовущим взглядом. Я сразу почувствовала, что он меня знает и, видимо, относится ко мне с большой теплотой. Я стала украдкой его разглядывать. То брошу Чарли палку и в это момент быстро гляну на него, то начинаю учить солбаку командам, а сама все слежу за мужчиной. Он высокий, с гладкими зачесанными назад волосами, пожалуй, немного длинноватыми для его официального делового костюма и белой рубашки. Галстука нет, пуговицы расстегнуты все три. Он улыбается мне, и, кажется, что-то говорит. И тут я понимаю, кто этот красивый мужчина, который любуется мной. Это мой отец. Папа. Конечно, это он. Я немного приближаюсь к нему и хочу крикнуть: «Папа! Я узнала тебя!» У меня так горячо в горле, кажется, я сейчас разрыдаюсь. Ну, конечно, бедный папа, он не может прийти домой из-за дяди Бори или мама его не пускает, вот он и вынужден меня подкарауливать в лесу за домом. А может, он каждый день сюда приходит и просто смотрит на меня? А подойти боится? Думает, я его не прощу? Нет, я сейчас скажу ему, что люблю его. И я уже уверенно подхожу к оврагу, улыбка становится шире и губы шепчут, я уже различаю что: «Иди, иди сюда, детка. Иди ко мне...» Почему я оторвала глаза от его лица и посмотрела вниз — сама не знаю. Правой рукой он держал красный черенок от лопаты и сильно его тер. Я смотрела и не могла понять, а где же сама лопата — остальная ее часть и вдруг меня пронзило. Видимо, закричала я раньше, чем

98

99

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

побежала, потому что видела струйки белой густой жидкости, брызнувшей из того, что я приняла за черенок лопаты. И видела руки, побелевшие, стиснувшие в эти секунды это красное чудовище еще крепче. Дома я никому ничего не сказала, но возненавидела отца с этого происшествия надолго. А период равнодушия наступил лет в пятнадцать, когда девчонки обсуждали различные сексуальные отклонения, и Женька вспомнила, по-взрослому спокойно об одном онанисте, который весной приходил к ним на детскую площадку, его уже знали, и никто не обращал на него внимания. «А для них, главное, чтобы был зритель. Реакция, испуг, крик, шок. Это и приносит им удовлетворение. А так... в одиночестве он не кончит. Но они безопасны. И не бросаются насиловать», — резюмировала Женька. В это время я и вспомнила встречу с «папой». Конечно, это был просто больной человек, а вовсе не мой отец. И мне стало вдруг абсолютно легко и безразлично. — Тебе не хватает злости. Злости, зависти. Гнева. Понимаешь? Чтобы внутри все клокотало от чувства несправедливости. Чувства мщения... если хочешь. Ты вообще меня слушаешь или нет? Мы сидели в ресторане на Якиманке, и тетя Рита в очередной раз пыталась «вправить» мне мозги и научить «уму-разуму». Я нехотя и рассеянно кивала.

Только что я поведала ей свою очередную хистори о неудачном устройстве в одну крупную французскую компанию. Тетю Риту больше всего вывело из себя, что директор по персоналу не знает французского языка. Я вяло с ней соглашалась, что это идиотизм, конечно. Но про злость и мщение встрепенулась. — Ну что вы такое несете, тетя Рита?! Что, по-вашему, в жизни успеха добиваются только движимые каким-то злобным чувством люди? — Так у тебя никогда не будет ни мужика нормального, ни работы, ни квартиры. С твоими романтическими взглядами на жизнь. Уроки французского — это замечательно, но надо найти что-то более серьезное для жизни. — Ну может быть, меня кто-нибудь замуж возьмет, а? Как вы считаете, тетя Рита? — смеялась я. Она хмурилась. — В большинстве — да. Вот возьми меня к примеру. — Ну и что, примерная девочка из интеллигентной семьи — все как по маслу. — Эх ты, дурочка! Еврейской семьи!!! Никогда бы я не стала кем стала, если бы не острейшее чувство ненависти. Я никогда не собиралась быть врачом. Понимаешь? Я мечтала стать модельером. В наши шестидесятые! Смешно! У меня было столько идей, столько эскизов — меня буквально распирало от наплывавших образов! Я рисовала как бешеная. И шила, шила, шила. Самая модная девочка на Марата, а скорее, во всем Пи-

100

101

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

тере. Беда была в том, что шить было не из чего. Мы же все нищие тогда были. Коммуналка. Две сестры. Мать одна на трех работах. Я распотрошила все мягкие игрушки и сделала себе жакет из кусочков плюша — это было шикарно. В конце восьмидесятыхх до такого додумается Гуччи и его семейка. А в шестьдесят пятом в промозглом сером Ленинграде полуголодная школьница уже щеголяла в шедевре. Да что я тебе рассказываю? Ты помнишь мою первую коллекцию «Русские евреи»? Роспись по шелку со старославянскими сюжетами и библейскими цитатами на иврите? А? Это же произведение искусства. Даже избалованные креативными идеями израильские модельеры признали ее лучшей коллекцией года. А аппликации на валенках! Мне же завидовал весь двор! Ну да. Так вот. В пятнадцать лет случился у меня аппендицит. Скорая. Операция. Все как положено. Оперировал меня молодой доктор по фамилии Хорьков. Хоть он и поправлял всех и настаивал на ударении на первом слоге — никакой он не Хо2рьков, а самый обычный Хорько2в. Так вот, я в него влюбилась и все рисовала ему картинки. Ждала обхода, как манны небесной. В осколочек зеркала сто раз погляжусь. Вазелином губы намажу, чтобы блестели, волосы стяну в тугой хвост и лежу, будто и не думаю о нем вовсе. Он, конечно, все замечал, и как я краснела, когда он меня осматривал, стягивая одеяло почти до пяток и задирая рубашку до шеи. Я вся покрывалась по2том в этот момент, но мне так хотелось, чтобы

это продолжалось вечно. Щупал он меня осторожно, нежно, даже поглаживая и все время спрашивая: «Здесь бо-бо? А здесь?» Иногда его руки соскальзывали совсем низко уже не на живот, а к влагалищу, но мне нельзя было нагнуться и посмотреть — что там. Он прощупывал внутренний рубец! Во как! Внутренний рубец от аппендицита у нас оказывается, во влагалище находится! Но он доктор. Ему все можно. Я лежала каменная и затихшая. А он улыбался мне одними глазами в промежутке между колпаком и маской. У него были зеленые глаза, и ему так хорош был зеленый костюм хирурга. Однажды он что-то сделал — я не поняла где, — мне показалось, что через мои надрезы он вставил руку прямо внутрь меня — как-то нажал и надавил, и у меня так прилила кровь к лицу, что я даже задохнулась на какое-то время и стало жутко приятно где-то внизу под животом и немножко потекло что-то. Я подумала, что это гной. Он вскрыл гнойник, и сразу такое облегчение. Он встал с кровати, стянул перчатки, и низко наклонившись к самому моему уху, сказал: «Сегодня дежурю. Придешь на перевязку после девяти часов». — «В процедурную?» —  так же тихо спросила я. «Нет, в ординаторскую». — По сузившимся глазам я поняла, как широко он улыбнулся. Что говорить о том, что до вечера я вся ликовала —  я увижу его опять. Опять и так скоро. В период такого вдохновения я нарисовала Петербург за окном. Хотя, как ты понимаешь, за окном в те годы был только Ле-

102

103

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

нинград, но я всегда видела Питер. Только аристократичный, высокомерный, царственный Петербург, и зарисовок тех времен у меня масса. Вечером в ординаторской он положил меня на стол, задрал рубашку и стал внимательно рассматривать. Сидеть мне, повторяю, было нельзя — поэтому я не могла знать, что там у меня внизу происходило. Он приготовил кусок марли, а потом нетерпеливо, мне помогая, стал стаскивать с меня халат и рубашку. Когда я осталась со­ всем голая на холодном дээспэшном столе, он сильно развел в стороны мои беспомощные ноги и руками стал снова, как и днем на обходе, что-то делать у меня там «внизу». При этом торопился, спешил, суетился, и такая дурацкая улыбочка была у него на лице. От него пахло по2том и несвежестью. Впервые я могла разглядеть нижнюю часть его лица. Что ж, в повязке он выглядел куда более загадочным. Немного расплющенный широкий нос, как у боксера со стажем, и тонкие, почти ниточкой светлые губы. Было больно спине. Под нее закатилась, видимо, шариковая ручка и давила на лопатку при малейшем моем движении. Было жутко больно, шов — он так натянулся, что, казалось, сейчас лопнет со звоном. Он все время облизывал губы и приговаривал: «Хорошо зафиксированная женщина в предварительных ласках не нуждается». Я застонала и пыталась рукой показать, где больнее всего. Он додумался наконец и задрал мои ноги вверх. Все было так скомкано, так стремительно и болезненно,

что я даже ничего не поняла. Когда лишь с гримасой и подвываниями (это много позднее я узнала, что мужчины во время секса любят издавать гораздо больше рычаний и мычаний, чем женщины), он прижал заготовленный кусок марли к своему чему-то там такому, — я поняла, что это была любовь. «Вы меня любите?» — Я стала приподниматься вперед к нему — шов разошелся, — он выматерился и, наскоро помыв под краном скукоженный член, на ходу командуя мне одеваться, велел идти в процедурную. Куда девался его ласкающий зеленый взгляд? Взгляд змея-искусителя. Он стал резким, недовольным и раздражительным. Я схватила свой рисунок, за ненадобностью завалившийся под стол, на котором его автора только что унизительно отымели. Я доплелась до кровати и повалилась, беззвучно рыдая и проклиная себя и свою доверчивость. Он приходил несколько раз и требовал то игриво, то с угрозой, чтобы я дала ему обработать шов и немедленно пошла в процедурную. Я окаменела и ничего не слышала — ни боли, ни его голоса. Так я провалилась в сон, а на следующем обходе был другой доктор — Хорько2в, оказывается, ушел в отпуск и решил отметить свой уход покорением моего больного доверчивого тела. — Тетя Рита! Какой ужас! И вы никому?.. — Детка, а какие права были у пятнадцатилетней девочки по фамилии Кац? Я даже матери ничего не сказала. Она бы еще и меня обвинила во всем. Я жила как во

104

105

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

сне. Но в день выписки из больницы я поклялась, что стану врачом, о котором с придыханием будет говорить весь Питер, и никогда, никогда я не возьмусь ЕГО лечить. Он сам приползет ко мне, а я... я не стану с ним разговаривать. Я буду богатой и знаменитой. Моя фантазия никогда не доводила до логического финала мысль о том, зачем ему ко мне приползать и чем я могла отомстить. Я понимала лишь одно — я стану врачом. Врачом с большой буквы. Таким, как у Заболоцкого — без предела своему мастерству. Я слушала тетю Риту и недоумевала — всегда сек­ суально раскрепощенная, реализованная как женщина и как личность, всегда обаятельная и веселая и такой ­исток. — Нет нужды тебе объяснять, что поступить в медицинский институт девочке по фамилии Кац в 1967 году в Советском Союзе было сродни, что насрать на крышу Мавзолея перед парадом. То есть практически нереально. И золотая медаль в ГОРОНО на меня тоже не была рассчитана. Но я очень целеустремленная девочка и, получив единственную золотую медаль на район, поступаю на лечфак в первый мед. И всю свою жизнь я только и делала, что билась, а все благодаря Хорькову. Если бы он меня, малолетку, не изнасиловал тогда, я так бы и сидела восторженной дурочкой со своими эскизами золотой главки и луковицы. А ведь была бы я тогда посмелее, такой бы срок он получил! Растление малолетних, врач —

пациентку! Такой процесс бы шел открытый — срок накатали бы, мама не горюй! Но он видел, как я влюблена и что никому не пожалуюсь. Ну ладно, я тебя заболтала совсем. — Тетя Рита, подождите... а вы... вы... его, Хорькова, ну видели еще раз после того... — Ну конечно, я караулила у больницы после его отпуска — он выходил с медсестрами, пощипывая их за задницы, — они радостно и вульгарно хихикали. Один раз я подошла — он сделал вид, что не узнал меня, и пропел своим спутницам: «Прекрасна-ая незнакомка-аа, кто вы?» — Я ваша пациентка Маргарита Кац. — Ох, Риточка, не узнал. Богатой будете, — почемуто сразу на «вы» начал он. Я смотрела на него и ждала, что он скажет, как сильно он соскучился, как искал меня по всему Питеру, что был пожар в регистратуре и, надо же, именно моя карточка сгорела, и он не мог найти мой адрес. Вместо этого он только мягко спросил: «Ну чего тебе?» А потом, спустя двадцать лет, о моей докторской написали в медицинской газете — ты уж поверь мне, это немалое событие для тридцатипятилетней докторши по фамилии Кац, и я закатила банкет в зале «Октября» — помнишь, наверху там вид такой потрясающий. Позвала полгорода и москвичей, конечно, кучу. Вот тогда отправила ему по почте официальное приглашение вместе с су­

106

107

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

пругой. И так ждала его, если бы ты знала. Так не ждут любимых. Так ждут ненавистных. Но он не пришел, то ли не вспомнил кто это, то ли вспомнил и побоялся, что всплывет прошлое. Это был 1985 год, а еще через два­ дцать лет ко мне в клинику записалась на операцию женщина по фамилии Хорькова. Я лично ее принимала, мы разговарились. Она на двенадцать лет меня старше, но выглядит хуже, на все пятьдесят. Я между делом спросила: «А Виталий Владимирович это не ваш ли супруг из двенадцатой городской?» Она так оживилась. — «Да, — говорит, — мы пришли в двенадцатую городскую сразу после института, и работаем уже, страшно сказать — она игриво закатила глаза — сорок пять лет. Он хирург, а я — эндокринолог. А вы с ним знакомы?» У меня все задрожало в ответ. Вот он и пришел, час мщения. «Да, — отстраненно, медленно проговорила я, — знакома. В октябре 1962 года он изнасиловал свою пациентку. Пятнадцатилетнюю школьницу Маргариту Кац». Она поспешно перевела глаза на приколотую к моему ­халату визитку. Это сейчас я ношу двойную фамилию, а тогда я была просто Кац. Она застыла в немом ужасе. «Постойте, — вдруг она стала, тихо напрягаясь, что-то вспоминать, — но в октябре 1962 года этого быть не могло никак. Точно. Это ошибка какая-то. В октябре я была беременная, и у него был отпуск. Мы уезжали

к его родителям, у отца пятого — день рождения. И весь месяц мы пробыли у них». «Да, верно. Он действительно ушел в отпуск третьего октября, а второго вечером во время дежурства насиловал меня в ординаторской на столе. Да так, что у меня разошелся шов, и потом весь ваш отпуск я провалялась в этом вашем гадюшнике». «Какая мерзость! Фу! Вы... Почему не рассказывали об этом?» — «Рассказывала. Почему вы думаете, что не рассказывала. Но думаю, что сейчас пришло самое время придать этому делу иной масштаб. Поведать прессе, рассказать в подробностях. Мне кажется пора это сделать». И пока я наслаждалась своими словами и ролью палачапобедителя, эта грузная шестидесятисемилетняя женщина опустилась передо мной на колени, и, уткнувшись лбом в ковер, заплакала. Ну так я думала, у него больное сердце, операция на предстательной. А, ну конечно, понимаю, дочь будет презирать и внук в этом году поступает в мед. «Пожалуйста что мы можем сделать для вас?» — «Единственное, что вы можете для меня сде­ лать — это покинуть мой кабинет без промедления». А за что мне было ненавидеть ее? Она-то не виновата, что муж — подонок. — Тетя Рита! А мама знает? — Нет, она умерла, ничего не зная. А-а, твоя мама? Да, твоя знает... знает. — Тетя Рита злорадно улыбнулась своим мыслям.

108

109

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

— Знаешь, как это ни ужасно звучит, но Хорьков, вернее память о нем, помогала мне всю жизнь. Много ты знаешь докторов наук в возрасте тридцати пяти лет? Это не твои гуманитарные премудрости изучать! Это организм человека. А потом практика колоссальная нужна. — Как же вам удалось? Так рано... — растерялась я. — А вот так и удалось. Я бывало всем давала по четыре разика. А теперь моя давалка стала шире тази­ ка, — тетя Рита рассмеялась и замолчала. Она была сейчас совсем не своя. Не привычная для меня с детства тетя Рита, а чужая и фамильярная женщина. — Эй! — она подняла руку, — принесите покурить че-нить, — по-барски вальяжно бросила она официанту. Я даже не представляла, что тетя Рита знает каким концом вставлять в рот сигарету. — Что бы Вы хотели? — склонился внимательно мальчик. — Ну беломоринку, например, — хихикнула тетя Рита. — Извините. Не имеем. — Ну, ладно. Поняла. Давай че есть, но покрепче. Ок? — она подмигнула ему, и мальчик исчез. — Спала со всем ученым советом, а больше всего с председателем, — озвучивая свои мысли, говорила она, разглаживая и снова сворачивая в трубочку мятую бумажную салфетку. — Нет. Конечно, диссертация была написана исключительно мной. Да эти придурки и не

осилили бы такое осмыслить. Весь материал набирала сама — все было на высшем уровне — но самое трудное было ее протолкнуть. Как я шучу, Марьяша — ребенок диссертации. Институтский ребенок в прямом смысле этого слова. Она вздохнула. Понимаешь, что сделал этот Хорьков со мной? Я никому не могла верить и никого не могла любить, кроме своего ребенка и своей профессии. Хотя, что тут и говорить — все так банально — как в плохом кино. Сюжет такой обыденный... — А Штейн? Как с ним у вас сложилось? — прерва­ ла я ее раздумья. — Я работала кожником на участке — пришел пациент с экземой. С сильной хронической экземой. Скажу честно, я таких не люблю. В смысле, не верю в их выздоравливаемость в нашем холодном туманном городе без солнца и витаминов круглый год. Ну, как полагается, назначила ему мази, расписала питание, все рассказала. Он еще приходил раза три — я посоветовала ему перебираться ближе к экватору. Где-то через месяц он пришел не на прием, а так. И спросил: «Можно пригласить вас в ресторан?» Я сказала, что в ресторан зовут либо поговорить, либо чтобы сразу после трахнуть, и у него, похоже, первый вариант, так что пусть говорит здесь и не тратит денег. Он говорит: «Хорошо. Вы очень умная женщина. Я — еврей». Он сказал это настолько пафосно, что я не могла скрыть улыбку. Он обиделся: «Чему вы улыбаетесь?» —

110

111

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

«Я догадалась, заглядывая в карточку — Аркадий Иоси­ фович Штейн». Он тоже улыбнулся, расслабился и стал жутко мне симпатичен. Моложе он меня был на одиннадцать лет. «Так вот. Я уезжаю в Израиль и предлагаю вам, Маргарита Рудольфовна, свою руку, сердце и нашу малую гостеприимную родину». Я так поразилась. Не могу тебе даже этого объяснить. Я впервые, может быть, за свою взрослую жизнь растерялась перед мужчиной. И ведь ты понимаешь, он не кокетничал со мной, не ухаживал... Все думала, вот так сюрприз преподносит мне жизнь — как в зеркале отражение. Обратный удар. Перевертыш. Теперь я врач, а он пациент. «Вы будете востребованы там как специалист. Кожные болезни — это конек в израильской медицине, там встретят вас с распростертыми объятиями. А вы, в свою очередь, приведете им своих питерских клиентов, измученных авитаминозом и нехваткой витамина Д». А я только вспомнила грибок на потолке в нашей с Марьяшкой комнате и вонючее подвалом, пропахшее яблоко — ее полдник на завтра. Мне стало так легко. Легко принять решение. Будто не текла в моих жилах многолетняя петербургская кровь. Мы ведь в семи поколениях жили здесь, в этом сыром, болотистом Питере. Вот так и стала я Штейн-Кац, а впоследствии просто Штейнкац. Штейн говорил правду. Мне очень повезло, да и он, то есть его друзья, помогли там немало. Я учила язык

и втягивалась в процесс. А дальше ты знаешь. Открыла клинику свою там, потом в Питере — вот и мотаюсь туда-сюда. Тетя Рита засмеялась по-детски открыто, закрылась и снова стала опять домашней, хорошо знакомой тетей Ритой. — А сейчас Вы... то есть он... — Штейн прожил со мной меньше года, влюбился в молоденькую девочку и ушел жить к ней. Но мы партнеры, и часть акций клиники принадлежит ему. Мы не разведены официально. Хотя, конечно, это надо сде­ лать — иначе он первый и полноправный наследник. У тети Риты зазвонил телефон. — Марьяшка, привет, мое солнце! Что нового? Коня? Зовут, конечно, Боливар? — она подмигнула мне. — А-а, ну это другое дело. Ты не лихачь. Слышь?.. А как дела-то? Да ты что? Это круто. Зачем ему понадобилось выставлять на аукцион это виски? Сколько? А еще через сто пятьдесят лет его цена была бы просто астрономиче­ ской — подождал бы еще малек. Поздравь от меня Палтуса. (Палтусом она зовет зятя.) Я сижу обедаю с Жанкой. Ага. И тебе привет. Ну все, давай. Целую тебя. — Придумал тоже — распродает виски из фамильной коллекции, — пряча телефон в сумку, поясняет мне тетя Рита. — Бутылке 150 лет — выставил ее на аукцион, и спрос колоссальный. Вот люди дурью маются —  как отравиться не бояться.

112

113

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

Марьяша живет в Ирландии в пригороде Дублина, и ее муж-аристократ имеет не только свой герб, но и вполне приличное жилище, именуемое графским замком. ­Марьяша живет там уже восемь лет. Познала все ирландские страсти — от виски до лошадей — и полностью приняла их образ мыслей и плавное течение времени. — Знаешь, — тетя Рита прищурилась, как бы раздумывая, стоит ли посвящать меня в это. — Я планирую открыть клинику в Москве. — Здорово. Будем видеться чаще, — подытожила я. — Конечно в Москве свои сложности: в Питере я всех знаю, а здесь со своими порядками да в чужой монастырь... Хочу тебе предложить должность управляющего. — Нет. Нет, тетя Рита, даже не будем это обсуждать. — Хорошо, хорошо, несговорчивая ты моя. Ну сколько можно мотыляться по этим урокам по всей Москве? Это же нестабильно. Нет завтрашнего дня. — Эх, все нестабильно, тетя Рита. — Ладно, оставим этот разговор на будущее. И уже вставая, она как бы невзначай, но по тому, как у нее всегда в такие моменты ползли вверх брови —  я знала, что это что-то крайне для нее важное, она ска­ зала: — Жанна, тебе могут позвонить мои юристы и сказать, что документы готовы и тебе надо будет их подписать. Со своим паспортом. Понимаешь? В банке или где-

то еще. Все оформить на себя. А когда я прилечу, там разберемся. Ты должна принять решение сама. Не звонить мне и не упоминать мое имя. А только все сама —  ты хозяйка и решать тебе. Я хочу и прошу тебя оформить на себя одну сделку. У меня могут быть неприятности, если я засвечусь в данных делах. А я уж очень теперь на виду, — не то сокрушенно, не то горделиво сказала тетя Рита. — Тебе могут позвонить неожиданно, и времени будет всего час — ты должна бросить все свои дела и нес­ тись туда, куда тебе скажут, не задавая лишних вопросов. Мы уже подходили к машине. — Тебя подбросить? — Нет, спасибо, у меня как раз урок на Шаболов­ ке — на метро доеду. Тетя Рита только укоризненно покачала головой в знак моих непристойных репетиторских услуг. Потом я еще раз виделась с тетей Ритой. В Москву на выставку техники для производства питейной продукции прилетала графиня Марьяшка со своим Палтусом. Палтус — очарователен. Все время рассказывал ирландские анекдоты и умело подливал женщинам спиртное. Его коронная фраза звучала примерно так: «Мая дед­ ужка был ирланц, как и мы все, — он постучал себя в грудь, — и он гаварил так: “Люди деляца на ирлан­ цев и на тех, кто хочет быть ирланцем!”» Мы дружно засмеялись такому искреннему патриотизму.

114

115

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

Примерно через полгода рано утром часов в восемь позвонил вежливый и приятный мужской голос, который поинтересовался, могли бы мы в десять часов оформить сделку. Я уже забыла о тетиритиных просьбах и сказала, что он ошибся. На что голос резонно заметил, что ошибается он крайне редко, а я, вероятно, страдаю амнезией. Переводы, чужие слова.... — все это туманит рассудок. Вот те на. Неужели тетя Рита что-то обо мне говорила. Это исключено. Как я проанализировала потом, они, конечно, все обо мне разузнали. Собрали информацию. Квартиры предлагалось две на выбор — в доме, что стоит в одном из арбатских дворов. Новый дом с мозаикой в Филипповском переулке напротив архитектурного бюро Бирюкова. Дом шикарный, очень красивый в стиле барочного классицизма. С колоритным, насыщенным декором. Малоэтажный. В подъезде отделано мрамором. Квартиры площадью 120 и 90 метров различались не только пространством, но и видом из окон. Я помнила слова тети Риты — делать все на свой вкус и, не задумываясь, подписала договор на меньшую квартиру, но с видом на старинную церковь Вознесения Господня. — Сразу чувствуется эстет. Художник, — поклонил­ ся мне молодой человек, назвавшийся Артуром. Оформление заняло более трех часов. В банке в кассу мы прошли втроем, и молодые люди стали выкладывать в окошко кассиру пачки евро из двух больших портфелей. У меня все время было чувство, что это, как в ки­

но, — сейчас ворвутся с автоматами, нас повалят на пол и заломают руки. Но ничего этого не произошло — все только тянулось изнурительно медленно, было душно и тесно. Я раздумывала на тему — меняется ли у кассирш отношение к деньгам, ведь через их руки проходят такие суммы. Может, они как-то обесцениваются в их глазах, а может, наоборот? Меня из раздумий вывел ее громкий голос в микрофон: — Итак, сумма проплаты составляет один миллион триста пятьдесят тысяч евро. — Да, все верно, — вытирая платком пот со лба, закивал Артур. — Тогда подписывайтесь, — она указала на меня бланком. Домой я вернулась с пакетом документов и раскалывающейся головой. А через месяц получила голубое свидетельство о собственности на гербовой бумаге.

116

117

Ключи мне выдали в местном ЖЭКе, и вечером пешком я отправилась в тетиритину квартиру. Так мысленно я называла ее про себя. Даже своя фамилия на документах не вызывала у меня никаких собственнических чувств. Квартира была просторная и очень чистая, уже с ремонтом и очень красивым камином. Мне хотелось порадовать тетю Риту чем-нибудь таким хозяйским, карти­ ной — но нет, она слишком строгий судья. Это не для нее. Наверно, лучше всего свет. И я купила очень ориги-

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

нальный, на мой взгляд, светильник — натуральная поваренная соль розового цвета — такой бесформенный стильный конгломерат, а внутри малюсенькая лампочка. Когда я закрывала дверь, то в открытую соседскую увидела мужчину лет сорока — ухоженного, но явно богемного вида. Свободные брюки, мятый пиджак, волосы взлохмачены. Он помахал мне приветливо и крикнул: — Хэлло! Я — Патрик! Я улыбнулась и пока раздумывала, сделать ли шаг в сторону его квартиры и познакомиться или скорее бежать прочь — у него зазвонил телефон, и он на очень красивом прованском французском стал рассказывать о своих квартирных хлопотах. Его, очевидно, спросили про Интернет — он стал объяснять, что не знает, где его найти, тут встряла я и шепотом и жестами пояснила, что ближайшее Интернет-кафе почти в соседнем доме. Он разулыбался, поднял вверх палец в знак одобрения моего французского и стал прощаться с телефонным собеседником... Мы познакомились и быстро подружились. Патрику был нужен именно такой человек, как я, — то есть с хорошим французским языком и обильными экскурсоводческими знаниями. Мы гуляли по Москве, я рассказывала ему о происхождении названий улиц. Он поначалу даже записывал: Скатерный, Поварская, Столовый — тут жила царская обслуга по части едовых дел. Мы осмотрели Кремль, Кусково, Новодевичий мо-

настырь, Пушкинский музей и Третьяковку, когда вдруг Патрик спросил: — Знаешь, Москва — красивый город, но я мечтал побывать в Питере. Тебе будет сложно поехать туда со мной на выходные? С ним мне все было несложно. Я влюбилась в него по уши. Он заказал два одноместных номера в гостинице «Русь», но это уже было бессмысленно, потому что все произошло в поезде. В Питере было как в сказке, мы ни разу не вышли из номера за два дня, только в последний вечер я все-таки уговорила его сходить в «Бродячую собаку»; он был поражен колоритным интерьером, концентрацией блистательных талантов, собиравшихся в былое время под сводами арт-подвала. Патрик спрашивал меня, почему я не переезжаю в новую квартиру, когда придет мебель... Я чувствовала себя ужасно. С самого начала надо было сказать о тете Рите, о том, что это не моя квартира, но я дала ей слово никому ничего не говорить, а вести себя, как хозяйка. Конечно, надо было сказать быстрее, но теперь я уже не понимала, с чего начать. Однажды Патрик был немного встревожен — он явно хотел меня о чем-то спросить. Он начал деликатно и осторожно, извинился, что это не его дело. Я поняла, что его волновало, откуда у меня деньги на квартиру. Ну да, так я и думала, если я зарабатываю на жизнь уроками

118

119

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

и переводами — маловероятно, что смогла бы скопить миллион евро. Может, он думает, что у меня есть теневой бизнес — наркоторговля, — подколола я его. Он смутился и обратил весь разговор в шутку. О себе он рассказывал с желанием: родился в маленьком городе Оше! — Где? — я чуть не подпрыгнула. — Так вы с д’Ар­ таньяном земляки? — «Ну да, — он гордо закивал. — Там всего население 3000 человек — может быть, ты потомок великого гасконца. — Нет. Нет, — он замахал руками, — матушка уже составила нашу родословную. В Ош мы приехали, когда она была беременна мною. Патрик закончил Сорбонну, работал в крупной фирме, где одним из учредителей был друг его отца. Филиал в Москве. Пригласили по контракту, купили квартиру. Он рекламщик — человек творческий, его слэнгами гордятся брэнды нескольких мировых концернов. Короче говоря, специалист высокого уровня. Иногда к Патрику приезжал его московский колле­ га — ловелас и сноб Артем Дурман. На самом деле его фамилия была Лобок, но с таким звучанием, ясное дело, далеко не уедешь, а Артем мнил себя писателем и пришлось взять псевдоним — что-то завлекающее, дурма­ нящее — как травка, которую он раскуривал, торопливыми руками набивая трубку, раскачиваясь на широком

Патриковом подоконнике. Артем учился во Франции года полтора в каком-то зачуханном малоизвестном колледже, но здесь, в России, считал себя специалистом по французской культуре и постоянно напоминал окружающим, что он птица большого полета. А еще он издал за свои деньги книжку о рекламном бизнесе в России —  и ожидал скандально-шумного успеха. Вся его деятельность была результатом вторичного труда. Продукт вторичный, говоря языком Войновича. Наверно, в школе ему замечательно давались изложения и по ним, вероятно, у него были сплошные пятерки. Казалось, что вот он прочитал только что переведенного у нас Бегбедера и тут же за пару недель накатал так себе романчик — плагиат французского современника, только рожденного на российской почве, — где сюжет незатейлив и прост — изо­ билуют многочисленные телки, чувихи, гомики и поцы. Слово «гламур» и его производные украшают каждый абзац. Все кругом козлы и пидеры. Настохерило все по самое не хочу, бабок — куры не клюют, вся забота — забить стрелку, вынюхать дорожку, не пропустить клевую тусню. Но когда об этой стороне жизни, а тем более о жизни рекламного мира, поведал Фредерик Бегбедер лет эдак семь назад — это был псевдоинтеллектуальный бум, крушение иллюзий шоу-бизнеса, наконец, просто была свежая струя. А сейчас никого не удивишь описанием постоянных мочеиспусканий героя, частых невзгод, которые отказывается переносить его ослабленный чрез-

120

121

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

мерным количеством алкоголя и наркотиков желудок. И его поиски себя — это уже вчерашний день в сего­ дняшней литературе. Сегодня в моде супергерой — ин­ теллектуал, счастливчик и гений. А неудачники на страницах бестселлеров вызывают лишь раздражение своей клоновостью. Мне был несимпатичен Артем, и он чув­ ствовал во мне интеллектуального соперника, ревновал к Патрику вполне искренне. Он надеялся, что беспомощный француз, окунувшись в жестокую сумасшедшую Москву, будет счастлив приютиться под крылышком такого крутого парня, как Артем. Но тут некстати явилась я — нетусовочная и нестильная чувиха, старомодная и непривлекательная внешне. Без понтов и лоска. Я редко оставалась у Патрика, шла ночевать к себе в коммуналку. Однажды днем, когда никого из соседей не было, он поднялся посмотреть на мою берлогу. — Там луше, давай туда ежжать, — только и смог откомментировать он мое жилье. Мы встречались уже четыре месяца. Тетя Рита звонила мне из Питера пару раз, но по телефону мы не касались темы квартиры. Очень туманно я рассказала ей о покупке нового пальто авторской работы. Мне оно идет, но пока не ношу, берегу. Кажется, тетя Рита была удовлетворена. Она только уточнила, собрала ли я все че­ ки — если вдруг надумаю обновку поменять. Я ее успокоила, что, разумеется, проявила большую бдительность. Потом она улетела в Израиль и собиралась пробыть там

до мая. Я знала от мамы, что у нее выходила новая коллекция по уходу за телом под названием «Маргарэт­ та» — вот именно такая смесь имени и горланного звучания Востока. Мне хотелось спросить тетю Риту можно ли мне пожить в ее квартире, но я не то, что постеснялась. Скорее нет. Я побоялась напугать ее своей якобы принадлежностью к этой квартире. Поэтому все оставалась, как раньше. Пятого апреля позвонила мама. Она была не в себе. Она кричала в трубку: «Риточка, Рита», — не могла ничего толком объяснить. Трубку взял Юлий и жестко, без предисловий, сказал мне: — Рита погибла. — Как? — только и смогла я выдавить. — Обычным для израильтян способом, — ядовито отозвался мой отчим. — Терракт в кафе. — Но как узнали, что она там была? — не унималась я, все еще поддерживая в себе надежду. — Волной, Волной, — трубка снова была в маминых руках. — Кафе открытое, уличное... не в помещении — выбросило сумку. Отбросило с террасы — там был паспорт. Она ведь гражданка. Позвонил ночью Штейн. — Марьяша знает? — Она беременная — не знаю как ей сообщить. — Давай ее телефон, я поговорю с Палтусом. — Все. Все, — Юлий оттаскивал мать от телефо­ на. — Иди полежи.

122

123

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Тетя   Ритаи

Рыдания сменились короткими гудками. Я сидела в кровати и пыталась осмыслить, что произошло. Даже смерть тети Риты как-то отступила на второй план — все затмила моя жуткая тайна. Как быть с квартирой? Знает кто-нибудь или нет? Теперь я хо­ зяйка, мне были противны такие мысли. А с другой стороны, когда я думала о Патрике... Хоть я и нуждалась остро в жилье, мне были так ненавистны мои соседи. А Патрик и золотой купол в окне той спальне — ох, как бы я хотела там жить. Но меня стала сразу мучить мысль, что, получается, я рада тетиритиной смерти. А вдруг она подстраховалась и рассказала обо всем Марьяше или маме, а я все скрою? Я начала быстро одеваться — ждать не было сил. Надо скорее бежать на почту — звонить. Кому? Марьяше? Но как? На ходу приглаживая непокорные волосы, я уже неслась к Патрику. Я все ему расскажу и сделаю так, как он скажет. Это будет честно. Я сниму с себя всякую ответственность, пусть он решает за меня. Всю дорогу — эти недолгие утренние пятнадцать минут от моего дома до Арбата, я пыталась себя уговорить, что Патрик все решит и придумает, как быть. Но перед самым подъездом я остановилась и села отдышаться на лавку. Какое из решений примет Патрик? Как он отреагирует? И зачем я шла к нему? Ведь сама я для себя все решила в ту секунду, когда дядя Юлий объявил мне эту жуткую новость. Решение правильное или неправильное — для меня оно единственное — иного просто нет. Или таким

образом я хочу проверить Патрика? «Зачем я это де­ лаю?» — спрашивала я себя снова и снова, уже нажимая на звонок квартиры. Мне страшно услышать от Патрика слова вроде: «Что ты переживаешь, крошка?! Все тип-топ. Доку­ менты все на тебя, твои подписи. Никто ничего не докажет. Живи и радуйся жизни. Ты — богатая женщина! А остальное все эмоции. Когда, кстати, переезжаем?» Я понимала, что после этих слов одной потерей будет больше — тетя Рита, арбатское местожительство, Патрик. Не много ли за одну ночь? Он спал, но быстро вскочил, заварил нам кофе и молниеносно включился в мой монолог. Да и рассказывать долго было не о чем. Терракт. Беременная Марьяша. И я — свято хранящая тайну. Когда я все выпалила и выжидающе замерла, ожидая его приговора, меня удивила его реакция. Он потянулся, заулыбался, подошел ко мне. Посмотрел несколько секунд мне в глаза, потом схватил на руки и потащил на балкон. У меня все упало внутри. Я отказывалась верить, что Патрик мой Патрик, может так... Он сорвал губами хризантему из ящика и, не спуская меня с рук, протянул ее ртом ко мне. Я взяла и старалась не смотреть на него, мне было стыдно за его радость. Потом он опустил меня на пол, посмотрел на часы и пошел в спальню за портфелем, стал в нем рыться, достал объемную записную книжку, еще раз взглянув на часы. Все эти неспешные телодвижения сопровождались мур-

124

125

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

 

лыкающим «себеподнос» пением. Нашел нужный телефон. Долго не брали трубку. Наконец ответили, и Патрик по-английски извинился. Но не настойчиво, а так уверенно, с достоинством. Объяснил, что это говорит месье Шантрэ... Он сказал, что ему и его невесте срочно нужна ирландская виза. Вопрос нескольких дней. Очевидно, к нему там отнеслись благосклонно, потому что он долго благодарил и, наконец, положил трубку. Потом засмеялся и сказал: — Как все хорошо! Как хорошо! С квартирой! Все понятно! А я терзался, откуда у тебя миллион евро на эти стены? И была в этом такая тайна, такой осадок — как вы говорите русские: «пара какашек в меду! Я засмеялась — Патрик уже неплохо говорил порусски. — Дегтя, Патрик, дегтя ложка дегтя в банке меда! Он не слышал моих исправлений. — Я думал у тебя есть тайный любовник, спонсорак... все хорошо! мафиози... О боже! — и он запел, запел громко какую-то арию на итальянском. Он пошел в душ, продолжая напевать. — К Марьяше надо лететь скоро, и мне знакомиться с Палтусом. Только Марьяша должна все знать. Виза тебе будет завтра. — Говорил он нараспев, высунувшись из-за двери с уже мокрой го­ ловой. Боже! Ну разве можно быть такой счастливой?! 2006

Внутри женщины,  или Покаяние аботенка у меня премерзкая. Нет, сама профессия — хорошая, я бы даже сказала благородная. Я акушергинеколог. Но тем, чем я занимаюсь по­следнее время — это отвратительно. Последнее вре­мя — последние семь месяцев. Семь месяцев — срок достаточный, чтобы выносить нормального ребенка и родить полноценного человека. А я за этот срок убила... пятнадцать в неделю... шестьдесят в месяц... четыреста двадцать... всего... Боже! Родить — подарить жизнь. А я убиваю детей. Я делаю аборты в медицинском коммерческом центре на Каховке. Вакуумные аборты. Аспирация — это самые безболезненные, самые дешевые и самые легкие из всего возможного ассортимента детоубийственных методов. Этим никто не хочет заниматься. Это противно и мучает совесть. Я тоже не хочу. За каждую тетку имею тысячу пятьсот рублей. За смену — пять минюшек. Минюш­ 127

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

ка — это так цинично мы называем миниаборт. За день — семь с половиной тысяч. Кто-то может поморщиться и зад от стула не оторвет за такие деньги, а для меня это деньги. Получаем в этот же день, и если сразу не помчаться в гастроном за «вкусненьким», а пару раз отложить эти «кровавые» деньги в ежика на полке, то можно запросто купить Женьке куртку или сапоги. Мне рассчитывать не на кого. Вот и пришлось этим заниматься. А как палачи живут? Их совесть не мучает? Кто-то должен ЭТО делать. Ясное дело, осуждать легко, а сам никто не хочет. Да, но палачи преступников, а мы детей... а в крематории как работать, а... это ж жутко представить... да, но это трупы, а мы детей... Вот с такими мыслями я живу эти семь месяцев. Ко­гда открылся наш центр (директрису знаю давно), я работала в роддоме. Роды принимать в таком совковом роддоме, как наш, — конечно, никому не пожелаешь. Чувствуешь себя тоже преступником. Знаешь, что нужно колоть и колоть срочно, а лекарств нет. Аппаратуры нет. Даже примитивного кардиомониторинга нет. А у меня семнадцать часов роды идут. Как вслепую работаешь. Баб до слез жалко. Не выработался еще у меня такой цинизм, как у матерых акушерок. Работа в роддоме — тя­ желая и низкооплачиваемая. Вот меня и позвали подработать, всего три дня в неделю и то неполных. «Работа не пыльная, — как выразилась директри­ са, — вакуум — это не заливка, не искусственные роды.

Укольчик сделали, пылесос включили и готово, потом контрольное УЗИ и порядок. Следующий заходи». И я пришла. Пришла не одна, а со своей «командой». С коллегами по смене. И все по той же причине, что и я — нужны деньги. Витька — анастезиолог. Класс­ ный, надо сказать, анастезиолог. Он первый у нас в роддоме еще двенадцать лет назад освоил эпидуралку и делает это мастерски. Он верующий. Да, для него эта работенка еще гаже, чем для меня. Но он, как большин­ ство религиозных людей, со сниженным эмоциональным восприятием. Вы когда-нибудь встречали верующего, истинно верующего человека, который бы громко говорил, хохотал, кричал или суетился? Одним словом, выказывал какое-то буйство или нетерпение? Лично я — нико­ гда. Напротив — смирение, покой, неспешность. Вот и Витька такой. Каждый раз, входя в операционную, он как будто задумывается, что за операция предстоит и в чем ее суть, и делает вид, что это процесс для него новый, не вызывающий брезгливого презрения. У Витьки жена тоже врач — педиатр на участке, двое детей, короче говоря, кушать все хотят. Он очень медлителен и каждый раз расспрашивает тихо и спокойно распластанную в кресле тетку о состоянии ее здоровья, чем болела, как переносит разные лекарства. А медсестра Женя — та, напротив, не скрывает своего отвращения к нашим пациентам. Она демонстративно подчеркивает не индивидуальность каждого, а конвейер.

128

129

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

Бездушную машину по чистке женского тела. Она любит и словечко вставить крепкое и не церемонится никогда, словом, не скрывает, как ей неприятны эти детоубийцы. Вообще мы, не сговариваясь, не обсуждая свое отношение к нашему ремеслу, но я это ощущаю очень четко: мы все не любим наших пациенток, дающих нам наш такой мучительный заработок. Женя всю жизнь, а ей сейчас сорок восемь, проработала в нашем роддоме в детской патологии. Насмотрелась всего сполна. Бог не дал ей детей. Отчего не дал — непонятно совершенно. Женька была бы обалденная мать. Она трепетно ухаживала за чужими в патологии, привязывалась к ним, давала имена. Клялась все, что вот Боречка ее «узнает», а Катюнчик берет пустышку только у нее из всех медсестер. Но они, эти чужие дети, лежали в теплых боксах, под синими лампами, в прозрачных маленьких тележках — поправ­ лялись или не поправлялись и исчезали бесследно, растворялись, такие крошечные в кромешной суматошной Москве. Она приходила на дежурство, а Бельчонка выписали, Гномика забрали, и она так грустила, словно растила их много лет сама, а они вдруг, не попрощавшись, ее бросили. Она так хотела сама однажды выйти из своего родного роддома не торопясь, чинно, в обнимку с маленьким кулечком. Однажды замаячила вполне реальная перспектива по усыновлению — отказались от хорошенькой круглолицей девочки с врожденным пороком

сердца. Главный врач все отмалчивался на Женькины вопросительные взгляды, потом не выдержал: — Женя, — говорит, — вы понимаете, что вам откажут? Вы социально неустойчивая. — Как это? — обиделась Женька. — Я же не пью. — А так... — недовольно поморщился он, — мужато нет, тю-тю... как поднимать ребенка одной с мизерной зарплатой. Тьфу, даже не с зарплатой, а подачкой какойто. А ребенку нужна операция, дорогая операция. Может быть даже опекунский совет подсуетится быстрее и для детдомовского соберет деньги активнее. А Женька все не переставала мечтать о ребенке. Мне даже иногда казалось, что у нее это навязчивая идея. Мания прям... Она мне призналась, что даже думала украсть одного мальчика — узбека. Он родился от многодетной матери, и Женька решила, что в такой большой семье его пропажу переживут. Да, четыреста двадцать детей... это целая школа, большая причем школа. Взрыв школы. Терракт. Все погибли. Террориста расстреляли, без суда. А я? Мне день­ги платят за убийство детей. Большие дети могут убежать, оттолкнуть палача, закричать, а эти... эти беспомощны и обречены. Вы знаете, что такое вакуумный аборт? Нет? Тогда я сейчас вам объясню. Металлический расширитель открывает шейку матки, и в нее вводят агрегат, и вправду напоминающий пылесос, который убирает,

130

131

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

чистит (недаром слышишь от женщины: «меня почистили»). Но перед тем, как очистить полость матки специальный инструмент (насадка, ножик, пила — называйте его как угодно), прикрепленный к насосу, начинает рубить, кромсать тело ребенка на части. После их отса­ сывают. Аспирацию делают до четырнадцати недель. Ребенок (медики зовут его зародыш) уже к двенадцати неделям наделен всем тем, что есть у человека — внеш­ ними и внутренними органами. Он крутит головой, сжимает кулачки, сосет палец! Я мою посуду и вспоминаю свой аборт. Единственный и такой страшный. Я ненавижу себя. Мне было двадцать пять лет, это была медицинская ошибка, даже не ошибка, а просто невнимание, невникание в проблему. Как это обычно у нас и бывает. В конце рабочего дня замученная доктор сказала, вяло разглядывая меня, замученную многочасовой очередью: — Воспаление, колите гентамицин десять дней по два кубика два раза в день и через рот. Ни мазки, ни иные анализы не были взяты... Муж (тогда мы еще были вместе) честно проколол мне курс, когда на девятый день я поняла, что беременна. С этого момента не могла ни есть ни пить — ведь ОН растет с каждым съеденным мной куском, он развивается молниеносно. Знаю, я читала, никогда в человеческом организме не происходит такого роста клеток, как в период беременности — за сутки 1000 новых клеток. Три раз-

ной квалификации врача раскрывали передо мной справочник: «Что? Гентамицин?.. Да... — порок плода — слепота, сердце, нервная система... А что еще вы принимали? А... так читаем... Лучше вам не остав­ лять...» — давались мне рекомендации, будто речь шла о новом пальто, которое мне не подходит. И я не оставила. Я не ждала, не давала ему расти — я все сделала очень скоро. И рыдая, с раскинутыми ногами в операционной, причитала: — Прости, меня, прости, малыш... — Че слезы льешь красавица? — наклонился ко мне белозубый немолодой врач-армянин. Я невнятно, захлебываясь про гентамицин, про то, как в их роддоме первого рожала, про грех: — Ну, ну... не надо... еще родишь, не рыдай, — про­ тирая вену спиртом, уверенно говорил анастезиолог.

132

133

А дома... Дома было очень плохо. Я чувствовала пустоту в животе долго и много плакала. Мои соседи по квартире, молодые ребята, ждали ребенка. У нее был уже довольно приличный шестимесячный животик, как вдруг на очередном плановом УЗИ доктор дала ей направление на прерывание. Спокойно пояснив: даун. У вас ребе­ нок — даун. С этим направлением нужно было идти к заведующему, он писал разные во множестве бумажки на анализы, потом отправляли на повторное УЗИ. На скрининг. На исследование патологии плода — на био-

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

псию хориона... и, закончив волокиту по бумажным делам, надо было ложиться в родильное отделение: где все рожают, где после сдавленных женских криков раздаются хрипловатые надрывные детские; где стоят потные, волнующиеся мужья, поглаживая жен по плечам; где грубые, опытные акушерки прикрикивают: «Ну чего ты... давай, давай тужься, чего ребенка мучаешь. Помоги ему. Потом в школе он тебе скажет, что все запоминают таблицу умножения, а я нет. А это потому, что мамочка, видите ли, в родах работать не хотела. Себя понимаешь ли жалела. Ты о ребенке думай. Дава-ай, пошла, еще, еще». И лежать, наколотой окситацином, ожидая безумных, неестественных схваток. И тужиться, тужиться, потеть, дышать, как собака... умирать от боли и обиды... и знать, что его ты даже не увидишь — они унесут его и сразу куда-то денут. Может, просто бросят в таз или положат умирать без грудного молока от холода, и он будет жалобно и тонко скулить, призывая к себе, но никто так и не подойдет. А он будет живой — с руками и ногами. С малюсенькими пальцами еще без ноготков. Маленький, но живой человек со здоровыми легкими, сердцем, глазами. Но он даун...

разговаривал, положив руки на ее ровный животик. Он ставил слушать классику и сам играл на фортепьяно. Димке нравилось — он затихал и не брыкался. Они уже жили втроем. Он даже выдумал, что Димке больше всего нравится кушать. То есть, что кушает он лучше из маминого рациона — это был салат крабовый и вареники с вишней. Всю дорогу домой они не сказали друг другу ни слова. Он заварил чай и бросил в ее чашку растолченный феназепам. И когда она уже спала, он беззвучно плакал на кухне, закусив до синевы костяшки сжатых в кулак пальцев. Утром она обнаружила в помойном ведре это самое направление на прерывание. Это было их обоюдным решением, и они стали жить, как жили раньше, будто ничего такого и не произошло. Они также разговаривали с Димкой, и он с грустью гладил ее растущий животик, и им обоим было ужасно жалко этого маленького человечка с такой несправедливой и тяжелой судьбой.

Они вместе вышли из кабинета, он всегда ходил на УЗИ с ней, и врач показывала ему непонятные темные впадины и бугорки, плавающие на мониторе. Он разглядывал своего сына. Он звал его Димкой и много с ним

Все это я узнала от его матери. Она пришла к нам за сахаром. И стала рассказывать о детях. Было видно, что она осуждает их решение. Пожимая несколько раз плечами, она повторяла: — Ну я делала аборт один раз, ну и что? Все делают... — Но вы не забывайте — это не аборт, а искусственные роды. Это совсем другое дело. Пережить такое нелегко, — прервала ее моя мама.

134

135

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

А я поражалась: откуда столько сил у этих молодых двадцатилетних ребят? Откуда столько смирения и мудрости, мужества и терпения? Я преклонялась перед ними. И снова чувствовала себя малодушной убийцей. Испугалась проблем с больным ребенком. А ведь батюшка мне сказал правильно: — Может, вы погубили свое любимое дитя... Однажды соседка пожаловалась, что сын ответил на ее вновь поднятый вопрос о целесообразности родов. Сын сказал: — По-твоему, мама, только красивые и здоровые имеют право на жизнь. Люди с твоими взглядами погубили более двадцати миллионов человек. Это пахнет фашизмом...

ременела в ту весну, он писал диплом и в теплую погоду, проходя под их окошком на первом этаже, было слышно, как она торжественно диктует ему про независимость квантовых частиц при индуктивном попадании света на матричную плоскость. Он печатал диплом на стареньком компьютере, а она диктовала ему текст, варила кофе и жарила яичницу. А Димка — он сразу прибавил им много лет. Прибавил какой-то мудрой зрелости и смирения. Он долго не держал головку и потом, когда все-таки стал ее держать, все равно это было не так как у здоровых его сверстни­ ков, — все равно она немного сползала набок. Улыбнулся впервые он в девять месяцев. Не переворачивался до восьми. Он был очень светлый ребенок. Именно свет­ лый — другого слова к нему подобрать трудно. Спокойный, отстраненный взгляд в никуда. Очень белая мраморная кожа, красивое лицо и всегда приоткрытый рот...

Димка родился в срок. Она, всегда бледная и печальная, гуляла с коляской, а его совсем не было видно. Это уже потом мы узнали от его словоохотливой обиженной мамы, что он встал на путь эмигрантства со всеми его терниями. Он за полгода написал диссертацию, быстро защитился, пошел на язык, и когда Димке исполнилось год и семь, мы всем подъездом провожали их в Германию. Он знал, что ТАМ ему будет лучше. До рождения ребенка это была самая обычная студенческая пара — они хохотали, спотыкаясь и таща друг друга на землю, катаясь на роликах, возвращались в ночи с клубных тусовок, прибегали постоянно стрельнуть сотку. Когда она забе136

Сейчас Димке двенадцать лет, он живет в благоустро­ енном доме на окраине Кельна и последние полгода о нем пишут все местные газеты в рубрике «Культура» статьи под заглавиями типа «Русский мальчик — гени­альный орнаментист». В русском языке это слово звучит коряво, а у немцев — вполне лаконично, что означает «художник по мозаике». Все началось с разорванных маминых бус из разноцветных керамических шариков: Димка разложил все бусинки на полу в хаотичном порядке, а потом 137

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

молниеносно собрал абстрактную, но удивительно гармоничную картинку. Потом еще одну, разрушил прежнюю и создал новую, и так много раз. Изумленные родители помчались в магазин за пластмассовой детской мозаикой, и тут все стало ясно — ребенок гений. Он по­гружался в процесс всецело, отключался, улетал из действительности и уверенно, не раздумывая, четко втыкал цветные фишечки в дырки, будто кто-то сверху указывал ему, куда какую надо ставить — получалось всегда красиво. Через год ему привезли из Италии большую коробку ­венецианской смальты — и невозможно было объяснить, как ребенок, страдающий таким недугом, неловкий, полностью беспомощный в простых гигиениче­ских манипуляциях над собственным телом — мог так четко, правильно и твердо выкладывать яркие блестящие смальтяшки на поверхности стола. У него не было никакой путаницы, небрежности или неряшливости в рабо­ те — все аккуратно и размеренно. Он только выкладывал, заканчивал картину — у профи это называется «в сухую». Задумчиво глядел на нее минуты три и тут же сметал рукой, чтобы поспешно начать новую. Вся сложность для окружающих состояла в том, чтобы успеть заснять этот шедевр на пленку. Он проявлял негативизм и даже слабую агрессию присутствующим при попытках сохранить работу, не разрушать ее. Впоследствии за его спиной стояли художники: кто-то называл вслух уже пронумерованную смальту и записывал ряд, колонку,

цвет и другие параметры, чтобы другие успевали зарисовать схему-план будущего панно. Вообще в этом и была вся мистика — только что родившееся получившее право на жизнь немедленно и беспощадно уничтожалось. Зачатие и развитие зародыша имело к себе как раз очень бережное и трепетное отношение, а новорожденный был обречен на гибель. — Смотри, у него совершенно анреповский стиль, — говорила обескураженная гордая мама. — Дорогая, ну где ты видела у Анрепа хоть одно полотно метафизического сюжета, он же мастер конкретных, четко оформленных деталей. Да и вообще мозаика не предполагает выражение абстрактности. Выверенность и реальность создаваемых образов — вот ее основное предназначение. Глубина и сила восприятия приходит не от рисунка, а от его воспроизведения. Те, кто видел его узоры, теряли дар речи — как, откуда приходили в мозг этого ребенка эти сюжеты. Как он не путался среди многотысячных смальтяшек, разложенных равными кучками на низком стеллаже. Он сосредоточенно взвешенно раскладывал нужные стекляшки, изредка поправляя неверный заблудившийся прямоугольник, аккуратно ставя его в нужный ряд. Картина создавалась долго, неспешно, иногда на это уходил не один месяц. И по­ка процесс шел — он был художник. Вставая из-за стола, он снова становился больным неуклюжим ребенком с невнятными желаниями и потребностями. Забегая

138

139

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

вперед, скажу, что через восемь лет национальная галерея Лондона выставит на обозрение мозаичное изображение диковинной гигантской картины — плавного, но слабо угадываемого женского тела, обрамленную кроваво-красным бордюром тьму, сгущающуюся от переливов всевозможных оттенков темного сумрака с нечеткими, но вполне осязаемыми контурами персонажа, помещенного как ядро, сердцевина, семечко — глубоко внутрь, подсвечивая его с боков иллюзорными изящными цветовыми решениями, реально заменяющими отсутствие электрических лампочек. Это картина-загадка. Картина-тайна. Картина-головоломка. Перед тем, как быть выставленной в Лондоне, она была представлена в Мюнхене, где проходила своего рода акция по опознаванию сюжета. Из восьмидесяти предложенных названий картин, лучшее получило денежный приз. Мозаику назвали «Внутри женщины». Варианты были разнородны лексически, но семантически равны. «Беременная», «Аборту — нет», «Мать», «Женщина», «Начало» и прочее... Автор работы, или, говоря проще, художник масштабного миллионного проекта Дмитрий К. — русский мальчик. Даун.

ли. Наслушалась от своей матери, как скребли «по живому». — Для вас анестезия предусмотрена, а для ребен­ ка —  нет, — холодно ответила я. (Нельзя так. Не имею права. Я должна быть беспристрастной.) Она вытаращила на меня глаза: — А что он, чувствует что ли? — Кто? Ваш ребенок? — вступаю в диалог. — Еще как чувствует, даже пытается забиться подальше... — Ну не знаю, — растерялась она, — а говорят сгусток крови, — рассуждает вслух, пристраиваясь в кресле. Я — сволочь, молчу. Вторая — средних лет никакая женщина, я завязываю себе маску и думаю: «Как же так могло получиться, что из врача я превратилась в палача? Я же должна только растить этих нерожденных детей, наблюдать за ними и потом помогать им появиться на свет, а я их...» Третья была «крутая» — это самый неприятный тип женщин в нашем заведении, которые считают, что аборт сделать — это как поссать сходить. Она не переставая трещала по мобильнику, от нее жутко воняло сигаретами и маженуаром. — Але, Свет, слышь, а... ну где, угадай с трех раз... на аборт пришла. Да, приезжай вечером, потрещим. Не-а, мой на охоте. А-а... а он че сказал? а ты че? а он? Ну ясно, да нет, тут недолго, щас быстренько почистят и до-

В среду у меня было записано, как обычно, пять человек. Первая была молодая кормящая мама, она все беспокоилась: «А какое у вас обезболивание? Местный наркоз? Общий? Эпидуральный?» — очень боялась бо140

141

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

мой погазую. Купи осетринки, грибы и мартини. Да иди в жопу. Ха. Ну и я о том. Все, чао. Я пыталась загасить в себе раздражение и переключилась на свои профессиональные наблюдения. — Вы, — говорю, — наверно, недавно делали аборт. — Два месяца назад. А че? — Да ниче, — говорю, — хорошего. Все в рубцах. Тяжело забеременеть потом будет, и воспаление, и... Она меня перебила: — Вы там, доктор, слышите, я к вам не на консультацию пришла. Делайте то, за что уплочено. И через минуту уже миролюбиво: — А что забеременеть трудно, так это вряд ли — пока таких проблем не было, — хихик­ нула она. Когда вошла четвертая и последняя — для меня, как оказалось, последняя пациентка, я все поняла. Я поняла, что это вошла моя судьба. И по тому, как она прижимала ко рту скомканный мокрый платочек, и по ее неухоженному воспаленному лицу, отечным глазам. Робким виноватым движением «можно». «Простите-извините». Обычно эмоционально-отстраненная, ее я спросила: — Почему вы делаете аборт? — строго так спросила, без всякой сентиментальности, сухо даже, не отрывая глаз и руки от заполнения листа. И тут она разрыдалась. Передо мной встала вся ее жизнь, такая неброская — заурядная. Муж — безволь­ ный неудачник. При этом, как часто и бывает с нереали-

зовавшимися профессионально мужиками, домашний деспот и тиран. Она — тихая, неуверенная, забитая клуша. Один ребенок есть. Болеет часто. Квартира однокомнатная. Она сидит без работы. Воспитывает ребенка. И чем больше я смотрела в ее серые грустные глаза, тем больше я видела в ней себя. Нет, у меня муж был не деспот, и как раз наоборот, слишком реализовавшийся, и квартира у нас была большая, и другое все было, не так, как у них. Но ее тоска, ее боль, ее ужас перед этим сознательным актом убиения — это было мое. За семь месяцев, за четыреста двадцать встреченных мной жен­ щин — эта была первая... нет, она была не первая, она была единственная, кто понимал, что должно произойти через несколько минут с ее внутренним миром, с ее плотью и ее душой. Я разнервничалась невероятно. Вошла Женька и стала готовить инструменты. — Женя, пожалуйста, подожди, иди попей чай. У нас... мы тут... В общем, небольшая задержка: у нее проблемы. Женя молча вышла. Когда закрылась дверь, я, придвинувшись к ней вплотную, сказала, заглядывая в карточку: — Послушай, Марина, да Марина. Я не буду делать тебе аборт. Ты поняла. Не Б-У-Д-У. И ничего ты со мной не сделаешь. Иди жалуйся, пожалуйста. Я отказываюсь.

142

143

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

Она как-то даже как-будто обрадовалась и, перестав всхлипывать, удивленно спросила: — Почему? — Потому, — огрызнулась я. — Потому, что я убила четыреста двадцать детей, и ни одна мать не засомневалась в своем решении. Ни одна — все заходили ко мне с единственным желанием избавиться от беды, напасти. (Ой, у меня такая беда!) Дуры вы все, да это не беда — это счастье. Беда — когда нет детей. Ты сомневаешься, ты не хочешь этого, значит, вас — тебя и его, — я ткнула пальцем на живот, — еще можно спасти. Ты пойми, что аборт — это... как бы лучше тебе объяснить — это... — Ну я понимаю последствия... как обойдется... — вставила она. — Да ничего ты не понимаешь! Какие к ядреной ­матери последствия, что стоят физические страдания в сравнении с муками совести? После аборта все идет как по нарастающей — тебе плохо первые два месяца — плохо физически — пусто и холодно внутри, как в холодильнике. Потом ты забываешься, даже радуешься, как правильно поступила — оградила себя от ненужных хлопот. Потом забываешь про это. А потом... Потом он начинает тебе сниться. Все время ты ощущаешь его своим ребенком. Он путешествует где-то в неведомом тебе пространстве. Он твой и он уже подрос, Он вовсе не зародыш, он маленький хорошенький человечек, ты тянешь к нему

во сне руки, хочешь прижать к себе, а он отдаляется, ­ускользает, не дается в руки, как красивая розовая рыбка, как любимые, но мертвые люди. Знаете, что мертвого человека никогда во сне вы не ощутите физически, не поцелуете, не возьмете за руку, он всегда будет на расстоянии? С годами вы все больше будете понимать ужас того, что вы сделали. Вам с этим придется жить. Она уже не плакала, а смотрела на меня с симпатией. — Я знаю. Знаю все, что будет со мной происходить потом. Но муж, он не хочет ребенка, он считает, что материально мы не готовы. — А когда вы будете готовы? — Скажите на милость, не готов он. В войну рожали, в нищете, в коммуналках, в бараках кормили детей одним вареным картофелем. А вы молодая женщина, у вас родится хорошая здоровая девочка, которая будет такой отрадой для вас в старости. — Откуда вы знаете, что девочка? — А я всегда вижу по женщине. Еще ни разу не ошибалась. А муж... Уходите от него. Если мужчина позволяет женщине сделать аборт, значит, он ее не любит, потому что он позволяет ей погубить свою душу. — Доктор, Вы... — она замялась, подбирая слова, скользя глазами по моему столу, ширме, креслу, словно желая у них найти нужные подсказку и правильный от­ вет. — Вы... — снова начала она.

144

145

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

— Я, — перебила ее. — Да я ЭТО делаю. Но уже все. Я не буду делать больше ЭТОГО никогда. — Нет, я не об этом, — устало сказала она. — Не о вашей работе, а о ваших ощущениях. Вы знаете, о чем говорите. Вы пережили... — Не пережила, — выкрикнула я. — Это невозможно, как вы выражаетесь, «пережить»; пережить — значит оставить это в прошлом. А оно здесь, со мной, сейчас, мой мертвый ребенок, его душа рядом. Я так разнервничалась, что дошла до невозможного для любого уважающего себя врача истерического излияния своих эмоций. Вдруг она встала, широко улыбнулась, такая вся довольная, будто я ей не про муки совести, а про вчерашний сериал рассказываю. И говорит: — Спасибо вам! Спасибо! Мне нужен был именно такой человек, как вы, кто бы меня встряхнул, вернул мою голову на место. Я все поняла. Я буду рожать. Встала и пошла. От двери помахала мне весело так и не взяла ни карту свою, ни направление. Я кинулась за ней. «Подождите!» — кричу. А она уже вся идет в своих мыслях. Она уже беременная. Меня так поразила эта молниеносная перемена. Двадцать минут назад ко мне в кабинет входила несчастная женщина с проблемами, а сейчас выходила счастливая будущая мать. У нее даже походка изменилась, она уже двигалась немного вразвалку вперед животом и улыбалась. Вот какова женская природа, она почувствовала в своем теле

эту крошечную жизнь, ее стремительное развитие и свое участие в этом. Я уже не боялась за нее. Я знала, что она очень сильная и справится и со своим никчемным мужем, и с другими внешними заботами, потому что в ней была жизнь и она почувствовала свою высокую миссию материнства. Я догнала ее только затем, чтобы в регистратуре ей вернули деньги. Вообще так не принято. Но мне очень хотелось как бы со всех сторон укрепить в этой женщине решимость и правильность своего выбора, чтобы пути к отступлению не было. — Зинаида Львовна, пожалуйста, выпишите отходные вот этой барышне. Немой вопрос недовольства в глазах регистраторши. — Нет, все без удержания, прошу вас. Особый случай. Я протянула ей пять тысячных купюр. Она молчала и улыбалась мне. — Вы спасли человека, — просто сказала она. Так спокойно, будто я вытащила тонущего в воде ребенка или из горящего дома вынесла в последний момент, когда за спиной уже обрушились балки. Она помолчала и, загадочно улыбаясь, провела глазами по моей визитке, приколотой к левому отвороту халата. — Дочку назову Ирина. Ведь именно вы... Она помедлила... рядом закричала гардеробщица. Полная немолодая женщина двинулась к лифту, не обув-

146

147

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Внутри  женщины,    или  Покаяниеи

шись в бахилы, и теперь из гардероба в ее адрес неслись крики. — Берегите себя. И сил вам. Много сил. — Я попыталась разулыбаться, но почувствовала, что только искривила губы в жалобной гримасе. Вернулась в кабинет, собрала вещи, написала заявление, объяснилась с Женькой и пошла домой. Впервые за эти семь месяцев я шла этот путь по улице к метро не спеша. Озираясь по сторонам, тихо, прогулочным шагом, можно даже сказать, что шла я с ощущением какого-то внутреннего достоинства, гордо, даже... В палатке на углу купила «Лакомку» и остановилась, с удовольствием вгрызаясь в жирную сладкую массу. Мне не хотелось спешить, суетиться. Я боялась расплескать это чувство душевной радости за себя. Мне хотелось все подмечать вокруг. Все лица, проходившие мимо, незначительные реплики и детали городской жизни. Все запомнить, чтобы потом вспоминать, как было легко на душе от правильного решения. От совершенного поступка. Ведь нечасто бывает, когда собой можно гордиться. Именно внутренним своим поведением, а не внешним, конечно. Когда я закончила ординатуру и все вокруг меня по­ здравляли, я тоже собой гордилась, но глубоко в душе — там, где ворошить не хотелось — мне было гадливо и тошно вспоминать, как на последнем экзамене преподаватель вымогал деньги, как таскали подарки почти всем, как шли напролом к этой цели — к диплому. И знала,

что поступала неправильно, не согласно своим внутренним принципам и убеждениям, вопреки совести, но зато в унисон с разумом — убеждала себя, что главное — за­ кончить ординатуру. На скамейке в скверике завизжала темноволосая девочка лет пяти: — Дедушка, дедушка, ой, смотри, Оська жука ест... Малыш, год-полтора от роду, очевидно, ее брат, ­увлеченно запихнул в рот насекомое и, сощурившись, похрюкивая, счастливый притих. Невозмутимый старый еврей, такой старый, что лицо его, все испещренное глубокими морщинами — коричневое и неподвижное напоминало старую истертую морскую карту, не выразило никакой эмоции, он даже не повернул головы в сторону внука. Он, задумчиво разглядывал песок под ногами, лишь проговорил: — Осип падумал, что та насекомая — саранча. В Торе сказано, что саранчу можна кушать.

148

Сейчас я была довольна собой. Даже не то чтобы довольна, а как-то находилась в гармонии со своим внутренним «Я». У меня все стояли в ушах слова той женщины: «Вы спасли человека». Я и вправду ощущала выполненную мной высокую миссию. А ведь что особенного я сделала? Только не убила. А может, это и, правда, не так уж и мало? 2005

 

  С  Новым    годом!и

енщина, женщина! Мила быстро обернулась. — Ну вам говорю, кому ж еще? — бесхитростно улыбнулась немолодая женщина без шапки в сером драповом пальто. Мила на секунду обмерла. Как случилось так, что она уже женщина? Где то время? Когда и куда оно умчалось? Еще совсем недавно ее звали девушкой и поднимали в метро, а еще чуть ранее путали с мальчиком...

Она задумалась о том, что вот вроде бы недавно она была Снегурочкой и ходила с толстым Никанором Фе­ доровичем — заправским Дедом Морозом, столь похожим на реального, что обилие грима лишь усугубляло и без того очевидную его схожесть с седым румяным дедом — сытым и довольным жизнью, несмотря на един­ ственное в году свое появление в людях, — поздрав­лять детей всех сотрудников с маминой работы. Ее волновало и ей льстило, когда местные дворовые мальчишки, завсегдатаи уличной тусовки Генка Барабанов и Толик Авдейко бежали за вечно спешащими, быстрыми Морозом и Снегуркой и, надрываясь, кричали свое привычное: —Мороз-Красный нос, ты подарки нам принес?.. И Никанор Федорович, ухмыляясь, оборачивался к раскрасневшейся Милке: — Ну пострелы, ну шустры! Ну-ка, внученька, подкинь им конфеток... И Милка по-барски щедро, запустив руку в дедов мешок, загребала горсть холодных твердых мишек и белочек и выкидывала бегущим хохочущим ребятам. Милке завидовала Наташка — дочка главного бухгалтера, ей тоже хотелось деловито и хозяйственно одевать искусственную белую косу под голубую парчовую шапочку, обильно красить щеки и ресницы, сниматься с последних школьных дней — таких противных и важных, наполненных бесчисленными контрольными и диктантами, — победоносно протягивая завучу письмо из месткома, из-

150

151

С НОВЫМ ГОДОМ! Ты дала мне два дела: 1) Не звонить к тебе. 2) Не видеть тебя. И теперь я занятой человек. Есть еще третье дело: не думать о тебе. Но ты мне его не поручала. Виктор Шкловский. ZOO. Письма не о любви, или ТРЕТЬЯ ЭЛОИЗА

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

вещающее о необходимости отсутствия девочки на уроках. Но главное, почему завидовала рыжая Наташка, было именно то состояние тайны, которым так гордилась умная Милка. Она гордилась своим превосходством, своим преимуществом и своей незаменимостью. Никто не знал, на какую высокую миссию ее снимают с уроков и кто ходит в сумерках по заснеженным Козихинским и Палашевским переулкам, раздавая конфеты детям и приветственно размахивая красной варежкой взрослому населению. Милка хранила молчание и не рассказывала о своей роли никому, даже лучшей подруге Маринке Поповой. В Снегурках она ходила долго, с пятого по девятый класс. А на выпускном вечере вдруг неожиданно призналась, провожавшему ее домой Авдейко, что Снегуркой была она. Авдейко остановился, заморгал своим левым глазом чаще обыкновенного, что означало повышенное волнение, и обиженно спросил: — А почему ты никогда не говорила об этом? Не открылась? Почему? — крикнул он уже придерживая дергающийся глаз рукой. — Не знаю, — пожала плечами Милка. — А зачем? Что бы ты сделал, если б узнал тогда? — Я бы тебя выкрал, — угрюмо сказал Авдейко и, развернувшись, пошел обратно к светящимся окнам школы. Милка рассмеялась и заулыбалась. Хорошо было тогда. Очень хорошо.

«Как же случилось, что из стройной нежной лесной внучки я вдруг превратилась в усатого старого деда? Как все-таки грустно самой брать на себя роль Деда Мороза. Когда мужчины играют женщин — это смешно. Это пошекспировски. А когда наоборот — это по-военному. Грустно. От нехватки мужчин. Ох!» Милка третий год подряд наряжалась Дедом Морозом к свой пятилетней Верочке и второй раз испытывала при этом унижение своего женского естества. Острее всего именно в эти рождественские дни она ощущала свою «безмужнинность» и свою нелегкую долю материодиночки. На минуту она задумалась: «А почему, собст­ венно говоря, не переодеться Снегуркой и не прийти к дочери одной, без дедушки? Тоже хорошо. Даже необычно как-то. А то везде Дед Мороз, а у нас Снегурка...» Но Милка тут же отогнала эту мысль: «Нет, еще чего. Чтобы уже с раннего детства ребенок на бессознательном уровне ощущал, что мужчины не слишком надежны и могут даже в такой важный праздник — заболеть, не успеть купить всем подарки, остаться дома чинить поломанные сани или лечить больного оленя... А Снегурка — вот она, воплощение женской многофункционально­ сти — смогла заменить деда и примчалась “своим ходом” из дремучего леса к московским детишкам. Нет уж, лучше я сама попереживаю этот момент мужской безответ­ ственности».

152

153

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

Милка, поморщившись, подпоясывала длинный ватный халат бордового цвета — костюм был великолепен. Борода, усы и брови — настоящие. Не ватные, а умело сделанные из волоса, подобно натуральному. Милка тщательно готовилась к переодеванию; снимала и домашнюю водолазку, зная, что рукава ее предательски высовываются, когда возьмешь девочку на руки, могут выдать маму и запах духов, и ее дурацкая привычка теребить пальцами край скатерти, сидя за столом. Ей хотелось продлить дочери праздник, поэтому Дед Мороз не бежал от них бегом, ссылаясь на многочисленных ожидающих его детей, а всегда оставался пить чай с Верочкой и ее бабушкой, внимательно рассматривал всех Вериных кукол, разговаривал с бабушкой и никогда не требовал Верочку читать стихи и петь песенки. Изумленная девочка спросила: — Дедушка, почему ты не просишь прочитать тебе стишок? Я знаю, если не выступлю перед тобой, ты уйдешь и не оставишь мне подарка. — Слезки блеснули в карих Веркиных глазищах. — Ну что ты, девочка! — воскликнул опечаленный Дед Мороз. (О, опять эти детсадовские бредни, что им вдалбливают!) — Какие стишки! Даже если ты ничего не будешь читать, петь и танцевать, даже если у тебя будет вдруг плохое настроение, и ты меня прогонишь, я все равно поздравлю тебя и оставлю подарок, потому что я готовился к поездке именно к тебе. Я подглядывал

за тобой в окно (глаза Веры расширились от ужаса — это нехорошо, надо бы спросить у мамы) и смотрел в какие игрушки ты играешь, что тебе нравится больше всего, какие у тебя есть, а каких еще нет. При этих словах Дед потянулся к мешку.

154

155

И на это раз все прошло гладко, и Верка, повзрослевшая и восхищенная, немного стеснялась Деда, но призналась, провожая его в дверях: — А знаешь, я тебя совсем не боюсь, хоть и вижу третий раз в жизни. (О, это уже мои установки вклю­ чаются: «Ты видишь этого соседа второй раз в жиз­ ни, о чем тебе с ним разговаривать? Может, он не сосед наш вовсе, а какой-нибудь разбойник. Не надо быть разговорчивой с незнакомыми людьми на ули­ це».) — Я добрый, — сказал вдруг Дед, — так бесхитростно, оценивая себя, — что ж меня бояться. Тут Верка набралась смелости — вот что, видимо, сидело в ее маленькой головке, а я-то — дурында! — Дедушка, — вдруг неожиданно нежно спросила моя дочь, — а скажи, пожалуйста, ты одинокий ведь, да? — Почему одинокий? — вырвалось удивленно у меня, уже даже не басом, а каким-то моим собственным взвизгиванием. — Ну, просто я поняла, что у тебя нет внучки, ты один все время ходишь, без Снегурочки.

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

«Будь она неладна, эта Снегурочка», — пронеслось у меня в голове... — Видишь ли, Верочка, — начал Дед, осторожно подбирая слова... Но Верка, не в силах сдержать терзавшую ее мысль, вдруг выпалила: — Просто, дедушка, я тоже одна, у меня нет дедуш­ ки — ты, если бы хотел, мог меня увнучить. И она замерла, боясь выдохнуть. Как я ненавидела в этот миг Олега, его отца и всех дедушек на свете. Почему мой ребенок так обездолен. Нет деда, нет отца... проситься к Деду Морозу, и слово-то какое выдумала: «увнучить». Боже мой! Я сглотнула подступивший комок и собралась с си­лами: — Верочка! Ты мне очень нравишься, и я сам уж начал подумывать о том, чтобы предложить тебе поехать жить ко мне в мою лесную избушку. Но дело в том, что выбираюсь я к людям только раз в год — на один день... — А подарки как же ты покупаешь? — перебила его деловая Верка. — Это сколько времени — целый год надо ездить по магазинам — ведь народу полно везде? (Тьфу ты... опять моими словами говорит.) — А мне все белки покупают, — выкрутился Мо­ роз. — Разве я один справился бы? Я ведь старый. — А... — разочарованно протянула Верка. — Ты заскучаешь в нашем лесу, у нас все время холодно, зима круглый год и людей нет вокруг. Давай луч-

ше я буду к тебе приезжать почаще, скажем, не только на Новый год, но и на твой день рождения. (Как нелепо в сентябре идти по городу в одежде Деда Мороза, это я уже себе представила!) Верка согласилась и радостно пожала мою варежку. В окошко она махала очень оживленная и даже высунулась в форточку, выкрикивая многократное «спасибо!».

156

157

Вечером, лежа в постели, Верка пересказывала свой разговор с Дедом Морозом, но подробность об ее желании обрести в нем родного деда она опустила. В душе я была ей благодарна, я избавлена от комментариев по этому поводу. — Верочка, мне надо стать сильной. Очень силь­ ной, — почти молитвенно повторяю я. — Чтобы защищать и оберегать нас с тобой. — Мама, ты что, хочешь стать папой? — удивляется Верка. Я снова в нокауте. — Мамочка, мама, — почти умоляет меня дочь, приподнявшись на локте в постели, — прошу тебя, ты только не становись мужчиной. Ладно? Останься девочкой! В новогоднюю ночь я разрешаю ей лечь, когда захочет, хоть утром, если будут силы не спать всю ночь. Мы испекли с ней имбирные пряники и аромат такой же, как в Сочельник в «Щелкунчике», — этот запах я проносила тогда с собой на протяжении всей книги. Верка радост­ но размалевывала остывающие пряники пищевыми крас-

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

ками, делали неуклюжие дырки внутри них, и мы вешали их на елку. Достали детское шампанское и зажгли свечки по всей комнате. Я пыталась зажечь бенгальский огонь, как в дверь позвонили. Наверное, подвыпившие гости перепутали дверь. Посмотрела в глазок — Снегу­рочка очень высокая в голубом берете, и с длинной косой. — Простите, вам кого?» — испугалась я. — Я — Снегурочка Маша, — ответил голос, — пришла поздравить Веру Летковскую и ее маму с Новым годом. Не бойтесь, пожалуйста. Ничего не понимая, скорее машинально, я открыла дверь. Верка кинулась было к двери, но, увидев Снегурку-акселератку, осеклась и попятилась. По ней было видно, что она расстроена. Вспомнив ее разговор с Дедом Морозом, я поняла, что ей не по себе. Но Верка тут же выскочила у меня из головы — я не могла оторвать глаз от красивого, гладко выбритого мужского лица Снегурочки Маши. «Снегурка» смотрела смиренно и выжидающе. Я поняла, что режиссер здесь я. Как поведу себя, так все и будет. Только не давать ему никаких авансов. Нет. Ни в коем случае. Не хватало, чтобы он еще стащил с головы этот парик и, расхохотавшись, прижал к себе Верку. Нет, ребенка нельзя так... (Что именно так, у меня даже не складывалось в го­ лове — обидеть? испугать? унизить?) Я перестала пялиться на Снегурку и вошла в роль. (Да разве могла я его не узнать. Не то что в гриме Сне-

гурочки, даже впотьмах, по одному только биополю безошибочно я почувствовала, что он здесь. Он заполнял собой все пространство, весь воздух, от его присутствия можно было задохнуться.) «Торопись, быстрее, — подгоняла я себя мыслен­ но. — Протянешь время и все откроется — для Верки это будет ударом — под сомнение встанет и Дед Мороз». — Ну, Снегурочка-внученька, — принужденно весело начала я, — а у нас дедушка недавно был, вчера приезжал... Верка была в ступоре и разглядывала огромную внученьку, дедушка которой был бы ей по локоть, если их поставить рядом. Он понял, что его не приглашают, посмотрел на накрытый маленький столик, на елочку и на Веркин костюм белочки. — Вы гостей, наверное, ждете? — Ждем, ждем с минуты на минуту, — затаратори­ ла я. — Нет, мы всегда одни с мамой, — включилась Верка. Олег умоляюще смотрел на меня, я делала вид, что не узнаю его и отводила глаза, теребила пальцы и суетливо поправляла развешанные в прихожей шары. В конце концов, один из них не выдержал моего бессмысленного натиска и сорвался на пол. Я обрадованно, что нашлось дело и можно отвлечься от Снегурки, помчалась за веником.

158

159

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

— Верочка, — проворковала Снегурочка, — я тебе тоже подарочек принесла. Только давай договоримся — ты будешь рассматривать его, когда я уйду. Ладно? Верка послушно закивала головой. — Ну, тогда давай держи! — И Снегурочка стащила с плеч большой парчовый мешок, тяжелый, как видно, и пронесла его в комнату. Я ушла на кухню. Я не знаю, как правильно. Как надо делать. И кто это знает. Может, это просто игра с ребенком? Сиюминутный порыв отцовских чувств? Или зрелое решение быть рядом? Запретить ему или позвать? Но если он уйдет во второй раз, страдать уже будет Верка. Когда он оставил меня, Верки еще не было. А сейчас... Боже, дай мне силы! Я была удивлена немного, почему всегда радушная Верка, тащившая всех приходящих за стол, не приглашала такую красивую и сказочную Снегурочку. «Праздник, мы одни, полно всяких вкусностей». (Она всегда печалилась: «Ох, у нас тортик, и никто не идет к нам в гости, жалко!) Но Верка готовила свой вопрос на финал. — Снегурочка... — начала она издалека, — скажи, пожалуйста, а почему ты не помогаешь дедушке? Он такой старенький. Такой маленький. Не то, что ты. — Понимаешь, Верочка, однажды я очень обидела дедушку. Дедушка — самый родной мне человек. Никого у меня нет на всем белом свете. А я его сильно обиде-

ла. Не простит он мне того, что я сделала. Вот и живем мы с ним теперь порознь и ходим к ребятам по-одному. А раньше как вдвоем было хорошо, весело! Олег, не запинаясь, нес всю эту вдохновенную речь, не сводя с меня глаз. — А-а, понятно, — сказала Верка. — Верочка, с Новым годом тебя! — И Олег взялся за ручку. Если бы Верка была старше лет на пять, она бы, конечно, рассмотрела свое сходство со Снегуркой-само­ званкой — те же чернющие брови, продолговатые карие глаза и нос, такой крупный для девочки. Родинка на щеке.

160

161

Когда мы сели с ней за стол, она сама ответила на мучивший меня вопрос: — Я подумала, зачем ее звать на чай, мама. Мы с тобой две девочки и она еще будет третья. Вот если бы Дедушка опять пришел, — мечтательно улыбнулась Верка. Да, доченька, мужчин ты приглашаешь охотнее, что ж, все очень логично... В мешке с подарками мы копались всю ночь — чего там только не было! Удивительные девчачьи украшения, заколки, резинки, колечки, куча смешных куколок и пупсов и наборы одежды для них, и крошечные предметы их игрушечного быта. Большой домик для Барби и ее се-

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  С  Новым    годом!и

мейства, конструктор «Лего», заводной щенок, который лаял и вилял хвостом, платье для самой Верки и финский зимний комбинезон, туфельки феи — от которых Верка даже задохнулась смущенным возгласом «Ма!», небольшой кинопроектор и мешок детских мультиков, кукольная плита и кукольный холодильник, самокат, оранжевый большой мяч и ведерко с детской косметикой. Снегурочка оказалась явно проницательнее Деда Мороза по части подарков. — Мамочка, — зашептала притихшая, подавленная своим счастьем Верка, — все-таки видишь, она девочка и знает все-все о девочках и купила так-о-оое мне поэтому... Снова рушилась выстроенная мной модель — опять у руля получались женщины, снова от них было больше толку, и все они знали лучше. На дне мешка был толстый заклеенный конверт. Это оказалась тетрадка в клетку — письмо от Олега. И еще отдельные обрывистые бумажки. Я начала сначала. «Мила, — начиналось оно, — я люблю тебя и буду любить всегда». Далее пропущенное место и новая дата уже спустя восемь месяцев от первой. «Прости, меня, Мила, прости и ты, маленькая моя дочка Верочка. Я не знаю и знаю, почему все время буду в тени. Наблюдать за вашей жизнью издалека. Стоя под окнами роддома, видел тебя, мимикой говорившей с мамой, видел Осипа Петровича, бережно берущего в руки розовый живой конвер-

тик. И твое грустное лицо, — рассеяно прижимая к животу чахлые гвоздики, ты оглядываешься по сторонам. Я хотел бежать, закричать, прижать вас к себе. Но не посмел. Слишком подло было тогда... Я не имею на вас права. Я не имею права на счастье — на тебя и на Верку. Счастье надо заслужить». Милка отложила письмо — не может же она рыдать при дочери и испортить ей праздник. Мила еще раз по­ смотрела в мешок и порадовалась, что нет никакого подарка для нее — в первый момент она была уверена в наличии бархатной коробочки с бриллиантами или пары хороших духов, или новой модели мобильника, обязательно конверт с деньгами — причем с фантастически большой суммой — короче, Милка ожидала от Олега какой-то пошлости. Она боялась, что нанесенные обиду и боль Олег посмеет затушевать дорогим подарком, словно ничего не было. — Мама, мама, что это, посмотри мама! — вереща­ла возбужденная Верка. Мила кинулась в комнату. Дочь теребила в ручонках потрепанную самосшитую игрушку — это были Дед Мороз и Снегурочка, неумело сшитые вместе по одному боку красными нитками. Эти игрушки делали Мила с Олегом вместе на их первый Новый год. Это было испытание, — взять их в руки. Он сшил их вместе, скрепил. Красноречиво и трогательно. Милка только в этот минуту, разглядывая незатейливое лицо Деда Мороза,

162

163

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

 

поняла, что не переставала любить Олега все эти годы, и прощать или не прощать, вопрос так не стоял. Она вдруг вспомнила, почему назвала дочь именно Верой. У нее в детстве было три куклы — три подруги, они часто пили втроем чай — их звали Вера, Надежда, Любовь. Любочка была томная и неуравновешенная, Надень­ ка — неуверенная и робкая, а Вера была сильная и смелая. А еще Мила всегда верила в доброе и хорошее. Верка задремала у нее на руках, прижимая к лицу синего с желтым упитанного попугая. Милка гладила дочь по голове и заснула сама. Когда она утром открыла глаза, потирая затекшее плечо, то удивилась, как незаметно пролетела новогодняя ночь, вспомнила, что они не посмотрели новогодний «Огонек», и вспомнила что-то еще такое приятное и радостное: «Надо же, столько времени не видела Олега во сне. И так странно — Снегурочкой, все шиворот-навыворот. Я — Дед, он — внучка. Но так было хорошо». Она хотела перенести Верку в кровать, с ее ноги упал башмачок феи — серебряный с длинным загнутым носком и пришитым к нему малюсеньким колокольчиком, скошенным каблуком и красивой меховой опушкой во­ круг пятки — такие туфельки, наверно, и раздобыл проворный Тотошка для своей маленькой хозяйки. На полу у дивана валялся сине-желтый попугай. 2005

МОДИЛЬЯНИ Приспосабливается всегда тот, кто оказывается слабее... Или честнее Или наивней, или влюбленней... Мария Арбатова, драматург

ак могло так случиться, что ей отказывали в такой малости, в такой беспощадной по своей сути глупости — отказывали в возможности обцеловать труп, холодное проформалиненное тело — грубыми мазками тональный крем на лбу. Нос другой формы, почему он так впал? Отчего? А губы? Их тоже мазнули этой дурацкой дешевой пудрой. Что это за пудра? Не «Ланком» уж точно... Ужас, о чем она думает? Причем тут пудра? Конечно, самая дешевая, да и старая к тому же, у них там, в Склифе, пользуют трупы самой дешевой косметикой, старым просроченным гримом. 165

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

Ей нельзя прикоснуться к этому неузнаваемо некрасивому пожилому человеку — плотное кольцо самых близких (А кто она?) окружают красивый, коричневый гроб — не подпустят. Любя его живым, нельзя же предать этот беспомощный, восковый труп — огласить, обнародовать своим присутствием, своими слезами их связь. Взять и с афишировать: «Вот я и он!» Он — быв­ ший владелец этого ныне убого загримированного те­ ла, — мы любили друг друга! Так она не сможет, не сделает. Она лишена этой милости — последний раз провести руками по лицу, пальцами запомнить все неровности, шероховатости и такие родные выпуклости, уже не принадлежащие ему, а лишь остатки биологической оболочки. Покрыть поцелуями лицо и руки, которые так неистово и жадно только она одна умела дарить — безудержно, с каким-то упоительным наслаждением. Вдова громко заботится о предстоящих поминках, а она... минутами ей кажется, что, если допустить ее к телу, она сумеет, сможет его расшевелить, разбудить, оживить своим таким влажным и горячим ртом; она же делает с ним чудеса. И сейчас оттого он там лежит недвижимый и безмолвный, равнодушный к творящейся скорбной суете вокруг его тела, потому что ей не дают к нему прикоснуться, потому что ее нет рядом. Неприятным холодком по спине всплыл тот малозначительный эпизод, которому она тогда не придала долж-

ного значения. Но оказалось именно он и явился следствием того, что происходило сейчас. Они лежали в огромной ванной у нее дома на Фрунзенской набережной, как вдруг он неожиданно засуетился, неуклюже стал выкарабкиваться, нервными, скорыми движениями впопыхах вылезая на бортик, натягивать на мокрое, распаренное тело одежду, которая не слушалась и не желала занимать привычное положение на теле. Растирая рывками левую грудь, только и прохрипел — «сердце». Как ошпаренная, она подскочила к телефону — после случившегося пять лет назад инфаркта сердечные спазмы периодически давали о себе знать, сжимая грудь холодным тиском. Стой, не надо, положи трубку... — выдавил он, торопливо, тяжело дыша, в расстегнутой рубашке, уже пихал босую ногу в ботинок... Ничего не понимая, обескураженная, она растерянно только и прошептала: — Куда? Куда ты? Целуя ее (ненавижу, когда целуют в лоб!): — Пойду... туда... — он сделал вялый, неопределенный жест в сторону входной двери. — Не хочу, чтобы у тебя. Зачем тебе эти проблемы? Там... — Задыхаясь, не справляясь с одышкой, с крупными каплями пота на лбу: — Вызову... на улице... там... скорую. — И? по-

166

167

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

старчески шаркая, втянув голову в плечи, позволил двери грубо захлопнуться за ним. Он выбрал умирать не с ней. Даже не в ее квартире. Лучше на улице. Высунувшись в окно, она увидела темный силуэт, грузно осевший на скамейку, массируя грудь, полез в карман за нитроглицерином. Из черного мерседеса, дежурившего у подъезда, проворно выскочили двое, бережно подхватили его, и, усадив в машину, рванули, включив мигалки... Охранник и водитель знали давно этот тихий зеленый двор на Фрунзенской набережной и привыкли терпеливо дожидаться шефа у подъезда. Четыре года назад он купил эту квартиру, еще питая иллюзии, что когда-нибудь останется в ней навсегда; станет хозяином, разведет кактусы в зимнем саду, а в огромной, круглой спальне на стене повесит рисунок Модильяни как единственное напоминание о прошлой жизни. Этот рисунок (раму давно пора было менять!) путешествовал с ним из одного жилища в другое, но неизменно находил свое место на той части стены, когда, открывая глаза, он сперва видел утро Модильяни, а потом то утро, которое было у него за окном. Так легче было жить, привычнее. Наверно, от этого «невидения» модильянинского утра, он ненавидел заграничные отели, никогда не оставался ночевать у Маринки и всегда просыпался разбитым, когда «Утра» не было перед глазами.

Переведя картину со стены одного дома на стену нового — этим будет подведена черта. Это итог. Точка. Или нет, многоточие. Нет, нет все не так! Это точно будет значить начало! Утро Модильяни будет начинаться у нее, с ней, оно сливается с утром на Фрунзенской набережной, и только в такие утра он по-настоящему понимает, что будет счаст­ лив. Миг, когда он снимает Модильяни со стены своего дома в Троице-Лыково, будет поистине значимым — это единственное, что он заберет из этого дома. Только один этот рисунок безраздельно принадлежал ему; с ним под мышкой он вошел в дом к своему тестю, и с ним, будучи уже кем-то непростым: «Осторожно, подлинник!» — кричал грузчикам, выезжая от тестя в их собственный с женой дом. Модильяни у Маринки... Он счастливо улыбнулся. Ух, все, кажется, отпустило! Но Модильяни не переехал в старый сталинский дом на Фрунзенской набережной ни в этот год, ни на следующий... Утро по-прежнему проходило в Троице-Лыково. И душа уже не пела, печально вглядываясь в блеклые пастельные мазки. Модильяни — это подарок матери; самый большой, единственный, как жизнь. Это все, что их связывало, — только один рисунок, но нить эта была прочной, неслабеющей с годами. Напротив, с возрастом

168

169

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

он стал больше понимать женщину, которая родила его от несчастной любви с английским журналистом, застреленным неизвестно кем и как в одну из промозглых питерских ночей. Все, что имела сама и что сберегла в бло­ каду — этот затертый, линялый рисунок, пропитанный любовью французского художника к русской поэтессе. Это была не картина. Рисунок, набросок, черновик, связь линий в пространстве, которые, вытекая друг из друга, позволяют увидеть нам улицу в период ее пробуждения. Пустынную, залитую еще не уверенными первыми солнечными лучами — два дома и кусок переулка, дерево и на заднем плане, как далекое эхо очертания ­церкви Сен-Сюльпис. Через некоторое время она оживет, забурлит, задвижется, а пока она еще пребывает в состоянии утреннего безмолвия. Этот городской пейзаж был сродни с портретом — та же одушевленность, отреченность, скользящие во времени и пространстве детали, готовые «ожить», подобно человеческим чертам лица на знаменитых портретах Модильяни. Это был портрет утра. Его мать, ленинградский критик, была дружна с Ахматовой (чьим Модильяни и был ранее). Уезжая в эвакуацию в Ташкент, она взяла с собой лишь тот скудный минимум, что позволялось иметь при себе. Среди прочего был совсем небольшой ее портрет руки Моди, обошедший впоследствии весь мир, когда их имена, уже пострадавшие от гонения и хулы, вновь соединились.

А «Утро» подарила. Оставила в голодном городе, не надеясь, что сохранится, сбережется. Модильяни сохранили, спасли, он выжил. Его новая хозяйка не спаслась, картина уцелела. Ее расстреляли веселым июньским днем, когда черемуха дурманяще кружит головы влюбленным и свежая, яркая зелень вокруг напоминает о наступлении новой летней жизни. В то утро девятилетний мальчик гонял на велосипеде по песчаным дорожкам среди заросших переделкинских дач и не почувствовал острой боли, когда раздался выстрел за семь тысяч километров от их дома. Почему так плакала бабушка? Она слышала, как пришла смерть к ее дочери. Матери не стало, а Модильяни остался и прижился. Сначала в Переделкино над детской кроваткой, потом, заканчивая Литинститут, в коммуналке в Николопесковском. Долго жил он у тестя на Бережковской, в мрачном номенклатурном доме, прозванном москвичами просто «Ударник», двор которого был сродни большому тюремному колодцу, где позволительно было гулять детям без присмотра. Но особенно близок стал только в последние годы. То ли с годами сильнее тянет к корням, к прошлому — както острее стала связь с матерью; то ли от того, что Маринка в профиль так похожа на юную горбоносую Ахматову с ее легендарной, прославленной челкой. И вдруг это утро на стене, запечатленное в веках, утро, которое уже на протяжении пятидесяти четырех лет является для

170

171

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

него его собственной, только ему одному известной молитвой, вдруг оно было тем самым утром, когда юная Анна уходила от Амадео по улице Бонапарта... «Только бы выкарабкаться! Еще рано... Только бы не сейчас!.. Маринку надо свозить в Ливорно, где и родился Модильяни. А, черт... почему я так много думаю об этом Модильяни? У него тоже было сердце? “Он рос болезненным мальчиком...” — откуда это? Ах, да. У него был туберкулез, потому он так спешил жить. Они всегда спешат, когда чувствуют, что отпущено мало. Знал... А я... О, черт... опять... Права была Клавка, шунтировать давно надо было...». Маринка отошла от окна, бессознательно двинулась к холодильнику, машинально раскрыла и отпила из горлышка пару глотков коньяка. После его отъездов это стало почти ритуалом. Без удивления рассматривала на полу мокрые следы по всей кухне; только сейчас почув­ ствовала легкий озноб, целый час голая бродила по квар­ тире — кожа успела высохнуть и покрыться мурашками. Их встреча не была случайностью. Давно и упорно они бессознательно искали друг друга. Он, в порыве горечи, обнаружив пошлые измены жены. Разбуженный инстинкт самосохранения призывал к поиску женщины, для которой он вновь стал бы единственным. А Марина,

потерявшая в шестнадцать лет обожавшего ее отца, так и не избавилась от комплекса в опеке взрослого муж­ чины. Его жена Клавка, по-плебейски красивая баба с мещанскими, незамысловатыми потребностями, была его первой и, по сути, единственной женщиной. Он никогда не сознавался себе в том, что женился не по любви, а лишь оттого, что Клавка забеременела. Он мог просто дать фамилию ребенку, но ужасно обрадовавшись в первый раз этому известию, чувство пьянящей радости уже не покидало его. Мысль о том, что он сделал ребенка этой красивой, амбициозной девице, привязав ее к себе, эта мысль обдавала его теплой волной уверенности и самодовольства. Он не любил ее, и одновременно был до одури счастлив с ней, никогда не ища эмоциональных всплесков на стороне. Отчего это происходило? Он был так устроен, был правильным и жил «правильно» с красивой, крашеной блондинкой Клавкой, про которую, однажды ее увидев, бывшая однокурсница, а ныне главный редактор крупного московского издательства, в недоумении пожав плечами и разведя руки в сторону, шепнула их общему другу: — На вкус и на цвет товарища нет. Один любит арбуз, а другой — свиной хрящик! Само по себе понятие очага, семьи настолько крепко сидело в его голове, что даже осознав однажды, что жизнь прожита и очага давно уже нет, с этим открытием

172

173

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

он примириться не мог. Понимая в глубине души, что его уход из семьи, которая уже несколько лет состояла из него, Клавки да старой рыжей сенбернарихи Груни, его уход опечалит лишь Груню, да и то если та заметит это, поскольку старческая тупость и глухота давно заглушили в ней былые привязанности. Клавке развод лишь подарит свободу и независимость. И, когда в итоге, имея уже взрослую дочь, он обнаружил реальную взаимозамену себя в виде свежей спермы на Клавкиных трусиках, был так чудовищно поражен, что с ним случился инфаркт, в процессе которого он мучительно задавался вопросом: «Почему?» Рассказывая, спустя время, Маринке свою боль как самое интимное и до конца не пережитое, его покоробил злорадный Маринкин приговор: — Ну ни дать ни взять — прямо вторая Леночка Лимонова! — Кто? — ошарашенно спросил он. — Почитай Эдуарда Лимонова «Эдичку», — она тоже приходила домой с чужой спермой на трусиках, а он смотрел на эти белые, обильные сгустки и сходил с ума. Временами ему казалось, что его «правильность» обернулась против него обратной стороной. И вся неправильность, неверность существования заключалась в том, что жить надо было не с Клавкой, с которой, кроме пятидесяти процентов акций, уже ничего не связывало, а с Ма-

ринкой. Обожаемая им дочь давно жила отдельна и, увы, он сам с горечью признавал это, была генетически не его дочерью. Так несправедливо, но прочно природа распределила в ней гены, что ни его литераторша мать, ни незнакомый, но все равно любимый высоконравственных позиций отец, ни он сам, не нашли отражения и места в ее сущности. И она всегда смотрела на него глазами матери, как на непрактичного, чудаковатого жильца. Его тесть — Клавкин отец — достиг своего положения, сумев однажды удачно и вовремя настучать на своего ближайшего друга, которому пророчили начальственное кресло и, естественно, это кресло досталось Клавкиному отцу как политграмотному и преданному Отечеству гражданину. С этого эпизода и начался стремительный взлет его карьеры; неприятно ему было вспоминать, что именно он явился причиной череды несчастий школьного друга, у которого с неприятностей на работе до ухода жены (которую, кстати, Клавкин отец трахал время от времени) жизнь разламывалась на мелкие трещины, которые быстро становились осколками, и Клавкин отец не пошел на похороны, узнав, что одноклассник выбросился из окна — прощание при таком компрометирующем уходе из жизни могло негативно сказаться на его карьере; да и к чему было ворошить прошлое? А Клавкина мать была провинциальной медсестрой и встретила своего будущего супруга в маленьком военном госпитале Воронежской области, куда его привезли

174

175

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

с сотрясением мозга и сломанной челюстью. Избиение молоденького новобранца было не исключением и не правилом местного тона, а платой сослуживцев за аморальные анонимки начальству в адрес соседей по казарме — занятие, за которым его застали врасплох и которое не принесло ему никаких льготных условий существования, если не считать трехмесячного пребывания на больничных харчах в обществе рябой, добродушной медсестры, чье участливое молчание и легкие полукивки в ответ служили ему знаком собственного отличия и ее благосклонности. Большую часть времени она молчала или тяжело вздыхала, либо приговаривала: «Вы такой, Игнатий Владимирович! Такой! Я прямо и не знаю... даже». Чего именно она «даже не знала», так и осталось неизвестно, но ему и не было принципиально важно знать ее мнения, чего бы это ни касалось. тот преданный взгляд, с каким она каждое утро спрашивала его о здоровье, был вполне надежным гарантом верности и свободы, на которую он рассчитывал при вступлении в брак. Она ухаживала за ним нежно, гораздо заботливее, чем требовали ее обязанности. Он привязался той степенью привязанности, граничащей если не с любовью, то с благодарностью и признательностью. Ощущение надежности, тыла, преданности — понимание, что это — жена, пришло к нему как-то сразу. Перевезя ее в свой московский дом к родителям, он не ожидал одобрения. Но со временем к ней привыкли,

как привыкают к удобной мягкой мебели, обветшалой, немодной, но своей. Такой «своей» Клавкина мать и стала в доме свекрови. Рождение Клавки пришлось на внезапный и стремительный карьерный взлет отца, который пропадал днями на работе, а вечерами с частыми переходами на ночь — в ресторанах, заводя и укрепляя связи с «полезными» людьми. Клавка выросла быстро и неожиданно, без его участия и внимания. Медсестра была не в силах оказать на ее становление хоть какое-то маломальское материнское воздействие. Отсутствие способности оказывать влияние на других не позволяли ей быть значимой ни для мужа, ни для дочери. Кто по-настоящему тепло к ней относился, так это ее престарелая свекровь, понимающая, что трудно было найти более терпеливую женщину, которая так смиренно сносила бы все выходки ее сына. Клавкино счастье в том и состояло, что самоуверенно­ стью и безапелляционностью она пошла в отца, а умственной ограниченностью и скудостью воображения — в мать. Как ни странно, но Клавкина беременность явилась для всех обитателей дома большой радостью, и зятя (несмотря на чуждость его социального происхождения) вос­ приняли без неприязни. В былые времена испугались бы сына расстреленной литераторши и иностранного журналиста с сомнительными политическими взглядами, но времена менялись, и принятие в свою семью сына врагов народа даже прославляло их либерализм и гуманность.

176

177

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

Самый счастливый день или начало череды счастливых дней стало Клавкино неэмоционально-раздраженное признание: «Залетела!» Сначала он не понял жаргонного слова, которое окрашивало сумасшедшую радость предстоящего отцовства в негативный серый цвет, но осознав, схватил ее на руки и закружил по пустынной аллее Кропоткинского сада. Он никогда не задавался вопросом, отчего была такая радость? Ребенок и мысль о ребенке захлестывали его теплой волной счастья. То ли отсутствие собственного детства во всеобъемлющем его значении и предвидение, что своего ребенка он будет любить с удвоенной, утроенной любовью, реализовав все те чувства, которых с самого раннего осознания себя был лишен сам. Эта «недолюбовь» детская, когда любят ни за что, умиляясь каждому слову, жесту — безнравственная родительская любовь, когда любят тебя любым — некрасивым, жестоким, бесталанным, больным. Любят только за то, что ты есть — он не испытал этой любви и знал о ней лишь по книжкам, да счастливым лицам матерей своих одноклассников. Стремление стать для кого-то единственным, незаменимым, было смыслом его существования. И почувствовав свою неоспоримую принадлежность к Клавкиной жизни, он вцепился обеими руками в эту возможность, в этот шанс стать счастливым — обрести свой дом, отсутствие которого разжигало в душе чувство незаслуженной ущербности.

Тогда он не знал, не ведал, что дети не всегда рождаются от неистовой взаимной любви. Его благодарность Клавке была безгранична и росла с каждым месяцем ее живота. Он понимал лишь одно — отныне они связаны накрепко, навсегда, слившись и воспроизведя на свет худенькую, сероглазую девочку — недоношенную и болез­ ненную — они теперь втроем единое целое — нерастор­ жимое и полнозвучное. Вот почему ее низкосортные измены ранили его сердце тем весенним инфарктом. Он не пытался дознаться, выяснить, вычислить, кто тот другой, чья сперма на Клавкиных трусиках высыхала белыми, грубыми пят­ нами. Встретив Марину, он как-то сразу вдруг понял, что жил на черновик, что все, что происходило с ним до этого, было ошибкой, чьим-то глупым, банальным заблуждением. Не он, а кто-то совсем другой должен был выслушивать длинные, незаманчивые тестины монологи за ужином, улыбаться не свежим, плоским банальностям и понимающе кивать головой всякий раз, когда ситуативность разговора подводила к этому. Не он должен был дарить огромные букеты цветов на Восьмое марта провинциальной воронежской медсестре. И уж, конечно, не он должен был сделать любимую, единственную дочку крашеной блондинке Клавке, отсутствие воображения и скудость эмоций которой он долгое время ошибочно принимал за четкий, любящий конкретности склад ума.

178

179

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

Ему стало страшно, что жизнь прошла так глупо и бесцветно, что лучшие годы прожиты не с Маринкой, а сердце стало слабым и нездоровым из-за непонятно чьей спермы — будь она неладна! Понимая нелепость происходящего и осознав пустоту собственных иллюзий, он, по-прежнему, возвращался в спальню в Троице-Лыково, утром, скорее из привычки, чем из удовольствия, разглядывал в миллионные разы штрихи картины —  казалось, под его пытливым взглядом, мучительно ищущим ответы на неразрешимые, но вечно задаваемые во­ просы, пастель поблекла, не выдерживая испытующего проникновения в холст. Марина любила его как-то по-особенному, ничего не требуя взамен и радуясь тем немногим часам, которые он, измученный и опустошенный, проводил с ней поздно вечером, уезжая ночевать каждый раз к Клавке. Марина любила его нездоровое сердце, его седые виски и такие явные уже возрастные морщины. Ей было интересно все, что имело к нему хотя бы отдаленное отношение, — со­ бытия и люди вокруг значимы были лишь по степени связанности с ним, растворяясь в его интересах и желаниях. Понимая это, он также прекрасно сознавал, насколько самодостаточной и в полной мере реализованной Маринка была. Никогда не позволяя себе ни малейшей фривольности, вульгарности, к которой он успел привыкнуть за годы жизни с Клавкой и которая так его коробила в первое время совместной жизни. Маринкина деликат-

ность, от которой, как от высшего проявления интеллигентности, он отвык за годы жизни, была глотком чистого воздуха переделкинской дачи, где прошло детство. Маринка умела упорядочить любой хаос вокруг его рабочих проблем, снять психологический стресс, и даже беспокойство о своей, прямо-таки говоря, не блестящей потенции как рукой снимало, когда, глубоко заглядывая ему в глаза, она всем телом доверчиво прижималась к нему. Когда они переспали в первый раз, испугавшись соб­ ственной несостоятельности, он словно втянув голову в плечи, ожидая удара, готовился к фразе в духе Клавки с грубой иронией: «А зачем тогда приехал?» Но от Маринки шла такая волна светлой, положительной энергии, что он просто окунулся в нее, отдался, не вникая и не разбирая, не анализируя, что и как будет дальше. Редкая, экзотичная по своей невостребованности профессия тесно переплеталась с образом жизни, с мироощущением. Маринка — кукольник. «Кукольник» — слово мужского рода: человек, создающий куклы. Она сама их придумывала и сама делала — то вылепляя из глины, а затем обжигая и раскрашивая маленькие тельца, то вырезая из дерева, или скручивая гибкие мотки проволоки, или переплетая пучки соломы, затейливо наряжая их в собственного производства наряды. Ни одной из ее кукол не существовало в природе как куклы. Это были образы, только ею одной виденные, четкие, осмысленные фигурки людей с их внутренним

180

181

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

миром, но так не похожих на людей реальных. Маринка убеждала его, что фантазия тут не при чем — погляди внимательнее и ты сам увидишь, что грустная кукла под названием «Без любви» — гладкий белый бильярд­ный шарик, намекающий на попу — яркое лиловое перо; ли­ чико — треугольничек стекла — прозрачное, сквозь него все видно — намек на прозрачные незатейливые мысли. Вместо волос намотаны резиночки, тела нет, одна длинная шея от стеклянного треугольничка к бильярдной попе. Шея — нечувственная, толстая темная трубка, но­ ги — длинные неуклюжие японские палочки для еды; ботинки настоящие, сшитые из красной кожи — малю­ сенькие с аккуратными каблучками. В целом кукла была похожа на несчастную, жалкую женщину, которая хорохорится, но понимает, что ее время прошло. Маринка уверяла, что образ куклы родился по ассоциации с ее со­ седкой — барменшей Анжелой. Каждая ее работа была по-своему необычна. Свечки говорили о скоротечности жизни, кактусы — о душевной черствости, тело, затянутое в пузырчатый презерватив, — о несексуальности. До мельчайших деталей она продумывала костюмы, украшения, грим своим персонажам. В них не было ни тени схематичности, шаблонности, поспешности. Лишь предельная индивидуальность и какая-то сверхэстетика. Своим собственным стилем Маринка вошла в мир московской художественной богемы. Выставки, не часто, но проходили и даже были заказы на изготовление конкретного

образа. Листая однажды каталог отзывов о ее выставке, он поразился фразе, подписанной неким Д. Б.: «Ваши работы — это с изыском выраженные мысли». Он задумался. А ведь это так и есть! Он обожал этот мир карикатурных маленьких людей, обожал смотреть, как Маринка работает, вылепляя полдня маленькие пальчики, а потом крася на них ноготки собственным лаком. Изумляла какая-то неиссякаемая фантазия и своеобразное мировидение. Ей было дано какое-то третье зрение, она улавливала то, что другим не давалось ощутить. Самой любимой работой у него была кукла под названием «Ста­ рость» — ему казалось он видит себя в усталом, сгорбленном седовласом человечке с морщинистым лицом, упорно толкающим впереди себя побитую ржавую тележ­ ку-двухколеску. Ему давно пора было остановиться, а он все толкает и толкает ее вперед. Образ этого бремени — постоянной ненужной ноши, которую необходимо везти впереди себя, этот образ долго преследовал его. Так он и остановился на мысли, что это модель его собственной жизни.

182

183

Увлечение миром маленьких людей скромному подобию хрупких человеческих душ и тел, пришло неожиданно и скоро, когда, дописывая диплом на искусствоведческом отделении истфака МГУ, Маринка на практике решила испытать, какова же жизнь кукольного театра, какие страсти там бушуют и чем можно так уж завлечь

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

зрителя, предлагая ему невиданный суррогат действа из числа мнимых актеров взамен реальных человечески-актерских слияний. Теория познания и истории кукольных театров в России в середине двадцатых годов прошлого века была представлена ею на примере появления яркого, но недолго прожившего петербургского театра «Синяя ширма», созданного в мае 1931 года при Доме коммунистического воспитания детей, где нашлась работа кукловодом и для бедной Анечки Энгельгардт — беспомощной, трогательной девочки, вдовы Николая Степановича Гумилева. Марина предположила (и это была смелая новаторская идея в изучении русской культуры Серебряного века), что обращение Анны Николаевны Энгельгардт-Гумилевой в сферу кукольно-театрального искусства происте­ кала, в первую очередь, отнюдь не из-за острой потребности в куске хлеба, получить хоть какую бы то ни было работу (хотя нищенская голодная жизнь толкала именно к этому — как известно, во время блокады Анна Гумилева умерла в страшных мучениях от голода, а ее дочь — Елена Гумилева, так печально похожая на своего великого отца, работала почтальоншей, рыла окопы, но тоже умерла от голода, обрушившегося на огромный город «Славы и беды»). Так вот, это было второстепенно, а первопричиной явилось именно внутреннее желание отдать дань погибшему мужу и продолжить его так и не

­успевшую реализоваться мечту, поставить кукольный спектакль по собственной пьесе «Гондла».

184

185

Они познакомились в одном из закрытых московских клубов, куда пускали только своих. Его приятель был одним из учредителей этого заведения, и они часто обедали вместе. В тот день (это было накануне Первого мая, и народу было совсем немного) они сидели у окна, и спиной он почувствовал взгляд. Обернувшись на интуитивный позыв, он встретился с глазами, упорно и бесстыдно устремленными на него. В первый миг ему показалось, он знает ее. Он смешался, стал вспоминать, когда и где мог видеть эту яркую молодую женщину. Почему-то всплыл в голове образ Модильяни, причем тут... Ах, да... точно! Она ужасно похожа на Ахматову десятых годов! Эта мысль так сильно поразила его, что, привстав, он продолжал разглядывать ее стоя. Все это время женщина не сводила с него глаз — серьезных, вдумчивых, зовущих, но совершенно не улыбающихся. Ее спутник, красноречиво жестикулируя, обращался к ней, не обращая по-видимому внимания на полное ее отсутствие в разговоре; за эти десять минут она даже не взглянула на него, ни на секунду не отрывая взгляда от дальнего приоконного столика. Ей и жестикулирующему мужчине принесли счет. Она встает и подзывает официанта, протягивая ему то ли салфетку, то ли кусок бумажки, подробности тонут в тусклости зала. Все происходит

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

так быстро, что он не успевает осознать ее уход, хотя нутром чувствует бессмысленность дальнейшего пребывания без этих внимательных, устремленных внутрь него глаз. Официант, пересекая зал, протягивает ему сложенный вдвое кусочек салфетки со словами: «Вам просили передать». На маленьком голубом обрывке без всякой явной понятности (отсутствуют черточки) выведены только семь цифр. Таким образом, Марина выбрала его сама и, встретившись на следующий день, ему уже не показалось такой очевидной ее похожесть на молодую Ахматову. Пожалуй, только одной чертой — совершенно ахматов­ским жестом — она слушала, всегда повернув голову впол­ оборота, обратившись к собеседнику как бы в профиль. Настороженно, внимательно, похожая на крупную величавую птицу — собирается взлететь, но пока еще присутствует с вами. Она выпила коньяк и закрыла холодильник. Почему? Почему самые любимые люди уходят от нее? Умирают не с ней. Отец, которого она обожала, умер в метро в душный сентябрьский день — начало бабьего лета, так же беспомощно растирая левую грудь рукой, пытаясь заставить уже замирающее сердце работать. И, просидев ночь у гроба, уткнувшись лбом в его холодное, каменное плечо, пропитавшись формалином, впитав в себя холод морозильной камеры, она — шестнадцатилетняя девочка,

не могла себе простить, что ее не было рядом с ним в те последние, решающие минуты жизни, что это не она растирала его стареющее сердце, — она бы не позволила ему остановиться. В третий раз за сутки она машинально поливала цветы. Погладила белье, выкурила семь сигарет. Он позвонил в шесть утра. Марина не услышала ни единого слова, не поняла ничего из того, что он говорил. Да и зачем! В висках только пульсировало — жив! Он не ушел. Она боялась его смерти больше собственной, не понимая, как можно жить дальше. Еще больше она боялась, что не узнает о его смерти. Или узнает по телевизору, и будет уже поздно, и она не простится с ним. Страхи ее не были беспочвенны, и, спустя восемь месяцев после этого, из утренних новостей она узнала о его смерти. Он не успел позвонить, попрощаться — смерть пришла ночью, в их спальню в Троице-Лыково. Почему она пришла за ним? Почему не перепутала с Клавкой? Но самой большой трагедией была даже не его смерть, не уход физический, а невозможность проститься с ним; последний раз прикоснуться и запомнить пальцами каждую морщинку, каждый изгиб лица. Расцеловать руки, которые сложены сейчас на животе, и между ладошек воткнута толстая желтая свеча. Нет, Маринка не предаст его, не поцелует, не разрыдается у гроба, не будет биться в истерике.

186

187

  А. Казанцева.  Мужчины,    женщины  и  другие  людии

  Модильянии  

Но, не простившись с ним, даже не сумев сократить расстояние между гробом, чтобы пристально вглядеться в его лицо, не попробовав смерть на ощупь, не вдохнув ее скользкого, сумрачного запаха, Маринка впала в состояние нереальности происшедшего. Вернувшись домой, чувствуя, что внутри нее самой что-то треснуло, разбилось, произошло страшное и непоправимое, только дома в родных стенах она в полной мере ощутила пустоту и страх от бессмысленности своей жизни. Страшно и горько вдруг сделалось особенно и оттого, что, оглядев квартиру беглым, поспешным взглядом, она увидела, что его дух отсутствовал на Фрунзенской набережной, здесь не было ничего, что говорило бы о их любви. Не снимая пальто, она присела на табурет на кухне и впала в оцепенение. Просидев в ступоре, глядя в одну точку, Марина очнулась от звонка в дверь. Заметив, что так и не разделась после кладбища, без всякого удивления отметила утро нового дня за окном. Она открыла дверь, даже не взглянув в глазок. Никого не было. У стены стоял широкий, прямоугольный плоский газетный сверток. Тонкий и жесткий. Маринка задрожала всем телом, ее забила такая лихорадочная дрожь... она все поняла... Она протянула к нему руку и тут же в испуге отдернула ее. Пересилив смятение, она неуклюже, спешно втащила сверток в квартиру, прижалась щекой к свежей газете; слезы текли сами. Счастливо заулыбалась, шмыгая и растирая их по

лицу, отставила сверток к столу. Нет, не сейчас. Она не сможет увидеть ее сейчас. Она радуется и боится этой встречи, ждет ее и отдаляет момент их знакомства. Слишком много она о ней знает, слишком многое она для нее значит, слишком... Утро беспощадным солнцем заливало квартиру в старом сталинском доме на Фрунзенской набережной. Маринка помчалась на кухню пить коньяк. Она поняла, что сможет жить дальше.

188

2003

 

Содержание Lame Girl  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Негумилевские чтения  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетя Рита  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Внутри женщины, или Покаяние  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . С Новым годом!  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Модильяни  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

190



5 35 89 127 150 165