Лосевские чтения - 2010: Материалы региональной научно-практической конференции. Выпуск 3

Министерство образования и науки РФ Благовещенский государственный педагогический университет Кафедра литературы

ЛОСЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ – 2010 Материалы региональной научно-практической конференции

(26 марта 2010 г.)

БЛАГОВЕЩЕНСК – 2010

ББК 83.3(2 Рос-4Аму)

Л 79

Печатается по решению редакционноиздательского совета Благовещенского государственного педагогического университета

Лосевские чтения – 2010: Материалы региональной научно-практической конференции. Выпуск 3 / Под ред. А.В. Урманова. – Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2010. – 180 с. В сборник включены доклады по литературнокраеведческой проблематике, прочитанные на состоявшейся 26 марта 2010 г. в Благовещенском государственном педагогическом университете региональной научно-практической конференции «Лосевские чтения», посвящённой памяти известного учёного-краеведа, блестящего знатока истории культурной жизни Приамурья Анатолия Васильевича Лосева (1927-2002). Авторы докладов – преподаватели вузов и учителя школ. Книга адресована специалистам-филологам, учителям средних учебных заведений, студентам.

© Благовещенский государственный педагогический университет, 2010

2

А.В. УРМАНОВ зав. кафедрой литературы БГПУ ИСТОКИ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ ПРИАМУРЬЯ В конце XIX века Приамурье воспринималось культурно отсталой окраиной России, хотя причина этой отсталости была более чем уважительной – историческая молодость края. Посетивший Благовещенск летом 1897 года писатель Владимир Людвигович Кигн (Дедлов) нашёл здесь (как, впрочем, и в других городах Дальнего Востока – Хабаровске и Владивостоке) лишь «зачатки культуры». Край толькотолько ещё начинал осваиваться русскими, и это освоение, несмотря на бурные темпы, имело, в первую очередь, хозяйственно-экономическую и военно-политическую направленность. Правительство откомандировывало сюда по служебной надобности тех, кто должен был участвовать в решении задач государственной важности. С этой же целью было организовано и масштабное переселение на Амур. Укрепление обороноспособности дальневосточных рубежей, дипломатия, развитие промышленности и транспорта, строительство, добыча золота, торговля, сельское хозяйство – вот те сферы, которые были приоритетными, которые получали поддержку на государственном и местном административном уровнях. О культурном развитии новоприобретённого края высокие государственные мужи тогда вряд ли задумывались. Оно, видимо, должно было стать внутренней потребностью, а затем и делом рук самих жителей края. Кем же они были, какими интересами жили, насколько нужна им была культура, в том числе художественная? Какую-то часть новопоселенцев, оказавшихся здесь по доброй воле, привлекала экзотика этого почти неизведанного края, других – патриотический порыв, желание принять участие в столь масштабном и дерзновенном по замыслу государевом деле, благо на новых землях открывалось невиданно

3

широкое поле деятельности – хозяйственной, коммерческой, административной, просветительской, религиозной. Третьих манили возможности быстрого карьерного роста. Четвёртые мечтали о свободе, хотели скрыться здесь от судебных преследований, от политического сыска. Кроме того, на новые земли, прослывшие «русской Калифорнией», краем, где можно сказочно быстро разбогатеть, слетались во множестве любители наживы, разного рода «джентльмены удачи», лихие, склонные к аферам дельцы, в том числе и уголовники. Но подавляющее большинство жителей Приамурья – простой народ, которому вряд ли было до культуры. Об этой этнически разношерстной категории поселенцев со знанием дела рассказал поэт Порфирий Масюков в стихотворении «Тайга», написанном примерно в конце 1880-х: А ныне толпами стремится Народ отовсюду сюда, Кто ищет скорее нажиться. Кого просто гонит нужда. Тут есть и татарин скуластый В ермолке расшитой своей, И есть старовер бородастый, И немец, и юркий еврей. Тут есть и хохол грубоватый, И гордый, хвастливый поляк, И смуглый кореец косматый, И здешний амурский казак. Со всех мест России широкой, От Волхова, Камы, Оки, От матушки Волги глубокой Стеклися сюда бедняки.

Как отмечал известный амурский краевед А.В. Лосев, в столице охваченного золотой лихорадкой края проявления человеческой чистоты, благородства, самопожертвования были чрезвычайно редкими, зато проявлений жадности и жестокости в погоне за золотым тельцом было хоть отбавляй.

4

Об облике Благовещенска той поры и царящих в нём нравах и обычаях дают представление как художественные произведения местных авторов, так и путевые заметки побывавших в Приамурье известных русских писателей. Так, в «эскизе в стихах» «Тина», датированном 1895 годом, первый амурский поэт Леонид Волков с грустью писал: В соседстве дикого Китая, В стране, обвеянной пургой, Где волны дружные сливая, Река встречается с рекой, – Закрытый с севера горами, Богатый пылью и ветрами, Востока дальний уголок, Лежит и дремлет городок. Бессильно времени теченье Познать в нём уровень ума, Пустила корни крепко тьма – Одно обычно здесь волненье Толпе развратной и пустой – Жар лихорадки золотой… Не много в городе веселья, Желанья мелки, жизнь пуста, Зевают жёны от безделья, Мужья сражаются в винта… И часто грустная картина, Что лени пошлая рутина, Тяжёлым гнётом пустоты, Прессует чувства и мечты... Одними сплетнями занятья; Боязнь, как каторги, труда; В уме – перины да еда, Да развлеченья в виде платья...

Конечно, столица Амурской области в конце XIX столетия выглядела не очень презентабельно, не отличалась ухоженностью и чистотой улиц, большей части жителей города вряд ли были ведомы высокие порывы души, так что, наверное, Волкову даже не было нужды особенно сгущать краски. С другой сторо-

5

ны, в его поэтических зарисовках присутствует изрядная доля критицизма, характерного для общественных настроений предреволюционной эпохи. Что касается писателей, путешествовавших по Дальнему Востоку, то впечатления у них складывались противоречивые. С одной стороны, их восторгала экзотическая красота девственной природы, масштабы преобразований, героизм и самоотверженность тех, кто начинал в невероятно трудных условиях освоение края. Кроме того, попав сюда из столицы, они не могли не ощутить непривычную для жителей центральной России атмосферу свободы – социально-политической, экономической, духовной. Здесь было гораздо меньше, чем в центре, официоза, казёнщины, раболепия перед власть предержащими. И, напротив, больше открытости, смелости в проявлении своих взглядов, в поступках и делах. Об этом по пути на Сахалин писал редактору «Нового времени» А.С. Суворину изумлённый увиденным А.П. Чехов: «Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России». С другой стороны, не оставляли писатели-путешественники без внимания и экзотику со знаком минус. Так, упоминавшийся выше В.Л. Кигн в книге «Панорама Сибири (Путевые заметки)», вышедшей в СанктПетербурге в 1900 году, отдавая должное богатству торговых фирм и магазинов Благовещенска, красоте расположенных на его главной улице зданий, в то же время не без иронии описывал дикие забавы старателей, прогуливающих в городе заработок: «Гуляют нелепо, безумно. Разъезжают по улицам на коровах... Из магазина в кабак стелют дорожки из материи, которые потом дарят толпе. Накупают органов, биноклей, часов, клистирных трубок, принимая последние за телескопы». В целом, Благовещенск, Амурская область представлялись посетившим в конце XIX века Дальний Восток русским писателям чем-то вроде «тридевятого царства, тридесятого государства» – то есть диковинным краем, который населяют «туземцы», во многих отношениях отличающиеся от типичных жителей Российской империи. Так, например, тот же Чехов, посетивший Благовещенск летом 1890 года, в книге «Остров Сахалин» пи-

6

шет: «…Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и кончая разговорами, во всём чувствуется что-то своё, не русское. Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны…» Прав или не прав был Чехов? Ощущали ли себя первые амурцы в первую голову русскими людьми, жителями тысячелетней русской цивилизации, находились ли они в координатах традиционной русской культурной парадигмы? Претендующие на достоверность ответы на эти непростые вопросы и может дать изучение такого феномена, как литература Приамурья дореволюционного времени. Казалось бы, никаких благоприятных условий для культурного развития края в ту пору не было. В том же упоминавшемся 1897 году в Благовещенске было всего 32 тысячи жителей, причём значительную часть населения составляли чиновники, купцы, коммерсанты, рабочие, ремесленники, служащие компаний, военные, золотопромышленники и старатели, мещанство. Местная интеллигенция составляла тонкую прослойку, оказывавшую весьма слабое влияние на формирование общественного мнения, на нравы большинства горожан. Как уже отмечалось, известные российские деятели культуры, в том числе писатели, бывали здесь лишь проездом, в лучшем случае останавливаясь в Благовещенске на короткое время и практически не вступая в контакты с местной интеллигенцией, в том числе творческой (очевидно, не предполагая существование таковой даже в 1890-е годы). Между тем, несмотря на то, что местных авторов, пробующих себя в сфере художественного творчества, было не так уж много (а, собственно, где их было много – если не брать во внимание Москву, Санкт-Петербург и ещё несколько крупных российских городов?), сравнительно насыщенная литературная

7

жизнь в Благовещенске начинает свой отсчёт уже с первой половины 1890-х годов. Хотя, надо признать, в городе не было литераторов, известность которых простиралась бы за пределы Сибири, Дальнего Востока. Впрочем, откуда им тогда было взяться, на какой культурной почве они могли взрасти, если даже первый орган периодической печати в Благовещенске – еженедельная «Амурская газета» – стал выходить лишь в 1895 году, то есть спустя почти четыре десятилетия с момента основания города. К слову сказать, появление периодической печати стало важнейшим фактором, ускорившим процесс развития литературных интересов и эстетических вкусов на Амуре, давшим мощный импульс местной литературной жизни. Помимо «Амурской газеты» (1895-1906), наиболее значительную роль в становлении амурской литературы сыграли газеты «Амурский край» (1899-1910), «Благовещенск» (1907-1912), «Благовещенское утро» (1912-1917), «Эхо» (1908-1915), «Амурское эхо» (1915-1918). С литературными журналами, которые появились в Благовещенске лишь в первые десятилетия XX века, дело обстояло несколько хуже. Во-первых, их было мало: «Колючки» (19091910), «Перекат» (1912-1913), «Зея» (1914), «Записки любителя» (1916) – вот, пожалуй, и всё. Во-вторых, судьба каждого из них была предельно короткой: после выхода буквально считанных номеров они исчезали, практически не оставив по себе памяти (о чём свидетельствует уже то обстоятельство, что они не сохранились ни в местных частных или общественных библиотеках, ни хотя бы в архивах). Удивляться этому не приходится, ибо в городе в ту пору не было достаточного числа искушённых, обладавших развитым эстетическим вкусом читателей, к тому же испытывавших интерес к местным изданиям. Не хватало и авторов, которые в состоянии были задать этим периодическим изданиям более-менее приличный художественный уровень, которые успевали бы писать в каждый очередной номер содержательно интересные произведения, что, в конечном итоге, позволило бы обеспечить достаточную для выживания литературно-художественных журналов подписку.

8

Книгоиздательское дело в Благовещенске 1890-х годов тоже только-только начинало своё существование. Выпуском немногочисленной и малотиражной книжной продукции, в том числе художественной, эпизодически занимались типографии Г.И. Клитчоглу, Мокина и Ко и некоторые другие. До недавнего времени художественной книгой, с которой начинается история литературы амурского края, было принято считать сборник стихов П.Ф. Масюкова «Отголоски с верховьев Амура и Забайкалья», выпущенный в Благовещенске типографией товарищества «Д.О. Мокин и Ко» в 1894 году. Однако 2 февраля 2006 года газета «Амурская правда» опубликовала материал, в котором сообщалось о «сенсации», якобы состоявшейся «в литературноисторическом мире Дальнего Востока». Сенсацией было названо «обнаружение» в Амурской областной библиотеке книги некоего Николая Борисовского, которую издала в Благовещенске в 1893 году типография опеки «Артамонов и Ко». Авторы «сенсации», видимо, не подозревали, что о существовании и местонахождении этой книги некоторым литературным краеведам (например, А.В. Лосеву) было известно лет за тридцать до «открытия». Но вписывать это издание в летопись литературной жизни Приамурья они не спешили. И вот по какой причине. Дело в том, что, в отличие от того же Масюкова, Борисовский не был амурцем, никогда не жил в Благовещенске и никоим образом не был связан с местной литературной жизнью. В отличие от тех, кто родил «сенсацию», учёным-краеведам были известны и некоторые биографические сведения об этом авторе. Николай Фомич Борисовский (1873-1918) – сибирский журналист, сотрудник газет «Сибирский вестник», «Владивосток» и некоторых других уральских, сибирских, забайкальских и дальневосточных изданий. В них он публиковал свои стихотворения, фельетоны, очерки. Так, например, в газете «Владивосток» в 1892 году были напечатаны три его стихотворения: «На охоте» (№ 45, 8 ноября), «Дорогому краю» (№ 48, 29 ноября) и «Почтальон на Амуре» (№ 48, 29 ноября). Ну и главное: А.В. Лосев давным-давно выяснил, что сборник стихотворений и прозы Н. Борисовского «Картинки сибирской жизни», якобы претендующий на то, что-

9

бы именно он считался «точкой отсчёта» в истории амурского художественного книгопечатания, впервые был издан в 1889 году в Тифлисе (ныне Тбилиси), а затем в 1890 году переиздан в Митаве (после 1917-го – город Елгава, Латвия). То есть, хотя ни автор, ни издатель на это не указывают, выпущенная в Благовещенске книга – третье по счёту издание сборника Борисовского. Так что вряд ли стоит выдвигать её на роль первой амурской художественной книги. Она такая же «амурская», как, скажем, «грузинская» или «латвийская». А вообще же, если говорить об изначальных истоках, литературная жизнь на Амуре стала зарождаться ещё на рубеже 50-60-х годов XIX века, то есть практически одновременно с началом освоения края. Об этом можно судить по немногочисленным дошедшим до нас анонимным рукописным произведениям той поры. Часть данной литературной продукции – сатирические стихи и памфлеты, в которых обличались представители местной администрации, допускавшие злоупотребления властью, при которых процветали показуха, взяточничество, казнокрадство. Нередко объектом сатирического осмеяния оказывались главный организатор «амурского дела» – генералгубернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьёв и его сподвижники. Самое известное произведение подобного рода – стихотворение неизвестного автора «1859 год на Амуре», которое представляет собой сатиру на первого военного губернатора Амурской области Н.В. Буссе – человека, по некоторым отзывам, амбициозного и тщеславного, пользовавшегося репутацией выскочки: …Генерал иркутский Буссе, Губернатор в новом вкусе, Дуй его горой! Он большой руки оратор, Дипломат, администратор, Он же и герой! <…> Весь облит мишурным светом, Он приехал прошлым летом С молодой женой. <…>

10

Понабрались с ними франты, Гальтерманы, Гильдебранты; Тут же и Петров. Поломали стары хаты, Возвели дворцы-палаты, Хоть морозь волков!..

В рукописных списках стихотворение «1859 год на Амуре» распространялось в 1860-е годы, а опубликовано было в журнале «Русский архив» несколько десятилетий спустя (1896. Кн. III. № 10. С. 288-289). Первые же прозаики и поэты, выступавшие в дальневосточной и сибирской печати под собственными именами или псевдонимами, появились в Приамурье, как уже отмечалось выше, в 1890-е годы. В отличие от большинства побывавших в конце XIX века на Дальнем Востоке известных писателей (Д.И. Стахеев, С.В. Максимов, А.Я. Максимов, Н.Г. ГаринМихайловский, В.Л. Кигн и др.), в путевых заметках которых чаще всего описывалась дальневосточная «экзотика», наиболее талантливые местные авторы показывали жизнь амурского края более глубоко и объёмно, так как смотрели на неё не со стороны, не взглядом стороннего наблюдателя, а изнутри. В их творчестве нашли отражение подлинные мысли и чувства, подлинная психология тех, кто непосредственно участвовал в освоении края, кто жил, трудился, служил на Амуре. Местные прозаики и поэты с большим знанием дела судили об амурских поселенцах, представляющих разные слои общества, сословия, профессии. Они в тонкостях знали особенности местной жизни, разные её грани и сферы, а потому наиболее значительные, наиболее талантливые произведения амурских писателей являются важным источником исторической информации, ценнейшим материалом для изучения дореволюционной истории нашего края, для восстановления подлинной картины социальной и культурной жизни Приамурья рубежа XIX-XX веков. Амурские авторы улавливали и в своих произведениях запечатлевали то, что не могло найти воплощения ни в каких документальных источниках: живой облик города, те непосредст-

11

венные ощущения, которые Благовещенск производил на тогдашних жителей. Этого не в состоянии передать ни одна фотография той поры, ни одно самое точное литографическое изображение. И ещё одна важнейшая сторона жизни, которую они отобразили в своих произведениях и которую нельзя узнать ни по каким другим источникам – душевные и духовные качества людей, живших в определённых исторических и географических координатах, их этические и эстетические идеалы. Очень важно, что объектом художественного интереса амурских авторов становились не только явления государственно-политической и социально-экономической жизни, но и, что особенно интересно и поучительно для нас, – повседневность, быт, каждодневное существование, чувства, переживания обычных людей давно ушедшей эпохи. Нельзя не сказать ещё об одной особенности культурной (в том числе литературной) жизни Приамурья рубежа XIX-XX столетий. Существенный вклад в развитие амурской печати и – в меньшей степени – художественной литературы внесли политические ссыльные: П.Д. Баллод, А.Н. Бибергаль, Л.Г. Дейч, А.В. Прибылёв, А.П. Прибылёва-Корба, С.С. Синегуб, Э.А. Плосский и др. Они активно сотрудничали в ряде благовещенских газет, находя возможности прямо или завуалировано выражать свои левые («прогрессивные», как тогда говорили) взгляды. Благодаря ссыльным интеллектуальный и творческий потенциал Амурского края существенно вырос. Именно политические ссыльные определяли идейное направление таких влиятельных периодических изданий, как «Амурская газета» (когда её фактическим редактором был С.С. Синегуб) и «Амурский край», именно они во многом формировали общественное мнение и эстетические вкусы. Влияние демократических идей, ретрансляторами которых являлись жившие в Благовещенске ссыльнопоселенцы, так или иначе сказывалось на тематике, идейной направленности творчества многих амурских авторов. Итак, подведём некоторые итоги.

12

Первый из них заключается в том, что литературная жизнь Приамурья дооктябрьского периода изучена пока ещё недостаточно полно и основательно. Подлинный её масштаб всё ещё скрыт от нашего взгляда. До сих пор остаются неизвестными или практически неосмысленными многие литературные факты и явления. А известные, ввиду своей единичности и разрозненности, не складываются пока в общую картину. Тем более, их недостаточно для того, чтобы представить литературный процесс на Амуре в развитии, в живой динамике. Имена большей части писателей, живших в эти годы в Приамурье, мало кому известны, произведения их сейчас практически недоступны, так как не переиздавались в течение более чем столетия. Часть из них бесследно потеряна, часть рассеяна по страницам периодической печати огромного региона, по газетам, которые в лучшем случае можно найти, причём далеко не в полной комплектации, лишь в крупнейших архивах и книгохранилищах страны. Второй итог касается оценки идейно-художественного уровня произведений писателей Приамурья. Тот факт, что Амурский край не выдвинул в дореволюционное время писателей, получивших признание в масштабах всей России, ещё не означает, что литературная жизнь региона носила сугубо провинциальный, «местечковый» характер. Что здесь не было авторов, которые могли бы занять достойное место в контексте общероссийской литературы, которые заслуживали более широкого круга читателей. На такую роль, как представляется, вполне могли претендовать Леонид Волков и Фёдор Чудаков, если бы их творчество попало в поле зрения столичных критиков и издателей. Но и творчество других амурских авторов, даже менее одарённых (П. Масюкова, Г. Шпилёва и некоторых других), представляет несомненный интерес – и сугубо эстетический, и познавательный. Изучение, освещение литературной жизни Благовещенска может существенно дополнить общую картину развития русской литературы, обогатить её крайне важными деталями и красками. Четвёртый вывод состоит в том, что местная литература при всей своей региональной специфичности, которая проявлялась прежде всего на тематическом уровне, не была автономным,

13

а тем более чужеродным явлением в общероссийском литературном процессе. Напротив, она отразила, вобрала в себя многие его особенности и закономерности, хотя и по-своему, в соответствии с собственными темпами развития. Одно несомненно – литературная жизнь Приамурья множеством зримых и незримых нитей была связана не только с литературой громадного сибирскодальневосточного региона, но и с литературой центральной России. Ну и, наконец, последнее. Тем, кто интересуется историей литературной жизни Приамурья, не следует впадать в крайности: либо в патриотическом порыве превозносить местных авторов, делать из них чуть ли не классиков отечественной словесности, либо, напротив, относиться к ним с пренебрежением, принижать их, умалять значимость их творчества. Можно, конечно, назвать объективные причины, помешавшие более быстрому развитию литературы Приамурья: малонаселённость края, удалённость его от крупнейших культурных центров страны, отсутствие на берегах Амура профессиональной критики, недостаток специальных периодических изданий и т.д. Думается всё же, что даже в своём реальном облике литература Приамурья не нуждается в снисходительных оценках. На рубеже XIX-XX столетий она весьма динамично развивалась, обогащаясь новыми идеями и художественными формами, которыми была насыщена сама атмосфера эпохи. Уже к середине 1890-х годов в Благовещенске – административном центре Амурской области сформировалась своя литературная среда, пусть и не очень мощная. С годами она лишь наращивала свой потенциал, постепенно, шаг за шагом готовя почву для нового витка культурного развития.

14

С.П. ОРОБИЙ старший преподаватель кафедры литературы БГПУ ВОЗМОЖЕН ЛИ «АМУРСКИЙ ТЕКСТ» РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ? В последние годы изучение региональной литературы происходит под знаком видения исследуемого пространства как текста. Такой ракурс определил предложенный академиком В.Н. Топоровым и впоследствии получивший большую популярность термин «петербургский текст». Однако, возникнув ещё в 1973 году (в статье «О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления») и будучи затем развёрнуто учёным в знаменитой работе 1984 года «Петербург и петербургский текст русской литературы», данное понятие осталось не вполне прояснённым. Тот пример, который был актуализирован в работе 1975 года, – «В Петербурге жить, что спать в гробу», указывал скорее на существование петербургской мифологии, чем на существование особой петербургской поэтики. Следовательно, речь в подобных случаях могла идти о специфической мифологизации того или иного пространства вследствие закрепления за ним неких метафор. Тем не менее, после петербургского появились уже и московский, и пермский, и крымский, и другие тексты. Чем объясняется подобная специализация? Несомненно, это своего рода поиск художественной идентичности, но осуществляемый сугубо географическими средствами. Для русского самосознания, в котором безразмерное пространство всегда преобладало над временем, такой критерий становится важнейшим. Всякая культура системна, а значит, имеет центр и окраины. При этом центр сакрален, а периферия профанна; сакральность же фактически означает особую власть, право управления. Но и провинциальность опасна, если ей даётся слишком много власти (вспомним хотя бы русских разночинцевшестидесятников, прибывших в Петербург, чтобы покорить столицу). Видимо, по-настоящему продуктивным для провин-

15

ции является самодостаточное положение, когда она начинает существовать сама для себя – и тогда создаётся какой-нибудь скромно-гениальный текст о Новгород-Северской земле, не имеющий византийских аналогов, или великие романы о южноамериканской глубинке, написанные провинциалом с берегов Миссисипи. В России острота этой коллизии компенсируется тем, что отечественная культура изначально развивалась как глубоко провинциальная, периферийная. Русь была духовной провинцией Византии (откуда ставились её митрополиты) и государственной – Золотой Орды. Когда пал Константинополь и Московский улус прекратил выплачивать дань татарам, Иван Грозный удвоил власть, поделив страну на земщину и опричнину, то есть начав править издалека, из провинции (вначале – из Александровской слободы). Такое дублирование правления – это, конечно, комплекс провинциала, компенсирующего зависимость от метрополии. Поэтому двоевластие оказалось типично русской чертой, проявляясь то в соперничестве тушинского вора и боярской Москвы, то в церковном расколе, то в двойном авторитете – царя, с одной стороны, и анархиста из Ясной Поляны – с другой, то в противостоянии Советов Временному правительству, то в оппозиции Белого дома ельцинскому Кремлю. Только такая глубоко провинциальная страна, как Россия, и могла иметь претензии стать «третьим Римом». Подобное положение вещей не могло не отразиться на отечественной словесности. По почину «Капитанской дочки» русский роман стал по преимуществу областническим. Усадьба, где традиционно разыгрывается его действие, – символ его региональности. Ещё острее эта ситуация предстаёт в чеховской драматургии, где герои постоянно пакуют чемоданы и взбадривают себя призывами к перемещению («В Москву!»), но так никуда и не уезжают. Более того, сам Петербург, задавший координаты периферии/центра, как правило, выступает в этой уездной перспективе как гиблое пространство. Его культурная генеалогия начинается с природной катастрофы (наводнение в «Медном всаднике» Пушкина); именно из Петербурга Расколь-

16

ников попадает на благую для него сибирскую каторгу, а Свидригайлов приезжает в столицу из глуши, чтобы расквитаться с жизнью. Одно из самых замечательных культурных явлений пореволюционной поры, ленинградская литература 1920-30-х гг., состоялось в столице, утратившей свой статус, полувымершей. Символично, что петербургский миф сохранил москвич Белый, написав роман «Петербург». Характерно и то, что позднее Андрей Битов и Иосиф Бродский испытывали ностальгию по империи, наследуя именно этой, призрачной, литературе. Итак, можно заключить, что важнейшим стимулом всего культурного развития России было постоянное возвращение к изначальной провинциальности. По законам современной литературной ситуации провинциализм может иметь определённый успех, если примет форму особой экзотичности. Именно в таком виде предстаёт, например, пермский край в романах Алексея Иванова, сгустившего атмосферу русской глубинки до состояния лексической невнятицы. Впрочем, как бы ни были специфичны такие способы обработки регионального материала, дальневосточной культуре как культуре в своей основе переселенческой, собирательной они не подходят. Не имела амурская литература и метропольной фигуры, авторитет которой оттенял бы её специфику (подобно, скажем, фигуре Волошина в «крымском тексте»). Единственному писателю, который отчасти мог бы претендовать на эту роль и вдобавок сам был глубоким провинциалом, Чехову, амурская земля больше напоминала Техас, то есть американскую глубинку, чем собственно Россию. Более того, первые амурские писатели, тоже приезжие, в своём творчестве передавали ощущение чуждости этому краю. Так, Фёдор Коротаев, рассказывая об Амурской земле, словно намеренно избирает внешнюю точку зрения с предполагаемыми этой позицией негативными коннотациями: «Мы Русь покинули с тоскою, – / Не сладко в дальний путь брести. / Быть может, суждено судьбою / Нам тут погибель обрести?» Ему вторит Леонид Волков: «Суровая Сибирь! Тебе я не родной, / Провёл я не в тебе младенческие годы… / В огромном городе мечталось мне порой / Про прелесть дикую нетрону-

17

той природы…» Любопытно, что и через сто лет после этих гнетущих признаний такой крупный амурский писатель, как Игорь Игнатенко, выражает любовь к малой родине в типично минорной ноте: «Я, словно клён, / К земле родной прирос. / О, как горчат живительные соки: / Хмелею от невыплаканных слёз, / Глотая ветер на обрыве сопки…» Как ни странно, удобной позицией, способствующей лучшему оформлению своих патриотических переживаний, для амурского писателя оказывается положение за пределами малой родины, взгляд извне. Такова позиция Олега Маслова – амурского поэта, эмигрировавшего в Израиль и каламбурно обыгрывающего в своих нынешних стихах смену Дальнего Востока на Ближний: «Не знаю, за что, но Всевышний / Судьбу мне такую предрёк – / Сменить нынче Дальний на Ближний, / Морями омытый Восток». Столько же риторически эффектна прямая перекличка названия частного, амурского, топоса с общеисторической символикой: «Рождённый в Благовещенске, стою / В день Рождества у храма в Назарете, / Где Гавриил Марии на рассвете / Принёс с небес Благую Весть свою». Географическая отдалённость сравниваемых мест в поэтической перспективе оборачивается их духовной близостью: «Благословен и вечен Вести свет, / Что нам от Бога предками завещан, / Тому порукой – древний Назарет / И на Амуре юный Благовещенск». Библейская аллюзия в описании малой родины изящно обыгрывается и в одном из стихотворений Николая Левченко, названном «Провинциальные музы»: «Здесь звёзды так близки, как ночью в Галилее, / И те же петухи в предутреннюю рань, / Ведь Галилея та казалась иудеям / Синонимом другого слова – глухомань. // Чем дальше от столиц, тем больше постоянства, / Наивней доброта, бесхитростней враньё, / Бесславней нищета и откровенней пьянство – / Славянского ума в тумане вороньё». Эффектен демагогический ход, реализованный в сравнении Галилеи и родной провинции. На первый взгляд, подобное здесь сравнивается с подобным, тем самым уравнивая малое, личное, особенное. В то же время относительность провинциального статуса Галилеи с точки зрения большой истории качественно

18

меняет ожидаемое сопоставление: на деле слабое, уязвимое (родной край) сравнивается с потенциально сильным (место рождения Христа), тем самым оказываясь косвенно причастным к властному статус-кво. Дополнительную эстетическую убедительность приёму Левченко придаёт его близость подобному художественному решению Есенина, сравнивавшего родную Рязань с далёкой Персией и обнаруживавшего характерное сходство между ними: «…В Персии такие ж точно горы, / Как у нас, в соломенной Рязани, / Тот же месяц, только чуть пошире, / Чуть желтее из другого края / Мы с тобою любим в этом мире / Одинаково со всеми, дорогая». Оригинальную вариацию темы «своего/чужого» предлагает Виктор Рыльский в повести «Поездка в Япули»: описывая положение русских эмигрантов в Харбине глазами амурского журналиста, автор ставит перед читателем вопрос об относительности для обычного человека, оказавшегося за рубежом, «формата» его родины: «большая» (Россия) и «малая» (Дальний Восток), в географической перспективе она сливается в единое представление о родных местах. Впрочем, специфичным с точки зрения повествовательных возможностей может быть и «взгляд изнутри». Например, рассказы Владимира Куприенко – одни из самых колоритных в амурской литературе с точки зрения насыщенности региональной спецификой и способов её сюжетного развития. При этом тема малой родины, как правило, подаётся у Куприенко неявно, эвфемистически: в тех произведениях, где авторский вымысел очевиден, герои действуют во вполне конкретных местах, хотя далёких от дальневосточного региона; произведения же, содержащие автобиографические мотивы, напротив, не дают какойлибо топографической конкретики1. В данном случае провинциальный текст даже без определённой локализации имеет отчётливую мифологическую природу, поскольку рассказываемые Куприенко истории неизменно представляются под видом «ба1 Замечено В.В. Гуськовым: Гуськов В.В. Эвфемистическое решение темы малой родины в книге В. Куприенко «Про то, как…» // Лосевские чтения – 2009. Выпуск 2 / Под ред. А.В. Урманова. – Благовещенск, 2009. С. 50-56.

19

ек», «былей», «побасенок». Случайно ли, что лучшие представители амурской литературы, от сатирика Фёдора Чудакова, которого А.В. Урманов назвал «амурским Сашей Чёрным»2, до баснописца Николая Фотьева, работали в русле иносказательной, аллегорической поэтики, прославились в искусстве непрямого слова? Тем самым они будто определяли специфически косвенное воссоздание «амурского текста» – следствие не явно выраженного их стремления дать отчёт о том месте, в котором они существовали. Итак, попытки текстуализировать пространство как с позиции «своего», так и с позиции «чужого» могут быть самыми различными. Проблема же провинциализма амурской литературы может быть, видимо, решена своего рода глобализацией в рамках отдельно взятой страны, то есть распространением единых цивилизационных принципов и моделей, единых стандартов поведения всюду, где пишут на русском языке. Тогда, возможно, и подтвердится правота Бродского, и не только ссыльным поэтам, но и прочим писателям станет «лучше жить в глухой провинции, у моря».

2 Урманов А.В. Амурский Саша Чёрный («Шпильки», или Об одной считавшейся утраченной книге Фёдора Чудакова) // Лосевские чтения – 2009. Выпуск 2 / Под ред. А.В. Урманова. – Благовещенск, 2009. С. 3-21.

20

А.В. УРМАНОВ зав. кафедрой литературы БГПУ ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ГЕРАСИМА ШПИЛЁВА Герасим Иванович Шпилёв – видный амурский общественный деятель, журналист, поэт. В отличие от Леонида Волкова, Порфирия Масюкова, Александра Матюшенского, Сергея Синегуба, Фёдора Чудакова и некоторых других писателей дореволюционной эпохи, приехавших на Амур из других городов и краёв Российской империи, он был одним из первых по-настоящему амурских авторов: родился и вырос на этой земле, считал её своей единственной родиной, тосковал по ней, когда судьба забрасывала в другие места. Появился на свет Шпилёв в Благовещенске, и произошло это 29 февраля (по ст. стилю) 1884 года1. Дед Герасима, крестьянин Воронежской губернии, добровольно переселился на Амур в 1863 году. Отец будущего поэта (в момент переселения ему было не более 3-4 лет), занимавшийся извозом, переехал из деревни в Благовещенск как раз в год рождения Герасима. Семья у Шпилёвых была большая, дети с ранних лет приучались к труду, помогали родителям. В автобиографии (1923) Герасим рассказывает, что рано пристрастился к чтению, что особенно сильное впечатление на него произвели прочитанные в детстве произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Тараса Шевченко. В 1900 году Шпилёв окончил Благовещенское ремесленное училище, где получил профессию столяра. Но главная его школа – сама жизнь, в самой гуще которой он формировался. Это и позволило ему обрести большой жизненный опыт, выработать твёрдое мировоззрение и закалить характер. В юности Шпилёв помогал отцу заниматься извозным промыслом, рубил и сплавлял лес по Амуру (всё это позже найдёт отражение в его творчестве). В 1

Краткие биографические сведения о Г.И. Шпилёве см.: Лосев А.В. Из прошлого периодической печати на Амуре (газета «Амурский край») // Вопросы истории Амурской области. – Благовещенск: Амурское отделение Хабаровского книжного изд-ва, 1981. С. 92.

21

июле того самого 1900 года, когда он окончил училище, Благовещенск подвергся обстрелу и осаде со стороны китайцев. Шестнадцатилетний юноша принял участие в защите города, дежурил вместе с другими добровольцами на берегу Амура. А осенью уехал в Маньчжурию на строительство КВЖД. Так началась его самостоятельная жизнь. В августе 1905 года Шпилёв приехал в Томск, где надеялся продолжить образование. Он работал в столярной мастерской и одновременно учился на общеобразовательных курсах при Томском технологическом институте, правда недолго – жизнь вскоре направила Герасима в совершенно иное русло, заставив пройти другие «университеты». В этот период он уже печатался в сибирской и дальневосточной периодике, писал стихи. Помимо творчества, Г. Шпилёв всерьёз увлёкся революционной деятельностью, бурный 1905 год, начавшийся с Кровавого воскресенья, к этому весьма располагал, тем более в Томске, где в ту пору очень сильны были антиправительственные настроения, где находилось немало ссыльных, где высок был процент учащихся и студентов, особенно восприимчивых к социалистическим идеям. Герасим вскоре стал начальником боевой дружины при Томском комитете РСДРП, вошёл в комитет Сибирского союза РСДРП. В Томске же он близко познакомился и сошёлся с Сергеем Мироновичем Костриковым (в будущем – Кировым), вместе с которым занимался оборудованием нелегальной типографии. 19 июля 1906 года Герасим был арестован по этому делу и заключён в тюрьму г. Томска, где провёл более шести месяцев. В связи с тем, что полиции так и не удалось найти саму подпольную типографию, Шпилёва освободили из заключения за недостаточностью улик. В 1907 он вернулся в Благовещенск, стал работать судовым механиком на пароходе «Рыбак». Тюрьма не испугала, не отбила желание заниматься революционной деятельностью: недавний заключённый вошёл в состав местной организации РСДРП, действовавшей в области нелегально. В июне 1909 года Шпилёв вновь был арестован по делу томской типографии. Постановлением приамурского генералгубернатора ему было запрещено жительство в пределах области. По требованию начальника томского губернского жандарм-

22

ского управления в сентябре 1909 года его препроводили по этапу в Томск. По приговору суда Герасим Шпилёв отбывал шестилетнюю ссылку в селе Косая Степь Иркутской губернии. Вернуться в родной Благовещенск он смог лишь в 1915 году. После Февральской революции Шпилёв деятельно участвовал в политической жизни Благовещенска, был секретарём Совета рабочих и солдатских депутатов, членом правления союза торгово-промышленных служащих, секретарём союза горнорабочих, избирался членом областного земства, гласным городской думы. До 1919 года он стоял на меньшевистских позициях, но в 1921 году вступил в большевистскую партию. В 1920-м принял активное участие в организации издания газеты «Амурская правда», несколько лет (1921-1923) был её главным редактором. В те же годы избирался членом Амурского обкома РКП(б). В дальнейшем Г. Шпилёв жил в Москве, работал научным сотрудником в Институте Ленина2, был членом правления Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Однако в 1938 году подвергся необоснованным репрессиям. После ареста содержался в тюрьме Архангельска. По одной из версий, через год, в 1939-м, Шпилёв скоропостижно скончался после оглашения документа о реабилитации. Однако внук Герасима Ивановича по материнской линии – народный художник России, лауреат Государственной премии РФ Михаил Николаевич Ромадин утверждает, что его дед «в 1937 году был арестован и расстрелян»3. Первые публикации Г. Шпилёва в периодической печати Сибири и Дальнего Востока, в том числе в газетах Благовещенска, появились в 1904 году, ему тогда исполнилось двадцать лет. С годами журналистика, художественное творчество всё сильней захватывали Шпилёва. В разное время он являлся сотрудником или автором «Амурской газеты», «Амурского края», «Амурских отголосков», «Амурского эха», «Голоса труда», «Амурской 2

С 1931 года – ИМЭЛ: Институт Маркса – Энгельса – Ленина при ЦК ВКП(б); с 1956 года – Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. 3 Ромадин М. «Мой отец не называл себя реалистом». (Беседу вёл Евграф Кончин) // Культура. 2003. № 32.

23

правды», а также некоторых томских и иркутских газет. До революции 1917 года свои стихи и статьи Шпилёв обычно подписывал псевдонимами: Пахом Рослый, Мисарег (имя Герасим, прочитанное наоборот), Рабочий, Фёдор Алых, Глыба и др. Во многих его стихах, написанных в годы первой русской революции, проступает связь с традициями революционнонароднической поэзии XIX века. Однако, в отличие от тех же народников, Г. Шпилёв был поэтом уже новой эпохи – эпохи назревания пролетарской революции. Так что его раннее творчество правильнее рассматривать в контексте именно пролетарской поэзии. Стихи Шпилёва тех лет нередко выражали настроения, чувства, мысли не столько самого автора, сколько пролетарского коллектива, частичкой которого он стал себя осознавать. В таких случаях индивидуальное приносилось начинающим поэтом в жертву классовому. Отсюда – коллективистский пафос, безличное восприятие мира, особенно наглядно проявившиеся при обращении раннего Шпилёва к традиционной для пролетарской поэзии того времени теме подневольного труда: Мы не знаем весёлого лета, Мы не знаем гульливой весны, Наша жизнь красотой не согрета, Нам не снятся и вещие сны… Эх, откройте, ребята окошко, Пусть простором весенним пахнёт, В мастерской осветится немножко, А работа от нас не уйдёт!

Однако, и в процитированной «Песне столяров», и в некоторых других ранних стихах мотив нелёгкой доли рабочих оттесняется на периферию, а на первый план выходит мотив борьбы. Пролетарии начинают выступать уже не в качестве пассивно страдающей массы, а как коллективный носитель идей социального преобразования жизни. Призыв к революционному действию, к бою звучит, например, в стихотворении «Из тюремных

24

мотивов», которое было написано в 1906 году в Томской тюрьме: Здесь закалимся душою, В тюрьмах лишь крепнут борцы. К бою, товарищи, к бою! Спят лишь одни мертвецы.

Для подобных произведений характерны агитационнопризывные интонации, патетика, декларативность. Конечно, выходцу из простонародной среды Г. Шпилёву не хватало специальных знаний, общей и, тем более, филологической культуры, профессиональных умений. Его стремление поставить поэтическое слово на службу социальным задачам, сделать его инструментом классовой борьбы не могло не обернуться тенденциозностью и схематизмом, существенным сужением эстетических функций этого слова. С другой стороны, поэзия Шпилёва отразила развитие художественной тенденции, которая найдёт продолжение в пролетарской поэзии уже советского времени. И он, и другие близкие ему поэты сделали сознательный выбор – своим творчеством стремились участвовать в строительстве, как они полагали, счастливого будущего страны. И их ли вина, что будущее это оказалось не столь радужным, а лично для Герасима Шпилёва – трагичным? Поэтическое творчество Шпилёва не исчерпывается пролетарской тематикой. В первом его небольшом поэтическом сборнике, вышедшем в 1908 году в Благовещенске4, помимо произведений с ярко выраженной социальной направленностью («Посещение Благовещенска», «Ломовой извозчик», «Песни ужаса», «Переселенцам»), значительное место занимает пейзажная лирика: «Песня родине», «Привет», «Утром», «На лугах», «На Зее». Некоторые из стихов, воспевающих амурскую природу, написаны вдали от Амура, в том числе в Томской тюрьме. Наверное, поэтому они буквально пронизаны остро-щемящим 4

Пахом Рослый (Шпилёв Г.И.). Стихотворения. Книга 1. – Благовещенск: Типография т-ва «Амурского печатного дела» (Д.О. Мокин и Ко), 1908. 28 с.

25

чувством любви к родине, которая ассоциируется у Шпилёва с волей. Там, в заточенье, как это ни удивительно, не идеологические догмы, не манящий свет зыбких коммунистических идеалов, а именно любовь к родному краю согревала его душу, поддерживала веру в будущее, придавала сил. Одно из таких ностальгических произведений – стихотворение «Привет», лирический герой которого, закованный в кандалы узник, страстно мечтает увидеть «родной», «безумно любимый» Амур. На помощь ему приходит воображение: И вот я увидел… встают предо мной Забытые детские грёзы, Встают из тумана, бегут чередой… И капают жгучие слёзы. Теперь я измучен: иду в кандалах, Их лязг мою душу терзает, Мозоли и кровь на усталых ногах, Но радость в груди вырастает… Я снова увидел Амур мой родной… И сердце забилось невольно… Представилось всё мне мечтой голубой… И радостно так и так больно!..

Таким образом, помимо социального, классового чувства, ещё один значимый источник поэтического вдохновения автора сборника «Стихотворения» – сроднённость с амурскими просторами, ощущение неразрывной связи с родной природой. Не потому ли, когда, наконец, Шпилёву представилась возможность вернуться в Благовещенск, от соприкосновения с самыми обычными природными явлениями его охватывает необыкновенная лирическая взволнованность. В стихотворении «На лугах» он предстаёт не в ипостаси сурового пролетария, мечтающего избавить угнетённое человечество от сковывающих его цепей, а в обличье вдохновенного и чувствительного пейзажного лирика:

26

Чуть забрезжит заря золотистая, Выхожу я в луга на простор: Сверху небо бездонное, чистое, На вершинах лежащее гор, А вдали предо мной расстилается Трав медвяных зелёный ковёр, И встаёт, к небесам подымается Белый пар с призатихших озёр. Зея там, изгибаясь торжественно, Катит быстрые воды свои… Так светло, так легко, так божественно На лугах в эти чудные дни!

Однако в последней строчке стихотворения автор как будто спохватывается. Вспомнив, видимо, о своей классовой принадлежности, об освободительной миссии пролетариата, он завершает поэтический гимн красоте родного края совершенно неожиданным итогом: «О, люблю вас, равнины зазейские, / Вы даёте мне сил для борьбы!..» С сугубо классовых позиций Шпилёв излагает и историю переселения крестьянства из центральных губерний России в Приамурье. Замыкающее сборник стихотворение «Переселенцам», которому предпослан эпиграф «Припожалуйте, красные девицы!.. (Из народной песни)», – едва ли не единственная в своём роде поэтическая версия этих событий, ибо в ней амурский автор выражает точку зрения не общенациональную, не государственно- или местно-патриотическую, а узко-классовую. В представлении Шпилёва, смысл организации переселения на Амур состоял в том, чтобы спровадить как можно дальше, к чёрту на кулички, социально активную, революционизированную часть народа: тех, кто посягал или мог посягнуть на власть и собственность дворянства, кто «не ждал уж теперь дозволения, / А протягивал руку и брал, / Если надо, сжигал и имение, / А придётся – и лес вырубал». Чтобы добиться задуманного, злокозненное дворянство не гнушается ничем: идёт на откровенный обман, раздаёт заведомо невыполнимые обещания:

27

…«Поезжайте: живётся там весело. Мы даруем вас кучами льгот. …Поезжайте! вы здесь голодуете, Там же будете жить как купцы...»

И мужики поддались лживым увещеваниям, «поверили сказкам сладчайшим», променяли родимую землицу на обещанный «рай» в далёком бесприютном краю. Спровадив бунтарей в гиблые места, дворяне от души «веселятся и тешатся». А Петры да Иваны забралися В отдалённый, заброшенный край, И когда же в делах разобралися, То завыли отчаянно: «Ай!.. Тут леса да болота пустынные… И работы нигде не найдёшь… Хороши были сказки змеиные, Но отсюда теперь не уйдёшь!..»

Возможно, такая искривлённая картина заселения Амурского края сложилась у Герасима Шпилёва под влиянием рассказов старшего поколения его семьи, других переселенцев, чьи ожидания были обмануты. Но скорее всего, содержание, идейная направленность стихотворения «Переселенцам» оказались результатом воздействия революционно-демократического мировоззрения автора. Когда начинающий поэт всецело отдавался классовому чувству, когда ставил своё перо на службу интересам чаемой революции, его стихи заполнялись расхожими суждениями, почерпнутыми из модных в те годы на Руси социалдемократических брошюрок и революционных прокламаций. Живое поэтическое чувство рождалось лишь от прямого соприкосновения с действительностью – будь то трогающая душу родная амурская природа или события социальнополитического характера, непосредственно задевающие автора, вызывающие у него острую эмоциональную реакцию. В числе последних – остро-драматические события, произошедшие в

28

Томске 20-22 октября 1905 года. События, свидетелем и активным участником которых стал несостоявшийся студент, социалдемократ по убеждениям и партийной принадлежности Герасим Шпилёв. К тому моменту он проживал в сибирском городе чуть больше двух месяцев. Итак, 18 октября 1905 года на Соляной площади Томска казаками и полицией был необъяснимо жестоко, с применением нагаек, разогнан революционный митинг, в котором участвовали преимущественно учащиеся средних учебных заведений. В тот же вечер состоялось чрезвычайное заседание городской думы, которая потребовала от губернатора немедленного устранения от должности городского полицмейстера и предания его суду, а также удаления из Томска казаков. Кроме того, было решено прекратить финансирование полиции и создать народную милицию для охраны и защиты населения города. В ответ на это местная «чёрная сотня» при попустительстве губернских, полицейских и военных властей устроила в городе масштабный погром, вызвавший в России широкий общественный резонанс. 20 октября между вооружённым отрядом формируемой городской думой «народной милиции» и возбуждённой, подогреваемой провокационными слухами толпой произошла перестрелка, были жертвы с обеих сторон. После этого погромщиками был подожжён театр Королёва, в котором проходил митинг революционно настроенной публики. Часть его участников попыталась найти спасение в трёхэтажном здании управления Сибирской железной дороги, там же укрылись и случайные прохожие, напуганные разъярённой толпой. Здание было окружено черносотенцами, атаковано (по одной из версий, в ответ на прозвучавшие из здания выстрелы) и подожжено. Многие из тех, кто выпрыгивал из окон, попадали под пули, под удары палками. Сгоревших в огне, убитых, растерзанных толпой было несколько десятков человек. В следующие два дня толпы черносотенцев с портретами государя, практически не встречая сопротивления со стороны сил правопорядка, продолжили погром. Были разграблены и сожжены десятки зданий, прежде всего – дома и магазины бога-

29

тых евреев и либеральных городских деятелей, в том числе дом городского головы А.И. Макушина. Попутно толпа избивала и студентов. Всё это Шпилёв видел собственными глазами. В составе рабочей дружины он участвовал в перестрелке с погромщиками, а когда дружинники, после безуспешной попытки остановить многотысячную толпу, были вынуждены отступить, едва не разделил участь тех, кто оказался в подожжённом здании. Пережитое потрясение Герасим Шпилёв не мог забыть до конца дней. Впечатления от томского погрома отразились в ряде его произведений, в том числе в двух стихотворениях, объединённых сквозной нумерацией и общим названием «Песни ужаса», с подзаголовком «Из воспоминаний о томском погроме». Первое, озаглавленное предельно выразительным словом «Кошмар», рисует апогей томских погромов – чудовищные зверства черносотенцев, которые добивали тех, кто пытался спастись из горящего здания управления железной дороги. Эти жуткие картины изображаются ретроспективно, сквозь призму граничащего с безумием ночного кошмара, преследующего лирического героя, не дающего ему покоя. Разум героя противится воспринимать всплывающие в памяти кошмарные видения как явь – слишком дико выглядят они, слишком сильно расходятся с идеальными представлениями о человеческой природе. Однако факт остаётся фактом: в стихотворении «Кошмар» воссоздаются подлинные обстоятельства томского погрома – то, что на самом деле видел, пережил Герасим Шпилёв: Мне мерещилось всё: люди гибнут в огне, Их всё бьют, всё терзают, стреляют. Они стонут и плачут и руки ко мне Простирают – надежду питают. Но куда!.. Я стоял одинокий меж тех, Между тех обезумевших тварей, Раздавался в толпе злой бессмысленный смех: Гоготали звериные хари.

30

Кто из пламя бросался на земь и бежать Лишь хотел, его тотчас хватали И старались всего донага обобрать, Убивали, ругались, терзали. …И опять всё вставало, как видел, как есть: Там мозги, там кишки растянулись… «Люди, люди! где правда, где совесть, где честь!» – Я кричал – и в избе все проснулись…

Потрясение, пережитое автором во время погрома, было настолько велико, что описанию своих чувств он посвящает добрую половину стихотворения. Об этом потрясении он говорит и в финальных строчках: «Этот ужас безумный мне в душу стучать / Будет, будет до самой могилы». Выходившая в Петербурге либеральная газета «Право», редактируемая В.М. Гессеном и Н.И. Лазаревским, в номере от 4 декабря 1905 года приводила свидетельства очевидцев томского погрома: «Один старик из окна пылавшего здания просил у негодяев пощады во имя детей. Ему подали шест и, когда он достиг земли, зверски убили. Молодую девушку, пытавшуюся спастись бегством, раздели донага и, взяв за ноги, буквально разорвали... Настигнутого на улице студента свалили с ног и, вставив кол в рот, разломали череп…» Возможно, именно об этой упомянутой в газетном материале растерзанной девушке Шпилёв рассказывает в стихотворении «Над трупом» – то есть во второй части «Песен ужаса». Это в художественном отношении откровенно слабое произведение он считал, по всей видимости, чрезвычайно важным, так как включил его (с небольшими поправками и под новым заголовком – «Невеста») в следующую свою книгу, которая вышла через 11 лет, в принципиально иных исторических условиях. Казалось бы, ну что такое гибель этой безымянной девушки в давно всеми забытом томском погроме? Почему Шпилёв счёл необходимым вновь напомнить об этом диком случае в 1919 году, после череды потрясших Россию революционных катаклизмов, после двух истребительных войн – мировой и граждан-

31

ской, после всех произошедших за сравнительно короткий исторический отрезок жестокостей, после неисчислимых жертв самой кровавой российской усобицы? Не потому ли, что в этом, казалось бы, частном, локальном событии 1905 года автор «Песен ужаса» увидел прообраз того, что будет происходить в России позже – разумеется, в неизмеримо больших масштабах? Октябрь 1905 года в этом смысле стал для Герасима Шпилёва поворотным событием. После пережитого им потрясения период юношеского романтизма и книжного идеализма остался в прошлом, многие иллюзии развеялись. В том числе и главная – по поводу внутреннего потенциала, наклонностей значительной части русского народа. Он воочию увидел накопленную во многих своих соотечественниках энергию ненависти, которая при малейших благоприятных условиях вырывается на волю, превращая людей в подобие кровожадных зверей. С этого времени Герасим более осмысленно стал направлять собственную жизнь на решение важнейшей задачи – на создание социальнополитических условий, которые смогут удержать русских людей от выплеска разрушительных инстинктов, которые, напротив, будут пробуждать в них созидательные, добрые начала. Шпилёв на практике убедился, что ни русская православная церковь (погромщиков благословил епископ Томский и Барнаульский Макарий), ни самодержавие со всеми его как будто бы мощными государственными институтами не способны подавить или, тем более, изжить зоологические инстинкты толпы. Возможное спасение, панацею он увидел в социалистическом учении, в политической программе российской социал-демократии. Вернёмся, однако, к стихотворению «Над трупом». Оно во многих отношениях построено иначе, чем первая часть «Песен ужаса». В нём почти нет эмоционального надрыва, в прямой форме не передаются чувства автора. В нём нет реалистически достоверного портрета невинной жертвы погромщиков, автор ограничивается тем, что уподобляет её прекрасному цветку: «Лилия стройная, белая, чистая / Пышно в саду расцвела». Мученическая гибель подобной ангелу прекрасному «невесты» также дана не через описание подробностей, а с помощью раз-

32

вёрнутой метафоры, причём избитой: «Кто-то пришёл и ногою преступною / Лилию в грязь затоптал». В первом стихотворении «Песен ужаса», как помним, погромщиков-убийц автор именует без каких-либо экивоков и эвфемизмов: «звериные хари», «обезумевшие твари»; во втором ограничивается неопределённым местоимением «кто-то». Реалистически конкретно, с помощью выразительных подробностей в стихотворении «Над трупом» показан лишь результат жестокого надругательства над телом и душой чистого, невинного существа: Вот, перед вами она так поругана: Кровь запеклась на устах, Очи раскрыты, и точно испугана, Точно сковал её страх. Страшно пред вами она растянулася, Нагло оборвана, трупом лежит… …………………………………….. ……………………………………..

Во второй сборник Шпилёва последняя строфа вошла в своём первозданном виде, то есть с точками вместо последних двух строк. В 1919 году вряд ли возможны были редакторские купюры или цензурные изъятия, тем более в стихотворении о давнем погроме, оставшемся как бы на совести царского правительства. Следовательно, таков, видимо, и был изначальный замысел автора: приоткрыв завесу, показав часть леденящей кровь картины, остановиться и тем самым активизировать читательское воображение. Поэт не столько рассказывает о пережитом, о своих чувствах, сколько демонстрирует, показывает последствия человеческой жестокости, предлагает читателю самому представить растерзанную девушку, этот бессмысленно погубленный прекрасный цветок. О том, что именно такую задачу ставил автор, свидетельствуют начальные строки последних двух строф, обращённые именно к читателям: «перед вами она так поругана», «страшно пред вами она растянулася». То есть, возможно, он хочет сказать: и вы не защитили её и других не-

33

винных людей, и на вас лежит ответственность за случившееся в 1905 году и позже. Как было сказано выше, уже после большевистской революции, в 1919 году, в Благовещенске, в типографии товарищества «Труд» вышел второй (он же и последний), более объёмный (64 страницы убористого шрифта) поэтический сборник 35-летнего Герасима Шпилёва – «Голоса земли», на этот раз под собственным именем. В сборнике 62 произведения, среди них: стихи на революционные темы, в большинстве своём воссоздающие эпизоды и картины жизненной судьбы самого автора; пейзажные зарисовки – их особенно много; несколько бесцветных посвящений; лирико-философские размышления о смысле человеческого бытия, об устройстве мироздания; любовная лирика – в художественном плане по большей части слабая, подражательная; наконец, два венчающих книгу объёмных сюжетных стихотворения о жителях амурской земли, которые в трудных условиях заготавливают и сплавляют лес, занимаются извозным промыслом. Открывает книгу стоящее особняком программное стихотворение «Напев», играющее роль своеобразного вступления. В нём автор как бы анонсирует содержание книги, предуведомляет читателя, о чём пойдёт речь: «Про леса-тайгу дремучую, / Про озёра серебристые, / Про любовь такую жгучую / К делу правому и чистому…» То есть уже здесь обозначены магистральные темы сборника – природа и революционная борьба. Все остальные произведения разбиты на восемь разделов: «Горицвет», «Красный плен», «Чёрный звон», «Подвиг», «В провалах», «Камень-горюн», «Тайга» и «Всполохи». Хотя стихи автором не датированы, есть основания предположить, что основной композиционный принцип книги – хроникальный. Иначе говоря, последовательность разделов-циклов соответствует последовательности этапов жизненной судьбы самого поэта. Об этом можно судить уже по тому, что включенные автором в «Голоса земли» три его ранних пейзажных стихотворения из сборника 1908 года («На горной вершине», «На лугах», «Май») получили прописку в первом разделе. Ещё одно – «Невеста»,

34

посвящённое томскому погрому 1905 года (о нём речь шла выше), – во втором. Впечатления, полученные Шпилёвым в тюрьме Томска, отразились в четвёртом разделе – «Подвиг». Следующий, пятый – «В провалах», воссоздаёт реалии иркутской ссылки. Подобный принцип сохраняется и в следующих разделах книги. Удивительное дело: в художественном мире Герасима Шпилёва, создававшего свои стихи в одно время с Клюевым, Есениным, Блоком и многими другими поэтами Серебряного века, активно разрабатывавшими историко-патриотическую тематику, не встречаются такие понятия, как Россия, Русь, русская земля, не фигурируют названия столиц, других исконных русских городов и земель, вообще нет прилагательного русский и его производных. И это у внука переселенцев из центральночернозёмной России, наверняка тосковавших по покинутому отчему краю и наверняка старавшихся передать ему своё любовное отношение к далёкой, но бесконечно дорогой сердцу земле предков. Более того: автор «Голосов земли» ни разу не обращается к теме славного (или бесславного) исторического прошлого страны, не упоминает ни одного крупного события или исторического лица, ни одного выдающегося деятеля русской культуры. Напрашивается предположение, что он, возможно, не ощущает глубокой внутренней связи с центральной Россией, с тысячелетней русской историей, с многовековой национальной культурой, не воспринимает себя живой частичкой древней русской цивилизации. В чём здесь причина: в особенностях ли мировосприятия типичного представителя далёкой окраинной территории? в географической ли удалённости поэта от эпицентра русского мира? в недостатке ли образования, узости исторического и общекультурного кругозора? в ограниченности ли классового сознания, привитого Шпилёву средой? Наверное, в той или иной мере, сказалось всё перечисленное. Но главное не в этом, а в специфике его главного творческого принципа: поэт воссоздаёт преимущественно то, что видит и слышит вокруг себя, что постигает посредством собственного жизненного опыта. При этом

35

у Шпилёва нет ощущения, что подлинная родина, её сакральный центр находится где-то далеко, что он по отношению к ней занимает какое-то заведомо проигрышное – окраинное положение. Автору «Голосов земли» не присущ комплекс провинциальной неполноценности. В отличие, скажем, от петербуржца по рождению Л. Волкова, признававшегося: «Суровая Сибирь! Тебе я не родной…», Шпилёв не делит Россию на географический, исторический, культурный центр и отсталую, маргинальную периферию. В книге «Голоса земли» совсем немного и топографических координат Приамурья – за исключением небольшого числа преимущественно ранних и самых поздних стихов, в которых фигурируют гидронимы Амур, Зея, Бурея, топоним Благовещенск. Родина (это слово встречается в «Голосах земли» лишь дважды) предстаёт у Шпилёва не в обобщённом, мифологизированном виде, а в конкретном – видимом, осязаемом: в образах деревьев, кустарников, трав, цветов, диких животных, птиц. Родина для него – это, прежде всего, окружающий природный мир, экзотические ландшафты Приамурья и Восточной Сибири. Лирический герой большинства стихотворений сборника напрямую, без посредничества России как создававшейся веками исторической и культурной мифологемы, связан с дальневосточной и сибирской тайгой, с природными стихиями, включен в глобальные мировые координаты, ощущает себя частью беспредельного мироздания, предстоит перед ним. Мироздания, по его ощущениям, безучастного, равнодушного к человеку, к людским страданиям. Видимо, это и стало главной причиной разочарования поэта в Творце, не сумевшем или не захотевшем создать гармонию в мире людей: Лишь в груди моей зло разгорается Против жизни, обильной несчастием, А кругом меня всё улыбается, Равнодушным полно безучастием!.. («Май»)

36

Небосвод, звёзды, солнце, луна, земля, река, луга, степь, горы, тайга – таковы топографические контуры и координаты, а также сама субстанция создаваемого Шпилёвым поэтического космоса. Удивительно, но факт: одним из наиболее частотных образов в книге «Голоса земли» является именно космос – беспредельное и совершенное мировое пространство, по контрасту оттеняющее несовершенство и ограниченность земного бытия, земного мироустройства: Звёзды в небе горят Светозарным огнём, Их мерцающий взгляд Говорит об одном: Мир безмерно велик, Бесконечно глубок, И как здесь, на земле, Человек одинок!.. («Песни тайги»)

Одно из самых выразительных стихотворений на эту тему – «Перед лицом космоса»: Ночь… Красивая ночь над землёю! Горы дремлют в торжественном сне, Звёзды блещут во мгле надо мною, – Сказку вечности шепчут оне. Эта сказка о чём-то великом, Как молитва пред Божьим лицом, Пред сверкающим царственным ликом, Что сияет во мраке ночном!.. Но забыли прекрасные звёзды О страданье тяжёлом людском. Им не видно из пасмурной бездны, Как на жалкой земле мы живём.

37

И проходят прекрасные звёзды, Эпопею поют о былом, И не знают, что в пасмурной бездне Мы в страданьях и горе живём!..

Этот космос воспринимает, ощущает, как нетрудно заметить, не завзятый материалист и атеист, коим революционеру, социал-демократу, пролетарию Шпилёву надлежало быть по определению, а человек, которому мистически открывается сияющий в ночном мраке царственный лик – Божье лицо, то есть человек, внутренне, душевно, сердечно предрасположенный к принятию и исповеданию спасительной веры в Христа. На рациональном уровне, мировоззренчески лирический герой сборника (и легко просматривающийся за ним автор), разумеется, не приемлет религию, отвергает Церковь и Царствие Божие, убеждает читателя (но прежде того – самого себя), что Христос – всего лишь утешительный обман: Так грустно и больно! В тревоге Сажусь я на старый курган. И думаю снова о Боге, И вижу я снова обман… («На путях жизни»)

На уровне же мироощущения, непосредственного чувственного восприятия лирический субъект сборника Шпилёва не является атеистом. Какая-то непостижимая и властная сила, сопротивляться которой лирический герой не в состоянии, вновь и вновь приводит его в Божий храм, заставляет с волнением вслушиваться в звон церковных колоколов. Что забыл в православном храме как будто бы завзятый атеист, член РСДРП, революционер? Автор пытается убедить читателя, что лирическим героем движет стремление лишний раз продекларировать, подтвердить своё неверие. Но зачем, спрашивается, ему для этого заходить в церковь, зачем раз за разом возвращаться к одному и тому же вопросу – о вере?

38

Мироощущение Шпилёва – это мироощущения человека, если и не верующего в привычном, обыденном смысле этого слова, то, безусловно, внутренне тянущегося к вере, к высоким идеалам. Его уход в революцию, участие в классовой борьбе по душевному побуждению и главному жизненному вектору не были уходом от веры к безверию, к атеизму, это был путь к новому Храму, это была попытка обретения иной веры – более действенной, чем христианство, способной более быстро исправить несовершенный мир. Шпилёв принадлежал к той разновидности русских революционеров, для которых нравственные идеалы, истина, справедливость были высшей ценностью. В каком-то смысле, он был из категории взыскующих Града. Его тяга к духовным поискам отразилась в целом ряде произведений, например, в стихотворении «Храм»: Захожу я в храм. Там пышные колонны Серебром и золотом причудливо горят. В драгоценных ризах старые иконы Мрачно и угрюмо на меня глядят. В этом храме скука, лень и запустенье: Свечи и кадила сумрачно курят, И уныньем веют скорбные моленья – Люди монотонно, тупо их твердят. Нет, я не желаю храма усыпленья, Где и мысль, и совесть робкие молчат! Я хочу другого – храма возрожденья Светлого, как солнце, как пророка взгляд, Где бы мысль сверкала яркая, как пламя, Научая правду и простор любить, Где бы развевалось Пурпурное Знамя… …В этот Храм Великий буду я ходить!..

Этот желанный Храм (непременно с большой буквы!) видится поэту не очень отчётливо, идиллические представления

39

автора имеют не очень много общего с контурами светлого будущего, которое рисовалось в политических и экономических программах российской социал-демократии. Судя по процитированному стихотворению, автор стремится найти замену христианской вере. Ему кажется, что коммунистический идеал и является той путеводной звездой, которая должна придти на смену потускневшей к началу XX столетия Вифлеемской звезде. Однако когда поэт пытается поэтически выразить символ своей новой веры, вместо живых картин, которые прежде легко рождались при соприкосновении с евангельскими сюжетами и образами, из-под пера Шпилёва начинают чередой выходить шаблонные образы, банальные эмблемы. Характерный пример – стихотворение «Знамя интернационала»: Шёлковые красные знамёна Развеваются над грозною толпой: Среди проклятий и среди стона Пролетариат ведёт бой! …Встаёт великое, прекрасное светило Всечеловеческий, бессмертный идеал, Как сталь из страшного, гудящего горнила, Рождается в борьбе интернационал!.. Пусть рушатся дворцы, грохочет канонада, И царствует везде безумие и бред, На площадях пусть строят баррикады, – Без смерти не бывает и побед!

За всеми этими дежурными лозунгами и голой риторикой, за всем этим чрезмерным пафосом совершенно теряется автор – человек, прошедший через «безумие и бред» томского погрома, написавший «Песни ужаса». Когда-то от одного воспоминания об увиденных убитых людях он «плакал и рвался», «страдал, убивался», теперь всё изменилось. Если раньше ему «багровая кровь заливала глаза», если прежде от её вида «в душу безумство вползало», то теперь кровь как будто бы не страшит поэта:

40

Несите же сквозь дым кровавые знамёна Во имя светлых и далёких грёз; Пусть льётся кровь и раздаются стоны, Но вы не бойтеся ни стона и ни слёз!..

Этот мотив чуть позже прозвучит и в стихотворении «Полночь»: «Знамя кровавое / С честью и славою / К зорям далёким несите! // Тропы тернистые / Кровию чистою / Смело опять оросите!..» Как-то плохо вяжутся эти повторяющиеся декларативные призывы («Пусть льётся кровь и раздаются стоны», «не бойтеся ни стона и ни слёз!») с тем, что звучало в «Песнях ужаса». Способен ли был сам автор убивать, да ещё и не обращая внимания на стоны и слёзы? Даже если причинять людям страдания пришлось бы «во имя светлых и далёких грёз»? Сомнительно. Судя по «Кошмару», «Невесте», многим другим предельно искренним произведениям, Герасим Шпилёв боялся, не хотел крови, человеческих страданий, слёз. В стихотворении «Сад пыток» – одном из своих программных поэтических текстов, Шпилёв прямо заявлял, что будущему, если оно будет строиться на насилии, на крови, на тиранстве, он предпочтёт возврат к христианскому идеалу: Нет, я не желаю крови и тиранства, И я уйду, уйду, уйду, Чтобы не видеть власти хулиганства, В Гефсиманском я укроюся саду…

Увы, как мы теперь знаем, укрыться не удалось…

41

К.А. КРЫЖАНСКАЯ аспирант АмГУ МИСТИКА, ХИРОМАНТИЯ И СУЕВЕРИЯ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ БЛАГОВЕЩЕНЦЕВ 10-Х ГОДОВ XX ВЕКА (По материалам периодической печати тех лет)1 Спим и хнычем. В виде спорта, Не волнуясь, не любя, Ищем Бога, ищем чёрта, Потеряв самих себя. Саша Чёрный. Ламентации. 1909 г.2

Переломные сдвиги в культуре, так или иначе обусловленные кризисными состояниями истории, обращают поиски человека к иррациональным сферам познания. В конце XIX – начале XX века европейский капитализм вступает в историческую эпоху своего глубокого кризиса. Неверие в конструктивносозидательные силы человека, исторический и социальный пессимизм, скептицизм – таковы основные черты умонастроения рубежа ХIХ-ХХ веков3. Человек переосмысливает окружающую действительность, изменяются его представления о смысле, цели и назначении человеческой деятельности и познания4. 1

Материалом данной статьи послужили газетные объявления в периодической печати г. Благовещенска в 10-20-х гг. ХХ века, данные Государственного архива Амурской области, РГИА (Российский Государственный Исторический Архив, г. Санкт-Петербург), АВПРИ (Архив Внешней Политики Российской Империи, г. Москва). 2 Чёрный С. Стихотворения. – М.: Профиздат, 2007. С. 6. 3 Гадамер Х.Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. – М.: Прогресс, 1988. С. 4. 4 Не случайно в эти годы широкое распространение получает иррационализм – философское направление западноевропейской философии, в котором неустойчивость социального бытия индивида превращается в онтологическую неуравновешенность всего мироздания и отрицается упорядоченное, законообразное устройство мира (Иррационализм // Философский словарь / Под ред. И.Т. Фролова. – М., 1986. С. 173).

42

Разочарование в возможности «разумного» постижения мира пронизывает духовные метания русской интеллигенции рубежа веков. Исторические катаклизмы первых лет нового века, ужасы Первой мировой войны, кризис культуры, о котором кричат в эту пору со всех сторон, невозможность найти выход в популярном в то время материализме, заставляют искать «свет в конце туннеля». Многие представители творческой и научной интеллигенции в состоянии духовного тупика обращаются к мистическому опыту человечества5. Н. Бердяев подмечал, что «особенно русское декадентство тяготеет к мистике, говорит о мистическом. В избранных культурных и литературно-утончённых кругах много говорят на мистические темы»6. В «потере ощущения и сознания реальностей, в крайнем антиреализме» он видел «ужас декадентства, подлинную его трагедию»7. Судя по многочисленным воспоминаниям отдельных представителей художественной интеллигенции Петербурга и Москвы той эпохи, они «частенько баловались проведением мистических актов: вызыванием духов, разговорами с умершими, столоверчением и спиритизмом»8. В. Брюсов, этот декадентский Мефистофель, по меткому замечанию В. Шершеневича, «маг», по прозванию своих друзей9, воспевал древних богов, Атлантиду, средневековую чертовщину, вызывал духов, якобы обращался с потусторонним. Брюсов писал: «За Бога, допустим, процентов так сорок; и против

5

Кряжева-Карцева Е.В. Кризис рационального сознания в европейском обществе на рубеже ХIХ-ХХ веков // Материалы международной конференции «Ломоносов-99». – М., 1999; Кравченко В.В. Время русского мистицизма // Кравченко В.В. Вестники русского мистицизма. – М.: Издатцентр, 1997. С. 5; Андерхилл Э. Мистицизм. Опыт исследования природы и законов развития духовного сознания человека. – К.: София, 2000. С. 23. 6 Бердяев Н. Декадентство и мистический реализм // Русская мысль. – М., 1907. С. 114. 7 Там же. С. 115. 8 Парнов Е.И. Чернью по серебру // Парнов Е.И. Эрос и Танатос: Любовь и смерть – тайные страсти. – М., 2001. С. 320-378. 9 Белецкий А. Первый исторический роман В.Я. Брюсова // Научные записки Харьковского государственного педагогического института. – Харьков, 1940. Т. 3. С. 10.

43

процентов так сорок; а двадцать решающих – за скептицизм…»10 «Спиритизм объясним материалистически, феномены стуков – неизвестные свойства материи, но есть явления, доказывающие иной мир»11. Яркий пример практики вызывания духов можно найти в романе Брюсова «Огненный ангел»: «Все демоны могут вступить в общение с людьми: для вызывания демона необходимо знать его имя, характер и заклинание. Многие демоны, беседуя с людьми, сообщали свои имена, например, Асмодель, Амбриель, Муриель, Зуриель, Ганаель. Но, по мнению исследователей, их можно вычислить и искусственно: из букв еврейских, соответствующих числам небесных знаков: Знак образуется из шести корней и пишется древнееврейскими буквами. Заклинания, которые суть главный элемент в вызывании, составлены магами по взаимному соглашению с демонами, всё же это подкреплено властью божественных имён, а сила заклинания состоит в магическом значении букв и чисел»12. Н.С. Гумилёв, по воспоминаниям О. ДеллавосКордовской, однажды рассказывал ей о своей попытке вызвать дьявола. Для этого ему пришлось читать каббалистические книги, ничего не есть, а потом выпить какой-то напиток. Все товарищи скоро бросили эту затею, один Н.С. проделал всё до конца и действительно (по его утверждению) видел в полутёмной комнате какую-то смутную фигуру13. В начале ХХ века в Россию со своими лекциями приезжают многие зарубежные оккультисты. Например, большой популярностью в Петербурге пользовался Григорий Мёбес, который

10

Парнов Е.И. Ведьма серебряного века // Парнов Е.И. Рок и ужас: Авентиры и примечательные истории у последней черты. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2008. С. 323. 11 Парнов Е.И. Чернью по серебру // Парнов Е.И. Эрос и Танатос: Любовь и смерть – тайные страсти. – М., 2001. С. 366. 12 Брюсов В.Я. Огненный Ангел. – М., 1995. С. 317. 13 Богомолов Н. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. – М., 1999. С. 125.

44

прочёл лекционный «Курс энциклопедии оккультизма»14. А известный в Европе врач-мистик Папюс, прочитав курс лекций о мистике и вернувшись в Европу, охарактеризовал русское общество того времени следующим образом: «Эти люди сумасшедшие. Они верят в любую мистическую ерунду. Не нужно быть провидцем, чтобы понять, что эта страна обречена»15. Помимо ярого увлечения спиритизмом, наблюдается и обратный процесс: выведение шарлатанов-спиритов на чистую воду. Так, известный русский химик Менделеев ведёт непримиримую борьбу со спиритизмом. Он отмечает: «К сожалению, хлеб добывать нужно, и медиумы профессиональные часто помогают себе сознательно, когда не идёт медиумически»16. Однажды он присутствовал на спиритическом сеансе и через медиума попросил духа оставить какой-нибудь знак на листе чистой бумаги, чтобы доказать своё присутствие. Дух ответил стуками о своём согласии. Сеанс проводили в темноте, а когда зажгли свет, на листе бумаги вместо ожидаемых букв оказалось мокрое пятно. Менделеев взял лист бумаги с собой и произвёл химический анализ пятна. Оказалось, что это просто-напросто слюна человека17. «Разброд и шатания» русской религиозной мысли в столичных кругах, приведшие впоследствии к революционному нигилизму, не могли не захватить и жизнь Благовещенска. Конечно, культурная среда провинциального города не может быть в полной мере уподоблена культурной атмосфере столицы Российской империи. Благовещенцы не дышали тем «панмистическим» воздухом, в котором создавался культурный облик столичного бомонда эпохи Серебряного века. Однако можно предположить, что благовещенский «свет» всё же ориентировался на 14

Аптекман М. Фантастическая каббала и её роль в истории русского оккультизма: великое тайное учение или успешное шарлатанство? // Континент. 2001. № 107. С. 334. 15 Палеолог М. Воспоминания. – Париж, 1925. С. 103. Цит. по: Аптекман М. Фантастическая каббала и её роль в истории русского оккультизма: великое тайное учение или успешное шарлатанство? // Континент. 2001. № 107. С. 334. 16 Алексеенко С. Игры спиритов. – М., 1991. С. 8. 17 Андреева А. Встречи с духами // Андреева А. Жестокий путь. – Л., 1974. С. 296.

45

«петербургскую» культурную модель, до него доходили литературные опыты петербургских мистиков, философские труды, книги по спиритизму, столь популярные в столице. Безусловно, эти иррациональные поиски имели разную социокультурную природу и разные формы проявления. Если для провинциальной образованной публики моделью служил мистический иррационализм Серебряного века, то в мещанских и рабочих кругах действовал иной механизм влияния «запредельного». Но безотносительно к уровню образованности, тяга к мистическому, таинственному и всему необычному переполнила сознание человека 10-х гг. ХХ в. независимо от его географического положения. О повседневном увлечении благовещенцев мистикой, хиромантией, спиритуализмом можно судить по анализу объявлений в периодической печати тех времён. Справедливо суждение о том, что анализ повседневных интересов может выявить жизненные проблемы тех, кто в истории остался безымянным, но именно эти субъекты (например, простые горожане, ежедневно покупающие газеты) определяют, в конце концов, колебания общественной мысли, делают саму историю18. Конечно, газета не претендует и не может претендовать на полное освещение той или иной проблемы, однако «она выполняет куда более существенную функцию, а именно: позволяет выявить наметившиеся движения в литературно-общественной среде и в совокупности с исследованием политического контекста определить возможные причины этих колебаний и механизмы управления читательским потоком»19. Во второй половине 10-х гг. ХХ в. первые полосы благовещенских газет пестрели объявлениями с мистической подоплёкой: «Феномен ХХ века. Девочка-прорицательница м-ль Тэбь, ясновидящая м-ль Тэбь, с завязанными глазами, предсказывает 18

Людтке А. Что такое история повседневности? Её достижения и перспективы в Германии // Социальная история. Ежегодник. 1998/1999. – М., 1999. 19 Алексеева О. Прокрустово ложе русской классики: по страницам центральных газет конца 1920-х гг. // Текстологический временник. Русская литература ХХ века: Вопросы текстологии и источниковедения. – М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 642.

46

желающим из публики настоящее, прошлое и будущее»20 или «Гастроли мировой знаменитости 10-летней девочки м-ль Люции, отгадывательницы чужих мыслей»21. Возраст заезжих «прорицательниц» не выходил за рамки подросткового – возможно, здесь можно увидеть отражение существующей с древних времён веры в то, что контакт с мистическим в наибольшей степени ощущают дети. С другой же стороны, малолетние дети и подростки издавна становились жертвами эксплуатации самого разного толка. Оставляя в стороне социальный контекст данного явления, обратим внимание на выбор имён для «известных» прорицательниц и гадалок. Если это была заезжая знаменитость, то имя выбиралось иностранное, в подавляющем большинстве – французское, например: м-ль Тэбь, м-ль Люция. В этом чувствуется влияние на провинцию «французской моды». Знаменитые граф Калиостро, мадам Ленорман и Сен-Жермен надолго создали Франции ореол мистической столицы мира. Если гадалка была дальневосточного происхождения, то имя выбиралось известное в России, например, из знакового произведения Гоголя, знакомого не только каждому гимназисту, но и ученику реального училища: «Гадалка Солоха принимает ежедневно»22. Любопытно, что в эти же годы в Петербурге гадалки также становятся реалией повседневной жизни. По архивным данным, опубликованным в наши дни, в 1913 г. в северной столице было зарегистрировано 286 профессиональных хироманток, читавших будущее по линиям ладони, 103 гадалки на картах, 16 астрологов и предсказателей судьбы23. Любопытно, что петербуржцы отдавали приоритет гадалкам восточного происхождения: «Знаменитый Бунар-Бхава – человек-загадка ХХ века – даёт сеансы гаданий только дамам»; «Мадам Заура – восточная ясновидящая. Цены умеренные»; «Персидский маг Ормузд – консультант замужних женщин»; «Рахма впадает в транс и предсказывает жениха»24. 20

Благовещенское утро. 1916. № 234. С. 1. Народное дело. 1918. № 247. С. 1. 22 Маньчжурия. 1918. № 16. С. 1. 23 Окунь М. Гадалки старого Петербурга // Аргументы и факты. 2001. № 28. С. 9. 24 Там же. 21

47

В середине 10-х гг. ХХ века вера в возможность соприкосновения с чудесным побуждала приамурских репортёров к публикациям, на первый взгляд, курьёзного характера. Так, в одной из благовещенских газет под заголовком «Поклонение яйцу» был описан занимательный случай, иллюстрирующий подсознательную готовность среднего читателя поверить в иррациональные явления: «11 мая солдатка, жительница коммуны Мария Солоненко, 30 лет, сварила 3 яйца, дала 2 яйца своей дочери, которая их скушала, а третье яйцо положила на окно. Ночью Солоненко захотелось пить, и она вошла в ту комнату, где на окне оставила яйцо. Солоненко заметила, что яйцо издаёт настолько яркий свет, что в комнате стало светло. Об этом «чуде» Солоненко заявила соседям, и вскоре масса жителей села явилась на поклонение святому яйцу. На следующий день местный священник, узнав о том, что сельчане собираются в квартире Силоненко для поклонения “священному яйцу”, явился туда для проверки столь необычайного явления и констатировал, что яйцо (тухлое) подаёт фосфорический свет. Священник приказал уничтожить “чудо”. Односельчане отказались. Появление священника в доме Солоненко породило всевозможные толки. Жители стали массами стекаться из ближайших сёл на поклонение “святому яйцу”»25. Сельское население в большей мере, чем городское, психологически готово к признанию возможности возникновения чуда. Причина этому кроется в существующей до сих пор связи мироощущения деревенских жителей со стародавними преданиями и легендами, на грани мира реального и ирреального. Заметим, что сельское население Амурской области в основном состояло из выходцев из южных и западных районов Украины, в сельской местности которых до сих пор живы магические практики, связанные с яйцом, действенны заговоры на яйцо, существует вера в порчу, приносимую яйцом. Характерно, что деревенские жители сразу определили «чудо-яйцо» как принадлежащее доброму божеству. Издавна существовал обычай поклонения яйцу как символу перехода из 25

Поклонение яйцу // Благовещенское утро. 1916. № 131. С. 4.

48

небытия в бытие26. Среди сельского населения тех времён ещё силён был авторитет священника как единственного глашатая истины на селе, даже несмотря на то, что священник и не смог убедить односельчан в несвятости яйца путём объяснения явления чудесного через химические законы27. Данный пример наглядно показывает, что в начале ХХ века вера в мистическое среди необразованного населения обретает массовый характер в большинстве своём не по причине самого явления, а из-за досужих толков о связи «чуда» с появлением священника. Видится и другая ситуация: невозможность доходчиво объяснить химический характер появления «священного яйца» священником убедил сельчан в языческом характере «чудо-яйца», и это повлекло за собой увеличение числа сельского населения для поклонения чудесному яйцу. Парадокс состоял в том, что священник должен был бы дискредитировать суеверие, а его появление убедило сельчан в святости яйца. Так в «мистическом» случае с яйцом отразился характерный синкретизм народной религиозности. Театр в провинции – особый материал для социокультурного, художественного и даже философского исследования (если иметь в виду, в частности, философию повседневности). Актер и антрепренер В. Тальзатти в своих воспоминаниях «Театральное дело в Сибири» писал, что Благовещенск – «город весьма интересный, с оригинальной, так сказать, физиономией. В театральном отношении представляется явлением достаточно неожиданным. <…> Относительно репертуара впереди других городов, что красноречиво говорит о высокой образованности и хорошем вкусе зрителей, которых привлекают хорошая драматургия и классическая музыка в сочетании с вокалом»28. Театральная жизнь Благовещенска во второй половине 10-х годов поражает обилием постановок с 26

Берегова О. Символы славян. – М.: Диля, 2008. С. 21. Органические вещества содержат фосфор. При их гниении без воздуха образуются газообразные, жидкие и твёрдые соединения фосфора с водородом. Пары жидкого фосфористого водорода на поверхности, соединяясь с кислородом воздуха, воспламеняются и поджигают газообразный фосфористый водород, который горит слабым синеватым пламенем. 28 Цит. по: История Благовещенска. 1856-1917. – Благовещенск-на-Амуре, 2009. Т. 1. С. 325-326. 27

49

мистическими или таинственными сюжетами. Например, в анонсе спектакля «Смерть на рельсах» (1916) сообщалось, что зрителей ждёт «нечто совершенно исключительное и небывалое по оригинальной красоте сюжета и смелости постановки. В этой пьесе глубокий реализм до такой степени художественно переплетается с жутким мистицизмом (курсив мой. – К.К.), что потрясённый зритель долго будет находиться под влиянием драмы»29. Анализируя названия постановок, идущих в то время на амурской сцене, можно отметить обилие спектаклей и кинофильмов (более 60 % постановок), сюжеты которых повествуют о связи человека с иррациональными силами: «Вампиры»30, «Колдунья. Драма из польской жизни»31, «Цыганка Аза»32 (по пьесе М. Старицкого), «Гнёт рока, или под знаком скорпиона»33, «Пляски смерти»34, пьеса из еврейской жизни Софии Белой «Огни шабаша»35, «Чёрные вороны»36 (драма Протопопова, где выставлена деятельность секты «Иоаннитов»), «Дерево смерти, или кровожадная Сусанна»37, «Крылья ночи»38, «Кухня ведьмы»39, «Кабачок смерти»40, «Соперник Неба (Сатана)»41, «Чёрт»42, «Подобный дьяволу»43, «Печать проклятия»44, «Тайна ложи литера А»45, оккультная драма по роману Е. Нагродской «Онъ»46, «Чёрные тени»47 (по роману Пазухина), «По29

Благовещенское утро. 1916. № 71. С. 1. Амурское эхо. 1917. № 611. С. 7. 31 Амурское эхо. 1917. № 605. С. 1; Благовещенское утро. 1917. № 53. С. 1. 32 Амурское эхо. 1917. № 619. С. 1. 33 Амурское эхо. 1917. № 622. С. 1. 34 Амурское эхо. 1917. № 688. С. 1. 35 Амурское эхо. 1917. № 702. С. 1. 36 Амурское эхо. 1917. № 704. С. 1. 37 Амурская жизнь. 1919. № 271. С. 1. 38 Амурская жизнь. 1919. № 89. С. 1. 39 Амурская жизнь. 1919. № 266. С. 1. 40 Благовещенское утро. 1916. 1 марта. С. 1. 41 Благовещенское утро. 1916. 1 марта. С. 1. 42 Благовещенское утро. 1915. № 1. С. 2. 43 Благовещенское утро. 1916. № 22. С. 1. 44 Благовещенское утро. 1917. № 53. С. 1. 45 Благовещенское утро. 1916. № 94. С. 1. 46 Благовещенское утро. 1916. № 228. С. 1. 47 Благовещенское утро. 1916. № 230. С. 1. 30

50

следний поцелуй», «Пиковая дама», «Демон»48, «Фауст»49, «Русалка»50, «На грани трёх проклятий»51 (немой фильм 1917 г., в главной роли Александр Вертинский), «Таверна Сатаны»52 (с Владимиром Максимовым в главной роли), «Исчадие ада»53, «Масоны»54, «Граф Калиостро»55 (грандиозная постановка по роману гр. Евгения Солиаса), «Потомок дьявола»56, «Душа старого дома»57, «Лестница дьявола»58, «И огонь сошёл с небес»59. Если тематически систематизировать постановки, «украшавшие» благовещенскую сцену в начале прошлого века, то можно выделить несколько групп: • пьесы авантюрного характера о мистических способностях человека («Граф Калиостро»); • пьесы о ведьмах («Колдунья. Драма из польской жизни», «Кухня ведьмы», «Огни шабаша»); • пьесы о представителях потустороннего мира («Вампиры», «Онъ», «Русалка»); • пьесы о чёрте и подобном: «Фауст», «Соперник Неба (Сатана)», «Демон»; • пьесы о тайных мистических обществах («Масоны» и др.). Доподлинно известно, что 1908 году в Благовещенске было создано спиритуалистическое общество «Братство Святителя Николая». Правда, в 1911 году оно, после отъезда его членов, распалось60. Одним из путей интеллигенции Серебряного века в её различных духовных, философских и эстетических исканиях 48

Благовещенское утро. 1916. № 237. С. 3. Благовещенское утро. 1916. № 239. С. 3. 50 Благовещенское утро. 1916. № 244. С. 1. 51 Амурское слово. 1919. № 52. С. 1. 52 Амурское слово. 1919. № 73. С. 1. 53 Амурское слово. 1919. № 73. С. 1. 54 Наши дни. 1919. № 33. С. 1. 55 Наши дни. 1919. № 33. С. 1. 56 Народное дело. 1917. № 81. С. 1. 57 Народное дело. 1917. № 86. С. 1. 58 Маньчжурия. 1918. № 16. С. 1. 59 Маньчжурия. 1918. № 16. С. 1. 60 Данные из отчёта благовещенского епископа Евгения // РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 2438. Л. 38 об. 49

51

была теософия. Существуют указания о том, что теософский кружок действовал и в Благовещенске61; правда, поиск документальных подтверждений его деятельности в Государственном архиве Амурской области и материалах периодической печати г. Благовещенска тех времён не дал положительных результатов. Вполне возможно, что на увлечение спиритизмом, магией, магическими практиками благовещенцев могли оказать воздействие религиозные сомнения и искания, определяющие духовный процесс 10-х гг. ХХ века. Но были в социокультурном и этническом облике нашего края и свои особенности, определявшие, на наш взгляд, и специфику «повседневного мистицизма». Благовещенское общество начала ХХ в. имело полиэтнический и поликонфессиональный характер. В городе жили представители старообрядческой традиции, духовные христиане (духоборы, молокане, хлысты, скопцы), католики, протестанты, лютеране, иудеи, мусульмане, буддисты62. При исследовании метрических книг Государственного архива Амурской области за период конца 1910-х – начала 1920-х гг. поражает обилие регистрации браков амурских женщин с латышскими, чехословацкими, греческими и венгерскими подданными63. Не секрет, что особенностью, например, этнического сознания мадьяров является склонность к углубленным мистическим переживаниям. Кроме того, особый интерес представляет и мистическая традиция латышской народной культуры, архаическая словацкая тяга к легендам и преданиям. И социально-культурный облик благовещенского общества той эпохи был очень пестрым. Доминанту его составляло 61 Карлсон М. Нет религии выше истины (История теософского общества в России 1875-1922). – Нью-Джерси, 1993. С. 3. 62 История Благовещенска. 1856-1917. – Благовещенск-на-Амуре, 2009. Т. 1. С. 126. 63 Ф. 29-И. Оп. 3. Уч. запись 22. Д. 1324. С. 6, 7, 9, 10, 132, 135, 138, 143; Ф. 29И. Оп. 3. Д. 1326. С. 150; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1327. С. 327, 363, 469, 487; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1236. С. 151, 190, 196, 203, 306, 332, 461, 476; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1235. С. 121, 128, 202, 338, 342, 343; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1291. С. 105, 179, 182, 183, 191; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1290. С. 121, 122; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1289. С. 69, 74, 95, 96; Ф. 29-И. Оп. 3. Д. 1288. С. 3, 10.

52

амурское купечество, формирующееся почти из всех слоёв – казачьего, мещанского и собственно купеческого сословия. В состав амурского купечества впоследствии влилась также значительная доля представителей из крестьян. Преимущественно это были высланные из родных мест за веру представители духовных христиан (молокане), которые оказались в числе первых переселенцев в Амурскую область64. Важно отметить и то, что основной слой интеллигенции Благовещенска в начале ХХ века составляли бывшие политические ссыльные (как правило, поляки), настроенные антирелигиозно. Кроме того, большой слой читающей газеты публики составляли мещане, имевшие достаточный уровень образования, чтобы воспринимать материал газеты, но более склонные к восприятию газетных статей бытового и примитивного характера. Увлечение оккультизмом и спиритизмом в столичных культурных кругах связано с общим поиском новых религиозных основ и, в целом, назревавшим кризисом культуры и власти. Не случайно начало XX в. стало временем самого масштабного и интенсивного развития Русской Православной Церкви на Дальнем Востоке за всю её дореволюционную историю65. По мнению обер-прокурора Синода С. Лукьянова, церковь была призвана к созданию на Дальнем Востоке «того внутреннего уклада жизни, который придаёт переселенцу облик русского человека», а первостепенной задачей государства «в деле насаждения православно-русской культуры на Дальнем Востоке» объявлялось открытие новых приходов и «усиленное сооружение храмов»66. Однако, несмотря на все усилия православных миссионеров на Дальнем Востоке, и, в частности, в Амурской области, архиепископ Евсевий в отчётах «О состоянии Владивостокской епархии» отмечал: «в последнее время замечается в городе при64

Хозяйственная жизнь Благовещенска // История Благовещенска. 1856-1917. – Благовещенск-на-Амуре, 2009. Т. 1. С. 144. 65 Аниховский С.Э. Русская Православная Церковь в Приамурье во второй половине XIX – начале XX веков // Вестник МГУ. Серия «Философия». 2010. В печати. 66 АВПРИ. Ф. 148. Оп. 487. Д. 763. Л. 19-20.

53

сутствие многих из интеллигентных лиц, заражённых в сильной степени модным современным сектантством – толстовством. Свою приверженность к толстовству они не скрывают, а некоторые открыто и публично заявляют об этом»67. Деятельность иоаннитов на территории Благовещенской епархии отмечал в своём отчёте о состоянии Благовещенской епархии за 1912 г. епископ Благовещенский Евгений: «В 1912 году прибыли в Благовещенск и начали действовать в Благовещенске и сельских приходах проповедники иоанниты. В предупреждении соблазна их лжеучения было выпущено во множестве экземпляров специальное воззвание к пастве»68. Можно ли по объявлениям в периодической печати предположить, что процессы, протекающие в маленьком провинциальном городе, были созвучны настроениям столицы? Вполне возможно, что в далёком «медвежьем углу» – в Благовещенске – и духовные искания элиты протекали в русле всех тех настроений, которые определяли культурный облик столицы страны в ту эпоху. В целом, объявления благовещенских газет в начале ХХ века свидетельствуют о повседневном увлечении спиритизмом, магией среди самых разных слоёв населения. Заметим – аналогичная ситуация наблюдается в эти годы и в Сибири, в частности, в Омске69. Дальнейший анализ материалов периодической печати Благовещенска начала ХХ века в соотнесении с историческими, мемуарными, художественными источниками позволит уточнить это предположение, а также связать его с последующими этапами развития повседневного сознания дальневосточников. 67

Отчёт архиепископа Евсевия «О состоянии Владивостокской епархии за 1901 год» // РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 1883. Л. 37; отчёт архиепископа Евсевия «О состоянии Владивостокской епархии за 1902 год» // РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 1940. Л. 46 об.; отчёт о деятельности Благовещенского православного братства Пресвятыя Богородицы за 1905 год // Благовещенские епархиальные ведомости. 1906. № 10. С. 123. 68 Отчёт о состоянии Благовещенской епархии за 1912 год // РГИА. Ф. 796. Оп. 442. Д. 2503. Л. 15; Об этом также: Благовещенские епархиальные ведомости. 1915. № 4. С. 122. 69 Шевелев Д.Н. Сибирский город под властью антибольшевистских правительств: повседневная жизнь и политическая пропаганда // Вестник Томского госуниверситета. 2009. № 327.

54

С.И. КРАСОВСКАЯ профессор кафедры литературы БГПУ О ПАРТИЗАНСКОМ ПОЭТЕ ГЕОРГИИ ОТРЕПЬЕВЕ, ТРАНСВААЛЕ И ПРЕВРАТНОСТЯХ ИСТОРИИ И ЛИТЕРАТУРЫ Родился Георгий Отрепьев в 1879 году в Старорусском уезде Новгородской губернии в семье крестьянина. Политические убеждения будущего поэта складывались под воздействием крестьянских восстаний периода первой русской революции и забастовочного движения рабочих. Будучи учителем в селе Глухой Бережок Новгородской губернии, Г. Отрепьев участвовал в крестьянских съездах, полагая, что в диалоге с властью можно найти способ решения проблем трудной крестьянской жизни. Но вскоре жизнь толкнула его на другой путь: Отрепьев начинает вести политическую агитацию среди крестьян, участвует в организации крестьянских волнений, сближается с рабочими. За участие в забастовке на одной из фабрик Новгородского уезда он в 1896 году впервые подвергается аресту и тюремному заключению на три месяца1. В годы русско-японской войны Отрепьев – на службе в армии, участник боёв в Маньчжурии. Здесь он также продолжает революционную агитацию против войны, за что вторично арестован в 1903 году и сослан в Благовещенск. Но в 1904 году бежит из ссылки в Петербург. 9 января 1905 года участвует в манифестации рабочих к Зимнему дворцу. Во время расстрела демонстрации ранен. Эти события усиливают его политические симпатии к большевикам. После выздоровления Отрепьев активно борется за создание рабочего Совета на Путиловском заводе. В 1906 году вновь арестован и на три года заключён в Петропавловскую крепость. В 1909 году после отбытия срока вы1

Сведения о биографии поэта даются по материалам исследований В.Г. Пузырёва. См.: Пузырёв В.Г. Стихотворения поэта-партизана Г.Я. Отрепьева // Дальний Восток. 1962. № 5. С. 162-166.

55

слан в Архангельскую губернию. Дальше – «волчий билет», свидетельство с отметкой о неблагонадёжности, скитания по России. В 1917-м вступает в РКП(б). В том же году в Екатеринославе выходит сборник его стихов «Под блиндажом. Стихотворения окопного солдата-феодосийца». Это была маленькая, всего в 16 страниц книжица. По-настоящему же поэтическое дарование Отрепьева раскроется позже, в период пребывания его на Дальнем Востоке. А пока он становится бойцом Красной гвардии. Во время мятежа белочехов в Самарской губернии (1918) попадает в их руки. Из городка Мелекесса в «эшелоне смерти» отправлен на Дальний Восток. Гражданская война только начиналась, тотальной рубки ещё не было, и белые отгоняли пленённых красных братьев куда подальше, к Тихому океану, в концентрационный лагерь под Иманом (ныне Дальнереченск. – С.К.). Многие узники от болезней и тяжелейшей транспортировки гибли. Отсюда и народное название поездов – «эшелоны смерти». Двигались по КВЖД. Под Харбином Георгию удалось бежать. Какое-то время хоронится в городе, таится в землянках в пригородах. В удобный момент надёжные люди переправляют его в Приморье, под Никольск-Уссурийск, к партизанам. Там уже действует отряд Михаила Вольского, тоже сбежавшего из «эшелона смерти». Тут и начинается прославившая Отрепьева боевая песенная жизнь. Он пишет и пишет – стихи, басни, фельетоны. Газеты без задержек печатают. Композиторы, а где и сами бойцы, подбирают музыку, и песни звучат в партизанских отрядах, в сёлах, в городах. И становятся народными – в Приморье, Приамурье, Сибири, даже на Урале. Собиратели фольклора и полвека спустя, услышав на деревенских гулянках партизанские спевы, записывали их как народные. И только кропотливые краеведы со временем выявили: авторство принадлежит Георгию Отрепьеву. В 1920-м на Дальнем Востоке создаётся Дальневосточная республика, с ней – Восточный фронт. Один из руководителей ДВР и редактор штабной газеты «Вперёд» Павел Постышев становится комиссаром фронта. Отрепьева Постышев уже знает – и рекомендует на своё редакторское место. Одновременно он со-

56

трудничает в «Красном альманахе» и газете «Таёжная правда», которая издавалась в Зее. В 1920-м же в Хабаровске выходит второй сборник стихов – «Лучи красных дум», куда вошло 250 стихотворений, написанных им в Екатеринославле, Самаре и на Дальнем Востоке. Книга открывается посвящением: «На память о Восточном фронте товарищам красноармейцам во главе с борцом революции Павлом Петровичем Постышевым от Георгия Отрепьева». Романтический пафос её определялся уже самими названиями разделов сборника: «В волнах революции», «Под красной звездой», «На тернистом пути», «Струны пролетарского сердца», «Алые строки». В 1960-х годах был найден один экземпляр тиража – в личной библиотеке хабаровчанки Т. Федотовой, подаренный ей поэтом2. Тогда и было установлено авторство «народных» песен. Николай Асеев, живший в начале 20-х во Владивостоке, о творчестве Отрепьева отзывался так: «Удивительно по свежести, приёмам, экспрессии языка»3. Сборник не остался незамеченным критикой. Так, в журнале футуристов «Творчество» была опубликована рецензия на него. Каков был её «дух», можно судить по небольшой цитате: «Приамурский “певец во стане русских воинов” Г. Отрепьев не бездарен. У него то тут, то там прощупываются “возможности”. Но он так пропитан демагогией, так охотно устремляется по пути откровенной дешёвки и при этом обладает такой лёгкостью писательства «необыкновенной», что читать его порой нестерпимо». По словам рецензента, автор то находит удачные ритмы и образы, то «вдруг ударит в балалайку»4. Не будем судить критика строго: демагогия или то, что принималось за неё, было приметой и политического, и публицистического, и художественного дискурса того времени; да и критический дискурс, судя 2

См.: Красноштанов С. Партизанские песни Г.Я. Отрепьева // Дальний Восток. 1968. № 1. С. 162-164. 3 Цит. по: Новиков Н. Литературные новости // Краевая газета «Утро России». Приморская лира. Тема: № 4078 (033) от 28.03.09. http://ytroross.ru/modules.php?name=News&file=print&sid=7552 4 Грев В. Лучи красных дум // Творчество. (Чита.) 1921. № 7. С. 154. Цит. по: Трушкин В. Из пламени и света. – Иркутск, 1976. С. 10.

57

по процитированным строкам, больше оперирует определениями-ярлыками, нежели трезвым объективным анализом. Редактируя в 1920-1921 годах газету, Отрепьев продолжает много писать. Его творчество перекликается с поэзией Николая Некрасова, Ивана Никитина. Создаёт агитационные пьесы «Пламя жизни», «В волнах революции», не отказывает себе в эпиграммах на белогвардейских генералов. Революционер по искреннему убеждению, он не принял нэпа, посчитал его отходом от социализма. Своей позиции не скрывал. И был исключён из партии. Наступил жизненный и творческий кризис. В 1925 году Георгий Яковлевич Отрепьев покончил с собой. Разностороннее и многоплановое творчество Г. Отрепьева даёт богатый материал для размышлений. Литературоведческое исследование на эту тему неизбежно должно быть многосюжетным. Среди сюжетных ответвлений уже сейчас можно выделить главные. Первое – партизанские песни поэта. И речь здесь должна идти, в первую очередь, о текстологических изысканиях, об атрибуции текстов автора, об окончательном установлении авторства, о восстановлении всего корпуса сочинений, на сегодняшний день почти утраченных. Кроме того, непосредственно поэтика песен Отрепьева: ритмика, образность, язык – чрезвычайно интересный объект исследования. Второе – фельетоны и сатирические стихотворения автора, слывшего в своё время «дальневосточным Демьяном Бедным». Это тоже необыкновенно важный аспект, позволяющий вписать творчество поэта в широкий литературный контекст не только дальневосточной литературы, но и общероссийской. К фельетону, очевидно, примыкают и басни Отрепьева. Знакомство с ними, возможно, открыло бы ещё одну любопытную страницу в истории бытования этого архаичного жанра в ХХ столетии. Всё это, разумеется, не может быть охвачено сразу и одновременно. Поэтому мы выбрали то, что оказалось самым доступным на сегодняшний день – «партизанские песни», а точнее, песню – «Наш Трансвааль» – одно из самых популярных произведений Георгия Отрепьева. На этом примере можно проследить

58

творческий механизм появления многих партизанских песен как самого Отрепьева, так других партизанских поэтов, широко использовавших ритмические и образные возможности русской стихотворной классики и, главным образом, народной поэзии. Вторичность, использование готовых, традиционных поэтических форм для воплощения нового содержания – одна из отличительных особенностей партизанской лирики. И всё же она была по-своему новаторской, так как осваивала не только новые – революционные темы и мотивы, но и новые способы работы со словом, в частности, стилизацию и сказ. Выбранная для анализа песня именно такова. В своё время она была необыкновенно популярна не только среди партизан, но и среди мирного населения. Ещё в 1960-70-е годы в приамурских сёлах жили люди, хорошо помнившие её наизусть. Вот она. Наш Трансвааль Народ, народ страны родной, Ты кровью весь облит; Не видишь солнце ты весной, Пожар войны горит. Молчанье ткацкого станка На фабриках у нас, Не слышно стука молотка, И горн совсем угас. Ушли рабочие на бой, На смертный бой ушли, Добыть хотят своей борьбой Свободы и земли. Остались женщины одни, Красавицы грустят И даже в праздничные дни Петь песни не хотят. Не плачьте, женщины, для вас В последний славный бой

59

Уже грядёт заветный час С свободой дорогой. Уж скоро, скоро победят Богатых бедняки, И снова громко застучат Фабричные станки. И выйдет Катя в хоровод, И песню пропоёт И свой народ, родной народ Свободным назовёт5.

Заглавие песни откровенно реминисцентно и отсылает одновременно и к историческому, и к литературному контекстам. Кроме того, оно своеобразно «обнажает приём»: называя песню «Наш Трансвааль», поэт открыто вступает в диалог с Трансваалем, который имел место быть до него. Трансвааль – это топоним. Так называлась одна из бурских республик на юге Африки, вступившая на границе XIX и XX столетий в борьбу за независимость против Англии. Историческая справка. Англо-бурская война (вторая по счёту) длилась с 1899 по 1902 год. Она стала первым вооруженным конфликтом XX века, наглядно продемонстрировавшим всему миру, что начинается новая эпоха в истории войн. Плохо вооружённые и организованные, иррегулярные, партизанские войска буров сумели нанести ряд чувствительных поражений вышколенной английской армии, приведя в замешательство британских генералов. Но бурам тоже пришлось не сладко – британские войска разорили и сожгли тысячи ферм по всей стране, угнали скот и вывезли все запасы продовольствия. Жёны и дети партизан страдали в концлагерях, а они сами уже не могли найти убежище и еду в разорённой англичанами стране. Некогда процветавшие республики превратились в выжженную пустыню. Многим руководителям буров стало ясно, что про5

Цит. по: Пузырёв В.Г. Стихотворения поэта-партизана Г.Я. Отрепьева // Дальний Восток. 1962. № 5. С. 166.

60

должение партизанской войны не принесёт победы, и они всё чаще задумывались о переговорах с английскими властями о прекращении боевых действий, которые и были прекращены в апреле 1902 года. Буры были вынуждены признать господство Англии. Трансвааль вызвал мощную мифологическую рецепцию в сознании русских. Толчком для мифологизирования были и его отдалённость (Африка, её юг рисовались в народном сознании как нечто экзотичное и почти недостижимое), и тот романтический ореол борьбы за независимость, которым была окружена партизанская война буров против англичан. Приоритет же борьбы за независимость перед всеми другими видами борьбы и войны для русского национального сознания неоспорим. Ничто в русской истории не вызывало такого мощного и единодушного народного возбуждения, как освободительное движение; ничто так не вдохновляло на создание литературных памятников. Так случилось и на этот раз. Трансвааль потому отозвался в сердце русского человека, и потому сложилась народная песня, что боль за попираемую свободу и независимость была слишком хорошо знакома русским. Россия сочувствовала бурам, в народе появилась и приобрела необыкновенную популярность песня «Трансвааль, Трансвааль, страна моя»: Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Горишь ты вся в огне! Под деревом развесистым | Задумчив бур сидел. «О чём задумался, детина, О чём горюешь, седина?» – «Горюю я по родине, И жаль мне край родной. Сынов всех девять у меня, Троих уж нет в живых, А за свободу борются Шесть юных остальных.

61

А старший сын – старик седой – Убит был на войне; Он без молитвы, без креста, Зарыт в чужой земле. А младший сын двенадцати лет Просился на войну, Но я сказал, что нет, нет, нет – Малютку не возьму. «Отец, отец, возьми меня С собою на войну – Я жертвую за родину | Младую жизнь свою». Я выслушал слова малютки, Обнял, поцеловал И в тот же день, и в тот же час | На поле брани взял. Однажды при сражении Отбит был наш обоз, Малютка на позицию Ползком патрон принёс, Настал, настал тяжёлый час Для родины моей. Молитеся вы, женщины, За ваших сыновей. Трансвааль, Трансвааль, страна моя, – Бур старый говорит: За кривду бог накажет нас, За правду наградит»6.

Эта песня была очень популярна до 1905 года. Позднее только «Варяг» потеснил её из народного репертуара, но отнюдь 6

Песни русских поэтов: В 2 т. – Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1988. Т. 2. С. 428.

62

не вытеснил. Рецепция её продолжала оставаться мощной на протяжении всей первой половины ХХ столетия. Свидетельства этому факту нетрудно найти. Не говоря о песне Отрепьева, заставившей нас совершить эту экскурсию, можно назвать повесть К. Федина «Трансвааль» (1926); упоминание её как яркой приметы, неизменной составляющей духовной жизни русских людей, можно найти в стихах современных авторов: «Ещё во дворах поют “Трансвааль, Трансвааль”, / В Москве бушует фестиваль» (В. Жук); «Я спою тебе про Трансвааль / И побренчу на гитаре» («Письмо одной умершей старушке-газетчице», А. Чак). Не ушла она и из музыкального репертуара: в фильме А. Смирнова «Жила-была одна баба» её исполняет известный рокмузыкант Ю. Шевчук. Совершенно очевидно, что в процессе бытования песни прямая связь между конкретно-историческим местом и событиями, с ним ассоциируемыми, постепенно утрачивается. Топоним «Трансвааль», мифологизируясь, превращается в символ – обобщающее имя героико-романтической борьбы за свободу. С подобной моделью символизации можно встретиться и в другой не менее популярной песне – песне М. Светлова «Гренада» (1926). Гренада здесь не столько конкретное, реальное место, сколько страна мечты – «дальняя земля», в которой встречается прошлое – «родные края» детства лирического героя и будущее – «дальняя область», «заоблачный плёс» – рай, куда он попадает после смерти. Написанная в 1926 году, когда на смену романтике революции пришёл НЭП, а затем и жёсткие будни строительства социализма, песня превратилась в романтический гимн непрекращающейся революции – недостижимому духовному идеалу. Возможно, «Гренада» М. Светлова сложилась и не без влияния народного «Трансвааля». Любопытно, что в наши дни продолжается и политическая ремифологизация англо-бурской войны. Так, на Украинском творческом сервере можно найти публицистический материал некоего Александра Деревицкого – «Наша Африка», опубликованного в апреле 2004 года, то есть в разгар «оранжевой» революции на Украине. Не знаю, можно ли считать совпадением

63

оживление интереса к событиям столетней давности в южноафриканской Оранжевой республике и активизацию политического движения, позиционирующего себя как «оранжевое», национально-освободительное. Возможно, нет. Но факт, тем не менее, любопытный. Однако вернёмся к теме нашего разговора. Песня Георгия Отрепьева «Наш Трансвааль» появилась в 1920 году или чуть раньше (в 1920-м она была опубликована в сборнике «Лучи красных дум»). Заглавие её слишком красноречиво для того, чтобы оставить его без внимания. Оно организует сразу несколько парадигм читательского понимания. С одной стороны, актуализирует события англо-бурской войны, с другой – соотносит их с событиями сего дня и сего места. Кроме того, оно оценочно – местоимение «наш» имеет значение принадлежности, близости-одобрительности, а в контексте песни ещё и равнение на предшественников. С точки зрения литературной заглавие обнаруживает и даже декларирует вторичность, реминисцентность песни как художественный принцип. Соотнесённость с первоисточником не только не скрывается, напротив – актуализация её входит в романтическую концепцию произведения. На то у автора, очевидно, были свои резоны. Дальневосточная республика виделась ему как новый Трансвааль. ДВР сражалась с японскими интервентами подобно тому как Трансвааль с английскими. Романтико-героический ореол освободительной партизанской войны начала века способствовал героизации гражданской партизанской войны сегодняшнего дня, позволял взглянуть на неё как бы с эпической дистанции. На это работает и позаимствованный у оригинала балладный лад: ритмика обеих песен (разностопный ямб), коммуникативная установка на разговор; обращение к «стране родной» («Трансвааль…») и к родному народу («Наш Трансвааль»); принцип построения сюжета – короткими штрихами изображена динамика потерь (старший, затем младший сын старика бура, молчанье ткацкого станка и молота, уход всех рабочих на войну); романтические образы-клише: «<…> страна моя, / Горишь ты вся в огне»; «Я жертвую за родину / Младую жизнь свою»;

64

«Пожар войны горит», «На смертный бой ушли», «Красавицы грустят», «В последний славный бой», «Уже грядёт заветный час». Но есть и в заглавии, и в самой песне ещё один смысл, на первый взгляд не сразу очевидный. В утверждении «Наш Трансвааль» есть не только сопоставление с настоящим Трансваалем, но и противопоставление ему, ведь повторение его судьбы вряд ли входило в планы дальневосточных партизан. Отчётливо эта интенция звучит в финале песни. Если в первоисточнике мы слышим скорее печальное обращение к женщинам-матерям: «Настал, настал тяжёлый час / Для родины моей. / Молитеся вы, женщины, / За ваших сыновей», в песне Отрепьева подобное обращение наполнено совсем другой интенцией: «Не плачьте, женщины, для вас / В последний славный бой / Уже грядёт заветный час / С свободой дорогой». Границей смысла здесь являются эпитеты в сочетании с глаголами темпоральной семантики: «настал тяжёлый час» и «грядёт заветный час». Для африканского Трансвааля жизнь заканчивается, для дальневосточного – начинается. Отсюда и призыв к женщинам: «молитесь» (в котором можно услышать – «оплакивайте») – в одном варианте и «не плачьте» – в другом. Таким образом, автор сознательно использует чужое слово для того, чтобы сказать своё. Перед нами образец блестяще выполненной стилизации, в которой всё: чужая ритмика, образность, сюжетика – воспроизводясь, наполняются новой интенцией и семантикой. Вместе с коммуникативным статусом меняется и жанровый код песни: за счёт смены временного плана с прошедшего времени на настоящее и будущее, за счёт редуцирования диалогов и перекодировки финала, песня перестаёт восприниматься как баллада, а воспринимается скорее как гимнпризыв, что, очевидно, более соответствовало авторской романтической интенции.

65

И.А. ДЯБКИН ассистент кафедры литературы и мировой художественной культуры АмГУ ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ МИФОЛОГЕМЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ: ГЕРОИ И ОБРАЗЫ В переломные моменты истории человек нередко обращается к мифу. Процесс создания новых мифологий становится процессом художественного переосмысления исторических реалий. Воплощая в сгущенной символической форме конкретные исторические реалии, миф постепенно сам становится фактом, и, таким образом, заменяет человеку истинную историю. Не случайно ещё А.Н. Веселовский отмечал, что интерес человека к мифу обнажается в «эпохи общественной усталости»1. Подобной эпохой, отмеченной наиболее кровавыми войнами и революциями, стала эпоха начала ХХ в., послужившая благодатной почвой для рождения новых религиозных, политических, личных мифов. Особенный всплеск художественного мифотворчества приходится на годы революции и Гражданской войны, востребовавших личности неординарного типа, чьи имена в нашем сознании вызывают глубокое уважение и соотносятся с кьеркегоровской мифологемой «страха и трепета». Подобной культовой личностью является фигура Александра Васильевича Колчака, ставшего не только Верховным правителем России тех лет, но духовным наставником для многих белых офицеров, воспринимавших его как идеал служения старой России в тяжёлые дни лихолетья. Безусловно, в культурной среде метрополии и эмиграции личность Колчака воспринималась по-разному. В разных вариантах «столичных мифов» образ Колчака подвергался то романтизации, то, наоборот, деромантизации и демифологизации. Потерпевшие поражение в Гражданской войне участники «белого 1

Веселовский А.Н. Из введения в историческую поэтику // Веселовский А.Н. Историческая поэтика. – М., 1940. С. 71.

66

дела» отнеслись к провозглашению омскими властями Колчака Верховным правителем, безусловно, с восторгом. Для белогвардейских офицеров, которые являлись приверженцами и почитателями дворянских традиций, появление Верховного правителя в условиях повсеместного многовластия и разгула Гражданской войны было долгожданным. А большевики, уже усвоившие принципы классовой нетерпимости, восприняли это с ненавистью и с резкой неприязнью. Важную роль в этом исполненном противоречий процессе сыграла трагическая судьба Белого движения. Поскольку Армия, которую возглавлял Колчак, была разгромлена красными, а он сам, разделив трагическую судьбу Белого стана, расстрелян, возникает почва для негативных оценок деятельности «белого адмирала». Так, в 1921 г. в среде красногвардейцев становится популярной частушка, в которой явно выразилась народная «точка зрения» на причастность к финансированию и военной стратегии колчаковской армии странами Антанты: «Мундир английский, / погон французский, / табак японский, / правитель омский...»2 Плакатный, шаржевый образ «врага народа» преобладает и в художественной рефлексии колчаковского восстания поэтами Советской России. В таком обличии Колчак выступает в «рифмованных агитках» Демьяна Бедного – в стихотворении «Честь красноармейцу» (1920) поэт именует Колчака «палачом Урала»3, а в стихотворении «Кого мы били» (1933-1935) – «лихим гадом», с восхищением глядящим на «трупы бедного крестьянства»4. Более сложный образ Колчака представлен в лирике Владимира Маяковского, в творчестве которого образ «белого адмирала» двойственен. В стихотворении «ЕкатеринбургСвердловск» (1928) он уподобляет Колчака фольклорному образу воинственного орла: «И грабя / и испепеляя, / орда растакая2 Шешунова С.В. «Омский правитель» А.В. Колчак // Русская линия. 2005. С. 34-42. 3 Бедный Д. Собрание сочинений: В 2 т. Т. 1. Стихотворения. – М., 1987. С. 127. 4 Там же.

67

то / прошла / по городу, / войну волоча… / Орлом / клевался / верховный Колчак»5. Вспомним, что поэтический образ орла в фольклорных текстах являлся олицетворением силы, могущества, прозорливости. Однако В. Маяковский полностью не отступает от традиции сатирического описания темы колчаковского восстания. В образном уподоблении армии Колчака «орде растакой-то» скрывается явный иронический подтекст. В отличие от «столичных» мифов о Колчаке, в литературе и фольклоре дальневосточных окраин образ культового адмирала приобретал преимущественно романтическую семантику. Популярной моделью «креативных мифов» об адмирале Колчаке служит расхожая дальневосточная мифема «колчаковского клада», которая приобретает особое звучание в жанрах несказочной прозы. Так, например, А. Липовской воспроизводит одну из бывальщин о знаменитом «восточном кладе» Колчака: «Дед мой сказывал, что в 30-е годы НКВД занималось кладами Колчака. В то время были свидетели захоронения кладов. Так вот один из них деду рассказывал, что при отступлении в 5 верстах от станции Тайга в трёх ямах была зарыта амуниция и оружие, а в четвёртой – 26 ящиков с золотом. НКВД тогда начало вести поиски, но ничего не нашли. Затем началась война. Свидетеля решили попридержать в лагере, а тот взял, да и помер. А клад из 26 ящиков золота так и не нашли, хотя и долго искали. Дед говорил, что какая-то бесовская сила охраняла то место и всех сбивала с пути»6. Здесь же исследователь указывает, что в легендах и преданиях о кладе Колчаку «нередко приписывали связь с нечистой силой, а иногда и вовсе именовали “дальневосточным Кудеяром”, чему виной были рассказы о том, что с марта по октябрь 1919 года Колчак переправил то ли во Владивосток, то ли в Благовещенск 4 эшелона с золотом (порядка 217 тонн)»7.

5

Маяковский В.В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Стихотворения. Драматические произведения. – М., 1985. С. 285. 6 Липовской А. Сакральные золота Востока // Колумб. 2000. № 5. С. 112. 7 Там же. С. 113.

68

В литературе дальневосточной ветви русской эмиграции образ «белого адмирала» также рассматривается в неомифологическом контексте. Так, например, в поэзии харбинцев его образ отчасти канонизируется, приобретает агиографическую символику. Ярким примером может послужить лирика М. Колосовой. В стихотворении «Не в этом ли году?» мифопоэтический мотив смерти культурного героя рождает прямые схождения с образом Христа и библейским сюжетом христовых мук: Я отыскала ту святую гору, Где смерти в очи он взглянул спокойным взором, Где муку принял он за свой народ…8

Канонизация образа Колчака продолжается в поэзии А.И. Несмелова. Колчаком Несмелов восхищался всегда. Для него он являлся образцом служения дворянской России в тяжёлую порубежную эпоху. Долгое время поэт служил в амурских отрядах колчаковской армии, в которых он оказался сразу же после отступления в Сибирь. В культовом служении А.В. Колчаку кроется специфика художественного мифотворчества Арсения Несмелова: обращаясь к вопросам истории, поэт нередко прибегает к мифологизации. Судьба «белого адмирала» являлась для поэта благодатным материалом в выстраивании творческих мифологий. Так, в стихотворении «Белый остров» автор в романтических тонах описывает знаменитую полярную экспедицию Колчака с Эдуардом Толлем к Северному полюсу на корабле «Заря»9. Образ Колчака в произведении раскрывается с разных сторон. Изначально Колчак в произведении предстаёт в образе Пер Гюнта, которому «шепчет голубоглазая Сольвейг – Арктика»10: «Сияньем к тебе сойду, / Стужу поставлю вокруг, 8

Колосова М. Господи, спаси Россию! – Харбин, 1930. С. 37. Подробно об этом см.: Прокофьева Е. Химера в адмиральском мундире // Gala – Биография. 2008. № 10. 10 Образ «голубоглазой Сольвейг» в данном случае имеет прямые указания на возлюбленную А.В. Колчака Анну Тимирёву. Сам Колчак нередко в письмах к ней именовал Тимирёву «моя дорогая Сольвейг». См.: Дневники Анны Тимирёвой. – М., 2008. 9

69

как изгородь. / Тридцать три года лежать во льду / Будешь, любимый, желанный, избранный!» (С. 179)11. Романтический сюжет позволяет поэту не просто идеализировать облик «белого адмирала», Несмелов поэтически канонизирует Колчака. В речи Сольвейг, которая предстаёт в образе жестокой природной стихии, образ Колчака сближается и с христианским обликом Иисуса Христа, что подтверждается символикой числа 33. При этом «Сольвейг-Арктика» представляется лирическому герою некой прорицательницей, испытывающей его и в то же время предсказывающей дальнейшую трагическую смерть. Колчак выступает здесь в роли культурного героя, испытываемого некой демонической, инфернальной силой. В последующей части стихотворения поэт сближает образ Колчака с образом великомученика, который в своём аскетизме пытается противостоять злым демоническим чарам: «Падает шар. На полгода – ночь. / Умерли спутники. Одиночество. / Двигаться надо, молиться, но / Спать, только спать бесконечно хочется» (С. 179). Следующим этапом мифологизации образа адмирала Колчака можно считать стихотворение А. Несмелова «В Нижнеудинске» (сборник «Белая флотилия», 1942 г.), в котором автор выстраивает новый творческий миф. В стихотворении Несмелов поэтически воспроизводит встречу лирического героя на одной из станций с адмиралом Колчаком перед его расстрелом: «…И помню звенья эшелона, / Затихшего, как неживой, / Стоял у синего вагона / Румяный чешский часовой. / И было точно погребальным / Охраны хмурое кольцо, / Но вдруг на миг в стекле зеркальном / Мелькнуло строгое лицо. / Уста, уже без капли крови, / Сурово сжатые уста!.. / Глаза, надломленные брови, / И между них – Его черта, / Та складка боли, напряженья, / В которой роковое есть... / Рука сама пришла в движенье, / И, проходя, я отдал честь» (С. 58). Ситуация встречи лирического героя с Колчаком предельно мифологизировована: жест лирического героя сопоставим с 11 Цит. по: Несмелов А. Собрание сочинений: В 2 т. Т. 1. – Владивосток, 2006. Здесь и далее ссылки приводятся на данное издание с указанием страниц в скобках.

70

архаическими ритуально-обрядовыми формами, с некими сакральными таинствами. При этом образу Колчака сопутствует концепт «святости», хотя и не выраженный на лексическом уровне, но находящий подтверждение в образном уподоблении Колчака Иисусу Христу. Сходство образов достигается деталями внешнего портрета лирического героя: Уста уже без капли крови, Сурово сжатые уста! Глаза, надломленные брови, И между них – Его черта (С. 58).

С одной стороны, автор создаёт типичный образ романтического героя, но, с другой, воссозданный им портрет имеет прямые схождения с православным иконографическим обликом Христа. Вспомним иконы «Спаса Нерукотворного», «Господа Вседержителя», «Спаса в силах» и др. Одной из противоречивых мифологем Гражданской войны на Дальнем Востоке стала фигура «кровавого барона» Унгерна (Романа Фёдоровича Унгерна-фон-Штернберга). Личность его подвергается мифологизации и по сей день. Первопричинами, послужившими возникновению творческих мифов о «чёрном бароне», стали «ведовские» способности Барона к прорицаниям, а также его врождённая патологическая жестокость. Надо сказать, что сам «Даурский барон» активно и самозабвенно мифологизировал свой собственный род. При этом, мифологизируя биографии своих предков в стиле мрачных средневековых легенд и румынских сказаний о графе Дракуле, Унгерн сам свято верил в созданные им мифы. Так, историк и биограф «чёрного барона» Л. Юзефович в книге «Самодержец пустыни» приводит следующий факт: «До Унгерна дошли слухи, что один казак усомнился в чистоте его крови. Унгерн твердил, что его род ведётся от повелителя гуннов Аттилы… Долго барон разбираться не стал, а велел привести ему этого казачка. Через полминуты солдаты уже выносили окровавленный труп несчастного казака

71

со вспоротым животом»12. Согласно мнению Л. Юзефовича, первый этап мифотворчества, связанного с образом Унгерна, начал складываться после его знаменитого путешествия из Даурии в Благовещенск, в Амурское казачье войско, из которого впоследствии были собраны первые ряды его армии. Мифологизировать образ «кровавого барона» начали ещё его сослуживцы: люди, знавшие его не понаслышке. Так, А. Макеев, бывший адъютант Унгерна-фон-Штернберга, впоследствии вспоминал: «Будучи сам идеальным офицером, барон Унгерн с особой щепетильностью относился к офицерскому составу, который не миновала общая разруха и который, в некотором своём числе, проявлял инстинкты, совершенно не соответствующие офицерскому званию. Этих людей барон карал с неумолимой строгостью, тогда как солдатской массы его рука касалась очень редко. Хотя солдаты безумно его боялись… Отдавшись порывам жестокой борьбы с красными, он постепенно превратился в маньяка…»13 В других источниках миф о жестокости барона развенчивается. Так, уже упомянутый Л. Юзефович утверждает, что Унгерн был чрезвычайно прост: спал в солдатской шинели на голом полу вместе с казаками14. В этом просматриваются самые разные стороны мифологизации судьбы легендарного барона. Другой гранью мифа об Унгерне послужила легенда о «золотом кладе» барона, получившая широкое распространение в эмигрантском Харбине и на территории Дальнего Востока. Надо сказать, что в дальневосточной народной мифологии не только Колчак, но и Унгерн (по аналогии с фигурой мифологического трикстера) воспринимались как разбойничьи атаманы и хранители сокровищ. Согласно одному из мифов, после неудачного захвата Монголии «чёрный барон» отправил около 24 ящиков с золотом в Харбин. Последующая судьба клада неизвестна, однако по сей день многие историки, археологи и литераторы 12

Юзефович Л. Самодержец пустыни. Феномен судьбы барона Р.Ф. УнгернШтернберга. – М., 1993. С. 204. 13 Макеев А. Бог войны барон Унгерн // Белая эмиграция в Китае и Монголии. – М., 2005. С. 34-35. 14 Юзефович Л. Указ. работа. С. 105-137.

72

ведут поиски «золота Унгерна», выдвигая разные гипотезы о месте его захоронения15. По одной из версий, пути захоронения клада теряются близ Благовещенска – именно в тех местах, где некогда тайгой пробирался из Даурии «кровавый барон». Особые коннотации мифологема «кровавого барона» получает в эмигрантской литературе. Первостепенную роль в рождении поэтических мифов о легендарном бароне, безусловно, сыграла лирика всё того же А.И. Несмелова. Несмелов недолгое время служил в войсках барона. Склонность Унгерна к продуцированию личной мифологии, его особенная религиозность, доходящая до экстатичности, безусловно, привлекали Несмелова, однако диктаторская политика барона оттолкнула поэта и заставила покинуть ряды его армии. К образу барона Несмелов обращался несколько раз. Впервые – в стихотворении «Даурская ночь», в котором автор демонизирует образ барона: Усеяв телами песчаные склоны, Он, сутки спустя, появляется вновь. Что в дьявольской тризне потомку тевтонов Могло взбудоражить холодную кровь?16

При этом, натуралистически описывая устраиваемые бароном жестокие казни, автор подвергает его образ романтизации. В самом начале стихотворения барон предстаёт в облике романтического воина: «К оврагу, где травы ржавели от крови, / Где смерть опрокинула трупы на склон, / Папаху надвинув на самые брови, / На чёрном коне подъезжает барон…»17 С одной стороны, образ «чёрного коня» сближает Унгерна со скандинавским Одином, с рыцарями-тевтонцами, но, с другой, внешний облик «белого» барона максимально близок «красному» Чапаеву. И это весьма не случайно, так как романтизации культовых 15

Подробно об этом см.: Липовской А. Монгольский клад «чёрного барона» // Колумб. 2001. № 3; Оссиндовский А.Ф. И люди, и звери, и боги. – М., 1994; Шайдицкий В. Генерал-лейтенант барон Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг фон Пилькау // Белая эмиграция в Китае и Монголии. – М., 2005. 16 Цит. по: Лихановский В. След на тающем снегу. – Новосибирск, 2008. С. 147. 17 Там же.

73

личностей Гражданской войны, в целом, были свойственны одни и те же тенденции. Помимо этого, миф о «даурском бароне» в дальневосточной среде являлся одним из вариантов «чапаевского мифа». Стихотворение «Даурская ночь» явилось лишь первой попыткой творческой мифологизации Несмеловым незабвенного барона. Впоследствии на основе данного стихотворения Несмелов создаёт свою знаменитую «Балладу о Даурском бароне», вошедшую в сборник «Кровавый отблеск» (1928). Здесь поэт, разветвляя сюжетную схему, создаёт так называемый «миф в кубе»: основное повествование занимают реалистически воссозданные картины расстрела бароном красных партизан: «В кровавом Особом Отделе / Барону, / В сторонку дохнув перегар, Сказали: / «Вот эти... Они засиделись: / Она – партизанка, а он – комиссар». / И медленно / В шёпот тревожных известий – / Они напряжёнными стали опять – / Им брошено: / «На ночь сведите их вместе, / А ночью – под вороном – расстрелять!» (С. 50). Однако, в эпилоге стихотворения Несмелов обращается к расхожему в литературе сказочному приёму устрашения: он воспроизводит сюжет о том, как бароном пугали детей. Отчаянный фанатизм Унгерна способствовал поэтическому превращению его облика в образ «призрака пустыни Гоби»: «Я слышал: / В монгольских унылых улусах, / Ребёнка качая при дымном огне, / Раскосая женщина в кольцах и бусах / Поёт о бароне на чёрном коне... / И будто бы в дни, / Когда в яростной злобе / Шевелится буря в горячем песке, – / Огромный, / Он мчит над пустынею Гоби, / И ворон сидит у него па плече» (С. 50). Если в «Даурской ночи» кровавые казни барона неизменно сопровождались появлением грифов, поедающих трупы убитых им людей, то в «Балладе…» мифологизация образа барона усугубляется появлением его нового неразрывного спутника – «чёрного ворона», который как некий палач своим криком оглашал очередную смерть. Мифопоэтический образ ворона, скорее всего, был навеян А. Несмелову скандинавскими легендами «Старшей Эдды» о воронах бога Одина. Другим источником данного образа вполне мог оказаться и песенный фольклор вре-

74

мён Гражданской войны, в частности, песни о «чёрном вороне», который, который, как предвестник бед и несчастий, витает над головой человека18. В контексте несмеловского стихотворения ворон выступает не только как верный спутник «сумасшедшего барона», но и как его вторая ипостась, как некая вторая сущность барона. Не случайно Несмелов уподобляет ворона смерти, которую всегда нёс своим появлением «кровавый барон». Таким образом, демонологизируя образ Унгерна в своём творчестве, Несмелов поэтически предвидел его судьбу. Став политическим диктатором Монголии, «Даурский барон» для монголов превратился в яркое воплощение демонов загадочной Шамбалы. Подводя итог размышлениям о путях создания дальневосточных мифологем Гражданской войны, отметим, что образы культовых фигур кровавой эпохи – адмирала Колчака и барона Унгерна явились отправной точкой в создании новых мифологий. При этом новые мифологемы неординарных личностей эпохи военного лихолетья не только складывались в литературном творчестве, но и активно продуцировались народным сознанием.

18

Вспомним, что в романе Д. Фурманова Чапаев с красногвардейцами поёт именно эту песню.

75

О.И. ЩЕРБАКОВА профессор кафедры литературы БГПУ ПРОИЗВЕДЕНИЯ НА АМУРСКУЮ ТЕМУ В ТВОРЧЕСТВЕ ПЕТРА КОМАРОВА П.С. Комаров по праву считается певцом Дальнего Востока, открывшим русскому читателю просторы не только Хабаровского края и Приморья, Камчатки и Сахалина, но и Маньчжурии, Кореи, Монголии. В многочисленных справках о поэте справедливо утверждается: простой перечень тем в творчестве Комарова звучит как своеобразная летопись Дальнего Востока своего времени: граница, новостройки, освоение тайги, коллективизация. Но амурскому читателю хотелось бы увидеть, как отразились родные для поэта амурские земли в его творчестве. Данная статья является попыткой выделить в поэзии П.С. Комарова те произведения, которые писались в Амурской области или связаны с воспоминаниями о ней. Природа Амурской области очаровала Комарова с семи лет, потому что детство его прошло в с. Поповка Мазановского района (1918-1926), затем были два года жизни в Свободном, а в 1928 он стал студентом Амурского сельскохозяйственного техникума в Благовещенске, откуда уехал в 1929 г. в Хабаровск. Но на протяжении всей жизни поэт неоднократно бывал в Амурской области, и этими поездками в места детства навеяны многие произведения. Особенно значительными были поездки летом 1938 г. в д. Чембары, находящуюся в 32 км от Свободного на левом берегу реки Большая Пёра. В результате этой поездки созданы не только стихи, но и познавательные книги для детей и юношества: «Загадка кривой протоки», «Золотая удочка». Значительный цикл стихов, описывающих амурские степи, сельских тружеников, появится в 1943 году, когда Комаров в очередной раз приедет в Амурскую область. Это была степь военного времени, со своими приметами. В это же время будет создана поэма «Серебряная чаша».

76

С Амурской областью связан и 1947 год: поэт отдыхал в Бузулях с женой и дочерью Таней. Весной 1948 он лечился в Мухинском санатории. В этих последних пребываниях на амурской земле задуман цикл «Зелёный пояс», а создавал его Комаров, будучи прикованным болезнью к постели. Неудивительно, что, став поэтом, он с удивительным постоянством будет обращаться к местам своего детства: «Это ты – далёкая, родная, / Сердцу дорогая сторона... / Дальний берег! По твоим откосам, / По пескам у дымной куреи / Бегал я босым, простоволосым / В годы пионерские мои» («Дальний берег»); «Ты и сейчас, лесная сторона, / Вдруг прозвенишь синицей у окна» («В лесной стороне»); «Сторонка родная, где прожиты годы, / И дом, как маяк, у реки...» Обращение к стороне родной – излюбленный приём поэта на протяжении всего его творчества (приведены стихотворения 1939, 1943, 1949 годов), и он определяет тональность стихов об Амурской области. Есть что-то задушевное, доверительное в таком обращении. Образ мест, где поэт «...провёл мальчишеские дни, / Ходил по марям пьяной голубицы», весьма конкретен: «Наш дом стоял один среди лесов». Если понаблюдать за описанием флоры и фауны в стихотворениях Комарова, можно отметить поистине краеведческую ценность его произведений. Но перед нами произведения, которые, в первую очередь, имеют художественное значение. Стихи на «амурскую» тему содержат ряд важных для поэта мотивов, сквозных образов. Мотив возвращения в родные места или памяти о них связан с картинами амурских деревьев, луговых цветов и трав, птичьими голосами, незабываемыми запахами. На разные лады описывает поэт голоса амурских птиц: «встречаешь криком журавлиным» («Дальний берег»); «Звенят неугомонные синицы», «Кукушка прокричит тебе вослед» («Золотая просека»); «Мы по утрам угадывали рано / Тоскливый голос дикого гурана / В недружном хоре прочих голосов. / Кричал фазан под окнами, и бойко / Кого-то передразнивала сойка», «Где вечерами крики вещих сов / Сверлящих тьму своим ко-

77

шачьим оком, / Меня пугали в детстве одиноком» («В лесной стороне»). «И вечно будет одинаков... / ...поздний крик перепелов» («Я прохожу дорогой длинной...»). Эти стихи отчётливо показывают, какое значение поэт придавал звуковой инструментовке стиха. Как верно заметила Ю. Шестакова, «в них каждая строфа выверена на слух»1. Действительно, когда, например, описывается звон неугомонных синиц, поэт прибегает к свистящим звукам [з], [с], в сочетании со звонкими [н н г м н н], что очень удачно создаёт музыкальный рисунок стиха. А крики «вещих сов» потребовали от поэта обращения к аллитерациям на шипящие [ч], [щ], [ш]. Стихи Комаров отличаются и чёткостью ритма. Так, например, четырёхстопный амфибрахий в стихе о кукушке весьма точно воспроизводит характер кукованья птицы. Характерно, что описания птичьих голосов зачастую соседствуют с детскими ощущениями: «И степь несёт навстречу мне / Тревожный крик перепелиный, / Как отзвук детства в тишине» («Я прохожу дорогой длинной...»). Следует отметить, что «слуховое», зрительное, осязательное и обонятельное восприятие детства вообще характерно для поэта: «И сразу детство слышится во всём: / В застенчивой, как девочка, берёзке, / В сухой былинке, в запахе грибном, / В неуловимом птичьем отголоске» («Золотая просека»). Образ птичьих голосов синтезируется в стихотворении «Приамурье»: «Птичьим щебетом, свистом и гомоном / В тот же миг отзовутся леса». Не менее дороги поэту цветы и травы. Это может быть радостное ощущение от увиденной в целом картины: «кострами вспыхнули цветы» («Дальний берег»). Обратим внимание, как точно выбран глагол «вспыхнули» для передачи яркости картины «дорогой стороны» и чувств, охвативших поэта при встрече с родной долиной. Но чаще образы конкретизируются. Степь, увиденная летом 1943 года, рождает радость узнавания: «Она всегда была такой – / Вся в жёлтых пятнах молочая, / В цветках ромашки полевой» («Я прохожу дорогой длинной...»). Взор по1

Шестакова Ю. Родник его поэзии // Комаров П. Избранное. – Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1992. С. 20.

78

эта приковывают не парадные садовые цветы-красавицы: «...степей пахучие цветы... летучий цвет июльских маков» («Я прохожу дорогой длинной...»); «И вырастут фиалки на пути / И лютиков литые золотинки» («Золотая просека»). И ягоды дороги поэту тоже не заморские, не экзотические. Как старый знакомый, «Мне и сейчас протягивает плети / Амурский переспелый виноград» («В лесной стороне»). Тёплое чувство появляется от встречи с другой амурской «жительницей»: «Пунцовою смородиной лесною» («Золотая просека»). И опять хочется обратить внимание на искусность создания образа. Смородина не только названа, но и дорисована с помощью звука. Ассонанс на [о] так и рождает в воображении читателя крупную спелую ягоду. Из амурских деревьев внимания поэта удостаиваются: «Берёзы в запоздалой позолоте» («Золотая просека»); «Лесных черёмух белые метели» («В лесной стороне»); «Только кедры на горных склонах, / Где за соболем шёл гиляк» («На краю России»). Права В.В. Соколова, отметившая: «Мы не только видим тайгу, но слышим разнообразные звуки её: пожалуй, нельзя назвать другого поэта, который бы сумел дать дальневосточную природу так выразительно, во всём её своеобразии, как Комаров... Он влюблён в Дальний Восток, и эту любовь к Дальнему Востоку поэт стремится возбудить стихами и в читателе»2. В юности Комаров увлекался поэзией Есенина, влияние которого, несомненно, сказалось на особенностях его поэтики. В частности, зрительное восприятие амурской природы достигается созданием многоцветного мира. Поэту открывается «И неба голубая вышина», «Озёрных далей синее окно» («Золотая просека»); «...вечер далёкого края / С разноцветным огнём на воде» («Утка быстрая в небе лиловом...»); «А в синем небе – коршуны одни» («В лесной стороне»). Он наблюдает, как «Свернётся лист спиралями витыми, / И дрогнет в паутине на весу, / И промелькнёт краями золотыми» («Золотая просека»). Изумляется обилию красок: «Ты не веришь разводьям утиным, / Поздним светом 2

Соколова В.В. Творчество П.С. Комарова: Дис. … канд. филол. наук. – Иркутск, 1955. С. 41.

79

насквозь залитым – / Золотым, фиолетовым, синим, / Голубым и опять золотым...» («Утка быстрая в небе лиловом...»). Как бы обобщает Комаров эти наблюдения над многообразием цветов природы в стихотворении, ставшем хрестоматийным: «Весна над равниною / Из цветов вышивает узор, / Вереницу следит журавлиную / Голубыми глазами озёр» («Приамурье»). Но поэзия Комарова на амурскую тему интересна не только изображением природы, которую он видел, хорошо знал и любил с детства. Пейзажная лирика нередко пронизывается философскими размышлениями, историческими параллелями. Детская память поэта навсегда сохранила «Домик над Зеей, родимые лица... / Милый, завьюженный край» («Помнишь, как мы уходили из дома...», 1927). Однако поэта волнует не только красота родной Зеи, милые воспоминания, пробуждающие тёплое отношение к ней, но и легенды, связанные с непокорной рекой. В стихотворении «Зея» он будет размышлять: «Не из царства ли Бахая, / В новый век устремлена, / Белой гривой полыхая, / По камням бежит она?» Одновременно его будет интересовать историческое прошлое края. В этом же стихотворении он представляет, «Как над нею среди ночи, / Нависая плыл туман, / Как по ней гребные кочи / Вёл Поярков-атаман, / Как трясла их злая качка, / Где стремнина глубока, / Как даурская рыбачка / Поджидала рыбака...» В годы Великой Отечественной войны поэт напишет «Сибирскую легенду», где, устанавливая связь прошлого с настоящим, расскажет легенду о происхождении дальневосточного цветка – саранки (сараны) и вспомнит имя Ерофея Хабарова. Летом 1943 г. написана поэма «Серебряный кубок», которая имеет подзаголовок «Амурская легенда». Сюжет поэмы прост: старый албазинский казак, принесший на пограничную заставу «Орлиный утёс» серебряный кубок, который «...шёл по наследству от деда к отцу», рассказывает легенду. Её начало связано с Василием Поярковым. Он первым из русских людей и вообще из европейцев ступил на берег Амура и, зачерпнув воду в Амуре, пил из серебряного кубка. И кубок, которому прежде «...назначенье дано – / Быть вечной утехой народа», теперь пре-

80

вращается в кубок, дающий силу и мужество русским людям, осваивающим и защищающим дальневосточные земли, потому что они пьют из него «чистую светлую воду» Амура. Рассказано в легенде и о 12 августе 1650 года, когда русские казаки из ватаги Ерофея Павловича взяли приступом укреплённый городок даурского князя Албазы, где «построил он крепость – и слух, и глаза / Своей дальнозоркой России». И о жестокой битве албазинских казаков с шестью тысячами маньчжурских солдат, в которой «От воина к воину шёл по рукам / Казацкий серебряный кубок». И теперь этот кубок принесён амурским пограничникам. Идея поэмы, написанной в трудный 1943 год, прозрачна. Взгляд в прошлое, как всегда у Комарова, нужен для уверенности в будущем. В стихах 1943 года своеобразно проявляется патриотическое чувство. Вот, например стихотворение «Дзот в степи». В нём поэт создаёт неповторимый образ степи «в жёлтых пятнах молочая, / В цветах ромашки полевой», которая, казалось бы попрежнему «несёт навстречу» лирическому герою «Тревожный крик перепелиный, / Как отзвук детства, в тишине». И герою «...показалось бы, что кто-то / Нас в детство наше перенёс», если бы не деталь военного времени – дзот – «что здесь травой степной зарос». И вот это соединение «мальчишечьей мечты», которую «мы и сейчас не позабыли», потому что «...так же любим, как любили, / Степей пахучие цветы», с образом «красноармейского дзота вдали», скрытого травой, делает мысль поэта отчётливой: это сегодня нужно для того, «Чтобы цветы в открытом поле, / Ногой не смятые цвели!» Задушевность, с которой поэт говорит о самом дорогом для советского солдата, что он защищает сегодня на полях сражений, придаёт всему стихотворению лирическое и в то же время глубоко патриотическое звучание. Таким образом, Амурская область широко и многогранно запечатлена в творчестве поэта. А такие свойства поэзии Комарова как лиризм, музыкальность, разнообразие красок, живость языка, в то же время глубокое содержание – не только высоко оценивались современниками поэта, но делают созвучным его творчество любителям поэзии любого времени.

81

В.В. ГУСЬКОВ доцент кафедры литературы БГПУ ЗАГАДКИ ОВЕЧКИНА, ИЛИ О ТРУДНОСТЯХ ИССЛЕДОВАНИЯ РЕГИОНАЛЬНЫХ АВТОРОВ Отчёт с постановкой проблемы Изучение литературы – дело необычайно интересное, но одновременно и сложное. Особенно если это региональная литература, да к тому же минувшего столетия. Тем более – когда осуществляются первые подступы к постижению творческой судьбы писателя, художественного мира его произведений. И особенно – если писатель не оставил после себя ни отредактированных им же собраний сочинений, ни автобиографий; если он не пояснял, не комментировал свои произведения в статьях, интервью, предисловиях или послесловиях. Но таковы сложности, с которыми сталкиваются многие исследователи региональной, в нашем случае – амурской, литературы, лишённые по разным причинам прямой связи с художником и вынужденные на первых этапах сбора материала о писателе, разгадывать загадки, используя косвенные факты и опираясь исключительно на художественное творчество. В этом случае работа литературоведа – это, прежде всего, работа текстологическая, библиографическая, а порой архивная, то есть в прямом смысле поисковая. Подобно археологупоисковику, прежде чем преступить к «раскопкам» смысла произведений, к «поиску» закономерностей, приходится по крупицам собирать дополнительную, но порой очень важную «экстралитературную» информацию о писателе. Получать такого рода сведения можно из разных источников. Важными «вещественными доказательствами» могут выступать, ко всему прочему, литературные и окололитературные факты и явления (книги, публикации, заметки, статьи и т.п.), не содержащие прямого рассказа о жизни писателя, но сами являющиеся событиями в его творческой судьбе и поэтому косвенным образом дающие исследователю, вооружённому мето-

82

дом научной реконструкции, возможность восстановить «историческую правду». А это немаловажная задача в постижении творчества автора. Ведь нет смысла говорить о целостном художественном мире литератора и его поэтических принципах без установления и восстановления всей истины о созданных художником текстах, без определения всего комплекса написанных произведений, без уточнения хронологии «литературных» событий. Работа литературоведа, направленная на выяснение подобных фактов, является столь же научной (то есть дающей новые объективные знания) и не менее значимой, чем литературоведческий анализ произведений, постижение воплощённого в них художественного мира и выяснение авторских принципов и интенций. Именно подобного рода научная работа оказалась актуальной при знакомстве с творчеством амурского поэта, прозаика Константина Севастьяновича Овечкина. Две задачи, связанные с постижением творческой судьбы этого писателя, стали настоящими загадками, требующими обязательного разрешения. Первая загадка условно может быть обозначена как биографическая. В военные и послевоенные годы Константин Овечкин занимал не последнее место в литературном процессе Приамурья. Он периодически, с 1942 по конец 1950-х годов, публиковал стихотворения в центральном, как сказали бы в то время, печатном органе Амурской области – газете «Амурская правда». Также Овечкин сотрудничал в областной молодёжной газете «Амурский комсомолец» и в региональном журнале «Дальний Восток». С 1951 (то есть – с первого номера) по 1956 он являлся постоянным автором и членом редакционной коллегии литературно-художественного альманаха «Приамурье» (главный редактор Н. Дедов). В 50-е годы Константин Овечкин опубликовал три сборника стихотворений: «Сторона родная» (1950), «Песня над Аму-

83

ром» (1956) и «Здравствуй, друг» (1958). В 60-х годах и позже он выпустил ещё шесть, насколько нам известно, сборников прозы1. Несмотря на довольно-таки серьёзное присутствие в литературной жизни Приамурья и Дальнего Востока в целом, жизненная судьба Овечкина, его официальная биография остаются некой тайной. Более того – из официальных источников «шаговой доступности» (библиотеки, имеющиеся аннотированные указатели, рецензии, аннотации к изданным книгам и т.д.) невозможно узнать даже годы жизни писателя. Не удаётся пока найти и людей, близко знакомых с писателем. Отсутствует информация о нём даже в амурской региональной книге памяти «Солдаты победы: 1941-1945 гг.» (В 4-х томах), в которой, как утверждается, указаны все бойцы, вернувшиеся с фронтов Великой Отечественной. А ведь в аннотациях к двум последним сборникам произведений (хотя доподлинно неизвестно, являются ли они последними) мы узнаём, что Овечкин был офицером Советской Армии и участвовал в боях с японцами2. Да и некоторые стихотворения младшего лейтенанта Овечкина3, публикуемые в «Амурской правде» периода Великой Отечественной войны задолго до начала военных действий про1

Человек с красной повязкой. – Благовещенск: Амурское кн. изд-во, 1960. 27 с.; Сарана: Рассказы. – Благовещенск: Амурское кн. изд-во, 1962. 87 с.; Пламя души своей: Очерк. – Благовещенск: Амурское кн. изд-во, 1962. 18 с.; Голубой огонь: Очерки. – Благовещенск: Амурское кн. изд-во, 1963. 72 с.; Через Хинган: Документальная повесть. – М.: Изд-во ДОСААФ, 1982. 77 с.; Время, полное тревог: Документальные повести и рассказы. – Хабаровск: Хабаровское кн. изд-во, 1985. 270 с. 2 Этот биографический факт в рецензии на первый сборник Овечкина «Сторона родная» отмечают П. Уханов и Д. Епифанова: «К. Овечкин – участник боёв с японскими милитаристами 1945 года» (Уханов П., Епифанова Д. О первой книге молодого поэта // Амурская правда. 1950. 10 дек.); указывает на это и С. Смоляков: «Автор – в недавнем прошлом офицер Советской Армии, сражавшийся в своё время против японских захватчиков» (Смоляков С. Радости и огорчения // Дальний Восток. 1958. № 3. С. 180.) 3 Например: «Девушке с Амура» (1944, 2 апреля); «Любимой» (1944, 16 апреля); «Матери» (1944, 30 апреля) и др. Правда, в данном случае неизвестно, печатались ли стихотворения по мере их поступления, либо это растянутая по времени публикация стихотворений одного почтового поступления.

84

тив Японии 9 августа 1945 года, печатались с указанием на офицерское звание автора – «младший лейтенант» и со своеобразной меткой – «полевая почта». Сплошным белым пятном оказывает судьба Константина Севастьяновича, начиная с 60-х годов. В немногих критических статьях и рецензиях, кроме, пожалуй, топографической привязки биографии и указания на молодость, в плане всё той же биографии найти практически ничего нельзя. Ни один из известных нам сборников не был сопровождён какой-либо вступительной статьёй. И лишь в книгах 1980-х годов имеются формальные аннотации4. Однако, кроме указания на документальность повестей и очерков, мы узнаём в них лишь о том, что автор сам был участником боевых действий в отрогах Малого Хингана в Китае. Вторая загадка собственно литературоведческая. Первая известная нам публикация Овечкина-поэта, состоявшаяся в «Амурской правде», датируется 18 октября 1942 года. До конца 1945 года в газете было осуществлено в целом 17 публикаций «военной лирики» Овечкина. Все они вошли в составленный Б.В. Блохиным тематический сборник5, вобравший в себя опубликованные в «Амурской правде» в 1941-45 годах стихотворения различных поэтов. Однако ни одно из произведений Константина Овечкина, написанных в военные годы, не вошло в поэтические сборники самого автора в 1950-е годы. Хотя поверхностный анализ, указание офицерского звания под некоторыми стихотворениями, стилистика и образная система («Маньчжурский колорит») позволяют утверждать, что автор у них один и тот же – Константин Овечкин. 4 Это сборник «Время, полное тревог» и книга «Через Хинган». Нечто похожее на аннотацию предваряет и сборник «Голубой огонь» (1963). Однако сведения носят крайне обобщённый характер. 5 «Мы от Амура до Невы живём работой и войною»: Сборник стихотворений, напечатанных в газете «Амурская правда» за 1941-1945 гг. / Сост. и автор вступ. ст. Б.В. Блохин. 2-е изд., испр. и доп. – Благовещенск: Изд-во БГПУ, 2005. 127 с.

85

Произведения же, опубликованные на страницах «Амурской правды» во второй половине 40-х годов ХХ столетия («Тракторист», «Мать» и др.), в указанные поэтические сборники Овечкина вошли. Ничего по этому поводу мы не находим ни у рецензентов, ни в статьях и известном указателе Анатолия Васильевича Лосева. Без разрешения этих загадок и связанных с ними вопросов невозможно представить полную картину жизни и творчества амурского литератора. В противном случае исследование, основанное исключительно на имеющихся художественных текстах, грозит переродиться из научного в мифотворческое.

86

И.С. НАЗАРОВА доцент кафедры литературы БГПУ ОБРАЗ ЛАДОНЕЙ В ЛИРИКЕ ИГОРЯ ЕРЁМИНА Игорь Алексеевич Ерёмин – поэт, получивший всероссийское признание. В предисловии к сборнику стихов «Зрелость», увидевшему свет уже после смерти автора, Н. Фотьев отмечал: «Критика тех лет (речь идёт о 1970-х гг. – И.Н.) называла Игоря Ерёмина в числе лучших поэтов России»1. Действительно, его стихотворения постоянно публиковались в центральных периодических изданиях, а поэма «Солдатка», опубликованная в 1975 году в журнале «Наш современник», была удостоена премии издания как лучшая поэтическая публикация года. Двумя годами ранее в московском издательстве «Современник» вышел сборник стихотворений И. Ерёмина «Земные корни» (1973) с предисловием известного поэта, а в те годы главного редактора «Нашего современника», С. Викулова. Давая оценку поэзии автора сборника, он отмечал: «Чувство здесь передано с такой искренностью, с такой правдивостью, что невольно мурашки по спине и слёзы на глаза. Это уже свойство настоящей поэзии!» По мнению поэта, творчество И. Ерёмина – «внешне безыскусный, но абсолютно точный психологический рассказ о человеке, а в общей сложности – о народе»2. Обозначив главную тему поэзии И. Ерёмина – человек и судьбы народа, С. Викулов одновременно подчеркнул её непреходящую ценность. Позже похожую оценку творчеству своего собрата по перу дал Н. Фотьев. В предисловии к сборнику стихов и поэм «Окоём» (1978) он писал о том, что главная задача поэта – «воспеть человека и то, что ценно в нём». При том, что в поэзии И. Ерёмина «всё понятно», она «заставляет думать и волноваться»: «Даже в самых обычных

1

Фотьев Н.И. Жизнь, отданная творчеству // Ерёмин И.А. Зрелость: Стихи. – Хабаровск: Хабаровское кн. изд-во, 1984. С. 4. 2 Викулов С. Доверяясь естественному чувству // Ерёмин И.А. Земные корни: Стихи. – М.: Современник, 1973. С. 4.

87

вещах и явлениях он способен открыть нечто такое, что поражает новизной и точностью»3. Такое удивительное единство мнений, высказанных разными людьми, в разное время и по поводу разных сборников, может говорить только об одном: И. Ерёмин никогда не изменял себе и в своих стихах и поэмах отстаивал не надуманные, а истинные ценности, связанные с судьбой русского народа. Гражданственная направленность лирики поэта в полной мере отразилась уже в его первом сборнике «Ладони» (1972)4. Своё название он получил по одноимённому стихотворению, лирический герой которого – человек-труженик, всю жизнь отдавший работе на земле, а в страшные военные годы самоотверженно защищавший её от захватчиков. Любопытно, что, создавая образ лирического героя, поэт ограничивается изображением всего одной портретной детали – ладоней5. К подобному способу создания образа лирического героя поэт обращается часто. В большинстве его стихотворений ладони, руки – не только главная, но и почти всегда единственная портретная деталь. Например, в стихотворении «Сирень» читаем: «И молоком бойцов поили бабы, / И хлеб совали в руки, и сирень» [З: 30]. В стихотворении «Сосед» поэт использует синекдоху: «Оттого и тревожится / И не спит человек: / Знать бы, как он продолжится, / Революции век, // Чьи-то руки взволнованно, / Как наследство, возьмут, / Всё, что им завоёвано / И построено тут» [З: 62]. Здесь часть («руки») замещает собой целое, не названное в сти3

Фотьев Н.И. Неразрывность судьбы // Ерёмин И.А. Окоём: Стихи и поэмы. – Хабаровск: Хабаровское кн. изд-во, 1978. С. 7. 4 Сборнику «Ладони» предшествовала подборка стихов И. Ерёмина «Вёсны», опубликованная в книге «Берёзовые окна» (1963), в которой также были представлены стихотворения В. Колыхалова, В. Смирнова, С. Демидова, В. Могильникова, В. Петрова. 5 В данной статье образы ладони и руки понимаются как взаимозаменяемые. Основанием для этого являются стихи И. Ерёмина. Так, например, в «Будняхпраздниках» сначала читаем: «Сенокос ли, жатва – не для праздных / Это рук…»; и далее: «А стога кладут!.. В ладонях сильных / Вилы гнутся…». См.: Ерёмин И.А. Зрелость: Стихи. Хабаровск: Хабаровское кн. изд-во, 1984. С. 9. Далее стихотворения цитируются по данному изданию с указанием страниц в квадратных скобках по образцу [З: 9].

88

хотворении – «потомков». Однако, ни в одном, ни в другом стихотворении образ человеческих рук не является оценочным. Для поэзии И. Ерёмина это скорее исключение, нежели правило. В анализируемом стихотворении весомость, значимость образа ладоней подчёркнута даже интонационно. Встречаясь в стихотворении шесть раз, в четырёх из них слово «ладони» располагается в конце стихотворной строки. Пауза, неизбежно возникающая после последнего слова в стихе, способствует его интонационному выделению, по крайней мере, оно обращает на себя большее внимание, нежели слова, находящиеся внутри или в начале стихотворной строки, если они не выделены специально каким-то иным способом (анафора, внутренняя рифма, инверсия и т.д.). Интонационный способ акцентуации образа ладоней в стихотворении – не единственный и не самый главный. Гораздо важнее его семантическая насыщенность, благодаря которой образ лирического героя становится зримым, рельефным. Ладони в стихотворении – символ человеческого трудолюбия: «Чуть расслабились и легли, / Наработавшись спозаранок, / Потемневшие от земли, / Пожелтевшие от цигарок. // Загрубевшие… Не в перстнях – / Сплошь в мозолях они, в порезах» [З: 72]. Они же – символ всеобщей гармонии, лада: «Всё тепло на земле – от них! / Вот и сын, что с кваском в бидоне / Шёл к отцу, – вот и он притих / И глядит на его ладони». Ладони олицетворяют собой неистребимую силу духа русского человека в борьбе за свободу и независимость родной земли: «Но сжималась ладонь в кулак, / И врагу становилось страшно». В конце концов, ладони – это мерило нравственной состоятельности: «На ладонях, как на весах, / Тяжесть добрая дел полезных». Созданный таким образом портрет лирического героя, труженика и патриота, ещё тщательнее прорисовывается с помощью рифмы6. Рифмы: «на троне – ладони», «на небосклоне – 6

Известно, что рифма, выполняя организующую функцию в метрической композиции стихотворения, может играть и смысловую роль, быть «говорящей». Как утверждает В.Е. Холшевников, «появление созвучия» всегда возвращает внимание читателя «к первому рифмующемуся стиху». В результате, рифма

89

ладони» – подчёркивают величие человека, возможность преодоления им любых преград. Рифма «ладони – в доме» также работает на содержание образа лирического героя: «И лежат они, тяжелы, / Отдыхая, его ладони, / В мире света и тишины, / Как в сработанном ими доме». Заметим, что образ дома в поэзии И. Ерёмина встречается не реже, чем образ ладоней7. Возникая в целом ряде стихотворений, дом, сделанный своими руками, живущий одной жизнью с хозяевами и веками сохраняющий память о них, чаще всего выступает в качестве символа традиций, преемственности, связи поколений. В стихотворении «Ладони» этот образ приобретает максимально объёмное содержание, соответствующее замыслу поэта: это весь мир, являющийся творением рук человеческих. Присущий стихотворению позитивный пафос отразил настроение целого поколения советских людей, которые после победы в Великой Отечественной войне остро ощутили чувство собственного достоинства. Не менее существенное влияние на общественное сознание оказали и послевоенные выдающиеся успехи в науке и технике: запуск первых спутников, выход человека в космическое пространство и т.д. Эти изменения неизбежно затронули и литературный процесс, в котором ведущей тенденцией стало утверждение ценности человеческой личности. Итак, образ ладоней в проанализированном стихотворении, оказавшись интонационно обособленным, богатым в смысловом отношении, а также вынесенным в заглавие, в том числе и всего сборника, обретает символическую сущность. Ладони здесь – символ человека духовно богатого, основой существования которого является труд на земле. Возникая в ряде других стихотворений, образ ладоней дополняется новыми значениями, становится более объёмным. «выделяет слова и в какой-то мере связывает их по смыслу» (См.: Холшевников В.Е. Основы стиховедения: Русское стихосложение: Учеб. пособие для студ. филол. фак. 4-е изд., испр. и доп. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ; М.: Издательский центр «Академия», 2002. С. 90). 7 См. стихотворения: «Ломают старые дома…», «Печник», «Отцы», «Русская печь» и др.

90

Так, в стихотворении «Возвращение» образ рук становится символом включённости человека в поток живой, настоящей жизни. Лирический герой, чудом вернувшийся с фронта, не чувствует себя счастливым: Он был не павший – без вести пропавший. Его не ждали в сенокосный день. А он пришёл, лекарствами пропахший. Пустой рукав заправлен за ремень. Все на виду блестят его медали, И говорили стар и млад: – Герой! – А он вздыхал: в лугах стога метали. А как метать ему – с одной рукой?8

Герой стихотворения, оставшись без руки и не имея возможности работать, остро ощущает свою ущербность, не только физическую, но и духовную. Превозмогая боль, он всё же берётся за косу, и только это возвращает его к жизни: И парой рук косить совсем непросто. А тут одной! Где взять солдату сил? Косьё в живот торцом кололо остро, А щёки пот обильно оросил. Так тяжело коса ходила, словно Кустарник рос – не клевер – из земли. Но он косил! Он был помощник снова, А не помеха для своей семьи. Пусть строчка шла неровно, словно волны. Но так же, как и в довоенный год, Он свой прокос оглядывал, довольный, И улыбался, смахивая пот.

8 Ерёмин И.А. Возвращение // Ерёмин И.А. Земные корни. Стихи. – М.: Современник, 1973. С. 24. Далее стихотворения цитируются по данному изданию с указанием страниц в квадратных скобках по образцу [ЗК: 24].

91

Образы героев, вернувшихся с войны калеками, не редкость в художественной литературе, в том числе и в литературе Приамурья: здесь можно вспомнить рассказ Н. Фотьева «Распутица», стихотворения В. Яганова «Учитель физкультуры» и «Учитель музыки» и др. События в них происходят тогда, когда жизнь героев уже вошла в привычную колею. И. Ерёмин же выбирает самый напряжённый момент – возвращение солдата с фронта, позволяющий ему показать драму человека, так тяжело переживающего свою непричастность мирной жизни. В военной лирике И. Ерёмина образ ладоней – один из самых распространённых. В уже упомянутом ранее стихотворении «Сирень» фразеологизм «ладони жечь» позволил поэту очень точно передать чувства горечи и вины, переживаемые солдатом, который вместе с другими бойцами без боя оставляет деревню: Перед лицом России не солгать… Смотрели люди горше ликов древних На них, уставших до смерти солдат, Без боя оставляющих деревню. А девочка, должно быть подражая Обычным встречам довоенных лет, К колонне запылённой подбежала И в чьи-то руки сунула букет.

Букет сирени, традиционно являющийся символом весны, мира, победы, в данной ситуации воспринимается солдатом как укор его, и без того измученной, совести: Солдату слёзы застилали свет, Ладони жёг пучок сирени бледной, Эх, как бы кстати был он в день победный, И как некстати был теперь букет. Нет, девочка была не виновата, Что принесла не вовремя сирень, Что верила по-прежнему в солдата, А он деревню оставлял в тот день.

92

В стихотворении «Махорка» с помощью фразеологизма «от рук отбились» раскрывается тема военного детства: По большаку, в тяжёлых клубах пыли, Шли торопливо к западу войска. Мы у бойцов, что в речке воду пили, Тихонько попросили табака. Они глядели на худые лица, На одежонку, что была бедна. – От рук отбились. – Как тут не отбиться? – Солдат солдату говорил. – Война! [З: 31].

Использованное поэтом устойчивое словосочетание становится композиционным центром стихотворения, благодаря чему тема войны начинает звучать намного отчётливее, напоминание о ней – болью отзывается в детских сердцах: «И пусть сейчас она (война. – И.Н.) совсем негромко / До слуха доносилась – всё равно: / За похоронкой шла к нам похоронка, / А писем с фронта не было давно». Так, образ отцовских рук, которых нет рядом, становится символом сиротства, а фразеологизм, имеющий в словаре помету «неодобрительное», в стихотворении И. Ерёмина получает иную эмоциональную окраску: в нём чувствуется горечь и сострадание к осиротевшим детям: «– Беда, и только! – И кисет с махоркой / Достал солдат. – Берите ребятня. / Курите! – крикнул он с надсадой горькой. – / Войну закончим – будет вам ремня!» С этим стихотворением тесно связано другое – «Отцы». Действие в нём разворачивается уже в послевоенное время, но образ отцовской ладони, которая, «как крыша от невзгод», «на детскую ложится головёнку» [З: 65], усиливает трагический колорит «Махорки», позволяет в полной мере ощутить, как много потеряли те, чьё детство пришлось на тяжёлые военные годы.

93

Часто именно движения рук, «удивительная точность видения жеста»9, позволяют поэту создать запоминающийся образ, передать атмосферу того ли иного события. В стихотворении «Кино в селе» нарисована праздничная картина, изображающая жителей послевоенного села перед просмотром фильма: И – полушалок к полушалку – Садится дружно женский пол. Мальчишки, мы лежим вповалку: Партером нам протёртый пол. Вот парни двери открывают И сапожищами стучат. Идут и походя пугают В углу приткнувшихся девчат [З: 48].

Такие детали, как «полушалок» (предмет одежды, который женщины надевали в особых случаях), «партер», напоминающий о театральной торжественности, стук сапожищ, заигрывание с девчатами, передают приподнятое настроение зрителей. Но едва ли не самым выразительным в стихотворении является эпизод, в котором крайняя степень взволнованности, эмоционального напряжения героев изображена с помощью жеста: «Часы прикладывают к уху / Роскошным вывертом руки, / Киномеханика Петруху / К ответу требуют: – Крути!» В стихотворении «Печник» И. Ерёмин также посредством одного-единственного жеста (потирание ладоней) создаёт колоритный образ печника, труженика, влюблённого в свою профессию: «Конечно, то ещё не труд. / А только трудное начало, / Когда себе ладони трут, / А чуб от пота как мочало» [З: 20]. Итак, судя по количеству стихотворений, в которых образ ладоней занимает столь важное место, можно предположить, что пристальное внимание к нему со стороны автора является не случайным. Дело в том, что «рука – самый богатый семантиче9

Викулов С. Доверяясь естественному чувству // Ерёмин И.А. Земные корни. Стихи. – М.: Современник, 1973. С. 4.

94

ский элемент человеческого тела»10, способный дать исчерпывающее представление о человеке, а в данном случае – о лирическом герое. Ещё Квинтиллиан, древнеримский теоретик ораторского искусства, педагог и отчасти литературовед, писал: «Можно сказать, что руки почти говорят. Не их ли мы используем, когда требуем, обещаем, подытоживаем, отпускаем, угрожаем, умоляем, выражаем своё отвращение или страх, вопрос или отрицание? Не ими ли мы пользуемся, чтобы выказать радость, печаль, не призваны ли они возбуждать и запрещать, выражать одобрение, удивление, стыд?»11 В творчестве И. Ерёмина образ ладоней, человеческих рук, благодаря множеству тех частных значений, которые были выявлены в ходе анализа, становится образом-символом, выражающим авторскую концепцию личности. Со всей очевидностью она представлена в стихотворении «Первый учитель» [З: 51], где чуткому, отзывчивому, неравнодушному человеку, нарисованному посредством образа «доброй руки», противопоставлены «безрукие» – чёрствые, бездушные, неспособные к состраданию люди. И наконец, образ ладоней в творчестве поэта становится свидетельством незыблемой связи между миром человека и миром природы. Отражающие эту мысль сравнения и метафоры принизывают всю пейзажную лирику И. Ерёмина. Например, в стихотворении «Опять весь день снаружи…» человеческим ладоням уподобляется простор полей: «И солнцу бьёт поклоны / Земля с мольбой: – Согрей! / Чтобы полям в ладони / Легло зерно скорей» [З: 116]. В стихотворении «Какая ясная погода!» с ладонями сравниваются опавшие листья: «Овальный, он похож на сердце, / А пятипалый – на ладонь» [З: 120]. В стихотворении «Подлесок» с материнской рукой сопоставляется «сень тайги вековой»: «Берёзка ли, ёлочка – годы / Под сенью тайги вековой / Растут, не страшась непогоды, / Как под материнской рукой» [З: 123]. В стихотворении «В остатний-то в августе день…» ли10

Энциклопедия символов, знаков, эмблем. – М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2007. С. 564. 11 Цит. по: Энциклопедия символов, знаков, эмблем... С. 564.

95

рического героя «ветви, подобно рукам», «заключают в объятья» [ЗК: 77]. Сами по себе эти образы вряд ли могут претендовать на оригинальность. Однако в контексте всего творчества поэта они обретают концептуальное звучание, за ними открывается мощный пласт идей, тем и образов, характерных для лирики И. Ерёмина и передающих особенности мироощущения поэта.

96

А.А. ЗАБИЯКО зав. кафедрой литературы и мировой художественной культуры АмГУ ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ ВЛАДИСЛАВА ЛЕЦИКА: HOMO LEGENS – HOMO LUDENS Моё первое и самое сильное впечатление от знакомства с поэтом Владиславом Григорьевичем Лециком: 2001 год, юбилей кафедры литературы БГПУ. Я, уже выступив в качестве выпускника и приглашённого гостя, сижу за столом и наслаждаюсь общением с разновозрастными единомышленникамифилологами, так редко встречающимися за одним столом… Вдруг встаёт невысокий бородатый человек с хитрыми и умными глазами, точь-в-точь герой из фильма про сибирскую глубинку, про лесные заимки (я даже почему-то стойко запомнила его в унтах). И совершенно удивительным голосом – хриплым, глубоким – читает стихотворение «Когда ты меня разлюбишь, / Я стану пустым пакетом, / Рваным куском целлофана, / Обёрткой от чокопая, / И вдаль меня по асфальту/ С шуршаньем погонит ветер…» Наверное, было ещё много интересного на этом вечере, но всё вытеснено из моей памяти сильнейшим потрясением от этого стихотворения и его чтения. И очевидно, что я не одна такая – практически на каждой встрече с поэтом, несмотря на возрастные уровни аудитории, в какой-то момент звучит одна и та же просьба: «Прочитайте, пожалуйста, про обёртку от чокопая…» (просят и коллеги-поэты, и девчонки-филологи, и пр.). «Обёртка от чокопая» – возможно, не совсем внятная реалия для читателя другого, не-дальневосточного города1. Но для нас вплетение её в «высокий штиль» послания любимой, напи1

Choco-pai (чокопай – прост.) – шоколадное печенье с суфле производства Южной Кореи, долгого срока хранения и широкого распространения на прилавках дальневосточных магазинов, довольно не дорогое для среднего дальневосточника. В 90-е годы – практически единственно доступное лакомство. Каждое печенье запаковано в отдельную обёртку.

97

санного трёхударным безрифменным астрофическим дольником, имитирующим античный стих, стало «сигналом»: это остроумно, это «про меня». Когда ты меня разлюбишь, Я выйду из дому с толстым Бумажником, полным бумажек, И мимо бомжей и нищих, Торговок и безработных Пройду в магазин престижный И там отоварюсь, как царь, И с сумкой, похабно полной, Прошествую в свой подъезд. Девчушка со школьным ранцем Мне пикнет почтительно: «Здрасьте!» – Я важно в ответ покиваю. («Когда ты меня разлюбишь…» Стихи 1997-2001 гг.)

Это было «попадание в цель», принятое читающей амурской публикой всем сердцем. Наша «последефолтовая» реальность – нищета, депрессия, национальная униженность так точно совпали с неистребимой жаждой любить, быть любимыми и… читать хорошие стихи. Сейчас В.Г. Лецик в том возрасте, что можно уже «бронзоветь», впадать в «крупные формы» и монументальность стиля: в следующем году ему – 65. А он посмеивается над собой, сочувствует чужим неудачам и пишет такие стихи, о такой любви и о таком горе, что после них – не уснуть. Правда, в беседах с литературоведами подчёркивает, что поэтом себя не считает. Действительно, Лецик – профессиональный журналист, прекрасный писатель, которому доступны как «малая», так и большая проза, значение которой предстоит ещё оценить не только литературоведам, но и этнографам, историкам, религиоведам («Пара лапчатых унтов» и др.). К сожалению, вся проза у самого писателя не собралась даже в единичном экземпляре. «Дал кому-то… – раздумывается автор, – теперь уже и не вспомню…» Вл. Лецик мало публикует свои стихи. Их вообще у него немного. Некоторые вещи мы теперь изыскиваем в библиотеч-

98

ных архивах2. Но благодаря малости формы и немногочисленности он многое восстановил по памяти, нашёл время и набрал на компьютере. «Может быть, когда-нибудь соберу сборник», – пишет он в автобиографии3. Владислав Лецик родился в 1946 году. Дитя послевоенных настроений, свидетель «оттепели», не диссидент, но и не конъюнктурщик, охотник, журналист и женолюб. Многое из того, чего он был ровесником, уже вошло в историю – «деревенская проза», «тихая» и «эстрадная» лирики, даже – страшно сказать – постмодернистские поиски и изыски. А Лецик все пишет, радует новыми стихами. И оказывается, что есть в них нужда и он интересен и юной студентке, и серьёзному, ревностному блюстителю литературного вкуса, и простому любителю словесности. Лецик – человек читающий. Во-первых, потому что он закончил наш родной БГПУ, филологический факультет. Может быть, кого-то и учили «понемногу, чему-нибудь и как-нибудь», но только не у нас. Любимыми предметами уже начинающего поэта были старославянский и лосевское «Введение в литвед»4 (из устного интервью). Эти приоритеты особым образом характеризуют человека. Тем более, человека пишущего. Любовь и внимание к языку он отмечает в себе сам. Свои литературные корни Лецик видит в семье. Правда, за отцом «способностей к писательству не водилось. Более того, изрядно подзабыв к концу жизни родной украинский, он так и не научился правильно говорить по-русски. Хотя устные рассказы о детстве и о молодости у него звучали очень живописно. В каждом хохле Гоголь сидит» (из автобиографии, рукопись). Однако дядька поэта писал вирши, которые «строем напомина2

В последние годы наиболее полные публикации стихотворений поэта представлены в альманахе «Амур» (Амур: Литературно-художественный альманах. № 4. 2005; № 7. 2008. – Благовещенск: Изд-во БГПУ). 3 У автора статьи имеется рукописный «зародыш» этой будущей книги, любезно предоставленный поэтом. Все ссылки на стихотворения Вл. Лецика даются по этому источнику. Автобиография также цитируется по рукописному варианту. 4 Интервью Вл.Г. Лецика А.А. Забияко. Февраль 2009 г. // Личный архив А.А. Забияко.

99

ли шевченковские, были складные и очень смешные – но крайне неприличные» (Там же. Здесь и далее курсив мой. – А.З.). Особого разговора заслуживает матушка Владислава Григорьевича, рано ушедшая из жизни. «Ни от кого я впоследствии не слыхивал такого богатого, старинного, на Дальнем Востоке неведомого русского языка. Поговорок и прибауток, слышанных от неё, нигде больше не встречал. Например: “Не отведаешь редьки, не поешь и свеколки”. Или: “Сердилась баба на базар – а базар и не знал”. А, кроме того, в детстве, в Елабуге, она росла вместе с татарчатами – и до конца дней своих прекрасно знала татарский. Думаю, внимание к языку у меня – от неё». Откровения о языковом вареве, в котором купалось его детское сознание, только подтверждают раздумья многих филологов и психоаналитиков о важности вливания поэтической одарённости в эту языковую стихию, а хулиганские намёки на «неприличность» шуток его родственников свидетельствуют о том, какую роль «злая лая матерная» играет в развитии особого отношения к слову. Известный спор о роли «заветных сказок» и матерщины в культуре русского человека (пусть даже самоопределяемого как хохла) для меня решается не в пользу ханжеских суждений о «распущенности русских нравов», а и понимания их игровой подоплёки. Опять-таки применительно к чуткому поэтическому сознанию. Я не знаю, читал ли Лецик о формировании языковой картины мира О. Мандельштама, З. Фрейда, В. Набокова5. Не случайно же он так понимает Набокова, так грамотно и профессионально комментирует его комментарии. Он – действительно тот «проницательный читатель», которого ждал с вожделением и опаской гениальный энтомолог, англоман и синэстет. Возвращаюсь к поэтической картине мира Вл. Лецика. Чувство прекрасного формировалось у поэта и под влиянием живописи и драматического искусства – этому он обязан своему учителю, Сергею Григорьевичу Ческидову, одновременному 5

Например: Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Соч.: В 2 т. – М.: Художественная литература, 1990. Т. 1; Дадун Р. Фрейд. – М.: АО Х.Г.С, 1994.

100

руководителю двух школьных кружков: ИЗО и драматического. А в общем, талантливому человеку каждое лыко – в строку. Литературоведы очень любят, когда писатели датируют свои творения. В.Г. оказал нам неоценимую услугу – всё аккуратно распределил и выделил. Получилось три периода: 19611965 (годы студенчества), 1997-2001, 2008. Хотя сам он над этой периодизацией иронизирует, но логики её не отрицает. Очевидно, что такая хронология выявляет неоднородность и неравномерность творческого развития поэта. И содержательноэмоциональное наполнение лирики этих периодов разнится: юношеские стихи отличает радостное вбирание жизненных впечатлений и новых знаний, желание эти знания тут же продемонстрировать; период тяжёлых девяностых отмечены тягостной рефлексией 50-летнего мужчины, думающего о старости, об общем неустройстве жизни, об уходящей любви. И, наконец, период 2008 г. можно назвать наиболее плодотворным в жизни поэта, характеризующимся и углублением философской проблематики, и особенным драматизмом переживаний, и одновременной свежестью чувств. Не имея возможности подробно анализировать каждый период, выберем путь «эскизной» характеристики. По-видимому, первый этап творчества Вл. Лецика начинается с 8-го класса и продолжается до окончания вуза6. Этих «ранних стихов» набралось 16 штук. Писались они, по словам В.Г., от случая к случаю; в 17 лет писать он вообще перестал. Но, очевидно, период лирического молчания юного Лецика был не столь долог. Уже в восемнадцать лет он воскликнет: «Скорблю о том, что был поэт / Я так давно – в шестнадцать лет…» и напишет целый ряд стихотворений, в которых обнаружится связь и с лирикой «серебряного века», и с имажинистскими поисками Есенина, и с настроениями раннего Маяковского. Как ни странно, в это же время проявится и «сокровенный человек» Лецик, живущий в реалиях народной культуры, родного 6

Как пишет сам Лецик, за годы учёбы в БГПИ он писал стихи и в «Амурскую правду», и в «Амурский комсомолец», благодаря чему «юный кадр был замечен» и получил направление в Экимчан, в районную газету. После этого поэт надолго выпал из печати и из сочинительства.

101

языка и не по-юношески мудрый. Редкие поговорки и приметы, воспринятые от матери, интригующим эпиграфом вплетаются в завязку лирического сюжета: «Про слепой дождь в деревне говорят: ведьма масло колотит». «Книжный» дальневосточный мальчик, то ли впервые путешествующий по средней полосе России, то ли придумывающий себе этот «шишкинсколевитановский пейзаж», знакомый по репродукциям в учебниках (общая судьба дальневосточных читающих детей), переживает восторг от сопричастности своего бытия и вечной Руси: Помню: ехали в вагоне, я стоял в дверях открытых, И стена дождя тянулась – серая, глухая сталь. «Шито-крыто, шито-крыто, – бормотал состав сердито, – Хуже, гаже нет пейзажа, трудно даже видеть даль».

От унылости русского пейзажа юношу спасают внутренние рифмы (в прямом и переносном смысле: «шито-крыто, шито крыто // сердито», «хуже, гаже нет пейзажа», «внезапно – прутья злата»), исторические и лингвокультурные аллюзии («новейшая Россия» – «давнишняя Расея» – «Русь седая», «слово древнее “туга”», «дыра в небесной плоти» и т.д.): Дождь хлестал, а обессилев, он упрямо, нудно сеял, Мокли шишкинские ели, левитановы стога… Не новейшая Россия, а давнишняя Расея, Русь седая. В тучах стыло слово древнее – «туга». («Помню – ехали в вагоне…» 1964. Из раннего)

Речевая стихия родной культуры порождает сказочный антропоморфный образ Дождя-Ведьмы, «колотящей масло», распускающей «сизые власы» и своим безудержным весельем объединяющей века и расстояния: Но внезапно – прутья злата! О дыра в небесной плоти! Это дождь слепой родился, чтоб руками развели, Чтобы, взвизгнув, закричали: «Ведьма масло колотит!» В кутерьме дождя и солнца брызги масла расцвели.

102

Весьма важно подчеркнуть, что помимо интереса к языку Владислав Лецик был увлечён историей. После занятий шёл в читалку и сидел до позднего вечера7. Герой лирики той поры – юноша, изучающий историю и литературу, благодаря фантазии переносящийся то в эпоху Крещения Руси, то в древний Рим, мыслящий себя то князем Владимиром, то Галилеем. Но он при этом сразу зарекомендовал себя как «Лецик играющий», не только внимательный и пытливый студент, но и немножко хулиган. Как ещё назовёшь человека, пишущего стихи на лекциях по «фонетике» и «древнерусской литературе»? Отсюда и жанровое воплощение: «Из написанного на лекциях» – сказание «Как князь Владимир веру выбирал» и «Фонетическая баллада». Два этих произведения весьма показательны для понимания художественной системы Лецика: он прекрасно ориентируется в родной истории и культуре, а также с юности очарован теми звукосемантическими возможностями, что дарит чуткому поэтическому сознанию фонические средства образности: паронимия, омонимия, звукоподражание и каламбуристика. Переосмысляя «официальную версию» принятия Русью христианства, девятнадцатилетний поэт делает «вакхический» акцент на расхожей фразе «Веселие Руси есть питие», объясняя тем самым отказ Владимира принять ислам: Заревел тут Солнце-Владимир, Да во всю пропитую глотку: «Как бы люд российский не вымер, Запрети я пиво и водку! <…> Лучше мы отправимся в греки – Там престольных праздников много. Будем пить мы вечные веки За святых и Господа Бога!» («Как князь Владимир веру выбирал». 1965. Из раннего)

7

Интервью Вл.Г. Лецика В. Трошиной. Декабрь 2009 // Личный архив В. Трошиной.

103

Ироикомический смысл сказания складывается из переплетения исторических и религиозных реалий, их травестирования, сочетания устаревшей лексики и просторечных, жаргонизированных форм, каламбуров, например: «За морем богов нынче много, / Выберем-ка за морем бога. / Ежели найдём в нашем вкусе, / То возьмём Перуна за уси». Читал ли завитинский мальчик в это время Владимира Высоцкого? Конечно, нет. На вопрос, слышал ли в ту пору песни Высоцкого, отвечает отрицательно, да это и понятно, учитывая наши расстояния, отделяющие от столичных веяний. Социологические данные свидетельствуют о том, что песни прославленного барда получили распространение в Амурской области лет через пять-семь. Но совпадение поэтических интуиций В. Лецика с В. Высоцким – налицо8. Философская «подкладка» игрового переосмысления мировой культуры стала проявляться в лирике Лецика ещё студенческой поры. Погружение в эпоху Древнего Рима становится для его героя поводом не только прояснить смысл крылатого латинского выражения, но и задуматься о своей сути: Ходит там не очень трезвый парень, И хоть с виду он не столь шикарен, Оборванец, лысый и босой, Но зато он восклицает гордо: Omnia mea mecum porto9! – Всё моё ношу с собой! («Древний Рим. Там блеск волшебной сказки…» 1966. Из раннего)

Герой девятнадцатилетнего поэта, «совсем не знающий латыни», повторяет эту фразу «горько, а не гордо»:

8

См.: Высоцкий В. Песни и стихи 1965-1966 гг. Про чёрта; Песня о сумасшедшем доме; Песня космических негодяев; Песня-сказка о нечисти и т.д. // Высоцкий В. Соч.: В 2 т. Т. 1. 9 «Omnia mea mecum portо!» – изречение греческого мудреца Бианта, приведённое Цицероном); 1) истинное богатство человека – его внутреннее достоинство; 2) (я настолько беден, что) всё моё имущество со мной.

104

Я ношу не скудные обеды, А тошнотно-мелочные беды, Каковым я сам всегда виной. Эти беды вырастают грозно. Бить кого-то – или плакать слёзно? Враг – во мне. Страшнее вши тифозной. Сам себя ношу с собой.

Как утверждают одни теоретики культуры, игра, придающая искусству «чарующую прелесть», освобождающая от «груза нашей жизни», самоценна (Х. Ортега-и-Гассет). Другие говорят о её принципиальном отличии от искусства: игра не продуктивна и не направлена на конечный результат (В.Е. Хализев). Владислав Лецик утверждает, что Х. Ортегу-и-Гассета, Р. Барта не читал и о постмодернизме, постструктурализме не знает. Когда моя незадачливая студентка довела до абсурда бартовскую формулу «удовольствие от текста» применительно к поэзии Лецика и я поведала об этом «объекту исследования», он так обрадовался самой формулировке, что я поняла, что она не «навязла» в его сознании постструктуралистским клише. В его творчестве игра не самоценна, но продуктивна, она – «оболочка серьёзности» и даже больше – охранительный кокон для страстной любви и глубоко личного горя. Из травестированного смысла латинского изречения «Omnia mea mecum portо!» явно проступает «физиономия сочинителя»: уже юный герой Лецика далеко не так «игрив» и весел. Его обращение к чужому слову обусловлено желанием выразить индивидуальное понимание, казалось бы, стёртых смыслов. Итак, «человек читающий» и «человек играющий» неразделимы в сознании Вл. Лецика, и, очевидно, это – основа творческой герменевтики его текстов. Игровой принцип определяет авторскую интенцию и распространяется на всю структуру стиха. Наиболее явным образом корреляция многообразного читательского опыта и его «игровой» подачи обнажается в интертекстуальных приёмах демонстрации «авторского присутствия»: многочисленных эпиграфах, комментариях, семантических ореолах метров любимых поэтов, интертекстуальных перекличках с

105

близкими авторами. Автор словно «договаривается» с читателем относительно «кода интерпретации»: каждый понимает его текст в соответствии с собственным образовательным, интеллектуальным и возрастным уровнем. Среди этих конвенциональных приёмов – авторские комментарии, исторические ремарки, цитаты и эпиграфы. Последние реконструируют «круг чтения» Лецика: это Есенин, Лермонтов, Пушкин, Достоевский, Тургенев, Набоков, Козьма Прутков, Леонид Завальнюк, Фенимор Купер, Пастернак, Маяковский, Катаев, Гоголь... Мы фиксируем только эпиграфы и прямые цитаты. Подчеркнём: приём цитирования используется Лециком весьма своеобразно: он не полемизирует с классиками, они и их герои – живые спутники, сопровождающие его сегодняшнюю жизненную ситуацию. Например, базаровская реплика «Не говори красиво, друг Аркадий!», ритмизующаяся по типу Я5, рождает раздумья лирического героя по поводу пустословия: Желание красиво говорить В нас неизбывно, как желанье жить Красиво же. Не тратьте тут ударов – Хоть, в общем-то, вы правы, мсье Базаров. («Желание красиво говорить…» Стихи 1997-2001 гг.)

Итак, воображаемый диалог лирического героя и Базарова – только предлог для риторического раздумья на тему: «Что такое хорошо и что такое плохо». Для лирического героя той поры «плохо» – это «желание красиво говорить и желание красиво жить»: «Красиво говорящий – втайне глуп // Красиво жизнь ведущий – тайно труп». Герой – уже зрелый человек, отчасти – морализатор (не случайны отсылки в стихах этого периода к лирике Л. Завальнюка). Балансируя между базаровским посылом, «высокими» и непонятными в обыденной речевой практике выражениями («гроб повапленный»)10 и вульгаризованными ка10

Гроб повапленный – «т.е. 'гроб выбеленный, покрашенный', был в славянском языке презрительным символом внутренне опустошённого, но с виду

106

ламбурами («базару нет – не правда ли, Базаров?»), лирический герой определяет своё жизненное кредо. Несмотря на ригористичность лирического посыла, герой Лецика приходит к заключению: «Жизнь – ювелир, и чернь по серебру / Она кладёт…» Литературные персонажи – верные друзья в метапоэтических медитациях. Пушкинское «лета к суровой прозе клонят» продуцируют вехи индивидуального творческого сценария самого Лецика. Его лирический субъект идёт через долгий путь от «суровой прозы» к «суровой рифме», которая теперь сродни «суровой тайне» (творческого успеха, жизненного смысла, что суть одно и то же). Ироничная саморефлексия приводит к тому поручику, который: …на дорогу Выходит тихо, в ночь глядит. Пред ним кремнистый путь блестит — Путь к запредельному порогу. И строчка, взмыв в ночной зенит, Так со звездою говорит, Что и пустыня внемлет Богу. («Скажу, пусть и не буду понят…» Стихи 1997-2001 гг.)

«Обратное развёртывание» лермонтовского сюжета становится воплощением сугубо авторского понимания природы поэтического дара, не обусловленного ни возрастом, ни дискурсивными приоритетами. Игровое сопряжение литературной игры века XIX и реалий сегодняшнего дня наиболее ярко проявлено в стихотворении «Сверчок в обоях». Ему предпослан эпиграф – строки из стихотворения Козьмы Пруткова «Доблестные студиозусы»

благопристойного человека или общества (cл. АР, ч. 4, с. 1164). Например, у Бестужева-Марлинского: «Наш свет — гроб повапленный» («Полярная звезда» на 1825 г., с. 8)» (Виноградов В.В. Пушкин и русский литературный язык XIX века // Пушкин – родоначальник новой русской литературы: Сб. науч.-иссл. работ. – М.; Л., 1941. С. 551-552).

107

(«“Мне нравятся очень… обои”, – сказал я и выбежал вон»)11. Речевой казус умножается игровым соотнесением с сегодняшними бытовыми реалиями. В этих «обоях» вдобавок поселился Сверчок из всем известной сказки про Буратино. Скрещение смыслов удивляет не самоцельной словесной игрой, а вплетением её в коллизию пушкинско-шекспировского размаха: «To be or not to be» vs. «Куда ж нам плыть?..» В первой части стихотворения высокий стиль безрифменных пятистиший, прошитых анжамбманами, сталкивается с разговорным языком. Лирическое раздумье явно рассчитано на современное языковое ожидание читателя-интеллектуала, не брезгующего ругательствами: С годами я привык не доверять Ни сердцу, ни уму – о б о и врут. Сдерём обои. Что там будет? Опыт! Вот он – не врёт. Не может. Не умеет. Но – крыльев не имеет, сукин сын, А знаю я, что доверять бескрылым – По меньшей мере глупо. Скупердяй Любой – меняла амстердамский, скажем, – Ребром монету ставил на колумбов, На крылья их. Он выиграл, меняла. Так, значит, что же? Сердцу и уму Пора дорогу уступить чему? Азарту и расчёту! И – к победе Вперед и прямо. Только вот… мутит – То ль голоден, а то ли обожрался. («Сверчок в обоях». Стихи 1997-2001 гг.)

Итак, приключения многоопытного героя лирики Лецика завершаются тупиковой ситуацией: дверь в потайную комнату (читаем – перестроечную свободу) открыта, но кого выбрать в помощники? Ум, сердце или азарт, расчёт? Душевная сумятица 11

Прутков Козьма. Сочинения… Указ. изд.

108

героя воплощается и в разрушении строфической схемы, когда ожидаемые пятистишия трансформируются поначалу в чередующиеся катрен и двустишие: А тут – сверчок… Не сердце и не ум – Сверчок в обоях где-то песней тихой На нервы действует. И, озверев, Я тупо повторяю за сверчком: «Азарт, расчёт – всё это блуд. А людям Нужна, в конечном счёте, лишь любовь». Мешают, злят и путают все карты Ненужные слова ненужной песни. И это тягостно, хоть не смертельно – Ведь от сверчков никто не умирал.

Многоопытный герой, переживший шекспировские интеллектуальные и материальные соблазны, пушкинские «маленькие трагедии», выбирает любовь. И здесь, когда внутренний диалог закончен и побеждает любовь в её безграничных коннотациях, структура высказывания выходит за пределы регламентации, стих спокойно перетекает в астрофический: Но наступает мерзкий час, когда Становится и смерть невмоготу. Уставшие противиться сверчку, Приходим мы – верней сказать, скользя В соплях своей гордыни, подползаем… О нет – враньёе!.. Ползком, сдирая в кровь Колени, локти, пальцы, брюхо, жизнь, Мы воспаряем в грозный мир, где страшно И непривычно всё блудливым нам, Туда, где всё – любовь. Куда ж ещё?

109

Любовь к литературе и истории, пропущенная через игровую модель реализации лирического «я», рождает лирические сюжеты с «тройным кодом». Так, интерес к личности Наполеона, его драматической любви к Жозефине де Богарне накладывается на есенинское воображаемое путешествие в Персию и его увлечение экзотической Шаганэ. Все эти невообразимые скрещения оправдываются литературной географией, и, соответственно, диагнозом влюблённого: «палата № 6». Рождается текст «Наполеон (Россия, палата № 6)»: Богарне ты моя, Богарне! Оттого что я с Корсики, что ли, Но любовь меня греет в неволе В этой дикой холодной стране, Жозефина моя Богарне. Незакатно горишь вдалеке Солнцем сладостным Аустерлица… Что пришлось тебе с жизнью проститься – Это враки коварной лисицы Талейрана со шприцем в руке.

Мне любопытен авторский посыл: сегодня даже студентфилолог, чтобы понять стихотворение, вынужден пройти миникурс по истории Франции и России XVIII-XIX вв. Исторические реалии, факты биографии Наполеона Бонапарта занимают в этом процессе реконструкции огромную долю исследования (сюртук, гренадеры, бояре, Массена, Ней, Мюрат, Талейран, Корсика)12. С одной стороны – строгая историчность, с другой – вневременные рамки безудержного чувства, трогательные ритмы есенинских пятистиший. Маленькое «но»: имитация Есениным арабской поэзии не поддерживается Лециком, он не следует принципу тавтологической рифмы, следуя только самой схеме АбббА:

12 В данном утверждении автор статьи опирается на личный преподавательский опыт анализа стихотворения со студентами II курса филологического факультета.

110

Он не сношен, мой серый сюртук (У бояр он зовётся халатом). Стоит бросить мне клич по палатам – Массена, Ней бесстрашный с Мюратом Гренадеров поднимут вокруг.

Герой «не в себе» известен российскому читателю и слушателю по творчеству В. Высоцкого («Канатчикова дача»). В тексте Высоцкого балансирование высказываний лирического субъекта протекает на грани игрового осмысления научных открытий и российской безумной действительности 70-х годов. Сумасшедший герой стихотворения Лецика – плоть от плоти литературный герой, начитавшийся исторических романов и хроник, а также отечественной прозы и лирики. Он далёк от сатиры и политических намёков, его «вызов» читателю заключается в стимулировании и пробуждении гуманитарного интереса: И в стремительной новой войне Я возьму все Москвы и Парижи, Чтобы стала ты мне ещё ближе, Чтобы слышать твой смех в тишине, Богарне ты моя, Богарне!

«Круг чтения» героя Лецика связан не только с соотнесением его «сегодняшнего» лирического сознания с мнением классиков. Это ещё и «археология детства», «археология сердца» – то, что помогает реконструировать вехи формирования человеческой вселенной: Случайно ковырнул завалы памяти – И вдруг сверкнул далёкий детский день. Я обомлел: эй, все!.. Ах, нет… – ступайте, Для вас моя находка – дребедень. Тот день… Отец и мать, давно покойники, Там живы. Там за городом овраг, Там в стайке молоко звенит в подойнике, Там ласточки, там Эдя-Брэдя – враг. («Археология». Стихи 2008 г.)

111

Возможно, кому-то покажутся малозначительными авторские экскурсы в эпоху младенчества. Однако в этих лирических путешествиях обнаруживается и «лециковское» личное понимание истории, и значительность для него первых детских воспоминаний, и даже речевая стихия его детства: «Он пе-ервый, мам!» – В углу упрямцем каменным Извёстку нюхаю, а в горле – злой комок. Слёз нет – но с поцелуем сладким маминым Он хлещет, покаянный их поток. И – солнце! И, обидами не бредя, Я снова вижу небо над собой, И Эдя-Брэдя, тот, что съел медведя, Уже не враг – он вновь союзник мой.

Итак, к своему третьему периоду творчества Вл. Лецик приходит уже с определённой картиной мира. На фоне литературно-исторического пространства и всё пронизывающей языковой игры – разворачивается пространство непреходящего значения, скрепы которого – любовь сыновняя, родительская и человеческая, вечный поиск идеала, религиозные сомнения. Жители этого «своего» пространства – дед, отец, мать, погибший сын, любимая. География – «станция родимая Завитая», зейские волны и т.д.: И в поле выбегающие улочки, Что муравой зелёной заросли, Рыбалка, наспех срезанные удочки, В руке карасик – и закат вдали, И паровоз, гудящий неизменно На станции родимой Завитой, И чудо величайшее Вселенной – Соседской Лорки локон золотой! Подходит ночь, дремотой веки тронув. Бреду в постель, чтоб вновь её спасать

112

От кровожадных сиу и гуронов… «Сынуля! Ноги вымыл?» – спросит мать…

С одной стороны, при встрече с читателями по поводу этого стихотворения Вл. Лецик предварительно разъясняет, что такое «археология», кто такие «сиу» и «гуроны»13. А затем читает стихотворение и ничего больше не комментирует: Ты горестна, сердец археология! Находки те – в музее снов моих. Когда паду в конце своей дороги я, Безмолвный прах останется от них.

Глубокий смысл подобных поэтических «возвращений» лирического героя открывается только тогда, когда читатель задумывается над сопряжением названия стихотворения «Археология» и того, что скрывается под метафорой «сердец археология». Наука и жизнь в этих философских раздумьях вступают в неравный поединок. Научная археология не приемлет эпитета «горестная», каждая её находка – это радость обладания артефактом. «Археология сердца» доступна только живущим, она – в наших сокровенных воспоминаниях, любовях и привязанностях. Но без этой «горестной археологии» невозможно наше самопознание. Задумывается ли сам автор над многосмысленностью своего лирического высказывания, особенно в публичных выступлениях? Я уже писала в начале о том, что лирика третьего периода – наиболее весома по количеству и проникновенна. И в ней «Лецик читающий» проявлен весьма своеобразно: отсылая нас к литературе или истории в начале стихотворения, он всем дальнейшим текстом отталкивается от неё, утверждая первичность жизненных реалий и жизненного пространства. Так, строка из Пастернака «Февраль. Достать чернил и плакать…» становится реализованной метафорой поэтического стремления писать немедленно, сейчас, пока не утихло желание, горит чувство: 13

Материалы беседы Вл.Г. Лецика со студентами филологического факультета АмГУ. Ноябрь, 2009 // Личный архив А.А. Забияко.

113

Февраль. Достать чернил и плакать – До Марта вдруг не хватит их!.. Ещё не скоро хлюпнет слякоть, Ещё морозец не утих, Но почерк рвётся, замирая В слепой отчаянной ходьбе, Как будто я в безумстве мая Несу черёмуху тебе. (Стихи 2008 г.)

Цитата-эпиграф из Евгения Евтушенко «Идут белые снеги…» материализуется в образе долгожданных «белых писем»: Идут белые письма… О, как тихо идут! И как больно от мысли: Может, там их не ждут, В дальнем том уголочке Нет в окошке огня, И не читаны строчки От меня, от меня…

Поэтические окказиональные словоформы Евтушенко «пасуют» перед сугубо материальными и страстно ожидаемыми «белыми письмами» от любимой Лецика. Правда, невольный каламбур заключается в том, что «белые письма» для читателя сегодняшней «сетевой реальности» – метафора более широкого смыслового диапазона, нежели «белые снеги» поэташестидесятника. В ней и уже непонятные для XXI века эпистолярные реалии, и неизвестное томление по письму, и целомудренность желаний и сомнений поэта «той» эпохи. Живя в мире литературных образов, ритмов и аллюзий, герой и автор вступают с родной культурой в заговор, заводя читателя в тупик. Так, семантический ореол популярной в 50-е годы песни М. Исаковского «Услышь меня, хорошая…» пере-

114

плетается с эпиграфом-цитатой из старинного романса В. Чуевского на музыку П. Булахова «Гори, гори, моя звезда» (1868)14. Давно твой смех не слышится, И в тишине томительной Уже мой стих не пишется С той верой упоительной. Ужель не переменится Погода беспросветная И грусть не перемелется, Звезда моя заветная?

Единый текст лирического пространства русского романса – не только повод, но и способ для лирического героя выразить свои сомнения в адрес лирической героини: Разлука – дело тонкое, С оттенками, с сюрпризами, С изысканно жестокими Слепой судьбы капризами. А вдруг ты переучена Там чьими-то советами – И уж закрыта тучами Звезда моя заветная?

«Звезда заветная» – это и самая драгоценная, и одновременно – потаённая, сокрытая. В контексте стихотворения этот образ поступательно связывается и с возлюбленной, и с судьбой, и с надеждой на счастье: Разлука – дело вязкое, Трясинное, опасное. В болоте светит глазками Кикимора прекрасная. За шею вдруг ухватится – И в топь уйду бесследно я, 14

Антология русского романса. Золотой век / Авт. предисл. и биогр. статей В. Калугин. – М.: Эксмо, 2006.

115

И в небесах закатится Звезда моя заветная… И задремлю под утро я, И будет сон мой сказкою. Ты, милая, ты, мудрая, Мне улыбнёшься ласково. «Всё это глупость, лучший мой, Всё – глупость несусветная!» И подмигнёт мне лучиком Звезда моя заветная!

Самое пронзительное из его стихотворений третьего периода – «Панночка». Литературность названия коррелирует в нём с посвящением: «Памяти сына». Личная трагедия осмысляется сквозь призму гоголевского сюжета. Образ панночки становится воплощением той смертоносной женской притягательности, что определяет не только многие сюжеты мифологии, литературы, но и реальную жизненную коллизию: Памяти сына Какая трепетная ночь! Луна над крышею блистает, В окне свеча слезою тает, Философ Библию листает. Он искушенья гонит прочь, Он жаждет в том себе помочь, Но за окном – такая ночь! А в небе панночка летает. Философ юный, не шути С кругами сладкими соблазна. Она во зле разнообразна – Умна, безумна и прекрасна. Столкнутся ваши вдруг пути – И всё, конец – свеча погасла. Не вымолвишь ты и «прости»… Чертополоху там цвести, Где жизнь твоя цвела так страстно, Так коротко – и так напрасно…

116

Я глубоко лично переживаю это стихотворение. Каждый раз – со слезами. Неизбывность родительской печали заслоняет виновность отдельного человека, конкретных людей. Не важно, кто и что было причиной роковой гибели. Всё остаётся «за чертой»: до и после. Но такова уже судьба литературоведа – исследовать текст профессионально. Я не знаю, читал ли Вл. Лецик пьесу Н. Садур «Панночка» (1985). Вряд ли смотрел он и постановку гоголевской «Женитьбы» в театре Станиславского, осуществленную В. Мирзоевым. В его «Панночке» мистическое толкование жизненных коллизий сродни процессу современного художественного осмысления «гоголевской» трактовки жизни. Но литература есть литература. Жизнь есть жизнь. Перетекание одного пространства в другое приводит к трагедии. Это понимает герой лирики Лецика. Это понимает поэт и отец. Однако, как ни парадоксально, литературность мышления самого Вл. Лецика всё же способна стать своего рода лекарством от невыносимого горя. Колдовская и инфернальная стихия «Панночки» создаётся за счёт вязкости монотонных рифм, которые удремляют и опутывают сознание, начиная с первой строфы, погружая читателя в полутранс: АбббАААб. Порции стихотворных высказываний, в основе своей потенциально симметричные (два восьмистишия-триолета и два десятистишия), в демоническом пространстве человеческой трагедии теряют цельность за счёт усечения второго восьмистишия и удлинения последней строфы: Заплачет мать. И никакие На помощь не придут слова. Ты мёртв – а панночка жива, И мы тут все стоим живые. Твои, философ, огневые Укоры горькие, слепые Понятны нам едва-едва… Но вот вечерняя заря Вновь уступает место ночи,

117

Той, трепетной. И сердце хочет Узреть, как панночка, паря В ночи, и плачет, и хохочет, Зовёт тебя к себе, горя Огнём раскаянья. Клокочет В ней поздний стыд? Или пророчит Вам счастье общее? И очень В то счастье верит мать. Сыночек! Родной! Ты, знаю, жил не зря…

Итак, три периода творчества. Три облика лирического героя. Именно – героя, глубинно связанного с духовной и фактической биографией автора – Владислава Григорьевича Лецика. Меняется ли природа этого субъекта лирического высказывания? Да, в соответствии с этапами взросления и умудрения самого поэта. Его автобиография отражает творческую установку быть понятым именно так, по аналогии с теми, которых он прочитал, принял, вобрал в свою Вселенную. Его поэтический язык, видимо, в силу эпизодичности моментов стихослагания, не изобилует устойчиво-кочующими образами, именуемыми «метатропами». Но сущность лирического героя Лецика, на мой взгляд, не меняется. «Человек читающий» определяет «человека играющего». При этом вторая сторона поэтической натуры, не довлея, помогает Лецику и его герою оставаться близким и соприродным разным поколениям «homo legens», пытающимся разгадать тайну «его каламбура».

118

Т.Г. КОНДРАШЕЧКИНА учитель Чигиринской МСОШ ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПРЕДМЕТНЫЙ МИР РАССКАЗА В. ЛЕЦИКА «КОСТЮМЫ» Рассказ «Костюмы» автобиографичен. Место действия – средняя школа в Завитинске, время действия – канун Нового 1961 года. Здесь сам автор выступает в роли рассказчика. Повествование строится на пересечении разных временных координат и, соответственно, различных точек зрения на описываемые события. Рассказ В. Лецика построен в форме воспоминания. В нём повествователем является то взрослый, зрелый человек – и тогда в тексте появляются его взгляды и его оценки собственным действиям, совершённым когда-то давно, в отрочестве; то школьник – семиклассник, восьмиклассник и, наконец, девятиклассник. И тогда в рассказе появляется детская непосредственность восприятия, окружающий мир и люди в нём показаны глазами ребёнка, стоящего на пороге юности. Эта особенность изложения событий сходна с произведениями русских классиков. К примеру, «Детство» Л.Н. Толстого тоже построено в форме воспоминаний, но в этом произведении передаются особенности восприятия, впечатления ребёнка, специфика детского мировосприятия. Сочетание различных пластов времени в воспоминаниях – прошлого и настоящего – наблюдается и в рассказе И.А. Бунина «Цифры», где воссозданы воспоминания взрослого человека о своём племяннике, когда тот был ещё ребёнком. Время в рассказе Лецика ретроспективно. Воспоминания писателя переносятся то в один год, то в другой: «Это было в седьмом классе. А уже в девятом – никаких сабель, никаких пиратских лохмотьев. <…> Седьмой класс – и девятый. Между ними, кажется, пропасть» (С. 11)1. И здесь внимание автора об1 Здесь и далее рассказ «Костюмы» цитируется по изданию: Лецик В.Г. Костюмы: Рассказ // Амур: Литературно-художественный альманах. № 1. 2002. С. 11-16.

119

ращается к иному временному промежутку, о котором и будет идти речь в рассказе: «Но между ними была не пропасть, а восьмой класс, время, когда, выбежав из детства, мы словно остановились на миг с разинутым ртом. За спиной звенел наш собственный детский галдёж. Впереди смутно и близко темнела, как сопка в тумане, взрослая жизнь. А пока – остановка, удивление, вслушивание» (С. 11). Писатель создаёт ёмкий образ времени, запечатлённый в образе ребёнка, стоящего на пороге прошлого и будущего. Здесь время и пространство становятся единым, образуя хронотоп, причём пространство это раздвигается. Прошлому соответствует школьный коридор, в котором не умолкает галдёж. Будущее же рисуется в виде далекой сопки – образа, характерного для жителя Приамурья, где окружающий ландшафт и состоит из сопок, тайги. А настоящее – это тот самый восьмой класс, «остановка», порог между двумя возрастами человека. В рассказе неоднократно обращается внимание на необычность этого возраста: «Странное время – восьмой класс» (С. 11); «Мне надоело слушать обоих – и Генку, и приёмник. Странное время восьмой класс: наше приятельство успело, в сущности, развалиться, а заметить это мы ещё не успели» (С. 12); «Вот ещё одна из странностей восьмого класса. К концу школы этот самый Барбосик вдруг вытянется и достигнет нормального роста. А тогда, в восьмом, путалось у всех под ногами что-то маленькое и сердитое, в больших серых валенках» (С. 13). Эта странность указывает на значимость периода отрочества, когда перемены происходят стремительно и потому неуловимо. И только теперь, будучи взрослым, рассказчик может проанализировать прошлое, понять причины некоторых своих поступков, осознать ошибки, которые уже не исправишь. Ретроспективность художественного времени в рассказе можно проследить и в эпизодах, связанных с образом Лены Серовой: «И не пол-урока, а целых три года гляделось, ещё с пятого класса, когда Лена Серова перевелась в нашу школу» (С. 12); «А в то лето пятьдесят седьмого года в Москве отшумел молодёжный фестиваль» (С. 12); «Теперь, спустя три года, в вось-

120

мом, она всё так же носила белые банты, и так же падала на лоб чёлка, сбоку похожая на тёмный полумесяц» (С. 12). В отрочестве рассказчик питал к этой девочке самые тёплые чувства, и почти все поступки его были подчинены желанию понравиться ей. Теперь же, получив жизненный опыт, он во многом изменил свои взгляды, однако память о Лене жива и отражается в воспоминаниях. Основные события в «Костюмах» происходят в канун Нового года. Нужно заметить особенность даты. Новый год – это, пожалуй, единственный праздник, который встречают все, во всём мире. Он символизирует собой некое сближение, единство человечества. Кроме того, Новый год – время перемен, это своеобразный порог между прошлым, в котором останется всё плохое, все ошибки – и будущим, которое непременно должно стать счастливым. Ожидание счастья, пожалуй, один из важнейших мотивов этого праздника. Новый год – символ обновления. И, конечно, праздник этот считается одним из самых волшебных, сказочных. В новогоднюю ночь принято загадывать самые сокровенные желания, и они непременно должны сбыться. Особенно любим Новый год детьми, которые наивно верят в чудеса и ждут подарков. И главный герой рассказа надеется получить в подарок самое желанное – внимание понравившейся ему девочки. Для этого он и создаёт образ попа, надевает карнавальный костюм. И на мгновение приковывает к себе внимание одноклассницы: «Лена, красивая Лена, в каком-то красивом платье, прижав ладони к вискам, смотрела на меня во все свои льдистые глаза – недоверчиво, восхищённо» (С. 14). Легко заметить, как меняется время в рассказе: с приближением долгожданного праздника, которому предшествовала долгая подготовка, время словно растягивается, упорядочивается, всё более конкретизируется. И отсчитывается сначала временем суток, затем часами, а затем и минутами: «Утром мы с Генкой отозвали Барбосика в сторону: выручай, нужен такой клопик, как ты» (С. 13); «За час до начала новогоднего вечера Генка пришёл ко мне домой в костюме Балды» (С. 13); «До школы было две минуты ходу» (С. 13). С помощью такой актуа-

121

лизации временных единиц передаётся нетерпение героев в ожидании праздника, его важность, значимость. После появления в освещённом спортивном зале, где стоит наряженная ёлка и толпятся школьники, время перестаёт ощущаться главным героем. Он полностью охвачен атмосферой праздника, единственная его цель – поразить своим костюмом собравшихся на Новый год. Это удаётся: «И больше я уже ничего не видел, только носился по длинному коридору в спортзал, где стояла ёлка, и обратно. Ревущие волны смеха расступались, давая дорогу, и, вновь смыкаясь, бурлили сзади. Ряса раздувалась на бегу, но я уже не соображал, что я пузатый поп, мне казалось, что это мантия цезаря, плащ героя полощется на мне. Это была такая высота, такая вершина славы, что если глянуть вниз…» (С. 14). В этом эпизоде исчезновение ощущения конкретного времени сливается с разомкнутостью пространства, и образуется хронотоп. Он отражает внутреннее состояние Вити, словно поднявшегося над реальным миром. И пространство здесь скорее не горизонтальное, а вертикальное – вершина славы. Но в следующую минуту персонаж опускается по этой вертикали вниз, и осуществляет это действие директор школы: «Чья-то рука крепко легла на мое плечо» (С. 14). Практически все события рассказа происходят в школе: в коридорах, в классах, в вестибюле. Но, конечно, особое значение приобретает спортивный зал, где и проходит торжество. Для Виктора это место – арена, на которой он хочет показать свой талант перевоплощения. Спортзал приносит герою минуты славы и минуты огорчения, когда он ощущает всю безнадёжность ситуации – Лена не обращает на него внимания. Особенно психологичен финал рассказа, когда Милка подметает пол, усыпанный осколками ёлочных игрушек, а остальные восьмиклассники выбираются на расчищенное место – праздник продолжается: «Милка появилась. В руках у неё был веник, и она, не глянув на меня, стала подметать пол. Валерий Павлович, вальсируя, осторожно провёл Лену на подметённое, а за ним и остальные пары протанцевали туда» (С. 16). Разбитые ёлочные игрушки – это осколки и разбитой Витиной мечты, и мечты самой Милки. Рас-

122

сказчик задумывается о том, как в отрочестве можно быть слепым, мечтая о красоте внешней и не замечая другой красоты – духовной. В этом эпизоде в руках Милки появляется элемент мира вещей – веник, который здесь выражает особенности характера героини. Простодушная Милка с встревоженовыпученными глазами оказывается единственной, кто и в таком возрасте думает в первую очередь не о себе, а о других. А остальные способны лишь воспользоваться её заботой, плодами её трудов. Согласно мировой символике, веник (метла) – «символ переустройства»2. Вероятно, автор хочет намекнуть на то, что именно Милка – человек, способный на преобразование окружающего мира. Потому что она – а не Лена – обладает своим внутренним миром. Богатым, но скрытым от всех до поры до времени. Несомненно, две героини рассказа – Милка и Лена – выступают антиподами. Сердюкова – простодушная, всегда готовая прийти на помощь любому. Серова же знает себе цену. Она не станет помогать каждому встречному, она дарит своё внимание только особенным людям. В связи с этим образом автор вводит в рассказ вещь, наделённую символическим значением. На новогоднем вечере Лена в красивом голубом платье. Живописцам и людям, знакомым с искусством, хорошо известно, что голубой цвет считается холодным. И здесь он олицетворяет сдержанность эмоций, холодность героини, её нечуткость по отношению к окружающим людям. Лецик озаглавил рассказ «Костюмы». У названия этого есть два смысловых плана: внешний и внутренний. Первый связан с календарным временем – кануном Нового года – когда устраивают маскарады. Возникает ассоциация со словом «маска». А значение этого символа таково: «трансформация, защита от опознавания, маскировка»3. Кроме того, часто в речи встречается выражение «стать маской на карнавале», то есть в этом случае человек словно исчезает – за него действует его маскарадный костюм. С этим мотивом связан второй смысловой план: костюм как характеристика героя. «У маски есть фантастиче2 3

Тресиддер Д. Словарь символов. – М., 2001. С. 221. Там же. С. 214.

123

ские и волшебные возможности. Человек, надевший маску, как бы превращается в другого персонажа, который может совершать действия, невозможные в обычной жизни»4. «Особенно разнообразны маски Африки, которые являют подлинные и символизируют внутренние качества»5. В седьмом классе главный герой одет на Новый год в костюм пирата – один из самых традиционных и самых любимых детьми. Но уже в восьмом меняется психология ребёнка – и это показывает рассказчик, вводя в повествование строки о трудном выборе костюма на карнавал: Витя и Генка решают сделать не просто костюмы, а двойные, ролевые. Дон Кихот и Санчо Панса, Стрекоза и Муравей, Принц и Нищий, Поп и Балда – вот варианты, которые приходят им в голову. Не символ ли это выбора жизненного пути, который встаёт перед детьми, выходящими из детского возраста? К девятому же классу превращение из отрока в юношу произошло: «А уже в девятом – никаких сабель, никаких пиратских лохмотьев. Только узенькие символические полумаски, небрежно сдвигаемые на лоб. Но помню, что и без масок мы едва узнавали друг друга. <…> В первые минуты у меня было радостное чувство, что это, пускай без масок, но тоже маскарад: мы нарядились во взрослых – и получается!.. Я обманулся, это был не маскарад, всё начиналось всерьёз» (С. 11). И совершенно взрослые проблемы начинают волновать вчерашних мальчишек и девчонок. С понятием маскарадности связан и образ Вовки Васина. В шестом классе все вокруг восхищаются его саблей, выкованной старшим братом в деповской кузнице. А потом, когда рассказчик учится в переломном восьмом: «Забежал мой верный Балда, сообщил итоги конкурса. Первого приза – за содержательность образа и мастерство исполнения – удостоился костюм семиклассника Вовки Васина “Ракета-носитель”. Старший брат из паровозного депо сварил ему эту ракету из листового железа, Вовка напялил её и тягал весь вечер» (С. 15). Возникает ощуще4

Энциклопедия символов, знаков, эмблем / Сост. В. Андреева и др. – М., 2000. С. 316. 5 Там же. С. 313.

124

ние, что костюм для Вовки – это та маска, которая заменяет ему его собственное лицо. Без него Васин ничего из себя не представляет, он неинтересен, сер. А костюм – способ выделиться, обратить на себя внимание и чего-то добиться. Например, первого приза на карнавале. Вероятно, и повзрослев, Вовка будет вести себя точно так же. Особенный новогодний костюм и у Барбосика – Илья Муромца: «Красный щит Барбосика, круглый и выпуклый, поражал размерами. Шлем был вытянут в высоту так, что смахивал на бутылку. На мече, толстом, как дубина, сквозь серебряную краску проступали сучки» (С. 15). Во-первых, столь внушительный костюм позволяет маленькому и невзрачному персонажу стать более заметным. Однако он не вызывает такого же настроения, как Вовка Васин – возможно, потому что образ Барбосика пронизан авторской симпатией, душевным теплом, мягким юмором. А имя великого русского богатыря Ильи Муромца привносит в этот образ мотивы мудрости, доброты, силы физической и силы духа. Богатырём, кажется, когда-нибудь станет и Барбосик. А привлечь к себе внимание ему удаётся: даже Лена Серова вспоминает его настоящую фамилию – Барабошко. С образом этого героя можно сопоставить ещё один персонаж. Это Захрыч – герой, не вызывающий положительных эмоций ни у остальных персонажей, ни у рассказчика. Автор-повествователь называет его «вихлястым». В седьмом классе он «пополам ломался от зависти» к сабле Вовки Васина. А в восьмом, также завидуя, теперь уже Барбосику, рвёт маску этого героя. А сам не способен на интересную идею, появляется в образе «мушкетёра задрипанного». С образом же главного героя тесно связан новогодний костюм попа. Витя надел его, не подумав, чем может закончиться шутка. Нужно обратить внимание на социально-историческое время действия в рассказе. Конец 50-х и начало 60-х ознаменовались новыми гонениями на церковь, которая только-только начала возрождаться со времён Великой Отечественной войны. Костюм для Вити – желание показаться не таким, какой он на самом деле, поразить окружающих: «Успех навалился на меня –

125

неожиданный, бестолковый и упоительный, мне стало абсолютно всё равно, кого я, по их мнению, изображаю, бога или “архирея”. Ошалев, я крестил толпу направо и налево» (С. 14). Незрелость мысли, детское желание привлечь к себе внимание теперь понятны рассказчику, но в тот момент, в восьмом классе, Витя не понимал двусмысленности своей затеи – надеть костюм попа в советском обществе для «разоблачения религии». Характерно, что персонаж в эйфории от своего успеха забывает, что за костюм на нём, он кажется сам себе героем в плаще, цезарем в мантии. Директор, который требует от Вити снять костюм, явно принадлежит к людям, которые не только не являются верующими, но и не испытывают никакого уважение к религии. Он, видимо, боится, что его привлекут к ответственности за то, что в его школе не налажена антирелигиозная пропаганда, что его школьник самозабвенно играет роль попа. Носит крест и крестит других учеников. А Витька – ребёнок, выросший в обществе с советской, антирелигиозной идеологией. Он не знаком с верой, потому у него и не может сформироваться собственное отношение к ней: «Мы ведь этих попов, этих обманщиков народа, смешных и страшных, видели только на картинках» (С. 14). Для ребёнка религия – игра, потому он и не задумывается о последствиях своего поступка, не понимает опасений директора. Рассказ «Костюмы» несколько отличается от других прозаических произведений Владислава Лецика. Во-первых, место действия – школа, а не отдалённый поселок, затерянный в тайге. Во-вторых, главным героем здесь становится ребёнок, а повествование ведётся от самого же героя спустя много лет, то есть рассказ приобретает черты жанра воспоминаний. Как и другие произведения этого автора, «Костюмы» насыщены образами предметного мира, помогающими раскрыть характеры героев. В «Костюмах» писатель использует своеобразную игру со временем: то растягивая его, то показывая события в ретроспекции, автор актуализирует те или иные эпизоды. Живые детские впечатления передаются автором-рассказчиком через призму опыта взрослого человека. Рассказ пронизан тонкими лирическими переживаниями, повествователь с долей юмора вспоми-

126

нает собственную детскую непосредственность, одновременно ощущая грусть от её потери. Время словно остановилось в том далёком восьмом классе. Прототипы героев автора давно выросли, и отношение к ним изменилось. Но образы, запомнившиеся и повлиявшие на мировоззрение рассказчика, так и живут, не меняясь и не взрослея, в рассказе. Таким образом, автор создаёт собственную модель мира, в которой время не является чем-то сиюминутным. Оно многомерно. Время историческое, социальное, календарное сливается воедино, образуя нечто целое с пространством, которое так же многомерно. Одной из важнейших категорий рассказа становится категория памяти. Но в произведении возникает и другая важнейшая категория – маскарадности. Костюмы выступают здесь и как способ скрыть от окружающих свою сущность, и как мера личностного роста, перемен в сознании, в мироощущении героев.

127

И.С. НАЗАРОВА доцент кафедры литературы БГПУ ИНТОНАЦИОННО-РИТМИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ПОЭЗИИ В. ГУЗИЯ Владимир Свиридович Гузий – известный бамовский поэт1, драматург, художник, член Союза писателей России с 2005 года, автор четырёх поэтических сборников («Образ действия», 2004; «Пересечение дорог», 2004; «Чукчуду», 2008; «Пушкинский праздник», 2009). Первое, что обращает на себя внимание в его книгах – графическое оформление стихов2: почти всегда они разбиты на две (реже – три) строки. Как известно, поэты нередко дробят длинные стихи, печатая их «столбиком» или «лесенкой». Такая разбивка не изменяет размера, но оказывает влияние на интонационно-ритмический строй стиха, акцентируя внимание читателя на главном3. В поэзии В. Гузия возникающие таким образом интонационные паузы и жесты позволяют увидеть не только смысловые

1

Творчество поэтов и писателей, живших и живущих на БАМе, до сих пор не становилось объектом внимания литературоведов. Поэтому вопрос о существовании бамовской поэзии и прозы как таковых, о том, насколько реальны они как художественное явление, а если всё-таки реальны, то в чём их специфика, каково их место в литературе Приамурья, остаётся открытым. Ответить на него более-менее полно представляется возможным только после детального изучения творчества наиболее выдающихся авторов. Вместе с тем, уже сегодня, в ходе исследования некоторых аспектов поэзии В. Гузия, становится понятно, что определение «бамовский поэт» не означает, что творчество художника ограничено бамовской темой, изображением строительства магистрали и освоения суровой таёжной природы, и уж тем более не является указанием на место жительства поэта. Словосочетание «бамовский поэт» это нечто большее, за ним прочитывается определённое мировосприятие, диктующее особые ритмы и интонации, характерные метафоры и сравнения и т.д. 2 Термин «стих» употребляется в значении, синонимичном словосочетанию «стихотворная строка». 3 Холшевников В.Е. Основы стиховедения: Русское стихосложение: Учеб. пособие для студ. филол. фак. 4-е изд., испр. и доп. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ; М.: Издательский центр «Академия», 2002. С. 49.

128

оттенки, но и смысловые центры, «узлы», прочно «завязанные» автором. Интересно в этом отношении стихотворение «Слова имеют свойство воплощаться…»4, в начале которого чётко сформулировано эстетическое кредо поэта: «Слова имеют свойство воплощаться. // Не надо никогда писать о смерти». Несложно заметить, что в смысловом отношении эти строки близки финальным: «Писать о жизни – / главная задача. // Стихи потом / судьбою обернутся»5. Любопытно, что одна и та же мысль выражена в начале и в конце стихотворения посредством антонимичных образов: жизни и смерти. При этом стихи отличаются и интонационно-ритмическим рисунком. Начальные строки, не имеющие внутристиховых пауз, прочитываются спокойно, ровно. В финале же – благодаря чёткому ритмическому строю6, а также интонационным паузам – возникает торжественная интонация. Так в стихотворении на уровне интонационно-ритмического рисунка обозначен основной конфликт: между жизнью и смертью. Действительно, всё стихотворение – это попытка преодоления лирическим героем тяжёлых предчувствий, мрачных мыслей. Это ощущается уже в первой строфе: «Писать о гибели / подталкивают черти. // Господь диктует / о любви писать, / о счастье». Оба стиха написаны шестистопным ямбом, но, очевидно, что в целом интонационно-ритмический строй их различен. Второй стих звучит увереннее, торжественнее, основательнее. Он даже визуально как будто бы прочнее и весомее предыдущего. Это чувство возникает благодаря большему количеству пауз в нём, последняя из которых – более продолжительная, поскольку обусловлена синтаксически. Кроме того, во втором стихе только одна стопа с пропущенным ударением, тогда как в первом – два пиррихия (во второй и четвёртой стопах). Обозна4

Гузий В. Слова имеют свойство воплощаться… // Гузий В. Чукчуду. Стихи. – Новосибирск, 2008. С. 8-9. Далее стихотворения цитируются по данному изданию с указанием страниц в квадратных скобках. 5 В процитированном фрагменте и далее стихи отделены друг от друга двумя наклонными линиями (//), подстрочия – одной (/). 6 В стихах использован пятистопный ямб с пиррихием в четвёртой стопе.

129

чая таким образом оппозицию между стихотворными строками, поэт усиливает её за счёт двух следующих стихов, в которых он, наоборот, отказывается от деления на строки: «Писать о детях, о друзьях, о доме, // О снеге, о дожде, озёрах, травах». В результате происходит их интонационно-ритмическое обособление в структуре стиха в целом, и, несмотря на большое количество пауз, они прочитываются на одном дыхании, создавая ощущение превосходства жизни над смертью. Жизнеутверждающий пафос также подчёркивается и с помощью многократного повтора в стихотворении слова «писать» в первой, второй и пятой строфах. Этот художественный приём, часто используемый поэтом, в данном случае открывает лирического героя как уверенного в себе, твёрдого в своих убеждениях. Однако, несмотря на это, а также на оптимистический финал и попытки автора с помощью интонационно-ритмического рисунка некоторых стихов обозначить победу жизни над смертью, что-то мешает принимать это стихотворение как жизнерадостное, полное оптимизма. Более того, в целом оно производит очень тяжёлое, гнетущее впечатление. Попытка разгадать эту загадку возвращает к разговору о своеобразии интонационно-ритмической ткани стихотворения. Уже само по себе сочетание стихов, различных по интонационно-ритмическому рисунку, а также использование неодинаковых способов рифмовки7, создаёт ощущение дисгармонии. И здесь вряд ли можно обойти вниманием тот факт, что в структуре стихотворения только две поэтические строки уравновешены синтаксически и интонационно-ритмически: «Писать о смерти – / тёмная забава» и «Писать о жизни – / главная задача»8. Такие 7

В первой и второй строфах использован кольцевой способ рифмовки, в третьей, четвёртой и пятой – перекрёстный. 8 Синтаксическая структура обоих предложений выглядит следующим образом: подлежащее выражено глаголом в неопределённой форме и распространено дополнением; сказуемое выражено существительным в именительном падеже и распространено определением. Интонационно-ритмический строй стихов также совпадает, поскольку оба они написаны пятистопным ямбом, имеют пиррихий в четвёртой стопе и паузу, «разрывающую» третью стопу.

130

отношения между стихами усугубляют конфликт стихотворения, делают его более выраженным, более напряжённым. Поэт как будто не оставляет преимуществ в этой борьбе ни жизни, ни смерти. Смятение, растерянность лирического героя ощущается ещё и благодаря смысловой незавершённости некоторых стихов, вопросительной интонации, усиленной анафорой, повтору образа «речки Чёрной»: Неужто нет другой забавы кроме? Какая странная к уходу подготовка… Как речка Чёрная своим названьем манит… Как из стихов сплетается верёвка… Как неспокоен револьвер в кармане… Как можно своё сердце сделать целью? А речка Чёрная впадает быстро в Лету…

Кольцевая композиция стиха также участвует в создании мрачного колорита и как будто реализует метафору: «Как из стихов сплетается верёвка…» К сожалению, это ощущение приближающегося конца (которому лирический герой пытался противостоять, а потому оно не сразу прочитывается в стихотворении) оказалось пророческим. В. Гузий скоропостижно скончался 13 апреля 2009 года. Судя по тому, что анализируемое стихотворение впервые было опубликовано в сборнике «Чукчуду», написано оно было неза-

131

долго до смерти поэта, открывая в его творчестве острое чувство судьбы, перерастающее в пророчество9. Это позволяет иначе прочитать многие стихотворения В. Гузия, написанные ранее. Среди них – «Март» (2004), посвящённое В. Маяковскому: «Пусть тучи долго над бульваром / не расступятся, // И пусть подольше / не приходит в город лето, // Пусть длится март, / с сосульками, с распутицей. // Апрель порой смертелен / для поэтов» [246]. Понятно, что, в первую очередь, речь здесь идёт о В. Маяковском, ушедшем из жизни 14 апреля 1930 года. Однако, использованная автором в последнем стихе форма множественного числа существительного «поэт» мешает видеть за этим образом известного футуриста и только. Попытка же мысленно продолжить список поэтов, скончавшихся в апреле, вряд ли увенчается успехом. По крайней мере, из множества имён, названных поэтом в книге «Пересечение дорог»10, вспоминается только одно – Дж. Байрон. Но дело, конечно, не в количестве имён, не в длине списка. Дело – в настроении, возникающем в последней строфе. Её интонационноритмический рисунок – нечто хаотичное, крайне неорганизованное, вызывающее чувство смятения, тревоги. Такое ощущение возникает из-за использования в строфе стихов разной длины11, а также неравномерно расположенных пиррихиев. В итоге, финальный стих, интонационно обособленный и паузированный вопреки синтаксическому строю предложения, в неожиданном для читателя месте, звучит как роковое предзнаменование, уси9

К сожалению, стихотворения В. Гузия ни в одном из поэтических сборников не датированы. Поэтому далее в скобках указана дата первой публикации того или иного стихотворения. 10 Сборник «Пересечение дорог», так же как и одноимённый раздел в книге «Чукчуду», это попытка осмысления автором судеб разных поэтов: А. Пушкина, Н. Некрасова, А. Фета, А. Блока, М. Цветаевой, А. Ахматовой, И. Северянина, М. Волошина, В. Маяковского, В. Хлебникова, С. Есенина, Б. Пастернака, О. Мандельштама, Н. Рубцова, Р. Рождественского и др. 11 В строфе чередуются пятистопный и семистопный ямб (причём семистопный появляется только в этой строфе), разница между длиной стихов становится более заметной, чем в предыдущих строфах, где чередовался пятистопный и шестистопный ямб.

132

ленное лексическим значением слова «порой»12. Оно стирает временные рамки, открывает временную перспективу и как будто подчёркивает возможность появления новых имён в роковом списке поэтов, ушедших из жизни в апреле. Финал стихотворения «прочитывается» как открытый. Итак, интонационно-ритмическая ткань поэзии В. Гузия, сотканная главным образом из пауз, усиленных или расставленных поэтом посредством деления стиха на две, в редких случаях – три, строки, несёт на себе важную смыслообразующую функцию. Она позволяет уловить то настроение, которое не всегда создаётся только при помощи словесной образности. В проанализированных стихотворениях подобного рода паузы, наряду с иными средствами создания интонационно-ритмического рисунка, способствуют усилению трагического колорита. Верит в судьбу, её роковую предопределённость и лирический герой последней книги В. Гузия «Пушкинский праздник», немало стихотворений в которой посвящено изображению трагической гибели А. Пушкина: «Как теперь избежать неизбежности? – // В глушь, в деревню, / в безбрежность равнин. // Но уже рассыпает любезности // Пред женою поэта блондин» («Пророчество гадалки Александры Кирхгоф»)13. Но, необходимо отметить, что в целом поэзия В. Гузия – жизнеутверждающая, соответствующая характеру поэта. Его друзья вспоминают: «Он работал и созидал, учился сам и учил других. Он был лёгок на подъём и с рюкзаком в компании друзей-туристов сплавлялся по рекам, покорял хребты Кодара, взошёл на пик “БАМ”. Он любил жизнь во всех её проявлениях»14. 12 «Время от времени, в некоторых случаях» // Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под общ. ред. Л.И. Скворцова. 24-е изд., испр. – М.: ООО «Издательство Оникс»: ООО «Издательство “Мир и Образование”», 2005. С. 320. 13 Гузий В. Пророчество гадалки Александры Кирхгоф // Гузий В. Пушкинский праздник. Стихи. – Свободный, 2009. С. 52. 14 Шестак И.М., Мигунов В.В., Ищенко А.П. Вот и всё… (Памяти Владимира Свиридовича Гузия). Копия данной статьи, опубликованной в одной из тындинских газет, попала в Литературно-краеведческий музей БГПУ им. А.В. Лосева благодаря студентке университета, уроженке Тынды. К сожалению, на сегодняшний день мы не располагаем информацией о названии га-

133

Герой лирики В. Гузия, даже называя себя «отставшим», «вчерашним», «не принимающим смутного дня», не впадает в уныние, а живёт полнокровной, насыщенной жизнью, черпая силы в природе: «Я не с правыми, / я не с левыми. // Но я вовсе не в стороне // От садов / с наливными сливами, // С вишней, / пахнущей по весне» («Я не с правыми, я не с левыми…») [36]. Ощущение внутреннего спокойствия герой обретает, наблюдая за ритмичностью, извечной повторяемостью происходящего в природе: «Здесь ход событий завидно точен, // Канва явлений всегда проста: // День распускания первых почек, // День улетающего листа» («День брусники») [22]. Чувство душевного равновесия становится более выраженным, когда герой ту же ритмичность, как непреложный закон, главный источник существования, замечает и в человеческом бытии. В стихотворении «Мой сын влюбился…» В. Гузий пишет: Мой сын влюбился. Первые свидания, Бездумные прогулки по ночам. Спать не ложится мама в ожидании До первого бренчания ключа. Всё повторилось, повторилось, повторилось. Опять черёмуха стоит, белым-бела. Всё повторилось, повторилось, повторилось. Вот так же моя мама не спала [34].

Прочность, незыблемость человеческого бытия, основывающегося на законах природы, торжество жизни подчёркивается в этом стихотворении с помощью повтора главного в смызеты и времени её выхода. Восстановить эти данные представляется возможным только в ходе работы в библиотеках Тынды.

134

словом отношении слова «повторилось» («повторяться» – в четвёртой строфе) и его интонационного выделения. Торжественная, приподнятая интонация, присущая большей части стихотворений В. Гузия, – одна из типологических черт бамовской поэзии15. Сам дух, сама атмосфера стройки, «вдохновляющая, богатая героикой»16, рождала именно такие стихи, полные оптимизма, уверенности в завтрашнем дне. В стихотворении «Звёздный» В. Гузий сказал: «Здесь всё крупно – / дорога века. // Не расскажешь о ней стишками» (курсив мой. – И.Н.) [73]. Можно предположить, что под «стишками» поэт подразумевал небольшие по объёму стихотворения, скорее всего, написанные короткими стихами, состоящими из 3-4 стоп. Как известно, длина стиха и его интонационно-ритмическое звучание – явления взаимосвязанные. Ещё В. Маяковский в статье «Как делать стихи?» писал: «… для героических или величественных передач надо брать длинные размеры с большим количеством слогов, а для весёлых – короткие»17. В рамках данной статьи вряд ли уместно говорить о тех художественных средствах, которые, наряду с интонационно15

Это не случайно, ведь как поэт В. Гузий «родился» на БАМе. В 1975 году он девятнадцатилетним юношей в составе отряда «Волгоградский комсомолец» приехал в Тынду. Как утверждает И.А. Зеленкова, сотрудник Тындинского филиала областного краеведческого музея, поэтический талант В. Гузия открылся случайно, в том числе и для него самого: «Выпускали стенгазету. С заметками, как обычно, было негусто – все были заняты своими делами и впечатлениями, писать не хотели. Тут и решил он заполнить оставшееся пространство стихами собственного сочинения. Сделал, выпустил газету и забыл о ней. Но потом её вместе с другими газетами вывесили в красном уголке общежития. Увидел её редактор многотиражки “БАМ” Иван Михайлович Шестак. Стихи ему понравились. Но Володя не знал об этом. Когда ему в Сковородино привезли свежий номер газеты со стихами, он сначала удивился. А потом задумался: может из этого что-то серьёзное может получиться?» (см.: Зеленкова И.А. Поэты БАМа (В. Гузий) // Амурский краевед: Информационный вестник. № 1 (14). – Благовещенск, 1997. С. 71.) 16 Зеленкова И.А. Поэты БАМа (В. Гузий) // Амурский краевед: Информационный вестник. № 1 (14). – Благовещенск, 1997. С. 70. 17 Цит. по: Холшевников В.Е. Основы стиховедения: Русское стихосложение: Учеб. пособие для студ. филол. фак. 4-е изд., испр. и доп. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ; М.: Издательский центр «Академия», 2002. С. 46.

135

ритмическим рисунком, определяют облик поэзии В. Гузия, присущий ей жизнеутверждающий пафос. Тем не менее, кратко отмечу следующие моменты. Стремясь выразительнее подчеркнуть силу духа и неиссякаемую энергию строителей БАМа, поэт часто прибегает к характерным сравнениям, яркое преставление о которых даёт фрагмент из стихотворения «Пирог». Самое обыденное событие в нём – возвращение бригады с просеки – видится поэту в каком-то космическом, вселенском масштабе: Как будто шло рожденье мира: Мороз и космос, и туман, И на салазках бригадира – Пирог, дымящий, как вулкан. И возвышался мощно Слава Парящей, дышащей горой. И жаркой, вязкой, чёрной лавой Блестел брусники тёртой слой [75].

Помимо этого, В. Гузий нередко обращается к гиперболизации и мифологизации образов: «Да, здесь нехилые ребята – // Когда выходят из тайги, // То в три наката, в два обхвата // Себе варганят пироги» («Пирог»). Известный на БАМе бригадир А. Бондарь подобен древнегреческому богу Антею: «Бондарь глаз прищуривает строго, // Бондарь смотрит вдаль, за перевалы, // Бондарь хочет, чтоб его дорога // Никогда потом не проседала. // Как Антей, он к рельсам припадает, // И дорога возвращает силы» («Балластировка пути») [86]. Возвращаясь к теме разговора и подводя итоги, хотелось бы обратить внимание на ещё один любопытный момент. Сам способ усиления или расстановки пауз в стихах, а именно деление стиха на строки, подсказан поэту своеобразной таёжной природой. В стихотворении «В низовьях Верхней Ангары» он пишет: «По островам синеют ирисы, // Кипрей в малиновом кипении. // Попробуй словом вровень вырази // Воды, цветов и гор сплетение» (курсив мой. – И.Н.) [120]. Слово «вровень», ключевое в процитированном фрагменте, имеет следующее значение:

136

«в один уровень, ровно»18. Возможно, В. Гузий вкладывал в него несколько иной смысл: «ровно» как синоним слову «спокойно», то есть без особого эмоционального напряжения. Но, так или иначе, как было отмечено ранее, деление стиха на строки и торжественная интонация в поэзии В. Гузия – вещи взаимосвязанные. Стихи бамовского автора подстать таёжной природе, за внешней суровостью, неприглядностью которой можно увидеть нечто совсем иное: «Да, есть и топи непролазные, // Коряги, гнус, осоки лезвия. // Но можно видеть всё по-разному: // Комуто – сор, кому – поэзия» («В низовьях Верхней Ангары»). И. Игнатенко очень точно определил своеобразие стихов В. Гузия. Назвав их «упругими и честными»19, он подчеркнул главное: за грубой формой, обусловленной, в первую очередь, интонационно-ритмическим рисунком, открывается торжество жизни, любви, природы.

18

Ожегов С.И. Словарь русского языка / Под общ. ред. Л.И. Скворцова. 24-е изд., испр. – М.: ООО «Издательство Оникс»: ООО «Издательство “Мир и Образование”», 2005. С. 130. 19 Игнатенко И. Дорога без конца // Амурский дилижанс. 2010. № 48. С. 7.

137

Т.В. НАЗАРОВА доцент кафедры русского языка БГПУ «ВЕЩЕГО СВЕТА ЗЕРНО…» Метафоры в поэтическом тексте Л.А. Завальнюка Стихотворение строится из слов языка, преобразуемых автором в единицы текста, с помощью которых поэт вербализует своё особое поэтическое состояние, стремясь выразить ещё не сказанное никем до него. Смысл обычного слова трансформируется благодаря небывалому сцеплению его с другими словами. И слово, вырываясь из «оков» языка и традиционных осмыслений, получает метафорический, искомый текстовый смысл. Метафора (греч. metaphora – перенос) – это «употребление слова в переносном значении на основе сходства в какомлибо отношении двух предметов или явлений»1. Поэт творит свои метафоры, усматривая сходство даже тех реалий, которые в обычном восприятии несовместимы. Поэтическое видение мира направляет творческую энергию, питающую индивидуальноавторский язык текста. Здесь уместно напомнить слова А.А. Потебни о том, что «язык есть средство не выражать готовую мысль, а создавать её… он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность». Учёный говорил о так называемом «сгущении мысли» с помощью поэтических образов. Индивидуально-авторская метафора в силу своей символичности, способна вместить в себя сложное явление (концепт) и побудить читателя к сотворчеству. В наших заметках предпринята попытка раскрыть своеобразие метафор в стихотворении Л.А. Завальнюка «О фонетика света…» Стихотворение – это взволнованный призыв – обращение лирического героя к «другому» (возможно, и к себе): «Говори!» Непреложное «говори!», несмотря на отрешённость окружающих («Мир не двинет и бровью»), безучастность космоса («Кто услышит тебя? Дух сиротства Земли? Марсиане?»). Ав1

Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь-справочник лингвистических терминов. – М.: Просвещение, 1976. С. 176.

138

торское «говори!» в контексте стихотворения прочитывается как «твори!» Заметим, что индивидуально-авторские метафоры поэта многослойны и композиционно значимы: из них вырастает поэтическая мысль текста, в котором они являются семантическими скрепами, как в рассматриваемом стихотворении. О фонетика света!.. Буквари разевают обложки, И кричат словари: – Говори, говори! Я весной без пера – Как над щами голодный без ложки. Чуть гнусавит февраль, Мы излечим его гайморит. Мы растопим снега – Это белое, ставшее серым, Эти скучные тропы – Обветшалой зимы тропари. О фонетика света! Пахнет сеном и севером, – Словно краски на холст: Говори, говори! Синий звук – Это стук Молодой гвоздевидной капели. Жёлтый тон – Это стон Просыпанья систем корневых… О фонетика света! Мы до свежести чувств докорпели, До общенья с живыми. Только где их отыщешь – живых? Кто услышит тебя? Дух сиротства земли, марсиане? Мир не двинет и бровью, Хоть ворота всех тайн отвори. И мне цедит сквозь зубы Нерождённого марта сиянье:

139

– Говори! Пусть не слышит никто, Всё равно, всё равно говори!

Текст стихотворения почти весь соткан из метафор, и в нём есть метафора, которая и композиционно и концептуально главенствует и в качестве рефрена повторяется в каждой строфе: «О фонетика света!» Автор смело соединил, казалось бы, несоединимые понятия и сделал окказиональное сочетание выразителем главной мысли текста, метафорически переплавив языковые значения слов в ёмкий поэтический образ. Но что значит «фонетика света»? Попытка разгадать авторскую метафору почти всегда упрощение, но у исследователя есть надежда приблизиться к пониманию способа поэтического мышления. Действительно, почему о фонетике автор думает как свете – лучистой энергии? Какие смысловые точки схождения можно усмотреть у не соприкасающихся реалий? Слово «фонетика» обозначает науку о звуковом строе языка, сам звуковой строй, звуковую материю речи. У слова «свет» главное значение: «лучистая энергия, воспринимаемая глазом, делающая окружающий мир видимым»2. Ясно, что исходя из словарных толкований объяснить логику сочетания столь далёких слов трудно. Здесь мы имеем дело с иной логикой – поэтической, логикой художественного творчества, которая не знает преград для мысли. По-видимому, мы имеем дело с концептуальной метафорой, найденной поэтом для открытой им мысли. На пространстве каждой строфы стихотворения – своё преломление образа. В контексте первой строфы метафорическое сочетание «О фонетика света!..» – зачин, а далее читаем: «Буквари разевают обложки, / И кричат словари: / – Говори, говори!» В нём метафорическое фонетика («речь, состоящая из элементов – звуков») в соединении со светом (производным значением которого является «то, что делает ясным, понятным мир») может быть осмыслено как «азбука разумного, азбука просвещения». 2

Ожегов С.И. Словарь русского языка. – М.: Русский язык, 1984. С. 609.

140

Во второй строфе в ином контексте то же метафорическое сочетание семантически видоизменяется: «Мы растопим снега – / Это белое, ставшее серым, / Эти скучные тропы – / Обветшалой зимы тропари. / О фонетика света! / Пахнет сеном и севером, – / Словно краски на холст: / Говори, говори!» Здесь образ фонетика света прочитывается как действие света («лучистой энергии»), преображающее и природу, и человека. Примечательно место метафорического сочетания О фонетика света! в третьей строфе: оно почти в середине и вбирает в себя осмысления, реализуемые в первой и второй частях. Контекст первой части содержит приметы преддверия весны: «стук молодой гвоздевидной капели», «стон просыпанья систем корневых». Вторая часть – о человеке, его духовном пробуждении: «Мы до свежести чувств докорпели, / До общенья с живыми». Выходит, метафорическое осмысление анализируемого сочетания соединяет смыслы: «воздействующие силы лучистой энергии на природу» и «духовное прозрение, духовное обновление человека». Наши наблюдения позволяют сделать вывод о многослойном характере метафорического сочетания фонетики света в тексте стихотворения. Л. Завальнюку удалось художественно представить многослойный концепт нераздельного единства света небесного и света духовного. Кажется, метафора света – одна из любимых у Л. Завальнюка. Часто она поднимает мысль поэта над текстом и увлекает своей живой просветляющей силой, как в строках: Я кричал вам слова, Что во мне не звучали доселе. Я их сеял, как свет, Как растений невиданных семя. Потому что лишь в вас Прорасти они могут весною, Несказанной взойти, Небывалой расцвесть новизною. («Не гоните коней…»)

141

Н.В. НЕСТЕРЕНКО учитель МОУ СОШ № 3, г. Белогорск БЕРЕГИ ЧЕСТЬ СМОЛОДУ… (Тема Великой Отечественной войны в творчестве В.А. Яганова) Десять лет назад в нашей школе начал работать литературный кружок по изучению творчества писателей Дальнего Востока. Таланты рождаются не только в столицах, богата ими и амурская земля. В общих чертах поэты Амура известны многим, в живых же подробностях их творчество знакомо далеко не всем. Чтобы восполнить этот пробел ученики стали встраться с поэтами-земляками, составлять о них биографические очерки, писать рецензии и критические статьи, в которых характеризуют художественное мастерство, высказывают собственное отношение к прочитанным произведениям. Стихи, конечно, бывают разные, но мы стараемся отбирать такие, в которых отражается духовный опыт автора, которые написаны искренне. Я хочу представить одну из работ о творчестве поэта Виктора Яганова, члена Союза писателей России, моего земляка. Творчество В. Яганова берёт истоки из песенного русского кладезя, открытого ему в детские годы родителями, которых он нежно и преданно любил всю жизнь. Его поэзия поистине народная, понятая, убедительная. С ним любили сотрудничать композиторы, жившие в Благовещенске: Е. Лыткин, Н. Лошманов, Г. Пиджунов, В. Пороцкий. Песни на стихи Яганова стали основой репертуара Амурского народного хора. Произведения поэта публиковались в таких солидных журналах, как «Наш современник», «Дальний Восток», в альманахе «Приамурье моё», в различных сборниках, газетах, звучали по радио и на телевидении. В парке на площадке танцевали Бабушки и дедушки степенные, На груди созвездие медалей. Музыка звучала довоенная.

142

Танцевали, сединой покрытые, Медсестрёнки бывшие и взводные. Молодёжь толпилась любопытная. Музыка звучала старомодная. Как вам объяснить, вчера рождённые, Что они пришли непобеждённые, Чтоб потанцевать, войною прерванный, Танец свой из сорок первого?

О чём бы ни написал Виктор Яганов – о прошедшей войне или об амурских речниках, о Благовещенске или глухом лесном посёлке, в его стихотворениях неизменно встают острые проблемы, волнующие современного человека. Яганова отличает пристальное, углубленное внимание к проблемам нравственности, человеческой ответственности за всё происходящее на земле, за свои дела и мысли, за судьбу знакомых и незнакомых людей. Мужеством наполнены страницы истории нашей Родины. И высочайшей вершиной этого мужества была Великая Отечественная война. Эта война, самая народная и поистине самая священная из всех войн на земле, останется великим уроком человеческого мужества. Ещё живут на свете люди, которые преподали этот урок всему человечеству. Ещё можно взглянуть на их лица, в их глаза, услышать их простые, бесхитростные рассказы о тех временах… Конечно, историки могут скрупулёзно подсчитать количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, число сожжённых деревень, разрушенных городов, но они не могут рассказать, что чувствовал, о чём думал мальчик, родившийся в июне 1942 года, детство которого совпало с восстановлением городов, сёл, разрушенного хозяйства. Род Ягановых уходит корнями в казачество. Перед нами фотография, которой около 100 лет. 1908 год. На снимке дед поэта Василий Иванович и бабушка Вера Михайловна. Они принимали активное участие в установлении Советской власти на Дальнем Востоке, осваивали новые земли. Это были мужест-

143

венные люди. Дед умер до войны, а бабушка проводила на фронт своего сына Александра Васильевича, перекрестив его перед дальней дорогой, напомнила ему: «Береги честь смолоду!» А потом не спала ночами, ждала с тревогой и надеждой письма с фронта. Именно Вера Михайловна в июне 1942 года приняла роды у своей невестки и помогала растить внука Витю. Отец Виктора Яганова родился в 1916 году. В 1938 он поступил в педагогический институт и там познакомился со своей будущей женой. В 1941 году они поженились, а в феврале 1942 года отец был призван в армию, воевал с японцами на Дальнем Востоке. Война – пробный камень всех свойств и качеств человека. Война – это камень, о который спотыкаются, на котором можно править привычки и волю людей. После войны отец Яганова, человек чистый и честный, бескорыстный и благородный, для которого государственное дело всегда было главным делом его жизни, стал работать директором школы в Верхне-Полтавке. Дом Ягановых окружал большой красивый сад. Однажды, взяв Виктора за руку, отец привёл его в беседку и долго разговаривал с сыном. Этот разговор запечатлён в стихотворении «Лебеда»: Поныне помню осень ту, Когда отец – простой солдат – Меня привёл однажды в сад И показал мне лебеду. И семена той лебеды Собрал в кулак и разбросал, А мне, нахмурившись, сказал: «Я это так, не для беды. Я это так – пускай растёт, Пусть расселяется в саду, Беда увидит лебеду И повернётся, И уйдёт.

144

Позже отец был директором Константиновской средней школы, учителем одной из школ областного центра, директором торгово-экономического техникума, начальником речного училища. Оттуда, из училища, он ушёл на пенсию. Вместе с отцом в школе № 1 Благовещенска работали другие ветераны войны, которые были живой легендой, символом стойкости. Физкультуру преподавал Василий Ефимович Соколов. Он вернулся с фронта без пальцев на руке, но мастерски показывал упражнения на брусьях, турнике, кольцах: Мы замирали – а как вдруг сорвётся: Не доставало пальцев на руке. Прямой, как спица, наш учитель «солнце» На зависть всем крутил на турнике. Потом соскок фиксировал красиво И, отойдя, украдкою с лица От боли, от приложенных усилий Пот смахивал, как капельки свинца.

И эта жизнь в самой обыденности подвига была и остаётся чудом, возвеличивающим человеческую душу. Ветераны продолжали неустанно трудиться во благо своего народа. Они герои в самом прямом и непосредственном значении этого слова. Они продолжали воспитывать в молодом поколении патриотизм, милосердие, доброту, чуткость, внимание, бескорыстие. Виктор Яганов вспоминает: «Уроки пения вёл фронтовик, а жена его работала учителем русского языка и литературы. Он был неоднократно ранен, без ноги, раны ныли. Учитель с болью делал своё дело. Костыль, привязанный к ноге, скрипом сопровождал наше пение и музыку. Уважение было огромное. Сидели тихо, пели фронтовые песни, и перед нашими глазами взрывали мосты партизаны, освобождали города части Красной Армии…»: …Как от боли лицо Он морщил, играя, Расступались мехи, Песне волю давая.

145

Забывая про всё, Пели мы упоённо: «Вот солдаты иду По степи опалённой…»

Из выстраданных строк возникает образ тёти Наташи – Женщины, Матери, Жены, Сестры. Эту женщину уважала вся улица за справедливость, строгость, умение первой прийти на помощь в трудную минуту, за трудолюбие, за веру в жизнь: Милая, милая Тётя Наташа, Мужа, как руку, Война отняла. Постной картошкой Да тыквенной кашей Всех пятерых, Прокормив, подняла.

В стихотворении «Дети войны» создан обобщённый образ детей и матерей: Кастрюля с пареной пшеницей На самом краешке стола. Три детских худеньких десницы, Как неокрепших три крыла…

Во время войны остро ощущалась нехватка рабочих рук, ведь те, кто раньше стоял за станком, сеял и убирал хлеб, водил поезда и машины, теперь защищали свою Родину, своих жён, матерей и детей. Женщины понимали это и вставали на рабочие места мужчин, а домашние хлопоты ложились на плечи детей. Дети болеют отцовскими болезнями. Виктор Яганов научился чувствовать Родину в любом звуке родной речи, в любом клочке поля, уголке леса. Патриотизм поэзии Яганова, выросший, как река из истока, из любви к родной природе и родному городу, к детской сказке, расширился в границах во время службы в армии. Яркий, сильный характер выступает в стихо-

146

творениях, написанных в армейские годы. Всё в этих произведениях пропущено через личное восприятие и ориентируется на жизненный девиз Ягановых: «Береги честь смолоду». 1991 год. Виктор Александрович вступил в казачество, издал сборник стихотворений «Казачий разъезд», посвящённый первооткрывателям нашего края. Но военная тематика попрежнему осталась главной в его творчестве. Поэзия Виктора Яганова была поистине народной, понятной, близкой многим. В последние годы ему жилось особенно трудно. Он потерял отца, лишился некогда крепкого здоровья, не всегда имел на столе даже кусок хлеба... Зато на этом столе постоянно были книги любимых писателей; сюда же он клал раскрытую толстую общую тетрадь, в которую аккуратно вписывал свои новые стихи, заносил мудрые мысли. Даже сама кончина поэта свидетельствует о его высокой человечности. Он спешил в Юхту, где живёт и работает его сестра, на похороны русского воина, погибшего в Чечне 2 марта 2000 года – моего племянника Владимира Тетерятникова. Яганов вёз с собой новое стихотворение: Поговорите с каждой матерью, И скажет вам она: «Войне дорожка скатертью. Будь проклята война!» Чечня – большая боль её… И не вином друзей, А кровью скатерть полита Убитых сыновей.

Виктор хотел прочитать его у могилы молодого земляка. Торопился в дорогу, надрывая собственное изболевшее сердце. И не успел… Но он оставил нам, говоря его же словами, «простые строчки тихих стихов». А уже они-то не умрут никогда…

147

Н.И. НАЗАРЕНКО учитель МОУ СОШ с. Нижняя Полтавка, Константиновский район ПОЭТИКА ПОВЕСТИ Г. ФЕДОСЕЕВА «ПОСЛЕДНИЙ КОСТЁР» Живёшь, как все, не уделяя, вроде. Лесам, полям особенной любви... Идёт от сердца ниточка к природе, И сон земли пульсирует в крови! И где б ты ни был: в небе, или море, Вернулся и восторга не унять! На землю смотришь преданно и гордо, – Она тебе и родина, и мать... Нет, не болезнь решает нашу участь, Не старость нам вещает смертный час, – А просто нитка тонкая, как лучик, Вдруг оборвётся, будто невзначай...

О замечательных людях прошлого написано много. О наших современниках написано гораздо меньше. Есть среди них те, о ком нельзя не знать. К таким людям принадлежит Григорий Анисимович Федосеев, автор книг «Мы едем по Восточному Саяну», «В тисках Джугдыра», «Тропою испытаний», «Смерть меня подождет», «Злой дух Ямбуя», «Последний костёр». Творческая судьба писателя не совсем обычна. Федосеев родился 19 февраля 1899 года в станице Кардоникской Ставропольского края, а всю жизнь писал о Сибири. Первую книгу, «Таёжные встречи», опубликовал, когда ему исполнилось 50 лет. Мировую известность приобрёл после шестидесяти. Уходят в даль цепочкою года. Мои виски седеют понемногу. А ты, страна, как прежде молода. И впереди великая дорога.

148

Пройду с тобою вместе часть пути. Но час пробьёт – и я тебя покину. За всё, что не доделаю, прости, Прости меня, как мать прощает сына.

Навсегда полюбился Федосееву «угрюмый лес его детства». Всю жизнь манили горы, бурные потоки, суровые картины природы. «Я не люблю спокойное море, – признавался писатель, – дремлющую на солнце тайгу, отполированное синевой небо. Радуюсь, когда надо мною воет пурга. С какой-то особой доверчивостью отношусь к дождю. Люблю, когда он в сумрачные вечера окатывает прохладой... цокает невидимыми копытами... по листьям, по камням, по полотняной крыше палатки...» Было утро цветущим и ясным, День был солнечным и прекрасным. А потом они тихо умерли, Наступили мягкие сумерки. Звёзды редкие загорелись... Так приходит за юностью зрелость, Так приходит за зрелостью старость – После дня трудового усталость, Так приходит отдохновенье После взлёта и вдохновенья.

Федосеев окончил гимназию, затем Краснодарский политехнический институт, стал геодезистом. Работал сначала прорабом, потом начальником партии, а большую часть своей жизни – начальником геодезических экспедиций. Как будто бы странно, что один из самых отважных людей XX века, каким, несомненно, был Григорий Федосеев, осмелился послать в журнал «Сибирские огни» труд многих лет только в 1949 г. после совещания бывалых людей. К печатному слову будущий писатель относился с особым уважением. Работа над рукописью была нелёгкой, автор находился за тысячи километров от города: то в тайге, то в городах, то на берегах Охотского моря, где рождались многочисленные записки, наброски, дневники:

149

Был конец сентября. Поседели грозные макушки гор. Укротили свой бег ручейки. Смолкли птицы, и с мокрых камней уже не сходил хрустящий ледок. Тайга, сбросив красочный наряд, стояла суровая, погружённая в неразгаданные думы. Всё чаще мирное небо мутили мятежные тучи – вестники надвигающихся холодов. Я только что вернулся с «поля» – из глубоких безлюдных мест сурового Приохотского края. За шесть месяцев скитаний по тайге я отвык от жилья, от пружинной кровати, от комнатной духоты, от всяких распорядков дня, а главное – от работы за столом. Одичал. Но, как и в прошлые годы, возвращаясь в «жилуху», в таёжный городок на Зее, я предвкушал ожидавшие меня радушие и гостеприимство старенькой Акимовны, моей квартирной хозяйки. У неё в ветхой избе я снимал горницу, в ней жил много зим, не зная забот, как «у Христа за пазухой.

Основа всего написанного Федосеевым – дневники, которые он вёл больше тридцати лет. Он не придумывал имена и фамилии, сохранил подлинные географические названия. Почти ко всему, написанному Федосеевым, относится определение, которое он дал своей главной книге: «Смерть меня подождёт». Все произведения Федосеева пронизаны любовью к людям. Его герои совсем не притязательны, они мужественны и добры, грубоваты и сердечны. Их многое объединяет: благородство, чувство ответственности за порученное дело, за судьбу товарища. Они подвергают себя опасности, погибают, спасая товарищей. Им всем помогает жить и работать сознание, что о них заботятся, что их не покинут, если случится беда. Писатель убеждён, что человечность начинается с заботы о том, кто нуждается в помощи. Пусть это будет заблудившийся в тайге человек, бездомный щенок, раненый дикий зверь, отбившийся от стада оленёнок. Всё живое, считает Федосеев, достойно человеческого участия. Его никогда не покидали идеи о человечности, дружбе, о воспитании мужества суровостью и требовательностью. Он не уставал повторять, что природа облагораживает человека, поэтому мы должны беречь её. Это глав-

150

ные заповеди Григория Анисимовича Федосеева, которые он оставил своим читателям. «Когда ты хочешь испытать друга, берите с ним котомки, посохи и отправляйтесь в дальнюю дорогу, по самой трудной тропе. Если по пути встретятся голод, болезни, разные неудачи, и вы оба дойдёте до конца, верь ему, он твой друг!» – так говорил Улукиткан, герой повести «Последний костёр». Улекиткан был известен исследователям восточной окраины нашего материка задолго до революции. Одарённый талантом следопыта, умением превосходно ориентироваться на местности, он снискал себе славу отличного проводника. За свою долгую жизнь этот эвенк сопровождал многие экспедиции, ходил с ними труднейшими маршрутами. Высокой человечностью и душевной чистотой одарен этот человек, любимый герой Федосеева. Немало бед обрушилось на Улукиткана в молодости. Но несчастья не сломили, не озлобили, а закалили его. Глубокий старик не знал покоя. Думая о нём, Федосеев полон тревоги и сострадания: Ночью я долго не мог уснуть. Вспомнил своего проводника Улукиткана, с кем делил тепло костра, голод и сытую пищу, пургу и долгие походы в течение последних шести лет. …Старик добровольно ушёл на розыски затерявшегося… нашего строительного подразделения. Найденных им людей давно вывезли самолётом. А он, бедняга, всё ещё где-то мается в обратном пути на оленях. Вероятно, это его последний маршрут в нашей экспедиции, а может быть и последний в его жизни подвиг. Ведь ему уже девятый десяток. …Давно бы пора ему прибыть на базу партии, а его всё нет. Не заболел ли в пути?.. Да мало ли что может случиться в тайге с человеком, которому перевалило за восемьдесят. Вот и болит сердце за старика. Зря отпустили одного, да ведь его не отговоришь, особенно когда надо кому-то помочь, – чужое горе он считает своим, так уж привык жить.

151

Повесть «Последний костёр» – элегическая, в ней много лирических отступлений о жизни и смерти. Написана она простым, проникновенным языком. Нескрываемой любовью, нежностью и какой-то сердечной болью веет от страниц, посвящённых Улукиткану и всему, что окружает его: Ночь. Природа засыпает тихо, покойно. И вдруг сквозь тьму пробивается яркое пламя костра. И на душе вмиг светлеет. Идём на огонёк. Он то мигает, заслоняется камнями, то вспыхивает, приближается. Я издалека чувствую его бодрящее тепло. Мы спешим на зов костра, там ждёт нас привал, горячий чай и, может быть, долгий ночной разговор с Улукитканом. Так уж повелось при встречах: он что-нибудь вспомнит из прошлого, откроет мне новую страницу своей жизни. А она полна драматизма, тяжёлых лишений, неудач, но и человеческих радостей, счастливых находок. …Улукиткан расшевелил огонь и заговорил тихим голосом, который лился из самой, глубины его существа. – Много лет назад я пришёл к тебе, чтобы показать Ивакский перевал. На перевале ты сказал: «Останься с нами». Я остался. Мы долго ходили по тайге, лазили на большие горы, таскали вьюки через болота, были там, куда люди совсем не ходили. И всё-таки мы живыми вернулись назад…Что было плохо – забудь, хорошее носи в сердце. Теперь уедешь, моя душа всегда будет болеть за тебя.

Бесконечной благодарностью переполнено сердце Федосеева, когда он обращается к старому эвенку: Мы учились у него понимать природу, учились у него человечности, нам хотелось походить на этого человека, не знающего, что такое ложь, лицемерие, слабость! Спасибо тебе за всё, хороший ты мой человек! …Я смотрю на его морщинистое лицо, освещённое дрожащим светом костра, на шишковатые кисти рук, на истрёпанную донельзя одежонку. Ведь Улукиткан едва ли не последний из эвенков, досель не расставшийся с жизнью кочевника. Умрёт он, и с ним бесследно исчезнет многое, что хранит память из жизни этого самого древнего народа Сибири, никогда не имевшего своей письменности, запечатлевшего свою историю и самобытность лишь в сказках да легендах. По-

152

этому мало мы знаем о своеобразной, многовековой культуре эвенков, об их непримиримости рабству, о традициях и обычаях.

Человек и природа неразрывны, считает Федосеев, только человек не всегда понимает язык природы, иногда он далёк от неё: А вот Улукиткан понимает, потому что он и природа – одно целое. …Нагибаюсь к воде. Она поёт стеклянным перезвоном. И чистым, и ясным, будто неземным. Набираю полный чайник, но не ухожу, стою на каменистом бережке. Хочется разгадать, о чём так печально поёт ручеёк. О потерянном лете? Об увядших цветах на горных перевалах? Или это его последняя песня, перед тем как уснуть, скованному стужей? Как жаль, что мне не понятен его язык. А вот если позвать Улукиткана, он послушает этот грустный шёпот ручейка и непременно переведёт его немой лепет на человеческий язык. Старику всё тут понятно, всё доступно, это всё его!

Но придёт пора, и Федосеев проведёт параллель между собой и Улукитканом. В этом проявится, наверное, родство душ людей с одинаковым миропониманием: …Подсаживаюсь к Улукиткану. И по какой-то внутренней связи, с удивительной живостью и отчётливостью возникают перед глазами мой родной Кардоник – горная станица, тёмные заросли чинар по отрогам Кавказа и белопенный в вечном гневе, быстротечный Аксаут... Да приходит пора и мне, как Улукиткану, на склоне жизни обязательно побывать на своей родине, в краю своего детства. И надо поторапливаться…

Федосеев очень хорошо знал своего друга, понимал его с полуслова, но и он иногда удивлялся внутренней силе старого эвенка: …После завтрака вьючим оленей. Ветер, сталкивая мрачные тучи за хребет, злобно хлещет по щекам, будто предупреждает, что не пощадит и путников. Но я уже не отговариваю, не упрашиваю старика – бесполезно. Смотрю с грустью на него, какой же ты старенькийстаренький, но сколько ещё в тебе молодости и энергии. Как тяжелы

153

для тебя стали вьюки, как трудно твоим шишковатым пальцам стягивать подпруги, но как ты уверенно и безропотно всё это делаешь, одержимый желанием нести людям добро – в этом ты весь! Откуда ты черпаешь столько силы?!

Это была их последняя встреча. Костёр для эвенков – мера жизни. Глядя на огонь, Улукиткан думает: сколько ему ещё осталось костров? Последний костёр – символ расставания. Люди, долго работавшие в лесу, перед разлукой любят посидеть, помолчать у костра, подумать о жизни. Пока горит костер – есть жизнь. Последние минуты замерзающий девяностодвухлетний Улукиткан провёл у костра, продолжая бороться за свою жизнь. …Он пододвигает ступни к огню – ноги не чувствуют огня, пальцы на них не шевелятся. Улукиткан растирает ноги снегом, придвигает их к самому огню, снова растирает, но ничего не добивается. Его слух улавливает гул старого леса. Он зарождается где-то далеко за Аргою в безмолвии древних болот и идёт по вершинам деревьев, легонько качая стволы. Лес как будто прощается с Улукитканом, глухо и скорбно поёт свою песню. − Борись и, умирая, борись! – сказал старый Уйбан. И всю свою жизнь следовал этому наказу Улукиткан, всю жизнь, до самой трагической гибели. Умирал он в тайге, всего несколько лет не дожив до своего 100летия. …Померк в глазах Улукиткана последний отблеск света. 3емля под ним вдруг потеплела и обмякла, принимая его остывающее тело в своё лоно. В последний раз он услышал гул родного леса, крик ночной птицы, лай Пакета. Немигающими открытыми глазами напоследок он увидел под ногами тропу, взбегающую к знакомым вершинам, и стадо снежных баранов на уступе скалы, и расцветающий багульник – весь этот живой, неповторимый мир враз померк и ушёл из сознания Улукиткана... Смерть настигла его у погасшего костра, в снежной, им самим приготовленной могиле...

В «Последнем костре» Федосеев применил в своей писательской практике науку Улукиткана о том, как читать кни-

154

гу леса. Безмолвные детали как бы обрели дар речи. Обгорелые края палатки, обуглившаяся домашняя утварь, жалкие остатки поленницы, где хранились наколотые дрова, рождают в воображении писателя картину. Тлеющая телогрейка, тёмные пятна на подтаявшем снегу, обгорелые старческие руки рассказали писателю об отчаянном сопротивлении Улукиткана в борьбе за жизнь. Смерть настигла его у погасшего костра, последнего костра в его жизни. А рядом всё усиливался гул старого леса. Лес, прощаясь с Улукитканом, глухо и скорбно пел и пел свою песню. Если вам доведётся быть в Бомнаке, вы обязательно увидите на берегу Зеи памятник Улукиткану, на котором высечено: «Тебе, Улукиткан, были доступны тайны природы, ты был великим следопытом, учителем, другом». Чугунная плита прикрывает могильный холм. На ней слова: «Мать даёт жизнь, а годы – мудрость». Отсюда открывается вид на заречную тайгу без края и границ, которую так знал и любил этот изумительный человек. Памятник Улукиткану поставил Григорий Федосеев, человек доброй души, доброй памяти, чьи книги и труды продолжают его нелёгкую, но прекрасную жизнь. Прошло много лет. Эвенки больше не кочуют. Они живут в посёлках. Крутой берег реки Зея стал для многих родным домом. Жители не помнят, кто первым из эвенков и когда поставил первый чум на устье шумливой речки под названием Бомнак. С годами семья первого поселенца разрослась. Теперь Бомнак – большое эвенкийское стойбище, где прошли последние годы Улукиткана. «Последний костёр», повесть об Улукиткане, стала «последним костром» и вершиной творчества Федосеева. Она была опубликована посмертно… 29 июня 1968 года Григорий Анисимович скоропостижно скончался, не дожив полгода до своего семидесятилетия. До последнего часа он жил полнокровной творческой жизнью. А в конце июля его друзья на одном из перевалов Восточного Саяна поставили Федосееву такой же памятник, как он когда-то Улукиткану на высоком берегу Зеи. Вот вам ещё одна параллель.

155

С.С. МАКАРОВА учитель МОУ СОШ № 14, г. Благовещенск ПОЭТ И ВРЕМЯ Творчество Константина Корсака Константин Корсак (Константин Фёдорович Воронов) родился 4 мая 1960 года в селе Красный Яр Амурской области в интеллигентной семье. Мама, учитель литературы, сеяла «разумное, доброе, вечное», поэтому мальчика воспитывали дедушка с бабушкой. Простые русские люди смогли привить внуку высоконравственные человеческие качества. Детство Константина было спокойное, светлое, доброе. Учился в начальной школе Красного Яра, затем в школе № 11 г. Благовещенска. Писать стихи начал в школьные годы, учителя высоко ценили его сочинения, поэтические пробы, но тогда он не печатался. Высшее образование Константин получил в Рязани, окончив военное училище. Служил в Литве (г. Каунас). В 1988-1989 годах находился в составе ограниченного контингента войск в Афганистане. После вывода войск служил в Витебске. В 1992 году вышел в отставку, вернулся в Благовещенск, занялся предпринимательством. Женат, сын и дочь получили высшее образование, работают в Благовещенске, младшая дочь учится в школе № 2. Встреча с амурскими поэтами С. Повным и С. Федотовым, которые познакомились с его первыми поэтическими опытами, определила творческую судьбу молодого литератора. Станислав Повный взял шефство над начинающим автором, помог ему в совершенствовании поэтического мастерства. «Первостепенная задача писателя, поэта – противостоять злу, утверждая добро», – считает поэт. Это несомненно одарённый поэт, у него есть своё видение мира, оригинальное художественное мышление, умение находить в кажущейся монотонности бытия многообразие жизни во всех её проявлениях. В его поэзии отмечается самобытность в сочетании с тонким лиризмом, гражданским звучанием и сыновней любовью к Родине, большой и малой.

156

За 10 лет свет увидели 4 сборника К. Корсака. Каждая новая книга стихов – более высокая ступень творческого становления поэта. Первый сборник «Будет ветер – придёт рассвет» вышел в 1999 году. В нём стихи о военной службе и об афганской войне, о которой автор знает не понаслышке. Он своими глазами видел разрушения, смерть, сам получил ранение. Его стихи и порохом пахнут, и суровостью дышат, и дают читателю возможность почувствовать красоту и точность образа, поразмышлять вместе с автором о жизни, о её радостях и сложностях. «Афганистан болит в моей душе» – эти строчки могут быть эпиграфом ко многим стихотворениям афганской тематики. Болью в сердце звучат строчки о военно-транспортном «Чёрном тюльпане», который «должен героев и не героев в лоно родимой земли возвращать»: Всё завершили и по могиле Вы получили, отчизны сыны, Не дослужили, не пережили Региональной этой войны. Отдых короткий, и снова – на «взлёте» Пенье винтов, будто траурный марш, Это знакомым маршрутом до дома В небо машину ведёт экипаж. Снова работа, снова кого-то Хочет вернуть нам Афганистан. Тяжёлые грузы везёт для Союза Военно-транспортный «Чёрный тюльпан».

Несколько стихотворений посвящено 90-м годам, когда многое рушилось, и создавалось что-то не совсем понятное сердцу и уму: Мы смяты, унижены, брошены в грязь Под звуки победных реляций. Мы можем об этом сказать не боясь – Чего же ещё нам бояться!

157

В сборник вошло 56 стихотворений, многие начинаются с описания различных времён года, красоты природы: «Самый первый белый снег»; «В небесах луна застыла»; «Тусклая поздняя осень»; «Роса в лугах искрится»; «Гроза наполнила озоном бездонный воздух надо мной»; «В небесах луна, словно сыра круг». Но последующие строчки говорят о мыслях, чувствах, переживаниях героя на фоне этой природной гармонии: В сумраке аллей бархатная тишь. Расскажи скорей, отчего грустишь. В этот час ночной что тебя гнетёт? Поделись тоской – может, всё пройдёт.

Второй сборник «С вершин своей любви», вышедший в 2002 году, содержит 33 стихотворения. О многом говорит название: о любви к людям, об осмыслении автором своего собственного места в жизни, о видении и понимании времени, о мироощущении и поэтическом восприятии действительности, которая меняла страну и людей, заставляла пересматривать нравственные ценности, рождала равнодушие, безразличие, пустоту и фальшь. Но как поэт и гражданин своей Родины автор верит в возрождение: Снег, потеснив ветра, окутал мир ватной тучей. Укроет до таяния срам, улиц помойные кучи. Жаль, не покроет стен слоем пушистой ваты, Чтобы исчезли совсем маты, листки, кандидаты. Сыпь же, белесый, сыпь! Пусть уж не видно будет, Как гадят в песочнице псы, стены пачкают люди. Кто уж, если не мы, ахи оставив и охи, Стены сумеем отмыть от нечистот эпохи.

О гармонии человека с природой, о её влиянии на мысли, чувства, действия человека, о всеобъемлющем чувстве прекрасной и возвышенной любви говорится в следующих строчках: «Сияют солнцем мне глаза твои, твой голос – жизнь венчающая нота».

158

Сборник «Времена» вышел в 2004 году. В нём три поэтических раздела: «От весны до весны» (13 стихотворений), «Времена» (14 стихотворений), «Лихолетье» (6 стихотворений), а также проза – 6 небольших юмористических рассказов. В новом сборнике автор ведёт разговор о любви к родному краю, о мужестве, о доброте и верности в дружбе, об очищающем влиянии природы на душу человека, её животрепещущей силе, рождающей добро и благодать: В сосновом зное утону, в тиши и глади, Шагнув за гадостей стену и неурядиц, Я без людей не проживу, Но ненадолго уйду в лесную тишину Уставшим волком. И, озираясь каждый миг, я там, наверно, Очищусь от забот своих и всякой скверны. Очищусь и пойду назад – Так точно будет – Сверкая добротой в глазах Всем встречным людям.

Пристальным, зорким взглядом поэта на своих путях исканий он видит много такого, на что обыкновенный человек не обращает внимания. Вот и рассказывает он об этом в своих стихах – образных, глубоко лиричных, напористых, раскрывающих людям красоту земли, на которой они живут. Книга «Кудыкина гора» почти полностью состоит из новых стихов. Такие произведения, как «Белая пастораль», «Звезда», «Лиственница жёлтая», «Секунда осени», «Любовь с холодным носом», «Тонкости любви», «Много женщин красивых и разных» и другие, дают основание утверждать: Константин Корсак – настоящий мастер слова, талантливый лирик, способный затронуть самые сокровенные чувства читателей и повести их за собой в храм высокой поэзии, дарующей людям радость общения с красотами окружающего мира и врачующей души людей, исцеляющей их от моральной усталости и нравственной опустошённости.

159

Л.А. ЗАМОГИЛЬНАЯ учитель МОУ Усть-Нюкжинская СОШ ПРЕБЫВАНИЕ ИЗВЕСТНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ В АМУРСКОЙ ОБЛАСТИ (А. Фадеев, В. Кин, Г. Федосеев) Амурская область, занимающая значительную часть бассейна Амура, богата полезными ископаемыми, водными, лесными, земельными и другими ресурсами. Но природные богатства, как бы они ни были велики, без людей мертвы. Многие выдающиеся люди жили и работали в нашем краю. В истории русской литературы есть писатели, которые оставили в ней заметный след благодаря редкому по силе воздействию своих произведений на несколько поколений читателей. Выросший в семье профессиональных революционеров, Александр Фадеев с ранних лет был предуготовлен к миссии не только писателя, но революционера. Учёба во Владивостокском коммерческом училище, сближение с братьями Сибирцевыми, участие в партизанском движении против Колчака и иностранных интервентов в Приморье и военные действия против атамана Семёнова в Забайкалье сформировали личность Фадеева, с юных лет познавшего вкус партийной работы и прошедшего путь от рядового бойца до комиссара бригады. Ещё в марте 1918 г. вся территория Дальнего Востока была во власти Советов, а уже 5 июня Дальсовнарком объявил военное положение, ибо японские интервенты оккупировали Приморье, в Благовещенске поднял мятеж атаман Гамов. Белые войска Семёнова, Каппеля, Колчака насаждали свои законы на всей территории края. Японцы сожгли Николаевск-на-Амуре, и семьям большевиков пришлось идти через тайгу в сторону харгинских приисков. С ними совершал переход Александр Булыга, будущий писатель Александр Фадеев. Надёжный проводник вывел их к Экимчану, и они на пароходе поплыли в далёкий Благовещенск, остававшийся ещё красным. По сёлам и станциям зверствовал особый маньчжур-

160

ский отряд, сформированный Семёновым под командованием Калмыкова. Семёновцы забирали лошадей, фураж, хлеб, убивали сочувствующих советской власти. Прииски оказались в трудном положении: не хватало продуктов, муки, соли и всего необходимого для жизни, запчастей для драги. Волна бесхозяйственности, стяжательства, разрухи окунула прииски в пучину страха. Взялись за лотки затаившиеся хищники. Снова стали бить тропы в тайгу на неизведанные золотые ключи. В январе 1920 г. Фадеев по путёвке подпольного Владивостокского комитета партии был направлен в Благовещенск, где был избран членом Амурского обкома РКСМ, занимался организацией и инструктированием комсомольских ячеек на линии Амурской железной дороги к западу от Свободного. В мае 1920 г. Фадеев принял участие в эвакуации военного имущества, вооружения и боеприпасов из Приморья в Амурскую область. На пароходике «Пролетарий» с прицепленной баржей он проделал шесть рейсов по реке Уссури. Позднее он так опишет это время: «Рейсы по Уссури в 1920 году – одно самых счастливых воспоминаний моей юности. Мне было 18 лет. Я поправлялся после ранения, полученного мною под Спасском, ещё хромал, но уже было ясно, что всё будет хорошо. Всё время стояла ясная солнечная погода, мы много ловили рыбы неводом, И я – по немощности – бывал за повара. В жизни не едал такой жирной налимьей и сомовой ухи. Постоянное напряжение, опасности, наши, иногда кровопролитные, схватки с дезертирами из армии, не раз пытавшимися овладеть пароходом, чтобы удрать за Амур, – всё это только бодрило душу». В конце октября Фадеев выехал на Забайкальский фронт – в составе бригады, которой командовал его двоюродный брат Игорь Сибирцев. Бригада участвовала в боях с войсками атамана Семёнова. Некоторое время будущий писатель пробыл на посту комиссара 8-й Амурской отдельной стрелковой бригады и был избран на конференцию военкомов, политработников и коммунистов, которая состоялась в начале февраля 1921 г. в Чите. На этой конференции 19-летнего Фадеева избрали делегатом X съезда РКП(б), и вместе с другими делегатами он участвовал

161

в подавлении Кронштадтского мятежа, получив при этом серьёзное ранение. После излечения он поступил в Московскую горную академию, но вскоре вынужден был прервать учёбу ради всё той же партийной работы на Кубани и в Ростове-на-Дону. С тех пор приоритет партийного долга перед любыми другими интересами, включая творческие, станет одной из существенных черт Фадеева, предопределивших его яркую и вместе с тем драматическую жизненную судьбу. Первая повесть Фадеева «Разлив» посвящена популярной тогда теме борьбы коммунистов за «большевизацию» крестьянской массы. При всём несовершенстве первого произведения в нём наметилось то, что связывает его с будущим творчеством Фадеева. В частности, торжество партийной идеи и воли у тех его героев, которых он потом назовёт людьми «особой породы». Данное качество осознавалось Фадеевым не как признак аскетизма в ущерб душевной, эмоциональной стороне человека, а как истинное проявление красоты его духа и самой революции. Этот типично фадеевский взгляд на человека в полной мере обнаружился в романе «Разгром» (1927), написанном с сознательным намерением дать некий пример, «образец» того лучшего в людях, что раскрывала в них революция. Новый герой истории показан здесь в свете мечты о Человеке, о гармонически развитой личности, формирование которой автор считал конечной целью революции. Воплощена эта мечта не в каком-либо одном «идеальном» образе, а в коллективном портрете партизан. Главы романа не случайно выстраиваются по принципу перемещения внимания на каждого из героев, раскрывающихся в действии, в критических ситуациях испытания личности. По ходу повествования выявляются разные грани собирательного образа «нового человека»: интеллектуальная сила и воля Левинсона, физическое совершенство и природная ловкость Метелицы. Само представление Фадеева о «новом человеке» несло на себе отпечаток своего времени. В романе изначально заложено предпочтение классовой морали перед общечеловеческой через противопоставление «народного» и «мелкобуржуазного» начал как внутренне чуждых и несовместимых. Мечик, по признанию

162

автора, «весьма “морален” с точки зрения десяти заповедей», но в критический момент не способен поступать так, «как нужно для революции», и потому безусловно отвергаем ею. Морозка же, хотя и находится на низком уровне сознания и морали, до конца предан делу революции и потому «является человеческим типом более высоким, чем Мечик»1. Подобный «отбор человеческого материала», где главным критерием служит не общечеловеческая, а революционная мораль, был несомненным отражением реальности самой революции. Но в нём заключалась, как подтвердил последующий опыт советской истории, и опасность произвола, жестокости, насилия над личностью, в том числе и над теми, кто искренне руководствовался законами «революционной морали». По иронии судьбы эти явления не миновали и самого Фадеева, наложив отпечаток на его характер и сыграв коварную роль в его жизненной и творческой драме2. Ещё раз Фадееву довелось побывать в Амурской области осенью 1934 года в составе писательской бригады. Не менее романтична и драматична жизнь писателя Виктора Кина. Он был в близких, дружеских отношениях с такими замечательными поэтами, как В. Маяковский и Э. Багрицкий. Виктор Кин (псевдоним Виктора Павловича Суровикина) родился 14 января 1903 г. на станции Новохопёрск в семье паровозного машиниста. Детство писателя прошло в Борисоглебске. Начальная школа, с большим трудом завоёванная Александровская гимназия… Первое столкновение со священником – «законоучителем», первый товарищеский кружок. Радостно приветствовали члены этого кружка сообщение о победе Октябрьской революции. Гимназия была преобразована в единую трудовую школу. Вскоре в ней возникла ячейка революционной молодёжи. 20 декабря 1918 г. в город ворвались белоказаки. Для Виктора Суровикина, незадолго перед этим получившего винтовку, началось его первое подполье. Оно продолжалось, правда, недолго – 1 Фадеев А. Мой литературный опыт – начинающему писателю // Фадеев А.А. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. – М., 1971. С. 119. 2 Герасимова В. Беглые записи // Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 119.

163

уже в январе 1919 г. белогвардейцы были выбиты из города. Борисоглебск ещё дважды переходил из рук в руки. И каждый раз в то время, когда в городе устанавливалась Советская власть, Виктор вместе с комсомольцами занимался общественнопросветительской работой: организовывал новые школы, библиотеки, собирал хлеб для голодающих. А когда в город входили белые, вёл борьбу в подполье. Ему посчастливилось видеть и слушать Ленина – с гостевым билетом присутствовал он на III Всероссийском съезде РКСМ. Затем участвовал в подавлении антоновских банд в Тамбовской губернии. А когда эсеровские повстанцы были разгромлены, В. Кин добился направления на Дальний Восток, где ещё продолжалась гражданская война. Наступил самый яркий, самый интересный, по его собственному признанию, период жизни. 19 ноября 1921 г. поезд, в котором находился В. Кин, отошёл от московского вокзала… Дальневосточная республика была образована по предложению Ленина в качестве своеобразного «буфера» между социалистической Россией и империалистической Японией. Это была вынужденная, но необходимая мера. «Буфер» удерживал империалистов от прямого нападения на Советскую республику. А воевать на два фронта – на западе и на востоке – революционной России было трудно. Направляясь в Приамурье, В. Кин занёс в свой дневник замечательные слова: «У меня нет ни сожаления, ни раздумья о том, что я бросил спокойную, сытую жизнь в Москве и еду неизвестно куда, за тысячи вёрст, где люди ходят, закутавшись в шкуры, где трещат сорокаградусные морозы». В 1921-1922 гг. В. Кин – секретарь Нерчинского уездного комитета РКСМ в Забайкалье, затем секретарь Свободненского и Бочкарёвского уездных комитетов комсомола Амурской области. Он постоянно в работе. В напряжении, среди людей. Вокруг него кипит жизнь, возника ют и получают разрешение всё новые и новые вопросы. И всё-таки этому беспокойному человеку всё время чего-то не хватает. Ему кажется, что он занят не самым главным делом. Главное – там, где борьба, где смертельная опасность. Сохранились два заяв-

164

ления В. Кина в Забайкальский и Амурский обкомы РКСМ с просьбой откомандировать его в действующие партизанские отряды. В самую гущу сражений, всё ближе к океану. Пока идёт вооружённая борьба с контрреволюцией, он должен быть её непосредственным участником. Ни одного оккупанта и контрреволюционера не должно оставаться на нашей земле. Нельзя иначе. И вот мечта его сбывается – в сентябре 1922 г. он получает командировку в Приморскую область, где партизанская война в самом зените… Проделав многокилометровый пеший переход, сильно изранив ноги, В. Кин появляется в самом центре партизанского движения – в урочище Анучино. Виктору Кину предстояло пройти от Анучино до Кленовки и – далее – до Кондратеевки, 180 вёрст по тайге. Без карты и компаса всю эту опасную дорогу Виктор Кин прошёл один, каждую минуту рискуя напороться на белогвардейскую заставу или на шайку снаряжённых японцами хунхузов. Однажды встретил тигра. «Но тигр – это ничего, – говорил ему хозяин одной из явочных квартир. – А вот двуногие тигры – это хуже». Как известно, в лапы «двуногих тигров» попал почти в это же время инструктор Никольск-Уссурийского райкома комсомола Виталий Баневур, из груди которого хищники вырвали живое трепещущее сердце. Гражданская война на крайнем востоке России приближалась к концу. 15 октября 1922 г. бойцы Народно-революционной армии, ведомые командармом Уборевичем, взяли НикольскУссурийск. 25 октября без единого выстрела был освобождён Владивосток. Суровые испытания остались позади. Вскоре завершила своё существование Дальневосточная республика – Забайкалье, Приамурье, Приморье вошли в состав РСФСР. В феврале 1923 г. Виктор Кин вернулся в Центральную Россию. Пребывание на Дальнем Востоке дало ему очень многое. Здесь он встретился и на всю жизнь подружился с замечательными людьми – Константином Антоновым, Ипполитом Ситковским, Викторм Шнейдером. Здесь он прошёл своё последнее подполье, ещё больше укрепил волю, «отшлифовал» характер. Здесь он получил те неизгладимые впечатления, кото-

165

рые позднее легли в основу его романа «По ту сторону». Над ним В. Кин работал долго и увлечённо. Многочисленные варианты, многие из которых сами по себе звучали великолепно, но «не лезли» в композицию романа, он складывал в папку с полушутливой надписью «Потерянное время». И скоро материалы этой папки по объёму превзошли текст самого романа. Когда товарищи, знакомившиеся порой с этими отвергнутыми материалами и жалевшие их, просили писателя ввести их в основной текст, Кин отвечал: «Надо резать до живого мяса, вот когда станет по-настоящему больно, значит, пора остановиться». К себе, к своему творчеству он был беспощаден. Наконец в начале 1928 г. рукопись романа была завершена. Талант писателя в романе «По ту сторону» проявился и в том, что здесь нет второстепенных персонажей. Каждый образ вылеплен так, что его видишь, как живого, понимаешь, какую роль он играет в повествовании. Созданный им образ скупщика пушнины, покровителя браконьеров Жуканова запомнится надолго. Это враг, и очень хищный враг, прикрывающийся маской «благонамеренного» обывателя. Он предал героев-коммунистов однажды и готов предавать вновь и вновь. И поэтому Матвеев прав, решившись в этой сложной обстановке обезопаситься от предателя. А ведь нелегко далось ему это решение, непросто было привести справедливый приговор в исполнение. И как заповедь звучат слова Матвеева: «Есть порода людей, которые всегда норовят остаться чистенькими… Такие люди бесполезны, потому что подвиг бывает у человека один раз в жизни, а чёрная работа – каждый день…» Как сложилась судьба писателя после бурного успеха романа «По ту сторону»? После окончания Института красной профессуры он работал в «Правде», в 1931-1936 – специальным корреспондентом ТАСС в Италии и Франции. После возвращения на Родину некоторое время по рекомендации Горького Кин руководил редакцией современной литературы в Гослитиздате. В этот период он завершал работу сразу над двумя большими давно начатыми произведениями – романом о журналистах и романом о первой мировой войне – «Лилль».

166

И вдруг в ночь на 3 ноября 1937 г. в жизнь писателя вошла страшная, непоправимая катастрофа: он стал жертвой репрессий. Виктор Кин погиб. Погибли и рукописи его последних, близких к завершению произведений. Уход из жизни автора «По ту сторону» был большой утратой для всей нашей литературы. «У него, – писал Лев Славин, – было всё, что нужно для выдающегося писателя, – острое дарование, ум, образованность, трудолюбие, сила характера, идейность, жизненный опыт. Ему не хватило одного: жизни». Жизнь замечательного человека Григория Анисимовича Федосеева тоже связана с Амурской областью. Человек большой и интересной судьбы, он оставил после себя уникальные картографические работы и художественные произведения – книги, которые известны миллионам читателей. Григорий Федосеев родился 19 января 1899 г. в станице Кардоникской Ставропольского края (в настоящее время Зеленчукский район Карачаево-Черкесии). В 1926 г. окончил Кубанский политехнический институт. В 1930-х переехал в Новосибирск, где работал инженером, участвовал в полевых геодезических работах в Забайкалье и Восточных Саянах. В 1938 г. он стал начальником отряда, а позднее – начальником экспедиции, руководил топографическими работами на реке Ангаре, на Средней и Нижней Тунгуске, исследовал Яблоновый и Становой хребты, Охотское побережье, Джугджурский хребет. Кроме того, Федосеев принимал участие в создании карт районов Братской, Усть-Илимской, Богучанской и Зейской ГЭС, БАМа. В 1948 г. окончил Новосибирский институт геодезии, аэрофотосъёмки и картографии. Во время экспедиций Григорий Анисимович собрал и передал в дар Академии наук большую коллекцию растений, шкур и рогов представителей фауны Сибири и Дальнего Востока. Прежде, чем стать писателем, Григорий Анисимович долгие годы водил крупные геодезические партии, закрывавшие пятна на карте нашей Родины. Всё, о чём потом рассказал Федосеев в своих книгах, он пережил сам, своими ногами прошёл по горным перевалам и таёжным дебрям, испытал опаснейшие

167

приключения. Он был смелый и удачливый охотник, случалось ему встречаться один на один с медведем и не однажды смотреть смерти в глаза. Григорий Анисимович поздно сел за писательский стол: первая его книга вышла, когда автору исполнилось пятьдесят. Это был сборник рассказов «Таёжные встречи», опубликованный в 1950 г. Двадцать лет отдал Федосеев литературной работе. Используя записи своего дневника, начинал с очерков о жизни геодезистов, не решаясь перешагнуть рубеж документальной прозы. Он стал сотрудничать с журналом «Сибирские огни», в котором под рубрикой «Записки бывалых людей» стали печататься его рассказы. А в последние годы жизни им были созданы великолепные повести: «В тисках Джугдыра» (1956), «Пашка из Медвежьего лога» (1965), «Злой дух Ямбуя» (1966), «Последний костёр» (1969). Почти все книги Григория Анисимовича имеют документальную основу: точно обозначены место и время действия, герои названы своими именами. Это люди, которые делили с автором тяготы и опасности походной жизни. В повести «Смерть меня подождёт» (1963) Г. Федосеев создал образ старика Улукиткана – один из лучших образов нашей литературы. Благодаря Федосееву были признаны заслуги Семёна Григорьевича Трофимова – Улукиткана. Именно Улукиткан как проводник провёл множество экспедиционных отрядов по непроходимым маршрутам. Он помог сохранить исконные названия рек, озёр и хребтов на карте районов, прилегающих к Охотскому морю. Это действительно яркий, самобытный характер, народный тип, каждая встреча с которым доставляла читателю радость. Мудрый эвенк Улукиткан обладал удивительным даром проникновения в сокровенные тайны природы. Он читал тайгу, как читает грамотный человек книгу. Искренний, добрый, бескорыстный эвенк Улукиткан – любимый герой Федосеева. Впервые он появляется в повести «Тропою испытаний». Автор пишет о нём: «Всего лишь месяц, как мы встретились, а я уже чувствую настоящую привязанность к этому человеку. В какой школе или академии получал он свои знания? Старик за всю свою долгую жизнь не прочёл и одной книги.

168

Школой ему были тайга, голод, звери, посох да котомка. Много раз мудрость и опыт эвенка спасали геодезистов от беды». Тяжёлым ударом для Федосеева была трагическая гибель Улукиткана. Из дальневосточного селения Бомнак, где на покое жил девяностолетний проводник, в 1963 году пришло сообщение в Краснодар, куда в 1956 году Григорий Федосеев переехал по состоянию здоровья, что Улукиткан погиб в тайге. Его жизнь оборвалась во время пожара на одной из стоянок. Горькая весть потрясла Григория Анисимовича. На следующий год он приехал на берега далёкой Зеи. Добился, чтобы прах Улукиткана перенесли на высокий берег Зеи (чтобы могилу не затопило будущее Зейское море). На могиле собственными руками соорудил памятник, увенчав его железобетонным туром, подобно тем, какие строят геодезисты на горных пиках. На чугунной плите надгробия написано изречение Улукиткана: «Мать даёт жизнь, а годы – мудрость». В бетон вмонтированы чугунные плиты с надписью на правой стороне: «С тобой, Улукиткан, геодезисты и топографы штурмовали последние белые пятна на карте нашей Родины. Тебе, Улукиткан, были доступны тайны природы, ты был великим следопытом, учителем, другом». На левой стороне: «Ему была доступна тайна природы, он был великим следопытом, советчиком, другом. Г. Федосеев». История, которую рассказал нам автор в повести «Злой дух Ямбуя», увлекательна не только интригующим сюжетом. Есть в ней и незабываемые картины природы, и глубокие раздумья о жизни, и замечательные старики Лангара и Карарбах – эвенки, которых автор описывает с любовью и великолепным знанием их быта и жизни. Лангара и Карарбах больше всего хотели сохранить тайгу для своих детей и внуков, научить их всему тому, что должен знать эвенк. Карарбах действительно был сирота. У эвенков не было понятия «сиротство». Детей умерших родителей (а такое случалось нередко, ведь жизнь в тайге была опасной и суровой, не было медицинского обслуживания) подбирали кочующие эвенки и воспитывали как своих собственных. Однажды, кочуя по тайге, Карарбах увидел двух малышей, Ивана и Василия, оставшихся совершенно одних после смерти

169

родителей. Он забрал этих малышей, дал им свою фамилию и вырастил как своих сыновей. В селе Усть-Нюкжа, где до сих пор живут потомки Карарбаха, эту историю хорошо знают. Григорий Анисимович в середине 50-х бывал в УстьНюкже, от Василия Карарбаха он записал две сказки: «Меченый» и «Ворон – щербатое крыло». Писатель был дружен с жителем села Андреем Петровичем Зарубиным, вёл с ним переписку. В марте 1963 г. Федосеев в письме сообщает о том, что написал новую большую книгу «Смерть меня подождёт», которая должна выйти летом в Москве в издательстве «Молодая гвардия», что работает над новой повестью и вероятно проработает года два. Вернувшись домой после посещения могилы Улукиткана, Григорий Анисимович отложил, отодвинул литературные задумки, все заготовки для работы, которых у него было немало, и сел за новую книгу об Улукиткане. Так появилась повесть «Последний костёр». «Борись и, умирая, борись!» – таков эпиграф к этому произведению. О последних годах жизни эвенка писателю рассказали жители посёлка Бомнак, односельчане Улукиткана. Большую помощь Григорию Анисимовичу в этом оказала Лидия Константиновна Сонина – внучка Улукиткана, ныне проживающая в посёлке Маревый. В повести писатель вспоминает о трудной молодости Улукиткана, о трагических потерях, которые тот пережил, о счастье общения с новыми людьми. Федосеев подробно, с глубоким проникновением в психологию героя рассказал о последних часах жизни Улукиткана, о том, как до последнего дыхания боролся он со смертью, о том, как был силён духом этот удивительный старик. «Последний костёр» оказался последней книгой Григория Федосеева. Писатель скоропостижно скончался в Москве 29 июня 1968 года, не дожив полгода до своего 70-летия. Год спустя на перевале Иден возвысился обелиск, похожий на тур, который Григорий Анисимович поставил на могиле Улукиткана. По завещанию писателя, урна с его прахом была захоронена в отрогах высочайшего пика Восточного Саяна – Грандиозного, на перевале, получившем имя Григория Федосеева.

170

О.И. ЩЕРБАКОВА профессор кафедры литературы БГПУ ИЗУЧЕНИЕ ТЕМЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ, ОТРАЖЁННОЙ В СТИХОТВОРЕНИЯХ П.С. КОМАРОВА, НА УРОКАХ ЛИТЕРАТУРЫ Вопрос о введении регионального компонента по литературе связан с познавательными задачами изучения представлений об Амурской области, о людях, его населяющих. Задача: пробудить и углубить чувства любви к своей малой родине, чувства родства с её прошлым и настоящим. Но для словесников не менее важна и другая задача: соединить с краеведением литературу как искусство слова. Поэтому предлагаемый урок сохраняет среди своих целей воспитание художественного вкуса и воспитание читателей, чему способствует сочетание различных видов деятельности школьника и учителя на уроке. Урок можно начать с работы над рисунком «Освоение Сибири», который появляется из глубины экрана. Пытаемся предположить, на какую тему мы сегодня будем говорить. Казалось бы, разговор должен идти, как минимум, об истории. А между тем, наш урок посвящён теме Великой Отечественной войны, отражённой в стихотворениях известного дальневосточного поэта. «Великая Отечественная война отозвалась в душах советских людей по-разному», – говорит учитель. Вот одно из стихотворений, написанное этим поэтом в самый разгар войны, в 1943 году. Звучит стихотворение «На краю России». Какое впечатление произвело? Не удивило ли оно вас? Идёт война, решается судьба России, а поэт, имя которого предстоит нам узнать на сегодняшнем уроке, пишет о каких-то босых землеходцах, топором прорубающих путь, о Беринге, поднявшем над дикими скалами флаг Петра, о поздних жалобах птиц, о вековечном покое тайги. Во время войны были люди, которых это возмущало. Они считали, что не патриотично пи-

171

сать подобные стихи в разгар сражений за родину. Согласны вы с ними? – обращается учитель к ученикам. Выслушав их мнения, «предоставим слово» известному поэту-дальневосточнику Олегу Маслову: «И невдомёк им было <критикам>, что всё это и есть самое дорогое, что защищается нашими солдатами сейчас на полях сражений. Что более патриотичных стихотворений, чем “На краю России” и “Приамурье”, трудно представить». Итак, патриотизм стихотворений, написанных во время войны, о которых мы сегодня будем говорить, заключается в том, что поэт, раскрывая образ родной земли, обращается к её истории. Он раскрывает чувство привязанности к земле родной без ложного пафоса. Стихи очень задушевны, лиричны. Как же поэт добивается этой задушевности? В стихотворении «На краю России» поэт использует свой излюбленный приём – обращение к России как живому существу, как к товарищу, другу. Проследите, как на протяжении всего стихотворения звучат эти обращения. Ученики находят: «Ты пугал меня, край лесной...»; «Ты и здесь обжилась, Россия, / С неподкупной своей судьбой!..»; «С Ерофеем – крестьянским сыном – / Ты из Вологды шла сюда...»; «Не забудь их, моя Россия, / Добрым именем помянуть...»; «Ты и здесь мне мила, Россия, – / Край суровый мой, край родной!» Отмечаем, что доверительные интонации, задушевность появляются благодаря найденному приёму. Постепенно нарастает воодушевление поэта, который обозревает просторы России «от Москвы до конца земли» в поисках той минуты, когда он с удовлетворением сможет воскликнуть: «Всё здесь русское, всё здесь наше»! Так поэт предал ощущение единства дальневосточного «края сурового... края родного» со всей страной. Итак, «Землеходцы пришли босые, / Топором прорубая путь». (Чтобы вызвать эмоциональное отношение к этим строкам, демонстрируем картины освоения Дальнего Востока, но очень экономно, эскизно, чтобы история не заслонила самого стихотворения, силы его звучания.)

172

Кстати, а кого из землеходцев или, как чаще их называют, первопроходцев вы знаете? – обращается учитель к ученикам. (Перед глазами ребят возникают по очереди портреты Хабарова, Пояркова, Невельского, Муравьёва). Но среди первопроходцев следует назвать ещё одно имя – Пётр Степанович Комаров, о стихотворениях которого мы уже начали говорить. (Появляется изображение на слайде). По крайней мере, так считает Олег Маслов: «...он в поэзии сделал то, что на деле совершили Хабаров, Поярков, Москвитин, Дежнёв, Невельской, Муравьёв, и вместе с ними вошёл в историю Дальнего Востока как первопроходец... Комаров – первый из дальневосточных поэтов, кто воспел Дальний Восток как неотъемлемую часть России». П.С. Комаров по праву считается певцом Дальнего Востока, открывшим русскому читателю просторы Хабаровского края и Приморья, Камчатки и Сахалина. Значительная часть творчества связана у поэта с Амурской областью, потому что детство его прошло в селе Поповка Мазановского района (с 1918 по 1926 год), затем были два года жизни в Свободном, а в 1928 он стал студентом Амурского сельскохозяйственного техникума в Благовещенске, откуда уехал в 1929 году в Хабаровск. Но на протяжении всей жизни поэт неоднократно бывал в Амурской области, и этими поездками в места своего детства навеяны многие его произведения. В годы Великой Отечественной войны поэт сразу же откликнулся на беду народную. В стихотворении «Родина» он находит зримый образ: «Колея на запад пролегла» «длинными солдатскими ремнями». Развивая удачно найденный образ, в чеканных строках метафорически изображает «Родину любимую» свою «воином», она «предстала перед нами» «Вся перепоясанная строго / Поясами фронтовых дорог». Одна из тем стихотворений 1941 года – судьба городов, которым грозит враг, в первую очередь, Москвы, Ленинграда. Эти столичные города отделены от наших, дальневосточных, тысячами километров. Можно быть спокойным за себя, за своих

173

близких, за родной дом. Испытывает ли такое спокойствие поэт? На фоне музыки к песне «Дорогие мои москвичи» звучит стихотворение «Московскому другу» (1941). Отмечаем, что поэт не ощущает спокойствия, потому что «...есть расстоянье прямое / От нас до Кремлёвской стены». Как же передано в стихотворении чувство сопричастности с тем, что происходит сейчас в Москве? Наверняка ученики найдут и выразительно прочитают следующие строки: «С высоких отрогов Приморья / Мне древние башни видны. / Иду я по сопкам горбатым, / И кажется: дым фронтовой, / Проплыв над вечерним Арбатом, / Повис над моей головой». Видим, как просто, задушевно говорит поэт о близости русских людей всей страны, и это как раз находит отклик в душе читателя. В начале войны П.С. Комаров пытается попасть в редакцию фронтовой газеты, но получает отказ: «Кому-то нужно работать в тылу». И поэт, по его собственным словам, «работал... в эти годы много и напряжённо». Он удивлялся: «Откуда только брались силы... Писалась ли стихотворная листовка на фронт, сатирический текст к плакату или весёлая частушка по заказу махорочной фабрики, всё это делалось у меня и моих товарищей с таким увлечением, какого мы не знали раньше». Не забывает Пётр Степанович и о лирике. В 1943 году он совершил поездку в Амурскую область и создал цикл стихотворений, в котором показал, какое участие приняли дальневосточники в войне. На данном этапе уместно поработать с эпиграфом к уроку: «Здесь покоем веяло когда-то, / И сейчас не слышится пальбы, / Но идут, как старые солдаты, / На восток дорожные столбы». Учитель проводит небольшую беседу: Что защищали воины на той страшной войне? А может быть война связана с цветами? Что это за цветок – саранка? Как к нему относитесь? А как он может быть связан с войной? А вот какую связь увидел Пётр Комаров, написав в 1943 году «Сибирскую легенду». Чтение стихотворения.

174

Сарана – излюбленный цветок Комарова – своеобразная эмблема приамурской природы, не только пейзажная, но и историческая. Выявляя первоначальное впечатление, приходим к выводу: рассказав о происхождении нашего дальневосточного цветка – саранки (сараны), поэт устанавливает связь прошлого с настоящим. На сколько частей можно разделить стихотворение? Предлагаем составить цитатный план. 1. «Каждый год расцветает весной непонятный цветок сарана». 2. «Цветок сараны из казацкого сердца пророс». 3. «Кто хоть раз прикасался к цветку – / Ни ружья, ни меча из руки / На своём не уронит веку». 4. «Сибиряк сохранил и сберёг / Нашу славу...». Итак, в стихотворении тема связи прошлого с настоящим развивается. Это происходит потому, что каждая тематическая часть расширяет наши представления о дальневосточном цветке. Анализ первой части. Стихотворение начинается с изображения «непонятного цветка – сараны». Какие тропы использованы при его описании? Вскройте смысл метафоры. Конкретно точно описано место его появления каждой весной: «Среди трав, на опушке лесной, / У тропинки, что еле видна». Метафора, предающая впечатление от увиденного цветка: «Он горит среди ясного дня», – может показаться стёртой. Тем более, что в данном стихотворении развивается образ пылающих цветов, которые, казалось бы, поэт уже использовал в стихотворении 1939 года «Дальний берег». Чтение фрагмента стихотворения. Лилии соперница лесная, / Расцветает снова сарана... ...Я опять пришёл к твоим долинам, / Где кострами вспыхнули цветы. ...Сарану весеннюю срывая, / Я пройду по берегу реки. ...Дальний берег! По твоим откосам, / По пескам у дымной куреи / Бегал я босым, простоволосым / В годы пионерские мои.

175

...Как давно и как совсем недавно / С галстуками цвета сараны / Мы расстались... Сопоставление. Что изменилось в описании цветка в «Сибирской легенде»? Чем объясните эти изменения? В довоенном стихотворении цветы сравнивались с кострами, которые вспыхнули в долинах. И это было связано, видимо, с воспоминаниями поэта, как бегал он «...босым, простоволосым / В годы пионерские», когда, конечно, немало времени проводилось у пионерских костров. Эти представления о пионерском детстве углубляются, потому что у поэта цветы ассоциируются «с галстуками цвета сараны». Какое сравнение использует поэт, чтобы нарисовать образ сараны в «Сибирской легенде»? Что встаёт в воображении, когда вы вдумываетесь в это сравнение? Интересен в стихотворении синтетический образ «жаркая вспышка огня». Какие ассоциации возникают у вас? Найти аллитерации и ассонанс. Что слышите? Что ощущаете? Благодаря аллитерации на шипящие [ж], [ш] и ассонансу на [а], образ воспринимается как осязательный и слуховой. В воображении явно встаёт зрительная картина бьющего огневого орудия. Стихотворение «Сибирская легенда», созданное в 1943 году, рождает представления о боях, поэтому цветок сараны горит как «жаркая вспышка огня», и одновременно возникает мотив разлуки, рождённый образом «чьей-то косынки в лесу». Как видим, один и тот же цветок по-разному воспринимается поэтом, но ассоциации связаны с важнейшими событиями, происходящими в его жизни. В 1943 году это Великая Отечественная война. С какой интонацией следует прочитать вторую часть? Здесь излагается сама легенда, повествующая о том, что «...цветок сараны / Из казацкого сердца пророс». Меняется пафос стихотворения. Торжественно звучат строки о неизвестном казаке: «С Ерофеем Хабаровым здесь / Проносил он царям во-

176

преки, / Нашу русскую славу и честь / К дальним плёсам великой реки». После обсуждения интонаций, эта часть читается одним-двумя учениками. Третья часть стихотворения показывает, что «Сибиряк сохранил и сберёг / Нашу славу, как стяг полковой». Освоение этой части идёт с помощью иллюстраций, которые помогают выяснить, какие битвы названы в стихотворении. На чём сосредоточил своё внимание поэт? В этой части стихотворения усиливается движение чувств – в душе читателя эмоционально нарастает патриотическая волна. Поэт привёл читателя от незаметной тропинки к просторам сражающейся родины. И образ воина-сибиряка возникает «У старинных можайских дорог / И в окопах сырых под Москвой», и «...у Волги узнаешь о нём, / У курганов степных на Дону». Очевидно, что потомок неизвестного казака проведён поэтом через сражения, в которых решалась судьба русского народа, его независимость. В стихотворении подкупает умение поэта от большого, масштабного изображения перейти к «малой» бытовой реалии. Когда-то Михаил Кульчицкий открыл для себя и для своих читателей, что «Война ж совсем не фейерверк, / а просто трудная работа». Можно ли сказать, что это чувство владеет и Петром Комаровым? Конечно, потому что поэт заметил и «окопы сырые» под Москвой, и то, как казак-сибиряк «лежал на кровавом снегу», как «...в суглинке стоял по плечо / Но не дал опоганить врагу / Той земли, что любил горячо». Вот этот мгновенный переход от бытовой детали к масштабному изображению, потом возвращение к другой бытовой детали лишает стихотворение монотонности, постоянно обогащает чувства читателя. Чтобы подчеркнуть эту особенность поэтического мышления Комарова, можно предложить творческое задание. Вот бой окончен. С помощью воображаемых кинокадров нарисуйте картину «После боя». Как же наш воображаемый

177

кинофрагмент будет выглядеть? Какие чувства он нам поможет передать? Картина, которая встаёт в воображении учеников, может дополниться зрительными кадрами, созданными в мультимедийной презентации. Мы видим бойцов в «...землянке ночной, / Где мигает фонарь на стене», а потом меняется освещение. Мы переносимся в сибирскую сторону, видим дома, людей, затем картина опять меняется, появляется поле саранок, потом возвращаемся в землянку. Предлагается поразмышлять, какими сейчас, после мысленного возвращения в родные места, стали лица бойцов? Показывается изображение бойцов, на лицах которых видна и печаль, и суровая решимость, необходимая для нелёгких боёв. Выясняем, как же прочитать последнюю часть стихотворения? Важно, чтобы ученики ощутили необходимость перехода от элегических интонаций, связанных с воспоминаниями, к патетическим, выражающим желание идти в бой и защищать свою землю, и своих родных, и сибирский цветок сарану. Стихотворение начиналось с подробного изображения цветка, при этом эмоция была хотя и светлой, но сдержанной, а закончилось открытым потоком чувств, которые нарастали по ходу стихотворения. Обобщающая беседа. Что же важно было донести до читателя поэту в 1943 году? Зачем Комаров написал это стихотворение? Ученикам показывается слайд, на котором изображена красная саранка. Из центра появляется фотография солдата, которая оказывается оттенена лепестками цветка. Учитель просит объяснить это изображение. Надеемся, что дети скажут о допустимости такого изображения, потому что он ассоциативно связан со строками: «...цветок пламенеющий тот / ...в Сибири в любую весну, / Из казацкого сердца цветёт». Образное изображение позволит сделать вывод о символичности сараны и завершить анализ стихотворения.

178

СОДЕРЖАНИЕ А.В. Урманов ИСТОКИ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ ПРИАМУРЬЯ…….

3

С.П. Оробий ВОЗМОЖЕН ЛИ «АМУРСКИЙ ТЕКСТ» РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ? …………………………………………….

15

А.В. Урманов ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ГЕРАСИМА ШПИЛЁВА...………

21

К.А. Крыжанская МИСТИКА, ХИРОМАНТИЯ И СУЕВЕРИЯ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ БЛАГОВЕЩЕНЦЕВ 10-Х ГОДОВ XX ВЕКА (По материалам периодической печати тех лет)……………………………………………….. 42 С.И. Красовская О ПАРТИЗАНСКОМ ПОЭТЕ ГЕОРГИИ ОТРЕПЬЕВЕ, ТРАНСВААЛЕ И ПРЕВРАТНОСТЯХ ИСТОРИИ И ЛИТЕРАТУРЫ ……........................................................... 55 И.А. Дябкин ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ МИФОЛОГЕМЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ: ГЕРОИ И ОБРАЗЫ……..…...

66

О.И. Щербакова ПРОИЗВЕДЕНИЯ НА АМУРСКУЮ ТЕМУ В ТВОРЧЕСТВЕ ПЕТРА КОМАРОВА……………………………..…. 76 В.В. Гуськов ЗАГАДКИ ОВЕЧКИНА, ИЛИ О ТРУДНОСТЯХ ИССЛЕДОВАНИЯ РЕГИОНАЛЬНЫХ АВТОРОВ: Отчёт с постановкой проблемы………………………….….

82

И.С. Назарова ОБРАЗ ЛАДОНЕЙ В ЛИРИКЕ ИГОРЯ ЕРЁМИНА……… 87 А.А. Забияко ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ ВЛАДИСЛАВА ЛЕЦИКА: HOMO LEGENS – HOMO LUDENS.……………………… 97

179

Т.Г. Кондрашечкина ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ И ПРЕДМЕТНЫЙ МИР РАССКАЗА В. ЛЕЦИКА «КОСТЮМЫ»……………………………………………….

119

И.С. Назарова ИНТОНАЦИОННО-РИТМИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ ПОЭЗИИ В. ГУЗИЯ………………………………………… 128 Т.В. Назарова «ВЕЩЕГО СВЕТА ЗЕРНО…»: Метафоры в поэтическом тексте Л.А. Завальнюка...…………………………………… 138 Н.В. Нестеренко БЕРЕГИ ЧЕСТЬ СМОЛОДУ… (Тема Великой Отечественной войны в творчестве В.А. Яганова)..……….

142

Н.И. Назаренко ПОЭТИКА ПОВЕСТИ Г. ФЕДОСЕЕВА «ПОСЛЕДНИЙ КОСТЁР»…………………………..………………………… 148 С.С. Макарова ПОЭТ И ВРЕМЯ: Творчество Константина Корсака …….

156

Л.А. Замогильная ПРЕБЫВАНИЕ ИЗВЕСТНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ В АМУРСКОЙ ОБЛАСТИ (А. Фадеев, В. Кин, Г. Федосеев)…………………………… 160 О.И. Щербакова ИЗУЧЕНИЕ ТЕМЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ, ОТРАЖЁННОЙ В СТИХОТВОРЕНИЯХ П.С. КОМАРОВА, НА УРОКАХ ЛИТЕРАТУРЫ...……… 171

180

Научное издание

ЛОСЕВСКИЕ ЧТЕНИЯ – 2010 Материалы региональной научно-практической конференции Под редакцией Александра Васильевича Урманова П л а н у н и в е р с и т е т а 2010 г.

Компьютерная вёрстка: А.В. Урманов

Лицензия ЛР № 040326 от 19 декабря 1997 г. _______________________________________________________ Формат бумаги 60х84 1/16 Подписано к печати уч.-изд. л. Бумага тип. № 1 Заказ № Тираж 50 экз. Издательство Благовещенского государственного педагогического университета Типография БГПУ 675000, Амурская обл., г. Благовещенск, ул. Ленина, 104

181