Новистика. вопр. тео

Л.Р. ХУТ

НОВИСТИКА: ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

Москва 2003

УДК 930 (075.8) ББК 63.3 (0)5 Х 98 Печатается по решению редакционно-издательского совета Московского педагогического университета Научный редактор – кандидат исторических наук, профессор С.П. Маркова Рецензенты: доктор исторических наук, профессор, заслуженный деятель науки Российской Федерации, Кубани и Чечено-Ингушской АССР В.Б. Виноградов; доктор исторических наук, профессор Е.Г. Блосфельд Хут Л.Р. Новистика: вопросы теории. – М.: Изд-во Московского педагогического университета, 2003. – 328 с. В монографии рассматривается широкий круг теоретических проблем новистики – направления научных исследований, предметом которого является история нового времени, т.е. мировая история в течение последних шести веков. Анализируется место новистики в контексте методологических исканий современной отечественной историографии, формационный и цивилизационный подходы к ее изучению, периодизация новой истории, феномен социальной революции, проблема «героя» и «толпы» в историческом контексте нового времени, возможности диалога новистики с ретроальтернативистикой и альтернативистикой. Для студентов, преподавателей и всех интересующихся проблемами нововременной эволюции человечества. ISBN 5-7017-04260-2

© Л.Хут, 2003. 2

СОДЕРЖАНИЕ

Вместо предисловия

5

Новистика и методологические искания современной отечественной историографии 8 Формационный и цивилизационный подходы к изучению новистики

54

Проблема периодизации новой истории

82

Феномен социальной революции в историческом контексте нового времени

134

К вопросу о роли личности в истории: «герой» и «толпа» в эпоху нового времени

174

Диалог новистики и ретроальтернативистики: история нового времени в сослагательном наклонении 222 Диалог новистики и альтернативистики: от изучения прошлого к познанию будущего 255 Вместо заключения

266

Примечания

268

3

Вместо предисловия Пафос этой работы – не в провозглашении истин, а в вопрошании. А.Я. Гуревич …Настоящая книга не является ни победоносным манифестом, ни блестящим очерком: это скромное размышление, которое желало бы быть полезным, что само по себе уже есть амбиция, в масштабности которой я отдаю себе отчет. А. Про

Кажется, желание «осчастливить» мир собственным «бессмертным» трудом стало нормой сегодняшнего дня. Возможно, автор настоящего исследования также не избежал этого модного поветрия. В свое оправдание хотелось бы сказать тебе, уважаемый читатель, что эта книга рождалась долго и трудно, что так или иначе она вобрала в себя размышления вузовского преподавателя по теоретическим проблемам новой истории, осмыслению и преподаванию которой он посвятил почти два десятилетия своей жизни. Два обстоятельства неизменно вдохновляли автора на этом многотрудном пути. Во-первых, общение со студенческой аудиторией, которое всегда и при всех обстоятельствах является мощнейшим стимулом для самосовершенствования преподавательского мастерства, поиска путей и способов наиболее доступного донесения основ преподаваемой науки до благодарных слушателей, которыми являются студенты. Ввести их в круг актуальных теоретических проблем, пробудить интерес и вкус к научным построениям, вместе идти по дороге познания, где «талантливая ошибка» предпочтительна «бескрылой правоте», где дающий и берущий часто меня4

ются местами, черпая друг у друга и вдохновение, и новые силы – что может быть большим оправданием смысла преподавательского труда? Во-вторых, автор неизменно отдавал себе отчет в том, что «анализ путей постижения истины занимает важное место в любой научной дисциплине, и чем более зрелой она является, тем более значительное место в ней занимает эпистемологическая и методологическая проблематика»1. Знание предметное и знание о путях получения этого знания – вещи взаимосвязанные и взаимозависимые. Любой историк - специалист, достигнув определенной ступени в своем «ремесле», неизбежно выходит на теоретические проблемы изучаемой науки. Интерес к собственно исторической теории в отечественной историографии, несмотря на различные сопутствующие обстоятельства, всегда присутствовал. Достаточно вспомнить пусть и недолгую, но чрезвычайно плодотворную деятельность сектора методологии истории, возникшего в период «оттепели» в рамках Института истории АН СССР и сыгравшего роль катализатора ряда новых историко-научных направлений2. Из современной научной хроники отметим факт образования Центра теоретических проблем исторической науки при историческом факультете Московского госуниверситета им. М.В. Ломоносова с постоянно действующим семинаром и собственным информационно-аналитическим бюллетенем «Теоретические проблемы исторических исследований»3. Не претендуя на место «у пьедестала», искренно хотелось бы внести свой посильный вклад в столь благородное дело. И последнее. Разум и сердце в одинаковой степени участвовали в создании данного труда. Автор (он отдает себе в этом отчет) не избежал собственных научных предпочтений как в выборе разрабатываемых теоретических проблем, так и фактического материала, ставшего фоном для этих разработок. 5

*** Пользуясь случаем, хочу выразить свою искреннюю признательность и благодарность за помощь в подготовке монографии к печати ее научному редактору С.П. Марковой, уважаемым рецензентам – В.Б. Виноградову и Е.Г. Блосфельд, чье внимательное и заинтересованное прочтение рукописи и благожелательная критика помогли автору уточнить ряд позиций исследования, Б.Н. Комиссарову, знакомство и общение с которым в 1997 и 1999 гг. во многом способствовало появлению данного труда, Т.П. Хлыниной и Е.Ф. Кринко, любезно предоставившим мне в распоряжение фонды своей домашней библиотеки, Т.Ф. Сергеевой и возглавляемому ею коллективу, взявшим на себя труд издать эту книгу. Отдельное спасибо ректорату Адыгейского госуниверситета в лице Р.Д. Хунагова и А.В. Шахановой за создание условий для плодотворной творческой деятельности, подготовки и издания данной монографии.

6

НОВИСТИКА И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ …История – предмет полезный и занимательный. Она не объясняет мир с помощью готовой теории, а дает исследователю материал, из которого он может построить мир сам… Историки… антагонисты обществоведов, они говорят, чего делать нельзя, и не говорят, что делать. Их функции не столь блистательны, как у прорицателей. Они всего лишь придворные шуты. Придворный шут культивирует независимость и юмор. Эти качества не совсем бесполезны. И к тому же они позволяют не воспринимать себя слишком всерьез. Т. Зелдин Черпая из других дисциплин, что совершенно правомерно, мы должны занять очень гибкую и благоразумную позицию: поощрять готовность использовать любые данные, применять любой метод, любую модель и прикладывать ухо к земле, чтобы еще издалека услышать приближение чегото нового из смежной дисциплины. Л. Стоун …Быть историком на рубеже этих двух веков и даже тысячелетий становится непомерно сложной задачей... А. Я. Гуревич

7

Ни для кого не секрет, что современная отечественная историография переживает процесс смены методологических ориентиров. И хотя сейчас на смену тотальному отрицанию наработок историографии советского периода приходит стремление к спокойному, не кликушескому осмыслению назревших теоретических проблем, до спасительного берега еще далеко. «Поверхностно и подчас превратно понятая свобода мысли оборачивается безответственным легкомыслием»1. В бурном водовороте научных страстей оказалась и новистика – «фундаментальная историческая дисциплина, предмет которой история нового времени, т.е. мировая история в течение последних шести веков»2. Новая история занимает особое место во всемирно-историческом процессе. Достаточно сказать, что в ее рамках совершился грандиозный переход от традиционного (аграрного) к современному (индустриальному) обществу, основанному на рыночной экономике, развитых институтах демократии, светской идеологии. Эта эпоха - «эпоха гегемонии Европы»3- отличается от предшествовавшей большей плотностью событий, масштабом и интенсивностью общественных процессов, глубиной перемен, которые происходили в жизни народов и были связаны с возникновением новой, буржуазной цивилизации. Этот период интересен и близок нам прежде всего тем, что история в смысле прямой, всеобщей связи действительно стала всемирной, так как именно в эпоху капитализма развитие торговли «влечет за собой рост всех видов коммуникации и информации, обмен товарами порождает тот или иной обмен людьми»4. Именно в этот период «в основном…был построен «общий дом» человечества с глобальным разделением труда, с общим информационным, технологическим, финансовым пространством, элементами единой ментальности и многими другими характерными чертами»5. В то же время именно тогда были заложены основы большинства современных проблем человечества. 8

Новые подходы в изучении новистики, которые еще только нарабатываются отечественной историографией, призваны ответить на многие вопросы, поставленные современной историографической ситуацией: предметное поле новистики предполагает прежде всего изучение объективных результатов субъективной человеческой деятельности или сам процесс жизнедеятельности индивидов? что есть критерий прогресса - уровень развития производительных сил, уровень раскрепощения личности или то и другое одновременно? что важнее - пиковые точки истории или повседневие человеческой жизни? почему социальная революция как феномен мировой истории появляется именно в эпоху нового времени? и т.д. С 1995 г. в Санкт-Петербургском госуниверситете (СПбГУ) проводятся Петербургские Кареевские чтения по новистике. Чтения, носящие имя выдающегося российского историка, профессора Санкт-Петербургского университета Н.И. Кареева (1850-1931), были инициированы кафедрой истории нового времени исторического факультета СПбГУ во главе с зав. кафедрой, проф. Б.Н. Комиссаровым. Первые Чтения состоялись в 1995 г. (в них участвовало 56 ученых из 11 городов России)6, вторые – в 1997 г. (118 участников из 18 городов России)7, третьи – в декабре 1999 г. (заявки на участие в них подали 183 представителя 14 направлений научного знания из 32 городов России и ближнего зарубежья)8. «Особенность Петербургских Кареевских чтений по новистике состоит в том, что мировая историческая эволюция в новое время, т.е. в последние шесть веков, рассматривается как единый процесс. Она определяется также тем, что используется, так сказать, единое историческое время, а не множество континентальных, региональных и национальных времен. Такой подход к познанию прошлого можно назвать историческим глобализмом. Это, однако, не предусматривает отказа от внимательного исследования конкретных цивили9

заций, но предполагает изучение их не изолированно, а во взаимосвязи, так, как это и было в нововременной действительности, когда человечество все же построило общий дом Землю»9. Характерной чертой третьих Чтений стал их подчеркнуто междисциплинарный характер. «Новистика – область междисциплинарных исследований эволюции глобальных процессов в новое время» – так назывался вызвавший оживленную дискуссию доклад, сделанный Б.Н. Комиссаровым на пленарном заседании в день открытия Чтений. Справедливо указывая, что переход к междисциплинарным исследованиям – это потребность времени, что современным научным трудам не хватает историчности и комплексности, автор настаивал на том, что новистика – не только историческая дисциплина. Акцент на междисциплинарном характере «новистических штудий» присущ и другим работам Б.Н. Комиссарова последних лет10. Не возражая в принципе против такой постановки вопроса, хотелось бы все же подчеркнуть, что ядром новистики и на уровне междисциплинарности остается история нового времени, что она играет роль конституирующего элемента системы в целом, а значит – бессмысленно искусственно отрывать их друг от друга, а тем более – рассматривать как альтернативные. В то же время следует признать, что понятия «история нового времени» и «новистика» не являются синонимами. Имея в качестве предмета исследования одно и то же пространственное и временное поле, история нового времени и новистика решают разные задачи: первая – удовлетворяет «музейный» интерес к истории, вторая – через изучение прошлого помогает постичь современность и приоткрыть дверь в будущее. Очевидно, что поиск новых подходов в рамках новистики не должен вестись в отрыве от общего процесса методологических исканий современной отечественной историографии. 10

Эти процессы взаимосвязанные и взаимообусловленные, так как выход российской исторической науки на новые рубежи невозможен без переосмысления как блоков конкретной истории, так и теоретических интерпретаций всемирноисторического процесса. В этой связи целесообразным представляется обращение к анализу методологических тенденций современной отечественной историографии. Процесс накопления человечеством исторических знаний, то есть знаний о своем прошлом, на всех его этапах представлял собой сложное переплетение объективного и субъективного начал. Сам образ исторической науки в восприятии разных поколений рода «homo sapiens» существенно менялся. Стары как мир споры о том, что есть история – наука с собственным понятийным аппаратом, категориями и законами или же это художественное творчество, искусство (например, искусство толкования текстов). Случайно ли древние греки – один из самых просвещенных народов мира – считали, что муза – покровительница истории Клио – родная сестра Талии, Мельпомены, Каллиопы (соответственно муз комедии, трагедии и эпоса)? В эпоху нового времени (конец XV-XIX вв.) история конституируется как тип научного знания и, последовательно пройдя процесс смены методологических ориентиров (гуманизм, просвещение, романтизм, позитивизм, марксизм), на рубеже ХIХ-ХХ вв., с появлением парадигм неокантианства и «философии жизни», вновь возвращается к извечному спору о природе исторического познания, которому, кажется, не может быть конца. Сегодня, на рубеже XX-XXI вв., отечественная историография в плену все тех же «вечных вопросов»: наука ли история? в чем смысл истории и ее цель? в чем суть ремесла историка? Однако «вопрос о том, как писать историю, волнует не только российских исследователей. Им озабочены больше, чем когда бы то ни было, специалисты самых разных стран. 11

Принятые способы историописания сегодня все чаще вызывают критику. Им противопоставляются новые парадигмы в свою очередь порождающие споры»11. По остроумному замечанию М. Левича, одного из постоянных авторов ведущего американского журнала по теоретическим проблемам истории «History and Theory», «история превратилась в футбольный мяч, которому каждая из конкурирующих философских школ надеется придать форму, соответствующую собственной модели объяснения»12. Немало сторонников находят сегодня идеи известных западных историков (Дж. М. Тревельяна и др.) о двойственной природе истории как науки и одновременно искусства. «В этом есть что-то от снобизма, когда историю называют наукой»13, – это замечание, оброненное А.Дж. Тойнби – крупнейшим «цивилизационщиком» XX столетия, заставляет о многом задуматься. «История постоянно разрывается между наукой и искусством»14, «история – это не наука, это всего лишь познавательный прием»15 – подобного рода эмоциональными восклицаниями буквально изобилуют и современные исследования по теоретико-методологическим проблемам истории. В этих условиях все чаще и увереннее стала звучать тема кризиса исторической науки. На протяжении 90-х гг. XX в. она практически не покидала страницы российской научной печати16. Причем само содержание понятия «кризис» существенно варьировалось. В одних случаях имелся в виду «кризис роста», в других – глобальный кризис истории как науки. Была и третья позиция, которая сводила сущность кризиса к простой «смене масок» – замене «плюсов» на «минусы» – и наоборот – в оценке прошлого. Увы, именно эта мимикрия определяла образ истории в восприятии россиян на рубеже 80-90-х гг. прошлого столетия, когда «история стала болевой точкой общественного сознания»17. 12

«...В облаках дыма и пыли, поднявшихся над распадающимся общественным зданием, встают фантастические фигуры «спасителей» России и погубивших ее «злодеев», проплывают миражи «утраченных достижений» и «несбывшихся возможностей», мечутся в ожесточенной схватке «проклятая ментальностъ» и «роковая случайность»18, – образно писал о ситуации, сложившейся тогда в отечественной историографии, один известный российский историк. «За это время, – как бы продолжал его мысль другой не менее известный ученый, - наука выглядела растерянной, лишенной прежней и не создавшей новых концепций, с углублявшейся дифференциацией, с нахрапистой амбицией новых запевал... с недоразбитым прошлым догматизмом и вышедшей на авансцену конъюнктурной некомпетентностью»19. Думается, что сама постановка проблемы кризиса исторического знания в постсоветской России могла выглядеть корректно с научной точки зрения только в том случае, если она сопрягалась с вопросом о причинах, его породивших. Сегодня для любого отечественного историка-профессионала очевидно, что глубина и масштабы этого кризиса были обусловлены наложением факторов двух, по крайней мере, порядков. С одной стороны, это факторы, связанные с постоянным процессом саморазвития науки (и в этом смысле не только российская, но и мировая историческая наука переживали период кризиса)20, с другой – это факторы социального порядка. Именно вторая группа факторов доминировала на начальном этапе кризиса российской исторической науки, которая стала «обобщающим отражением цивилизационных перемен в обществе»21. Ведь, как справедливо напоминал тогда А.Я. Гуревич, «историк – дитя своего времени, и его труд не может не нести на себе отпечаток эпохи. Видение прошлого, как недавнего, так и самого отдаленного, в конечном итоге определяется исторической ситуацией, в которой историк творит»22. 13

К сожалению, наиболее легким способом преодоления кризиса профессиональной идентификации стала простая смена знаков в оценке прошлого. По этому пути пошли многие, в том числе и считавшие себя профессионалами. «Труднее было подняться над политическими пристрастиями и почувствовать многомерность истории...»23. Но этот период стал для отечественной историографии не только временем «голых королей», «звездными часами дилетантизма». Как «глоток свежего воздуха» была воспринята многочисленная переводная литература – работы классиков мировой историографии, прежде всего по проблемам методологии истории24. Они открывали будоражащую воображение панораму развития мировой исторической науки, но одновременно создавали угрозу «химической передозировки» организма отечественной науки, способной вызвать эффект привыкания к заимствованиям из чужого опыта. К счастью, этого не произошло. Параллельно с процессом ликвидации «железного занавеса» в области научноисторического знания, осознанием важности методологии в развитии исторических исследований и того факта, что в нашей стране «теория с середины 20-х годов не разрабатывалась, а то, что было создано в виде догм и стереотипов, прочно вошло в сознание нескольких поколений историков»25, в российской историографии стали появляться публикации, авторы которых пытались дать ответы на ключевые вопросы историописания с учетом опыта, накопленного мировой исторической наукой26. Кроме того, колоссальную, на наш взгляд, роль в процессе преодоления методологического вакуума в отечественной историографии сыграли такие периодические и продолжающиеся научные издания, как «Одиссей. Человек в истории» (гл. ред. – А.Я. Гуревич)27, «THESIS. Теория и история экономических и социальных институтов и систем» (гл. ред. – А.В. Полетаев)28, «Казус: индивидуальное и уникальное в ис14

тории» (ред. – Ю.Л. Бессмертный и М.А. Бойцов), «Социальная история» (отв. ред. – К.М. Андерсон, Л.И. Бородкин), «Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории» (отв. ред. – Л.П. Репина). Они не только вводили отечественного читателя в круг методологических дискуссий, определяющих облик современной науки, но и предлагали свое видение стоящих перед нею задач. Теоретико-методологические проблемы современного научно-исторического знания заняли достойное место на страницах журнала «Новая и новейшая история»29. Все это являлось очевидным свидетельством наметившегося выхода отечественной исторической науки из кризиса, явным признаком ее выздоровления. «Больной» не ожидал безучастно своей участи, а активно боролся, мобилизуя внутренние резервы. И уже совершенно адекватно ситуации на исходе XX столетия звучала мысль о том, что «кризис представляет собой нормальное состояние науки, ибо там, где все ясно и вполне устоялось, наступает застой. Ведь история как отрасль знания – это спор без конца»30. В развитии современной отечественной историографии исследователи выделяют две основных тенденции. Во-первых, это закрытие «белых пятен» на основе появившегося доступа к ранее недоступным архивным документам, разработка непопулярных или ранее запрещенных тем, при том, что методологической базой данных исследований является позитивизм. Перспективы качественного роста этой тенденции, в отличие от количественного, оцениваются как «сомнительные», так как «обращение к позитивизму означает шаг назад даже по сравнению с марксизмом, поскольку теории социально-экономического детерминизма совершеннее, чем принципы описания фактов, изложенные позитивистами...». Во-вторых, это «обращение к новейшим исследовательским методикам»31. Последнее связано с нарастающей интернационализацией исторической науки, которая идет в первую 15

очередь за счет теоретико-методологической сферы, побуждая специалистов разных стран сосредоточиться на решении сходных теоретических и методологических проблем, что делает в высшей степени актуальным для каждого профессионала осмысление мирового методологического опыта32. Что же касается исторических судеб позитивизма в отечественной гуманитаристике, то здесь, на наш взгляд, следует согласиться с размышлениями А.Л. Юрганова на эту тему. «Своеобразным ответом на идеологическое давление со стороны тоталитарной власти, – пишет известный представитель современной медиевистической русистики, – явилась в отечественной науке методология позитивизма, ставшая спасительным средством от уничтожения свободной научной мысли. Она не могла не быть позитивистской в силу того, что необходимо было отвечать на тезисы от идеологии фактами от источника. Сферы разделились: теоретические постулаты стали отторгаться сами по себе как ничем не доказанные, зато особую ценность приобрели факты, понимаемые как то, что было «на самом деле»... Условие существования доминирующего позитивизма – наличие прессинга. Когда же его нет, эта парадигма перестает удовлетворять возросшие интересы гуманитарного сообщества. Кризис общественный и кризис научный во многом совпали по времени. Позитивизм перестал быть самодостаточным в процессе познания, а «политическая история» – единственным способом понять «прошлое»33. Актуальная проблема методологических исканий современной отечественной историографии – проблема отношения к наследию классиков марксизма-ленинизма, материалистическому пониманию истории, к историческому материализму. «Для наследников советской науки, – пишет В.И. Овсянников, – их движение вперед невозможно без разрешения «проклятых вопросов современности», т.е. без рассмотрения «исторических судеб» учения марксизмаленинизма»34. Между тем «его отнюдь не академическая кри16

тика и просто огульное отрицание стали своеобразной модой и среди части историков»35. Сложившая ситуация во многом объясняется тем, что в годы советской власти между отношением к марксизму как научной теории, с одной стороны, и официальной идеологии – с другой, различия не делалось. Так же, но с точностью зеркального отражения, действовала политическая элита постперестроечной России: к тому и другому проявлялось нескрываемо негативное отношение. «И расправляться с историческим материализмом стали теми же способами, какими его раньше защищали»36. Началась, как едко заметил один из самых вдумчивых российских историков XX в. М.Я. Гефтер, «эпидемия исторической невменяемости»37. Таким образом, стал создаваться очередной стереотип сознания, далекий от научного подхода к проблеме, когда «ситуация провоцирует… тот вариант отношения к теории, который формируется по известной формуле: худшие демоны – падшие ангелы»38. В связи с чрезвычайной остротой, какую в отечественной историографии приобрел вопрос об отношении к марксизму, на «круглом столе» журнала «Вопросы истории», посвященном актуальным проблемам теории истории (12 января 1994 г.), В.П. Данилов предложил «…обратиться к опыту западной науки, в истории которой не было ни насаждения марксизма как единственно правильного понимания общества, ни его «обвального» искоренения»39. В свою очередь Вс. Вильчек в книге «Прощание с Марксом (Алгоритмы истории)» задался целью выяснить, где таится роковая ошибка марксовой теории, изначально отвергнув упрощенный взгляд на нее, как только на заблуждение. «Такой поразительной слепотой, таким пренебрежением к здравому смыслу, – писал он, – могут обладать только гении, похитившие у богов огонь, но им же и ослепленные; столь абсурдными могут быть только концепции, в своей основе научные»40. 17

Именно благодаря таким книгам российская постперестроечная историография постепенно привыкала к мысли о том, что «нелепо было бы отлучать марксизм от исторической науки... Глупо было бы делать из марксизма «священную корову», но не менее глупо видеть в нем «колорадского жука» на ниве исторической науки»41. О возможности использования марксизма как методологической основы исторических исследований, но при условии его обновления, о ненаучности огульного отрицания исторического материализма в разное время на страницах журнала «Новая и новейшая история» писали исследователи Н.И. Смоленский, Ю.И. Семенов, В.И. Кузищин, В.И. Гуляев, Н.Б. Тер-Акопян, Р.Г. Ланда и др.42 Совершенно справедливым представляется утверждение В.И. Кузищина, что «исследования, опирающиеся на обновленное материалистическое понимание истории, столь же правомерны и могут быть столь же плодотворными, как и те, которые будут исходить из концептуальных установок модернизированного Макса Вебера, положений культурной антропологии или историософии Фернана Броделя»43. Анализируя такой важнейший постулат исторического материализма, как решающая роль экономической мотивации человеческой деятельности, Н.И. Смоленский подчеркивает, что «…главный – не значит единственный: вульгарноэкономический детерминизм и материалистический детерминизм – вовсе не одно и то же», что «монокаузальность – не реальное качество этой теории, но приписываемое ей свойство»44. Отдельные исследователи достаточно категоричны в своих суждениях о марксизме, причем эта категоричность характерна как для сторонников его методологии, так и критиков. Акад. Г.Г. Литаврин, например, высказываясь в защиту марксистской методологии, заявляет, что он не видит никакой разницы между ней и позитивизмом, что марксизм многие 18

поносят сегодня с позиций политграмоты45. В свою очередь Ю.И. Семенов пишет, что при всех свойственных ему недостатках «…материалистическое понимание истории является наилучшим из всех существующих методов познания», что он не знает «равного ему»46. Критический взгляд на перспективы марксистской теории изложил в ряде своих статей Л.Б. Алаев47. Соглашаясь в принципе с тем, что «марксизм – одно из признанных направлений в современной социологии», известный отечественный востоковед анализирует марксову методологию, пытаясь ответить на ряд основополагающих для ее судеб вопросов. Его, в частности интересует, какие положения исторического материализма не были доказаны с самого начала и остались гипотезами, какие устарели еще при жизни К. Маркса и Ф. Энгельса, что вытекает для теории истории из крушения коммунистических режимов в 1989-1991 гг., что, наконец, осталось от марксизма? «Теория исторического материализма, – пишет Л.Б. Алаев, – никогда не была должным образом разработана. Основные категории не определены, закономерности мировой истории не сформулированы». Среди устаревших историографически (т.е. в результате развития науки) положений марксовой теории он называет трудовую теорию антропогенеза, концепцию матриархата, понимание роли рода в первобытном обществе, представления К. Маркса и Ф. Энгельса об общине и в связи с этим об «азиатском способе производства». Далее он перечисляет положения марксизма, устаревшие к концу XX в. морально, а именно: отождествление смены формаций, качественных скачков с политическими революциями, с насилием («молитвенное отношение в насилию»), идеи Маркса о тенденции нормы прибыли к понижению, об относительном обнищании рабочего класса, об антагонистичности противоречий между рабочими и капиталистами, невнимание к человеку, к личности, к психологии. Вы19

вод автора категоричен: «От марксизма осталось только то, что он в свое время заимствовал от своих предшественников»48. В свете сказанного, хотелось бы обратить внимание на суждения авторов ежегодника «Одиссей», редколлегия которого никогда не давала повода уличать себя в пиететном отношении к данной теории. «Марксизм долгое время был той пищей, которая меня и моих коллег питала, – пишет основатель ежегодника А.А. Гуревич. – Я думаю, что это не только некоторое ограничение, но и сосредоточение нашего интереса на определенных, весьма существенных проблемах. Я давно уже не марксист, но не могу себе представить ни своего интеллектуального развития, ни интеллектуального развития человечества с конца XIX и в XX в. без этой колоссальной фигуры, при всем ее не оправдавшем себя, развенчанном историей профетизме»49. В свою очередь А.В. Ревякин отмечает, что, несмотря на то, что «марксистская историография издавна и справедливо подвергалась критике за схематизм и тенденциозность в освещении прошлого… это не помешало ей в XX в. занять видное, если не доминирующее положение в исторической науке ряда стран, известных своими богатыми культурными и научными традициями». Автор высказывает предположение, что и в России эта теория, «утратив свою монополию, сохранится в качестве одного из основных направлений общественной и научной мысли»50. Думается, что существующая в современной отечественной историографии биполярность суждений о марксизме, наличие двух подходов – на уровне «враждебной интерпретации» и «симпатизирующего объяснения»51 – это серьезный повод для создания фундаментальных исследований, учитывающих современное состояние проблемы, идущих от первоисточников, т.е. работ К. Маркса и Ф. Энгельса, а не позднейших их, часто твердолобых, интерпретаций. Это в равной степени важно как для одной, так и для другой стороны. Ведь 20

все мы, в конечном итоге, – «наследники советской науки». Тот же нынешний критик марксизма Л.Б. Алаев «без угрызений совести» признает, что примыкал к так называемым «творческим марксистам» отечественного востоковедения советского периода, и выражает недовольство тем, что «слово «марксизм» становится ругательством, подобно тому, как раньше «субъективный идеализм», «объективизм» или даже «позитивизм». Он подчеркивает, что «…процесс отказа от некоторых догм обязан быть осмысленным и мучительным, иначе он становится бессмысленным и бесплодным»52. Образ современной исторической науки непредставим без таких его составляющих, как клиометрический, синергетический, антропоисторический, микроисторический, гендерный, семиотический, герменевтический подходы, концептуальных установок всех поколений школы «Анналов». Все эти подходы нашли или находят достойное место в российской историографии именно благодаря сотрудничеству с ведущими научными направлениями и школами историографии мировой. Утверждают, что основоположник кибернетики Н. Винер довольно скептически относился к ее применению в истории, ибо, как говорил он, «мы слишком хорошо настроены на объекты исследования, чтобы быть измерительными зондами»53. Мировая клиометрика, или квантитативная история, как, впрочем, и российское ее крыло, переживает четвертое десятилетие своего существования. Клиометрика уже достигла той ступени самоидентификации, которая позволяет таким ее столпам, как Нобелевский лауреат 1993 г., один из самых известных авторов методики контрфактического моделирования в истории54 американский исследователь Р.У. Фогел, заявлять: «Я не верю, что квантификация требует отказа от истории как от искусства»55. Ведь сравнительно недавно на слуху у научного сообщества было высказывание другого клиометриста, французского историка Э. Ле Руа Ладюри о 21

том, что «квантитативная революция... полностью преобразовала профессию историка, а в будущем он или будет программистом, или не будет историком»56. Если первые советские исследования, посвященные вопросам применения ЭВМ в исторической науке, появились в начале 60-х гг. прошлого века, а у истоков этого направления стояли такие известные специалисты, как акад. И.Д. Ковальченко57, то с 90-х гг. мы наблюдаем буквально шквал публикаций по исторической информатике58. Во главе этого процесса в нашей стране идет Ассоциация «История и компьютер», созданная в 1992 г. и являющаяся членом Международной ассоциации «History and Computing» (АНС). В середине 90-х гг. российские историки получили доступ к информационным ресурсам глобальной сети Internet. Еще вчера для подавляющего большинства этот термин ничего не значил, а сегодня – это один из самых мобильных источников информации по самым различным областям знаний, в том числе по истории. В 1999 г. журнал «Новая и новейшая история» опубликовал серию материалов по некоторым аспектам поиска исторической информации в сети Internet59, подготовленных сотрудниками лаборатории исторической информатики исторического факультета МГУ во главе с профессором Л.И. Бородкиным – автором многих работ по квантитативной истории. По его мнению, в современной историографии установился «сбалансированный подход», основанный «на объективной оценке роли и места математических методов в исторических исследованиях... Суть этого подхода состоит в том, что математические методы исторического анализа имеют свои границы применения и должны сочетаться с другими, традиционными методами»60. Известный американский историк Л. Стоун в своей статье «Будущее истории» пишет, что «применяемые осмотрительно, количественные методы представляют собой прекрасный научный инструмент для выявления приблизительности и 22

неточности суждений, особенно когда речь идет об экономике и демографии». В то же время он предостерегает исследователей от ряда ошибок на пути некритического использования этих методов. «Первой ошибкой было убеждение в том, что клиометрика научна сама по себе. В действительности она научна в той мере, в какой надежны данные, на которые она опирается, а на них обычно не очень можно положиться. Второй ошибкой было убеждение в том, что она способна разрешить большинство по-настоящему важных проблем истории, хотя в действительности области ее всемогущества (такие, как экономическая и демографическая история), довольно ограниченны. Третьей ошибкой было предположение, что книги, полные цифр и уравнений, но напрочь лишенные человека, позволят хотя бы приступить к постижению сложности и многозначности исторического процесса, уже не говоря о том, чтобы вызвать интерес у читателей»61. То, что историческое исследование не всегда ориентировано на поиск закономерностей с помощью количественных методов, – понятно. Можно и нужно «алгеброй поверить гармонию» (и клиометрика с успехом это доказала), но изложение истории никогда не будет сведено до системы уравнений. В то же время очевидно, что история не всегда ориентирована на познание уникального. Гораздо более определенной казалась ситуация с естественными науками, которые однозначно воспринимались как ориентированные на генерализацию, установление законов. Однако развитие научного знания в последней четверти XX в. породило новую парадигму, оказывающую заметное влияние на развитие теоретических концепций всех отраслей науки. Процесс перемен затронул прежде всего физику – «эталон» естественно-научного знания. Эти перемены связаны с появлением нового междисциплинарного научного направления, получившего название «синергетика» (от греческого synergeia – совместное действие), теория самоорганизации, в рамках которого развитие пони23

мается как становление качественно нового состояния системы, определяемого событиями в точке бифуркации (от лат. bifurcus – двузубый, раздвоенный). Появление основных концепций синергетики связано в основном с творчеством И. Пригожина, лауреата Нобелевской премии в области химической физики, известного бельгийского ученого, изучавшего физику сильно неравновесных систем62. Синергетика изучает открытые (обменивающиеся веществом и энергией с внешним миром, иными словами, имеющие источники и стоки энергии) нелинейные (описывающиеся нелинейными уравнениями) системы. Предмет синергетики – механизмы самоорганизации, т.е. механизмы самопроизвольного возникновения, относительно устойчивого существования и саморазрушения макроскопических упорядоченных структур, имеющие место в такого рода системах. Синергетика приобретает сегодня статус общенаучного подхода, рассматриваемого в качестве наиболее крупного (в концептуальном плане) вклада в формирование современных представлений о явлениях самоорганизации и возникновения качественно новых структур63. Эта теория дает аналитический инструментарий для исследования неустойчивых ситуаций, переходных процессов, хаотизации и альтернатив развития в самых разных науках - как естественных, так и социальных. В последние годы были предприняты попытки применения синергетики и в отечественной исторической науке64. Согласно синергетическому мировидению, «историческое развитие понимается как хаос, т.е. целостность, объединяющая многофакторность проявлений и многоаспектность проблем. Признаком хаоса является, например, наличие внутри этой целостности спонтанно развивающихся (саморегулирующихся) систем; связывающая разнообразные факторы причинность не бинарна, а множественна… неопределенность и вероятность в данном случае усиливаются вмешательством в 24

каузальную взаимосвязь факторов индивидуальной и коллективной воли человека»65. Как считает Л.И. Бородкин, «для историков этот новый междисциплинарный подход открывает перспективы, в частности для анализа проблемы альтернатив исторического развития, для изучения сложных процессов, возникающих при «надломе цивилизаций»66. Первым из отечественных исследователей, обратившим внимание на необходимость использования концепций теории хаоса в методологии исторических исследований, был выдающийся отечественный филолог и историк XX в. Ю.М. Лотман. Имея в виду, что история представляет собой необратимый (неравновесный) процесс, он писал: «Для рассмотрения сущности подобных процессов и понимания, что они означают применительно к истории, исключительно важно учесть анализ этих явлений, произведенный в работах И. Пригожина, изучавшего динамические процессы на химическом, физическом и биологическом уровнях. Однако работы эти имеют глубокий революционизирующий смысл для научного мышления в целом: они вводят случайные явления в круг интересов науки и, более того, раскрывают их функциональное место в общей динамике мира»67. Отдельное направление работ по приложению синергетических теорий в истории – установление существования хаотических режимов по данным конкретных исторических источников. Этим занимается, в частности, небольшая группа исследователей на историческом факультете МГУ (А.Ю. Андреев, Л.И. Бородкин, М.И. Левандовский)68. Таким образом, синергетика позволяет получить еще одно, весьма неожиданное, подтверждение общности методологической структуры социального и естественно-научного знания. В то же время «синергетический бум» не должен заслонять перед историком-исследователем очевидную специфику его науки, о чем очень эмоционально было заявлено, напри25

мер, в статье М.Я. Гефтера «История –позади? Историк – человек лишний?». «Сейчас история распахнула двери к естествоиспытателю, – писал известный отечественный историк. – Илья Пригожин подтверждает свои пересмотры текстами Марка Блока. Вероятность правит бал, «флуктуации» и «бифуркации» не сходят с уст. Историку ли не пойти навстречу этой новизне? Рискуя остаться старомодным, хочу не опровергнуть, а возразить. Не специфичность истории отстаивая, а, если угодно, ее исключительность, утверждая: из всего живого историей обладает только человек! Ибо история не просто изменение во времени – при активном и даже возрастающем «участии» сознания. Нет, сознание – не в участниках, оно притязает на авторство»69. Еще в 80-е гг. XX в. на границе ряда общественных дисциплин в отечественной историографии стало формироваться направление исторических исследований, получившее условное наименование «истории ментальностей», «исторической антропологии» или «антропологически ориентированной истории». Как область междисциплинарных исследований – исторической психологии, этнологии, новой социальной истории – это направление сосредоточило свои интересы на изучении коллективных форм сознания, повседневии человеческой жизни в различные исторические эпохи70. Само появление этого нового направления во многом было связано с солидными наработками в исследовании проблем менталитета. Термин mentalite известные французские ученые Л. Февр и М. Блок позаимствовали у этнологов и антропологов и, переосмыслив, стали использовать для обозначения содержания сознания людей, живших в существенно ином, по сравнению с современным, обществе71. История ментальных представлений стала одной из приоритетных исследовательских проблем школы «Анналов». Этим понятием – «школа «Анналов» – первоначально обозначался историографический феномен, представлявший собой довольно уз26

кую группу исследователей, объединившихся вокруг издаваемого с 1929 г. в г. Страсбурге журнала «Анналы экономической и социальной истории» (с 1945 г. – «Анналы: экономика, общество, цивилизация»; с 1994 г. – «Анналы: История, социальные науки»). Со временем школа, у истоков которой стояли М. Блок и Л. Февр, стала течением, а затем одним из признанных в мировой историографии XX в. научных направлений. Но название «школа «Анналов» осталось. Одним из первых историко-антропологических исследовании в мировой историографии по праву считается труд М. Блока «Короли-чудотворцы», опубликованный в 1924 г.72. Однако активное развитие данного научного направления (антропологически ориентированной истории) началось в 60-70-е гг. XX в., прежде всего под влиянием успехов социальной антропологии (исследования К. Леви-Стросса и др.)73. «Школа так нетороплива в своем развитии, как и изучаемые ею общества, она соизмеряет свои ритмы с протяженностью нашего столетия. Подобно старому кроту, зарывшемуся в нору, она не хочет покидать подземные ходы, проявляя редкостное равнодушие к событиям, происходящим на поверхности»74, – сказал о школе «Анналов» в своей вступительной лекции «Застывшая история», прочитанной в Коллеж де Франс 30 ноября 1973 г., Э. Ле Руа Ладюри. Безусловно, славу школе принесли и разработка М. Блоком проблем экономической истории, и броделевские концепции «глобальной истории» и различных скоростей исторического времени, но прежде всего стремление к изучению того, что Р. Шартье назвал «культурной историей социального», т.е. пониманию социального и идеального «…в их внутреннем взаимодействии, в их слитности и противоречивости… ибо нет таких экономических, социальных, политических и других материально оформленных структур, которые не несли бы на себе отпечаток человеческого сознания, человеческих представлений, индивидуальных и коллективных»75. 27

В отечественной историографии довольно долго существовало настороженное отношение к этой школе и особенно к представителям третьего поколения анналистов (Э. Ле Руа Ладюри, Ж. Ле Гоффу, М. Ферро, Ж. Ревелю), откровенно пренебрегавшим марксистской парадигмой истории, выводившим на первый план в исторических исследованиях «человека биологического», внедрявшим в историописание фрейдистские концепции и т.д. Но благодаря усилиям именно этих историков историческая антропология достигла впечатляющих успехов. «Лед тронулся» после организации и проведения в СССР в октябре 1989 г. Международного коллоквиума «Школа «Анналов» вчера и сегодня»76, в работе которого приняли участие практически все члены редакционного комитета журнала – бывшие «персоны нон грата» советской историографии, а также исследователи из 11 стран Европы, Америки и Азии. На страницах научной печати появились гораздо более взвешенные публикации отечественных и зарубежных историков, посвященные вопросам эволюции школы, анализу основных этапов ее истории, характеристике важнейших методологических подходов77. Что же касается конституирования исторической антропологии в контексте российской историографии, то здесь надо отметить колоссальный вклад, который внес в ее становление известный отечественный историк-медиевист А.Я. Гуревич, много писавший о школе «Анналов» и много сделавший для пропаганды ее концептуальных установок78. В конце 80-х гг. в ведущих научных периодических изданиях страны была опубликована серия его статей по проблемам исторической антропологии79. А.Я. Гуревич дал развернутое определение понятия «историческая антропология». Он охарактеризовал ее как «…направление исторического исследования, которое, сколь ни странно и даже парадоксально это звучит, впервые выдви28

гает человека – изменяющегося во времени члена общества – в качестве центрального предмета анализа. Не политические образования (государства и т.п.) и институты, не экономическая эволюция и социальные структуры сами по себе, не религиозные, философские и иные идеи как таковые, и не великие индивиды, возглавлявшие государства или формировавшие учения и теории, но именно люди – авторы и актеры драмы истории независимо от их статуса, действующие и чувствующие субъекты являются фокусом, в котором сходятся все линии историко-антропологического анализа. Их мировосприятие и определяемая им система поведения, их ценности, воображение, символы – таков предмет историкоантропологического исследования, которое охватывает, наряду с историей в собственном смысле, историю литературы и искусства, этнологию и иные направления гуманистики». При этом А.Я. Гуревич не склонен солидаризироваться с точкой зрения Ж. Ле Гоффа о целесообразности разграничения «исторической антропологии» и «истории ментальностей», так как, по его мнению, «...проблематика и методы исторической антропологии и того, что принято называть историей ментальностей, настолько между собою переплетены, что по сути дела их едва ли можно обособить». Резюмируя свои размышления по этому поводу, автор заявляет: «...историческую антропологию я склонен толковать буквально – как науку о человеке в истории»80. С 1989 г. по инициативе А.Я. Гуревича в нашей стране выходит альманах «Одиссей. Человек в истории» – одно из интереснейших изданий по проблемам исторической антропологии, на страницах которого обсуждаются теоретические проблемы, публикуются переводы работ зарубежных исследователей, печатаются историко-антропологические исследования. С 1987 г. в Институте всеобщей истории РАН под руководством А.Я. Гуревича работает семинар по исторической психологии, который с 1995 г. стал называться семинаром по 29

исторической антропологии. Как объясняет его руководитель, такое название с самого начала в большей мере отвечало характеру семинара, однако в конце 80-х гг. термин «историческая антропология» звучал слишком непривычно81. Оценивая вклад исторической антропологии в научноисторическое знание в целом, А.Я. Юрганов подчеркивает, что «она остается в истории науки важнейшим гуманитарным поворотом, который произошел и неповторим более. В результате наука обратилась к человеку, через деятельность которого и осуществляется исторический процесс. Это было глобальное отрицание традиций детерминизма и социологии, близкой или тождественной марксизму. Поворот открыл перспективу развития исторической науки на десятилетия, и постепенно антропологизм (т.е. признание, что в центре исторического процесса находится человек) стал аксиоматической основой любого исследования в науке»82. На базе школы «Анналов» выросло и такое направление научных исследований, как история частной жизни, включающее в себя изучение всего, что относится к «privacy». На Западе это направление развивается с 80-х гг., в российской же историографии оно делает только первые шаги. С 1994 г. в Институте всеобщей истории РАН работает семинар по истории частной жизни, организованный Ю.Л. Бессмертным. Прочитанные в семинаре доклады, в частности, составили основу коллективного труда «Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени»83. Справедливо предположить, что данное направление в российской историографии имеет большое будущее. Тесно связано с исторической антропологией и другое направление современной историографии – микроистория. В своем наиболее известном варианте микроистория сложилась в конце 70-х гг. XX в. в Италии. У ее истоков стояли Дж. Леви, К. Гинзбург, К. Пони, Э. Гренди84. Первые работы, написанные в этом ключе, появились в журнале «Quaderni Storici», а с 30

1980 г. – в серии «Microstorie», публикуемой в издательстве Эйнауди К. Гинзбургом и Дж. Леви85. Позднее некоторые подходы итальянской микроистории были подхвачены и развиты французскими исследователями – представителями школы «Анналов» Б. Лепти и Ж. Ревелем86; сходные с итальянской микроисторией школы сложились в Германии и Австрии87; с микроисторией сближают иногда и английскую «case history», в свою очередь отождествляемую порой с «устной историей». Функциональный смысл и перспективы микроистории до сих пор не вполне ясны даже для ее патриархов. Показательно в этом смысле название одной из статей К. Гинзбурга: «Микроистория. Две или три вещи, которые я о ней знаю». Б. Лепти определяет микроисторию как «интенсивное исследование очень ограниченных объектов (всякого факта, процесса, ритуала, самого заурядного человека)»88. Дж. Леви при этом замечает, что «микроистория означает не разглядывание мелочей, а рассмотрение в подробностях»89. В свою очередь Ю.Л. Бессмертный обращает внимание на то, что «главные отличия микроистории – не в узколокальных рамках анализа, но в резком увеличении числа анализируемых параметров человеческого поведения. Объект микроистории специфичен не только своей неповторимостью, но и особенно богатым содержательным наполнением. Микроистория оказывается в этом смысле не «разглядыванием мелочей», но средством получения новых знаний об индивидуальном и уникальном...»90. Говоря о причинах появления микроистории, исследователи указывают на «кризис макроисторических исследований, особенно наглядно проявившийся в 1960-е гг.», на «явственно обозначившееся…противоречие между жизнью человечества как объектом познания и наукой как средством познания»91, на то, что микроистория «родилась как реакция на опреде31

ленное состояние социальной истории, как стремление переосмыслить некоторые ее концепции, задачи и методы»92. В современной западной науке микроисторический подход имеет достаточное количество приверженцев. Классикой жанра стали монографии К. Гинзбурга «Сыр и черви», Дж. Леви «Нематериальное наследство», Н.3. Дэвис «Возвращение Мартина Герра». Среди российских ученых микроистория пока практически не имеет развития как самостоятельное методологические направление, хотя еще Ю.М. Лотман в свое время высказал очень значимую для микроистории в концептуальном плане и не лишенную остроумия мысль: «Именно в ... безымянном пространстве чаще всего развертывается настоящая история. Очень хорошо, что у нас есть серия «Жизнь замечательных людей». Но разве не интересно было бы прочесть и «Жизнь незамечательных людей»?»93 В 90-е гг. XX в. на страницах отечественной научной периодики появились публикации работ западных ученых Дж. Леви94 (Италия), Б. Лепти95 и Ж. Ревеля96 (Франция), Х. Медика97 (Германия), Ч. Тилли98 (США) по методологическим проблемам микроисторических исследований. С этого же времени стали появляться разработки отечественных авторов, представлявшие собой первые попытки осмысления перспектив микроисторического подхода в истории и его применения в конкретно-исторических исследованиях99. Не преувеличивая познавательные возможности микроисторического подхода в истории, следует признать, что на современном этапе развития научно-исторического знания он может способствовать преодолению кризиса традиционной социальной истории. В контексте методологических исканий современной отечественной историографии в рамках антропоисторического подхода особое значение приобретают такие направления исследований, как история женщин и гендерная история. 32

История женщин, или «женская история», родилась на рубеже 60-70-х гг. XX в. в результате стремления многих молодых историков Западной Европы и Северной Америки изучать прошлое, опираясь на информацию, касающуюся обоих полов, преодолеть «старую историю», которая стала рассматриваться поборниками нового направления как «hisstory» («его история», «история мужчин»), и создать «herstory» («ee историю», «историю женщин»). Разработка теоретико-методологических основ «женской истории» осуществлялась на основе широкого междисциплинарного сотрудничества всех направлений современной гуманитаристики, а также теоретиков и практиков феминистского движения100. Перефразируя название широко известного на Западе труда, посвященного женщинам в европейской истории, сегодня можно утверждать, что благодаря предпринятым усилиям представительницы прекрасной половины человечества, в том числе и безымянные, «стали видимыми». Очень молодой и интенсивно развивающейся исторической субдисциплиной является гендерная история (от английского gender – род). Впервые термин «гендер» (в смысле «пол/род» или «социокультурный пол») был введен в научный оборот на Западе в конце 60-х гг. прошлого столетия «для анализа социальных отношений и преодоления наивных суждений о том, что биологические различия являются определяющими для поведения и социальных ролей мужчин и женщин в обществе. Развитие гендерной теории и результаты исследований, основанных на гендерном подходе, постепенно привели к осознанию того, что рассматривать любую социальную проблему (неважно, чего она касается – истории или культуры, политики или экономики, психологии или социологии) без учета гендерной составляющей, мягко говоря, неполно и односторонне»101. Гендерная история родилась и приобрела свое новое качество в результате теоретического переосмысления концеп33

туального аппарата и методологических принципов «женской истории». У ее истоков стояли социологи и философы (в основном женщины, «явно разделяющие идеи современного феминизма»). Именно они «первыми предложили решительно «развести» понятия биологического пола, называемого в английской науке привычным термином sex, от пола социального, для которого был избран давно известный в лексикологии и ставший очень популярным в период постмодернистской языковой революции термин gender…»102. Новая историческая субдисциплина поставила перед собой исключительно амбициозную задачу – «переписать всю историю как историю гендерных отношений, покончив разом и с вековым «мужским шовинизмом» всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством «женской истории»103. Основные теоретико-методологические положения гендерной истории в обновленном варианте были сформулированы американским историком Дж. Скотт в ее получившей широкий резонанс статье «Гендер – полезная категория исторического анализа» (1986). Первые публикации по гендерной истории в нашей стране появились в 90-е гг. XX в.104, когда стали возникать первые феминистские группы и независимые женские организации. В 1990 г. в рамках Академии наук, в Институте социальноэкономических проблем народонаселения была создана лаборатория гендерных исследований, позднее преобразованная в Московский центр гендерных исследований (МЦГИ). В ноябре того же года в Москве прошла первая международная конференция по гендерным исследованиям, организованная ЮНЕСКО. В 1991 и 1992 гг. были организованы и проведены Первый и Второй независимый женский форумы в Дубне. Тогда же в журналах «Общественные науки и современность» и «Социологические исследования» появились соответствующие рубрики105. 34

Анализируя причины, обусловившие начало гендерных исследований в России, специалисты обращают внимание на две группы факторов – социальные и академические. С одной стороны, кардинальные изменения общественных и экономических отношений в стране и связанное с этим процессом изменение положения и статуса женщин в российском обществе, с другой – существенные перемены в области российской гуманитаристики, вызванные появлением и развитием новых теоретических направлений и концепций, способствовали рождению отечественной гендеристики106. «Центральным предметом исследований гендерных историков становится уже не история женщин, а история гендерных отношений, то есть тех самых отношений между мужчинами и женщинами, которые, будучи одним из важнейших аспектов социальной организации, особым образом выражают ее системные характеристики и структурируют отношения между индивидами (в том числе и внутригрупповые), осознающими свою гендерную принадлежность в специфическом культурно-историческом контексте («гендерная идентичность»), – пишет один из крупнейших отечественных специалистов по гендерной истории Л.П. Репина. Она справедливо отмечает, что траектория движения исторической науки с введением в нее понятия «гендер» существенно меняется: «…от якобы бесполой, всеобщей по форме, но по существу игнорирующей женщин истории к ее зеркальному отражению в лице «однополой», «женской истории», и от последней – к действительно общей истории гендерных отношений и представлений, а еще точнее, к обновленной и обогащенной социальной истории…»107. В свою очередь другой известный отечественный специалист по гендерным исследованиям Н.Л. Пушкарева подчеркивает, что «ситуация, при которой употребление термина «гендер» предполагало прежде всего «изучение женщин»… сменилась пониманием гендерных исследований как иссле35

дований всех форм взаимодействия и «взаимоотталкивания» мужского и женского (и, проще говоря, сосуществования мужчин и женщин) в культурах и обществах, соотношение типов мужественного и женственного, типичных для конкретного социума. Изучение феминности стало невозможным без анализа маскулинности, и – следуя этой логике – «женская» история неминуемо должна была встретиться с историей «мужской»108. Иными словами, предметом изучения «диалогической» (терминология Л.П. Репиной) гендерной истории, в отличие от «монологической» истории женщин, стал диалог полов. Гендерные исследования к настоящему времени приобрели свой словарь, свои исследовательские методы, в основе которых лежит принцип междисциплинарности, свою тематику. Как считают современные отечественные специалисты, наиболее перспективны гендерные исследования в области культурологии, истории ментальностей, общественного сознания (происхождение гендерных стереотипов, гендерное измерение повседневности, гендерный аспект истории детства, юности, старости, вдовства, сексуальности, различия в поведении, ментальных и эмоциональных характеристиках, представления о типично «мужском» и типично «женском» в истории одного и того же этноса или разных, но в одну эпоху, гендерная идентичность и история развития женского/мужского самосознания, гендерный анализ психологии творчества и т.д.)109. Перспективы истории женщин и гендерной истории оцениваются сегодня весьма оптимистично. Отмечается, что они «…имеют объективные основания стать весьма важным стратегическим плацдармом для реализации проекта «новой всеобщей истории», способной переосмыслить и интегрировать результаты исследований микро- и макропроцессов, полученные в рамках «персональной», локальной, структурной и социокультурной истории»110. 36

Большую популярность в сфере историкокультурологических исследований приобретает семиотика (с греч. sēmeiōtikē – учение о знаках) – иначе, семиология – комплекс научных теорий, изучающих различные свойства знаковых систем. Наибольший вклад в ее развитие в российской науке связан с деятельностью московско-тартуской семиотической школы (Ю.М. Лотман, В.А. и Б.А. Успенские, Ю.И. Левин, Б.М. Гаспаров и др.). Сборник «Трудов по знаковым системам», издававшийся в Тартуском университете с 1964 г., и множество других изданий по семиотике111 дают яркое представление о том, насколько глубокие корни и прочные позиции имеет это направление в отечественной науке. Семиотическое изучение истории отличается прежде всего своим подходом к тексту источника. «Историк, – писал Ю.М. Лотман, – обречен иметь дело с текстами. Между событием «как оно произошло» и историком стоит текст, и это коренным образом меняет научную ситуацию. Текст всегда кемто и с какой-то целью создан, событие предстает в нем в зашифрованном виде. Историку предстоит, прежде всего, выступить в роли дешифровщика. Факт для него не исходная точка, а результат трудных усилий. Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста внетекстовую реальность, из рассказа о событии – событие... историческая реальность попадает в руки исследователя в заведомо деформированном виде»112. Семиотические подходы (если не брать в расчет претензии семиотики на универсальность) наиболее эффективны при анализе ритуалов, от бытовых до государственных, при изучении нарратива и памятников культуры, несущих в себе скрытые смыслы. Тесно связана с семиотикой историческая герменевтика – еще одно новое научное направление в изучении нарративных текстов. Происхождение термина «герменевтика» (от греческого глагола «истолковываю») связывают с именем бога Гермеса, который должен был доводить до людей волю богов, 37

разъяснять скрытый смысл их слов. Сама наука возникла и развилась как искусство истолкования текстов Священного Писания (Hermeneutica Sacra). П. Рикер – наиболее яркий представитель современной западной герменевтики – трактует ее как «теорию операций понимания в их соотношении с интерпретацией текстов; слово «герменевтика» обозначает не что иное, как последовательное осуществление интерпретаций»113. Сегодня герменевтика занимает прочные позиции в западной гуманитаристике. Особенно распространена аналитическая герменевтика, корнями уходящая в творчество Р.Дж. Коллингвуда. При этом наиболее вдумчивые исследователи (Ф. Анкерсмит) обращают внимание на непреодолимость субъективного момента в герменевтике: интерпретация всегда есть человеческое действие, а способен ли человек вскрыть значение прошлого, или он просто присваивает каждому событию свой смысл? Кроме того, если одни приверженцы этого направления (П. Рикер) конечной инстанцией считают текст, то другие (Ф. Анкерсмит) указывают, что текст способен всего лишь быть о чем-то, а прошлое способно просто быть. Это, в свою очередь, означает, что прошлое не всегда адекватно воплощено в тексте. В России увлечение герменевтикой в последние годы связано как с изучением зарубежной историографии, так и с очевидным сближением филологии и истории в отечественной медиевистической русистике. Но так или иначе, герменевтический, как и семиотический, подходы в историописании во многом стали способом ответа на вопросы, возникшие в ходе углубленного изучения нарратива. Осознание того, что старые позитивистские методики прочтения источников не могут быть признаны удовлетворительными, привело к тому, что для современной российской науки стал актуальным «постмодернистский вызов», пережитый Западом несколькими десятилетиями раньше. 38

Сегодня на наших глазах в российском обществознании начал завоевывать пространство постмодернизм, пришедший на смену модернизму с его универсальными, все объясняющими теориями. Сейчас много говорят и пишут о «парадигмальном сдвиге» в мировой историографии114, «постмодернистском вызове» (вышедшая в 1997 г. книга известного американского историографа Дж. Иггерса так и называется: «Историография в XX веке: от научной объективности к постмодернистскому вызову»), «лингвистическом повороте» в социальной истории115, о том, что «сегодня мы живем в эпоху постмодернизма, постструктурализма, деконструкции, нового историцизма и нового литературного критицизма»116. Провозглашается коренная «смена парадигм» и даже новая «революция» в исторической науке, а современная историографическая ситуация все чаще и все увереннее характеризуется как «постмодернистская»117. Постмодернизм сложился как направление в западной литературной критике, искусстве и философии еще в конце 60-х гг. XX в. Его формирование связано с деятельностью ряда французских и американских писателей и ученых (Ж. Дерриды, М. Фуко, Р. Барта, П. де Мана, Х. Уайта, Х. Миллера). С конца 70-х гг. влияние постмодернизма начинает сказываться на трудах по этнологии, историософии, а позднее и истории. В самом конце 80-х начале 90-х гг. прошли серьезные теоретические дискуссии в журналах «History and Theory», «American Historical Review», «Speculum», «Past and Present», «The Monist» и многих других118. Термин «постмодернизм» («постструктурализм» или «лингвистический поворот»), принятый представителями этого направления в качестве самоназвания, фиксирует внимание на разрыве с предшествующей историографической традицией, многие из коренных постулатов которой им отвергаются. Как заметила Е. Шевякина, «в ортодоксальной теории постмодерна вся масса аргументации в очень вязкой, 39

объемной и суггестивно-иносказательной форме, в форме символической интерпретации (экзегезы текста), обычно устремлена на доказательство ключевого для масонской эзотерики тезиса о естественности греховного состояния материального мира и условности различения между плохим и хорошим, что дает право Человеку на любой грех... Представление о греховности и агрессивности восставшего праха вылилось в создание краеугольной для постмодерна теории о «коллективном бессознательном» – утопической идеи в духе древнейших цивилизаций о самовоспроизводящейся в символах Разума духовно-материальной системе... В современной ментальности постмодернизма, которая с наибольшей отчетливостью воплощена в концепциях Дерриды (теория познания) и Фуко (культурология и историософия), наблюдается буквальное следование религиозной метафизике масонства XVIII века. Не случайно Фуко, не признававший самих понятий модернизм и постмодернизм, ставит как основной вопрос современности вопрос о Просвещении и борьбе с его идеями»119. Отказ от европейской традиции рационализма, связанной во многом с эпохой Просвещения, сомнение в достоверности научного познания приводят постмодернистов к убеждению, что наиболее адекватное познание действительности доступно не на путях развития методологии естественнонаучного и точного знания или традиционной философии, опирающейся на систематически формализованный понятийный аппарат логики; приоритет отдается интуитивному «поэтическому мышлению» с его ассоциативностью, образностью, метафоричностью и мгновенными откровениями инсайта120. Наиболее характерным явлением постмодернистской историографии является тенденция концентрировать внимание на фрагментах, а не на более объемном целом, что объясняет особое отношение этой историографии к тексту. Вот наиболее характерные высказывания на этот счет известных постмодернистов: «Нет ничего вне текста» (Ж. Деррида); 40

«тексты – это все, что у нас есть, и мы можем сравнивать только тексты с текстами» (Ф. Анкерсмит); «не существует ничего и в самом тексте» (Д. Лакапра). Некоторые исследователи усматривают истоки постмодернизма в гуссерлевской феноменологии начала XX в. Другие обращают внимание на то, что в чем-то постмодернизм перекликается с высказываниями американских историковпрезентистов, на рубеже 20-30-х гг. прошлого века утверждавших, что «всяк сам себе историк», и что каждое историческое исследование выражает представление только его автора. М.А. Чешков склонен считать постмодернизм «феноменом общественного сознания, порожденным распадом того предшествующего типа сознания, где наука выступала в роли ядра и была своего рода доминирующей силой аналогично роли, которую в свое время играли миф и религия. Постмодернизм возникает как реакция на потерю наукой ее роли гегемона (или доминанты) общественного сознания, как реакция на распад данной социокультурной матрицы. В свою очередь постмодернизм выступает и как важный фактор, усиливающий этот распад и дезинтегрирующий эту матрицу. Говоря короче, постмодернизм ставит под вопрос современную науку в ее двойной функции: и как особого – «привилегированного» – способа познания, и как ядра современной или модернистской социально-культурной матрицы»121. Попытаемся выделить наиболее характерные предпосылки постмодернистского историографического дискурса. Во-первых, это перефокусирование внимания исследователя с прошлого самого по себе на тот инструмент, благодаря которому это прошлое может быть представлено, а именно – на язык исторических описаний; предельное заострение внимания на риторическом аспекте историописания (одна из главных работ Х. Уайта называется «The Content of the Form» – «Содержание формы»); стилистические параметры текста зачастую оказываются решающими. «В рассуждениях гумани41

тариев-антиобъективистов выстраивается следующая логическая цепочка: авторское намерение – процесс письма – авторский текст – чтение-письмо читателя. В процессе письма погибает авторское намерение. В тексте говорит язык, а не автор («смерть автора», по выражению Р. Барта). Читатель переводит, интерпретирует этот язык, создавая тем самым свой, соавторский текст. Проблема авторского намерения и авторского текста ставится и решается не как проблема автора (письма), а как проблема читателя (чтения-письма)»122. Во-вторых, декларирование формального отношения к тексту и уравнивание в правах текстов научных, литературных, художественно-изобразительных, вербальных и невербальных. В-третьих, признание непрозрачности исторического текста как по отношению к описываемому в нем прошлому, так и по отношению к намерениям автора. «Если мы ищем лучшее описание (account) прошлого, нам следует спросить себя, в каком из этих текстов доступные исторические данные лучше всего используются. Но мы никогда не в состоянии проверить наши выводы, соотнеся выбранный текст с самим «прошлым», – пишет Ф. Анкерсмит. – Таким образом, нарративные субстанции не отсылают к прошлому, равно как не требуются такого рода отсылки и для дискуссий между историками»123. В-четвертых, историческое бытие обнаруживает, по постмодернистам, не столько присутствие, сколько эффект присутствия: историк не восстанавливает объективную картину прошлого, но, подчиняясь давлению, оказываемому на него языковой стихией, творит своего рода fiction. Таким образом, история предстает как культурный акт творения, совершаемый автором. Налицо ситуация, когда «…вселенная представлений все больше дисквалифицирует вселенную фактов»124. По словам Г. Спигел, «…постмодернизм постулирует гибридную по своей сущности природу мира, отвергая саму 42

возможность существования каких бы то ни было чистых феноменов. Весь мир предстает как мир «смешанных браков» между словами и вещами, властью и воображением, материальной реальностью и лингвистическими конструктами. В своем крайнем проявлении деконструкция отчетливо выявляет наше ощущение прерывистой, ломаной и фрагментарной природы реальности, чей сомнительный статус побуждает к постоянному использованию кавычек»125. В свою очередь Л.П. Репина указывает, что «главный вызов постмодернизма истории направлен против ее представления об исторической реальности и, следовательно, об объекте исторического познания, которые выступают в новом толковании не как нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой»126. В-пятых, утрачивают абсолютный смысл такие признаки науки, как всеобщность, вненаходимость, достоверность, выводимость, доказательность, проверяемость. По мнению той же Л.П. Репиной, «постмодернистская парадигма... поставила под сомнение «священных коров» историографии: 1) само понятие об исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между историей и литературой); 2) критерии достоверности источника (размыв границу между фактом и вымыслом) и, наконец, 3) веру в возможности исторического познания и стремление к объективной истине («божественной истине западного сознания», по выражению Анны Вежбицкой)»127. На почве изучения бессознательных систем (инвариантов, архетипов и т.д.) постмодернизм неявно утверждает главной своей аксиомой субъективизм как принцип познавательной деятельности128. Конечно, постмодернистская критика не должна превращаться в обоснование тотального нигилизма по отношению к истории как отрасли знания. Еще в начале ХVIII в. лорд Бо43

лингброк, предостерегая от подобного рода ловушек исторического сознания, писал: «…так как люди склонны доводить свои рассуждения до крайности, некоторые готовы утверждать, что вся история состоит из побасенок и что даже лучшая из историй – лишь более или менее вероятная легенда, искусно придуманная и правдоподобно рассказанная, где ложь и правда незаметно переходят друг в друга... Но здесь происходит то, что случается весьма часто: предпосылки верны, а выводы ложны... «129. Среди предложенных постмодернистами идей плодотворными являются такие, как «признание принципиальной гетерогенности современного мира и путей его эволюции, важности для понимания хода истории внутреннего мира ее субъектов, и, конечно, новый стиль научного мышления с его акцентом на неопределенность и единичность»130. Безусловная привлекательность постмодернизма обусловлена его моделями многонаправленности и неравномерности изменений, его дистанцированием от политических зависимостей, идеологии. Одновременно одной из черт новой методологии, уже подмеченной рядом исследователей, является стремление «быть новым интеллектуальным абсолютизмом»131. Постмодернизм стал претендовать на роль универсальной методологии, призванной быть средством познания современного человека и общества. Думается, что все же это порочный путь. Наверное, не стремление к новому интеллектуальному абсолюту, ведущее в конечном счете к конфронтационности в методологии познания, должно доминировать в историческом сознании сегодня, а поиск тех неосвоенных методологических ниш, которые позволили бы привнести в это сознание новые грани, высветить те стороны человеческой жизнедеятельности, которые ранее не являлись предметом научного анализа. Ибо, как справедливо заметил на «круглом столе», посвященном акту44

альным проблемам теории истории, патриарх отечественной историографии второй половины XX в. акад. И.Д. Ковальченко, «любая теория содержит какое-то рациональное зерно. Любой метод для чего-нибудь да хорош»132. Как бы ни оценивать «постмодернистский поворот» в историографии, нельзя отрицать, что он обнаружил действительные слабости в методологии историков (как образно заметил по этому поводу А.Я. Гуревич, «постструктуралистские критики историографии вложили персты в отверстые раны»133), а развернувшиеся вокруг него дискуссии дали импульс интенсивному развитию историографического процесса. При этом следует также признать, что адекватного ответа на «постмодернистский вызов» пока не найдено. По мнению А.И. Филюшкина, «место теории постмодернистов в истории аналогично солипсизму в философии: с позиций логики он неопровержим, но все знают, что он неправилен. Но если концептуального ответа постмодернистам так и не удалось сделать, то последние не смогли потеснить прикладную роль позитивизма и сходных с ним методик. В настоящей ситуации они сосуществуют: постмодернизм серьезно расшатал основы, но не сверг до конца традиционную историческую науку, а она не сумела найти достойного ответа, но, тем не менее, устояла»134. Многие современные маститые исследователи ратуют за так называемую «третью линию» в отношении к постмодернистскому дискурсу. «Хотя мы должны, по моему глубокому убеждению, отвергнуть постмодернистское расщепление истории (и поглощение ее текстологией), мы можем – и должны – научиться ценить и использовать то, чему постмодернизм учит нас путем актуализации сложных сопряжений, формирующих постмодернистский мир»135, – заявляет, например, Г. Спигел. «Я вовсе не склонен ни присоединяться к постмодернизму, ни отрицать возможности плодотворного воздей45

ствия этого нового подхода»136, – солидаризируется с ней А.Я. Гуревич. Эта «третья линия» в отношении к постмодернистской историографии, отличная и от научно-объективистской, и от сугубо лингвистической, была в полной мере выражена на XVIII Международном конгрессе исторических наук, состоявшемся в Монреале в августе-сентябре 1995 г. (Л. Стоун, Р. Шартье, Дж. Иггерс, Г. Спигел, П. Бурдье). «Именно в ее конструктивном духе были выдержаны все основные и обобщающие доклады по теме «Фиктивность, нарративность, объективность (история и литература, историческая объективность)», оказавшейся единственной секцией, специально посвященной обсуждению жгучих эпистемологических проблем... В представленных докладах подчеркивалось, что невозможность «прямого восприятия реальности» вовсе не означает, что никакого реального прошлого вообще не существовало, и поэтому «конструирование» этой реальности историком не может быть произвольным, а также обращалось внимание на обнадеживающие перспективы нового сближения истории и литературы и необходимость развернутого анализа их конкретного взаимодействия по всей пространственно-временной шкале»137. На XIX Международном конгрессе исторических наук в Осло (август 2000 г.) «постмодернистский вызов» обсуждался в рамках «специализированной темы»: «Оценка историографии XX в.: профессионализм, методология, исследования». При этом одни участники конгресса «оценили постмодернизм критически, полагая, что, отрицая объективные закономерности истории, он лишает историографию научных оснований». Другие же, напротив, были убеждены в том, что «будущее принадлежит постмодернистской историографии, которая позволяет каждому историку в наибольшей степени проявить свои творческие способности и интуицию, а чита46

телям выбрать ту интерпретацию, которую они считают приемлемой для себя»138. В российской исторической науке на сегодняшний день предпринимаются лишь первые попытки теоретического осмысления постмодернистской теории. Опубликован ряд переводов иностранных трудов по данной проблеме, редколлегией альманаха «Одиссей» проведен «круглый стол», материалы которого нашли отражение в выпуске ежегодника за 1996 г.139 В контексте данной ситуации следует рассматривать появление в новейшей историографии двух перспективных и широких течений, со своими оригинальными подходами, в которых проявилось мощное стимулирующее воздействие постмодернистских тенденций, а именно – новой культурной и новой интеллектуальной истории140, организацию при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ) Центра интеллектуальной истории и основание нового периодического издания «Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории» (лидером которых, безусловно, является Л.П. Репина). Новая культурная история «акцентирует свое внимание на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широком его понимании». В то же время «домен новой интеллектуальной истории – произведения «высоколобых», история общественной, политической, философской, научной и – par excellence – исторической мысли»141. Приоритетные исследовательские темы «новых интеллектуалов» - творчество известных историков, философов, литераторов европейского средневековья и нового времени. При выборе исследовательских тем предпочтение отдается эпохе Ренессанса, Просвещению, Французской революции конца XVIII в. и в особенности европейскому романтизму. Одним из направлений современных исследований является историческая феноменология. О ней, как о возможной парадигме исторического познания, в отечественной науке 47

заговорили относительно недавно. О.М. Медушевская и М.Ф. Румянцева обращают внимание на то, что «если мы признаем инвариантность исторического прошлого, его осуществленность в определенных формах, то это заставляет нас сделать прошлое объектом исторического познания, а генеральным методом такого познания все более и более точное моделирование этого единственно возможного прошлого. Если же историческое прошлое есть совокупность его восприятий в сознании действовавших в этом прошлом людей, то объект исторического познания есть то, чем это сознание и порожденное им действие объективизировались, то есть исторический источник (продукт культуры, в отличие от продукта природы), определяемый как реализованный продукт человеческой психики... И отсюда в целом разные задачи двух указанных подходов. Если в гегельянско-марксистской парадигме основная задача – объяснить историческую действительность, то в феноменологической – понять человека прошлого и через него окружающий его мир»142. Заслуживающую внимания попытку определения методологических основ исторической феноменологии, ее отличий от позитивизма и постмодернизма предпринял А.Л. Юрганов. Под исторической феноменологией он понимает саму историческую науку, осмысливающую феноменологически свои задачи, цели, предметную область и субъектобъектные отношения. Принцип формирования исторической феноменологии как направления и, в конечном счете, метода изучения истории и культуры – принцип методологической опосредованности. Предмет изучения – самосознание человека и общества в динамике собственных изменений. Объект – источник как интерсубъективная реальность. Перед историком-феноменологом стоит задача «дать «чужой одушевленности» право на монолог. В этом смысле источник – самоцель познания и единственная реальность, несущая в себе собственные и исчерпанные (т.е. самодостаточные) смыс48

лы. В то же время отличия исторической феноменологии от позитивизма и модернизма видятся А.Л. Юрганову в том, что «целевая установка позитивизма – объяснить исторический процесс метаязыком науки и в рамках уже принятых причинно-следственных связей, подобная же установка для постмодернизма (включая постструктурализм) заключается в том, чтобы обосновать бесконечную множественность причинно-следственных связей, которые не знают никаких границ и преград в пространстве Текста. Цель исторической феноменологии – описание мифа и реконструкция его причинно-следственных связей в первоначальной семантической оболочке. Для исторической феноменологии… метаязык науки – явление вторичное, хотя и существенное»143. Таким образом, историческая феноменология выступает как против вульгарного позитивизма, так и догматического постмодернизма. Она занимает свое особое место в познавательном процессе и пытается предложить свои ответы на поставленные современной историографической ситуацией вопросы. Активно дискутируется на страницах отечественной научной печати проблема общеисторической теории144, которая в известном смысле фокусирует все перечисленные ранее методологические проблемы современной отечественной историографии. «Составной частью исторического познания, – пишет Н.И. Смоленский, – всегда было развитие тех представлений, которые претендовали в той или иной степени на объяснение истории в целом, при этом не только прошлого, но и ее перспектив. Они могут быть названы общеисторическими, или общеисторической теорией, хотя далеко не всегда соответствовали рангу такой теории, т.е. являлись целостной, всесторонней и непротиворечивой системой взглядов на фундаментальные свойства развития человеческой истории»145. В свою очередь В.П. Визгин обращает внимание на так назы49

ваемый «эффект теории истории», т.е. на то, что «общественно-исторические теории сами способствуют реальному формированию таких структур, какие сконструированы в них идеально»146. Выводы авторов публикаций по данной проблеме сводятся к следующему. Во-первых, переход к многоукладности в экономической жизни, что в конечном итоге является основой плюрализма в общественных отношениях, создает новую ситуацию в исторической науке. Эта ситуация не приемлет теоретически однозначного, одномерного представления об истории. Иными словами, ныне уже невозможно утверждать право на монопольную интерпретацию истории какой-либо научной теорией, должен утвердиться многовариантный подход к прошлому, способствующий углубленному познанию исторических объектов. Во-вторых, следует напрочь исключить какие бы то ни было претензии на возможность создания неких универсальных «методологических отмычек», т.е. абсолютных теорий и методов исторического познания, способных объяснить «все и вся». В-третьих, следует учитывать, что любая научноисторическая теория, т.е. теория, основанная на анализе и обобщении исторической действительности, содержит рациональное зерно и тем самым вносит определенный вклад в развитие общественной мысли. В-четвертых, те или иные концепции исторического развития всегда исторически в большей или меньшей степени ограниченны, им изначально присущи определенные просчеты и ошибки. Только осознание ресурсной ограниченности каждого научного направления может быть эффективным в плане достижения «общего результата». В-пятых, в процессе исследования историк должен сопоставлять и использовать различные теории всемирно50

исторического процесса и разнообразные подходы к своему предмету. В то же время следует помнить, что поливариантность теорий отнюдь не означает их равноценности. В-шестых, на роль общеисторической теории может претендовать лишь теория, наиболее адекватно отражающая историческую действительность. Она должна быть в состоянии – в качестве главной своей задачи – выразить общую логику и направленность исторического процесса, определить его стадии, выявить движущие факторы, определяющие его характер на каждой из стадий. Оправданием поисков подобного рода теории является единство истории, ее инвариантность. Изложенное свидетельствует о том, что проблема получения объективно истинного знания продолжает оставаться важнейшей методологической проблемой исторической науки. Историку нужна теория, причем не «единственно верная» (такой попросту нет и быть не может), а способная ответить на вызов современной эпохи, учитывающая мировой историографический опыт. «По существу вся история исторической науки, – пишет известный отечественный методолог Б.Г. Могильницкий, – может рассматриваться как бесконечно трудный и противоречивый, тем не менее поступательный процесс возрастания объема общезначимого научного знания, расширения круга вопросов, по которым достигается согласие в рамках научного сообщества, и увеличения степени такого согласия»147. В системе координат современного научно-исторического знания новистика должна занять достойное место, которое может быть ей обеспечено при условии активной разработки теоретических проблем всемирно-исторического процесса на конкретно-историческом материале нововременной истории с учетом современных теоретико-методологических подходов. В последующих разделах данной работы будут рассмотрены некоторые актуальные теоретические проблемы новистики, а именно: 51

• сочетание формационного и цивилизационного подходов в изучении новистики; • проблема периодизации новой истории; • феномен социальной революции в историческом контексте нового времени; • роль личности в истории: «герой» и «толпа» в эпоху нового времени; • диалог новистики и ретроальтернативистики: история нового времени в сослагательном наклонении; • возможности диалога новистики с альтернативистикой и другими направлениями научной мысли, занимающимися изучением проблем будущего Земли и человечества.

52

ФОРМАЦИОННЫЙ И ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ НОВИСТИКИ Центральной методологической проблемой в многомерной сущностной типологии и периодизации является в настоящее время вопрос о соотношении формационного и цивилизационного подходов в изучении общественноисторического развития. И.Д. Ковальченко Современные подходы к новой и новейшей истории предполагают тесное взаимодействие методологического арсенала политической, социальной и интеллектуальной истории, микроистории и истории повседневности, а также макроисторических подходов: цивилизационного и глобального. Соотношение последних становится все более конфликтным по мере того, как в текущем процессе проявляются две его стороны: универсализация и регионализация экономических, политических и культурных взаимодействий. И.Н. Ионов Поднимаясь по ступеням цивилизаций, человек отнюдь не преодолевает изначального драматизма своей коллизии, не восшествует от темного прошлого к светлому будущему, от несчастья к всеобщему счастью, а лишь воспроизводит себя в качестве человека, т.е. воспроизводит на все более высоком и сложном уровне ан53

тиномию отчуждения – освобождения, падения – возвышения, преступления – подвига, утраты – обретения, греховности – святости, зла – добра, обогащает и развивает свою амбивалентную сущность. Вс. Вильчек

Возникновение вопроса о соотношении формационного и цивилизационного подходов в изучении истории также связано с реалиями развития отечественной историографии постсоветского периода, когда в безудержном стремлении разрушить традиционные стереотипы исторического сознания, основанные на идее формационности всемирноисторического процесса, «вместе с грязной водой едва не выплеснули и ребенка». Сегодня, однако, уже стало очевидным, что попытка действовать по принципу «tabula rasa» может привести только к одному – появлению очередной мифологемы, в основе которой лежит все та же «единственная идея», правда, на этот раз – идея цивилизации. В этой связи хотелось бы напомнить, что в истории исторической мысли издавна сосуществуют две концепции истории: всемирно-историческая и культурно-историческая. «Первая трактует историю народов как единый процесс прогрессивного развития, более или менее захвативший все области, населенные людьми… Основное отличие культурноисторической школы от всемирно-исторической составляет постулат: каждая культурная область имеет свой путь развития, и, следовательно, нельзя говорить об «отставании» или «застойности» неевропейских народов, а можно только отметить их своеобразие»1. За последние 10-15 лет в отечественной историографии появился ряд публикаций, посвященных как анализу познавательных возможностей теории формаций2 и теории циви54

лизаций3, так и возможностям их сочетания в изучении истории4. При этом необходимо отметить, что интерес к цивилизационному измерению истории явно доминировал, что выразилось, в частности, в появлении огромного количества различных учебных пособий для средней и высшей школы, в основу которых был положен цивилизационный подход5. Началось издание научного сборника «Цивилизации», у истоков которого стоял М.А. Барг. Сборник содержал интереснейшие материалы как теоретического, так и конкретноисторического плана, связанные с цивилизационным измерением истории6. Налицо был явный крен в сторону цивилизационного подхода, в значительной степени связанный с падением авторитета марксизма и теории формаций. Многим стало казаться, что именно на этом пути может быть преодолен кризис отечественной исторической науки. «От теории цивилизаций, – отмечал в связи с этим И.Н. Ионов, – зачастую требуют того, что она дать не может: готовых ответов на последние вопросы бытия, способности функционировать и в качестве мировоззрения, и в качестве методологии истории, цельности и непротиворечивости отдельных ее компонентов»7. Попытки же «реабилитации» марксовой теории типа нашумевшего исследования Вс. Вильчека8 выглядели довольно экзотично. «Современное нам общество совершенно однозначно декларировало интерес к новому измерению истории, которое может быть обозначено как цивилизационное. Суть его заключается в переносе центра тяжести исторического исследования на феномен человеческой жизни в ее повседневности, во всех проявлениях и связях и, прежде всего, в процессе реализации человеком своей родовой сущности, производстве условий своей жизни»9, – писал в 1990 г. М.А. Барг. Однако вопрос о цивилизационном измерении истории, сочетании его с формационным видением исторического процесса в 55

отечественном обществознании XX в. остро встал еще в конце 50-х – начале 60-х гг. Дело в том, что накопленный к тому времени исторической наукой огромный фактологический материал явно не вписывался в пятичленную схему периодизации всемирно-исторического процесса («пятичленку»), обретшую в рамках «Краткого курса истории ВКП (б)» «статус непререкаемой догмы»10. Эта схема была принята в качестве объяснительного принципа академической десятитомной «Всемирной истории», первые тома которой вышли в свет в середине – второй половине 50-х гг. «В основе единого и закономерного исторического процесса лежит последовательная смена общественно-экономических формаций: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, составляющих главные этапы поступательного движения человечества, исторические ступени его пути к высшей, коммунистической формации, первой фазой которой является социализм»11, – говорилось в методологическом предисловии к изданию. Пятичленная схема формационного деления истории стала внешним выражением так называемого «формационного редукционизма» (от лат. reducere – здесь: сведение сложного к простому), главной сущностной чертой которого является «сведение всего многообразия развития «мира людей» к формационным характеристикам»12. Я.Г. Шемякин справедливо указывает, что «в своем наиболее жестком варианте этот подход предполагает полное растворение специфики всех иных сфер жизни общества в социальноэкономической сфере, утверждение тезиса, в соответствии с которым они развиваются по законам базиса»13. В развернувшихся в 60-80-e гг. XX в. научных дискуссиях тон задавали востоковеды, так как формационный редукционизм давал очевидные сбои прежде всего при применении его к реалиям развития стран Востока14. Именно тогда, в ходе напряженных теоретических дискуссий, «произошел сдвиг от понятия «формация» как харак56

теристики конкретно-исторического организма к ее трактовке как типа социальных отношений, была введена обобщенная классификация формационных стадий (не пятичленная, а трехчленная формула), получило развитие положение о многоукладности формаций, о роли власти как базисообразующего фактора, роли внешних факторов и т.д. Важным сдвигом стало расширенное понимание производительных сил, в которых наряду с материальными были выделены социальные и духовные силы»15. В то же время этот сдвиг не следует переоценивать. «Почти всех тех, кто занимался данной проблематикой в указанный период, объединяет одна общая характерная черта: рассматривая соотношение понятий «формация» и «цивилизация», они проводят мысль об их жесткой и однозначной субординации: категория формации и только она одна отражает в интерпретации этих исследователей сущностную сторону исторического процесса, качество всеобщего, в то время как понятие «цивилизация» – лишь качество особенного»16. Только на фоне общего кризиса социализма и формационной теории, как его идейно-теоретического обоснования, высказанные тогда идеи получили общественный резонанс и дальнейшее развитие. Для того чтобы ответить на вопрос о путях сбалансированного сочетания формационного и цивилизационного подходов к изучению новистики, необходимо осветить происхождение и суть данных подходов, выявить их достоинства и недостатки, познавательные возможности и перспективы. Как известно, термин «формация» был привнесен в общественные науки из геологии К. Марксом. В дословном переводе на русский язык с латинского formatio означает «образование, вид»; этим понятием в геологии обозначается комплекс горных пород, совместное образование которых обусловлено общностью условий образования, возникающих на определенных этапах развития основных структурных зон 57

земной коры (например, вулканогенные, рудные и другие формации). В марксистской же теории словосочетание «общественно-экономическая формация» трактуется как «исторически определенная ступень в развитии общества, характеризующаяся определенным способом производства и обусловленными им производственными, социальными и политическими отношениями, юридическими нормами и учреждениями, идеологией (напр., феодализм, капитализм)»17. Основы теории общественно-экономических формаций были изложены К. Марксом в его знаменитой работе «К критике политической экономии. Предисловие» (1859)18, вариантах письма к В.И. Засулич (1881)19. «В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»20, – писал К. Маркс. Излагая свои представления о первичной и вторичной общественных формациях и основываясь на изучении исторических судеб общины, он сделал вывод, что «не все первобытные общины построены по одному и тому же образцу. Наоборот, они представляют собой ряд социальных образований, отличающихся друг от друга и по типу, и по давности своего существования и обозначающих фазы последовательной эволюции»21. К. Маркс проследил, какое место занимают эти фазы в последовательных исторических периодах, выделяя при этом архаическую, первичную общественную формацию, которая «открывает… ряд различных этапов, отмечающих собой последовательно сменяющие друг друга эпохи»22. Характерной чертой первичной общественной формации, по К. Марксу, является отсутствие частной собственности, присущей вторичной общественной формации23. Таким образом, переход от первичной общественной формации к вторичной является «переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности. Вто58

ричная формация охватывает… ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостничестве»24. Анализ этих положений, проведенный советскими исследователями, показал, что вторичная общественная формация охватывала у К. Маркса рабовладение, феодализм и капитализм. Такова вкратце суть высказываний К. Маркса, на которых базируется теория общественно-экономических формаций. В их свете всемирная история предстает состоящей из трех больших периодов: первичной (архаической), вторичной (экономической) и третичной (коммунистической) общественных формаций. Первичная общественная формация не знает частной собственности, на которой зиждется вторичная общественная формация и которая уничтожается ко времени третичной общественной формации. Первичная формация представляет собой доклассовое, неотчуждаемое общество (примитивные общности); вторичная, или экономическая общественная формация, – антагонистическое классовое общество, в котором присутствует отчуждение и которое, в свою очередь, подразделяется на докапиталистические («азиатский», «античный», «феодальный» «способы производства») и капиталистические «формы»; третичная – послеклассовое неотчуждаемое общество (коммунистическое). Эти три формации в марксовой схеме суть три состояния, через которые в ходе своей истории проходит любой из народов, составляющих человечество. Таким образом, понятие общественно-экономическая формация в марксизме имеет фундаментальное значение, которое определено ролью форм собственности (производственных отношений) как системообразующего начала всего социально-экономического и политического строя данного общества. Но «тревожащий историка вопрос состоит в следующем: в какой мере теория формаций способствует углублению и прогрессу исторического познания?»25. Ответ на этот вопрос 59

предполагает выявление достоинств и недостатков формационной теории. Говоря о достоинствах теории общественно-экономических формаций, отметим прежде всего следующие: 1. Стремление ее создателей и сторонников к выявлению закономерностей развития всемирно-исторического процесса, т.е. превращению философии истории в науку, «потенциально столь же точную и естественную, как физика, химия, биология, математика»26. 2. Пристальное внимание к такому важнейшему аспекту общественной жизни, как социально-экономические отношения. Именно в рамках формационной теории «впервые появилась возможность выявить…связь прогресса производства и общественных отношений…»27. 3. Связь формационной схемы с традициями западной культуры. «…Она органически вырастает в этой культуре и не может быть уничтожена одним лишь интеллектуальным усилием. «Пятичленка» для западной культуры – это естественное следование невозможности воспроизвести античный архетип политико-исторического мышления при явно проявляющемся стремлении сделать это». Теория формаций – своего рода зеркало западно-христианской цивилизации, «один из этапов ее рефлексии, ее самопознания в русле «магистрального», то есть определяющего основной момент ее динамики, течения»28. О недостатках формационной теории сегодня говорят гораздо чаще, чем о ее достоинствах. Вкратце сумма претензий, которые явно или имплицитно предъявляются этой теории, выглядит следующим образом: 1. »Европоцентризм»: данная теория отражает реальные переходы со ступени на ступень не в развитии человечества в целом, а только Западной Европы. 2. Догматизированность теории формаций, которая «состояла в первую очередь в том, что в истории человечества 60

были выделены пять формаций…и схему этих пяти формаций стали навязывать всей истории, подчас не считаясь с реальными фактами…»29. В результате, «положение о стадиальности истории вышло на первый план в ущерб представлению об индивидуальности исторических форм»30. Размышляя на эту тему, А.М. Салмин обращает внимание на то обстоятельство, что настойчивые попытки применить формационную схему к развитию как человечества в целом, так и каждой из отдельных цивилизаций «совпали по времени и по существу с периодом экспансии Запада – экспансии преимущественно экономической, а не культурной (религиозной), как в предшествующий период. Успех этой экспансии в течение ряда десятилетий подкреплял по крайней мере тезис об определяющей роли «формационного» Запада во всемирноисторическом процессе и не опровергал гипотезу о «пятичленке» как универсальном явлении». Но «по мере прекращения экспансии на первый план выходила цивилизационная проблематика, и сейчас совершенно очевидно, что сегодняшний Запад несравненно больше волнует обоснование собственной самобытности, чем универсальность «западного пути»31. 3. Провиденциальный смысл формационной схемы, который изначально «вытекал из непреложности «исторической необходимости», которая в общем итоге снимает субъективный фактор и обеспечивает «естественноисторическое» развитие, приводящее к преодолению старого мира, в том числе деления на Запад и Восток, на культуры и цивилизации»32. 4. Сопряженность формационной теории с идеей линейного, качественно возрастающего исторического времени, иными словами, с идеей прогресса в истории. Однако «для историков культуры не секрет, что представление о линейном, неотвратимо текущем историческом времени не является универсальным. Целые цивилизации живут в иных временных представлениях, либо не имеют четких представле61

ний о времени вообще»33. По этому поводу А.Я. Гуревич очень эмоционально восклицает: «Признаем же, наконец, что теория социально-экономических формаций принадлежит эпохе, наука которой развивалась под знаком прогресса. Увы, та эпоха безвозвратно миновала, нас отделяет от нее толща времени, насыщенного столь глубокими и радикальными сдвигами и катаклизмами в экономической, социальной, политической и интеллектуальной жизни, что немыслимо предполагать, что будто научные и философские построения XIX века могут полностью и целиком сохранить силу и убедительность в совершенно новом духовном универсуме человека, стоящего на пороге третьего тысячелетия»34. 5. Почти полная дегуманизация исторического процесса в рамках формационного видения истории, «так как центр тяжести исследования переносится на объективные результаты человеческой деятельности, вместо того, чтобы сосредоточить его на изучении ее самой, иначе – действительного процесса исторического творчества людей»35. 6. Утрата должного внимания к таким сторонам исторической действительности, которые объемлются понятиями «культура» и «цивилизация»36. 7. Отсутствие сколько-нибудь полного и удовлетворительного объяснения явлениям альтернативности и многовариантности в мировой истории37, известная доля табуированности данных проблем в марксистски ориентированной историографии. 8. Претензии на универсальность при выделении всего лишь одного – социально-экономического – аспекта исторической жизни. «Исключительная значимость этого аспекта совершенно несомненна. Но можно ли доказать, что на любом этапе истории именно социально-экономические отношения детерминировали общественную жизнь в целом, что это же определяющее значение они имели и в первобытно62

сти, и в античности, и в Средние века, и на Востоке или в Африке, в такой же мере, как в Европе Нового времени?»38. 9. Оторванность теории формаций от ряда современных научных течений, известный изоляционизм, который, как правило, порождает в сфере научной мысли отсталость, стагнацию, провинциализм39. В последние годы в отечественной исторической науке получил распространение взгляд, согласно которому кризис, связанный с падением авторитета марксизма и теории формаций, может быть преодолен при помощи цивилизационного подхода к развитию человечества. Если категория формации является сугубо марксистской, принадлежит материалистическому пониманию истории, то понятие цивилизации, введенное в литературу еще в XVIII столетии, широко использовалось в различных системах философских и исторических воззрений, причем в различной интерпретации. Современные издания словарного типа трактуют цивилизацию и как уровень общественного развития, материальной и духовной культуры, и как современную мировую культуру, и как третью ступень общественного развития, следующую за варварством (первая ступень – дикость) в культурно-исторической периодизации, принятой в науке XVIII-XIX вв.40 Теория цивилизаций «старше» теории формаций, она имеет более богатую исследовательскую традицию, представлена большим количеством «громких» имен. По своему происхождению понятие «цивилизация» (civilisation) связано с понятием «гражданский» (civilis) в его противопоставлении понятию «естественный» (naturalis). Эта дихотомия впервые появилась в античной теории права и восходит к «Никомаховой этике» Аристотеля. Глагол «цивилизовать» (civiliser), в свою очередь, впервые появился в эпоху Возрождения (по крайней мере, в конце XVI в.). Он обозначал переход людей в истории от состояния невежества и дикости 63

к гражданскому, культурному и государственному состоянию. В XVII – первой половине XVIII вв. этот глагол получил широкое распространение в трудах английских и французских философов-просветителей. Собственно же термин «цивилизация» впервые появился у французского философа Мирабо-старшего (отца знаменитого трибуна времен Великой французской революции) в 1756-1757 гг. в его работе «Друг людей или трактат о населении»41. «Слово «цивилизация», – писал Л. Февр, – появилось на свет вовремя… когда завершился великий подвиг – издание «Энциклопедии»… благодаря дерзкому упорству Дидро… когда, порожденная всей «Энциклопедией» в целом, начинает формироваться великая идея рациональной и экспериментальной науки, единой в своих методах и подходах – идет ли дело о покорении природы (возьмем в качестве примера Бюффона, не признававшего Библии) или о том, чтобы вслед за Монтескье сводить человеческие общества с их бесконечным разнообразием в абстрактные категории»42. Необходимо отметить, что если «в момент своего начального распространения термин «цивилизация» оказался выражением своеобразной реакции на абстрактногуманистический идеал «единства рода человеческого», противопоставив ему результат знакомства европейцев с обиходом народов, населявших вновь открытые земли, как столкновение двух фаз в истории человечества – «цивилизации» и «дикости» (варварства)», то «к концу XVIII в. дало о себе знать прямо противоположное истолкование термина «цивилизация», а именно – за всеми сущими на Земле формами социальности, независимо от меры их нормативных отличий от европейских, было признано равное историческое достоинство, что и оправдывало распространение и на них данного термина»43. В разное время вклад в развитие теории цивилизаций внесли такие западные мыслители, как Ф. Вольтер, 64

А. Фергюсон, А.Р. Тюрго, Ж.А. Кондорсе, И.Г. Гердер, Ф. Гизо, О. Конт, Л.Г. Морган, Ф. Энгельс, М. Вебер, О. Шпенглер, А.Дж. Тойнби, Л. Февр, Ф. Бродель, С. Хантингтон, Ш. Айзенштадт (Эйзенштадт)44. В русскую историческую мысль понятие «цивилизация» вошло в XVIII столетии вместе с идеями и ценностями эпохи Просвещения. Из отечественных исследователей, занимавшихся разработкой цивилизационной проблематики, следует назвать И.С. Аксакова, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева, В.И. Ламанского, Л.И. Мечникова, Н.А. Бердяева, П.А. Сорокина, М.А. Барга, Е.Б. Черняка45. В современной исторической литературе выделяется несколько этапов в развитии теории цивилизаций. Для первого этапа (середина XVIII – середина XIX вв.) были характерны «безоглядный исторический оптимизм, тенденция к сближению идей цивилизации и прогресса, линейно-стадиальная характеристика цивилизации, неразвитость представления о локальных цивилизациях. Понятие «цивилизация» употреблялось тогда почти исключительно в единственном числе». С середины XIX в. начинается второй этап в развитии теории цивилизаций, когда «представление о цивилизации как прогрессе сменилось восприятием цивилизации как эволюции… Детерминизм продолжал господствовать в исторической теории, но постепенно уходил телеологизм, ориентация на определенную внеисторическую цель, идеал». Этот этап отличает «господство в теории истории… представлений о целостности и связности истории, принципиальной совместимости логического и исторического подходов к ее изучению, преобладание анализа причинно-следственных связей в истории…»46. М.А. Барг отмечает, что в конечном итоге «к концу XIX в. понятие «цивилизация», наряду со смыслом историческим, основанным на различии этнических групп, перешедших к государственным формам регулирования общественной жизни от групп, остававшихся в рамках догосудар65

ственных форм, наполнилось и смыслом этнологическим (т.е. плюралистическим), раскрывавшимся как признание за данной этнической общностью только двух характерных признаков: во-первых, гомогенности ее социального уклада жизни, или обихода, во-вторых, отличия (непохожести) последнего от обихода других известных науке человеческих общностей»47. Третий этап (XX в.) в развитии теории цивилизаций характеризуется господством представлений «о разнонаправленности и дискретности исторического процесса, о наличии познавательного, эпистемологического барьера между логическим и историческим, преобладания внимания к мотивационным связям в истории, порожденным не объективными факторами, а различиями мировоззрений в разных культурах. На этом рубеже угасло стремление к выявлению законов истории. Зато история локальных цивилизаций стала самостоятельным предметом исторического исследования… «Великие теории цивилизаций» XX в. рождало великое разочарование философов и историков в перспективах развития европейской цивилизации и борьба с этим чувством… Доминирующим в теории цивилизаций XX в. стало представление о цивилизациях как о локальных социокультурных системах, порожденных конкретными условиями деятельности и мировоззрением людей, населяющих данный регион и определенным образом взаимодействующих между собой в масштабах мировой истории. Идея «мировой цивилизации» если и встречается теперь, то только как производное от идеи взаимодействия разных цивилизаций, но не образец, позволяющий делить цивилизации на «правильные» и «неправильные». Идеал «цивилизации» окончательно перемещается из области науки в область идеологии. «Монистическая» концепция цивилизации сменяется «плюралистической».48. Наиболее существенный вклад в разработку основ цивилизаци66

онного подхода к изучению истории в XX в. внесла французская школа «Анналов». Нетрудно заметить, что термин «цивилизация», в отличие от термина «общественно-экономическая формация», не имеет четкой концептуальной определенности. Собственно эта «эстетическая необязательность» понятия, как ни странно, способствовала его распространению как ключевого в объяснении исторического процесса. Существует великое множество его толкований в зависимости от методологических позиций исследователей, уровня теоретической абстракции и т.д.49. При этом бросается в глаза то обстоятельство, что «понятие цивилизации тесно сопряжено с понятием культуры, причем не только в позитивном, но и в негативном плане, т.е. противопоставляется культуре как материальное, техническое – духовному, как стандартное и бесчеловечное – уникальному и гуманному»50. Достаточно вспомнить предельное выражение этой антитезы в шпенглеровской трактовке цивилизации как упадка культуры. В современной историографии «в большинстве случаев понятие «цивилизация» употребляется как вполне равноценное понятию «культура», и цивилизация таким образом рассматривается прежде всего как общность духовных традиций людей, объединенных территориально на протяжении длительного времени»51. Иными словами, цивилизация – это социокультурное образование, в отличие от формации, отражающей систему социальных связей безотносительно к культуре52. В то же время ряд современных отечественных исследователей (М.А. Барг, Е.Б. Черняк) склонны трактовать термин «цивилизация» более широко, а не просто отождествлять цивилизацию с культурой. Так, М.А. Барг, рассматривая данный термин в качестве категории исторического познания, определял его как «обусловленный природными основами жизни, с одной стороны, и объективно-историческими ее предпосылками – с 67

другой, уровень развития человеческой субъективности, проявляющийся в образе жизни индивидов, в способе их общения с природой и себе подобными»53; «это способ, которым данное общество разрешает свои экзистенциальные (материальные), социально-политические и духовно-этические проблемы»54. В свою очередь Е.Б. Черняк подразумевает под цивилизацией «целостную саморазвивающуюся общественную систему, включающую в себя все социальные и несоциальные компоненты исторического процесса, всю совокупность созданных человеком материальных и духовных объектов»55. Достоинства цивилизационного подхода в трактовке современной отечественной историографии определяются следующим образом: 1. Данный подход позволяет «…антропологически осмыслить исторический процесс, т.е. гуманизировать его»56. 2. В рамках цивилизационного подхода прошлое не отменяется в пользу настоящего как в случае с так называемым историческим подходом, а обнаруживает способность к сохранению и накапливанию, обеспечивая преемственность эволюции; происходит поддержание преемственности и обеспечение исторической памяти57. 3. Идея цивилизации, принятая в качестве объяснительного принципа всемирно-исторического процесса, позволяет преодолеть «предельность» формационного подхода. «Предельность», свойственная любой закрытой теории, имеет в виду прежде всего «чистоту» ее абстрактно-всеобщего содержания и логическую стройность, последовательность ее суждений»58. 4. В отличие от формационного подхода цивилизационный подход проявляет интерес к пограничным ситуациям, «темным векам», «смутному времени», где и когда зарождаются новые связи, закономерности, формы, ценности59. К недостаткам же цивилизационного подхода можно отнести следующие его черты: 68

1. Теория цивилизаций и в западной, и в русской науке пока не предложила концепции всемирно-исторического процесса, в которой универсальные закономерности сочетались бы с принципом разнообразия локальных цивилизаций60. Между тем четкие схемы всемирно-исторического процесса, основанные на монистическом взгляде на историю, являются большим преимуществом формационного видения истории. 2. Размытость самого термина «цивилизация», когда он утрачивает «сколько-нибудь определенное содержание, несмотря на все попытки типологизации явления»61. По мнению И.Д. Ковальченко, «центральной методологической проблемой при изучении истории на основе цивилизационного подхода является определение исходных принципов и конкретно-содержательных критериев, которые позволяют объективно выделить и общие стадии в истории цивилизаций, и ее локальные варианты (типы). Без этого не может быть осуществлен конкретно-исторический анализ на цивилизационном уровне»62. Ответ на вопрос о том, почему цивилизационный подход был воспринят многими исследователями перестроечной эпохи как выход из тупика, в котором оказалась отечественная историография, Л.Б. Алаев видит в невнимании марксизма «к закономерностям, ниже всемирных». Автор предполагает, что «лишь полное и органичное слияние формационного (стадиального) и цивилизационного (регионального) подходов может дать полезную для историков теорию исторического процесса»63. По мнению Р.Г. Ланды, «совершенно очевидна явная надуманность противопоставления формационного и цивилизационного подходов к истории, ибо формация не существует вне цивилизации, а цивилизация – вне формации»64. В.И. Кузищин, говоря о плодотворности поиска сбалансированного соотношения между понятиями «общественно69

экономическая формация» и «цивилизация», предлагает свой вариант решения проблемы и вводит понятие «историческая формация» как «качественно определенный этап исторического развития ведущего региона со своей особой структурой, включая не только социально-экономические, но и другие стороны общественных отношений»65. Имея в виду такой серьезный пробел ортодоксального исторического материализма, как «отсутствие в нем понятия отдельного конкретного общества, являющегося относительно самостоятельной единицей исторического развития», другой исследователь, Ю.И. Семенов, предлагает термин «социально-исторический организм» («социор»)66. Справедливо указывая на то, что задача поиска путей к сочетанию обоих подходов «пока еще не нашла скольконибудь широкой реализации в исторических исследованиях»67, ряд авторов предлагают свою разработку конкретных принципов и методов сочетания этих подходов как на уровне научных68 и научно-популярных69, так и учебнометодических публикаций70. Все это не что иное, как попытки создания «периодической системы истории», придания ей статуса номотетической науки. В основу этих разработок положен общенаучный принцип дополнительности, впервые сформулированный Н. Бором71. В соответствии с этим принципом, как известно, ни одна концепция не может описать объект столь исчерпывающим образом, чтобы полностью исключить возможность иных подходов. Иными словами, «названный принцип исключает возможность абсолютизации какой-либо одной точки зрения на предмет исследования, следовательно, он несовместим с любыми видами редукционизма»72. Так, Л.И. Рейснер, памятуя о том, что в историческом процессе действуют два неразрывно связанных между собой механизма – сменности социальных структур, олицетворяемой формационной динамикой, и их преемственности, кото70

рая выражается накоплением цивилизационного качества во всемирной истории, и используя кантианский способ интерпретации материала, представляет структуры цивилизационного и формационного комплексов в виде следующих антиномий: 1. Социальная эволюция как основная форма движения, с одной стороны (цивилизационный комплекс), и революционный процесс как основная форма движения – с другой (формационный комплекс). 2. Общественные производительные силы – формационно определенные производственные отношения. 3. Способ общения – способ производства. 4. Структура общества как система разделения труда с ядром в виде отношения «город-деревня» – классовая, двухполюсная, нуклеарная структура общества. 5. Государство как система управления делами общества – государство как система господства меньшинства над большинством. 6. Система социальных институтов как форм, интегрирующих противоположные классы (социальные группы) в своих рамках, – система собственности как форма размежевания имущих и неимущих, эксплуататоров и эксплуатируемых. 7. Культура как генерация общечеловеческих ценностей и идеалов – идеология как отражение и насаждение партикулярных интересов. 8. Народ (этнос) как социально-психологический и историко-культурный феномен, в основе которого лежит накопленный веками и осознанный социумом уникальный опыт во всех сферах индивидуальной и общественной жизни, – нация как формационно конкретный, интегрируемый внутренним рынком и другими средствами общения феномен нового и новейшего времени (буржуазная нация, национальный капитализм). 71

Ядром цивилизации, по мнению Л.И. Рейснера, является культура как духовное производство и воспроизводство, а глубокой основой культуры выступают нравственные устои и гуманистические ценности общества. Ядром формации, в свою очередь, служит экономика как производство и воспроизводство материальных благ, а в основе этого процесса лежат долговременные интересы и текущие запросы различных классов и социальных групп. По поводу же политической надстройки Л.И. Рейснер пишет, что «именно в ней наиболее выпукло выступает двойственный, противоречивый, цивилизационно-формационный характер всей социальной системы – с одной стороны, она есть «концентрированное выражение экономики» (материальных интересов), а с другой – в ней заключена жизненно важная для социума функция управления делами общества, за которой скрывается один из главных механизмов поддержания его целостности»73. В свою очередь И.Д. Ковальченко считает, что «основной принцип типизации и периодизации исторического развития должен исходить из того, что субстанциональным содержанием исторического развития является деятельность преследующего свои цели человека». Результаты этой деятельности (как конструктивные, так и негативные), по мнению исследователя, зависят от трех групп факторов: а) энергетической и информационной вооруженности общества, т.е. уровня развития материального производства, с одной стороны, знаний и навыков – с другой; б) характера социальных и политических отношений в обществе; в) культурно-идейного и нравственно-психологического облика человечества. Кроме того, «на все эти компоненты оказывают существенное воздействие естественно-природные, планетарные и космические общие и локальные условия жизнедеятельности людей». 72

Исходя из указанных критериев и следуя сложившейся в мировой исторической науке традиции, И.Д. Ковальченко выделяет три основных этапа в истории мировой цивилизации, каждый из которых характеризуется своими особенностями в области развития производительных сил, познании окружающего мира, сфере социальных, политических и культурно-идейных отношений. Это суть следующие этапы: 1) доиндустриальный, докапиталистический (включает первобытно-общинную, рабовладельческую и феодальную формационные стадии); 2) индустриальный (включает капиталистическую и социалистическую формационные стадии); 3) постиндустриальный74. По Вс. Вильчеку, «периодическая система истории» через призму формационно-цивилизационного видения всемирноисторического процесса включает пять исторических технологий: 1) допроизводительную; 2) рабскую (именно рабскую, а не рабовладельческую); 3) феодальную; 4) индустриальную (капиталистическую); 5) постиндустриальную (коммунистическую). Каждой из этих технологий соответствуют свой тип знания, способ социальной коммуникации и формы художественной деятельности75. Таким образом, как следует из изложенного, и формационный, и цивилизационный подходы к истории имеют все права на дальнейшее существование. При этом, естественно дополняя друг друга, они дают в сочетании общую объективную и в то же время предметно точную картину всемирной истории. Если теория формаций ориентирована на выявление закономерностей, присущих обществу на различных стадиях его истории, а также его структуры на каждом из этих этапов, то цивилизационный подход способствует прежде 73

всего выявлению человеческого измерения в истории, анализу культуры как меры развития человека. «…Формация и цивилизация – категории, обслуживающие разные (и повидимому, равноправные) срезы анализа всемирноисторического процесса, горизонтальный и вертикальный, преимущественно пространственный и преимущественно временной, выходящий за срок жизни формации. В первом срезе цивилизационные различия действительно выступают как вариант формации, во втором – смена формаций предстает как ступень в эволюции цивилизации, воплощающей в концентрированном виде качественное своеобразие культурного слоя общества»76. Иными словами, формационный подход ориентирован на изучение «пиковых» точек в истории общества, это «вертикальное» измерение истории, а цивилизационный изучает, главным образом, повседневие человеческой жизни во всех его проявлениях, это «горизонтальное» измерение истории. В категории «формация» отражены такие стороны исторического процесса, как стадиальность, динамизм, перерывы постепенности, а в категории «цивилизация» соответственно – непрерывность, накопление опыта и достижений. «…Диалектика категорий «формация» и «цивилизация» – это прежде всего диалектика категорий «революция» и «эволюция»77. Формационный подход исходит из познавательной модели сведения индивидуального к социальному. Ибо только так можно определить тип исторического прогресса; цивилизационный подход – из противоположной модели – сведения социального к индивидуальному, из ориентации на социокультурные ценности. Столь пространный экскурс в формационноцивилизационное видение истории был предпринят нами для того, чтобы логически подвести читателей к возможным ответам на вопрос о том, как сквозь призму этого видения может быть представлена та ключевая эпоха в истории чело74

веческого общества, изучением которой занимается новистика и которая характеризуется как «новое, буржуазное, бюргерское, гражданское, по сути, городское, даже урбанократическое, продолжающееся и поныне время…»78. Наиболее интересными представляются рассуждения на этот счет Вс. Вильчека, И.Д. Ковальченко и Б.Н. Комиссарова. Вс. Вильчек, характеризуя данную эпоху и свойственный ей индустриальный или капиталистический способ производства, настаивает на том, что его символом является «не товар, который столь тщательно анализировал Маркс, а машина. Машина – объективированное, отчужденное знание, матрица знания. Поэтому индустриальное производство подпадает под власть законов, действительных для всех информационных процессов». Сущностной особенностью капиталистического производства, по мнению автора, является не то, что оно ведется ради прибыли, а то, что оно – машинное производство, т.е. производство научное и массовое, рассчитанное на массового анонимного потребителя. Его информационным источником является объективно-научное знание, а энергетическим – механический двигатель. Кроме того, индустриальной (капиталистической) технологии соответствуют печатный способ социальной коммуникации и индивидуальное авторское творчество как форма художественной деятельности79. И.Д. Ковальченко отмечает следующие отличительные признаки индустриального этапа в истории мировой цивилизации: 1. В области развития производительных сил – это время господства машинного производства и распространения личной свободы человека как в производственной, так и в других сферах общественной жизни; глубокое общественное разделение труда; товарное производство и рынок как его регулятор; усиливающееся давление человека на природу, что к настоящему времени привело к угрозе разрушения естественной среды обитания человека. 75

2. В познании окружающего мира основным путем становится наука; новые технические средства фиксирования и передачи делают информацию доступной для широких слоев общества. 3. В социальной сфере признается равенство всех форм производства и собственности, а также свобода выбора личностью сфер своей деятельности. 4. В политической области происходит утверждение принципов демократии с теми или иными проявлениями народовластия; все более широкое распространение получают организованные выступления за интересы и права человека под руководством общественных организаций и политических партий, само возникновение которых – характерная черта данной эпохи. 5. В культурно-идейной деятельности на первый план вместо религиозно-мифологического выдвигается рационалистическое восприятие мира и бытия; в нравственнопсихологическом отношении происходит осознание личностью природы человека; теоретически человек признается высшей общественной ценностью, однако практически это признание еще далеко не реализовано; принуждение и насилие по-прежнему еще имеют широкое распространение80. В свою очередь Б.Н. Комиссаров, взяв за основу решения проблемы типологической характеристики «индустриальнокапиталистической формации» подходы, предложенные Вс. Вильчеком, и дополнив их, предлагает следующее ее формационно-цивилизационное видение: 1) тип знания – объективно-научное (галилеево знание), превзошедшее некогда господствовавшее мифологическое и каноническое; 2) тип энергии, вводимой в производство, – небиологический, сменивший мускульную силу человека и тяглового животного; 3) тип социальной коммуникации – печатный, в отличие от устного и письменного способов передачи информации; 76

4) тип обмена – товарно-денежный, опирающийся на промышленный капитал (Т-(Д-Т-Д)-Т), а не тот, в основе которого деньги, имеющие лишь меновую стоимость (Т-Д-Т), и тем более примитивный, обходящийся вообще без них (Т-Т); 5) тип производственно-правовых отношений – найм как принуждение экономической выгодой, отодвинувший на периферию исторического процесса принуждение внеэкономическое; 6) тип разделения труда – производители идей, управленцы, производители вещей; 7) тип классовых и межклассовых отношений – капиталист, научно-технический работник, управляющий, рабочий; 8) тип художественной деятельности – индивидуальное авторское творчество, пришедшее на смену условному искусству мифологической стадии, имевшему то утилитарнопрактический, то сакральный смысл, и канонической, лишенной личностного начала исполнительской искусности. Принципиально важным является, на наш взгляд, то, что «упомянутым типам не свойственна иерархичность, базиснонадстроечные отношения. Каждый из них в определенный момент исторического развития может оказаться главным, а затем уступить место другому или другим»81. Хотелось бы обратить внимание еще на один аспект рассматриваемой проблемы. Как известно, восточные общества так и не смогли самостоятельно совершить переход к индустриальной, буржуазной фазе развития. «Это «чудо» произошло только в Европе и уже впоследствии распространилось на остальной мир»82. В этом смысле плодотворность формационно-цивилизационного подхода к изучению новистики особенно очевидна при ответе на вопрос о предпосылках «европейского чуда», т.е. того обстоятельства, что из всех известных в новое время цивилизаций только европейская оказалась способной самостоятельно перейти от феодализма к капитализму. Объяснить возникновение капиталистической циви77

лизации в Европе, исходя только из общей исторической необходимости, не учитывая исключительного стечения обстоятельств, вряд ли возможно. Ведь в XV в. это была провинция цивилизованного мира. Следует согласиться с мнением М.А. Барга, что это фундаментальное различие между Западом и Востоком связано не только с формами собственности и присвоения, особенностями городского строя, формами связей города с сельской округой, формами государственности и т.п., но в конечном счете с местом индивида в обществе, соотношением сфер «объективной необходимости» и «пространства свободы». В западно-европейском типе цивилизации содержались в зародыше развившиеся в эпоху позднего феодализма такие особенности уклада жизни «массового человека», как известная мера свободы от общинно-родовых связей, от уз личной зависимости, от ограничений гражданской правоспособности, ограничений в сфере горизонтальной мобильности, корпоративной связанности и т.п. Предпосылки для формирования в «массовом человеке» черт самоопределяющей свой выбор личности, позволивших европейскому общественному индивиду стать пионером техногенной цивилизации, получили бурное развитие в результате двухактной революции в сознании европейцев. Речь идет о Возрождении, когда «активная и многогранная жизнь человека, основанная на «свободе выбора» с целью раскрытия заложенных в нем творческих потенций, провозглашена была высшей добродетелью», и Реформации, в ходе которой «этика индивидуализма получила религиозную санкцию в индивидуализированной вере, в которой общественная практика нового, «экономического человека» предстала как служение «славе всевышнего»83. Западная цивилизация как определенный социокультурный тип организации общественной жизни – явление уникальное и неповторимое. Новый исторический путь развития приобретает необратимый характер в Западной Европе в 78

XV-XVI вв., когда раннекапиталистические отношения укореняются в обществе, а история становится всемирной. С этого времени постепенно угасает самостоятельный характер общественной жизни отдельных незападных цивилизаций. Они начинают все больше развиваться, говоря словами А. Тойнби, по принципу Ответа-на-Вызов, который бросает каждой из них капиталистический Запад. Для сегодняшнего развития мировой цивилизации становится все более характерным признание равноправности всех существующих локальных цивилизаций. Но опыт западной цивилизации попрежнему играет в попытках самоидентификации всех других цивилизаций исключительную роль84. Завершая рассмотрение данного сюжета, хотелось бы еще раз напомнить, что «научная теория всегда имеет пределы объяснительной способности. «Окончательное решение» может быть только идеологемой, для которой важно дать непререкаемый ответ и устранить дальнейшие сомнения и вопросы. Поэтому цивилизационная теория никак не отменяет формационный подход, а выступает как иная научная парадигма, имеющая свои пределы»85. Иными словами, «цивилизационный подход должен осуществить такого же рода методологическую процедуру, какую совершила физика Эйнштейна по отношению к физике Ньютона. Концепция цивилизации включит в себя формационный подход как свой особый случай – при вычленении из всего богатства и многообразия общественно-исторического прогресса его социальноэкономического аспекта»86. По сути дела, в рамках новистики теория формаций и теория цивилизаций имеют один и тот же объект своего приложения – всемирную цивилизацию, связанную воедино экономическими закомерностями. Эта цивилизация «в более или менее полной форме сложилась уже несколько столетий назад, и поэтому в современных условиях, какое бы значение ни имели особенности исторического пути того или иного наро79

да, факторы, связанные с общими закономерностями такого развития, не должны упускаться из виду»87. Теория истории, которая могла бы сочетать достоинства формационного и цивилизационного подходов, уже просматривается. Ее применение на материале новистики, как было показано в данном разделе, способно принести ощутимые результаты.

80