От критической теории к теории коммуникативного действия. Эволюция взглядов Юргена Хабермаса

Министерство образования Российской Федерации Ульяновский государственный технический университет

ОТ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ К ТЕОРИИ КОММУНИКАТИВНОГО ДЕЙСТВИЯ ЭВОЛЮЦИЯ ВЗГЛЯДОВ ЮРГЕНА ХАБЕРМАСА Перевод с немецкого, составление и примечания кандидата философских наук А.Я. Алхасова

ТЕКСТЫ для специальностей "философия", "социология", "политология", "связи с общественностью", "культурология"

Ульяновск 2001

«Один из моих докторантов ... выразил суть дела словами: "У Хабермаса есть еще представление о цели; он не останавливается на анализе; он также не назидает; но у него есть идея о том, куда путешествие могло бы/ обязано было бы/ должно было бы идти". Умение в случае необходимости убедительно и понятно показать направление молодому поколению составляет тайну успеха Хабермаса.»

Ральф Дарендорф

2

СОДЕРЖАНИЕ I. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА.....................................................……………. 4 1. Философия и ее отношение к социальной теории ..................…... 4 2. Онаучненная цивилизация ...............................................………… 11 3. Структурные изменения общественности ..........................……… 13 4. Труд и интеракция .........................................................…………… 29 П. МЕТОДОЛОГИЯ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ.........................……… 38 5. Аналитическая теория науки и диалектика ..........................…….. 38 6. Позитивистски ополовиненный рационализм .......................…… 47 7. Ценностная свобода и объективность .................................……… 57 8. К логике социальных наук ...............................................………… 60 9. Понимание и социальное исследование ...............................…….. 62 10. Социальная эволюция и идеология ...................................……… 72 11. К реконструкции исторического материализма ...................…… 79 12. Познание и интерес ......................................................…………… 83 III. СМЕНА ПАРАДИГМЫ....................................................……………. 89 13. Теоретический и практический дискурсы ...........................……. 89 14. Коммуникативная рациональность ....................................……… 95 15. Между универсальной и эмпирической прагматикой ......……… 125 16. Жизненный мир и коммуникативное действие ...………………. 133 17. Неравновесие жизненного мира и системы .................…………. 142 18. Понятие жизненного мира как основа теории модерна .....……. 145 ПРИМЕЧАНИЯ..................................................................……………….. 148

3

I. ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА 1. Философия и ее отношение к социальной теории Классическое учение о политике в его отношении к социальной философии (S.13) В работе (Werk) Аристотеля «политика» является частью практической философии. Ее традиция распространяется вплоть до рубежа 19-го века... ...Процесс отторжения от корпуса практической философии завершается ...с учреждением (установлением) политики по образцу современной опытной науки, которая разделяет со старой «политикой» не более чем название. (Гоббс - прим. состав.) отказался от классической традиции за двести лет до того, как она пришла в упадок. Ведь он осуществил революцию в способе мышления, которая в политической философии была предварена Макиавелли, с одной стороны. Мором - с другой. Старая политика стала чуждой всем нам прежде всего в трех отношениях: 1. Политика понималась как учение о добродетельной и справедливой жизни; она есть продолжение этики. Ведь Аристотель не видел никакого различия между уложенной в законе конституцией (in den nomoi gesatzten Verfassung) и этосом гражданской жизни; наоборот, нравственность действия нельзя было отделить от обычая и закона. Только политейа делает граждан способными к добродетельной жизни (S.14); человек есть zoon politikon (политическое животное) главным образом в том смысле, что он в осуществлении своей природы всегда ориентирован (angewiesen ist) на город. У Канта, напротив, нравственное поведение чисто внутренне свободного индивида ясно отличено от правости (Rechtlichkeit) его внешних поступков. Подобно тому как отделены друг от друга моральность и легальность, точно так же отделена от них обеих в свою очередь политика, которая сохраняет довольно двусмысленную ценность в качестве технической компетентности (Sachverstand) утилитаристского учения о здравом смысле (Klughheitslehre). 2. Старое учение о политике относилось исключительно к практике в узком, греческом смысле. Оно не занималось искусным (kunstfertiger) изготовлением произведений и прилежным решением опредмеченных задач. В конечном итоге политика всегда направляется на формирование характера; она ведет себя педагогически, а не технически. Для Гоббса, напротив, введенная Бэконом максима scientia propter potentiam (знание - сила) является уже само собой разумеющейся: человеческий род обязан за свой величайший подъем технике, а именно, в первую очередь, политической технике правильного обустройства государства. 3. Аристотель подчеркивал, что политика, практическая философия вообще, в ее познавательном притязании не должна измеряться по старой науке, по аподиктической эпистеме. Поскольку ее предмет - справедливое и совершенное - в контексте изменчивой и случайной практики лишен как 4

онтологического постоянства, так и логической необходимости. Достоянием практической философии является фронесис - здравое (kluges-умное) понимание ситуации, на которое опирается традиция классической политики через prudentia Цицерона до prudence Берка. Гоббс, напротив, хочет обосновать политику и этику строго научно, поскольку мы все-таки создаем принципы для познания сущности самого справедливого, а именно, законных соглашений. Это утверждение следует уже современному познавательному идеалу новой естественной науки: мы познаем предмет в той мере, в какой мы можем произвести его. (S.15) Гоббс начинает 29-ую главу «Левиафана» уверенным утверждением: «Хотя ничто, сотворенное смертными, не может быть бессмертно, однако, если бы люди руководствовались тем разумом, на обладание которым они претендуют, их государства могли бы быть по крайней мере застрахованы от смерти вследствие внутренних болезней. Ибо по своей природе эти установления призваны жить так же долго, как человеческий род, или как естественные законы, или как сама справедливость, которая дает им жизнь. Поэтому когда государства приходят в упадок, не вследствие внешнего насилия, а вследствие внутренних междусобиц, то это вина людей не в силу того, что они являются материалом, из которого составлены государства, а в силу того, что они являются творцами и распорядителями последних.» Здесь подразумеваются три упомянутых момента отличия современного и классического подходов (Betrachtungsweise). Во-первых, притязание научно обоснованной социальной философии нацелено на то, чтобы указать раз и навсегда условия правильного государственного и общественного строя. Ее высказывания будут действовать независимо от места, времени и обстоятельств и без учета (ohne Ansehung) исторической ситуации позволят долгосрочное обоснование общественного обустройства (Gemeinwesen). Во-вторых, это преобразование или применение познаний является технической проблемой. При знании общих условий правильного государственного и общественного устройства нет более нужды в практически умном действии людей по отношению друг к другу, а требуется корректное производство правил, отношений и структур. В-третьих, поведение людей предстает поэтому только как материал. Инженеры правильного порядка могут отвлечься от категорий нравственного обихода и ограничиться конструкцией обстоятельств, при которых люди, подобно природным объектам, принуждаются к исчисляемому поведению. Отторжение политики от морали замещает руководство к добродетельной и справедливой жизни обеспечением благополучной жизни в условиях правильно установленного порядка. Тем самым, однако, «порядок» меняет свой смысл так же, как и «область», которая упорядочивается - меняется сам предмет политической науки. Порядок добродетельного поведения превращается в регулирование общественного обращения. Указанному изменению в методической установке соответствует смещение (Verschiebung) научного объекта. Политика становится философией социального, так что научную политику 5

сегодня можно с полным правом отнести к социальным наукам. Со времени проведенного М. Вебером прояснения в так называемом споре о ценностных суждениях ... (S.16) ... социальные науки полностью отделились от нормативных элементов, от уже забытого наследия классической политики ... Прежде всего следует формально обозначить вопрос: как возможно познание социальной жизненной связи с учетом политического действия? Как и сколь широко можно в политической ситуации выяснить то, что одновременно практически необходимо и объективно возможно? ...Возможен обратный перевод вопроса: как может быть сдержано обещание классической политики ... практически ориентировать в том, чем должно заниматься в данной ситуации правильно и справедливо, без того, чтобы, с другой стороны, отказаться от научной строгости познания, на которую претендует современная социальная философия в противоположность практической философии классиков? И как, наоборот, может быть сдержано обещание социальной философии ... теоретического анализа общественной жизненной связи, без того, чтобы, с другой стороны, не отказаться от практической установки классической политики. (S.17) ...В той мере, в какой рационализируется политика, а практика направляется с помощью технических рекомендаций, возрастает как раз та своеобразная остаточная проблематика, перед которой опытно-научный анализ вынужден заявить о своей некомпетентности. На базе разделения труда между обрабатывающими данные науками и научно неконтролируемым установлением норм вместе с точным прояснением определенных предпосылок растет одновременно пространство голого решения (Dezision): подлинная сфера практики в возрастающей мере отдаляется от воздействия (Zucht) методического обсуждения вообще. ... Неопределенность в действии растет тем больше, чем сильнее в этой области выбирают масштабы для научного удостоверения (Vergewisserung). Гоббс .... разрабатывал эту науку (социальную философию - прим. состав.) в позиции ... техника: он делает собственной максиму Бэкона о том, что только наука служит власти; теория служит только конструкции; и все познание ... выходит в конце на некоторое действие или результат. Гоббс исследует механику общественных отношений как Галилей механику природных движений. (S.42) Отношение теории к практике ясно определяется по образцу классической механики. Научный анализ жизненной связи, опредмеченной как природный объект, учит нас о каузальных закономерностях, по которым воспроизводятся существующие государства. (S.43) … Естественно-правовая конструкция начинается как такая общая физика обобществления. Она задает в знании свойств человеческой природы такие институционализированные правила, при которых физически действенному принуждению соответствуют естественные способы реакции упорядоченной совместной жизни людей. Это - механика общественного состояния, в то время как естественное состояние 6

является свойством тех нарушений, которые с гарантией могут быть предсказаны для случая, когда эти институты недейственны или вообще отсутствуют. Поскольку наука в области социальной философии также действует каузально-аналитически, естественно-правовая конструкция схватывает генетическую связь всякого функционирующего государственного аппарата. Когда эта связь уже достигнута, познание может служить нам для того, чтобы предохранять подвергшийся угрозе государственный порядок. Гоббс не оставляет сомнения в технологическом самопонимании обоснованной как наука социальной философии. ... Гоббс, владея новым методом, разрабатывает физику обобществления. Поскольку достигнуто понимание механики общественного состояния, (S.44) то могут быть предприняты технически необходимые меры, чтобы получить правильный социальный или политический порядок. Однако ... техники (мастера - прим. состав.) "правильного" порядка, очевидно, должны как бы отбираться из круга тех граждан, которые одновременно, как члены существующего "неудовлетворительного" порядка, являются предметом познания. Эти самые люди, поведение которых постигается как природный объект из каузальной связи институциональных принуждений и антропологически данных способов реакции в своей необходимости, должны были бы одновременно занимать место субъектов, в обязанность которых входит лучше организовать познание этой связи. Они являются исследуемым объектом так же, как и субъектом подлежащих изменению отношений. (S.45) Научно обоснованная теория общественного действия упускает (из виду-прим. состав.) измерение практики, непосредственным подходом к которому обладает классическое учение. Социальная философия, спроектированная по образу современной (Гоббсу - прим. состав.) физики, именно в позиции техника, может рефлексировать практические следствия своего учения только в пределах границ технического самопонимания. Но механистические предпосылки его (Гоббса - прим. состав.) метода, как и абсолютистские последствия его учения, исключают готовность людей к подчинению государственному авторитету из чистого благоразумия. Возможность тех практических следствий, которые Гоббс подчиняет лишенной коммуникации достоверности осуществленного социальнофилософского познания, не обосновывается в рамках самой социальной философии - отношение теории и практики более не объясняется собственно теоретически. Перед задачей вхождения в сознание и (S.46) образ мыслей готовых к действию граждан преобразование теории в практику стоит иначе, чем чисто техническое приспособление научных результатов: теоретические решения должны быть засвидетельствованы в конкретной ситуации в качестве практически необходимых решений для удовлетворения объективных потребностей, и вообще, с самого начала, должны схватываться из этого горизонта действующих лиц. Теория, которая, по заявлению 7

(erklaertermassen), настроена в позиции техника на то, чтобы обеспечивать контроль над естественными процессами, упирается в специфические рамки, когда она переносится на область педагогически установленной философии морали. Контроль над природными процессами существенно отличается от контроля над общественными процессами; собственно, если бы последние в конечном счете и протекали таким же образом, что и первые (как этого требует социально-техническое планирование в индустриально развитых странах), они все же нуждались бы в предварительном опосредовании через сознание действующих и переговаривающихся граждан. Акт технического овладения природой в принципе уединен и безмолвен - свободен от взаимопонимания действующих субъектов, которые практически хотят овладеть своими общественными отношениями. Вопреки этому научная социальная философия и в этой связи остается по своей натуре настроенной на техническое преобразование результатов. Кризис критики познания (S.11) Если бы философскую дискуссию Нового времени пожелали восстановить в форме судопроизводства (Gerichtsverhandlung), то она была бы призвана к решению единственного вопроса: как возможно достоверное познание? Только 19-й век создал словосочетание теория познания; предмет (die Sache), который называется так ретроспективно, является главным образом делом новой философии, во всяком случае до рубежа 19-го века. Своеобразное усилие рационалистического, как и эмпиристского, мышления направлялось вообще в равной мере на метафизическое отграничение объектной сферы и логико-психологическое обоснование значимости характеризующейся формальным языком и экспериментом естественной науки. Однако сколь бы сильно современная физика, которая действенно) соединяла строгость математической формы с полнотой обузданной (gezuegelten) эмпирии, не являлась образцом для ясного и вычлененного знания, столь же слабо современная наука вообще совпадает с познанием. Позиция философии по отношению к науке в эту эпоху характеризуется тем, что только истинно (unbeirrt) философское познание предоставляет науке легитимное место. Теории познания не ограничивались экспликацией опытно-научного познания - они не перешли (gingen nicht ... auf) в теорию науки. Даже Кант, через трансцендентально-логическую постановку вопроса которого теория познания впервые осознала сама себя и тем самым вступила в свое измерение, (S.12) даже он утверждает для разумного познания (Vemunfterkenntnis) позицию, суверенную по отношению к науке. Критика познания относится еще к системе способности познания, в которую практический разум и рефлексирующая способность суждения включены так же естественно, как и сама критика, - именно к теоретическому разуму, который может диалектически удостовериться не только в своих границах, 8

но и в своей собственной идее. Всеобъемлющая рациональность делающего себя прозрачным разума не сократилась еще до совокупности методологических принципов. .. .Я хотел бы представить тезис, согласно которому после Канта наука более не постигалась серьезно философски. Теоретико-познавательно, и это значит - в качестве категории возможного познания - науку можно понять лишь постольку, поскольку познание не отождествляется ни преувеличенно с абсолютным знанием великой философии, ни слепо со сциентистским самопониманием предприятия фактического исследования. В обоих случаях закрывается измерение, в котором может быть образовано теоретикопознавательное понятие науки, наука, таким образом, может быть сделана понятной и легитимирована из горизонта возможного познания. В противоположность абсолютному знанию научное познание должно с необходимостью предстать как ограниченное; единственной задачей оставалась бы тогда критическое преодоление рамок позитивного знания. С другой стороны, там, где вообще отсутствует понятие познавания, которое трансцендирует действующую науку, критика познания довольствуется теорией науки; последняя ограничивается псевдонормативным регулированием организованного исследования. (S.13) Отношение философии к науке, которое некогда могло обозначаться именем теории познания, было упразднено движением самой философской мысли; философия сама вытесняет себя из этого измерения. Теория познания отныне должна замещаться лишенной философской мысли методологией, так как теория науки, которая с середины 19-го века наследует теории познания, является сциентистским самопониманием исповедуемой науками методологии. "Сциентизм" означает веру науки в саму себя, то есть убеждение, что мы более не можем понимать науку как форму возможного познания, а должны отождествлять познание с наукой. Позитивизм, который выступает на передний план с О.Контом, пользуется элементами как эмпиристского, так и рационалистского наследия, чтобы задним числом закрепить веру в свою исключительную значимость, вместо того, чтобы рефлексировать ее и чтобы на основе этой веры прояснить структуру науки. Новейший позитивизм с замечательной деликатностью и неоспоримым успехом справился с этой задачей. Поэтому любая дискуссия об условиях возможного познания должна сегодня исходить из разработанного аналитической теорией науки уровня. Мы не можем вернуться непосредственно в измерение теоретико-познавательного исследования - в то, за которое позитивизм конечно же выходит нерефлексированным, из-за чего он в целом возвращается за достигнутый Кантом уровень рефлексии. Правда мне кажется, что должна быть раскрыта связь возникновения позитивистской доктрины, прежде чем мы сможем присоединиться к современной дискуссии; так как будущее систематическое исследование базиса интересов научного познания не может абстрактно воспроизвести теорию познания, (S.14) а может вернуть в измерение, которое впервые открылось через радикальную критику Гегелем теории познания, а затем 9

опять было искажено. Критицизм требует, чтобы познающий субъект, прежде чем он просто поверит в приобретенное познание, удостоверился в условиях принципиально возможного для него познания. Только при наличии надежных критериев значимости наших суждений можно проверить, можем ли мы быть уверены также в нашем знании. (S.15) Однако как могла бы быть критически исследована способность познания до познавания, если эта критика сама также должна претендовать на статус познания? Всякая последовательная теория познания путается с самого начала в этом круге; его нельзя избежать тем, что критика исходит из предпосылок, которые считаются временно непроблематичными, но принципиально остаются неразрешенными и проблематизируемыми. (S.16)... Критике познания не под силу спонтанность начала, она вынуждена ограничиться тем предшествующим, на которое она направлена, в силу того, что она сама следовала из него. ...Критика познания исходит из информации сознания, которые она застает эмпирически; но выбор точки опоры не конвениционален. Чувственная достоверность является обозначением для естественного сознания мира повседневности, в котором мы все еще преднаходим себя с неизбежной контингентностью. Она (чувственная достоверность - прим. состав.) объективна в том смысле, что познающая сила рефлексии сама исходит из того пласта опыта, догматику которого она проясняет. Рефлексивно сознание все равно может сделать познанным не что иное, как связь собственного возникновения. Круг, который Гегель приписывал теории познания как плохое противоречие, обосновывается в феноменологическом опыте как форма самой рефлексии. (S.18) Этот круг, на котором теория познания должна выправлять (лечить - kurieren) себя и через который она может привести себя к собственному сознанию в качестве рефлексии, Гегель рассматривает вообще в качестве признака неистинности критицизма. Путем прояснения (durchschaut) абсолютизма опирающейся на нерефлексированные предпосылки теории познания, путем показа опосредования рефлексии предшествующим и разрушения таким образом обновления философии начал на основе трансцендентализма, Гегель полагает преодолеть критику познания как таковую. Это мнение напрашивается постольку, поскольку Гегель подразумевал познание абсолютного как данного, возможность которого (познания - прим. состав.) однако также следовало бы еще доказать в соответствии с масштабами радикализированной критики познания. Гегель выступает против органонной теории познания. Те, кто понимал дело критики познания как перепроверку средств познания, исходят из некой модели познания, которая подчеркивает либо активность познающего субъекта, либо рецептивность процесса познания. Познание является опосредованным (vermittelt) либо инструментом, либо средой (Medium), через которую свет мира поступает в субъект. (S.19) Обе версии сходятся в том, что познание трансцендентально определено (festgelegt ist) с помощью средств возможного познания. ... Для 10

Гегеля задача критицизма представляется таким образом, что критицизм удостоверяется в функциях инструмента или среды, чтобы в суждении, т.е. в результате процесса познания, суметь отделить неизбежные субъективные примеси (Zutaten) от собственно объективного содержания. (S.20) ...Независимо от субъективных условий возможного познания может существовать нечто вроде познания в себе или абсолютного знания. Гегель подчиняет теории познания частное понятие смутного познания, которое может само вытекать из конфронтации с собственным понятием абсолютного познания Гегеля. Но для критицизма, который не боится собственных последствий, не может существовать - как показывает кантовский принцип синтетического единства апперцепции в качестве высшего принципа для всякого применения рассудка - независимо от субъективных условий объективности возможного познания эксплицируемого понятия познания: мы можем конечно выдумать идею познания, которое не было бы "нашим", но связываем некоторый смысл с этой идеей лишь постольку, поскольку мы получаем ее в качестве пограничного понятия из вариации возможного "для нас" познания. Оно остается дериватом и не может в свою очередь служить масштабом, на котором релятивировалось бы то, из чего оно получено. Трансцендентальнофилософское понимание опосредованного органоном познания подразумевает, что система соотнесенных понятий, внутри которой вообще возможны предметы познания, впервые конституируется функциями инструмента. 2. Онаучненная цивилизация Догматизм, разум и решение - к теории и практике в онаучненной цивилизации (S.231) Отношение теории к практике в традиции великой философии всегда относится к добродетельной и правильной, к «истинной» жизни и общежитию индивидов как граждан государства. В 18-м веке это измерение теоретически ведомой жизненной практики было расширено социальнофилософски. С тех пор направленная на практику и одновременно ограниченная ею теория не постигает (erfasst) более естественные, подлинные и собственные действия и учреждения постоянного по своей сущности человеческого рода, а, напротив, занимается объективной связью развития производящего себя, впервые определенного в своей сущности, в гуманистичности рода человека. (S.232) ... С 18-го века констелляция догматизма, разума и решения претерпела глубокие изменения, а именно в той мере, в какой позитивные науки стали производительными силами общественного развития. По мере онаучнения нашей цивилизации сокращалось как раз то измерение, в котором только теория и направлялась на практику. От индустриально 11

развитого общества законы самовоспроизводства требуют, чтобы оно поддерживало жизнь на шкале постоянно расширяющегося технического господства над природой и постоянно усовершествоваемого социальноорганизационного управления людьми и их отношениями между собой. В этой системе наука, техника, индустрия и управление объединяются в один круговой процесс. В ней впредь отношение теории к практике может стать значимым только как целерациональное применение опытно-научно гарантированных техник. Общественная потенция наук редуцирована до силы технического господства - они больше не рассматриваются как потенция просвещенного действия. Эмпирико-аналитические науки производят технические рекомендации, но они не отвечают на практические вопросы. Притязание, с которым некогда теория относилась к практике, стало апокрифичным. На место эмансипации через просвещение заступает обучение (Instruktion) господству над предметными и опредмеченными процессами. Адресатом общественно эффективной теории отныне является не сознание совместно проживающих и разговаривающих друг с другом граждан, а поведение занятых [производительным - прим. состав.] делом людей. В качестве производительной силы индустриального общества она изменяет базис человеческой жизни, но она более не выходит критически за пределы этого базиса, чтобы поднять саму жизнь и ради нее подняться на другую ступень. Однако настоящая проблема в отношении теории к практике проистекает не из этой новой функции науки, которая становится технической силой, а из того, что мы больше не можем провести различие между технической и практической силой. Онаучненная цивилизация также не освобождена от обязанности отвечать на практические вопросы; поэтому возникает своеобразная опасность, когда процесс онаучнения перешагивает границы технических вопросов, не отрываясь все же при этом от ступени рефлексии технологически ограниченной рациональности. Ибо тогда разумный консенсус граждан по поводу практического овладевания собственной судьбой не является больше целью стремлений. (S.233) На его место заступает попытка технически достичь господства над историей - что непрактично так же, как и неисторично, - в виде усовершенствованного управления обществом. Теория, которая еще относилась к практике в подлинном смысле слова, понимала общество как основанную на действиях связь говорящих друг с другом людей, которые устанавливают социальные отношения в связи сознательной коммуникации и должны в ней образовать себя до способного к действию совокупного субъекта - в противном случае судьба все более рационализированного в частностях общества как бы ускользает от целостного рационального воспитания, в котором оно все больше нуждается. ...Теория, которая смешивает действие с господством, неспособна более схватить такую перспективу. Она понимает общество как связь способов поведения, в которой рациональность опосредована только рассудком социально-технического управления, но не когерентным общим сознанием, то есть не тем заинтересованным разумом, который может 12

приобрести политическую силу только через головы политически просвещенных граждан. Единства по поводу сути дела можно достичь легко. В индустриально развитом обществе ислледование, техника, производство и управление совместно выросли в неясную, но функционально ограниченную систему. Эта система стала буквально основой нашей жизни. С ней мы связаны примечательным -одновременно интимным и все же отчужденным образом. С одной стороны, мы внешне завязаны на этот базис через сеть организаций и цепь потребительских благ, с другой стороны, этот базис остается недоступным познаванию и тем более рефлексии. Однако при такой сути дела только сама теория, направленная на практику, будет познавать очевидный парадокс: чем более рост и изменение общества определяются внешней рациональностью основанных на разделении труда процессов исследования, тем менее онаучненная цивилизация укореняется в знании и совести ее граждан. В этом ложном отношении социально-научно направляемые и выбираемые в терминах теории решений, в конечном счете даже кибернетически управляемые, техники обнаруживают свои непреодолимые границы; это может быть исправлено только путем изменения самого состояния сознания, то есть практического действия теории, которая должна манипулировать не вещами и овеществленными (процессами - прим. состав.), а, напротив, с помощью проникающих представлений настойчивой критики, отстаивать интерес разума в зрелости, автономии действия и в освобождении от догматизма. 3. Структурные изменения общественности (S.7) Предисловие Задачей настоящего исследования является исследование типа "гражданская общественность". Способ выполнения исследования был продиктован специфическими трудностями, вызываемыми его предметом. Прежде всего его комплексность не позволяет оставлять исследование на произвол связанных с отдельными дисциплинами методов. Категория общественности должна скорее отыскиваться в том широком поле, которое некогда определяла воззрение традиционной "политики"; внутри границ каждой отдельной социальнонаучной дисциплины, взятой сама по себе, предмет исчезает. Проблематика, которая вытекает из интеграции социологических и экономических, государственно-правовых и политологических, социально- и идейноисторических аспектов, налицо: при современном состоянии дифференцирования и специализации социальных наук едва ли кто-нибудь может овладеть большинством, не говоря уже о всех, этих дисциплин. Другая особенность метода следует из необходимости одновременно исследовать социологически и исторически. Мы понимаем "гражданскую 13

общественность" как эпохально-типическую категорию; ее нельзя оторвать от четко фиксируемой истории развития возникающего в европейском позднем Средневековье "гражданского общества" и, обобщив идеальнотипически, переносить на формально подобные констелляции любой исторической ситуации. Поскольку, как мы пытаемся показать, об "общественном мнении" в строгом смысле речь может идти только в Англии конца 17-го в. и во Франции 18-го в, постольку мы обсуждаем вообще "общественность" как историческую категорию. В этом наш метод отличается a limine от похода формальной социологии, развитое состояние которой сегодня характеризуется так называемой структурнофункциональной (S.8) теорией. С другой стороны, социологическое исследование исторических тенденций остается на ступени обобщенности, на которой одноразовые процессы и события могут цитироваться только экземплярно, то есть могут интерпретироваться как примеры выходящего за пределы единичного случая общественного развития. Эта социологическая процедура (Vorgehen) отличается от строгого исторического исследования, как кажется, большей свободой усмотрения по отношению к историческому материалу; все же, со своей стороны, она подчиняется столь же строгим критериям структурного анализа общественных связей в целом. Исследование ограничивается структурой и функцией либеральной модели гражданской общественности, ее возникновением и изменением; оно касается таким образом достигших господства черт исторического образа и пренебрегает как бы подавленными в историческом процессе вариантами плебейской общественности. На той стадии Французской Революции, которая связана с именем Робеспьера, общественность выступает, так сказать на мгновение, в функции, которая сбросила свое литературное одеяние - ее субъектом являются отныне не "образованные сословия", а необразованный "народ". Все же эта плебейская общественность, которая продолжает подспудно жить в чартистском движении так же, как и в анархистских традициях континентального рабочего движения, также остается ориентированной на интенции гражданской общественности - будучи духовно-исторически, как и последняя, наследием 18-го века. Поэтому ее следует четко (streng) отличать от плебисцитарно-аккламативной формы регламентируемой общественности в диктатурах высокоразвитых индустриальных обществ. Формально обе имеют определенные общие черты; но от литературно определенной общественности публики резонирующих частных лиц каждая из отличается на свой манер: как нелитературная - одна, и как постлитературная - другая. (S.9) Совпадение определенных плебисцитарных форм явления не вводит в заблуждение по поводу того, что оба - в нашем случае одинаково проигнорированных варианта гражданской общественности на различных ступенях своего общественного развития переняли также различные политические функции. Наше исследование стилизирует либеральные элементы гражданской общественности и их социально-государственные трансформации. 14

(S.13) Введение Пропедевтическое выделение типа гражданской общественности §1. Исходный вопрос Употребляемые в языке выражения "общественный" и "общественность" свидетельствуют о многообразии конкурирующих значений. Они происходят из различных исторических фаз и вступают, при их синхронном применении к индустриально развитому и индустриально обустроенному буржуазному обществу, в смутную связь. Разумеется, эти самые отношения, которые противопоставляют себя унаследованному словоупотреблению, как всегда смешанному применению этих слов, предстают как требующие правильного терминологического обращения с ними. Так как не только обыденный язык, обремененный к тому же жаргоном бюрократии и СМИ, придерживается этого; также и науки, прежде всего юриспруденция, политология и социология очевидно не в состоянии заменить такие традиционные категории как "общественный" и "частный", "общественность", "общественное мнение" более точными определениями. По иронии эта дилемма отомстила в первую очередь той дисциплине, которая явно делает своим предметом общественное мнение: при приемах эмпирических техник упразднилось как непостижимая величина то, что собственно должно было бы пониматься как исследование общественного мнения (public opinion research), все же социология избегает того следствия, чтобы вообще упразднить эти категории; речь как и прежде идет об общественном мнении. "Общественными" мы называем мероприятия, когда они, в противоположность закрытым обществам, доступны всем - так, когда мы говорим об общественных местах или общественных домах. Но уже речь об "общественных (S.14) домах" подразумевает не только их общую доступность; они должны быть не только свободно доступны для общественного обращения; они просто дают приют учреждениям (структурам - Einrichtungen) государства и общественны как таковые. Государство есть "общественная власть". Своим признаком общественности оно обязано задаче заботиться об общественном, общем благе всех граждан (Rechtsgenossen). - Слово имеет все же другое значение, когда речь идет, например, об "общественном приеме"; при таких обстоятельствах разворачивается сила репрезентации, в "общественность" которой входит что-то от общественного признания. Тем не менее, значение смещается, когда мы говорим, что кто-то сделал себе публичное имя; общественность репутации или славы происходит из других эпох, нежели общественность "добродетельного общества" ("guten Gesellschaft"). При всем при этом даже еще не затронуто самое частое применение категории в смысле общественного мнения, возмущенной и информированной общественности, не затронуты значения, которые связаны 15

с публикой, публичностью, опубликовыванием (publizieren). Субъектом общественности является публика как носитель общественного мнения; с ее критической функцией связана публичность, например, как общественность при судебном разбирательстве. Однако в области СМИ публичность изменила свое значение. Из функции общественного мнения она стала аттрибутом также и того, что притягивает общественное мнение к себе: паблик релейшнз; усилия, которые по-новому называются "работой с общественностью" направлены на производство такой общественности (publicity). - Общественность сама представляет себя как некоторая сфера частной сфере противостоит общественная. Иногда она проявляется как сфера общественного мнения, которая прямо противопоставлена публичной власти. Смотря по обстоятельстам, к "органам общественности" причисляют органы государства или СМИ, которые, как пресса, служат коммуникации в публике. Социально-исторический анализ синдрома значений (S.15) "общественный" и "общественность" мог бы привести к своему социологическому понятию различные исторические языковые пласты. Показательно уже первое этимологическое указание на общественность. В немецком языке существительное было образовано из старого прилагательного "общественный" впервые в 18-м веке по аналогии с publicite и publicity; в конце века слово было еще настолько неупотребительно, что оно смогло вызвать возражения Гейнатца. Если общественность востребовала свое наименование впервые в этот период, мы смеем допустить, что эта сфера сформировалась и приняла свои функции ... именно тогда; она принадлежит специфически к "гражданскому обществу", которое к тому времени устанавливается по собственным законам как область товарного обращения и общественной работы. Все же о том, что было "общественным", и том, что было необщественным, "частным", речь идет уже задолго до этого. Речь идет о категориях греческого происхождения, которые перешли к нам с печатью древне-римского влияния. В образованном греческом городегосударстве сфера полиса, которая есть общая (koine) для свободных граждан, строго отделена от сферы дома (Oikos), которая принадлежит каждому в отдельности (idia). Общественная жизнь, bios politikos, разыгрывается на рыночной площади, агоре, но не связана локально: общественность конституируется в беседе (lexis), которая может также принимать форму совещания и суда, впрочем как и в совместном действии (praxis), будь то ведение войны или состязательные игры. (К законодательству часто приглашаются иностранцы; оно не принадлежит собственно к общественным задачам.) Политический порядок покоится как известно на рабском хозяйстве в патримониальной форме. Граждане освобождены разумеется от производственного работы; но участие в общественной жизни зависит от их частной автономии как домохозяев; Частная сфера связана с домом не только по названию (греческому); движимое богатство и обладание рабочей силой являются (S.16) замещением для власти над домашним хозяйством и семьей столь же мало, как и , наоборот, бедность и отсутствующие рабы сами по 16

себе уже как бы являлись препятствием для доступа в полис - изгнание, отчуждение и разрушение дома было одним и тем же. Таким образом положение в полисе базируется на положении главы дома (Oikodespoten). Под покровом господства осуществляется воспроизводство жизни, труд рабов, служба женщин, свершается рождение и смерть; царство необходимости и преходящего (Vergaenglichkeit) остается погруженной в тень частной сферы. В противоположность ему общественность, в самосознании греков, выделяется как царство свободы и постоянства. В свете общественности проявляется только то, что есть, все открывается всем. Вещи входят в разговор в беседе граждан друг с другом и обретают свой облик (Gestalt); в споре равных между собой выделяются лучшие (tun sich ... hervor) и приобретают свою сущность - бессмертие славы. Подобно тому как в пределах дома (Oikos) стыдливо (schamhaft) упрятаны житейская нужда и удовлетворение (Erhaltung) жизненных потребностей (Lebensnotwendigkeiten), точно так же полис предлагает свободное поле для почетного отличения: хотя граждане обращаются друг с другом как равные с равными (homoioi), но каждый стремиться выделиться (hervorzustechen arsitoiein). Добродетели, каталог которых кодифицировал Аристотель, оказываются пригодными только в общественности, находят свое признание там. Эта модель эллинистической общественности, как она нам оставлена в наследство, ..., разделяет, начиная с Ренессанса и вплоть до наших дней, со всем так называемым классическим, своеобразно нормативную способность. Не лежащая в ее основе общественная формация, а сам идеологический образец обеспечил ей продолжительное существование в течение веков, в том числе и духовно-историческое. Прежде всего, пройдя через все Средневековье, категории общественного и частного были традированы в определениях римского права, а общественность - в качестве res publica. Эффективное в правово-техническом отношении применение они находят опять вместе с возникновением современного государства (S.17) и соответствующей, отделенной от него, сферой гражданского общества. Они служат политическому самопониманию так же, как и правовому институционализированию в специфическом смысле гражданской общественности. Между тем их общественные основы, по крайней мере в течение последнего столетия, все же опять постигнуты в упразднении; тенденции распада общественности нераспознаваемы: в то время как ее сферы все более расширяются, ее функция становится все более слабой. Однако общественность как и прежде является организационным принципом нашего политического порядка. Она явно есть нечто большее и иное, нежели обрывки (Fetzen) либеральной идеологии, которые социальная демократия могла бы сбросить безболезненно. Если удастся понять исторически в его структурах комплекс, который мы сегодня, довольно путано, подводим (subsumieren) под название "общественность", то мы имеем право надеяться, помимо социологического прояснения понятия, на систематическое постижение нашего собственного общества, исходя из одной из центральных 17

ее категорий. §2. К типу репрезентативной общественности Хотя в эпоху европейского Средневековья римско-правовое противопоставление общественного (publicus) и частного (privatus) и было в ходу, но все же оно не было обязательным. Как раз неуклюжая попытка применения к правовым отношениям феодального помещичьего и ленного землевладения невольно дает свидетельство того, что не существовала противоположность между общественностью и частной сферой по античной (или современной) модели. Однако и здесь экономическая организация общественного труда превращает дом господина (сеньора) в центр всех отношений господства; все же положение господина дома (владельца поместья - Hausherm) в процессе производства нельзя сравнивать с «частными» распорядительными правами ойкодеспота или отца семьи (pater familias). Помещичье землевладение (и выведенное (S.18) из него ленное землевладение) можно было еще из-за совокупности всех специфических прав господства понимать в качестве юрисдикции (jurisdictio); оно не удовлетворяет (соответствует) противоположности частного распоряжения (dominium) общественной автономии (imperium). Существуют "высочества" низкого и высокого порядка, низкие и высокие "привилегированности", но никакого фиксированного в частно-правовом порядке статуса, из которого частные лица могли выступать, так сказать, в общественность. Полностью сформировавшееся в позднем Средневековье в Германии помещичье землевладение становится частным владением землей только в 18 веке в ходе освобождения крестьян и и отчуждения земли (Grundbelastung). Домашняя власть не является частным господством, будь то в смысле классического гражданского права, или же современного гражданского права. Если категории последнего перенести на общественные отношения, которые не предоставляют никакого основания для разделения общественной и частной сфер, то возникают трудности: "Если мы понимаем землю как сферу общественного, то дома (в поместье) и в случае осуществляемой феодалом власти мы имеем дело, собственно говоря, с общественной властью второго порядка, которая является, конечно, частной с учетом вышестоящей власти земли, но все же в ином смысле, чем это имеет место при современном порядке частного права. Таким образом, что >частные< и >общественные< права (полномочия) сплавились в неразделимое единство так, что и те, и другие являются следствием из единой власти, что они придерживаются земли и почвы и могут рассматриваться как благоприобретенные частные права [6]." Правда из старогерманской правовой традиции с ее "общинным" ("gemeinlich") и "отдельным" ("sunderlich") "общим" ("соmmоn") и "частным" ("particular") известен определенный аналог (Entsprechung) классических "публичного" ("publicus") и "частного" ("privatus"). Эта противоположность 18

относится к элементам товарищества, насколько последние утвердили себя при феодальных производственных отношениях. Альменде (Die Allmende) это общественное, публика; колодец, рыночная площадь доступны для общего пользования, являются общественными местами (loci communes), публичными местами (loci publici). Этому "общему", от которого историкоязыковым образом (S.19) восходит линия к общему или общественному благу (gemeinen oder oeffentlichen Wohl, common wealth, public wealth), противостоит "особенное". Это - обособленное (Abgesonderte) в значении частного (des Privaten), которому мы следуем еще и сегодня при отождествлении особых интересов с частными. Но, с другой стороны, в рамках феодальной конституции особенное относилось также и к тому, кто был наделен особыми правами, иммунитетами и привилегиями; в этом отношении особенное, высвобождение вообще, является ядром землевладения и тем самым «общественного». Связь между германскоправовыми и римско-правовыми категориями оборачивается по мере того, как последние абсорбируются феодализмом - публичный человек (common man) есть уже частный человек (private man). Об этом отношении напоминает употребление выражения общий солдат (common soldier) в смысле частный солдат (private soldier) - общий человек без звания, без такой особенности, как власть повелевать, которое в данном случае интерпретируется как «общественное». В средневековых источниках «господское» употребляется как синоним «публичного» ("publicus"); выступить публично (publicare) означает претендовать на статус господина. В амбивалентности значения «общего» ("gemein", common) в качестве совместного (gemeinsam), то есть доступного (общественно) всем, и общего, то есть исключенного из особого, а именно господского, права, - вообще (общественного) ранга - по сей день отражается интеграция элементов товарищеской организации в базирующейся на земельном владении общественной структуре. Для феодального общества позднего (hohen) Средневековья общественность не дает обнаруживать (nachweisen) себя социологически, то есть при помощи институциональных критериев, в качестве самостоятельной, обособленной от частной сферы. Однако атрибуты господства - например, княжеская печать, - не случайно именуются общественными; не случайно английский король наслаждается "publicness" («публичностью») - существует именно общественная репрезентация господства. Эта репрезентативная общественность конституируется не как общественная сфера, не как сфера общественности, скорее она есть, если позволительно (S.20) применение термина, нечто вроде статусного признака. Статус землевладельца (Grundherm), на какой бы то ни было ступени (auf welcher Stufe auch immer), сам по себе является нейтральным по отношению критериям «общественный», «частный»; но его владетель репрезентирует его публично: он показывает себя, представляет себя как воплощение вечно (wie immer) «более высокой» власти. (S.24) Масштабные тенденции, которые реализуются до конца 18-го века, известны. Феодальные власти, церковь, княжество и господское 19

сословие, на которых держится (sich haftet) репрезентативная общественность, разъединяются в процессе поляризации; в конечном итоге они распадаются на частные элементы, (S.25) с одной стороны, и на общественные, с другой. Положение церкви меняется в связи с Реформацией; связь с божественным авторитетом, который представляется, становится частным делом. Так называемая религиозная свобода исторически обеспечивает первую сферу частной автономии; сама церковь продолжает существовать как публично-правовое воплощение (Koerperschaft) наряду с другими. - Соответствующая поляризация княжеской власти очевидным образом характеризуется в первую очередь отделением общественного бюджета от частного домашнего хозяйства (Hausgut) землевладельца (Landesherrn). Вместе с бюрократией и военными (частично также и с судопроизводством) институты публичной власти объективируются по отношению к все более и более приватизируемым сферам двора. . Наконец, господско-сословные элементы развиваются из сословий в органы публичной власти, в парламент (и частично в судопроизводство); профессионально-сословные элементы, насколько (soweit) уже встроены (angelegt sind) в городские корпорации и в определенные земельносословные дифференциации, развиваются в сферу «гражданского общества», которое в качестве подлинной сферы частной автономии будет противостоять государству. (S.28) §3. К генезису гражданской (буржуазной) общественности Вместе с ранним финансовым и торговым капитализмом, который с 13го века распространяется из северо-итальянских городов также и в западную и северную Европу, ... образуются элементы нового общественного порядка; однако вначале они еще без усилий интегрируются старым порядком господства. ... Ранний капитализм консервативен - не только по так живо описанному Зомбартом хозяйственному образу мыслей, по типу носящей отпечаток добропорядочного занятия деловой практики, но также и политически. Поскольку он живет плодами ... старого способа производства, не преобразовывая его, то его черты остаются амбивалентными: этот капитализм, с одной стороны, стабилизирует сословные отношения господства и, с другой стороны, высвобождает (setzt ... frei) те элементы, в которых растворятся со временем последние. Мы имеем в виду элементы новой связи обращения: обращения товаров и новостей, которое создает раннекапиталистическая дальняя торговля. Конечно, города с самого своего основания распоряжаются местными рынками. Поэтому последние остаются строго регламентированными в руках гильдий и цехов, инструментами скорее господства (S.29) над ближайшим окружением, нежели инструментом свободного товарного обращения между городом и селом. Вместе с дальней торговлей, для которой ... город был всего лишь (nur mehr) базой операций, возникают рынки иного рода. Они 20

консолидируются в периодические ярмарки и вскоре, вместе с развитием финансово-капиталистических техник, учреждаются ... как биржи. Это основанное на обмене обращение развивается по правилам, которые конечно манипулируются также посредством политической власти; все же разворачивается широко раскинутая сеть экономических зависимостей, которые в принципе нельзя более подчинить базирующимся на формах закрытого домашнего хозяйства вертикальным отношениям зависимости господско-сословной системы. Правда политический порядок остается незатронутым новыми процессами, которые как таковые обходят существующие рамки, поскольку старый господский слой участвует в них только как потребитель; если он выделяет все большую часть собственных доходов (Eigenerzeugnisse) на предметы роскоши, ставшие доступными через дальнюю торговлю, то из-за этого старое производство, и тем самым базис его господства, еще не попадают в зависимость от нового капитала. Точно так же обстоит дело и с обращением новостей, которое разворачивается на путях товарного обращения. Ориентированная на рынок купеческая калькуляция вместе с распространением торговли нуждалась в более частой и точной информации о пространственно отдаленных событиях. Поэтому с 14-го века старое купеческое обращение писем перестраивается в дело профессионально-сословной системы корреспонденции. (S.30) Подобно тому, ... как о «почте» речь может идти, если регулярная возможность транспортировки писем становится общедоступной публике, точно так же и пресса существует в строгом смысле только тогда, когда регулярная корреспонденция становится общественной, то есть общедоступной публике. (S.42) Гражданскую общественность можно определить прежде всего как сферу собранных в публику частных лиц; последние требуют немедленно административно регламентируемой общественности, противостоящей самой публичной власти, чтобы спорить с ней по поводу общих правил обращения в принципиально приватизированной, но общественно релевантной сфере товарного обращения и общественного труда. Собственно и исторически среда этого политического спора - общественное размышление - не имеет примера. (S.112) Самопонимание функции гражданской общественности кристаллизуется в топосе «общественного мнения». (...) Для нашего случая все же важнее другое значения мнения (opinion), a именно «репутация», слава, авторитет, то, что представляется в мнении другого. Opinion в смысле негарантированного мнения, истинность которого все еще должна была бы подлежать доказательству, соединяется с opinion множества в смысле по существу (im Kern) авторитета. Слово при этом так сильно обременено тонально в значении коллективного мнения, что все признаки, которые указывают на его общественный характер, становятся излишними как плеоназмы. (S.172) Гражданская общественность разворачивается в поле напряжения между государством и обществом, но так, что сама она остается частью частной сферы. Принципиальное разделение этих обеих сфер, на 21

котором она основывается, означает в первую очередь лишь расплетение связанных в типе позднесредневековых форм господства моментов общественного воспроизводства и политичекой власти. Вместе с распространением рыночно-хозяйственных отношений возникает сфера «социального», которая прорывает рамки земельно-сословного господства и вынуждает к формам административного управления. (S. 250) §22. Произведенная общественность и необщественное мнение: поведение населения на выборах Отношение присваивающих результаты (выборов - прим. сост.) к государству является в первую очередь не политическим участием, а общей притязательной позицией, которая ожидает обслуживания, без того, чтобы желать непосредственно осуществлять решения. Контакт с государством осуществляется в основном в пространстве и преддверии управления, он неполитичен и "полон претензий на нейтральность". В социальном государстве, которое прежде всего управляет, распределяет и обслуживает, "политические" интересы постоянно подчиняемых актам управления граждан редуцируются в первую очередь до профессионально увязанных претензий (требований). Свое эффективное представление они должны, разумеется, передать большим организациям. То, что, как кажется, сверх этого остается за инициативой собственно вотума, берется в управление партиями для организованных в виде голосования выборов. (S. 250-251). Насколько политическая общественность, как сфера продолжительного участия в относящемся к публичной власти обсуждении, разложилась, измеряется по той степени, в которой настоящей публицистической задачей партии стало то, чтобы вообще только периодически производить нечто подобное общественности. В рамках институционально гарантированной общественности выборные кампании больше не возникают из и так уже поддерживаемого спора мнений. Все же демократическая аранжировка парламентских выборов как и прежде считается с либеральными фикциями гражданской общественности. Ожидания поведения, которые и сегодня еще нормативно определяют гражданскую роль избирателей, являются социально-психологическим отражением тех отношений, в рамках которых некогда публика размышляющих частных лиц переняла критические и законодательные функции. От избирателя ожидают, что он, обладая в определенной степени способностями к суждению и знаниям, заинтересованно участвует в публичных дискуссиях, чтобы - в рациональной форме и с ориентацией на общий интерес - помочь найти правильное и правое как обязательный масштаб для политического действия. В статье о демократической теории и общественном мнении Берельсон перечисляет моменты "структуры личности" избирателя: обладание стабильными политическими принципами и моральными нормами; способность к точному наблюдению; вовлечение в 22

коммуникацию и дискуссию; рациональное поведение; учет интересов сообщества. Социологические конституенции политически функционирующей общественности сведены здесь к психологическим характеристикам. Если все же сегодня масса имеющего право голоса (S.251) населения - пусть даже измеренная на таких внешних критериях, как степень их политического интереса, их информированность, их политическая инициатива и активность, их участие в дискуссиях - так мало удовлетворяет демократическому образцу поведения, как это подтверждается многочисленными эмпирическими исследованиями, то тогда такое отклонение может быть понято только (S. 251-252) социологически в связи со структурным и функциональным изменением самой общественности. Прежде всего кажется сохранившейся отдаленная связь между публикой избирателей в социально-государственных массовых демократиях, с одной стороны, и публикой частных лиц в буржуазном правовом государстве 19-го века -с другой. Голосование, по идее, было лишь заключительным актом продолжительного, общественно проводимого спора аргумента и контраргумента; право участия в нем имели те, кто и без того был допущен в общественность: частные лица, то есть преимущественно главы семей из городских буржуазных слоев, которые обладали собственностью и достаточным уровнем школьного образования. Этот социальный состав тогда вообще только обладавшей правом голоса публики находит свой отзвук в составе той наиболее активной части в общем обладающего правом голоса населения, которое пользуется своим правом на выбор: мужчины, как правило, выбирают чаще, чем женщины, состоящие в браке чаще, чем холостые, члены более высоких статусных групп, имеющие более высокие доходы или более высокий уровень образования чаще, чем члены более низких социальных слоев. При этом следует далее заметить, что предприниматели, члены занимающегося промыслом среднего сословия участвуют в выборах в относительно большом количестве; тот факт, что участие в выборах у возрастной группы между 35 и 55 годами наивысшее, позволяет вообще сделать предположение о сильном влиянии не только вида профессиональной деятельности (как у наследников буржуазных частных лиц), но и принципиально о профессиональном переплетении в отношениях общественного труда. Участие в общественном размышлении кажется сегодня еще находящим отзвук также и в том, что члены частных объединений в большем объеме пользуются своим правом на выбор, чем неорганизованные граждане. Такие (S. 252-253) законсервированные в выборном поведении населения черты либеральной общественности, можно также наблюдать в потоке политической коммуникации, который исследовали Катц и Лазарефельд. В отличие от скорее горизонтального, характерного для социальных слоев распространения моды, от потребительских привычек вообще, поток политических мнений течет скорее вертикально, от более высоких статусных групп к соответственно более низким - "лидерам мнения в публичных делах" являются обычно состоятельные и образованные. 23

Они занимают более лучшую общественную позицию, чем подвергающиеся их влиянию группы. С другой стороны, можно было утверждать, что эти политически заинтересованные, информированные и активные ядровые слои публики сами меньше всего склоняются к тому, серьезным образом делать предметом дискуссии свои собственные воззрения. Как раз у носителей двуступенчатого, опосредованного через лидеров мнения процесса коммуникации раз принятое (усвоенное angenomene) мнении чаще всего затвердевает до привычной неподвижности (habitueller Starre). Обладающие общественным потенциалом мнения не дорастают до общественного мнения без коммуникационного потока размышляющей публики. Хорошо подтвержденный факт состоит в том, что те лица, которые, будучи относительно лучше обученными, относительно чаще принимают участие в дискуссиях и склоняются к тому, чтобы без излишеств взаимно подтверждать свои представления и, во всяком случае, влиять на колеблющихся и на слабо участвующих, - также показывает, как мало они содействуют процессу общественного мнения. К тому же политические дискуссии ограничиваются ингруппами (Ingroups) - семьей, кругом друзей, соседями, которые и без того создают однородный климат мнений. С другой стороны, флуктуирующие от одной партии к другой избиратели рекрутируются преимущественно из большого резервуара менее заинтересованных, менее информированных и апатичных граждан в той мере, в какой они вообще не ведут себя индифферентно и не игнорируют выборы. Таким образом, как правило именно те, кто в силу своей диспозиции самым решительным образом избегают сформировавшегося через дискуссию общественного мнения, чаще всего (S. 253-254) позволяют еще воздействовать на свои взгляды, - но теперь со стороны демонстративно и манипулятивно произведенной общественности организаторов выборов. Распад связи публики избирателей как публики выражается в своеобразной иммобилизации преобладающей части корпуса избирателей. Конечно, к составу избирателей (Wahlerstamm) той или иной партии принадлежат две совершенно различные группы. На одной стороне стоит небольшое меньшинство все еще с правом называющихся "активными" граждан, будь то членов партий или общественных организаций, будь то неорганизованные, но хорошо обученные и прочно участвующие, но главным образом также и влиятельных в качестве лидеров мнения граждан. На другой стороне им, конечно, противостоит большинство уже определившихся (festgelegten) в своих решениях граждан, мимо которых видимо бесследно проносится поток ежедневных политических споров. Это фиксация частично проистекает из оправданного, но стереотипно отшлифованного (притертого) восприятия групповых интересов, частично из слоя культурных самоочевидностей, из глубоко укоренившихся позиций и предрассудков исторически преимущественно очень отдаленных, прошедших через поколение опытов. Различные возрастные группы руководствуются специфическими поколенческими опытами, различные 24

конфессиональные и этнические группы - своими соответствующими опытами, так что в формально одинаковые решения по выбору входят материально совершенно разнородные и часто конкурирующие волевые импульсы и суммируются в фиктивный консенсус тем скорее, как лишаются публичной коммуникации их недискутированные предпосылки. Между иммобилизованными группами стоят или колеблются неопределившиеся (nichtfestgelegte) группы избирателей, которые, согласно классификации Яновитца, состоят частично компромиссантов, частично из нейтрализованных, амбивалентных и апатичных лиц; в зависимости от того, насколько резко очерчены критерии, эти группы составляют порядок величины от четверти до половины всех имеющих право голоса. К ним (S. 255) принадлежат неизбиратели и так называемые периферийные слои избирателей, которые голосуют то за одну, то за другую партию и которые иногда не могут почти даже быть мобилизованными: неголосующие и меняющие предпочтения. Характеристика не-голосующих, как относительно хуже информированных и демократически относительно ненадежных групп, имеет силу, с определенными оговорками, так же для носителей флотирующего голоса: "независимые избиратели стремятся (склонны) быть теми, кто знает и ждут до последнего". Однако эти малоквалифицированные для участия в процессе общественного мнения имеющие право голоса лица являются целевой группой для менеджеров избирательных кампаний: каждая партия пытается настолько исчерпать резервуар "нерешившихся", насколько это возможно, но не путем просвещения, а через приспособление к неполитическому подкреплению потребления, которое в этом слое наиболее широко распространено. Яновитц с полным основанием спрашивает о том, "не представляют ли собой эти усилия, которые сильно опираются на масс-медиа и другие содействующие инструменты, злоупотребления ограниченными ресурсами". Во всяком случае избирательная кампания отражается на других группах избирателей. Так, связь участия в выборах с ориентацией на программные цели намного слабее, чем с предлагаемым в эффективной избирательной кампании имиджем ведущих кандидатов. Осуществляемая согласно периодичности выборов новоинсценировка политической общественности мирится именно с состоянием (образом Gestalt), который изначально обнаруживается как форма распада гражданской общественности. Прежде всего изготавливаемая и распространяемая средствами массовой информации интеграционная культура, хотя и не политическая по смыслу, сама представляет политическую идеологию; политическая программа, вообще любое демонстративное выражение, не может вступать с нею в какую бы то ни было конкуренцию, а должна пытаться согласоваться с ней. Уже десятилетия назад диагностированный Манхеймом распад политических идеологий представляет собой, видимо, только одну сторону процесса, со ссылкой на которую Раймон Арон говорит о конце идеологии; на другой стороне идеология выстраивается (S. 255-256) в личине так называемой потребительской культуры и выполняет как бы на более глубоком уровне 25

сознания свою старую функцию, а именно принуждение к конформности с существующими отношениями. Это ложное сознание состоит больше, подобно политическим идеологиям 19-го века, не из внутренне согласованной связи представлений, а из связи способов поведения; как система управляемых другими потребительских привычек оно принимает трагический облик. То, что в нем остается сознанием, есть псевдореалистическое отражение существующего на его поверхности: "Если бы захотели выразить кратко в одном предложении, к чему собственно сводится (hinauslaeuft) идеология массовой культуры, то ее нужно было бы представить как пародию на предложение >Будь тем, кто ты есть<: как чрезмерное раздвоение и оправдание и без того существующего состояния, при исключении всякой трансценденции и критики. В силу того, что общественно действенный дух ограничивается тем, чтобы сделать очевидным для людей то, что и без того составляет условие их существования, но это наличное бытие одновременно прокламирует как свою собственную норму, они укрепляются в лишенной веры вере в чистое существование". Агитация является другой функцией, которую переняла захваченная средствами массовой информации общественность. Партии и их вспомогательные организации видят себя поэтому вынужденными к тому, чтобы публицистически влиять на выборные решения по аналогии с рекламным давлением, которое оказывается на покупательские решения, таким образом возникает дело политического маркетинга. Партийные агитаторы старого стиля уступают место партийно-политически нейтральным специалистам по агитации, которым заказано (angestellt ist) неполитично продавать политику. Эта тенденция, хотя и проявляется уже давно, проводилась впервые - параллельно научному развитию эмпирических техник по исследованию рынка и мнений - после второй мировой войны. Противодействия, которые возникли в некоторых партиях только после многократных поражений на выборах, свидетельствуют, что режиссеры выборов должны не только принимать к сведению исчезновение собственно политической общественности (S.256-257), но и сознательно способствовать этому. Временно создаваемая политическая общественность воспроизводит, просто для других целей, сферу, которой интеграционная культура предписывает закон; политическая область также интегрируется социальнопсихологически в потребительскую область. Адресатом такой общественности является тип политических потребителей, которому Рисман дал имя "нового равнодушного": "Он более не независимый избиратель ... он более не познает никакой связи между своими политическими взглядами (Meinungen) и своей политической функцией. Поэтому его взгляды служат для него в качестве средства безналичного платежа в его роли члена сообщества потребителей ежедневных новостей. Его терпимость по отношению к взглядам других объясняется не только склонностью характера, но также фактом, что он может рассматривать их как >только лишь < мнения, которые, быть может, 26

приятны и интересны, но больше не имеют веса частичной или даже полной преданности политическому действию." Дезинтеграция корпуса избирателей становится очевидной на том, что пресса и радио, "будучи используемыми обычным образом", остаются столь же хорошими, сколь и неэффективными; в рамках произведенной общественности средства массовой информации годятся только как носители агитации. Партии обращаются непосредственно к "народу", фактически к тому меньшинству, для состояния сознания которого демоскопы разработали усредненный словарный запас в 500 слов. Вместе с прессой свое значение теряет и второй классический инструмент формирования воли: партийное собрание. Между тем известно, что "будучи использованным обычным образом", оно может служить в лучшем случае для выдачи лозунгов небольшому кругу и без того верных сторонников. Отныне собрания также годятся только в качестве агитационных мероприятий, на которых присутствующие, если это потребуется, могут соучаствовать в качестве бесчисленных статистов в телевизионной передаче. (S.258) В манипулируемой общетсвенности вместо общественного мнения привычной становится готовое к аккламации согласие, климат мнения. Манипулятивным является в первую очередь социальнопсихологическое исчисление предложений, которые адресованы неосознанным наклонностям и вызывают предсказуемые реакции без того, чтобы суметь, с другой стороны, не обязать каким-либо образом тех, кто обеспечивает себе плебисцитарную поддержку (Zustimmung): управляемые по тщательно заученным «психологическим параметрам» и экспериментально испытанные обращения должны в тем большей мере утрачивать связь с программными политическими предложениями или даже предметными аргументами, чем лучше они должны действовать в качестве символов идентификации. Их смысл исчерпывается пробуждением к жизни того рода популярности, «которая сегодня в массовом обществе замещает непосредственное отношение индивида к политике». Поэтому центральную роль играет презентация вождя или гарнитура лидерства; они также нуждаются в изготовлении и упаковке по рыночным меркам. Для правительства индекс популярности является масштабом того, насколько широко оно взяло под контроль необщественное мнение населения или как много оно должно добавить к своему гарнитуру лидерства, публичности, преобразуемой в популярность. Популярность как таковая не идентична с публичностью, но без последней не может долго поддерживаться: ободрение, которое она означает, является зависимой переменной периодически производимой общественности, хотя ни в коем случае не зависящей от последней. Правительственные партии не без основания заботятся о том, чтобы утверждать себя в избирательной кампании, чтобы создавать объективные поводы, поводы для публичности в виде настоящих уступок ожиданиям населения - например, через понижение потребительских налогов на средства массового пользования, что является публицистически особенно продуктивным мероприятием. Чтобы - как всегда манипулятивно - подкреп27

лять научно анализированные мотивы потребителей, иногда, в качестве точки кристаллизации желаемой публичности, необходимы также мероприятия, которые удовлетворяют реальные потребности. В этом отношении сама манипуляция изобретательнейшей (S.258-259) избирательной кампанией имеет, если хотите, свои естественные границы. Но из этого не должно уже делаться обратное заключение о том, «что чем лучше известны мотивы избирателей, тем продолжительнее якобы >правительство< >манипулируется< народом.» Конечно, публицистическое «использование на полную мощность» данных мотивов должно также соглашаться с этим; причем в зависимости от обстоятельств может оказаться необходимым создание поводов публичности в форме обязательств, которые удовлетворяют реальные потребности избирателей. Чем уже «естественные» границы манипуляции, тем сильнее принуждение к тому, чтобы не только пользоваться научно анализированными мотивами, но также чтобы удовлетворять их. Невозможно еще составить однозначное представление об этом. Разве только, если мы гипотетически предположим случай, что при очень узко проведенной границе манипуляции процедура аккламации в рамках периодически организуемой общественности широко гарантировала бы готовность правительства к последствиям по отношению к необщественному мнению. Только тогда условия демократического формирования мнения и воли не были бы выполнены. Так как сделанные для агитационно-психологических целей предложения, какими бы объективными по своим целям они ни были, не будут опосредованы волей и сознанием (и даже подсознанием) субъектов. Этот способ формирования воли годился бы скорее для просвещенного абсолютизма социально-государственного режима начальственности (Obrigkeitsregimes), нежели для социального и демократического правового государства: «Все для народа, ничего посредством народа» - это не случайное высказывание короля Пруссии Фридриха II. Строго говоря, при такой процедуре вовсе не гарантировалось бы «благосостояние». Так как косвенно действующее не-общественное мнение лишено, кроме признака автономии, также и признака рациональности как таковой. Удовлетворение достоверно устанавливаемых мотивов самых широких слоев не содержит в себе никакой гарантии того, что оно как бы соответствует их интересам. Общественность, согласно ее собственной идее, является принципом демократии не потому, что в ней принципиально каждый (S.260) с равными шансами реализовать свои наклонности, желания и взгляды - мнения (opinions); она должна была осуществляться лишь в той мере, в какой эти личные мнения могли сформироваться в общественное мнение в размышлениях публики. Гарантию всеобщей доступности понимали вообще как предпосылку гарантии истинности для всегда обязанной законам логики речи и противоречи.

28

4. Труд и интеракция Труд и интеракция Заметки к гегелевской йенской "Философии духа" (S.9) В 1803/04 и в 1805/06 гг. Гегель читал в Йене лекции о философии природы и философии духа. "Философия духа" опирается на фрагментарно разработанную "Систему нравственности". Эти произведения Гегеля еще испытывают влияние изучения политической экономии, которое Гегель предпринял в то время. На это постоянно указывало марксистское исследование Гегеля. Все же особое систематическое положение йенской "Философии духа" до сих пор не принималось должным образом во внимание. .. .Я хотел бы выдвинуть тезис, согласно которому Гегель в обеих йенских лекциях положил в основу процесса образования духа своеобразную, позже проигнорированную, (preisgegebene) систематику. Категории речи, инструмента и семьи характеризуют три равноценных образца диалектических отношений - основанное на взаимности символическое представление, процесс труда и интеракция - (S.10) каждый по своему, опосредуют отношения между субъектом и объектом. Соответственно, диалектика речи, труда и нравственного отношения развернута как особая фигура опосредования; речь пока идет не о ступенях, которые конструировались бы по одинаковым логическим формам, а о различных формах самой конструкции. Радикальная версия моего тезиса звучала бы так: не дух в абсолютном движении рефлексии самого себя выражается среди прочего также и в речи, труде и нравственном отношении, а только диалектическая связь речевой символизации, труда и интеракции определяет понятие духа. Этому как бы противоречит систематическое место названных категорий; они вообще выступают не в логике, а в реальной философии. С другой стороны, диалектические отношения при этом так явно остаются во власти основных образцов разнородного опыта, что логические формы отклоняются (abweichen - отличаются) друг от друга в соответствии с той материальной связью, из которой они выделены: овнешнение и отчуждение, усвоение и уничтожение вытекают (weisen ... auseinander) еще друг из друга. В йенских лекциях все же намечена тенденция, согласно которой только три диалектических образца существующего сознания совместно просвечивают дух в его структуре. (S.11) Во введении к субъективной логике Гегель напоминает о том понятии Я, в котором заключен его основной опыт диалектики: "Я ... есть прежде всего это чистое, само к себе относящееся единство, и это не непосредственно, а так, что оно абстрагируется от всей определенности и содержания, и возвращается к свободе неограниченного равенства с самим собой. Так оно есть Всеобщность; единство, которое является единством с собой только через то негативное поведение, которое проявляется как абстрагирование, и через это в растворенном (aufgeloest) виде содержит в себе всю определенность. Во-вторых, в качестве относящейся к самой себе 29

негативности Я является абсолютной определенностью, которая противопоставляет себя Другому и исключает его, то есть индивидуальной личностью. Та абсолютная Всеобщность, которая столь же непосредственно является абсолютным Оедини-чиванием (Vereinzelung), а также в-себе- и длясебя-бытие, которое просто является положенным бытием и является этим всебе- и для-себя-бытием только через единство с положенным бытием, (S.I 2) составляет в том числе (ebenso) природу Я как понятия; нельзя понять Одно (Eine) и Другое, если оба данных момента не схватываются одновременно в их абстракции и в их совершенном единстве." Гегель начинает (исходит nimmt semen Ausgang) с того понятия Я, которое Кант разрабатывал под названием изначально-синтетического единства апперцепции. Здесь Я представлено как "чистое, к себе самому относящееся единство", как "Я мыслю", которое должно уметь сопровождать мои представления. Это понятие артикулирует основополагающий опыт философии рефлексии: именно опыт Я-тождества (Ich-Identitaet) в саморефлексии, то есть самоопыт познающего субъекта, который абстрагируется от всех возможных предметов мира и относится к самому себе как к единственному предмету. Субъективность Я определена как рефлексия - это отношение знающего себя субъекта к самому себе. В ней производится единство субъекта как самосознание. Этот опыт саморефлексии Кант интерпретирует при предпосылках своей теории познания: изначальную апперцепцию, которая должна гарантировать единство трансцендентального сознания, он очищает от эмпирического. Фихте осуществляет дальнейшую рефлексию саморефлексии до ее деления на сферы, для обоснования которых она должна служить, и упирается в проблему обоснования, а именно конечного обоснования Я. При этом он следует диалектике отношения Я и Другого внутри субъективности самознания (Sich-Wissens). Гегель, напротив, предается (S.13) диалектике Я и Другого в рамках интерсубъективности духа, в которых Я коммуницирует не с собой как со своим Другим, а Я коммуницирует с другим Я как с Другим. Диалектика "Наукоучения" 1794 года, которая в ней высказана, состоящая в том, что Я просто полагает самое себя, остается связанной с уединенной саморефлексией (einsamen Reflexion): в качестве теории самосознания она дает ответ на апории того отношения, в котором Я конституируется тем, что оно знает себя вместе с самоидентифицированным Другим. Гегелевская диалектика самосознания перешагивает отношение уединенной рефлексии в пользу комплементарного отношения познающих себя индивидов. Опыт самосознания более не имеет силы в качестве изначального. Для Гегеля он скорее следует из опыта интеракции, в котором я учусь видеть себя глазами другого. Сознание моей самости (моего собственного опыта - meiner selbst) является дериватом ограничения перспектив. Только на основе взаимного признания образуется самосознание, которое должно быть утверждено (festgemacht sein muss) на отражении меня в сознании другого. Поэтому Гегель не может ответить на вопрос о происхождении тождества Я подобно Фихте с помощью обоснования возвращающегося к себе самосознания, а 30

может это только с помощью Теории Духа. В таком случае дух является не фундаментом, который лежит в основе субъективности Самого (der Subjektivitaet des Selbst zugrunde liegt) в процессе самосознания, а есть медиум (посредник, среда), в котором Я коммуницирует с другим Я и из которого, как из абсолюного опосредования, оба впервые взаимно становятся (sich erst bilden) субъектами. Сознание существует как средний термин, в котором субъекты встречаются так, что они, не встречаясь, не могли бы иметь место как субъекты. (S.14) Кантовское трансцендентальное единство самосознания как бы только углубляется Фихте; абстрактное единство синтеза упраздняется (loest sich ... auf) в изначальном действии, которое производит единство противоположностей Я и Другого, в качестве которого Я знает себя. Гегель, в противоположность этому, придерживается кантовского пустого тождества Я; но он низводит это Я до некоего момента тем, что подводит его под категорию всеобщего. Я как самосознание есть всеобщее, поскольку оно есть абстрактное Я, а именно вышедшее из абстракции от всех содержаний, которые даны познающему или представляющему субъекту. Я, которое сохраняет в качестве идентичного, должно абстрагироваться от череды (Folge) внутренних состояний и переживаний таким же способом, как и от многообразия внешних объектов. Всеобщность абстрактного Я проявляется в том, что через эту категорию все возможные субъекты, то есть каждый, кто говорит себе Я, определены в качестве индивидуума. Но, с другой стороны, такая же категория Я является также руководством к тому, чтобы соответственно мыслить определенный субъект тем, что Я говорит себе, утверждает себя в качестве неотчуждаемо индивидуального и неповторимого (одноразового einmaliges). Итак, тождество Я подразумевает не только (ту) абстрактную всеобщность самосознания вообще, но одновременно категорию единичности. Я является индивидуальностью не только в смысле повторяемого отождествления некоторого Diesda в задаваемых (angebbaren) координатах, но и в смысле имени собственного, которое подразумевает просто индивидуированное. Я как категория единичности исключает редукцию к конечному множеству элементов, например, к известному на сегодняшний день множеству элементарных составных частей первосубстанции (Erbsubstanz). В то время как Фихте понимает понятие Я как тождество Я и Не-Я, Гегель с самого начала определяет его как (S.15) как тождество общего и единичного. Я - общее и единичное в одном. Дух есть диалектическое развертывание этого единства - именно нравственная тотальность. Гегель выбирает термин не произвольно, поскольку "дух", который мы знаем как дух народа, дух эпохи, дух человечества, всегда уже выходит за пределы единичного самосознания. Я как тождество общего и единичного определяется только из единства духа, который образует (zusammenschliesst) тождество Я с Другим, который вовсе не тождественен с Я. Дух есть коммуникация единичного в среде всеобщего, которое ведет себя как грамматика языка к говорящему или система имеющих силу норм к 31

действующему индивиду и не подчеркивает момент всеобщности против единичности, а способствует их своеобразной связи. В среде этого всеобщего, которое Гегель поэтому называл конкретным, единичные могут отождествляться друг к другу и все же одновременно сохранять себя по отношению друг к другу как не-тождественные. Первоначальное воззрение Гегеля состоит в том, что Я как самосознание может быть постигнуто только тогда, когда оно является духом, то есть когда оно переходит от субъективности к объективности всеобщего, в которой на основе взаимности объединены знающие себя нетождественными сбуъективности. Поскольку Я является тождеством всеобщего и единичного в этом точно эксплицируемом смысле, то индивидуирование новорожденного, который в утробе матери в качестве доречевого живого существа является родовым образцом и биологически мог бы быть достаточно объяснен из комбинаций конечного множества элементов, предстает только как процесс социализации. При этом сама социализация не должна мыслиться как обобществление (S.16) данного индивида, она сама, скорее, производит (порождает - bringt... hervor) индивидуируемое. Нравственное отношение молодой Гегель прояснил (hat ... deutlich gemacht) на отношении любящих друг к другу: "В любви еще сохраняется (есть) раздельное, но более не как раздельное, а единое, и живое чувствует живое." Во второй лекции Гегель раскрывает любовь как познавание, которое узнает себя в другом. Из объединения различных реузльтирует знание, которое характеризовано "двойным смыслом": "Каждый подобен другому в том, в чем он противопоставлен ему. Его себя-отличение от другого есть его себя-уподобление ему, и оно есть познавание в нем же [...], так что оно превращает свою противоположность в подобие или знает последнее, как ему является Другое, как самого себя." Однако Гегель эксплицирует отношение Себя-познания-в-другом, от которого опять же зависит понятие Я как тождество общего и единичного, не непосредственно из отношений интерсубъективности, в которых гарантировано комплементарное совпадение противопоставленных друг другу субъектов. Скорее, он представляет любовь как результат движения, как уничтожение предшествующего (S.I 7) конфликта. Своеобразный смысл покоящегося на взаимном признании Ятождества раскрывается только при той точке зрения, что диалогическое объединение комплементарного объединения противопоставленных субъектов одновременно полагает отношение субъектов логики и жизненной практики. Это проявляется в диалектике нравственного отношения, которую Гегель разворачивает под названием борьба за признание. Она реконструирует подавление и возрождение диалоговой ситуации как таковой нравственного отношения. В этом движении, которое можно назвать только диалектическим, логические отношения искаженной принуждением (властью) коммуникации сами осуществляют практическую власть. Только результат этого движения уничтожает (tilgt) и производит естественность диалогического Себяпризнания-в-другом - любовь как уничтожение. Быть диалектичным означает не саму естественную интерсубъективность, а историю ее подавления и вос32

становления. Искажение диалогического отношения стоит под каузальностью отщепленных символов и опредмеченных, то есть лишенных связи коммуникации и впредь значимых и одновременно действующих только за спинами субъектов, логических связей. Молодой Гегель говорит о каузальности судьбы. Он демонстрирует ее в фрагменте о "Духе христианства" на примере наказания, которое ждет того, кто разрушает нравственную целостность. >Преступник<, который упраздняет (aufhebt) нравственную основу, то есть комплементарность естественной коммуникации и взаимного удовлетворения интересов, тем, что себя как единичное ставит на место тотальности, приводит в движение процесс восходящей к нему судьбы. Борьба, разгорающаяся между борющимися партиями, и враждебность по отношению к (S.18) оскорбленному и подавленному Другому делают ощутимыми утерянную комплементарность и прошлую дружбу. Преступник конфронтируется с властью недостающей жизни. Так он постигает свою вину. Виновный должен страдать под им самим провоцированный (вызванной) властью вытесненной и отделенной жизни так долго, пока он не испытает в репрессии чужой жизни недостаток собственной, в отказе от чужой жизни отчуждение от самого себя. В каузальности судьбы действует сила (Macht) подавленной жизни, которая может быть уничтожена только тогда, когда из опыта негативности раздвоенной жизни вырастает тоска по утерянному и принуждает к тому, чтобы идентифицировать в побежденном? (победившем?) чужом существовании отвергнутое собственное. Тогда обе партии распознают свое застывшее (verhaertete) положение по отношению друг к другу как результат отторжения, абстракции от своей общей жизненной связи - и в нем, в диалогическом отношении Себя-познания-в другом, они познают (erfahren) общую основу своего существования. В йенских лекциях диалектика борьбы за признание отделяется от контекста >преступления<; исходным пунктом здесь является ощутимое отношение субъектов, которые прикрепляют все свое существо ко всякой единичности заработанного (erarbeiteten) ими владения. Борьбу за признание они ведут как борьбу за жизнь и смерть. Абстрактное самоутверждение взаимно неуважающих (einander missachtenden) партий упраздняется (loest sich auf) тем, что борющиеся рискуют своей жизнью и таким образом снимают (aufheben) свою развернутую до тотальности единичность... (С. 19) Судьба по отношению к борющимся осуществляется не как судьба по отношению к преступнику в качестве наказания, а ... как уничтожение оторванного от нравственной связи самоутверждения. Результатом является не непосредственное Се-бя-познание Я (Одного) в Другом, то есть уничтожение, но постановка субъектов в некоторую позицию по отношению друг к другу на основе взаимного признания - именно на основе познания (Erkenntnis), что идентичность Я возможна лишь через в свою очередь зависящую от моего признания идентичность Другого. (S.20) Основополагающий опыт диалектики, который Гегель разворачивает в понятии Я, возникает все же, как мы видим, из опытной 33

области не теоретического сознания, а практического. Вывод о новом основании для критики Канта молодой Гегель вывел поэтому из критики учения о нравах. Поскольку Гегель определяет (begreift) самосознание из связи интеракции комплементарного действия, именно как результат борьбы за признание, то он усматривает в понятии автономной воли, которое кажется составляет собственное (eigentliche) достоинство моральной философии Канта, как бы своеобразную абстракцию от нравственного отношения коммуницирующего единичного. Тем, что Кант предполагает автономию: это означает - свойство воли самой быть законом, - в практической философии таким же образом как и неприкосновенную и простую идентичность самосознания в теоретической, он прямо выделяет нравственное действие из области моральности. Кант подразумевает (unterstellt) пограничный случай престабилизированной унификации действующих субъектов. Вышеупомянутая синхронизация действующих лиц в рамках неразрушимой (bruchlosen) интерсубъективности изгоняет (высылает) проблему нравственности именно согласование интерсубъективности, разбившейся между сверхидентификацией и потерей коммуникации, - из области учения о нравах. Кант определяет моральный принцип в соответствии с принципом «не действовать ни по какой другой максиме, кроме той, которая также может иметь в качестве предмета саму себя в качестве общего закона» (S. 21). Всеобщность морального закона подразумевает при этом не только интерсубъективную обязательность вообще, а абстрактную форму обобщенной значимости (genereller Geltung), которая a priori связана с согласованием. Каждый отдельный субъект должен приписывать свои максимы действия тем, что он проверяет их на способность быть принципами законодательства, любому другому субъекту как одинаково обязательную максиму действия... Моральные законы абстрактно всеобщи в том смысле, что они, будучи значимы для меня в качестве всеобщих, должны мыслиться ео ipso значимыми для всех разумных существ. Поэтому при таких законах интеракция подразделяется (lost... sich) на действия одиноких (einsamer) и самодостаточных субъектов, из которых каждый должен действовать так, как если бы он был единственным существующим сознанием, и все же одновременно мог обладать уверенностью, что все его действия при моральных законах с необходимостью и изначально совпадают с моральными действиями (поступками) всех возможных других субъектов. Приведенная a priori в созвучие через практический разум интерсубъективность действенности моральных законов позволяет (допускает) редукцию нравственного действия до монологического. Позитивное отношение воли к воле другого лишено возможной коммуникации и замещено трансцендентально необходимым совпадением изолированных целедеятельностей (Zweektatigkeit) при абстрактно всеобщих законах. В этом отношении моральное действие в смысле Канта (S.22) представляется, mutatis mutandis, частным случаем того, что мы сегодня называем стратегическим действием. Стратегическое действие отличается от 34

коммуникативных поступков в условиях общих традициях (unter gemeinsamen Traditionen) тем, что решение между альтернативными возможностями может и должно быть принято (gefallt werden kann und mup) принципиально монологично, то есть без взаимопонимания ad hoc, поскольку обязательные для каждого партнера правила предпочтения и максимы согласованы заранее. Полная интерсубъективность значимости правил игры здесь принадлежит к определению игровой ситуации так же, как и гарантированная практическим разумом априористская значимость моральных законов на трансцендентальном уровне кантовского учения о нравах. Проблемы нравственности, которые всплывают только в связи самосогласовывающейся коммуникации и впервые себя образующей интерсубъективности на постоянно подвергающейся угрозе основе взаимного признания, элиминируется в обоих случаях. С моральной точки зрения мы должны оставить вне рассмотрения нравственное отношение в смысле Гегеля и обходиться без того, чтобы субъекты были переплетены в связи интеракции как в процессе своего образования. Мы должны обходиться без того, что входит в диалектический процесс насильственной коммуникации и вытекает из него, то есть в первую очередь абстрагируется от конкретных последствий указанных через моральное намерение поступков; далее абстрагируемся от особых склонностей и интересов, от «блага» («Wohl»), которым мотивированно моральное действие и которому оно объективно может служить; и наконец, абстрагируемся от материи долга, которая определена только в данной ситуации. Эта трехкратная абстракция критикуется (S. 23) уже в продолжении молодого Гегеля: «поскольку законы являются наивысшим [...], постольку индивидуальное должно быть пожертвовано всеобщему, то есть умерщвлено». Поскольку Гегель не связывает конституцию Я с рефлексией одинокого Я над собой, а понимает из процессов образования, а именно коммуникативного единения противопоставленных субъектов, то решающим является не рефлексия как таковая, а опосредование (Medium), в котором производится тождество всеобщего и единичного. Гегель говорит также и о «середине», через которую сознание приобретает существование. В соответствии с нашими прежними рассуждениями мы можем ожидать, что Гегель вводит коммуникативное действие как опосредование для процесса образования самосознающего духа. В Иенских лекциях он фактически конструирует на примере совместной жизни первичной группы - интеракции внутри семьи -«семейное благо» («Familiengut») как существующую середину способов поведения (Verhaltensweisen). Только наряду с «семьей» обнаруживаются две другие категории, которые Гегель разворачивает наподобие опосредований процесса образования: Язык и Труд. Дух является организацией равноправных по происхождению середин (Mitten): «Каждое первое связанное существование - сознание как середина - является его бытием в качестве языка, инструмента и семейного блага, или в качестве простого однобытия (Einssein): память, труд и семья». Эти три основных диалектических образца гетерогенны; язык и труд в качестве опосредований 35

духа несводимы к опыту интеракции (S.24) и взаимного признания. Язык охватывает уже не коммуникацию действующих и совместно проживающих субъектов, а подразумевает здесь только применение символов одинокого индивида, который противостоит природе и дает имена вещам. В непосредственном обозрении дух еще анималистичен. Гегель говорит о ночном (nachtlichen) производстве представляющей силы воображения (der vorstellenden Einbildungskraft), о текучем, еще не организованном царстве картин. Только вместе с языком и в нем сознание и бытие природы для сознания отделяются друг от друга. Пребывающий во сне дух как бы просыпается, когда царство картин переводится в царство имен. Проснувшийся дух обладает памятью: он сумел различить и одновременно вновь постигнуть (weiderzuerkennen) различенное. ... Гегель видит в репрезентации с подлинное (eigentliche) достижение символов: синтез многообразии связан с представляющей функцией признаков, которые позволяют идентифицирование предметов. Наименование и память являются двумя сторонами одной и той же вещи: «Идея этого существования сознания есть память, а само ее существование - язык». Символ как имя вещей имеет двойную функцию. С одной стороны, сила репрезентации состоит в осознании не непосредственно данного в Другом, которое, хотя и дано непосредственно, стоит не само за себя, а на месте Другого. Представляющий символ указывает на предмет или обстоятельство как на нечто (S. 25) Другое и отмечает его для нас в его значении. С другой стороны, мы сами породили (haben... hervorgebracht) наши символы. [Именно] через них говорящее сознание становится объективным и испытывает себя на них как субъект. Это отношение возвратного ощущения субъекта в языке также уже характеризовал Гердер. Вследствие того, что природа может конституировать себя до мира Я, язык должен производить двойное опосредование: с одной стороны, упразднение (Auflosung) и сохранение рассмотренных (angeschauten) вещей (предметов - Sache) в символе, который репрезентирует вещь, и, с другой стороны, дистанцирование сознания от своих предметов... Так, язык является первой категорией, при которой дух мыслится не как внутреннее, а как среда (опосредование - Medium), которая ни внешна, ни внутренна. В ней дух является логосом мира, а не рефлексией одинокого самосознания. Трудом Гегель называет тот специфический способ удовлетворения влечений (Triebbefriedigung), который отличает существующий дух от природы. Подобно тому как язык разрушает диктат непосредственного созерцания и подчиняет хаос многообразных ощущений идентифицируемым вещам, точно также труд разрушает диктат непосредственного вожделения и как бы растягивает (halt... an) процесс удовлетворения влечений. Языковые символы в одном случае, инструменты, в которых генерализированные опыты работающих сталкиваются друг с другом (niederschlagen) - в другом, составляют существующую среду. Имя есть остающееся по отношению к 36

исчезающим моментам восприятии; таким же образом инструмент является всеобщим по отношению к исчезающим моментам влечения и наслаждения (der Begierde und des Genusses)... (S. 26) Символы позволяют вновь познать Самого (Selben), инструменты закрепляют правила, по которым в произвольном порядке может быть повторено покорение естественных законов: «В орудии субъективность труда поднята до всеобщего; каждый может подражать ему и трудиться таким же образом; оно является, таким образом, постоянным правилом труда.» Однако диалектика труда опосредует субъект и объект не таким же образом, что и диалектика представления (Darstellung). В начале (am Anfang) стоит не подведение природы под произведенные самими людьми (selbsterzeugten) символы, а, наоборот, подведение субъекта под власть внешней природы. Труд требует приостановления непосредственного удовлетворения влечений (Triebbefriedigung); он переносит производительные энергии на обрабатываемый предмет в соответствии с законами, которые природа навязывает (imponiert) Я. По поводу этого двойственного отношения Гегель говорит, что субъект делает себя в труде вещью... В ходе подведения под каузальность природы для меня в орудиях возникает результат опыта, через который я, наоборот, могу заставить природу работать на меня.

37

II. МЕТОДОЛОГИЯ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ 5. Аналитическая теория науки и диалектика (S.15) Адорно определяет общество в категориях, которые не отрицают своего происхождения из логики Гегеля. Он определяет общество как тотальность в строго диалектическом смысле, который запрещает органическое понимание целого в соответствии с положением: это больше чем сумма частей. Столь же мало целое является классом, который можно определить объемнологически путем сведения воедино (Zusammennehmen) всех подведенных под него элементов. В этом отношении диалектическое понятие целого не подпадает под справедливую критику логических оснований тех гештальтеорий, которые в своей области вообще с ужасом отвергают исследования по формальным правилам аналитического искусства. При этом диалектическое понятие целого все же выходит за границы формальной логики..., в царстве теней которой диалектика сама может казаться не чем иным, как химерой. Возможно логики все еще захотели бы заниматься ими, но социологи имеют для этих химер, которые не являются ничем, превосходное слово: выражения, которые относятся к тотальности жизненной связи, действуют (gelten) сегодня уже как идеологии. (S.16) В той мере, в какой самопонимание социальных наук определено аналитической теорией науки, в той же мере мнимо радикальное просвещение чует в каждом диалектическом признаке толику мифологии - возможно даже и справедливо; так как диалектическое просвещение, которому отказывает в строгости просвещение плоское и поверхностное, на самом деле сохраняет от мифа недооцененное позитивизмом воззрение, а именно: организованный субъектами процесс исследования сам полностью принадлежит через акты познавания к объективной связи, которая должна быть познана. Такое понимание разумеется предполагает общество как тотальность и социологов, которые размышляют над связью тотальности. Конечно и аналитикоэмпирически работающим социальным наукам также известно понятие целого; их теории являются теориями систем, и общая теория должна как бы относиться к общественной системе в целом. Этим предвосхищением социальное событие определено как функциональная связь эмпирических закономерностей; в социально-научных моделях выведенные отношения между ковариантными величинами имеют силу в целом как элементы взаимозависимой связи. Однако это гипотетически отображенное в дедуктивной связи математических функций отношение системы и ее элементов следует точно отличать от только диалектически раскрываемого отношения тотальности и ее моментов. Различие между системой и тотальностью в названном смысле нельзя обозначить непосредственно; так как на языке формальной логики оно должно бы быть разрешено в пользу одного из понятий, а на языке диалектики сохранено в снятом виде. Вместо этого мы хотим как бы извне подойти к обеим типическим формам социальной науки, из которых одна ограничивается операциональным 38

применением понятия системы, в то время как другая настаивает на диалектическом понятии тотальности. Сначала мы сравним (проясним eriaeutem) взаимно оба типа по четырем характерным различиям. 1. В рамках строго (точно - strikt) опытно-научной теории понятие системы может только формально обозначать взаимозависимую связь функций, которые, со своей стороны, интерпретируются приблизительно как отношения между переменными социального поведения. Само понятие системы остается по отношению к анализируемой сфере опыта внешним так же, как и теоретические предложения, которые его эксплицируют. Предписания аналитико-эмпирическим способам исследования содержат наряду с формальнологическими правилами для построения дедуктивной связи гипотетических предложений, то есть опытно-научно применимого исчисления, всего лишь требование такого выбора упрощенных основных допущений, что они позволяют выведение эмпирически смысловых законоположений (Gesetzesannahmen). Кстати это означает, что теория как бы должна быть «изоморфна» сфере своего применения; но уже этот способ выражения вводит в заблуждение. Мы как раз принципиально ничего не знаем об онтологическом соответствии между научными категориями и структурами действительности. Теории являются схемами упорядочения, которые мы произвольно конструируем в синтаксически обязательных рамках. В качестве полезных для специальной предметной области они доказывают себя тогда, когда им покоряется реальное многообразие. Поэтому аналитическая теория науки также может настаивать на программе единой науки: фактическое совпадение выведенных законов-гипотез с эмпирическими однообразиями принципиально случайно и остается как таковое внешним по отношению к теории. Недопустимой считается любая рефлексия, которая не довольствуется этим. Диалектическая теория считает себя обязанной не довольствоваться этим. Она сомневается в том, что наука перед лицом сотворенного людьми мира может вести себя так же безразлично, как это с успехом происходит в точных естественных науках. Социальные науки должны предварительно удостовериться в соответствии своих категорий предмету, так как схемы упорядочивания, которым ковариантные величины подчиняются лишь случайно, упускают из вида интерес к обществу. Конечно, институционально овеществленные отношения, как и многие эмпирические закономерности, входят в сетку социально-научных моделей; и, конечно же, аналитическое опытное знание (S.18) такого рода хотело бы сделать нас способными (ermaechtigen) на основе знания изолированных зависимостей распоряжаться социальными величинами так же, как и природой. Но коль скоро интерес познания нацеливается на выход за пределы господства над природой, и здесь это означает - за пределы манипуляции естественными областями, - то равнодушие системы по отношению к сфере своего применения оборачивается в фальсификацию объекта. Структура предмета, которой пренебрегли в пользу общей методологии, осуждает теорию, в которую она не может вникать, на иррелевантность. В области природы тривиальность 39

истинных познаний не имеют веса и влияния; но в социальных науках существует именно та месть объекта, когда охваченный познаванием субъект остается как раз во власти принуждений той сферы, которую он все же хочет анализировать. От них он освобождается только в той мере, в какой саму жизненную связь он еще понимает как определяющую само исследование тотальность. Одновременно социальная наука теряет свою мнимую свободу в выборе категорий и моделей; ведь она знает, что «она распоряжается не неквалифицированными данными, а только такими, которые структурированы связью общественной тотальности». Однако требование, что теория по своему построению и по структуре понятий должна соответствовать предмету, что предмет должен проявится в методе сообразно своему весу, выполнимо только диалектически - по ту сторону всякой теории отражения. Научный аппарат лишь тогда раскрывает предмет, о структуре которого я все же должен был предварительно иметь какое-то представление, когда выбранные категории не должны оставаться внешними ему. Этот круг нельзя прорвать априористской или эмпиристской непосредственностью подхода, а можно только промыслить диалектически с опорой на естественную герменевтику жизненного мира. На место гипотетико-дедуктивной связи предложений заступает герменвтическая экспликация смысла; вместо взаимно однозначного упорядочения символов и значений неясно предпонятые (S.19) категории приобретают свою определенность, соответствующую их месту в развитой связи; понятия реляционной формы уступают место понятиям, способным выразить субстанцию и функцию в одном. Теории этого более подвижного типа рефлексирующе включают себя в субъективную организацию (Veranstaltung) научной аппаратуры, так что сами остаются моментом объективной связи, которую они, со своей стороны, подвергают анализу. 2. С изменением отношения теории к своему предмету меняется также отношение теории к опыту. Аналитико-эмпирические методы терпят только тот тип опыта, который они сами определяют. Только контролируемое наблюдение физического поведения, которое организуется произвольно заменяемыми субъектами в изолированном поле при воспроизводимых условиях, предстает в качестве способного дать интерсубъективно значимые суждения восприятия. Последние репрезентируют базис опыта, на котором должны покоиться теории в том случае, если дедуктивно полученные гипотезы должны быть не только логически правильными, но и эмпирически убедительными. В точном смысле опытные науки настаивают на том, чтобы все спорные предложения контролировались, по меньшей мере косвенно, через этот узко канализированный опыт. Против этого выступает диалектическая теория общества. Если формальное построение теории, структура понятий, выбор категорий и моделей не могут слепо следовать абстрактным правилам общей теории, а должны, как мы видели, предварительно примериться к предформированному предмету, то теории не может быть позволено только задним числом соединиться с - в таком случае наверняка ограниченным 40

опытом. Требуемая когерентность теоретического начала с целостным общественным процессом, к которому принадлежит и само социологическое исследование, также отсылает к опыту. Но взгляды такого рода происходят в последней инстанции из фонда донаучно аккумулированного опыта, который еще не отбросил в качестве чисто субъективных элементов резонансную почву жизненно-исторически центрированной социальной среды (Umwelt), (S.20) то есть приобретенное целостным субъектом образование (Bildung). Этот предварительный опыт общества как тотальности направляет проект теории, в которой эта тотальность артикулируется и, целиком через конструкции которой, вновь контролируется на опыте. Так как включительно также и на ступени, на которой эмпирия как организиванное наблюдение полностью отделилось от мышления и выступила против него, представшего в виде собранных воедино гипотетически необходимых предложений, то должно быть достигнуто соответствие; диалектическая теория также не посмеет еще выступить против таким образом ограниченного опыта. С другой стороны, она не обязана отказываться от всех мыслей, которые уклоняются от этого контроля. Не все теоремы можно переводить на формальный язык гипотетико-дедуктивной связи; не все из них можно без ущерба доказать с помощью эмпирических данных - по меньшей мере центральные. ...Диалектическое понятие общества как тотальности требует, чтобы аналитические инструменты и общественные структуры проникали друг в друга как зубчатые колеса. Герменевтическое предвосхищение тотальности должно доказывать себя более чем инструментально, оно должно проявить себя в качестве правильного в ходе экспликации - именно как соизмеренное с самим предметом, когда этой предположенной сетью наилучшим образом охватывается многообразие явлений. Только на фоне этого притязания становится ясным смещение акцентов (Gewichts) в отношениях между теорией и эмпирией: с одной стороны, в рамках диалектической теории, сами категориальные средства, которые помимо прочего притязают на чисто аналитическую значимость, должны подтверждаться (S.21) на опыте; но, с другой стороны, этот опыт не идентифицируется с контролируемым опытом, так чтобы мысли и без строгой фальсификации быть косвенно способной к тому, чтобы сохранить научную легитимацию. 3. Отношение между теорией и опытом определяет также отношение между теорией и историей. Аналитико-эмпирические методы постоянно стремятся к перепроверке гипотез одним и тем же способом независимо от того, идет ли речь об историческом материале или о явлениях природы. В обоих случаях наука, которая серьезно претендует на это звание, должна действовать генерализирующе; и закономерные зависимости, которые она фиксирует, по своей логической форме являются одними и теми же. Из этой процедуры, с помощью которой на опыте контролируется надежность гипотез, следует специфический результат опытно-научных теорий: они позволяют сделать условные предсказания о предметных или опредмеченных процессах. Так как мы проверяем теорию тем, что сравниваем предсказанные события с фактически наблюдаемыми, то эмпирически исчерпывающе 41

проверенная теория на основе своих общих предложений, то есть законов, и с помощью рамочных условий (Randbedingungen), которые определяют данный случай, позволяет нам подвести этот случай под закон и дать прогноз для данной ситуации. Описываемую рамочными условиями ситуацию обычно называют причиной, а предсказанное событие - следствием. Если мы используем некоторую теорию для предсказания события таким образом, то это означает, что мы можем «объяснить» это событие. Условные прогнозы и каузальное объяснение являются различными выражениями для обозначения одного и того же результата теоретических наук. Согласно аналитической теории науки исторические науки также соизмеряют себя по подобным критериям; однако они комбинируют логические средства для другого познавательного интереса. Их целью является не выведение и подтверждение универсальных законов, а объяснение индивидуальных событий. При этом историки допускают множество тривиальных (S.22) законов, главным образом психологических или социологических правил опыта, чтобы умозаключать от данного события к гипотетической причине. Логическая форма каузального объяснения всегда остается одной и той же; но гипотезы, об эмпирической проверке которых идет речь, относятся в генерализирующих науках к дедуктивно полученным законам при произвольно заданных рамочных условиях, а в исторических науках - к самим рамочным условиям, которые при прагматически предположенных правилах повседневного опыта интересуют в качестве причины очевидного индивидуального события. При анализе определенных причин единичных событий законы, на которые молча опираются, станут, вероятно, проблематичными; но как только интерес исследования отклоняется от гипотетических сингулярных предложений, которые должны объяснять специфические события, и главным образом (ueberhaupt) направляется на гипотетически общие предложения, например, на до сих пор просто предполагавшиеся (unterstellten) законы социального поведения, так историк сразу становится социологом; в этом случае анализ принадлежит области теоретической науки. Из этого Поппер делает вывод, что проверка гипотез не входит в задачи истоических наук. Эмпирические однообразия, которые выражаются в форме общих предложений о функциональной зависимости ковариантных величин, принадлежат к иному измерению, нежели конкретные рамочные условия, которые можно понимать как причины определенных исторических событий. В соотвествии с этим вообще не может существовать что-либо похожее на исторические законы. Применимые в исторических науках законы имеют тот же самый статус, что и все остальные естественные законы. В противоположность этому диалектическая теория общества утверждает зависимость единичных событий от тотальности; она должна отвергнуть ограниченное применение понятия закона. Ее анализ, выходя за пределы частных отношений зависимости исторически нейтральных величин, нацеливается на объективную связь, которая одновременно определяет также и направление (S.23) исторического развития. Однако при 42

этом речь идет не о тех так называемых динамических закономерностях, которые точные опытные науки разрабатывают на моделях процессов. Законы исторического движения претендуют на одновременно всеобъемлющую и ограниченную значимость. Так как они не абстрагируются от специфической связи эпохи, ситуации, то они не обладают ни в коем случае всеобщей значимостью. Они обращены не к антропологически выстоявшимся структурам, не к исторически постоянному, а к соответственно (jeweils) конкретной сфере применения, которая определена в измерении в целом одноразового и в своих стадиях неповторимого процесса развития, то есть уже в знании самого предмета, а не просто аналитически. С другой стороны, область притязаний является также и обширной, как раз в силу того, что она охватывает не распространенные повсеместно отношения единичных отношений и изолированных связей, а такие фундаментальные отношения зависимости, которые определяют социальный жизненный мир, эпохальное состояние в целом именно как тотальность и воздействуют на нее во всех ее моментах: "Всеобщность социально-научных законов является вообще таковой не понятийного объема, под которую без ущерба для себя подпадают единичные вещи, а относится постоянно и существенно к отношению всеобщего и особенного в его исторической конкретности." Исторические закономерности такого типа характеризуют движения, которые, будучи опосредованными сознанием действующих субъектов, осуществляются в тенденции. Одновременно они претендуют на выражение смысла исторической жизненной связи. В этом отношении диалектическая теория общества действует герменевтически. Для нее понимание смысла, которому анали-тико-эмпирические науки приписывают чисто эвристическую ценность, является конститутивной. Ведь она приобретает свои категории вначале из сознания ситуации самих действующих (S.24) индивидов; в объективном духе социального жизненного мира артикулируется смысл, на который опирается социологическое толкование, и притом идентифицирующе и критически одновременно одновременно. Диалектическое мышление выделяет догматику переживаемой ситуации не просто через формализацию, оно естественно как бы в самом процессе через действующие традиции целиком передает подразумеваемый смысл и раскрывает его. Дело в том, что зависимость этих идей и интерпретаций от структуры интересов объективной связи общественного воспроизводства запрещает оставаться на уровне субъективно смыслопонимающей герменевтики; объективно смыслопонимающая теория должна также учитывать тот момент овеществления, который исключительно и имеют перед глазами объективирующие методы. Подобно тому как диалектика избегает объективизма, при котором общественные отношения исторически действующих людей анализируются как закономерные отношения между вещами, точно так же она защищается против опасности идеологизации, которая существует в той мере, в какой 43

герменевтика наивно меряет отношения только на том, чего она субъективно придерживается. Теория будет удерживать этот смысл, но только для того, чтобы за спиной субъектов и институтов мерять его на том, чем они действительно являются. Тем самым она открывает себе историческую тотальность социальной связи, понятие которой раскрывает уже субъективно бессмысленное принуждение отражающихся на индивидах отношений как фрагменты объективной смысловой связи и через это критикует их; теория «должна пребразовывать понятия, которые она как бы привносит извне, в такие, которые вещь имеет о себе, в то, чем вещь сама хотела бы быть, и противопоставлять это тому, чем они являются. Она должна заменить косность здесь и сегодня данного предмета полем напряжения между возможным и действительным... Но поэтому выведенные из нее гипотезы, предсказания ожидаемого по правилам поведения не совсем адекватны ей.» Тем, что диалектический способ рассмотрения связывает понимающий метод такого рода с опредмечивающими процедурами каузально-аналитической (S.25) науки и узаконивает оба во взаимно превосходящей друг друга критике, он упраздняет разрыв теории и истории: по положению одной стороны история должна как бы без теории довольствоваться объяснением специфических событий, согласно герменевтической реабилитации созерцательным осознанием прошлых смысловых горизонтов. Тем, что с помощью теории объектино смыслопонимающе можно проникнуть в саму историю, будущему отныне должна открываться историческая наука (Historic), если по-другому должно быть избегнуто философско-историческое гипостазирование такого смысла. Общество обнаруживает себя в тенденциях своего исторического развития, то есть в границах своего истоического движения, начиная как раз с того, чем оно не является: «Каждое понятие структуры современного общества предполагает, чтобы определенная воля к преобразованию этой социальной структуры в направлении к будущему, к приданию ей того или иного направления как бы полагалась или признавалась исторически значимой (т.е. действенной). Само собой разумеющимся является нечто другое, а именно: желанно ли это будущее практически, разработано ли фактически в своих направлениях, предпринято ли как политика, - или она применяется как конститутивный элемент теории, как гипотеза». С практическим намерением социальные науки могут работать только таким оим образом одновременно исторически и систематически, причем разумеется это намерение, со своей стороны, также должно рефлексироваться из той же самой объективной связи, анализ которой оно только и делает возможным; эту легитимацию оно отличает от субъективно произвольного «отнесения к ценности» Макса Вебера. 4. С изменением отношения теории к истории меняется отношение науки к практике. Историческая наука, которая строго ограничивается опытно-научным каузальным объяснением индивидуальных событий, непосредственно имеет только ретроспективную ценность; познания такого типа не годятся для жизненно-практического применения. При таком подходе скорее релевантно знание эмпирически доказанных гипотез; они 44

позволяют делать условные прогнозы и могут поэтому быть переведены в технические (S.26) рекомендации для целерационального выбора средств. Техническое преобразование естественнонаучных прогнозов основывается на этом логическом отношении. Соответственно, из социально-научных законов также можно развивать техники для области общественной практики, а именно социальные техники, с помощью которых мы можем подчинить себе общественные процессы так же, как и природные. Использующая аналитико-эмпирические методы социология может поэтому претендовать на роль вспомогательной науки для управления. Однако условные, и тем более технически пригодные, предсказания можно получить только из теорий, которые относятся лишь к изолируемым полям и неподвижным связям с повторяющимися или же повторяемыми процессами. Но общественные системы стоят в исторических жизненных связях, они не принадлежат к повторяющимся системам, для которых возможны основательные с опытно-научной точки зрения высказывания. Соответственно, радиус действия социальных техник ограничивается частичными отношениями между изолируемыми величинами; сложные зависимости более высокой степени уклоняются от научно контролируемых вторжений, тем более общественые системы. Однако если мы оговариваем себе помощь от разрозненных и единичных техник для планомерной политической практики примерно в том смысле, в котором Маннгейм хотел назначить ее для реорганизации общества, а Поппер -для реализации смысла в истории, то целостный анализ не является излишним и по позитивистским масштабам. Этот анализ должен бы развернуть из исторических связей перспективу общества в целом как субъекта сознательного действия, в которой только мы можем осознать практически значимые отношения между целями и средствами и возможные социальные техники. Тогда для этой эвристической цели допустимы также, согласно Попперу, общие интерпретации больших исторических событий. Они не ведут к теориям, которые были бы проверяемыми (S.27) в строго эмпирическом смысле, так как та же самая точка зрения, которая направляет интерпретацию с учетом релевантных проблем современности, уже задолго до этого определяет также и выбор привлеченных для подтверждения фактов. Но мы позволяем таким интерпретациям как прожекторам отбрасывать свет на наше прошлое в ожидании высветить в его отблеске релевантные отрезки современности так, чтобы мочь познать частичные отношения с практических точек зрения. Социальные техники сами опираются на общие, нейтральные по отношению к историческому развитию закономерности, но они формируются в рамках эвристически плодотворного целостного исторического взгляда, который в конечном счете выбран произвольно. Общественная связь, в которую мы вторгаемся социальнотехнически, придерживается измерения оторванного от долженствования бытия так же строго, как и, наоборот, точка зрения нашей интерпретации и проект практики придерживается измерения оторванного от бытия долженствования. Отношение науки к практике основывается, как и 45

отношение теории к истории, на строгом различении фактов и решений: история имеет столь же мало смысла, как и природа, но мы можем силой решения положить смысл и энергично пытаться вновь и вновь реализовать его в истории с помощью научных социальных техник. В противоположность этому диалектическая теория общества может указать на пропасть, зияющую между практическими вопросами и овладением техническими задачами, не говоря уже о реализации смысла, который, выходя далеко за пределы уже такой удачной манипуляции овеществленными процессами, касался бы структуры общественной жизненной связи в целом, а именно требовал бы ее эмансипации. Этой тотальностью и самим ее историческим движением порождаются реальные противоречия и реактивно вызываются толкования, которые ориентируют участие (Einsatz) социальных техник на по видимости свободный выбор целей. Только в той мере, в какой практические намерения нашего целостного исторического анализа, в котором, следовательно, могут быть освобождены от настоящего произвола управляемые точки зрения той великодушно допускаемой Поппером «общей интерпретации» и, со своей стороны, диалектически (S.28) легитимированы из объективной связи, только в этой мере мы вообще имеем право ожидать научной ориентации в практическом действии. Историю мы можем делать лишь в том отношении, в котором она сама идет нам навстречу как делаемая. В этом смысле преимуществом, в то же время и обязанностью, критической социальной науки является то, что она может позволить себе, чтобы сам ее предмет ставил свои проблемы: «Науку фетишизировали бы, если бы ее имманентные проблемы радикально отрывали от реальных, которые бледно отражаются в ее формализмах». Это высказывание Адорно является диалектическим ответом на постулат аналитической теории науки: проверять непреклонно руководящие познанием интересы на том, мотивированы ли они научноимманентно или просто жизненно-практически. Таким образом обсуждение отношения науки к практике с необходимостью ведет к пятому и последнему вопросу, по которому различается самопонимание обоих типов социальной науки: к проблеме так называемой ценностной свободы (свободы от оценок) в историческом и теоретическом исследовании. Однако этот вопрос я не хотел бы обсуждать, подобно предшествующим, чисто дескриптивно. При топологическом определении научных точек зрения систематическое исследование не может позволить себе довольствоваться этим. Так как обе стороны выдвигают принципиально одинаковые рационалистические притязания на критические и самокритические способы познания, необходимо принять решение: то ли диалектика переступает границы контролируемой рефлексии и узурпирует для тем более опасного обскурантизма имя разума, как утверждает позитивизм; то ли, наоборот, кодекс точных опытных наук произвольно не затрагивает (оставляет в покое - stillstellt) широкую рационализацию и от имени точного различения и сильной эмпирии обращает силы рефлексии в 46

санкции против самого мышления. Диалектика несет бремя доказательства (S.29) этого утверждения, так как она не остается как позитивизм при голом отрицании, а прежде всего утвердительно связывается с институционализированным в научном предприятии рассудочным мышлением: она должна имманентно критиковать аналитико-эмпирические методы исследования в их собственном притязании. Правда редукция к методололгическому рассмотрению, то есть методическое элиминирование вещного, с помощью которого логический абсолютизм обосновывает свою значимость, порождает трудности; диалектика не может легитимировать собственную значимость в измерении, за пределы которой она по меньшей мере выходит - она вообще не может быть удостоверена посредством принципов, ее доказательством является только сама развиваемая теория. Однако диалектическое мышление, коль скоро оно серьезно относится к себе, обязано принять размежевание в определенном противной стороной измерении: исходя из собственных позиций противоположной стороны, оно должно все же суметь в соответствии признанными масштабами частичного разума убедить опытнонаучный рационализм в том, что обязательная рефлексия выходит за пределы его самого как неполной рационализации. 6. Позитивистски ополовиненный рационализм (S.45) Против позитивистски ополовиненного рационализма Моя критика не направлена против исследовательской практики строгих опытных наук, не направлена также против научной социологии поведения -коль скоро таковая существует; но другой вопрос, может ли последняя существовать за пределами социально-психологического исследования малых групп. Моя критика направлена исключительно против позитивистского толкования таких процессов исследования, потому что ложное сознание правильной практики оказывает обратное влияние на нее. Я не оспариваю, что аналитическая теория науки поощряла (gefoerdert hat) исследовательскую практику и внесла вклад в прояснение методологических решений. Наряду с этим позитивистское самопонимание (понимание) сказывается ограничительно; оно умалчивает об обязательной рефлексии границ эмпирико-аналитической (и формальной) теории науки. Я выступаю против этой скрыто нормативной функции ложного сознания. (S.46) Согласно позитивистским запретительным нормам все проблемные области должны быть исключены из дискуссии и оставлены иррациональной позиции, хотя они, как я полагаю, вполне подлежат критическому разъяснению. Вообще, если те проблемы, которые связаны с выбором норм и влиянием аргументов на позицию, не были бы доступны критическому выяснению и оставались бы предоставленными лишь чистому решению (Dezision), тогда и методология самих опытных наук была бы не менее ир47

рациональной. Поскольку наши шансы достигнуть согласия о спорных проблемах на рациональном пути фактически прямо ограничены, то я считаю опасными принципиальные оговорки, которые мешают нам исчерпать эти шансы. Правда, чтобы удостоверить себя в пределах всеобъемлющей рациональности и чтобы выйти за рамки позитивистской видимости, я вступаю на старомодный путь. Я верю в силу саморефлексии: когда мы рефлексируем то, что происходит в исследовательском процессе, мы убеждаемся, что мы уже двигаемся в горизонте разумной дискуссии, который продвинут дальше, чем это считает дозволенным позитивизм. Альберт изолирует мои аргументы от связи имманентной критики воззрений Поппера. Они смешиваются друг с другом так, что я сам опять едва узнаю их. Кроме того, Альберт создает впечатление, будто бы я хотел с их помощью ввести наряду с твердо прижившимися методами социальнонаучного исследования нечто вроде нового "метода". Ничего подобного я не имел в виду. Теорию Поппера я выбрал для полемики потому, что он уже сделал шаг в сторону моих сомнений против позитивизма. Под влиянием Расселла и молодого Витт-генштейна Венский кружок М.Шлика первым изложил ставшие классическими принципы теории науки. В этой традиции Поппер занимает собственную позицию: с одной стороны, он является видным представителем аналитической теории науки и все же уже в двадцатых годах критиковал эмпиристские предпосылки новейшего позитивизма. Попперовская критика (S.47) разрабатывает первую ступень саморефлексии позитивизма, под влиянием которого он остается все же настолько широко, что не разгадывает объективистской видимости того, будто теории отражают факты. Поппер не рефлексирует технический познавательный интерес опытных наук, да и вообще решительно отвергает прагматические воззрения. Мне не остается ничего другого как восстановить связь моих аргументов с попперовскими проблемами, которую Альберт изменил до неузнаваемости. Переформулируя уже осуществленную мною критику в соответствии с упреками, которые выдвинул против нее Альберт, я надеюсь, что они в своей новой форме вызовут меньше недоразумений. Альберт приписывает мне в первую очередь конечно непонимание упреков. Он считает, что я пребываю в заблуждении относительно следующих пунктов: - о методологической роли опыта; - о так называемой базисной проблеме; - об отношении методологических и эмпирических высказываний; - о дуализме фактов и норм. Далее Альберт утверждает, что прагматистское толкование эмпирикоаналитических наук ложно. Наконец, он считает противопоставление догматически удерживаемых и рационально обосновываемых позиций ложно поставленной проблемой, которая как раз преодолевается попперовским критицизмом. Оба эти возражения я обсуждаю в связи с теми четырьмя "заблуждениями", которые я хотел бы прояснить по порядку. Читатель мог бы тогда решить, чью сторону ему занимать. 48

Я неохотно обременяю специальный социологический журнал частностями теории науки; но мы не можем вести дискуссию, пока стоим над вещами, а не в них. I. Критика эмпиризма ... Альберт справедливо указывает на то, что в теории может входить опыт любого происхождения (S.48), все равно, возникает ли он из потенциала повседневного опыта, из унаследованных мифов или из спонтанных переживаний. Он должен лишь удовлетворять тому условию, чтобы переводиться в проверяемые гипотезы. Для самой этой проверки, напротив, допускается лишь определенный тип опыта - регламентируемый через экспериментальные, или аналогичные, мероприятия чувственный опыт; мы говорим также о систематическом наблюдении. Я никоим образом не ставил под вопрос тот самый приток нерегламентированного опыта в потоке творящей гипотезы фантазии (сознания); столь же мало я недооценивал бы преимущество ситуаций проверки, которые организуют через повторяемые тесты чувственный опыт. Но ... не предустанавливается ли через такое определение условий проверки возможный смысл эмпирической значимости высказываний; и если это так, то какой смысл значимости тем самым предвосхищается. Опытная основа точных наук не независима от норм, которые сами эти науки применяют к опыту. Очевидно, что процедура проверки, которую Альберт полагает единственной, является лишь одной среди многих. Моральные чувства, лишения и фрустрации, жизненно-исторические кризисы, изменения установок в ходе рефлексии опосредуют другие опыты. Они могут быть подняты с помощью соответствующей нормы до уровня проверочной инстанции... Поппер оспаривает тезис об очевидной самоданности сущего в чувственном опыте. (S.49) Идея непосредственно данной реальности и очевидной истины не выдерживала познавательно-критической рефлексии. Притязание чувственного опыта на окончательную очевидность отклонено со времени кантовского доказательства существования категориальных элементов нашего восприятия. Гегелевская критика чувственной достоверности, пирсовский анализ вовлеченного в систему действия восприятия, гуссерлевская экспликация предпредикативно-го опыта, адорновское сведение счетов с философией изначального с различных исходных точек доказали, что неопосредованное знание не существует. Поиск изначального опыта непосредственного, очевидно, тщетен. Уже простое восприятие предоформлено категориально не только физиологическим устройством оно определено предшествующим опытом, определено традированным и выученным точно так же, как и предвосхищенным, горизонтом ожиданий, да 49

и вообще мечтаний и страхов. Поппер формулирует это воззрение предложением о том, что наблюдения уже всегда имплицируют интерпретации в свете проведенных опытов и унаследованных знаний. Еще проще: опытные данные являются интерпретациями в рамках предшествующих теорий; отсюда они разделяют их гипотетический характер. Поппер выводит из этого обстоятельства радикальные следствия. Он нивелирует все знание на уровне мнений, предположений, с помощью которых мы гипотетически дополняем недостающий опыт и интерполируем нашу неосведомленность о скрытой действительности. Эти мнения и проекты (Entwuerfe) отличаются лишь по степени их проверяемости. Проверенные предположения, которые вновь и вновь подвергаются серьезным тестам, также не удовлетворяют (erfueblen) статусу доказанных высказываний; они остаются предположениями, конечно такими, которые до сих пор выдерживали все попытки элиминации, одним словом: хорошо апробированными гипотезами. Эмпиризм делает, как и традиционная критика познания вообще, попытку обосновать значимость точных наук через обращение к источникам знания. Вследствие этого источники знания, чистое мышление и традиция не обладают авторитетом так же, как и чувственный опыт. (С.50) Ничто из них не может претендовать на непосредственную очевидность и изначальную значимость, ничто, следовательно, не может претендовать на силу легитимации. Источники знания уже всегда загрязнены, путь к началам загорожен. Поэтому вопрос о происхождении познания должен замещаться вопросом о ее значимости. Требование верификации научных высказываний авторитарно, поскольку значение высказываний оно ставит в зависимость от ложного авторитета смысла. Вместо этого вопроса о легитимирующем истоке знания мы должны ставить вопрос о методе, с помощью которого среди массы принципиально недостоверных мнений могут быть открыты и удержаны (dingfest gemacht) определенно ложные. Эту критику Поппер ведет настолько далеко, что она невольно проблематизирует еще и свое собственное предложение по решению. Поппер снимает покров ложного авторитета с эмпиристского обращения к истокам знания; он справедливо дискредитирует изначальное знание в любой его форме. Но заблуждения также проверяются на неистинность при наличии критериев значимости. Для удостоверения в них мы должны представлять аргументы; где мы должны искать их, если опять не в забытом (выключенном - ausgeschalteten) измерении хотя и не истока, но все же образования знания? В противном случае масштабы фальсификации остались бы произвольными. Поппер хочет одинаково медиатизировать истоки теорий, а именно наблюдение, мышление и традицию, по отношению к методу проверки, по которому эмпирическая значимость только и должна измеряться. Но к сожалению этот метод, со своей стороны, может быть обоснован лишь путем возврата по меньшей мере к одному из источников знания, к традиции, хотя и традиции, которую Поппер называет критической. Выявляется, что традиция является независимой переменной, от которой в 50

конечном счете мышление и наблюдение зависят так же как и способы тестирования, которые комбинированы из них. Поппер доверяет организованному в способе тестирования опыту слишком категорично (без сомнений - unbedenklich); он полагает, что может избавиться от вопроса о нормах этой организации (Veranstaltung), поэтому он, при всей критике, разделяет (S.51) в конце концов глубоко позитивистский предрассудок. Он допускает эпистемологическую независимость фактов от теорий, которые должны дескриптивно постигать эти факты и отношения между ними. Тесты в соответствии с этим проверяют теории на "независимых" фактах. Этот тезис является ключевым пунктом оставшейся у Поппера позитивистской проблематики. Альберт старается не признавать, что мне удалось вообще дать ему осознать эту проблематику. С одной стороны, Поппер справедливо возражает эмпиризму, что мы можем постигать и устанавливать факты лишь в свете теорий; вообще, при случае он даже характеризует факты как общие продукты языка и действительности. С другой стороны, он подчиняет протоколирующим утверждениям, которые все же зависят от методически установленной организации нашего опыта, простое отношение соответствия "фактам". Мне кажется не совсем последовательным отстаивание Поппером корреспондентской теории истины. Последняя предполагает "факты" как всебе-сущее без учета того, что смысл эмпирической значимости утверждений о фактах (и косвенно также и смысл опытно-научных теорий) заранее устанавливается через определения условий проверки. Вместо этого имело бы смысл основательно анализировать связь опытно-научных теорий и так называемых фактов; так как тем самым мы постигли бы пределы предшествующей интерпретации опыта. На этой ступени рефлексии как бы напрашивается, чтобы термин "факты" применялся еще только к классу познаваемого через опыт, который предварительно организуется для проверки научных теорий. То есть факты определяли бы как то, что они есть - как произведенные. И позитивистское понятие факта рассматривали бы как фетиш, который придает опосредованному лишь видимость непосредственности. Поппер не возвращается в трансцендентальные рамки, но этот путь лежит в последовательности его собственной критики. Попперовское изложение базисной проблемы показывает это. (S.52) II. Прагматическое истолкование эмпирико-аналитического исследования Второе заблуждение, в котором Альберт упрекает меня, относится к так называемой базисной проблеме. Базисными предложениями Поппер называет те единичные высказывания существования, которые годятся для опровержения выраженных в негативной форме гипотез. Результат систематических наблюдений они формулируют в качестве само собой разумеющегося. Они обозначают точку стыковки теории с опытной основой. Конечно, базисные предложения не могут бессвязно основываться на опыте; 51

так как ни одно из выступающих в них универсальных выражений не могло бы быть проверено через такое множество наблюдений. Принятие или отвержение базисных предложений основываются в конечном счете на решении. Разумеется, решения выносятся не произвольно, а в соответствии с правилами. Такие правила устанавливаются лишь институционально, а не логически. Они мотивируют нас ориентировать решения такого рода на неявно предпонятую цель, но они не определяют эту цель. Так мы ведем себя в повседневных коммуникациях, например, при изложении текстов. Нам не остается как раз ничего другого, если мы двигаемся по кругу и тем не менее не хотим отказываться от экспликации. Базисная проблема напоминает нам о том, что приложение формальных теорий к действительности также запутывает нас в круге. Об этом круге я узнал у Поп-пера; я не сам его выдумал, как это, кажется, допускает Альберт. Его можно легко обнаружить также и в собственной формулировке Альберта. Поппер выражает его путем сравнения поцесса исследования с процессом судопроизводства. Систему законов - неважно, идет ли речь о правовых нормах или опытно-научных гипотезах, - нельзя применить, пока нет согласия относительно состава фактов (Tatbestand), к которому она должна применяться. Через определенного рода решения судьи соглашаются о том, какое изложени фактических событий они хотят считать (S.53) значимым. Это соответствует принятию базисных предложений. Но решение усложняется тем, что система законов и состав фактов не даны независимо друг от друга. Напротив, состав фактов уже разыскивается с помощью категорий системы законов. Сравнение исследовательского и судебного процессов должно обратить внимание на этот неизбежный при применении общих правил круг. "Аналогия между этой процедурой и той, с помощью которой мы принимаем решение о базисных предложениях, ясна. Это выявляет, например, их относительность, а также способ, которым они зависят от вопросов, поднятых теорией. Очевидно, в случае суда присяжных было бы невозможно применить теорию до тех пор, пока не будет вердикта, достигнутого путем решения; вердикт конечно же должен быть вынесен через процедуру, соответствующую и, таким образом, применимую к части кодекса законов. Этот случай аналогичен случаю с базисными предложениями. Их принятие является частью применения теоретической системы; и только это прнименение делает возможным применение теоретической системы." О чем свидетельствует этот круг, который возникает при прменении теорий к действительности? Я полагаю, что область познаваемого через опыт устанавливается изначально путем теоретичского допущения определенной структуры в связи с условиями проверки определенного типа. Так, нечто вроде экспериментально установленных фактов, на которых опытно-научные теории могут потерпеть крах, конституируется только в предшествующей связии интерпретации возможного опыта. Эта связь возникает во взаимной игре аргументирующего разговора и экспериментирующего действия. Связь организуется с учетом цели контроля предсказаний. Дискуссию 52

исследователей направляет имплицитное предпонимание правил игры, когда они выносят решение о принятии базисных предложений. Так как круг, в котором они неизбежно двигаются при применении теорий к наблюдаемому, отсылает их в измерение, в котором рациональное возможно еще только на герменевтическом пути. Требование контролируемого наблюдения в качестве основы решения (S.54) об эмпирической основательности гипотез предполагает предпонимание определенных правил. Вообще недостаточно знать специфическую цель исследования и релевантность наблюдения для определенных допущений. Скорее смысл исследования должен быть понят в целом с тем, чтобы я мог знать, к чему вообще относится значимость базисных предложений - так, как судья всегда заранее должен понимать смысл юриспруденции как таковой. Вопрос о фактах (quaestio facti) должен решаться с учетом понятого в своем имманентном притязании вопроса о праве (quaestio juris). В судопроизводстве это осознается каждым: речь идет о вопросе нарушения позитивно установленных и санкционированных государством норм запрета. Но как звучит вопрос о праве в исследовательском процессе и по чему измеряется эмпирическая значимость базисных предложений здесь? Форма системы высказываний и тип условий проверки, по которому измеряется их значимость, рекомендуется прагматическим толкованием: опытно-научные теории осваивают действительность с позиций руководящего интереса к возможному информационному обеспечению и расширению контролируемого по результату действия. Основания для такой интерпретации обнаруживаются у самого Поппера. Опытно-научные теории имеют смысл в том отношении, что позволяют выведение универсальных высказываний о ковариации эмпирических величин. Мы, предролагая существование закономерностей, вообще разрабатываем такие гипотезы без того, чтобы можно было обосновать это предугадывание. Но методическое предвосхищение возможного подобия явлений соответствует элементарным потребностям стабильности поведения. Контролируемые по результату действия могут быть поставлены на долгосрочную основу лишь в той мере, в какой они управляются информацией об эмпирических подобиях. Причем эта информация должна преобразовываться в ожидания регулярного поведения при заданных обстоятельствах. Прагматическое толкование соотносит логически общее с общими ожиданиями поведения. Разлад между общими высказываниями, с одной стороны, принципиально конечным числом наблюдений и соответствующими высказываниями (S.55), с другой стороны, объясняется при прагматическом понимании структурой контролируемого по результату поведения, которое постоянно руководствуется предвосхищением регулярного поведения. Эта интерпретация, в соответствии с которой эмпирико-аналитические науки руководствуются техническим познавательным интересом, имеет некоторое преимущество - принимая во внимание попперовскую критику 53

эмпиризма и не разделяя при этом его теории фальсификации. Как именно должна наша неосведомленность об истинности научной информации идти в ногу с ее многообразным и долгосрочным техническим применением? Самое позднее в тот момент, когда знания (S.56) об эмпирических подобиях входят в технические производственные силы и становятся базисом научной цивилизации, верх берет очевидность повседневного опыта и перманентность контроля результатов; формируются логические сомнения против ежедневно обновляемого плебисцита функционирующих технических систем. Чем весомее возражения Поппера против теории верификации, тем менее основательными кажутся его собственные альтрнативы. Но альтернативами они являются лишь при позитивистской предпосылке корреспонденции предложений и обстоятельств дела. Как только мы отказываем в поддержке этой предпосылке и всерьез принимаем технику в широком смысле как общественно институционализированный контроль по результатам для знания, которое по своему методическому смыслу нацелено на техническое применение, оказывается мыслимой другая форма верификации. Она свободна от попперовского самомнения и отдает все же должное нашему преднаучному опыту. В качестве эмпирически истинных будут тогда значимы все те допущения, которые могут направлять контролируемое по результатам действие, не будучи проблематизированными всеми до сих пор экспериментально преследуемыми неудачами. Альберт, ссылаясь на попперовскую критику инструментализма, ошибочно полагает себя свободным от каждого своего аргумента против моей интерпретации, которые он воспроизводит не раз. Но у меня не было нужды подробно останавливаться на этой критике, поскольку она направлена против тезисов, которые я не представляю. Прежде всего, Поппер ссылается на тезис о том, что теории являются инструментами. Против этого он может законно утверждать, что правила технического применения апробируются, но научные информации тестируются. (S.57) Логические отношения при проверке согласованности инструментов и при проверке теорий не симметричны - инструменты не могут быть опровергнуты. Прагматическое толкование, которое я хотел бы дать эмпирико-аналитическим наукам, не содержит инструментализм этой формы. Теории не сами являются инструментами, но технически применимы их информации. Опыты, на которых гипотезы могут экспериментально потерпеть неудачу, имеют, опятьтаки по прагматистскому воззрению, характер опровержений: допущения относятся к эмпирическим регулярностям; они определяют горизонт ожидания контролируемого по результатам поведения и могут тем самым быть фальсифицированы через разочарование в результатах ожидания. Конечно, гипотезы по своему методическому смыслу относятся к опытам, которые конституируются исключительно в функциональном круге такого действия. Технические рекомендации для рационализированного выбора средств при заданных целях не выводимы из научных теорий ни задним числом, ни случайно; именно поэтому эти теории сами не являются 54

техническими инструментами. В любом случае, это действительно лишь в переносном смысле. Под техническим применением знания не имеется естественно в виду процесс исследования; во многих случаях оно фактически даже исключено. Все же вопрос о техническом применении опытно-научных информации методически предрешен (введением) структурой высказываний условных прогнозов о наблюдаемом поведении, и типом условий проверки (подражание естественно вращенному в системы общественного труда контролю результатов действия) так же, как этим самым предрешен вопрос об области возможного опыта, к которому относятся допущения и на котором они терпят крах. Дескриптивная ценность научных информации не может быть оспорена; но она не должна быть понята так, как если бы теории отражали факты и отношения между фактами. Дескриптивное содержание имеет силу только при учете прогнозов для контролируемых по результатам действий в задаваемых ситуациях. Все ответы, которые могут дать опытные науки, отнесены к методическому способу постановки (S.58) вопросов и не более. Хотя это ограничение и тривиально, но тем сильнее оно противоречит видимости чистой теории, которая сохраняется в позитивистском самопонимании. III. Критическое обоснование и дедуктивное доказательство Третье заблуждение, жертвой которого я стал согласно Альберту, связано с отношением между методологическими и эмпирическими высказываниями. (S.61) Критическая аргументация отличается от дедуктивной тем, что она выходит за пределы логической связи предложений и включает момент, который трансцендирует язык: установки. Отношение импликации между установкой и высказыванием невозможно; ни установки не могут быть дедуцированы из высказываний, ни, наоборот, высказывания из установок. Однако согласие с методом (исследования) и допущением (принятием) правила может быть поддержано или ослаблено с помощью аргументов, во всяком случае рационально взвешено и обсуждено. Это - задача критики, с учетом как практических, так и (методологических) метатеоретических решений. Так как поддерживающие или ослабляющие аргументы не состоят ни в какой логической строгой связи с предложениями, которые выражают применение норм, а состоят лишь в отношении рационального мотивирования, то метатеоретические обсуждения могут также включать и эмпирические высказывания. Но тем самым отношение между аргументами и установками сами не становятся эмпирическими. Они могут, как это имеет место в фестингеровском эксперименте изменения установки, быть так поняты; но тогда аргументация редуцируется до уровня наблюдаемого речевого поведения и утрачивают (unterschlagen) момент рациональной значимости, который входит в те мотивы. 55

Поппер не считает исключенной рационализацию установок. Эта форма аргументации является единственно возможным для опытного обоснования решений. Но поскольку она никогда не является ключевой, он считает ее по сравнению с дедуктивным проведением доказательства ненаучным. Он предпочитает ей достоверность дескриптивного знания, достоверность, которая гарантирована дедуктивной связью теорий и эмпирической необходимостью фактов. Конечно, согласованность (S.62) высказываний и опытов этого определенного типа также предполагает стандарт (норму), который нуждается в обосновании. Поппер уклоняется от этого возражения тем, что он кичится иррациональностью решения, которое предшествует применению его критического метода. Рационалистическая установка состояла бы в готовности решиться на принятие теорий на основе аргументов и опыта. Сама она не обосновывается ни аргументами, ни опытом. Конечно, она не обосновывается в смысле дедуктивного доказательства, но все же (обосновывается) в форме подкрепляющей (unterstuetzenden) аргументации. Поппер тщательно пользуется ею. Он эксплицирует эту критическую установку из определенной философской традиции; он анализирует эмпирические предпосылки и следствия научной критики; он исследует ее функции в данных структурах политической общественности. Да (Вообще), его методология в целом является критическим обоснованием самой критики. Вполне возможно, что это недедуктивное обоснование неудовлетворительно для логического абсолютизма. Но другую форму обоснования научная критика, которая выходит за пределы имманентной и проверяет методологические решения, вообще не знает. Поппер называет критическую установку верой в разум. Проблема рационализма состоит поэтому якобы не в выборе между знанием и верой, а в выборе между двумя видами веры. Но - так сюда добавляется парадокс новая проблема гласила бы, какая вера истинна, а какая - ложна. Он не отвергает полностью недедуктивное обоснование, но он надеется уклониться от его проблематичного связывания логических и эмпирических отношений при условии, что он отказался бы от обоснования критики... Аргументации отличаются от простой дедукции (S.64) тем, что они постоянно ставят под вопрос принципы, по которым они действуют. В этом отношении критика не разворачивается с самого начала в соответствии с пограничными условиями возможной критики. О том, что может действовать как критика, всегда можно узнать только при наличии критериев, которые лишь в процессе критики обнаруживаются, объясняются и по возможности вновь пересматриваются. Это и есть измерение (Dimension) всеобъемлющей рациональности, которая, не будучи способной к конечному обоснованию, все же разворачивается в круге рефлексивного самообоснования. ...Идея согласия не исключает различия между истинным и ложным консенсусом; но эта истина не определяется без возможного пересмотра. Альберт напоминает мне, что я предполагаю как факт нечто вроде разумной дискуссии в методологических связях. В качестве факта я предполагаю ее 56

потому, что мы уже всегда застаем себя в коммуникации, которая должна вести к пониманию. Но этот эмпирический факт обладает одновременно своеобразием трансцендентального условия: лишь в дискуссии достигается единство относительно норм, на основе которых мы отличаем факты от голых привидений. Вменяемая мне в вину связь формальных и эмпирических высказываний пытается соответствовать (versucht gerecht zu werden) связи, в которой (S.65) методологические вопросы состоят с вопросами коммуникации и разрыв которой не имеет более смысла. 7. Ценностная свобода и объективность (S.149-150) Под лозунгом свободы от ценностных суждений на ... практическом поле исследований был еще раз подтвержден кодекс [закономерностей], которому современная наука обязана началами теоретического мышления в греческой философии: психологически безусловная обязательность теории и эпистемологически - отделение познания от интереса. На логическом уровне этому соответствовало различение между дескриптивными и нормативными высказываниями: оно делает грамматически обязательным отделение чисто эмоционального содержания от когнитивного. Между тем сам термин "свобода от ценностей" напоминает нам о том, что связанные с ним постулаты больше не соответствуют классическому смыслу теории. Отделение ценностей от фактов означает противопоставление чистого бытия абстрактно должному. Они [, ценности,] суть продукт номиналистического раскола, результат столетиями длившейся критики того впечатляющего понимания сущего, на которое когда-то была направлена теория. Уже пущенный в философский оборот неокантианцами термин ценности, по отношению к которым наука должна сохранять нейтральность, отрицает связь, установленную когда-то теорией. (S.29) Постулат так называемой ценностной свободы (свободы от оценок), опирается на тезис, который, следуя Попперу, можно сформулировать как дуализм фактов и решений. Тезис объясняется (поясняется) с помощью различения типов законов. На одной стороне существуют эмпирические закономерности в сфере природных и исторических явлений, то есть естественные законы, на другой стороне - правила человеческого поведения, то есть социальные нормы. Если зафиксированные в качестве естественных законов инвариантности явлений существуют (durchhalten) в принципе без исключения и независимо от влияния действующих субъектов, то социальные нормы устанавливаются и проводятся под угрозой санкций: они действуют лишь при посредничестве сознания и признания субъектов, которые направляют свои действия согласно им. Отсюда позитивисты полагают, что области действия каждого из двух типов законов автономны; соответсвенно и суждения, в которых мы (S.30), познаем или признаем законы того или иного типа, требуют также независимых друг от друга 57

базисов. Гипотезы, которые относятся к естественным законам, являются утверждениями, которые эмпирически верны или нет. Напротив, высказывания, которыми мы принимаем или отвергаем социальные нормы, являются утверждениями, которые эмпирически не могут быть ни истинными, ни ложными. Первые утверждения основываются на познании, вторые - на решении. Возможность выведения смысла социальных норм из естественных законов или смысла последних их первых столь же маловероятна, сколь маловероятна возможность выведения нормативного содержания ценностных суждений из дескриптивного содержания высказываний о фактах или же, наоборот, как маловероятно выведение дескриптивного содержания из нормативного. Сферы бытия и долженствования в модели строго отделены друг от друга, предложения дескриптивного языка не могут быть переведены в прескриптивные. Дуализму фактов и решений научно-логически соответствует разделение познания и оценки и методологически - требование ограничения опытно-научного анализа до эмпирических регулярностей (единообразии) в природных и общественных процессах. Практические вопросы, связанные со смыслом социальных норм, научно неразрешимы, ценностные суждения не могут никогда легитимным образом принять форму теоретических высказываний или быть приведены в ло-гичеки обязательную связь с ними. Опытнонаучные прогнозы ожидаемых в соответствии с правилами ковариаций определенных эмпирических величин позволяют при заданных целях рационализировать выбор средств. Само целеполагание при этом (наоборот) основывается на принятии (Annahme) норм и остается научно неконтролируемым. Такте практические вопросы нельзя связывать с теоретико-техническими вопросами, то есть с научными вопросами, которые относятся к фактическому - к основательности законоподобных гипотез (Gesetzeshypothesen) и к заданному отношению целей и средств. Следствие из этого постулата ценностной свободы выводит классические высказывание Виттгенштейна: «Когда собственно на все возможные научные вопросы получены ответы, мы чувствуем, что наши жизненные проблемы остаются почти неприкосновенными». Дуализм фактов и решений принуждает к редукции допустимого познания к строгим опытным наукам и тем самым к элиминированию вопросов жизненной практики из горизонта наук вообще. (S.65) ...Дуализм фактов и решений ... раъясняется на основе различия природных законов и культурных норм. Допущения об эмпирических однооб-разиях могут в конечном итоге разбиться о факты, в то время как выбор норм может обосновываться в любом случае дополнительными аргументами. Следовательно, напрашивается необходимость ясного отличения сферы научно-достоверной информации от сферы практического знания, в которой мы удостоверяемся лишь с помощью герменевтической формы аргументации. Моя задача состоит в том, чтобы поставить под вопрос это уверенное разделение, традиционно выражаемое как разделение науки и этики... 58

... Достигнуто ли позитивистское различение, которое допускает дуализм фактов и решений и, соответственно дуализм суждений и предложений, то есть дескриптивного и нормативного знания, подобающим образом. (S.66) Дуализм фактов и норм восходит в конечном итоге к допущению, согласно которому независимо от наших дискуссий существует нечто вроде фактов и отношений между фактами, которым могут соответствовать высказывания. Поппер отрицает, что факты сами впервые конституируются в связи с нормами систематического наблюдения и контролируемого опыта. В силу того, что мы стремимся к истинным высказываниям, мы уже всегда знаем, что их истинность измеряется на соответствии высказываний и фактов. Напрашивающемуся возражению, что именно с этим понятием истины вводится критерий или норма, или определение, которые однако сами должны (S.67) быть подвергнуты обсуждению, он противостоит следующим образом: "Весьма важно установить, что знание того, что означает истина, или при каких условиях утверждение называют истинным, не является тем же самым и должно быть ясно отличено от владения средствами решения - критериями решения - о том, является ли данное утверждение истинным или ложным". Мы должны отвергать критерий, определимую норму истины, мы не можем определить понятийно истину, но мы все же >понимаем< в каждом отдельном случае, к чему мы стремимся, когда проверяем истинность высказывания. "Я полагаю, что именно требование критерия истины заставило многих почувствовать невозможность ответа на вопрос "Что такое истина?". Но отсутствие критериев истины не делает понятие истины незначительным ни в коем случае, подобно тому, как отсутствие критерия здоровья не делает незначительным понятие здоровья. Больной человек будет стремиться к здоровью, даже если он не имеет никаких критериев для здоровья". Здесь Поппер пользуется герменевтическим принципом, состоящим в том, что мы еще до того, как можем понятийно определить единичные выражения и установить всеобщий масштаб, понимаем значение высказываний из контекста. Тот, кто близко знаком с процедурой герменевтики, не стал бы однако делать отсюда выводы, что мы имеем целью смысл таких выражений и предложений вообще без масштаба. Напротив, предпонимание, которое направляет интерпретацию перед всяким понятийным определением, в том числе и попперовскую интерпретацию истины, всегда уже неявно включает нормы. Обоснование этих предшествующих норм вовсе не исключено; напротив, отказ от дефиниции допускает постоянную самокорректуру расплывчатого предпонимания в процессе экспликации данных текстов. Интерпретация бросает обратный свет растущего понимания текста на масштабы, с помощью которых текст только лишь и открывается. Нормы и описания, которые они допускают при применении к текстам, стоят еще в диалектическом взаимоотношении. Точно (S.68) так же обстоит дело с корреспондентской теорией истины. Лишь понятийное определение масштабов и замещение критериев отделяют нормы о 59

описаний, которые (нормы - прим. состав. ) их (описания - прим. состав.) делают возможными; лишь они создают дедуктивную связь, которая исключает обратную корректуру масштабов при помощи измеренной вещи. Лишь теперь критическое обсуждение норм отрывается от их использования. Но нормы используются также уже имплицитно до того, как критическое обоснование на мета-теоретическом уровне (основании) отделяется от объектного уровня (основания) примененных норм. (S.77) В споре о ценностных суждениях М. Вебер занимал позицию, которая недвусмысленно предписывала социальным наукам задачу производства могущего быть технически использованным знания. Как и все строгие эмпири-ко-аналитические науки они должны также добывать информации, которые переводятся в технические рекомендации для целерационального выбора средств.

8. К логике социальных наук Дуализм наук о природе и наук о культуре (S.89) Открытая некогда неокантианством живая дискуссия о методологических различиях между науками о природе и науками о культуре сегодня забыта; проблемная ситуация, из-за которой она разгорелась, более не кажется актуальной. Сциентистское сознание старается скрыть глубокие различия, которые как и прежде существуют в методологических основаниях. Широко господствующее позитивистское самопонимание исследователей усвоило тезис о единстве реальных наук (Realwissenschaften): дуализм науки, который должен был быть обоснован, сокращается по масштабам позитивизма до различия в состояниях развития. Тем не менее стратегия, рекомендуемая едино-научной программой, привела к неоспоримым результатам. Помологические науки, которые формулируют и проверяют законы-гипотезы, распространяются уже широко за пределы теоретических естественных наук на сферы психологии и экономики, социологии и политики. С другой стороны, историко-герменевтические науки, которые усваивают и аналитически перерабатывают градированные смысловые содержания, в сохранности двигаются вперед по своему старому пути. Никакой признак не указывает серьезно на то, что их способы исследования могут быть полностью интегрированы в модель строгих опытных наук. Любое расписание лекций свидетельствует об этом расколе наук - несущественным он является только для учебников позитивистов. Продолжающийся дуализм, с которым мы в практике исследования миримся как с само собой разумеющимся, более не дискутируется в рамках логики исследования. Он не выносится на уровень теории науки, а просто находит свое (S.90) выражение в сосуществовании двух систем координат (Bezugssystems). В зависимости от типа исследований, к которым она 60

относится, теория науки принимала образ общей методологии опытных наук или общей герменевтики наук о духе и истории. Самое развитое состояние этой специфически ограниченной саморефлексии наук можно предварительно охарактеризовать через указание на исследования К.Р.Поппера и Г.Г.Гадамера. Обе - аналитическая теория науки и философская герменевтика - не считаются друг с другом, их дискуссии лишь изредка переступают границы терминологически и территориально обособленных сфер. Аналитики отсылают герменевтически работающие дисциплины вообще на периферию науки; герменевтики, напротив, причисляют номологические науки в целом к ограниченному пред пониманию. Сосуществование лишенной понимания аналитической теории науки и герменевтической рефлексии основ не задевает ни одну из партий в их укоренившемся самосознании. Случайные проекты по наведению мостов между ними остаются в пределах назидательного. Не было бы никаких оснований касаться закрытого комплекса социальных наук, если бы он вновь и вновь не приводил в определенной сфере к симптомам, требующим аналитического разрешения: в сферу социальных наук упираются и в ней переплетаются гетерогенные основания и цели. Конечно, современное состояние различных социально-научных дисциплин свидетельствует о запутывающей неравномерности развития; поэтому отсюда следует желание приписать невыясненные методологические вопросы и не (S.91) доведенные до конца споры смешению, которое может быть устранено логическим очищением и программой единой науки. Позитивистам не терпится создать tabula rasa. Согласно их постулатам из очищенного корпуса унаследованных социальных наук должна следовать общая и в принципе единая эмпирикоаналитическая наука о поведении, которая не отличалась по своей структуре от теоретических естественных наук. Конечно, основы тем самым заложены в психологии и социальной психологии. Экономические исследования - в той мере, в какой они не принадлежат к эконометрии, - руководствуются моделью нормативно-аналитической науки, которая гипотетически предполагает максимы действия. Социологические исследования придерживаются главным образом структурно-функциональной схемы теории действия, которое ни не редуцируется к наблюдаемому поведению, ни не реконструируется по образцу целерационального действия. Наконец, многие социологические и научно-политические исследования направлены исторически, не полагая вообще связи с общей теорией, все три теоретических начала могут, как я покажу, претендовать на относительное право. Они не следуют, как это допускает позитивизм, из полных недостатков и неясных методологических предпосылок; комплексные подходы (Ansaetze) можно еще без сожаления редуцировать к платформе общей науки о поведении. Лишь на первый взгляд речь идет о смешении, которое должно бы быть устранено путем чистых различении. Напротив, сформировавшиеся в социальных науках конкурирующие подходы состоят в связи, которая негативно производится через то, что аппарат общей теории 61

общества не поддается прояснению таким же образом, как и опредмеченные процессы природы. В то время как науки о природе и науки о духе могут жить индифферентно - скорее в спорном, чем в дружественном соседстве, социальные науки должны довести до конца раскол различных подходов под одной крышей; тут сама практика исследования (S.92) форсирует рефлексию отношения между аналитическими и герменевтическими способами исследования.

9. Понимание и социальное исследование (S.203) Понимание смысла становится проблематичным в методологическом отношении, если речь идет об освоении градированных содержаний значения: >смысл<, который должен быть эксплицирован, имеет в таком случае статус факта, эмпирического данного. Непроблематичным является понимание символических связей, которые мы сами производим. Так, формализованные высказывания, например, математические предложения или строгие теории не ставят нас перед задачей герменевтического толкования, как это делают оставшиеся из прошлого (ueberlieferten) тексты или документы. К формализованным языкам относятся, конечно, метаязыковые правила конституции, с помощью которых мы реконструируем данные нам высказывания, то есть можем еще раз сами произвести их. Аналитическое мышление по праву противопоставляется герменевтическому обсуждению (Eroerterung). Проблематика понимания смысла не всплывает также в социальных науках, коль скоро они применяют нормативно-аналитический метод. Максимы поведения (в системном исследовании соответственно ценности состояния долженствования) вводятся аналитически. Теория в каждом случае заранее определяет >смысл< социального поведения (поведения частей системы соответственно); он определяется на теоретическом уровне и не нуждается в том, чтобы сначала быть понятым и эксплицированным (S. 204) на уровне данных. -Пока социальные науки действуют эмпирикоаналитически, понимание смысла не может быть формализовано таким образом. Если они ориентируются по модели наук о поведении, то проблематика понимания смысла разрешается тем, что данные ограничены наблюдаемыми событиями. Хотя бихевиоризму и не удается, как мы показали, полное исключение (Suspendierung) смысла и смыс-лопонимания, но радикальное ограничение языкового горизонта до небольшого количества элементарных и хорошо операционализированных значений (удовлетворение потребности, вознаграждение, наказание) даже не нуждается в том, чтобы требуемое было тематизировано. - В той мере, в какой эмпирикоаналитические науки о поведении (Handlungswissenschaften) не мирятся с бихевиористским ограничением своей объектной области, их теории относятся к объективно смысловым связям субъективно осмысленных 62

действий. Из этого следует функционалистский подход к образованию теории. В этих рамках впредь возможно не элиминирование проблематики понимания смысла, а, пожалуй, оттеснение ее к нерефлексированным исходным ступеням, примером чего служит парсонсовский тезис об универсализме ценностей. Со времен Дильтея мы привыкли к тому, чтобы видеть специфическое наук о духе в том, что познающий субъект ориентируется на объектную область, которая сама состоит из структур субъективности. С опорой на (In Anknuepfung) идеалистические традиции это положение субъекта и объекта может быть истолковано так, как если бы в своих объективациях дух встретился с самим собой. Такое воззрение представляет еще Коллингвуд: историки и филологи должны иметь дело не с объективной взаимосвязью событий, а с символической взаимосвязью духа, который выражает себя в них. Рефлексия того, что делают герменевтические науки, должна быть поэтому прояснена предварительно, как должны бы мыслиться и процесс образования вообще, в котором объективируется духовное, и комплементарно акт понимания, который переводит объективированное назад во внутреннее. В узком смысле методологические рассуждения (Eroerterungen) о логической структуре теориий и об отношении теории к опыту были бы таким образом (S.205) превзойдены эпистемологическими исследованиями о трансцендентально логической структуре мира возможных субъектов и об условиях интерсубъективности понимания. На место обоснованной в терминах философии жизни психологии понимания выражений тотчас заступает феноменология понимания смысла. Эта проблематика связана, таким образом, с языковой коммуникацией и разрабатывалась, с одной стороны, в обход позитивистскому анализу языка лингвистической философией, с другой стороны, философской герменевтикой с опорой на Гуссерля и Хайдеггера. Эти дискуссии, которые артикулированы не менее и ведутся на уровне не более низком, чем дискуссии аналитической теории науки, остаются все же для новой логики социальных наук без последствий. За проблематику понимания смысла я хотел бы взяться (aufnehmen) не непосредственно в этих трансцендентально-логических рамках, а на уровне методологии, которая не может быть сокрыта даже позитивистскими предрешениями. В качестве исходного пункта напрашивается совсем недавно предложенная (S.206) А.Капланом методология наук о поведении (Handlungswissenschaften), которая учитывает точки зрения инструментализма. Это восходящая к Дьюи и Пирсу традиция имеет преимущество, состоящее в том, чтобы тесно связаться с логическим анализом исследования, не принимая позитивистского ограничения методологии до анализа языка. Методологические правила позитивизм всегда определял (hat ... begriffen) как нормы исследовательской практики. Поэтому системой координат логики науки является взаимосвязь коммуникации и экспериментаторское сообщество исследователей, то есть сеть (Netz) интеракций и операций, которая развернута на основе 63

гарантированной в языке интерсубъективности. Поэтому Каплан с самого начала различает Logic-in-Use и Reconstructed Logic; методология имеет задачей рефлектировать правила исследовательской практики в соответствии с их собственной интенцией, вместо того чтобы, наоборот, подчинять практику исследования абстрактным принципам, которые годятся для дедуктивного построения формализованных языков. Прагматистская логика науки ... воздерживается также от позитивистских предубеждений по поводу статуса правил, по которым направляется практика исследования. Она с самого начала не считает эти правила как грамматическими, а знает, что они в другом отношении подобны также правилам (S.207) социального действия. Другими словами, она не исключает трансцендентального анализа, не впадавая, разумеется, вследствие этого в предрассудки субъективного идеализма, будто бы правила синтеза принадлежат к структуре инвариантной и познаваемой действительности трансцендентного сознания вообще. Этот подход настолько либерален, что проблематика понимания смысла бросается в глаза. Но в своих последствиях она впервые просматривается (wird ... durchschaut) не в этих рамках.

"Смысл " как базовое социологическое понятие (S.546) Я не могу здесь широко развивать проблематику смысла в социальных науках; но я хотел бы резюмировать ее с важнейших точек зрения. а) ядро проблематики понимания составляет вопрос: "Обуславливает ли то обстоятельство, что человек в науках об обществе является одновременно субъектом и объектом науки принципиальное различие при сравнении с ситуацией естественных наук"? Эта формулировка придерживается теоретико-познавательного языка философии рефлексии, на котором наша проблема с учетом историко-герменевтических (S.547) наук о духе 19-го разрабатывалась Дильтеем, Риккертом, а также и таким марксистом, как Лукач. Эта же проблема вновь была поднята в 50-х гг. в перспективе социальных наук, на этот раз в языково-аналитической формулировке. Исходным пунктом опять же является упомянутое Апелем обстоятельство, согласно которому социальный ученый сам очевидным образом принадлежит к обществу, которое он делает объектом своего исследования. В его качестве это имеет для него силу и как для обычного человека (Laie) и как для ученого. Как обычный человек он естественно не всегда является членом (Angehoeriger) сообразно тематизированной фрагментарной системы (Teilsystems); но он принадлежит к какой-то общественной системе. Это означает, что социальный ученый, по меньшей мере с определенной формальной точки зрения, разделяет с вовлеченными в исследование лицами дотеоретическое знание социализированного взрослого 64

и его статус в жизненном мире. Разумеется эти структурные аналогии распространяются не только на компетенции, которыми социальный ученый обладает в качестве обычного человека; и в своей исследовательской практике он разделяет с обычным человеком общие структуры повседневной практики. Практика исследования есть часть общественной системы. Тем что социальные ученые дискутируют друг с другом, опрашивают своих исследуемых лиц, тем что они вообще в организационной области исследование и обучения участвуют в интеракциях, они в своих интерпретациях и деятельности, в своих установках на нормы и ценности, во владении стандартами и образцами толкования не отличаются, по меньшей мере с формальной точки зрения, от других акторов, неважно (gleichviel) даже, живут ли последние в чужих культурах или отдаленных эпохах (или жили) и независимо от того, слышали ли они вообще что-нибудь о замечательней (merkwuerdigen) деятельности ученого. Практика исследования структурирована так же, как и практика повседневности, то есть как и доступная социальным ученым объектная сфера. Обе относятся к той символически предструктурированной действительности, которую Дильтей с опорой на Гегеля определял как объективный дух, Виндельбанд и Риккерт как культуру, Кассирер как область символических форм и Гуссерль как социальный жизненный мир. Кроме того, символические воплощения теоретического знания являются, как и другие (S.548) объективации (теории повседневности, сигналы движения, произведения искусства и т.д.), составными частями социального жизненного мира. По поводу того, имеет ли этот самоотнесенный (selbstbezuegliche) характер исследовательской практики и ее результатов значение для социально-научных теорий, или с методологической точки зрения ими можно пренебречь, мы можем решить только в том случае, если выяснено, что значит для действующего субъекта и его выражений, вообще для символических предметов, быть членом социального жизненного мира или его составной частью. Предварительно должно быть достаточно следующей характеристики: принадлежность к жизненному миру связана с предпосылками, лежащими в области способности к речи и действию (Sprach- und Handlungsfaehigkeit). К жизненному миру принадлежит тот, кто может участвовать в производстве (и в воспроизводстве) его составных частей; и только тот, кто участвует в этом процессе производства, может соответственно понять, что есть составная часть некоторого социального жизненного мира (может знать, что подпадает под описание «составная часть этого социального жизненного мира»). Что означает выражение «составная часть некоторого социального жизненного мира», можно интуитивно прояснить через указание на эти самые символические предметы, которые мы производим (hervorbringeri) тем, что говорим и действуем: начиная от непосредственных выражений способных к речи и действию субъектов (речевых действий, жестов, целевой деятельности, кооперации): через седименты этих выражений (тексты, предания (Ueberlieferung), документы всех видов, произведения искусства, культурные ценности, теории, предметы 65

материальной культуры, блага, техника и т.д.); до косвенно произведенных способных к организации и стабилизирующих себя образований (институты, общественные системы и структуры личности). Речь и действие являются базовыми понятиями, на которые мы должны ссылаться, если мы хотим также только лишь предварительно прояснить принадлежность к социальному жизненному миру или что значит быть его составной частью. Речь и действие мы ввели прежде сначала (vorerst) в генетическом аспекте производства символически структурированного образования (Gebildes). Но этого недостаточно для объяснения, почему социальный ученый находит в своей объектной сфере уже символически структурированные предметы. Это обстоятельство методологически богато последствиями. (S.549) b) Объектная область социальных наук уже конституирована донаучно; во всяком случае при отграничении с помощью базовых понятий своей объектной сферы социальный ученый должен принимать во внимание, что он хочет отличить (auszeichen) класс возможных предметов, которые, со своей стороны, уже отражают связанные с основными понятиями структуру, а именно структуру того дотеоретичского, с помощью которого способные к речи и действию субъекты могут производить такие предметы. Своенравие (Eigensinri) символически предструктурированной действительности, с которым социальный ученый сталкивается при конституировании совей объектной сферы, кроется в правилах производства, по которым появляющиеся в объектной области способные к речи и действию субъекты прямо или косвенно производят общественную жизненную взаимосвязь (прямо в выражениях и в седиментах этих выражений, косвенно в системных взаимосвязях). Однако это своенравие не обнаруживается сначала в конституции предметной области через основные понятия или при введении отдельных теорий; оно скорее передается снизу - от базиса опыта — наверх. В той мере, в какой объектная сфера социальных наук охватывает все, что подпадает под описание «составная часть социального жизненного мира», в той мере социальный ученый не находит к нему принципиально никакого иного подхода, кроме подхода социально-научного дилетанта (Laie). Он должен определенным образом принадлежать к социальному жизненному миру, составные части которого он хотел бы описать. Дело в том, чтобы описать их, он должен быть способен понимать их, чтобы понимать их, он принципиально должен быть способен принимать участие в их производстве; а участие предполагает принадлежность. Эти вначале догматически представленные утверждения имплицируют проблематику понимания, на которой я более подробно остановлюсь в последующих разделах. Здесь достаточно разъяснить (klarzumachen), что проблема «понимания» в науках о духе и в социальных науках смогла приобрести свое большое методологическое значение лишь постольку, поскольку подход к символически предструктурированной действительности не достижим только лишь через наблюдения и поскольку понимание (Verstaendnis) участника методически не так легко контролируемо, как восприятие наблюдателя. 66

(S.550) Наблюдения каждый делает для себя, и высказывания из наблюдений другого наблюдателя каждый также проверяет (при необходимости по результатам измерений) для себя. Если этот процесс при различных, принципиально любых (beliebigen) наблюдателях ведет к совпадающим высказываниям, то тогда объективность наблюдения будет иметь силу как в достаточной степени надежная (gesichert). Но этот методический солипсизм нельзя сохранить в силе, коль скоро наблюдение должно быть дополнено пониманием смысла. Понимание символического смысла принципиально требует участия в процессе взаимопонимания. При этом необходимо отказаться от объективирующей установки наблюдателя по отношению к (физически измеряемым) состояниям и событиям в пользу перформативной установки участника коммуникации. Дело в том, что значения, воплощены ли они в действиях, институтах, продуктах труда, словах, связях коммуникации или документах, могут раскрываться только «изнутри». Символически предструктурированная реальность образует универсум, который по отношению к взгляду наблюдателя остается герметичным, вообще непостигаемым (unverstaendlich). Жизненный мир открывается только такому субъекту, который пользуется своей компетенцией в речи и действии тем, что вступает в межличностные отношения. Тем самым он получает доступ к тому, чтобы, по меньшей мере, виртуально участвовать в коммуникации членов сообщества и самому стать потенциальным членом этого сообщества. Социальный ученый, который через понимание получает доступ к своей объектной сфере, принимает перформативную установку. Это базовое понятие теории коммуникативного действия я могу прежде всего со ссылкой на интуиции говорящего, который на условиях участия вступает в уже начавшуюся коммуникацию. Как социальный ученый он должен пользоваться компетенцией и знанием, которыми он в качестве обычного человека обладает интуитивно. Но пока он не идентифицировал и не проанализировал полностью это дотеоре-тическое знание, он не может контролировать, в какой мере и с какими последствиями он в качестве участника также вторгается в коммуникативный процесс, (S.551) в который он вступил только с целью понять его, и изменять его. Процесс понимания непонятным образом подкреплен (rueckgekoppelt) процессом производства. Поэтому проблематику понимания можно свести к краткой формуле: как можно объединить объективность понимания с перформативной установкой того, кто участвует в процессе взаимпонимания (согласования Verstaendigungsprozess)? с) Проблематика понимания несет в себе зародыш дуалистического понимания науки. Историзм (Дильтей, Миш) и неокантианство (Виндельбанд, Ри-керт) сконструировавли дуализм для естественных наук и наук о духе на основе противоположности объяснения и понимания. Это сегодня более не актуально. Но с принятием в социологии феноменологического, языково-аналитического и герменевтического подходов с опорой на Гуссерля-Шютца, Виттгенштейна-Уинча, Хайдеггера67

Гадамера зародилась дискуссия, в которой с учетом методологической роли коммуникативного опыта обосновывается особое положение социальных наук по отношению к прототипическим естественным наукам (таким, как физика). В противоположность этому эмпиристская теория науки защищала разработанную уже венским неопозитивизмом концепцию единой науки. Эта дискуссия может рассматриваться, несмотря на существование некоторых последователей, как завершенная. Критики, которые опираются прежде всего на Абеля, ложно определяли понимание как эмпатию, как таинственный акт вживания (Hineinversetzens) в ментальные состояния чужого субъекта; и при эмпиристиских предпосылках они были также вынуждены переистолковывать коммуникативный опыт в духе теории вчувствования. Начало второй фазы дискуссии связано с постэмпиристским поворотом аналитической теории науки. (S.552) Мэри Хессе законно утверждает, что в основе обычного противопоставления естественных и социальных наук лежит концепция естественных наук, главным образом эмпирикоаналитических наук, которая между тем устарела: «Я полагаю, что было в достаточной степени по-казно, что данные неотделимы от теории, что их выражение пронизано (permeated) теоретическими категориями; что язык теоретической науки нередуцируемо метафоричен и неформализуем и что логика науки состоит в круговой интерпретации, переинтерпретации и самокоррекции данных в терминах теории, а теории - в терминах данных». Из этого Мэри Хессе заключает, что не в меньшей степени, чем в социальных науках, образование теории в естественных науках зависит от интерпретаций, которые могут анализироваться по герменевтической модели понимания. По-видимому, именно проблематики понимания нельзя обосновать особое положение (Sonderstellung) социальных наук. В противоположность этому Гидденс подчеркивает, что перед социальными науками следовало бы поставить особую, а именно двойную герменевтическую задачу: «Опосредование (mediation) парадигм или широко разнящихся (discrepant) теоретических схем в науке является герменевтической проблемой, подобной той, что вовлечена в контакты между другими типами смысловых рамок. Но социология, в отличие от естественных наук, имеет дело с предын-терпретированным миром, в котором создание и производство смысловых рамок является тем самым условием того, что она пытается анализировать, а именно человеческого социального поведения: вот почему в социальных науках существует двойная герменевтика...» Гидденс говорит о «двойной» герменевтике потому, что в социальных науках проблемы понимания вступают в действие не только не минуя зависимость описания данных от теории или зависимость языков теории от парадигм; здесь проблематика понимания возникает (ergibt sich) как раз ниже уровня (S.553) самого образования теории, а именно впервые при сборе, а не при описании, данных. Так как опыт повседневности, который в свете теоретических понятий и с помощью операций измерения может быть преобразован в научные данные, уже структурирован, со своей стороны, символически и недоступен простому наблюдению. Если 68

зависимое от парадигмы описание данных требует (erfordert) интерпретации ступени I, которая ставит все науки перед структурно подобными задачами, то для социальных наук можно указать на неизбежность интерпретации ступени 0, на которой для отношения между языком наблюдения и языком теории возникает дальнейшая проблема. Язык наблюдения не только зависим от языка теории, но до всякой зависимости от теории социально-научный «наблюдатель» - как участник процессов согласования, через которые только он и может получить доступ к своим данным, - должен пользоваться преднаходимым в объектной сфере языком. Специфическая проблема понимания состоит, таким образом, в том, что социальный ученый не может «пользоваться» этим «преднайденным» в объектной сфере языком как какимто нейтральным инструментом. Он не может «входить» в этот язык, не возвращаясь при этом к компетенции и дотеоретическому знанию члена социального жизненного мира, которыми он интуитивно владеет в качестве обычного человека (Laie), и неанализированно привносит в процесс согласования. Это, разумеется, не является новым воззрением, а есть как раз тезис, который критики единонаучной концепции всегда представляли. Но он, однако, представлен в новом свете, так как аналитическая теория науки со своим новым постэмпиристским поворотом по-своему реализовала (nachvollzogen) критическую мысль, отсутствие которой ставилось ей в упрек теоретиками понимания... При этом я думаю прежде всего о воззрении, согласно которому теория наук не может (darf) вытеснять в область (S.554) психологии исследования процессы взаимопонимания, происходящие в коммуникационном сообществе исследователей, а должна принимать их как серьезный, с точки зрения логики исследования, уровень интерсубъективности, на котором строятся теории. ...Поднятая символическим предструктурированием предметной области проблематика понимания лежит под уровнем, на котором начинается методологическая рефлексия для естественных наук. Коммуникативное действие, в котором социальный ученый должен принимать участие с самого начала - уже при раскрытии объектной сферы - приобретает методологическое значение для естественных наук только тогда, когда они рефлексируют роль коммуникационного сообщества исследователей. «Двойственная герменевтика», которая обосновывает особую методологическую позицию социальных наук, восходит, таким образом, к тому, что здесь проблематика понимания не ставится только на метатеоретическом уровне, как в естественных науках. Это можно прояснить также на отношении языка теории и действительности. Теоретические предложения естественных наук относятся к миру, в котором не имеют место (vorkommen) вновь выраженные (wiederum geaeusserte) предложения (или конституированные через язык обстоятельства дел). Но там, где это, как в социальных науках, является фактом, отношение между теоретическим языком и реальностью усложняется. d) До сих пор я упоминал аргументы, которые говорили за то, что 69

проблематика понимания своеобразно приобретает значимость, коль скоро «смысл» допускается в качестве основного теоретического понятия. Чтобы сделать понятными теоретико-стратегические реакции, которые я (S.555) хочу обсудить в следующем разделе, нужно сначала ясно показать, в каком отношении мы можем говорить о проблематике понимания. Вопрос «Как можно объединить объективность понимания с перформативной установкой того, кто участвует в процессе согласования?», нуждается в экспликации. Если понимание символических выражений возможно в конечном итоге только через активное участие в процессах согласования; и если это участие предполагает, что коммуникативно действующий человек пользуется неанализированным, то есть не подведенным под контроль дотеоретическим знанием, то приобретенное через понимание знание стоит на ненадежной основе. Понимание символического выражения предстает как не имеющее тот же статус, что и объективное познание. Эта проблематика была уже в 1959 году замечена X. Щервхаймом. Он относится к тем, кто вновь развернули спор о социально-научном объективизме... Щервхайм начинает с рассуждения, что понимание смысла есть модус опыта. Если «смысл» допускается в качестве основного теоретического понятия, то значения должны рассматриваться в качестве данных: «предмет нашего интереса ... состоит в том, что значения (meamings) - значения (meamings) написанных и сказанных слов - должны рассматриваться как принадлежащее к тому, что дано... Другими словами, то, что мы предполагаем, есть перцепту-альная теория значения и нашего знания о сознании других». Анализ «восприятия» символических выражений делает ясным, в чем понимание смысла отличается от восприятия физических (S.556) предметов: оно требует вступления в межличностное отношение с субъектом, произведшим выражение. Основанная на восприятии теория значения объясняет понятие коммуникативного опыта и сталкивается при этом с «забытой» в аналитической теории «темой»: с интерсубъективностью, которая возникает в коммуникативном действии между Ego и Alter Ego. Щервхайм подчеркивает различия между базовыми установками. Кто в роли третьего лица наблюдает что-либо в мире или с помощью ассерторического суждения высказывается о чем-то в мире, тот принимает объективирующую установку. Кто, напротив, участвует в коммуникации и в роли первого лица (Ego) вступает в межличностное отношение со вторым лицом (которое, со своей стороны, относится к Ego как Alter Ego в качестве второго лица), тот принимает (laesst sich ... ein) перформативную установку. Социальный ученый, как и любой ученый, рассматривает свои данные в качестве описаний чего-то в мире; он делает эти описания в объективирующей установке с помощью ассерторических предложений. Эти предложения воспроизводят (geben ... wieder) то, как он понял значение символических выражений. Допустим для простоты, что описания относятся к выражениям двух участников беседы. Но до этого социальный ученый должен был в какой-то форме участвовать в беседе, чтобы понять событие. Он должен был, независимо от формы своего участия (слушатель, 70

интервьюер, читатель, имеющий перед собой стенограмму беседы), принять перформативную установку, которая позволяла бы ему в роли первого лица вступить в межличностное отношение с непосредственным участником как вторым лицом. В установке третьего лица он не понял бы беседы, а мог бы во всяком случае наблюдать последовательность речевых звуков и обмен жестами. Только если социальный ученый берет на себя роль участника коммуникации и на фазе сбора данных и, соответственно, меняет свою установку, он может, опираясь на коммуникативные опыты, описать впоследствии это событие как процесс беседы (Gespraechskonsequenz). Теперь Щервхайм настаивает на том, чтобы учитывать методологическое (S.557) значение смены объективирующей установки на перформативную. С ней, полагает он, как бы связана двойственность социальных наук, которая является результатом фундаментальной двусмысленности человеческой ситуации, связанной с тем, что другой существует как в качестве объекта для меня, так и в качестве другого субъекта вместе со мной. Этот дуализм возникает в одном из главных средств сношения с другим - в разговорном слове. Мы можем толковать слова, высказываемые другим, как простые звуки, или, если мы понимаем их смысл, мы можем трактовать их еще как факты, регистрируя факт, что он говорит то, что он говорит. Или мы можем трактовать то, что он говорит, как притязание на знание, в случае которого мы интересуемся не тем, о чем он говорит только как о факте своей биографии, а тем, что может быть истинным или ложным. В обоих первых случаях другой является для меня объектом, хотя и разными способами, в последних случаях он является субъектом наряду со мной, который интересен мне как равный мне самому (as one on an equal footing with myself), в этом смысле мы оба заинтересованы в нашем общем мире." Здесь Щервхайм обращает внимание на то интересное обстоятельство, что перформативная установка первого лица в отношении второго означает одновременно ориентирование на притязание на значимость. В этой установке Ego не может рассматривать выдвинутую Alter'ом притязание на истину как нечто, что происходит в мире; Ego встречает это притязание фронтально, он должен всерьез принять это притязание, должен реагировать на него ответом Да или Нет (оставляя открытым, соответственно, вопрос о том, по праву ли существует притязание). Ego должен интерпретировать выражение Alter как знание. Это объясняется характером процессов взаимопонимания. Кто хочет достичь согласия, должен предполагать общие стандарты, на основе которых участники могут решать, достигается ли консенсус. Но если участие в коммуникативном действии означает, что один должен занять позицию по отношению к притязаниям на значимость другого, то социальный ученый на фазе, на которой он собирает коммуникативные опыты, не имеет выбора, чтобы толковать выражение другого как чистый факт. Значение коммуникативного действия другого доступно ему только как выраженное Alter'ом знание, которое он не может понять, не оценивая его имплицитно, т.е. (S.558) не обсуждая, может ли быть принято притязание, с которым он 71

выступает. Поэтому различаемые Щервхаймом в первую очередь случаи два и три не являются независимыми друг от друга. Социальный ученый должен позволить себе столкнуться с притязанием на значимость, с которым интерсубъективно выступает коммуникативное выражение, прежде чем он сможет объективировать этот синдром значения и значимости. Если коммуникативный опыт возможен только в перформативной установке, если в этой установке проблемы значения не могут быть изолированы от проблем значимости, то социальный ученый не может достичь понимания значения должного быть описанным коммуникационного процесса, не занимая, со своей стороны, Да- или Нет-позиции или воздерживаясь, по отношению к притязаниям на значимость, которые выдвигают друг перед другом непосредственные участники коммуникации. Но социальный ученый не может принять позицию, если он не применяет собственных стандартов обсуждения; социальный ученый должен уметь приводить независимые основания, и именно в обоих случаях: как в случае, когда его стандарты рассмотрения отклоняются от таковых первичных участников, так и в случае, когда он заимствует их стандарты. Вместе с принятием позиции по отношению к выдвинутому Alter'ом притязанию на значимость становится неизбежным применение стандартов, которые принимающий позицию субъект не просто преднаходит, а вводит в игру на основе своего предпонимания. С помощью последующей смены перформативной установки, в которой он сначала сделал доступными данные, на объективирующую установку, в которой он затем описывает их, социальный ученый не может также нейтрализовать задним числом свое участие, которое он осуществлял в производстве опытного контекста через принятие позиции. В чем состоит это участие и как оно может быть поставлено под контроль, еще не стало ясным; но ясно только, что социальный ученый должен опираться на коммуникативные опыты, которые скрыто ставят его описания символически предструктурированного мира в зависимость от первоначально наивного соучастия в формировании действительности. Если эту наивность невозможно было бы преодолеть, то угрозе подвергалась бы требуемая для социально-научного познания объективность. Проблематика понимания принуждает к вопросу о том, принадлежит ли еще через акты понимания сам организованный субъектами процесс исследования к жизненной связи, которая должна быть познана, настолько неконтролируемо, что теория не может быть достаточно отделена от практики и не может быть достигнута объективность познания.

10. Социальная эволюция и идеология (S.488) Очевидно, что формирующие эпохи всемирно-исторически структурные изменения общественных систем в целом, которые можно 72

удовлетворительно понять с помощью предложенного Луманном категориального аппарата, являются результатом над субъективного процесса научения. Но Луманн не видит, что общественная эволюция зависит также от других классов процессов научения. Соответствующая комплексности общественных систем теория эволюции должна различать по меньшей мере три измерения: научно-технический прогресс, который восходит к кумулятивным процессам научения в противоположность конституированной в функциональном круге инструментального действия действительности (развертывание производительных сил); рост потенциала управляемости общественных систем, который восходит к процессам научения в рамках стратегического действия и социотехнических планов (производство (S.489) стратегий и организаций, открытие техник управления); и, наконец, эманципаторные изменения институциональных систем, которые восходят к процессам научения в противоположность идеологиям (производство легитимационных притязаний, инновация обоснований, практически богатая последствиями критика). По моему мнению, общая теория систем с соответствующей категориальной рамкой существует только для исследования системных образований во втором измерении. Это становится ясным, если мы введем культурные универсалии, то есть установим исходные условия общественной эволюции, через которые перепрыгивает Луманн и которые могут быть уточнены только в рамках теории коммуникативного действия. На этом месте я хотел бы обойтись свободным следованием основным понятиям Маркса. Маркс называет четыре культурные универсалии, которые я хотел бы, со ссылкой на до сих пор введенные категории, охарактеризовать следующим образом.

1. Производство Воспроизводство жизни обеспечивается через консумптивное удовлетворение потребностей. Воспроизводство общественной жизни характеризуется тем, что должны быть произведены средства удовлетворения потребностей (блага, мощности) и что потребности сами исторически варьируются в зависимости от производства. Производство, или общественный труд, является инструментальным действием в условиях целесообразной кооперации. На ступени социокультурной жизни потребности являются всегда интерпретируемыми потребностями, причем интерпретация меняется вместе с состоянием производительных сил и произведенных средств для удовлетворения потребностей. Общественно разработанный потенциал для удовлетворения потребностей Маркс называет общественным богатством. Оно измеряется непосредственно по производительным силам, которые применяются или >расходуются< Производительные силы являются энергиями, расходуемыми для 73

производства общественного богатства: (S.490) прежде всего рабочая сила производителей, затем средства, которые служат для повышения производительности рабочей силы.

2. Форма обращения Систему общественных норм Маркс называет формой общественного обращения. Институциональная система регулирует именно интреакции групп и индивидов. Институциональные рамки производства, которые главным образом регулируют распределение затрат и вознаграждений, ресурсов и жизненных шансов, распределение средств производства и привилегий при присвоении общественно произведенного богатства, Маркс схватывает под названием производственных отношений. Институциональная система состоит, регулирует ли она непосредственно процессы производства или общественного обращения в другой сфере, из правил коммуникативного действия или символически опосредованной интеракции. Это субъективно признанные нормы, которые устанавливают для по меньшей мере двух способных к речи и действию субъектов ожидания поведения. Интерсубъективная значимость норм зависит от того, что их значение, т.е. смысл санкционированных ожиданий поведения, может быть понято и сообщено в медиуме повседневно-языковой коммуникации, то есть может быть удержано как идентичное значение всеми участниками коммуникации.

(S.491) 3. Повседневно-языковая коммуникация Язык, на котором субъекты стараются достичь согласия между собой по поводу чего-либо, имеет в первую очередь функцию опосредования: с одной стороны, он является средой управления для направляемого по правилам поведения, с другой стороны, - средой переноса для информации, а именно для эмпирического знания, как и для ценностных ориентации (языковых связей интеракции и наследования). Коль скоро повседневноязыковая коммуникация вырывается из связей действий и принимает форму дискурса, она есть, во-вторых, механизм для процесса научения. Эмпирикотеоретический дискурс, который должен вести к истинным утверждениям является механизмом распространения технически применимого знания. Практический дискурс, который должен вести к правильным рекомендациям и/или предупреждениям, является механизмом для распространения практического знания, т.е. для критического упразднения старых и производства новых легитимации.

74

4. Идеология Маркс связывает язык в первую очередь с социально обязательными глобальными интерпретациями природы и общества, в которых могущие быть примененными эмпирическое и практическое знания переработаны в когерентное ориентирующее действия толкование мира в целом. Эти (магические/анимистические, мифические, религиозные, философские и сциентистские) >картины мира< имеют двойственную функцию: социально обязательно интепретировать потребности и оправдывать существующую институциональную систему, контрфактически предохраняя ее от разочарований. Значимость идеологии гарантирована систематическим ограничением коммуникации, формирующей волю. Если указанным образом с помощью таких основных понятий как производство, формы обращения, язык и идеология можно адекватно понять исходную ситуацию возможного социокультурного развития, то структурные изменения социальных систем (S.492) должны быть, очевидно, теоретически объясняемы в терминах разворачивания производительных сил и критики легитимирующих господство картин мира так же, как и в терминах расширения потенциала управляемости; следовательно, было бы необходимо исследовать структурное изменение всегда во всех трех аспектах. К этому исследованию нельзя приступать эмпирико-аналитически в смысле номологических исследовательских стратегий; оно столь же мало полагается на функционалистские основоположения или только критику идеологии. Скорее речь вообще идет о том, что мы удостоверяемся в структурах, внутри которых мы (а) можем приобрести (и расширить, т.е. совершить научно-технический прогресс) технически применимое, включая и номологическое, знание; (b) можем приобрести (и расширить, т.е. улучшить стратегии и механизмы управления) функционалистское знание; (с) можем приобрести (и расширить, т.е. преобразовать в эманципаторные процессы просвещения) практически богатое последствиями знание. Луманн занимается системной теорией также в смысле логического анализа правил, по которым самоуправляемые системы работают и наращивают свои селекционные достижения и, соответственно, свои потенциалы для контроля. Речь при этом не идет о системном исследовании в обычном, а также и не в самим Луманном подразумеваемом "философском" смысле, а о попытке реконструкции внутренней логики саморегулирующихся систем и о росте их комплексности. Требуемые реконструкции должны были бы распространяться на все системы правил, которые в первую очередь делают возможным познание и целе-рациональное действие, коммуникативное согласование и интеракцию на ступени развития социокультурной формы жизни: правила, по которым мы конституируем мир опыта, но также и правил, по которым общественное обращение направляется как коммуникационный процесс. Таким способом конституционная теория опыта может быть интегрирована в коммуникационную теорию общества. Итак, реконструкции нацелены на 75

системы правил, которым уже всегда должны были следовать социализированные индивиды, коль скоро (S.493) они только то, что они делают, >делают< правильно, также и без того, чтобы обязательно сознавать эти компетенции. Попытки гипотетической реконструкции могут опираться на «интуитивное» знание компетентных, способных к речи и действию субъектов; тем, что мы эксплицитно удостоверяемся в практическом знании, которым овладели, мы реконструируем правила - антропологически укорененные правила, с которыми необходимо связано воспроизводство жизни социализированных индивидов. С проникновением в эти инвариантные структуры растет возможность критики, то есть различения между принципиально упраздняемыми нормами мышления и действия, с одной стороны, и теми квази-трансцендентальными правилами, которые на социокультурной ступени делают возможными само познание и целерациональное действие, коммуникативное согласование и интеракцию. По мере того как осознается это критическое различение, коллективной саморефлексии может стать доступным также и определяемый дальнейшим формированием традиции процесс культурного определения и самобытного переопределения жизни. Повседневно-языковая коммуникация могла бы прекратиться в той же мере, чтобы просто опосредовать культурное наследие или технократические контридеологии, а основные нормы разумной речи могли бы скорее быть подняты до организационного принципа обосновывающего, то есть интерпретирующего потребности, процесса формирования воли. Однако этот процесс самопросвещения социализированных индивидов относительно того, чем они хотели бы стать, если бы знали, что они могли бы хотеть, нельзя понять при редукции комплексности мира, так как эффективное удержание постоянного состояния системы уже предполагает, со своей стороны, адекватное определение этого постоянного состояния. Как вклад в теорию общественного развития теория общества Луманна (с ее универсалистскими притязаниями) конечно релятивировалась бы; но она как бы остается парадигматической попыткой постичь логику развития способностей по контролю в социальных системах (при этом речь идет об отношениях взаимозависимости и о зависимости в последовательности выступления наружу эволюционных универсалий и их последствий). Для соответствующей логики развития производительных сил в социальных системах (S.494) Гелен - исходя из мысли, что замещение органа, разгрузка органа, продолжение органа являются функцией первых технических средств, - сделал интересное предложение: эволюционные универсалии в развитии производительных сил можно упорядочить так, как если бы человеческий род последовательно замещал единства функционального круга целерационального действия, которое с самого начала присуще человеческому организму, и освобождался от телесных функций. Если бы эта эвристическая точка зрения должна была пройти проверку, то в этом случае следовали бы отношения взаимозависимости и зависимости в последовательности выступления наружу эволюционных универсалий. Предложения 76

по реконструкции соответствующей логики развития институциональных систем и картин мира находятся лишь на начальной стадии. С одной стороны, происходит дифференциация между основополагающими моральными нормами, картинами мира (вместе с соответствующей культурной практикой) и профан-ным знанием; с другой стороны, структурное изменение моральных систем (которые можно описать в измерениях универсализации основополагающих норм и овнутренения способов контроля поведения) и структурное изменение картин мира (в измерениях: интерсубъективный мир versus объективированные фрагменты действительности, монизм мира versus дуализм по эту/по ту сторону; иерархическая versus эгалитарная структура интерпретируемых миров) стоят в связи с систематическим изменением структуры коммуникации, особенно с ограничением формирующих волю коммуникаций и со снятием такого ограничения. Удовлетворительная реконструкция всемирной истории морального сознания и культурных систем толкования, и, в связи с этим, эволюционных изменений в структурах интеракций (история классовой борьбы) может поэтому быть достигнута только в рамках теории повседневно-языковой коммуникации. (S.495) Эту пока смутно определенную постановку вопроса (которую в этом месте я не могу даже уточнить до исследовательско-стратегических указаний) я упоминаю только для того, чтобы рассмотреть статус, на который, по моему мнению, могут претендовать системно-теоретические размышления Лу-манна. Так как для аспекта управляемости развития общественных систем в целом вместе с «редукцией комплексности мира» адекватно сформулирована проблема отнесенности, в то время как само же изменение определений состояния может быть выявлено и анализировано в других аспектах. Конечно, теории общественного развития, которые на пути реконструкции систем правил с необходимостью представляют отношения взаимозависимости и следования между эволюционными универсалиями, имеет своеобразные слабости: хотя они и позволяют объяснения эпохальных изменений состояний общественных систем в целом, когда даны контингентные рамочные условия (например, прирост населения), но систематическую вариацию самих этих рамочных условий они не охватывают. Для этого требуются дополнительные допущения о внутрисистемном возникновении тех центральных конфликтов, которые разрешаются на пути богатого последствиями инновационного процесса научения. Основательные допущения такого рода предлагает все еще марксова теория. Маркс исходит из того, что структурные изменения вызываются центральными конфликтами, которые принимают форму >противоречия< между производительными силами, с одной стороны, и формой обращения и идеологией, с другой. В тот время как Луманн в качестве движущей силы эволюции допускает только конфликты между системой и сверхкомплексной средой, Маркс связывает эту проблему приспособления с внешними системе принуждениями. (которые упраздняются (geloest werden) через 77

разворачивание производительных сил и управленческих техник) с проблемой освобождения от внутренне присущих системе принуждений конфликтов (которые возникают через установление отношений господства и укрощаются через эманципаторные изменения систем господства). Здесь Маркс вводит два других допущения, а) Меняющие систему конфликты порождаются диспропорциональным по отношению к формам обращения и идеологии развитием производительных сил. (S.496) Маркс считается с эндогенно автоматическими процессами научения, которые встроены в систему общественного труда вместе со структурой целерационального действия. Кто при контингентных условиях окружающего мира действует в кооперативной форме инструментально или стратегически, не может не научиться чему-либо. Степень прироста производительных сил, стратегий и техник управления зависит, конечно от институциональных рамочных условий, но в долгосрочной перспективе неизбежно накопление контролируемых по результатам опытов и расширение технически применимого знания. Но эти кумулятивные процессы научения всегда имеют паротивоположные эффекты: они укрепляют способность к приспособлению системы в целом по отношению к внешним принуждениям (растущее господство над природой); одновременно они порождают конфликт с институциональными рамками, соответственно приспособленными к предыдущему состоянию производительных сил. b) Этот центральный конфликт между производительными силами и производственными отношениями определяет все остальные общественные конфликты, насколько они имеют значение для структурных изменений системы. Меняющие систему формы политической борьбы и/или чреватые последствиями идеологические споры можно анализировать только с учетом противоположности интересов, которая следует из центральных конфликтов. Область материального производства, в которой эти конфликты возникают, Маркс называет >базисом<, а области, в которых возникают выведенные конфликты (которые не могут быть объяснены независимо от процессов базисной сферы), Маркс называет >надстройкой< Это допущение совместимо с изменением >функционального примата< одной частичной системы по отношению к другой. Луманн определяет этот примат в смысле приоритета проблем, который одна частичная система утверждает перед проблемами другой частичной системы. Тогда функциональный примат системы имеет, соответственно, та частичная система, которая наиболее важна для возникновения центрального конфликта и поэтому «на основе собственной динамики направляет общественное развитие и указывает другим системным область их возможностей.» Так, в согласии (S.497) с марксовой теоремой базиса-надстройки функциональный примат может оказаться перешедшим в процессе родовой истории человечества от семьи (до-высококультурная ступень) через политическую систему (традиционное общество) к экономической системе (капитализм) и, может быть, в будущем перейти к системной части, представленной наукой. В следующем экскурсе я хотел бы кратко разъяснить некоторые основные допущения исторического 78

материализма.

11. К реконструкции исторического материализма Экскурс в основные допущения исторического материализма Основные допущения исторического материализма опираются на две, связанные производством и стабилизацией господства, проблемы. Маркс исходит из того, что история человеческого рода (вплоть до полного развертывания социалистического производства) реализуется в условиях экономики нищеты: производство благ есть производство ограниченных благ. Общественное богатство есть ограниченный потенциал, которого недостаточно для удовлетворения всех потребностей, который постоянно является подавлением некоторых потребностей и поэтому требует применяющей власть институциональной системы. Но относительно равномерное распределение власти вероятно лишь постольку, поскольку производимое богатство достаточно именно для удовлетворения элементарных потребностей. Коль скоро производится прибавочный продукт, то вместе с системной проблемой распределения >избытка< возникает возможность асимметричного распределения власти и тем самым ситуация борьбы за нормы, которые устанавливают специфическое для групп распределение шансов легитимного удовлетворения потребностей. Если теперь, как я предположил, нормативное исполнение власти и так уже связано с механизмом формирования идолов, то функционально необходимое пустое место идолов может легко быть заполнено или, по меньшей мере, востребовано обладателями позиции, которые провели себя в качестве людей, извлекающих пользу. Таким образом, установление господства всегда (S.498) зависит от решения проблемы: как можно распределять социальные затраты и возмещения неравно, но все же легитимно? Как можно легитимировать социальное неравенство? Поскольку состояние производительных сил и относительный объем прибавочного продукта более не позволяет решить эту проблему в рамках организованной по родственным отношениям формы обращения, в качестве организационного принципа общества напрашивается классовое отношение: вместо первичных ролей возраста и пола базисом господства становится легитимная собственность на средства производства общественного богатства. Теперь мы готовы заново сформулировать некоторые важнейшие допущения исторического материализма. I. Интерпретация потребностей 1. Общества или социокультурные системы служат для общественной жизни. Однако определения жизни меняются в зависимости от структур 79

системы. То, что действительно в качестве общественной жизни, определяется культурно в терминах картин мира, которые представляют собой себя системы соотнесенных категорий для обязательных интерпретаций потребностей. 2. Интерпретации потребностей меняются с состоянием развития производительных сил. Общественная жизнь воспроизводится в условиях скудости до тех пор, пока институциональная система предусматривает легитимные шансы удовлетворения только для той части интерпретируемых потребностей, которые могут быть удовлетворены общественным богатством.

II. Связь богатства и власти 1. В каждой социокультурной системе общественно необходимая мера подавления зависит от состояния развития производительных сил, то есть от меры потенциально находящегося в распоряжении общественного богатства. 2. Подавление осуществляется продолжительно в форме институционально (S.499) закрепленной нормативной власти. Нормативное осуществление власти постоянно требует обоснования (оправдания), а именно: либо - через легитимирующую господство картину мира, значимость которой связана с условием систематического ограничения формирующей волю коммуникации, либо - через непринужденный и неограниченный дискурс.

III. Связь богатства и господства 1. До тех пор пока состояние развития производительных сил - все равно какая существует форма обращения - не позволяет производство (Erarbeitung) прибавочного продукта, неизбежно относительно равное распределение шансов на удовлетворение потребностей и невероятно асимметричное распределение нормативной власти (господства). 2. Коль скоро состояние развития производительных сил позволяет производство прибавочного продукта, не прекращая действия самого условия скудости, нельзя ожидать относительно равного распределения шансов на удовлетворение потребностей в течение продолжительного времени, то есть вероятно асимметричное распределение нормативной власти (возникновение господства). 3. Коль скоро состояние развития производительных сил позволяет производство избыточного продукта, который изменяет само условие скудости, то равное распределение нормативной власти становится ни неизбежным, ни исключенным - становится возможным устранение 80

классового господства.

IV. Оправдание власти и господства 1. Для положения III,1 верно: институциональная система оправдывается с помощью картин мира, которые еще не обладают легитимирующей господство функцией, но описательно объясняют общественно необходимое подавление удовлетворения инстинктов. 2. Для положения III,2 верно: институциональная система легитимируется с помощью картин мира, которые возникли с помощью механизмов формирования идолов и организованы иерархически, они сохраняют (S.500) легитимирующую господство функцию с помощью подходящей интерпретации соответствующих пустот (Leerstellen). 3. Для положения III,2 верно: легитимация с помощью «картин мира» становится уязвимой; на ее место заступают гибкие ерзац-идеологии. Признаваемые в частном порядке универсалистские морали, которые упраздняют различие между внутренней и внешней моралью и неспособны к онтологическому обоснованию (через глобальное толкование природы, общества и индивида), могут рассматриваться в качестве проекций основных норм разумной речи, в качестве проекции принципа оправдания норм действий в неограниченном и свободном дискурсе.

V. Диалектика производительных сил и производственных отношений 1. Процесс производства с необходимостью стоит в обратной связи с кумулятивным процессом научения. Относительное распространение производительных сил (и расширение технически применимого знания) может ускоряемо или сдерживаемо институциональными рамочными условиями формы обращения; но при меняющихся нормах роста в долгой перспективе осуществляется постоянный рост производительных сил и возникают диспропорции между производительными силами и производственными отношениями. 2. Когда прибавочный продукт достигает размеров, которые в границах организованной по первичным ролям (возраст и пол) формы обращения более не позволяют решения проблемы, как могут быть неравномерно и легитимно распределены социальные затраты и компенсации, то вероятно возникновение классового общества. 3. Общественная динамика классовых обществ, т.е. структурное изменение форм обращения, которое соответственно в новой форме институционализиру-ет классовое отношение (которое определено собственностью на средства производства и, соответственно, исключением из владения средствами производства), объясняется из специфической связи 81

между относительно продвинутым состоянием развития (S.501) производительных сил и утрачивающими доверие легитимациями господства. Так как легитимация господства постоянно представляет порождаемую путем образования идолов объективную видимость и просто иллюзорно обосновывает нормы, которые по своим притязаниям на значимость почти не подлежат обоснованию (из-за асимметричного распределения власти), то легитимирующие господство картины мира и идеологии (которые связывают с интересом реально господствующего класса притязание всеобщего интереса) являются уязвимой точкой всякого классового общества. Возникновение и протекание классового конфликта в масштабах, меняющих систему, можно, согласно следующей модели, представить так: а) Осуществление господства, которое базируется на собственности на средства производства и легитимируется через данную картину мира, связано с определенными организационными формами: со стратегиями и техниками управления, которые, если они были бы предназначены для производства общественного богатства, имели бы функцию производительных сил, но которые могут так же хорошо служить стабилизации господства. b) Прогрессирующее в данных институциональных рамках развитие производительных сил требуют форм организации общественного труда, которые несовместимы с формами организации и/или институциональными рамочными условиями господства. Этот конфликт выражает диспропорцию между фактическим и потенциальным общественным богатством. c) Конфликт колеблет доверие к легитимирующей господство картине мира, так как она оправдывает институциональную систему, как теперь можно узнать, исторически пережившей себя степени репрессивности. Это значит: опыт того, что институциональные рамки подавляют больше потребностей, чем это необходимо для данного состояния производительных сил, колеблет коммуникационные барьеры, с которыми связана значимость легитимирующей картины мира, и открывает, по меньшей мере временно, пространство для практических дискурсов, в в которых может быть поставлена под вопрос значимость существующих картин мира вообще. d) Сомнение в легитимации означает, что через (S.502) разгаданное в качестве асимметричного нормативно закрепленное распределение шансов на леги-тимное удовлетворение потребностей возникает разногласие. Явно выступают интересы участвующих партий, то есть классовые интересы, которые лежали в основе до сих пор действовавших норм. На место коммуникативного действия заступает стратегическое действие классов. Классовая борьба служит реализации классовых интересов, противоположность которых в новой системе норм, которая удовлетворяет новым легитимационным требованиям, не может быть ни упразднена, ни переведена в латентное состояние.

82

12. Познание и интерес (S.146) Во время летнего семестра 1802 года Шеллинг читал в Иене лекцию о методе академического исследования. На языке немецкого идеализма он впечатляюще обновил то понимание теории, которое было сформулировано традицией великой философии с самого ее начала. ... Только то познание может истинно ориентировать в действии, которое отделилось от обнаженных интересов и настроилось на идеи, а именно: нашло теоретическую установку. (S.147) Это понятие теории и жизни в теории философия сформировала с самого своего начала. Различению между теорией в смысле этой традиции и теории в смысле критики Макс Хоркхаймер посвятил одно из своих значительных исследований. Эту тему я вновь поднимаю сегодня... Я обращаюсь к статье Гуссерля... Гуссерль руководствовался ... именно тем понятием теории, которому Хоркхаймер противопоставил критическое. Гуссерль трактует не кризисе в науке, а о кризисе последней как науки, ибо «о наших жизненных потребностях эта наука (S.147-148) ничего не говорит». ...Гуссерль ... масштабом своей критики берет ту идею о познании, которая сохранила платоновскую связь чистой теории с жизненной практикой. Не информационное содержание теорий, а формирование разумного и просвещенного облика у самих теоретиков порождает в конечном счете научную культуру. Развитие европейского духа ... и было нацелено на формирование такой научной культуры. Однако после 1933 г. Гуссерль видит эту историческую тенденцию в опасности. Он убежден, что опасность ... грозит не извне, а изнутри. ОН сводит кризис к тому, что наиболее прогрессивные дисциплины, прежде всего физика, отступили от того, что по истине может называться теорией. II. Как обстоит с этим дело в действительности? Между позитивистским самосознанием наук и прежней онтологией ... существует связь. Эмпирика-аналитические науки развивают свои теории в рамках самосознания, которое непринужденно устанавливает непрерывную связь с началами философского мышления: та же опора на теоретическую установку, освобождающую от догматических связей и от вводящего в заблуждение влияния естественного жизненного интереса; то же намерение теоретически описать космос в его закономерных связях, так как он есть. В противоположность этому историко-герменевтические науки, которые имеют дело со сферой преходящих вещей и простого мнения, не столь естественно сводимы к этой (S.148-149) традиции - с космологией они не имеют общего. Но и они, по модели естественных наук, также образуют сциентистское сознание. Традиционные комплексы чувственных фактов также, кажется, должны конденсироваться в космос фактов в идеальной одновременности. Даже если гуманитарные науки схватывают свои факты посредством понимания и даже если они мало заботятся о том, чтобы найти универсальные законы, все же и они разделяют с эмпирико-аналитичекими науками общее представление о методе: на основе теоретической установки 83

[должно] описывать структурированную действительность. Историзм превратился в позитивизм гуманитарных наук. Позитивизм внедрился в социальные науки независимо от того, следуют ли они методическим требованиям эмпирико-аналитического образа науки или ориентируются на пример нормативно-аналитических наук, которые предполагают определенные максимы поведения. (S.150) Хотя позитивные науки и разделяют с традицией великой философии общее понятие теории, они разрушают, однако, ее классические притязания. Из философского наследия они заимствуют два момента: вопервых, методологический смысл теоретической установки и, во вторых, онтологический принцип признания не зависящей от познающего субъекта структуры мира. Но, с другой стороны, отпадает, подчеркиваемая философской традицией от Платона до Гуссерля связь theoria и kosmos, mimesis и bios theore tikos. To, на что когда-то уповали как на источник практической действенности теории, теперь разрушается методологическим запретом. III. Фактически науки лишились специфической жизненной значимости, которую Гуссерль надеялся возвратить вновь путем восстановления чистой теории. Я реконструирую (S.151) его критику в три этапа. Она направлена прежде всего против объективизма наук. Мир открывается им предметно как универсум фактов, закономерная связь которых может быть схвачена дескриптивно. Но в действительности знание о якобы объективном мире фактов трансцендентально основано в донаучном мире. Возможные предметы научного анализа конституируются первоначально в самоочевидности нашего первичного жизненного мира. В этом слое феноменология раскрывает достижения смыслоутверждающей субъективности. Затем Гуссерль намеревался показать, что эта продуктивная субъективность исчезает под покровом объективистской самоочевидности, так как науки радикально не отделены от системы интересов первичного жизненного мира. Лишь феноменология порывает с наивной установкой в пользу строго созерцательной и окончательно отделяет познание от интереса. Наконец, Гуссерль отождествляет трансцендентальную саморефлексию, которой он дал наименование феноменологического описания, с чистой теорией, теорией в традиционном смысле. Благодаря теоретической установке философ осуществляет перестройку, освобождающую его от пут жизненных интересов. Теория в этом смысле «непрактична». Но это не изолирует ее от практической жизни. Именно последовательная сдержанность теории приводит, согласно ее традиционному пониманию, к образованию, дающему ориентацию действию. Теоретическая установка позволяет, если она однажды сформирована, опять взаимодействовать с практической ... (S.152) Гуссерль справедливо критикует объективистскую видимость, которая водит науки за нос закономерно структурированными фактами, скрывает конституцию этих фактов и, вследствие этого, не позволяет осознать связь познания с интересами жизненного мира. Поскольку 84

феноменология это осознала, она сама, кажется, отрешилась от таких интересов; лозунг чистой теории, который неправомерно рекламировали науки, поддерживает, следовательно, и она. С моментом освобождения познания от интереса Гуссерль связывает ожидание практической действенности теории. Заблуждение очевидно: теория в смысле великой традиции переходила в жизнь потому, что она полагала открыть в космическом порядке идеальную структуру мира, то есть также и прототип для порядка человеческого мира. Только в качестве космологии (S.152-153) теория могла обеспечить одновременно ориентацию действий. Гуссерль поэтому не мог ожидать процессов образования от феноменологии, трансцендентально очистившей старую теорию от ее космологического содержания и только в абстрактном виде сохранившей теоретическую установку. Теория была нацелена на образование не потому, что она освобождала познание от интереса, а, наоборот, потому, что она скрывала свои подлинные интересы благодаря псевдонормативной силе. Критикуя объективисткое самосознание наук, Гуссерль сам попадает в другой объективизм, который всегда был присущ традиционному понятию науки. (S.154) ... Оба действенных момента греческой традиции теоретическая установка и онтологический принцип структурированного мира - образуют связь, которую они же и запрещали: связь познания с интересом. Мы возвращаемся поэтому к гуссерлевской критике объективизма наук. Только мотив обращается теперь против Гуссерля. Непризнаваемую связь познания и интереса мы предполагаем не потому, что науки освободились от классического понятия теория, а потому, что они не полностью от него освободились. Подозрения в объективизме существуют из-за онтологической видимости чистой теории, которую науки после утраты образовательных элементом все еще обманчиво делят с философской традицией. (S.155) Установку, наивно относящую теоретические высказывания к реальному положению вещей, мы вместе с Гуссерлем называем объективистской. Связи между эмпирическими величинами, которые выражены в теоретических высказываниях, она представляет как в себе сущее; одновременно она скрывает трансцендентальные рамки, внутри которых только и образуется смысл таких высказываний. Как только высказывания начинают пониматься в относительно преходящей системе связей, объективистская видимость распадается и открывается возможность увидеть интерес, руководящий познанием. Для трех категорий исследовательского процесса можно указать специфическую связь логико-методологических правил и интересов, руководящих познанием. Решение этой задачи, ускользающей из сетей позитивизма, под силу только критической теории науки. В начало эмпирико-аналитических входит технический, в начало историкогерменневтических наук - практический ив начало критически ориентированных наук - тот эмансипаторный позавательный интерес, который ... хотя и не признавался традиционными теориями, но лежал в их 85

основе.

Технический познавательный интерес и эмпирика-аналитические науки V. В эмпирико-аналитических науках система связей, которая определяет смысл возможных естественнонаучных (S.155-156) высказываний, устанавливает правила как для построения теорий, так и для их критической проверки. К теориям относятся гипотетико-дедуктивные связи предложений, которые позволяют выведение эмпирически содержательных гипотез. Они могут интерпретироваться как высказывания о ковариантности наблюдаемых величин и позволяют при данных начальных условиях делать прогнозы. Эмпирико-аналитическое знание есть, следовательно, знание прогностическое. Правда, смысл таких прогнозов, то есть техническая возможность их использования, задается правилами, согласно которым мы применяем теории к действительности. В контролируемых наблюдениях, часто принимающих форму эксперимента, мы устанавливаем начальные условия и измеряем успех осуществляемых при этом этом операций. Эмпиризм хотел бы закрепить объективистскую видимость наблюдений, зафиксированных в базисных предложениях: в них должно быть выражено, очевидно, непосредственное, без субъективной примеси. В действительности базисные предложения являются не отражениями фактов-в-себе, а скорее они выражают успех или наших операций. Мы можем, конечно, сказать, что факты и отношения между ними могут быть схвачены дескриптивно, но этому словесному обороту не дано скрыть, что опытно-научные релевантные факты как таковые конституируются лишь через процессуальную организацию нашего опыта в функциональном кругу инструментального действия. Оба момента - логическая система структуры высказываний и тип условий проверки, будучи объединены, (S.156-157) предлагают следующее толкование: опытно-научные теории исследуют действительность, будучи ведомы интересом наиболее полного информационного обеспечения и расширения контролируемого успехом действия. В этом заключается познавательный интерес технического овладения опредмеченным миром.

Практический познавательный интерес и историко-герменевтические науки Историко-герменевтические науки добывают свои знания в других методологических рамках. Здесь смысл значимости высказываний конституируется не в системе отношений технического овладения. Уровни формализованного языка и объективированного опыта еще не расходятся, ибо теории не строятся дедуктивно, и организация опыта не ориентирована на успех операций. Понимание смысла вместо наблюдений прокладывает 86

дорогу к фактам. Систематической проверке предложений соответствует толкование текстов. Возможный смысл гуманитарно-научных высказываний определяют поэтому правила герменевтики. С тем пониманием смысла, который должен очевидно определяться фактами духа, историзм связывал объективистскую видимость чистой теории. Дело выглядит так, будто интерпретатор включен в горизонт того мира и языка, из которого черпается смысл текста, передаваемого из прошлого. Однако и здесь факты конституируются лишь в отношении к стандартам их констатации. Подобно тому как позитивистское самосознание неявно включает в себя связь измерительных операций и контроль успехов, оно скрывает также то предпонимание интерпретатора, которым (S.157-158) постоянно опосредуется герменевтическое знание. Мир традиционного смысла открывается интерпретатору только в той мере, в какой ему при этом проясняется одновременно его собственный мир. Понимающий устанавливает коммуникацию между обоими мирами; он схватывает предметное содержание традиционного смысла, применяя традицию к себе и к своей ситуации. Но если методические правила в этом виде толкования объединены с применением, тогда напрашивается вывод: герменевтическое исследование действительности направляется интересом сохранения и расширения интерсубъективности возможного взаимопонимания, ориентирующего действия. Понимание смысла, согласно своей структуре нацелено на установление согласия между людьми, действующими в рамках традиционного самосознания. В отличие от технического интереса мы называем этот интерес практическим познавательным.

Эмансипаторный интерес и критическая теория Систематические практические науки, а именно экономическая наука, социология, политика, как и эмпирико-аналитические науки, имеют своей целью производство номологического знания. Критическая социальная наука этим, правда, не довольствуется; она стремится установить, когда теоретические высказывания схватывают инвариантные закономерности социального действия, а когда - идеологически застывшие, но в принципе изменяющиеся отношения зависимости. Устанавливая это, критика идеологии, как впрочем и психоанализ, учитывает, что информация о закономерностях в озадаченном сознании сама вызывает процесс рефлексии; в результате может изменяться уровень нерефлексированного сознания, который входит в число начальных (S.158-159) условий таких законов. Критически опосредованное знание закономерностей хотя и не спсобно посредством рефлексии лишить закон его значения, но может поставить его вне применения. Методологические рамки, которые устанавливают смысл значимости 87

этой категории критических высказываний, измеряются понятием саморефлексии. Последняя освобождает субъекта от зависимости от гипостазированных им сил. Саморефлексия определяется эмансипационным познавательным интересом. Критически ориентированные науки разделяют его с философией. Правда, до тех пор пока философия остается во власти онтологии, она сама является жертвой объективизма, который заслоняет связь ее познания с интересом в состоянии зрелости. Лишь повернув критику, направленной против объективизма наук, также против видимости чистой в самой себе теории, она получит от признанной, наконец, зависимости ту силу, то значение, на которое тщетно претендовала как якобы беспредпосылочная философия.

88

III. СМЕНА ПАРАДИГМЫ 13. Теоретический и практический дискурсы (S.252) V. Идеальная речевая ситуация Если изложенная (со ссылкой на Тулмина) теория аргументации должна быть удовлетворительной, чтобы принимать рационально мотивированные решения о теоретических и практических притязаниях на значимость, то дискурс должен обладать формой, которая позволяет пересмотр первоначально выбранных систем языка. Только тогда рефлексивный опыт может войти в саму аргументацию вместе с неадекватностью (Unangemessenheit) систем языка. Что означает это требование для формальных свойств дискурсов? Этот вопрос я хотел обсудить сначала для теоретического, затем для практического дискурса. Форма теоретического дискурса должна делать возможной постепенную радикализацию, то есть саморефлексию, познающего субъекта. Первый шаг состоит в переходе от проблематизированных (S.252-253) утверждений, которые сами представляют действия, к утверждениям, спорное притязание на значимость которых делается предметом дискурса (вступление в дискурс). Второй шаг состоит в теоретическом объяснении проблематизированного утверждения, в приведении (Angabe) по меньшей мере, внутри выбранной системы языка (теоретический дискурс). Третий шаг состоит в переходе к модификации первоначально выбранной системы языка или к оценке адекватности (Angemessenheit) альтернативных систем языка (метатеоретический дискурс). Последний шаг и дальнейшая радикализация состоит в переходе к рефлексии систематических изменений языков обоснования. Реконструкция (Nachkonstruktion) прогресса познания, который осуществляется в форме субстанциальной критики речи, и даже последовательного преодоления неадекватных (unangemessenen) систем языка и понятий, ведет к нормативному понятию познания вообще (критика познания). Этот последний вопрос интересным образом переходит границы теоретического дискурса. Он ведет на уровень дискурса, на котором мы с помощью своеобразного кругового движения рациональных реконструкций удостоверяемся в том, что должно быть значимо в качестве познания: Какими свойствами должны обладать когнитивные результаты (достижения), которые могут претендовать на название понятия? В реконструкциях прогресса познания основные теоретические нормы игнорируют свое практическое ядро: познание измеряется по вещи так же, как и интерес, который соответственно должно постигать понятие вещи. Аналогичным образом форма практического дискурса также должна содействовать радикализации, то есть саморефлексии действующего субъекта. Первый шаг состоит в переходе от проблематизированных дозволений/запретов, которые представляют сами действия, к рекомендациям или предупреждениям, спорные притязания на значимость 89

которых делается предметом дискурса (вступление в дискурс). Второй шаг состоит в теоретическом обосновании проблематизированных дозволений/запретов, то есть в указании по меньшей мере на аргумент внутри выбранной системы языка (практический дискурс). Третий шаг состоит в переходе к модификации первоначально выбранной системы языка или к оценке адекватности альтернативных систем (S. 253-254) языка (метаэтический или метаполитический дискурс). Последний шаг - и дальнейшая радикализация - состоит в переходе к рефлексии зависимости наших потребностных структур от состояния нашего знания и можествования: мы объединяемся по поводу интерпретации наших потребностей в свете наличной информации о пространствах делаемого и достижимого. Тогда опять практическим вопросом является вопрос о том, какие классы информации мы хотим приобрести себе в будущем в первую очередь (mit Vorrang), например, приоритеты в содействии науке (формирование воли в области политики познания). На этой ступени дискурса ставиться вопрос: Что должно хотеть познать? Этим практический дискурс распространяется на находящуюся, со своей стороны, в обратной связи с аргументацией когнитивное развитие. Одновременно этот последний шаг переходит границы практических дискурсов, так как практические вопросы о том, какого познания после того как мы знаем, что должно быть значимо в качестве познания, - мы должны хотеть, явно зависят от теоретических вопросом о том, какого познания мы можем хотеть. Схема дает обзор ступеней радикализации, которую мы должны суметь предпринять в дискурсе, если теоретическое объяснение или теоретическое обоснование должно рационально мотивировать принятие спорного притязания на значимость. Так как устанавливающая консенсус сила аргумента основывается на том, что мы можем передвигаться с одного уровня дискурса на другой и обратно, пока не (S.255) возникнет консенсус. Аргументативно установленный консенсус явялется критерием для выполнения дискурсивных притязаний на значимость тогда и только тогда, когда на основе формальных свойств дискурса обеспечено свободное передвижение между уровнями дискурса. Какими же являются формальные свойства, которые удовлетворяют этому условию? Мой тезис гласит: свойства идеальной речевой ситуации. Идеальной я называю речевую ситуацию, в которой коммуникациям не препятствуют не только внешние контингентные воздействия, но также и принуждения, которые возникают из структуры самой коммуникации. То есть структура коммуникации только тогда и не производит принуждений, когда для всех участников дискурса обеспечено симметричное распределение шансов на выбор и осуществление речевых актов. Из этого общего требования симметрии для различных классов речевых актов можно вывести особые требования по равному распределению шансов на выбор и осуществление речевых актов. Идеальные речевые ситуации должны удовлетворять прежде всего 90

двум тривиальнвм условиям: 1. Все потенциальные участники дискурса должны иметь равные шансы на использование коммуникативных актов, так что они могут в любое время как начинать дискурс, так и продолжать его (perpetuieren) с помощью речи и проти-во-речи, вопроса и ответа. 2. Все участники дискурса должны иметь равные шансы на выдвижение толкований, утверждений, рекомендаций, оправданий и на проблематизацию, обоснование и опровержение их притязаний на значимость, так что ни одно предвзятое мнение (Vormeinung) не может долго избегать тематизации и критики. Не являются тривиальными два следующих условия, которые должны выполняться в идеальной речевой ситуации в силу того, что существует гарантия, что участники беседы фактически могут начинать (aufnehmen) дискурс - а не просто воображать, что ведут дискурс, - тогда, когда в действительности они комму ницируют под принуждением действий. Неожиданно идеальная речевая ситуация требует определений, которые относятся опосредованно к дискурсам, но непосредственно же - к организации связей действий. Освобождение дискурса от (S.256) принуждений действий возможно как раз только в контексте чистого коммуникативного действия. 3. К дискурсу допущены только говорящие, которые в качестве действующих лиц имеют равные шансы на применение репрезентативных речевых актов, то есть на выражение своих установок, чувств и намерений. Так как только взаимное согласование пространств индивидуальных выражений и комплементарное перемещение (Einpendein) близости и дистанции в связях действий дают гарантию, что действующие лица в качестве участников дискурса правдивы по отношению друг к другу и делают проглядываемой свою внутреннюю природу. 4. К дискурсу допущены только говорящие, которые в качестве действующих лиц имеют равные шансы на применение регулятивных речевых актов, то есть приказывать и не повиноваться, дозволять и запрещать, давать обещание и брать его назад, не отчитываться и требовать отчета и т.д. Так как только полная взаимность в поведенческих ожиданиях, которая исключает установление привилегий в смысле односторонне обязывающих норм действия и оценок, дают гарантии, что формальные равные шансы на начинание речи и ее продолжение могут также и фактически использованы для того, чтобы ослабить действие (suspendieren) принуждений реальности и перейти в свободную от опыта и действий коммуникационную область дискурса. Названные в пунктах 1 и 4 условия формируют такие предпосылки идеальной речевой ситуации, которые должны быть выполняемы, если дискурсы вообще должны мочь осуществляться. Названный во втором условии постулат речевого равенства описывает формальное свойство, которое должны обнаруживать все дискурсы, если они должны мочь развернуть силу рациональной мотивации. Упомянутый в третьем условии 91

постулат правдивости (искренности) описывает формальное свойство чистого коммуникативного действия, которое должно быть требуемо от участников практических дискурсов, коль скоро они должны мочь развернуть силу рациональной мотивации. (Так как на уровне, на котором теоретический дискурс может быть радикализирован до критики познания, нельзя строго поддерживать разрыв между теоретическим и практическим дискурсом, постулат правдивости (искренности) должен также быть опосредованно значимым для всех дискурсов). (S. 257) Структура коммуникации, с помощью которой характеризуется идеальная речевая ситуация, исключает систематические искажения и гарантирует особенно свободное перемещение между действием и дискурсом, между различными уровнями дискурса. Поэтому всякий консенсус, который должен бы быть достигнут, может рассматриваться как критерий выполнения соответственно тематизированных притязаний на значимость. В конечном счете, разумный консенсус может быть отличен от обманчивого только с помощью ссылки на идеальную речевую ситуацию. Какой статус вследствие этого может иметь обычно неизбежная ссылка на идеальную речевую ситуацию? Прежде всего, может быть подвергнуто сомнению то, что вообще можно осуществить идеальную речевую ситуацию, и задаться вопросом, не представляет ли она собой просто конструкцию. Всякая эмпирическая речь принципиально испытывает ограничения, вызываемые как пространственно-временными пределами процесса коммуникации, так и психическими пределами допустимых для участников дискурса нагрузок, которые исключают полное выполнение идеальных условий. Достаточную реализацию требований, которые мы должны предъявлять дискурсам я хотел бы, тем не менее, считать a priori невозможной, так как упомянутые ограничения не могут быть ни компенсированы посредством институциональных мероприятий, ни даже нейтрализованы в своих воздействиях на декларированную цель равного распределения шансов на применение речевых актов. Труднее оценить другое сомнение: может ли вообще, и как, быть установлено эмпирически, когда выполнены условия идеальной речевой ситуации. Условие эмпирической речи очень часто неидентичны условиям идеальной речевой ситуации даже тогда, когда мы следуем заявленному намерению начинать дискурс (einen Diskurs aufzunehmen). Репроспективно мы часто можем довольно точно установить, когда мы не достигли (verfehit haben) идеальной речевой ситуации. Все же отсутствует внешний критерий для оценки — так что в данных ситуациях мы иногда не можем быть уверены - того, ведем ли мы дискурс или не поступаем (nicht ... agieren) ли мы скорее под принуждением действий и не демонстрируем ли (vorfuehren) мнимые дискурсы. Из этого обстоятельства следует интересный ответ на наш исходный вопрос. Если верно, что мы можем отличить разумный, то есть аргументативно (S.258) достигнутый и одновременно надежный в аспекте истинности (wahrheitsverburgende), консенсус в конечном счете только через ссылку на идеальную речевую ситуацию; если, далее, мы можем исходить из того, что 92

мы фактически каждый раз должны доверяться и доверять, чтобы отличить разумный консенсус от обманивого, так как мы в противном случае как бы пренебрегаем разумным характером речи; и если все же в каждом эмпирическом случае невозможно однозначно установить, дана или нет идеальная речевая ситуация, тогда остается следующее объяснение: Идеальная речевая ситуация не является ни эмпирическим феноменом, ни чистой конструкцией, а есть неизбежное в дискурсах и взаимно предпринятое предположение [... ] Это предположение не должно быть контрфактичным; но даже если оно делается контрфактичным, она является оперативной в процессах коммуникации функцией. Поэтому лучше я буду говорить о предвосхищении, о предупреждении (Vorgriff) идеальной речевой ситуации. Это предупреждение является единственной гарантией того, что мы можем связать притязания разумного консенсуса с фактически достигнутым консенсусом; одновременно оно является критическим масштабом, на котором всякий фактически достигнутый консенсус может быть поставлен под вопрос и отсюда (darauf hin) проверен, является ли он достаточным индикатором обоснованного консенсуса. К структуре возможной речи принадлежит то, что мы при осуществлении речевых актов контрфактически делаем так, как если бы идеальная речевая ситуация была не фиктивной, а действительной, - именно (eben) это мы называем предположением. Таким образом, нормативный фундамент языкового вазимо-понимания включает оба момента: предвосхищенность - но в качестве предвосхищенного основоположения также (в качестве подлежащей реализации в будущем образа жизни) гарантирует "последнее" несущее и ни в коем случае лишь производящее контрфактическое соглашение, которое потенциальный говорящий/слушатель должен предварительно заключить и по поводу которого не может требоваться взаимопонимание, если иначе приводящая к консенсусу сила вообще должна мочь подобать аргументам. В этом отношении понятие идеальной речевой ситуации не является просто регулятивным принципом в смысле Канта; так как уже с первым актом языкового взаимопонимания мы должны фактически выдвинуть это предположение. С другой стороны, понятие (S.259) идеальной речевой ситуации не является также существующим понятием в смысле Гегеля; так как ни одно историческое общество не совпадает с образом жизни, которое мы можем принципиально охарактеризовать со ссылкой на идеальную речевую ситуацию. Идеальную речевую ситуацию лучше всего было бы сравнивать с трансцендентальной удостоверением, если бы это удостоверение, вместо того чтобы быть обязанным недопустимому переносу (как при свободном от опыта использования категорий рассудка), было бы одновременно конститутивным условием разумной речи. Предупреждение идеальной речевой ситуации имеет для всякой возможной коммуникации значение конститутивного удостоверения, которое одновременно является проявлением образа жизни. Однако мы не можем a priori знать, является ли это самое обнаружение просто мистификацией, обычно возникающей из 93

предположений, или могут ли практически быть приведены условия, пусть даже приблизительные, для реализации предполагаемого образа жизни. Встроенные в универсальной прагматике основные нормы разумной жизни содержат с этой точки зрения практическую гипотезу. Обстоятельство, что мы никогда не можем обладать точной достоверностью о том, заблуждаемся ли мы относительно самих себя, когда мы предполагаем вступить в дискурс, может сделать по меньшей мере необходимым проявление принципа, с помощью которого мы можем методически преодолевать рамки систематически искажаемой коммуникации, если они существуют. Поскольку мы хотим мобилизовать против таких препятствий дискурсам силу самого дискурса, мы можем выбрать форму коммуникации, которая имеет своеобразную структуру и порождает нечто уникальное (Einzigartiges). Эту форму коммуникации можно растолковать на примере аналитической беседы между врачом и пациентом. Так как аналитическая беседа претендует на то, чтобы удовлетворять форме коммуникации, которая позволяет дискурсивно выполнить одновременно с притязанием на истинность и притязание на правдивость (искренность). Аналитическая беседа дает и меньше, и больше, чем обычный дискурс. Меньше дает, как мы сейчас хотим сказать, терапевтический "дискурс" в том отношении, что пациент ни в коем случае не занимает по отношению к врачу с самого начала симметричную позицию: пациент как раз не удовлетворяет условиям для участника дискурса. Удачный терапевтический достигает только того, что для (S.260) обычного дискурса должно требоваться с самого начала. Эффективное равенство шансов при восприятии ролей в диалоге выбор и выполнение речевых актов вообще - должно быть создано в первую очередь между партнерами по беседе, которые находятся в неравном положении (ungleich ausgestatteten). С другой стороны, терапевтический дискурс дает также и больше, чем обычный дискурс. Так как он причудливым образом перекрещивается с системой действие-опыт, то есть не является избавленным от действия и свободным от опыта дискурсом, который тематизирует только вопросы значимости и должен получать все содержание и информацию извне, то удачная саморефлексия завершается результатом, который удовлетворяет не только условию дискурсивного выполнения притязания на истинность (или правильность), но и дополнительно условию (обычно даже не достижимому дискурсивно) выполнения притязания на правдивость (искренность). В силу того, что пациент принимает предложенные и проработанные интерпретации врача и подтверждает их в качестве приемлемых, он обнаруживает также и самозаблуждение. Подлинная интерпретация делает возможной искренность субъекта в других выражениях, которые до сих пор ... вводили его в заблуждение относительно самого себя. Притязания на значимость можно проверить как правило только в связях действия. Эта отличительная коммуникация, в которой могут быть преодолены искажения самой структуры коммуникации, является единственной, в которой вместе с 94

притязанием на истинность может быть одновременно "дискурсивно" проверено (или отвергнуто как необоснованное) притязание на правдивость (искренность).

14. Коммуникативная рациональность (S.25) "Рациональность" - предварительное определение понятия Когда бы мы ни использовали выражение >рациональный<, мы предполагаем тесное отношение между рациональностью и знанием. Наше знание имеет пропозициональную структуру - мнения можно эксплицитно представить в форме высказываний. Это понятие знания я хочу ввести без дальнейших разъяснении, так как рациональность должна заниматься обладанием познанием меньше, чем тем, как способные к речи и действию субъекты приобретают и применяют знание. В языковых высказываниях знание выражается эксплицитно, в целенаправленных действиях выражается можествование, имплицитное знание; это know-how может принципиально также быть переведено в know-that. Когда мы ищем грамматические субъекты, которые могут продолжаться предикативным выражением >рациональный<, в первую очередь напрашиваются два кандидата. Более или менее рациональными могут быть люди (Personen), которые располагают знанием, и символические выражения - языковые и не-языковые, коммуникативные и не-коммуникативные действия, -которые воплощают знание. Мы можем называть рациональными мужчин и женщин, детей и взрослых, министров и кондукторов, но не рыб или кусты сирени, не горы, не улицы или стулья. Мы можем называть "иррациональными" извинения, опоздания, хирургические вмешательства, объявления войны, ремонты, строительные планы или постановления конференций, но не непогоду, не несчастный случай, не выигрыш в лото или заболевание. Но что значит, что люди (Personen) в определенной ситуации ведут себя "рационально"; что значит, что их выражения могут быть значимыми в качестве "рациональных"? Знание может критиковаться как ненадежное. Тесная связь между знанием и рациональностью позволяет предположить, что рациональность выражения зависит от надежности вополощенного в нем знания. (S.26) Рассмотрим два парадигматических случая: утверждение, которым А выражает мнение с коммуникативным намерением, и целенаправленное вторжение в мир, которым В преследует определенную цель. Оба случая воплощают погрешимое знание; оба являются попытками, которые могут потерпеть неудачу (fehlschlagen). Оба выражения - коммуникативное и телеологическое действие - могут критиковаться. Слушатель может оспаривать, что представленное А выражение истинное; наблюдатель может оспаривать, что предпринятое В действие имеет успех. Критика в обоих случаях относится к притязанию, которое действующие субъекты с 95

необходимостью связывают со своими выражениями, коль скоро они интендированы как утверждения или как целенаправленные действия. Эта необходимость имеет концептуальную природу. А даже не представляет никакого утверждения, если он не выдвигает для утверждаемого высказывания >р< притязания на истинность и не дает тем самым знать, что его высказывание в случае необходимости можно обосновать. И В не выполняет целерационального действия, то есть он даже не хочет этим осуществить никакой цели, если он не считает запланированное действие перспективным и не дает тем самым знать, что при данных обстоятельствах можно обосновать выбор средств, который он предпринял. Подобно тому как А притязает на истину для своего высказывания, точно так же В притязает на успешную перспективу для своего плана действия или на эффективность правил действия, по которым он осуществляет этот план. Утверждаемая эффективность означает притязание на то, что выбранные средства при данных обстоятельствах пригодны для того, чтобы достигнуть поставленной цели. Эффективность действия состоит во внутренней связи с истинностью условных прогнозов, которые имплицируют план или, по-другому, правило действия. К существованию фактов в мире "истина" относится так же, как "эффективность" относится к вторжениям в мир, с помощью которых могут быть вызваны (причинены) существующие факты, Своим утверждением А вступает в отношение с чемто, что фактически имеет место в объективном мире, своей целевой деятельностью В вступает в отношение с чем-то, что должно иметь место в объективном мире. Делая это, оба выдвигают своими выражениями (S.27) притязания, которые могут критиковаться и защищаться, то есть обосновываться. Рациональность их выражений измеряется по внутренней связи между содержанием значений, условиями законности и основаниями, которые, в случае необходимости, могут быть приведены для их законности для истинности высказывания или для эффективности правила действия. Предыдущие рассуждения сводятся к тому, чтобы объяснить рациональность выражения критикуемостью и обосновываемостью. В том случае, если выражение воплощает погрешимое знание, оно удовлетворяет предпосылке рациональности тем, что имеет отношение к объективному миру, то есть отношение к фактам, и доступно объективной оценке (Beurteilung). Объективной оценка может быть тогда, когда она предпринята при наличии транссубъективного притязания на значимость, которое для любых наблюдателя и адресата имеет то же значение, что соответственно и для самого субъекта. Истинность и эффективность (Wahrheit und Effizienz) являются притязаниями такого рода. Так, для утверждений и целенаправленных действий верно то, что они тем рациональнее, чем лучше может быть обосновано связанное с ними притязание на пропозициональную истинность и эффективность. Соответственно мы применяем выражение >рациональный< в качестве диспозиционного предиката к тем лицам, от которых можно ожидать таких выражений, особенно в сложных ситуациях. Однако это предложение по сведению рациональности выражения к 96

его критику емости имеет две слабости. С одной стороны, характеристика слишком абстрактна, поскольку она не выражает важных дифференциации (1). С другой стороны, она еще слишком узка, поскольку выражение >рациональный< мы применяем не только в связи с высказываниями, которые могут быть истинными или ложными, эффективными или неэффективными. Внутренне присущая коммуникативной практике рациональность распространяется на широкий спектр. Она отсылает к различным формам аргументации, как и к множеству возможностей для продолжения коммуникативного действия рефлексивными средствами (2). Поскольку идея дискурсивного выполнения притязаний на значимость занимает центральное место в теории коммуникативного действия, то я предпринимаю длинный экскурс в теорию аргументации (3). (S.28) (1) Пока я придерживаюсь в узком смысле слова когнитивного понимания понятия рациональности, которое определено исключительно со ссылкой на применение дескриптивного знания. Это понятие можно разработать в двух совершенно различных направлениях. Если мы исходим из не-коммуникативного применения пропозиционального знания в целенаправленных действиях, то мы предрешаем в пользу того понятия когнитивно-инструментальной рациональности, которое через эмпиризм сильно повлияло на самопонимание современности. Оно несет с собой коннотации успешного самоутверждения, которое стало возможным через информированное обладание окружающим миром и разумное приспособление к его условиям. Если мы, наоборот, исходим из коммуникативного применения пропозиционального знания в языковых действиях, то мы предрешаем в пользу широкого понятия рациональности, которое связано со старым представлением о логосе. Это понятие коммуникативной рациональности несет с собой коннотации, которые в конечном счете восходят к центральному опыту объединяющей, создающей консенсус силе аргументативной речи, в которой различные участники преодолевают свои пока еще субъективные представления и, благодаря общности разумно мотивированных убеждений, удостоверяются одновременно в единстве объективного мира и в интерсубъективности своей жизненной связи. Допустим, что мнение "р" представляет идентичный состав знания, которым обладают А и В. Теперь А (как один из многих говорящих) принимает участие в коммуникации и выдвигает утверждение "р", в то время как В в качестве (одинокого) актора (S.29) выбирает средства, которые он на основе мнения "р" считает пригодными в данной ситуации для достижения желаемого эффекта. А и В применяют одно и то же знание различными способами. Отнесение к фактам и способность к обоснованию (Begruendungfaehigkeit) содействуют в одном случае достижению согласия между участниками коммуникации по поводу того, что происходит в мире. Для рациональности выражения конститутивно, чтобы говорящий выдвигал для высказывания "р" критизируемое притязание на значимость, которое может быть принято или отвергнуто слушателем. В другом случае отнесение 97

к фактам и способность правил действия к обоснованию обеспечивают возможность успешного вторжения в мир. Для рациональности действия конститутивно, чтобы актор положил в основу своего действия имплицирующий истинность "р" план, в соответствии с которым поставленная цель может быть осуществлена при данных обстоятельствах. Утверждение может быть названо рациональным только тогда, когда говорящий выполняет условия, которые необходимы для достижения иллокуционной цели, чтобы договориться по меньшей мере с одним следующим участником коммуникации по поводу чего-либо в мире; целенаправленное действие может быть названо рациональным только тогда, когда актор выполняет условия, необходимые для осуществления намерения по успешному вторжению в мир. Обе попытки могут потерпеть неудачу преследуемый консенсус может не состояться, желаемый эффект может не наступить. И в такого рода неудачах также проявляется рациональность выражения - неудачи могут быть объяснены. (S.30) По обеим линиям анализ рациональности может настаивать на понятиях пропозиционального знания и объективного мира; но названные случаи различаются по способу применения пропозиционального знания. В одном аспекте применения в качестве внутренне присущей рациональности цели (Telos) проявляется инструментальное обладание (Verfuegung), в другом - коммуникативное взаимопонимание (Verstaendigung). Анализ - в соответствии с аспектом, на котором он концентрируется, - уводит в разные направления. Я хочу кратко охарактеризовать обе позиции. Первая позиция, которую я ради простоты называю "реалистической", исходит из онтологической предпосылки мира как совокупности того, что фактически есть (was der Fall ist), чтобы на этой основе прояснить условия рационального поведения (а). Другая позиция, которую можно назвать "феноменологической", дает этой постановке вопроса трансцендентальный поворот и рефлектирует то обстоятельство, что ведущие себя рационально (люди - прим. сост.) сами должны предполагать объективный мир (b). (a) Реалист может ограничиться анализом условий, которые действующий субъект должен выполнить, чтобы он мог ставить и реализовать цели. В соответствии с этой моделью рациональные действия имеют принципиально характер целенаправленных и контролируемых по результату вторжений в мир существующих обстоятельств дела. Макс Блэк называет ряд условий, которым действие должно удовлетворять, чтобы считаться более или менее рациональным и быть доступным критической оценке: 1. Только действия, осуществляемые агентом под актуальным или потенциальным контролем, доступны критической оценке... 2. Только действия, направленные на некоторую обозримую цель (endin-view), могут быть рациональными или нерациональными... 3. Критическая оценка связана с агентом и его выбором обозримой цели... (S.31) 98

4. Суждения рациональности подходят только там, где есть частичное знание о доступности и эффективности средств... 5. Критическая оценка может всегда быть поддержана аргументами... Если понятие рациональности разрабатывать руководствуясь целенаправленными, то есть решающими проблемы действиями, то, между прочим, становится понятным также и производное словоупотребление >рационального<. Иногда мы говорим вообще о >рациональности< стимулированного раздраже-ниями поведения, о >рациональности< изменения состояния системы. Такие реакции могут быть истолкованы как решения проблем без того, чтобы наблюдатель предполагал за интерпретированной целесообразностью наблюдаемой реакции целевую деятельность и приписывал последнюю способному к решениям, применяющему пропозициональное знание субъекту в качестве его действия. Поведенческие реакции раздраженного внутренними и внешними стимулами организма, индуцированные окружающим миром изменения состояния саморегулирующей системы можно понимать именно как квазидействия, то есть так, как если бы в них выражалась способность субъекта к действию. Но о рациональности здесь мы говорим лишь в переносном смысле, так как требуемая для рациональных выражений обосновываемость означает, что субъект, которому эти выражения приписывают, должен в соответствующих обстоятельствах сам быть в состоянии приводить основания. (b) Феноменолог же безоговорочно руководствуется целенаправленными и решающими проблемы действиями. То есть, он не исходит просто из онтологической предпосылки объективного мира, а делает последний проблемой тем, что спрашивает об условиях, при которых для члена коммуникативного сообщества конституируется единство объективного мира. Мир приобретает объективность только через то, что он имеет силу для способных к речи и действиям субъектов как один и тот же мир. Абстрактное понятие (S.32) мира является необходимым условием того, что коммуникативно действующие субъекты соглашаются между собой о том, что в мире происходит или на что в нем должно быть оказано воздействие. Вместе с этой коммуникативной практикой они удостоверяются одновременно в своей совместной жизненной связи, в интерсубъективно разделяемом жизненном мире. Последний ограничен совокупностью интерпретаций, которые членами сообщества предполагаются в качестве опорного знания (Hintergrundwissen). Таким образом, чтобы прояснить понятие рациональности, феноменолог должен указать условия коммуникативно достигаемого консенсуса; он должен исследовать то, что Мэлвин Пол-лнер называет, со ссылкой на Шютца, "зрелым мышлением" ("mundane reasoning"): "To обстоятельство, что сообщество ориентирует себя на мир как существенно постоянный, как на такой, который познан и познаваем совместно с другими, снабжает это сообщество гарантируемыми (warrantable) основаниями для постановки вопросов особого рода, прототипичным представителем которых является: 99

>Как это получается, что он видит это, а ты нет?<" В соответствии с этой моделью рациональное выражение имеет характер осмысленных, понимаемых в своем контексте действий, с помощью которых актор относится к чему-либо в мире. Условия действенности символических выражений указывают интерсубъективно разделяемое коммуникационным сообществом опорное знание. Для этого жизненномирового фона всякое разногласие представляет собой своего рода вызов: "Допущение жизненного мира не функционирует для зрелого мыслителя (reasoner) в качестве дескриптивного утверждения. Оно не фальсифицируемо. Скорее, оно функционирует как некорректируемая спецификация отношений, которые принципиально существуют в сообществе опытов воспринимающих (лиц) по поводу того, что подразумевается в качестве одного и того же объективного мира. ...В очень масштабных терминах, предвосхищенное единодушие по поводу опыта (или, по меньшей мере, учета таких опытов) предполагает сообщество других лиц, которые считаются наблюдающими тот же самый мир, которые физически конституированы таким же образом, чтобы говорить >искренне< о своем опыте, и которые говорят в соответствии с признаваемыми, разделяемыми схемами выражения. В случае разлада (S.33) зрелые мыслители подготовлены к тому, чтобы поставить под вопрос эти и другие признаки. ... Например, зрелое решение может быть порождено через обзор того, обладал ли или нет другой способностью к опыту, соответствующему действительности. Таким образом, >галлю-цинация<, >паранойя<, >смещение< (>bias<), >слепота<, >глухота<, >ложное сознание< и т.д., коль скоро они понимаются как указывающие на неудачный или неадекватный метод наблюдения мира, служат подходящими объяснениями разногласий. Значимый признак этих разногласий - признак, который делает (render) их, по возможности, умопостигаемыми для других зрелых мыслителей в качестве правильных решений - состоит в том, что они ставят под вопрос не интерсубъективность мира, а адекватность методов, через которые мир переживается (experienced) и через которые о мире сообщается." С этим (все)объемлющим, разработанным из феноменологического подхода, понятием коммуникативной рациональности может состыковываться (laesst sich.-.einfuegen) разработанное из реалистического понятие когнитивно-инструментальной рациональности. То есть существует внутреннее отношение между способностью к децентрированному восприятию и к манипуляции вещами и событиями, с одной стороны, и способностью к интерсубъективному согласованию по поводу вещей и событий, с другой стороны. Поэтому Ж.Пиаже выбирает комбинированную модель общественной кооперации, в соответствии с которой многие субъекты координируют через коммуникативное действие свои вторжения в объективный мир. Только когда - как это происходит в эмпиристической исследовательской традиции - пытаются отделить считанную с монологического применения дескриптивного знания когнитивноинструментальную рациональность от коммуникативной, проявляются кон100

трасты в таких понятиях, как вменяемость и автономия. Только вменяемые лица могут (S.34) вести себя рационально. Если их рациональность измеряется по успеху целенаправленных вмешательств, то достаточно потребовать, чтобы они могли выбирать между альтернативами и контролировать некоторые условия окружающего мира. Но если их рациональность измеряется по удаче (Gelingen) в процессах взаимопонимания, то недостаточно ссылаться на такие способностям. В связях коммуникативного действия в качестве >рационально-го< смеет выступать (gelten) только тот, кто как член коммуникационного сообщества может ориентировать свое действие на интерсубъективно признанные притязания на значимость. С различными понятиями вменяемости могут сочетаться различные понятия автономии. Высокая мера когнитивноинструментальной рациональности обеспечивает большую независимость от ограничений, которые накладывает контингентный окружающий мир на самоутверждение целенаправленно действующих субъектов. Высокая мера коммуникативной рациональности расширяет внутри коммуникационного сообщества пространство действия для естественного координирования и консенсусного урегулирования конфликтов действий (коль скоро последние восходят к когнитивным диссонансам в узком смысле слова). Дополненное в скобках ограничение необходимо, пока мы разрабатываем понятие коммуникативной рациональности руководствуясь констативными выражениями. М.Поллнер также ограничивает "зрелое мышление (рациональность)" теми случаями, в которых возникает разногласие о чем-либо в объективном мире. Но рациональность людей (Personen) проявляется, очевидно, не только в способности достигать согласия по поводу фактов и эффективно действовать. (2) Обоснованные утверждения и эффективные действия являются, конечно, знаком рациональности. Способных к речи и действию субъектов, которые по возможности не заблуждаются по поводу фактов и отношений между целями и средствами, мы пожалуй назовем рациональными. Но очевидно существуют иные типы выражений, для которых есть полные основания, хотя они не связаны с притязаниями на истинность или успех. В связях коммуникации мы называем рациональными не только того, (S.35) кто выдвигает утверждение и может обосновать его против критики тем, что указывает на соответствующие свидетельства (Evidenzen). Рациональным мы называем также и того, кто следует существующей норме и может оправдать свое действие против критика тем, что он объясняет данную ситуацию в свете легитимных ожиданий поведения. Рациональным мы называем даже того, кто откровенно выражает желание, чувство или настроение, выдает тайну, сознается в поступке и т.д. и кто может обеспечить критику достоверность о таким образом обнаруженном переживании тем, что он делает из этого практические выводы и ведет себя затем последовательно. Регулируемые по нормам действия и экспрессивные самопредставления, подобно констативным речевым актам, также имеют характер смысловых, понятных в своем контексте выражений, которые 101

связаны с критизируемым притязанием на значимость. Вместо отношения к фактам они состоят в отношении к нормам и переживаниям. Действующее лицо выдвигает притязание на то, что его поведение правильно при ссылке на признаваемый как легитимный нормативный контекст и что экспрессивное выражение привилегированно доступного ему переживания подлинно (искренне -wahrhaftig). Эти выражения - как и констативные речевые акты - также могут быть неудачными (fehlschlagen). Для их рациональности также конститутивна возможность интерсубъективного признания критизируемого притязания на значимость. Знание, которое воплощено в регулируемых по нормам действиях или в экспрессивных выражениях, ссылается все же не на существование обстоятельств дела, а на значимость норм по долженствованию (Sollgeltung von Normen) и на проявление (Vorsche-in-Kommen) субъективных переживаний. С их помощью говорящий может соотноситься не с чем -то в мире, а только с чемто в общем социальном или, соответственно, в собственном субъективном мире. На этом месте я довольствуюсь предварительным указанием на то, что существуют коммуникативные акты, которые характеризуются иными отношениями к миру и связаны с иными притязаниями на значимость, нежели констативные выражения. Выражения, которые связаны с нормативной правильностью или субъективной искренностью подобным же образом, каким другие акты связаны с притязанием на пропозициональную значимость и (S.36) эффективность, составляют центральную предпосылку для рациональности: они могут обосновываться и критиковаться. Это действительно только для типа высказываний, которые не обеспечены ясно очерченным притязанием на значимость, то есть для оценочных выражений, которые ни не являются просто экспрессивными, ни не выражают просто частное чувство или потребность, ни не ссылаются нормативную обязательность, то есть становится конформным генерализированному ожиданию поведения. И все же для таких оценочных выражений могут существовать полные (gute) основания: свое желание каникул, свое пристрастие к осеннему ландшафту, свое отвержение воинственности, свою ревность к коллегам действующее лицо может объяснять критику с помощью ценностных суждений. Ценностные стандарты ни не обладают интерсубъективностью признанных норм, ни не являются совершенно частными. Все же мы различаем между разумным и неразумным использованием тех стандартов, которыми члены культурного и языкового сообщества интерпретируют свои потребности. Акторы ведут себя рационально до тех пор, пока они применяют такие предикаты как пряный, привлекательный, непривычный, страшный, отвратительный и т.д. таким образом, что другие члены их жизненного мира могут при этих описаниях распознать (wiedererkennen) собственные реакции на подобные ситуации. Но если они, напротив, применяют ценностные стандарты по собственному разумению так, что они более могут не считаться с культурно согласованным пониманием, они ведут себя идиосинкратично. Среди таких частных оценок могут быть и некоторые, что обладают (S.37) 102

инновативным характером. Они характеризуются аутентичным выражением, например, через ощутимую - то есть эстетическую - форму произведения искусства. Напротив, идио-синкратические выражения следуют застывшим образцам - их содержание по значению не делается доступным с помощью силы поэтической речи или творческого воображения и имеет только частностный характер. Спектр таких выражений простирается от безобидных причуд наподобие пристрастия к запаху гнилых яблок до клинически заметных симптомов, например пугливой реакции на открытые места (тела прим. сост.). Тот, кто объясняет свою ли-бидозную реакцию на сгнившее яблоко ссылкой на "обманывающий", "неизмеримый", "вызывающиий головокружение" запах, тот, кто объясняет паническую реакцию на открытые места их "парализующей", "свинцовой" (тяжелой -bleiemer?), "липкой" (soghafter) пустотой, не встретит понимания в практике повседневности большинства культур. Этим, воспринимаемым как отклоняющиеся, реакциям не хватает обосновывающей способности (Kraft) привлеченных ценностей. Эти пограничные случаи лишь подтверждают, что содержащиеся в желаниях и чувствах принятие позиции и впечатлительность, которые могут быть выражены в ценностных суждениях, состоят во внутреннем отношении к основаниям и аргументам. Тот, кто в своих установках и оценках ведет себя так частностно (privatistisch), что последние не могут быть объяснены и превращены в убедительные через обращение к ценностным стандартам, тот не ведет себя рационально. Заключая, можно сказать, что регулируемые по нормам действия, экспрессивные самопредставления и оценочные выражения расширяют констативные речевые действия до коммуникативной практики, которая на фоне жизненного мира направлена (angelegt ist) на достижение, сохранение и обновление консенсуса, а именно консенсуса, который основывается на интерсубъективном признании критизируемых притязаний на значимость. И рациональность тех, кто принимает участие в этой коммуникативной практике, измеряется по тому, смогли ли они обосновать свои выражения при подходящих {geeigneter) обстоятельствах, внутренне присущая повседневной коммуникативной практике рациональность ссылается, таким образом, на практику аргументации как инстанцию (Berufungsinstanz), которая способствует тому, (S.38) чтобы другими средствами продолжить коммуникативное действие, если разногласие не может более быть устранено с помощью повседневной рутины и все же не должно решаться с помощью непосредственного или стратегического приложения силы. Поэтому я полагаю, что понятие коммуникативной рациональности, которое относится к до сих пор еще непроясненной систематической связи универсальных притязаний на значимость, должна быть адекватно (angemessen) эксплицирована с помощью теории аргументации. Аргументацией мы называем тип речи, в котором участники тематизируют спорные притязания на значимость и пытаются реализовать или критиковать их с помощью аргументов. Аргумент содержит основания, которые систематически связаны с притязанием на значимость 103

проблематичного выражения. "Сила" аргумента измеряется - в данном контексте - по убедительности оснований; последняя проявляется, среди прочего, в том, может ли аргумент убеждать участников дискурса, то есть мотивировать к принятию соответствующего притязания на значимость. На этом фоне мы можем оценивать рациональность способного к речи и действию субъекта также и по тому, как он при данных условиях ведет себя в качестве участника аргументации: "Всякий участвующий в аргументации показывает свою рациональность - или отсутствие ее - способом, которым он трактует и реагирует на выдвижение (offering) оснований за или против притязаний. Если он >открыт аргументации-< он будет либо признавать силу этих оснований, либо стремиться отвечать на них, и в любом случае он будет вести себя >рациональным< образом. Если он, наоборот, >глух к аргументации<, он может либо игнорировать противоположные основания, либо отвечать на них догматическими утверждениями, и в любом случае ему не удается обращаться с вопросами >рациональ-но<" Способности рациональных выражений к обоснованию соответствует -на стороне людей (Personen), которые ведут себя рационально, - готовность выставить себя перед критикой и, в случае надобности, по-настоящему участвовать в аргументации. Рациональные выражения также способны к улучшению на основе своей критизируемости: мы можем исправить неудачные попытки, когда удается идентифицироввать допускаемые нами ошибки. (S.39) Понятие обоснования связано с понятием научения. Аргументация играет также важную роль и для процессов научения. Так, мы называем рациональным лицо, которое выражает обоснованные в когнитивно-инструментальной сфере мнения и эффективно действует; однако эта рациональность остается случайной, когда она не связана со способностью учиться на неудачах, на опровержении гипотез и на крахе вмешательств. Средой, в которой могут быть продуктивно переработаны эти негативные опыты, является теоретический дискурс, то есть форма аргументации, в которой тематизируются спорные притязания на истинность. В морально-практической области дело обстоит подобным же образом. Рациональным мы называем лицо, которое может обосновать свои действия со ссылкой на существующие нормативные контексты. Но полную силу это имеет только для того, кто в случае нормативного конфликта действий поступает рассудительно, то есть ни не поддается своим аффектам, ни не следует непосредственным интересам, но стремится оценивать спор беспристрастно с моральных точек зрения и улаживать его консенсуально. Средой, в которой гипотетически проверяется, может ли норма - независимо от того, признана она фактически или нет -быть обоснована (пристрастно) партийно, является практический дискурс, то есть форма аргументации, в которой тематизируются притязания на нормативную значимость. В философской этике ни в коем случае не действует как само собой разумеющееся (ausgemacht) то, что притязания на значимость, связанные с нормами действия, на которые опираются запреты и предложения 104

долженствования, могут быть реализованы дискурсивно по аналогии с притязаниями на истинность. Но в повседневности никто не пускался бы в моральные аргументации, кто интуитивно не исходил бы из сильной предпосылки, что в кругу заинтересованных лиц (Betroffenen) принципиально может быть достигнут консенсус. Это следует, как я полагаю, с концептуальной необходимостью из смысла нормативных притязаний на значимость. Нормы действия выступают для своей области значимости с притязанием на то, чтобы - с учетом соответственно нуждающейся в регулировании материи - выразить общий для всех заинтересованных лиц (Betroffenen) интерес и в силу этого заслужить общее признание; поэтому действующие (S.40) нормы должны быть в состоянии находить при условиях, - которые нейтрализируют все мотивы, кроме мотивов кооперативного поиска истины, - принципиально также и рационально мотивированное согласие всех заинтересованных лиц. На это интуитивное знание мы всегда опираемся тогда, когда мы аргументируем морально; в этих предположениях коренится "моральная точка зрения". Но это еще не должно означать, что интуиция обычного человека фактически также может быть обоснована реконст-руктивно; правда в этом основном этическом вопросе я сам склоняюсь к когнитивистской позиции, согласно которой практические вопросы могут быть решены принципиально аргументативно. Многообещающей является защита этой позиции только в том случае, если мы не ассимилируем в спешке практические дискурсы, которые характеризуются через внутреннее отношение к интерпретированным потребностям соответственно заинтересованных лиц, с теоретическими дискурсами с их отношением к интерпретированным опытам наблюдателя. Рефлексивная среда существует отныне не только для когнитивноинструментальной и морально-практической области, но также для оценочных и экспрессивных выражений. (S.41) Рациональным мы называем человека, который толкует природу своих потребностей в свете культурно согласованных ценностных стандартов; но только тогда, когда он может принять рефлексивную установку по отношению к самим интерпретирующим потребности ценностным стандартам. Культурные ценности не выступают с притязанием на всеобщность подобно нормам действия. Ценности подходят (kandidieren) пожалуй для интерпретаций, при которых круг заинтересованных лиц при данных условиях может описывать и нормировать общий интерес. Пространство (der Hof) интерсубъективного признания, которое образуется вокруг культурных ценностей, еще не означает притязания на культурно всеобщую или даже универсальную способность к согласию (Zustimmungsfaehigkeit). Поэтому аргументации, которые служат для обоснования ценностных стандартов, не удовлетворяют условиям дискурсов. В прототипическом случае они имеют форму эстетической критики. Последняя является вариацией формы аргументации, в которой тематизи-руется соизмеренность (адекватность) ценностных стандартов, 105

выражений нашей оценочной речи вообще. Правда в рассуждениях критики литературы, искусства и музыки это происходит косвенным образом. Основания в этом контексте имеют ту своеобразную функцию, чтобы преподнести произведение или изображение таким образом, что они могут быть восприняты как аутентичные выражение характерного (exemplarischen) притязания на аутентичность. (S.42) Валидированное обоснованным эстетическим восприятием произведение может тогда, со своей стороны, заступить на место аргумента и служить (werben) принятию как раз тех стандартов, в соответствии с которыми оно имеет силу как аутентичное произведение. Основания в практическом дискурсе должны служить тому, чтобы показать, что рекомендованная к принятию норма выражает обобщаемый (verallgemeinbares) интерес, то есть основания в эстетической критике служат тому, чтобы направлять восприятие и делать очевидным аутентичность произведения таким образом, что этот опыт сам может стать рациональным мотивом для принятия соответствующих ценностных стандартов. Это рассуждениее делает понятным то, почему мы считаем эстетические аргументы менее обязательными (zwingend), чем аргументы, которые мы применяем в теоретическом или даже в практическом дискурсах. Подобное же имеет силу и для аргументов психотерапевта, который специализируется на том, чтобы ставить (einzuueben) анализируемого (Analysanden) в рефлексивную установку по отношению к собственным экспрессивным выражениям. Рациональным - и даже с особенным акцентом мы называем также поведение человека, который готов и в состоянии освободиться от иллюзий - а именно от иллюзий, которые основываются не на заблуждении (по поводу фактов), а на самообмане (по поводу собственных переживаний). Это относится к выражению собственных желаний и наклонностей, чувств и настроений, которые выступают с притязанием на правдивость. Во многих ситуациях актор имеет достаточные (gute) основания для того, чтобы скрывать свои переживания от других или вводить в заблуждение партнера по интеракции относительно своих "подлинных" переживаний. Тогда он не выдвигает никакого притязания на правдивость, он разве только симулирет его тем, что ведет себя стратегически. Выражения такого рода не могут объективно критиковаться из-за их неправдивости, они, скорее, должны оцениваться по их интендированному результату. По своей правдивости экспрессивные выражения могут быть измерены только в контексте стремящейся к согласованию коммуникации. Тот, кто систематически заблуждается о самом себе, ведет себя иррационально; (S.43) но тот, кто в состоянии дать просветиться себе о собственной иррациональности, тот обладает не только рациональностью способного к суждению и целенаправленно действующего, морально рассудительного и практически надежного, чувствительно оценивающего и эстетического субъекта, но и способностью (Kraft) рефлексивно вести себя по отношению к собственной субъективности и видеть иррациональные 106

ограничения, с которыми систематически сталкиваются его когнитивные, его морально- и эстетико-практические выражения. Обоснования играют роль также и в таком процессе саморефлексии... В другой, но тоже рефлексивной, сфере находятся способы поведения интерпретатора, который видит себя побужденным непреодолимыми трудностями по согласованию к тому, чтобы сделать - с целью устранения затруднений -предметом коммуникации сами средства взаимопонимания. Рациональным мы называем человека, который ведет себя с готовностью к взаимопониманию и на разрушения коммуникации реагирует способом, рефлексирующим языковые правила. При этом речь идет, с одной стороны, о проверке понятности и благообразности (Wohlgeformtheit) символических выражений, то есть о вопросе, произведены ли символические выражения по правилам, в согласии с соответствующей системой правил производства (Erzeugungregein). Моделью здесь могло бы послужить лингвистическое исследование. С другой стороны, речь идёт об экспликации значения выражений - о герменевтической задаче, пригодную модель для которой предлагает практика перевода (Uebersetzens). (S.44) Иррационально ведет себя тот, кто догматически применяет свои собственные средства символического выражения. Экспликативный дискурс, напротив, является формой аргументации, в которой понятность, благообразность (Wohlgeformtheit) и правильность (Regelrichtigkeit) символических выражений более не подразумевается наивно или не оспаривается, а тематизируется в качестве спорного притязания. Наши размышления мы можем резюмировать в том отношении, что мы понимаем рациональность как диспозицию способных к речи и действию субъектов. Она выражается в способах поведения, для которых соответственно существуют достаточные (gute) основания. Это означает, что рациональные выражения доступны объективной оценке. Это верно для всех символических выражений, которые, по меньшей мере, имплицитно связаны с притязаниями на значимость (или с притязаниями, которые состоят во внутреннем отношении с критизируемым притязанием на значимость). Каждая эксплицитная проверка спорных притязаний на значимость требует притязательной формы коммуникации, которая удовлетворяет предпосылкам аргументации. Аргументации способствуют поведению, которое имеет силу как рациональное в особенном смысле, а именно как научение на эксплицитных ошибках. В то время как критикуемость и обсновываемость рациональных выражений просто ссылается на возможность аргументации, процессам научения, через которые мы приобретаем теоретические знания и моральные воззрения, обновляем и расширяем оценочную речь, преодолеваем самозаблуждения и трудности согласования, указано на аргументацию. (3) Экскурс в теорию аргументации Введенное до сих пор скорее интуитивно понятие рациональности 107

относится к системе притязаний на значимость, которая, как показывает Рис.2, должна бы быть прояснена с помощью теории аргументации. Но эта теория пребывает еще, несмотря на достойное <ehrwuedrigen>, восходящее к Аристотелю философское наследие, (S.45) в началах. Логика аргументации относится не к связям следования между семантическими единицами (предложениями), как формальная, а к внутренним - в том числе и недедуктивным - отношениям между прагматическими единицами (речевыми действиями), из которых образуются (sich ... zusammensetzen) аргументы. (S.47) ...Когда значимость выражений не может ни вкрадываться эмпирически, ни обосновываться абсолютистки, ставятся как раз те вопросы, на которые должна ответить логика аргументации. Как могут быть поддержаны достаточными основаниями ставшие проблематичными притязания на значимость? Как, со своей стороны, могут быть критикуемы основания? Что делает некоторые аргументы, и тем самым основания, которые релевантным способом соотнесены с притязаниями на значимость, сильнее или слабее других аргументов? В аргументативной речи можно выделить три аспекта. ... В этом отношении я попытался представить (anzugeben) общие коммуникативные предпосылки аргументации как определения идеальной речевой ситуации. Это предложение могло бы быть неудовлетворительным взятое само по себе; но мне как и прежде кажется правильной интенция реконструкции общих условий симметрии, которые каждый компетентный говорящий должен предполагать как полностью (hinreichend) выполненные, если (sofem) он вообще думает вступить в аргументацию. Участники аргументации (S.48) должны в общем предполагать, что структура их коммуникации, на основе чисто формально описывающих признаков, исключает всякое (будь то воздействующее извне на процесс взаимопонимания или проистекающее из него самого) принуждение -за исключением принуждения лучшего аргумента (и тем самым исключает все мотивы, кроме мотива кооперативного поиска истины). В этом аспекте аргументация может быть понята как рефлексивно направленное продолжение другими средствами ориентированного на взаимопонимание действия. Во-вторых, коль скоро аргументация рассматривается как процедура, то речь идет о специально регулируемой форме интеракции. А именно, процесс дискурсивного согласования нормируется в форме кооперативного разделения труда между пропонентами и оппонентами таким образом, что участники: - тематизируют ставшее проблематичным притязание на значимость и, - будучи избавленными от давления действия и опыта, в гипотетической установке, - с основаниями или без оснований, проверяют, имеет ли защищаемое пропонетом притязание право на существование или нет. Наконец, аргументацию можно рассматривать с третьей точки зрения: она направлена (angelegt) на то, чтобы производить основательные, 108

убеждающие на основе внутренних свойств аргументы, с помощью которых могут быть выполнены или отвергнуты притязания на значимость. Аргументы являются тем средством, с помощью которого может быть получено интерсубъективное признание для прежде гипотетически выдвинутого притязания на значимость, и тем самым мнение может быть преобразовано в знание. Аргументы обладают структурой, которую Тулмин, как известно, характеризует следующим образом. Аргумент образуется из проблематичного выражения, для которого выдвигается определенное притязание на значимость (заключение), и из основания (ground), с помощью которого должно быть выдвинуто (etabliert werden soil) это притязание. Основание получается (gewonnen) с помощью правила (правила вывода, принципа, закона и т.д.). Последнее опирается на очевидности различного рода . В данном случае притязание на значимость должно быть модифицировано (S.49) или ограничено. Даже это предположение, нуждается, особенно с учетом дифференциации между различными уровнями аргументации, в улучшении, но всякая теория аргументации стоит перед задачей указания на общие свойства убедительных аргументов. Хотя формально-семантическое описание применяемых в аргументации предложений и необходимо для этого, но не достаточно. Три названных аналитических аспекта могут привести к теоретическим точкам зрения, с помощью которых можно отграничить друг от друга известные дисциплины аристотелевского канона: риторика занимается аргументацией как процессом, диалектика - прагматическими процедурами аргументации и логика - их продуктами. Фактически в аргументациях в каждом из этих аспектов участвуют соответственно другие структуры: структуры идеальной, особым образом иммунизированной против репрессии и неравенства, речевой ситуации; потом структуры ритуализированного соревнования за лучший аргумент; наконец структуры, которые определяют построение отдельных аргументов и отношения между ними. Все же ни в одной из этих аналитических областей не может быть достаточно развернута сама внутренне присущая ар-гументативной речи идея. Основополагающая интуиция, которую мы связываем с аргументациями, скорее всего, характеризуется в аспекте процесса намерением убедить универсальную аудиториюи добиться для выражения всеобщего согласия; в процедуральном аспекте - намерением завершить гипотетические притязания на значимость рационально мотивированным взаимопонимания; в продуктивном (S.50) аспекте - намерением обосновать или выполнить притязание на значимость с помощью аргумента. Однако при попытке анализа таких соответствующих основных понятий теории аргументации как "одобрение универсальной аудитории" или "достижение рационально мотивированного взаимопонимания" или "дискурсивное выполнение притязания на значимость" интересным образом обнаруживается, что разделение трех аналитических сфер нельзя сохранить в силе. Я хотел бы показать это выборочно (exemplarisch) на попытке основать теорию аргументации только на одном из этих уровней абстракции, а именно 109

на аргументации как процессе. Базовый подход Вольфганга Кляйна можно представить в качестве намерения дать риторической постановке вопроса последовательно опытно-научный поворот. Кляйн выбирает внешнюю перспективу наблюдателя, который хотел бы описать и объяснить процессы аргументации. При этом он не действует объективистски в том смысле, будто бы допустимо только наблюдаемое поведение участников аргументации; при строго бихевиористских предпосылках в целом почти невозможно было бы отделить аргументативное поведение от вербального. Кляйн останавливается на смысле аргументации; но он не хочет исследовать применяемые аргументы в строго дескриптивной установке без их объективной оценки. Он дис-танцируется не только от Тулмина, который исходит из того, что смысл аргументации не раскрывается без, по меньшей мере, имплицитной оценки применяемых в них аргументов; он удаляется также от традиции риторики, которая скорее заинтересована в убеждающей речи, чем в ее истинностном содержании: "Схема Тулмина в определенном отношении намного ближе к действительным аргументациям, чем критикуемые им формальные начала, но это схема правильного аргументирования; он не провел эмпирических исследований того, как люди в действительности делают это. Это верно также и для Перель-мана/Ольбрехта-Тытека, хотя они, при всех философских предпосылках, ближе всего подходят к реальным аргументациям; но >универсальная аудитория<, одно из центральных понятий, не является наверняка группой действительно живущих людей, например, современным населением земли; она является какой-то - в остальном не легко устанавливаемой (dingfest machende) - инстанцией. ... Для меня речь идет не о том, что такое рациональная, разумная или правильная аргументация, а о том, как люди, насколько бы глупы они не были, фактически аргументируют." Теперь я хочу показать, как Кляйн в своей попытке принять внешнюю перспективу, чтобы чисто отделить "фактическое" от "имеющего силу" ("законного" - "gueltigen") аргументирования, впадает в поучительные противоречия. Кляйн в первую очередь определяет область аргументативной речи: "В аргументации делается попытка перевода, с помощью чего-то коллективно значимого, коллективно проблематичного (Fragliches) в нечто коллективно значимое." Участники аргументации хотят как бы обоснованно (mit Gruenden) решать проблематичные притязания на значимость; и они извлекают силу убеждения в конечном счете из коллективно разделяемого, непроблематичного знания. Однако эмпирическое укорачивание смысла аргументации проявляется в том, как Кляйн применяет понятие "коллективно значимого". Он понимает под ним только такие воззрения, которые в определенное время фактически разделяются определенными группами; все внутренние связи между тем, что фактически принимается как имеющее силу, и тем, что должно иметь силу в смысле трансцендирующего пространственные, временные и социальные ограничения притязания, Кляйн исключает (blendet.-.aus) (S.52) из этого понятия: "Таким образом, значимое и 110

проблематичное релятивно по отношению к людям и временным точкам." Тем что Кляйн ограничивает "коллективно значимое" соответственно (jeweils) фактически выраженными и принятыми убеждениями, он подводит аргументацию под описание, которое укорачивает попытки убеждения в решающем измерении. Согласно его описанию именно основания как бы являются тем, что мотивирует участников аргументации к тому, чтобы дать убедить себя в чем-то; но эти основания понимаются как ... поводы для изменения установок. Описание Кляйна нейтрализует все масштабы, которые способствовали бы оценке рациональности оснований; оно запрещает теоретику принятие внутренней перспективы, из которой он мог бы присваивать собственные масштабы оценки. Поскольку мы располагаем введенными Кляйном понятиями, один аргумент весит (zaehit) столько же, сколько и любой другой, если только он ведет к тому, что "обоснование принимается непосредственно." Кляйн сам распознает опасность, которая должна возникнуть для логики аргументации, если понятие значимости замещают понятием принятия (Akzeptanz?): "... при этом подходе отпадают, можно так предположить, истинность и отношение к реальности, для того чтобы об этом по возможности должна была идти речь в аргументации; дело выглядит таким образом, как если бы при этом способе рассмотрения приходили к тому, кто осуществляет, а не к тому, кто прав; это, конечно, было бы тяжелым заблуждением..." Логика аргументации требует понятийной рамки, которая позволяет учитывать феномен своеобразно естественного принуждения (S.53) со стороны лучшего аргумента: "Разворачивание такого аргумента не является ни в коем случае дружественным единением по поводу каких-либо намерений. То, что значимо коллективно, является при случае, с прагматической точки зрения, очень неприемлемым для одного из участников; но когда оно, на основе действующих (geltender) переходов, следует из значимого (Geltendem) тогда оно также имеет силу - все равно, хочет ли этот участник того или нет. Можно плохо защищаться от мышления. Переходы от значимого к значимому совершаются в нас, нравится нам это или нет." С другой стороны, неизбежны релятивистские последствия, если коллективно значимое понимают только как социальный факт, то есть без внутреннего соотнесения с рациональностью оснований: "Кажется ... произвольным, достигает ли это или другое значимости в случае отдельного человека или коллектива: некоторые верят этому, другие -тому, а что осуществляется, зависит от случаев, от большой риторической ловкости или от физической силы (Gewalt). Это ведет к некоторым неудовлетворительным последствиям. Тогда нужно было бы принимать, что для одного значима >любовь ближнего к тебе как к самому себе<, а для другого - >убей ближнего, если он тебе в тягость<. Было бы также трудно понять, почему тогда проводят исследования и почему вообще стремятся к приобретению познания; для некоторых значимо именно то, что земля является диском (Scheibe), для других, что она является шаром или индюком; первый 111

коллектив самый большой, третий самый маленький, второй самый аггрессивный; нельзя никому предоставить большее >право< (хотя в целом без сомнения верно второе воззрение)." Дилемма, таким образом, состоит в том, что Кляйн не хотел бы мириться с релятивистскими последствиями и хотел бы при этом сохранить внешнюю перспективу наблюдателя. Он отказывается проводить различие между социальной значимостью и законностью аргументов: "Понятия "истинный" и "вероятный", которые отвлекаются (absehen) от познающих индивидов и от способа, которым они приобретают знание, могли бы извлечь отсюда какую-либо пользу, (S.54) но не для аргументации; там речь идет о том, что значимо для отдельного человека." Кляйн ищет из этой дилеммы примечательный выход: "Камнем преткновения (Scheidestein) для различий в значимом является не их различное истинностное содержание - кто же решает об этом?, - а имманентно действенная логика аргументации." Выражение "действенность" обладает в этой связи систематической двусмысленностью. Если аргументы законны (gueltig sind), то проникновение (Einsicht) во внутренние условия их законности (Gueltigkeit) может обладать рационально мотивирующей силой. Но аргументы могут иметь влияние на установку адресатов также и независимо от своей законности, когда они выражаются только при внешних условиях, которые обеспечивают (sichem) их принятие (Akzeptanz). В то время как здесь "действенность" аргументов могла бы быть объяснена с помощью психологии аргументации, для объяснения первого случая потребовалась бы логика аргументации. Поэтому Кляйн постулирует третье, а именно логику аргументации, которая исследует связи притязаний как эмпирические закономерности. Она должна, без опоры (Rueckgriff) на понятие объективной значимости, излагать (darstellen) законы, которым участники аргументации подчинены в при данных обстоятельствах против своих наклонностей и вопреки внешним воздействиям. Такая теория должна анализировать то, что участникам кажется внутренней связью между действенными выражениями, как внешние связи между номологически связанными событиями. Кляйн может переигрывать увиденную им самим дилемму только ценой категориальной ошибки, тем, что он приписывает логике аргументации задачу, которая могла бы быть осилена только наблюдаемым помологической теорией поведением: "Я полагаю, что при систематическом анализе фактических аргументации - как и при всяком эмпирическом анализе - можно обнаружить относительно прочные закономерности, по которым осуществляется аргументация среди людей, то есть логику аргументации. Кроме того, я полагаю, что (S.55) это понятие срывает многое с того, что обыкновенно понимают под >ра-циональностью аргументации<" Кляйн хочет развернуть (aufziehen) логику аргументации как номологическую теорию и должен поэтому уподоблять правила каузальным закономерностям, а основания - причинам. Парадоксальные следствия такого рода следуют из попытки 112

разработать логику аргументации исключительно из перспективы развития (хода) процессов коммуникации и избежать анализа процессов образования консенсуса с самого начала как дискурсивного выполнения притязаний на значимость. Ограничение уровнем абстракции риторики ведет к тому, что упускается из виду внутренняя перспектива восстановления связей значимости. Отсутствует понятие рациональности, которое позволило бы установить внутреннее отношение между "вашими" и "нашими" стандартами, между тем, что значимо "для вас" и "для нас". Примечательным образом Кляйн обосновывает элиминирование истинностного отношения аргументов (Wahrheitsbezuges von Argumenten) также и тем, что не все притязания на значимость, которые должны быть спорными в аргументации, можно свести к притязаниям на истинность. Во многих аргу-ментациях "речь идет главным образом не о высказываниях, о которых должны решать в соответствии с >истинно< или >вероятно<, а о таких вопросах как, например, что хорошо, что прекрасно, что должно делать. Понимается, что здесь в первую очередь речь идет о том, что значимо, (S.56) что значимо для определенных людей в определенные времена." Понятие пропозициональной истины на самом деле слишком узко, чтобы охватить все, на что участники аргументации выдвигают притязания в логическом смысле. Поэтому теория аргументации должна располагать более всеобъемлющим, не ограниченным истинностной значимостью понятием значимости. Поэтому отсюда вовсе не следует необходимость отказа от истинностно-аналогичных притязаний на значимость, вытравлять все контрафактические моменты из понятия значимости и отождествлять значимость с принятием (Akzeptanz), законность (Gueltigkeit) с социальной значимостью. Преимущество тулминовского подхода (Ansatzes) я вижу именно в том, что он допускает плюральность притязаний на значимость, не отвергая (ohne.-.zu dementieren) одновременно трансцендирующий временные и пространственные рамки критический смысл законности. Правда и это начало страдает еще тем, что уровни абстракции логического и эмпирического опосредуются недостаточно очевидно. Тулмин выбирает повседневно-языковой исходный пункт, который прежде всего не вынуждает его к различению между обоими этими уровнями. Он собирает примеры попыток, чтобы аргументативно влиять на позицию участника интеракции. Это может происходить таким образом, что мы игнорируем (preisgeben) информацию, выдвигаем правовые притязания, выдвигаем возражения против принятия новой стратегии (например, политики предприятия) или новой техники (например, слаломного спуска? или производства стали), что мы критикуем музыкальное выступление, защищаем научную гипотезу, поддерживаем кандидата при отборе на работу и т.д. Эти случаи имеют общую форму аргументации: мы стараемся поддерживать притязания хорошими (guten - добротными) основаниями; качество притязаний и их релевантость может оспариваться противоположными сторонами; мы сталкиваемся с возражениями и 113

вынуждены при данных обстоятельствах модифицировать изначальное выражение. Конечно аргументации различаются по роду притязаний, которые хотел бы защитить пропонент. Притязания (S.57) варьируются вместе с контекстами действия. Последние могут быть охарактеризованы прежде всего при помощи (anhand), так, например, через суды, научные конгрессы, заседания наблюдательных советов, врачебные консультации, университетские семинары, парламентские слушания, обсуждения инженеров по установлению (Festlegung) дизайна и т.д. Многообразие контекстов, в которых могут проявиться (auftreten) аргументации, можно подвергнуть функциональному анализу и редуцировать к меньшему количеству социальных арен или "полей". Им соответствуют различные типы притязаний и столько же типов аргументации. Тулмин, таким образом, отличает общую схему, в которой он сохраняет инвариантные по отношению к полю признаки аргументов, от особенных, зависимых от поля правил аргументации, которые конститутивны для языковых игр или жизненных порядков судопроизводства (Rechtssprechung), медицины, науки, политики, критики искусства, ведения предприятия, спорта и т.д. Мы не можем оценить (beurteilen) силу аргументов и понять категорию притязаний на значимость, которые должны реализоваться, если мы не понимаем соответствующего предприятия, которое должно поощряться аргументацией: "Что придает юридическим аргументам их силу в контексте действительного судопроизводства? Статус и сила этих аргументов как юридических могут быть полностью поняты только в том случае, если мы возвращаем их назад в их практические контексты и узнаем, какими функциями и целями они обладают в действительном правовом процессе (in the actual enterprise of the law). Подобным же образом аргументы, выдвигаемые в научной дискуссии, должны быть представлены упорядоченным и релевантным образом, если начальные притязания должны критиковаться рациональным способом, открытым всем заинтересованным. Но то, что в конечном счете придает прочность и силу этим аргументам, есть опять же нечто большее, чем их структура и порядок. Мы поймем их статус и силу полностью только путем их помещения назад в их оригинальные контексты и путем узнавания, как они содействуют более масштабному предприятию науки. Именно подобно тому как юридические аргументы прочны в той мере, в какой они служат более глубоким целям легального процесса, точно так же научные аргументы прочны только в той мере, в какой они могут служить (S.58) более глубокой цели улучшения нашего научного понимания. То же самое верно в других областях. Мы понимаем фундаментальную силу медицинских аргументов только в такой степени, в какой мы понимаем дело медицины само по себе. Подобным же образом дело обстоит в бизнесе, в политике и в любой другой области. Во всех этих областях человеческой деятельности размышление и аргументация находят место как центральные элементы в более масштабном человеческом деле. И для подчеркивания этого признака - факта, что все эти деятельности находят опору в выдвижении и критической оценке >доводов< 114

и >аргументов< - мы будем обращаться ко всем ним как к рациональным действиям (enterprises)." Однако эта попытка сведения многообразия типов аргументации и притязаний на значимость к различным "рациональным предприятиям" и соответственно институционализированным "полям аргументации" содержит двусмысленность. Остается неясным, можно ли отграничить друг от друга эти тотальности права, медицины, науки и управления, искусства и инженерного искусства только функционально, например, социологически, или также и аргумен-тативно-логически. Понимает ли (begreift) Тулмин эти "рациональные предприятия" как институциональные выражения характеризуемых изнутри форм аргументации, или он дифференцирует поля аргументации только (allein) по инстититуциональным критериям? Тулмин склоняется ко второй, связанной с меньшим бременем доказательства, альтернативе. Если мы используем введенное выше различение процессуальных, процедурных и продуктивных аспектов, то для логики аргументации Тулмин довольствуется третьим уровнем абстракции, на котором он следует за структурой и связью единичных аргументов. Дифференцирование различных полей аргументации он пытается постигнуть с точек зрения институционализирова-ния. При этом на процедуральном уровне он различает между ориентированными на конфликт и консенсус образцами организации, а на процессуальном уровне - между функционально специфицированными контекстами действия, в которые аргуметативная речь встроена (eingebettet ist) как механизм, решающий проблемы. (S.59) Эти различные поля аргументации должны отыскиваться индуктивно; они доступны только эмпирически обобщающему анализу. Тулмин выделяет пять репрезентативных полей аргументации, а именно: право, мораль, науку, управление и критику искусства: "Изучая их, мы идентифицируем большинство характерных способов рассуждения, обнаруживаемых в различных полях и предприятиях, и распознаем, как они отражают основополагающие цели этих предприятий". Однако это объяснение намерения не столь однозначно, как я его представил. Хотя Тулмин излагает свою программу таким образом, что он выводит из зависимых от полей (feldabhaengigen) способов аргументации постоянно одну и ту же схему аргументации; в этом отношении пять аргументационных поля могут быть определены как инструментальные отдифференцирования общей концептуальной рамки для аргументации вообще. При таком прочтении задача логики аргументации ограничивалась бы экспликацией рамок для возможной аргументациии. Такие различные предприятия как право и мораль, наука, менеджмент и критика искусства как бы обязаны своей рациональностью этому общему ядру. Но в другой связи Тулмин решительно выступает против такого универсалистского воззрения; он сомневается именно в возможности прямого вмешательства (Zugriffs) в фундаментальные и неизменяемые рамки рациональности. Так, неисторическому образу действия (Vorgehen) нормативной теории науки 115

попперовского толка (Observanz) он противопоставляет историкореконструирующее исследование изменения понятий и парадигм. Понятие рациональности должно раскрываться только исторически направленному эмпирическому анализу изменения рациональных действий ( Untemehmungen). При таком прочтении (Lesart) логика аргументации должна была бы прежде всего распространяться на те субстанциональные концепции, которые в ходе истории только и конституируют соответствующую (jeweilige) рациональность таких деятельностей, как наука, техника, право, медицина и т.д. Тулмин стремится (zielt.-.auf) к "критике коллективного разума", которая избегает априористского отграничения аргументации так же, (S.60) как абстрактно введенных определений науки, права или искусства: "Когда мы используем категориальные выражения типа >наука< и >право<, то этим мы не полагаем ни вневременное преследование (Verfolgung) абстрактных идеалов, которые как бы определены независимо от нашего меняющегося понимания соответствующих потребностей и проблем человека, ни также то, что люди в какой-либо среде случайно называют >наукой< или >правом<. Напротив, мы работаем с определенными общими, >открытыми< и исторически изменчивыми (wandelbaren) представлениями о том, что должны производить (leisten sollen) научные и юридические предприятия. К этим содержательным представлениям мы приходим в свете эмпирии, а именно целей, которые люди ставили себе в различных средах (Milieus) таким образом, что они создавали (herausbildeten) их формы по образцу тех предприятий, как и видов успеха, которых они фактически достигали при их преследовании." Однако Тулмин не хотел бы обойти априористские масштабы разума ценой релятивизма. В изменении рациональных предприятий и их стандартов рациональности нельзя учитывать только то (darf nicht allein das zaehlen), что участники считают >рациональным< Действующий в реконструктивной перспективе историк должен, если он хочет "разумно сравнивать" образы объективного духа, ориентироваться на критический масштаб. Последний Тулмин идентифицирует с "непартийной позицией разумного суждения", которую однако он хотел бы предположить не произвольно, как Гегель в "Феноменологии", а получить (ge^vinnen) из приводящего к понятию усвоения (begreifenden Aneignung) коллективного предприятия разума человеческого рода. К сожалению (Ungluecklicherweise) Тулмин не предпринимает никакой попытки к анализу как раз общепринятой (allgemein gefassten) позиции непартийности и этим открываеися возражению, требующему передачи логики аргументации, которую он проводит на уровне общей аргументационной схемы, а не на уровнях процедур и процессов, преднайденным представлениям о рациональности. Поскольку Тулмин не проясняет общие коммуникативные предпосылки и методы кооперативного поиска (S.61) истины, он не может также формально-прагматически указать, что значит занять в качестве участника аргументации непартийную позицию. Эту 116

"непартийность" нельзя считывать со структуры применяемых аргументов, а можно прояснить только на основе дискурсивного выполнения притязаний на значимость. И это основное понятие теории аргументации указывает опять-таки на основные понятия рационально мотивированного ызаимопонимания и одобрения (Zustimmung) универсальной аудитории: "Хотя Тулмин признает, что обоснованность притязания ... в конечном счете устанавливается со-общественно производимыми консенсусными решениями (by community-produced consensual decisions), он только имплицитно признает решеющее различие между гарантированными (warranted) и негарантированными, достигаемыми консенсусно, решениями. Тулмин не проводит ясного различия между этими разными типами консенсуса." Тулмин не расширяет достаточно логику аргументации до областей диалектики и риторики. Он не устанавливает правильные границы (Schnitten) между случайными институциональными выражениями аргументации, с одной стороны, и определенными через внутренние структуры формами аргументации - с другой. Это имеет силу в первую очередь для типологического отграничения между ориентированными на конфликт и согласие структурами аргументации. Судебное разбирательство и формирование компромисса служат для Тулмина примерами аргументации, которые организованы как спор, научные и моральные размежевания, а также критика искусства, примерами аргументации, которые организованы как процессы согласования (Einigungsprozesse). Но фактически конфликтная и консенсусная модели не стоят рядом как равноправные формы организации. Выторговывание компромиссов служит главным образом не строго дискурсивному выполнению (Einloesung) притязаний на значимость, а согласованию (Abstimmung) не подлежащих обобщению (nichtverallgemeinerungsfaehigen) на основе равных по весу властных позиций. Аргументация перед судом отличается (как другие виды юридической дискуссии, например судейские совещания, догматические обсуждения (Eroerterungen) (S.62), комментарии к законам и т.д.) от общих практических дискурсов связью (Bindung) с действующим правом, а также специальными ограничениями на порядок процедур, которые учитывают необходимость авторизованного решения и ориентирования на успех спорящих партий. Однако аргументация перед судом содержит существенные элементы, которые могут быть осмыслены только по модели моральной аргументации, вообще дискуссии о правильности нормативных высказываний. Поэтому все аргументации, относятся ли они к вопросам права и морали или к научным гипотезам и произведениям искусства, требуют той же самой основной организационной формы кооперативного поиска истины, которая подчиняет средство эристики цели создания (herauszubilden) интерсубъективных убеждений силой лучших аргументов. Но при классификации полей аргументации прежде всего проявляется, что Тулмин не отличает ясно внутренне мотивированное выделение (Ausdifferenzierung) форм аргументации от институционального выделения 117

различных рациональных предприятий. Мне кажется, что ошибка заключается в том, что Тулмин не отделяет четко конвенциональные, зависящие от контекстов действия, притязания от универсальных притязаний на значимость. Рассмотрим один из его любимых примеров: (1) "Окленд Райдерз" наверняка завоюют Супер Кубок в этом году. (2) Эпидемия была вызвана бактериальной инфекцией, передаваемой из палаты в палату на пищевом оборудовании. (3) Лучшей промежуточной политикой компании является вложение этих денег в краткосрочные муниципальные займы. (4) Мне предоставлен доступ к любым бумагам в архиве отдела кадров нашей фирмы, относящимся к предоставлению отпусков. (5) Вы должны приложить больше усилий для набора женщинслужащих. (6) Новая версия "Кинг Конга" имеет больший психологический смысл, чем первоначальная. (7) Спаржа относится к отряду лилейных. (S.63) Предложения от (1) до (7) представляют выражения, с помощью которых пропонент может выдвигать притязания перед оппонентом. Вид притязания происходит главным образом только (erst) из контекста. Когда спортивный болельщик заключает спор с другим спортивным болельщиком и при этом высказывает (1), то речь главным образом идет не о выполнимом с помощью аргумента притязании на значимость, а о притязании на выигрыш, о котором решается согласно конвенциональным правилам игры. Если, напротив, (1) высказывается в ходе дебатов среди специалистов по спорту, то речь идет о прогнозе, который может быть подтвержден или оспорен с помощью оснований. Также в случаях, когда уже из предложений понятно, что они могут быть выражены лишь в связи с дискурсивно выполнимыми притязаниями на значимость, только контекст решает о виде притязания на значимость. Так, заинтересованные любители и биологи могут спорить о ботанической классификации "спаржи" и высказать при этом (7); в этом случае говорящий выдвигает притязание на истинность пропозиции. Однако когда учитель объясняет на уроке биологии линнеевскую таксономию и поправляет школьника, который неправильно классифицировал "спаржу", тем, что высказывает (7), то он выдвигает притязание на понятность (Verstaendlichkeit) семантического правила. Дело никоим образом не обстоит так, что поля аргументации исчерпывающе распределились между различными видами притязаний на значимость. Хотя (4) и (5) приписаны различным аргументационным полям, праву и морали, - говорящий с помощью этих выражений может выдвигать при стандартных условиях только нормативные притязания на значимость: в обоих случаях он ссылается на норму действия, причем последняя в случае (4) скрыта за организационными предписаниями предприятия и имеет поэтому правовой характер. То же самое притязание на значимость - идет ли речь о пропозициональной истинности или о нормативной правильности - выступает к 118

тому же в модализированных формах. Утверждения, которые образуются с помощью простых предикативных предложений, общих высказываний или предложений существования, можно было бы таким же способом, как и обещания (S.64) или приказания, котрые образуются с помощью сингулярных или общих предложений долженствования, понимать как парадигматические для основного модуса истинностно-содержательных и соответственно правильно-стно-содержательных (wahrheitsfaehigen bzw. richtigkeitsfaehigen) выражений. По предсказаниям, подобным (1), объяснениям, подобным (2) или классифицирующим описаниям, подобным (7), по правам (полномочиям, правомо-чиеям - Berechtigungen), подобным (4) или призывам, подобным (5), становится ясно, что модус выражения в нормальном случае (normalerweise) означает нечто специфическое: он выражает также пространственно-временную или вещную перспективу, из которой говорящий соотносит себя с притязанием на значимость. Такие аргументационные поля, как медицина, ведение предприятия, политика и т.д. относятся по существу к истинностно-содержательным выражениям, но различаются по своему отношению к практике. Рекомендация стратегий (или технологий) как в случае (3) непосредственно связана с действенностью предлагаемых мероприятий; при этом она опирается на истинность соответствующих прогнозов, объснений и описаний. Такое выражение как (2), наоборот, представляет собой такое объснение, из которого в практических контекстах -как, например, в здравохранении - при помощи (unter Zuhilfenahme) императива, требующего предотвратить распространение эпидемии, можно без околичностей вывести технические рекомендации. Эти и подобные размышления говорят против попытки превратить институциональную выражение аргументационных полей в руководство логики аргументации. Напротив, внешние различения (Differenzierungen) накладываются на внутренние различения между разными формами аргументации, которые остаются закрытыми для рассмотрения, отменяющему (приостанавливающему - abstellenden) функции и цели рациональных предприятий. Формы аргументации различаются по универсальным притязаниям на значимость, которые часто познаваемы только в связи с контекстом выражения, но которые конституируются не только контекстами и сферами действия. Если это верно, то на долю теории аргументации выпадает конечно значительное бремя доказательства; тогда она должна суметь указать именно систему притязаний на значимость. Правда для такой системы (S.65) она не нуждается в том, чтобы предложить "выведение" в смысле трансцендентальных дедукций; достаточно надежной процедуры для проверки соответствующих реконструкционных гипотез. Здесь я ограничусь предварительным рассмотрением. Притязание на значимость может быть выдвинуто говорящим (по меньшей мере) перед слушателем. Обычно это происходит имплицитно. Тем, что говорящий высказывает свое предложение, он выдвигает притязание, 119

которое, если бы он сделал его эксплицитным, могло бы принять форму: "истинно (верно), что >р<" или "правильно, что >h<", или также "я подразумеваю то, что говорю, когда я здесь и сейчас высказываю >s<", причем >р< как бы заменяет высказывание, >h< - описание действия, >s< предложение переживания. Притязание на значимость эквивалентно утверждению о том, что условия действительности (законности Gueltigkeit) выражения выполнены. Все равно, выдвигает ли говорящий притязание на значимость имплицитно или эксплицитно, слушатель имеет лишь тот выбор, чтобы принимать притязание на значимость, отклонить его или оставить неудовлетворенным. Допустимыми реакциями являются принятие позиций по образцу Да/Нет или воздержание от этого. Однако не всякое "Да" или "Нет" выраженному с коммуникативным намерением предложению является принятием позиции к критикуемому притязанию на значимость. Когда мы называем "императивами" нормативно неавторизованные, то есть прооизвольные вызовы (Aufforderungen), тогда "Да" или "Нет" некоторому императиву тоже выражают согласие (Zustimmung) или отклонение (Ablehnung), но делают это только в смысле готовности или отказа подчиниться волеизъявлению (Willensaeusserung) другого. Это принятие позиций по образцу Да/Нет по отношению к притязаниям на власть сами являются выражением произвола. Напротив, принятие позиции по отношению к притязаниям на значимость означает, что слушатель с полным основанием одобряет (zustimmt) или не одобряет критикуемое выражение; оно является выражением понимания (благоразумия - Einsicht). Если мы теперь пройдемся по воспроизведенному выше списку с примерными предложениями с точки зрения того, что слушатель соответственно утверждать или отрицать, то обнаружим здесь следующие притязания на значимость: Если (1) предполагается в смысле предсказания, то (S.66) с помощью "Да" или "Нет" слушатель занимает позицию по отношению к истинности пропозиции. То же самое имеет силу и для (2). "Да" или "Нет" для (4) означает занятие позиции по отношению к правовому притязанию, вообще к нормативной правильности способа действия. Принятие позиции к (6) означает, что слушатель считает или не считает уместным применение ценностного стандарта. В зависимости от того (je nachdem), применяется ли (7) в смысле описания или экспликации правила для значения, слушатель занятием позиции соотносит себя с либо с притязанием на истинность, либо с притязанием на понятность (Verstaendlichkeit), точнее на благообразность (Wohlgeformtheit). Основной модус этих выражений определяется в соответствии с имплицитно выдвигаемыми с их помощью притязаниями на значимость по истине, по правильности, по уместности или понятности (точнее благообразности). К этим же модусам ведет также семантически устанавливаемый анализ форм высказываний. Дескриптивные предложения, которые в самом широком смысле служат установлению фактов, могут быть утверждаемы или отрицаемы в аспекте истинности пропозиции; нормативные предложения (или предложения долженствования), которые 120

служат для обоснования (Rechtfertigung) действий, - в аспекте правильности (вернее "справедливости") способа действия; оценочные предложения, которые служат для оценки чего-либо, - в аспекте адекватности ценностного стандарта (точнее "блага", "добра"); и экспликации, которые служат для объяснения таких операций как (S.67) речь, классифицирование, счет, дедуцирование, суждение и т.п., - в аспекте ясности или благообразности завершенности (Wohlgeformtheit) символических выражений. Исходя из анализа форм высказываний проясним семантические условия, при которых соответствующее предложение значимо (gilt). Но едва анализ продвигается к возможностям обоснования законности, сразу же проявляются прагматические импликации понятия значимости. То, что называется обоснованием, можно объяснить только на основе (anhand) условий для дискурсивного выполнения притязаний на значимость. В то время как дескриптивные, нормативные, оценочные, экспликативные - подругому также и экспрессивные - высказывания различаютсся по своей форме, семантический анализ обращает внимание именно (gerade) на то, что вместе с формой высказывания специфическим образом меняется также смысл обоснования. Обоснование дескриптивных высказываний означает подтверждение существования фактов (Sachverhalten); обоснование нормативных высказываний - доказательство предпочтимости ценностей; обоснование экспрессивных высказываний - доказательство прозрачности самопредставлений; и обоснование экспликативных высказываний доказательство того, что символические выражения получены правильно (регулярно, по правилам - regelsrecht). Тогда смысл соответственно дифференцированных притязаний на значимость можно эксплицировать таким образом, что уточняются аргументационно-логические условия, при которых может соответственно (jeweils) быть осуществлено такое доказательство. Здесь я не могу дальше проследить за этими формальносемантическими исходными пунктами для систематизирования притязаний на значимость (S.68), но хотел бы указать еще на два ограничения, которые важны для теории притязаний на значимость: притязания на значимость входят не только в состав коммуникативных выражений; и не все входящие в состав коммуникативных выражений притязания на значимость непосредственно связаны с соответствующими формами аргументации. Предложение (6) является примером эстетической оценки; это эстетическое высказывание относится к ценности фильма. При этом фильм рассматривается как произведение, которое само выступает с притязанием, скажем на аутентичное представление, на поучительное воплощение образцового опыта (auf eine instmktive Verkoerperung von exemplarischen Erfahmngen). Теперь мы можем представить, что в дискуссии о производимой на основе сравнения позитивной оценке римейка (remakes), который (римейк) хитроумно разворачивает противоречия в отношениях между Кинг Конгом, чудовищем, и его жертвой, со своей стороны, ставится под вопрос и тематизируется первоначально примененный им (говорящим) 121

ценностный стандарт. Подобное смещение (Verschiebung) происходит в моральных аргументациях, когда подвергается сомнению сама привлеченная для обоснования проблематичного действия норма. Так (5) могло бы быть понято в смысле общего предложения долженствования, для притязания на значимость которого скептический слушатель требует обоснования. Подобным же образом дискурс, который связан с (2), может сместиться к основополагающим теоретическим допущениям об инфекционных заболеваниях. Как только выделяются (sich.-.ausdifferenzieren) такие культурные системы действия как наука, право и искусство, так ставшие институционально постоянными, профессионально организованные, то есть проводимые (осуществляемые) экспертами, аргументацииначинают относиться к таким высокопорядковым притязаниям на значимость (hoeherstufigen Geltungsansprueche), которые завязаны не на единичные коммуникативные выражения, а на культурные объективации, на произведения искусства, на моральные и правовые нормы или на теории. На этой ступени культурно накопленного и объективированного знания находятся, по-другому (uebrigens), технологии и стратегии, в которые при таких определенных практических рамках (Praxisbezuegen) как медицина или здравоохранение, военная техника, ведение предприятия и т.д. организуется теоретическое или профессионально-практическое знание. Несмотря на различие в ступенях анализ (S.69) единичных выражений, которые формулируются с коммуникативным намерением, остается эвристически сильным исходным пунктом для систематизирования притязаний на значимость, так как на ступени культурных объективации не проявляется ни одно притязание на значимость, которое не содержалось бы также в коммуникативных выражениях. С другой стороны, не случайно, что среди приведенных примеров критикуемых и, так сказать, аргументативно присоединимых выражений нет предложения типа: (8) Я, должен тебе признаться, обеспокоен плохим состоянием, в котором находится мой коллега с тех пор, как он вернулся из больницы. На первый взгляд это кажется удивительным, так как такие, выраженные в первом лице, экспрессивные предложения связаны полностью (durchaus) с притязанием на значимость. Другой коллега, например, мог бы поставить вопрос: "Ты на самом деле полагаешь это, или ты не испытываешь чуточку облегчение от того, что он не может в данный момент составить тебе конкуренцию?" Экспрессивные предложения, которые служат для выражения переживаний, могут быть утверждаемы или отрицаемы в аспекте искренности самопредставления (Selbstdarstellung) говорящего. Правда связанное с экспрессивными выражениями притязание на значимость не является притязанием такого рода, что оно могло бы быть выполнено непосредственно с помощью аргументов подобно притязанием на истинность или правильность. Говорящий может разве только показать (beweisen) рядом своих действий, действительно ли он подразумевал сказанное. Искренность экспрессивных выражений нельзя обосновать, ее можно только показать; неискренность может выдать себя отсутствием последовательности между 122

выражением и внутренне связанными с ним действиями. Правда критику терапевтом самозаблуждений своего пациента можно также понимать как попытку воздействовать на установки с помощью аргументов, то есть убедить другого. Пациент, который в своих желаниях и чувствах не узнает самого себя, который пребывает в иллюзиях по поводу своих переживаний, должен в аналитической беседе вообще быть приведен с помощью аргументов к тому, чтобы увидеть до сих пор незамеченную неискренность (S.70) своих экспрессивных выражений. Все же между притязанием на искренность выраженного с коммуникативным намерением предложения переживания и аргументативной речью не существует того же отношения, что и между ставшим проблематичным притязанием на значимость и дискурсивной беседой-спором. С содержащимся в коммуникативном выражении притязанием на значимость аргументация здесь не связывается подобным же образом. В направленной на самопознание терапевтической беседе не выполняются как раз важные предпосылки дискурса: притязание на значимость не признается с самого начала как проблематичное; пациент не принимает к сказываемому (Gesagten) никакой гипотетической установки; на его стороне ни в коей мере не исключены все мотивы, кроме мотива кооперативного поиска истины; нет никаких симметричных отношений между партнерами по беседе и т.д. Все же исцеляющая сила аналитической беседы, согласно психоаналитическому воззрению, также основывается на убеждающей силе применяемых в ней аргументов. Эти особые обстоятельства я учитываю терминологически тем, что я постоянно говорю о "критике" вместо "дискурса" тогда, когда аргументы используются без того, чтобы участники должны были бы предполагать выполненными условия для свободной от внутренних и внешних принуждений речевой ситуации. Несколько иначе предстают (liegen) отношения в дискуссии о ценностных стандартах, для которых образец дает эстетическая критика. И в диспутах по вопросам вкуса мы доверяем (vertrauen) рационально мотивированной силе лучшего аргумента, хотя спор такого рода характерным образом отклоняется от споров по вопросам истинности и справедливости. Если наше намеченное выше описание верно, то здесь на долю аргументов выпадает своеобразная роль по открытию глаз участникам, то есть по приведению (их) к удостоверяющему эстетическому восприятию. Прежде всего, вид притязаний на значимость, с которым выступают культурные ценности, не трансцендирует локальные рамки (S.71) таким же радикальным образом, как и притязания на истинность и правильность. Культурные ценности не имеют силу универсальных; они ограничены, как свидетельствует оворит название, горизонтом жизненного мира определенной культуры. Ценности могут также быть превращены в понятные только в контексте особенной жизненной формы. Поэтому критика ценностных стандартов предполагает общее для участников аргументации предпонимание (Vorverstaendnis), которое находится не в распоряжении, а одновременно конституирует и ограничивает область тематизируемых 123

притязаний на значимость. Только истинность пропозиций, правильность моральных норм действия и понятность (и соответственно благообразность) символических выражений являются по своему смыслу универсальными притязаниями на значимость, которые могут быть проверены в дискурсах. Только в теоретических, практических и экспликативных дискурсах участники аргументации должны исходить из (часто контрафактически) таких предпосылок, что условия для идеальной речевой ситуации выполнены в достаточно исчерпывающем приближении. О >дискурсах< я хочу говорить только тогда, когда смысл проблематичного притязания на значимость концептуально вынудит участников к предположению о том, что принципиально могло бы быть достигнуто рационально мотивированное согласие, причем "принципиально" выражает идеализированную оговорку (Vorbehalt): если аргументация могла бы быть осуществлена достаточно открыто и достаточно долго.

124

15. Между универсальной и эмпирической прагматикой (S.440) Формальная и эмпирическая прагматика Даже если программа теории речевых действий, которую я только обрисовал, была бы выполнена, можно было бы поставить вопрос, что приобреталось бы с помощью такой формально-прагматически начинающей теории для пригодной социологической теории действия. По меньшей мере, встает вопрос, почему не рекомендовать сначала эмпирико-прагматические исследовательские подходы, которые не довольствуются рациональными восстановлениями единичных, высокоидеализированных речевых действий и начинают непосредственно с повседневной коммуникативной практики. Со стороны лингвистики существуют интересные попытки анализа рассказов и текстов, со стороны социологии - попытки анализа бесед, со стороны антропологии - этнографического анализа речевой практики и со стороны психологии - исследования прагматических переменных языковой интеракции. В противоположность этому формальная прагматика настраивается с реконструктивным намерением, то есть в смысле теории компетенции, на условия возможного взаимопонимания, кажется отдаляющейся от фактического употребления языка без надежды на возвращение к нему. Имеет ли в этих обстоятельствах вообще смысл настаивать на формально-прагматическом обосновании теории коммуникативного действия. На этот вопрос я хотел бы ответить так, что сначала я перечислю методические шаги, через которые формальная прагматика знакомится с эмпирической прагматикой (а); затем (S.441) я хочу назвать проблемы, которые делают необходимым прояснение рациональных основ согласования (b); наконец, я хотел бы подробно остановиться на стратегически важном аргументе, на котором формальная прагматика должна учиться у эмпирической, если она должна локализировать проблематику рациональности не в ложном месте - а именно не в ориентациях действия, как это полагает теория действия Макса Вебера, - а в общих структурах жизненного мира к которым принадлежат действующие субъекты (с). ad а) Чистые типы опосредованной языком интеракции можно постепенно приблизить к комплексности естественных ситуаций без обязательной утраты теоретических точек зрения для анализа координации действий. Задача состоит в том, чтобы аннулировать сильные иделизации, которым обязано понятие коммуникативного действия: - кроме основных способов (Grundmodi) допускается многообразие запечатленных иллокутивных сил, которое образует культурноспецифическая стандартизированная в одном и том же языке сеть возможных межличностных отношений; - кроме стандартных форм речевых действий допускаются другие формы языковой реализации речевых актов; - кроме эксплицитных речевых действий допускаются эллиптически 125

сокращенные, экстравербально продленные имплицитные выражения, при которых понимание слушателя зависит от знания нестандартизированных, случайных условий контекста; - кроме прямых речевых действий допускаются косвенные, переносные и двусмысленные (ambige), значение которых должно раскрываться из контекста; - рассмотрение распространяется с изолированных речевых действий (и Да/Нет-позиций) на последовательности речевых действий, на тексты или беседы, так что проявляются импликатуры бесед; - наряду с объективирующими, конформными нормам и экспрессивными основными установками допускается распространяющаяся (избыточная -uebergreifende) перформативная установка для учета того факта, что с каждым речевым действием участники коммуникации одновременно (S.442) становятся в отношение к чему-либо в объективном, социальном и субъективном мире; - кроме уровня процессов взаимопонимания, то есть речи, рассматривается уровень коммуникативного действия, т.е. согласованная координация планов действия индивидуальных участников; - кроме коммуникативных действий анализу подвергаются ресурсы знаний заднего плана, из которых участники интеракций черпают (подпитывают -speisen) свои интерпретации. Эти дополнения (Erweiterungen) сводятся к отказу от методических мер, которые прежде всего предусмотрены введением стандартных речевых актов. В стандартном случае буквальное значение высказанного предложения совпадает с тем, что (S.443) говорящий полагает своим речевым актом. Но чем более то, что говорящий полагает выражением, ставится в зависимость от остающегося имплицитным знания заднего плана, тем больше (weiter) контекстно-специфическое значение выражения может отличаться от буквального значения сказанного. Если отказываются от идеализации полной и буквальной репрезентации значения выражений, то облегчается также решение другой проблемы в естественных ситуациях, а именно - осуществление различения и идентификации действий, ориентированных на взаимопонимание и на успех. При этом следует учитывать, что встречаются не только иллокуции в связях стратегических действий, но и перлокуции (S.444) в связях коммуникативных действий. Кооперативные процессы толкования проходят различные фазы. Их исходное состояние определено как правило тем, что толкования ситуаций участниками с целью координации действий недостаточно совпадают. На этой фазе участники должны перейти (отойти ausweichen) в плоскость метакоммуникации или применять средства косвенного согласования. Косвенное согласование происходит по модели интенциональной семантики: через перлокутивные эффекты говорящий дает понять слушающему нечто, что он (еще) не может сообщить прямо. Таким образом, на этой фазе перлокутивные акты должны быть встроены в связи коммуникативного действия. Эти стратегические элементы внутри 126

употребления языка, ориентированного на согласование, могут поэтому быть отличены от стратегических действий тем, что вся последовательность некоторого отрывка речи (Redeabschnitts) на стороне всех участников находится под предположениями (Praesuppositionen) упротребления языка, ориентированного на согласование. ad b) Эмпирическая прагматика, которая предварительно совсем не удостоверилась бы в формально-прагматическом исходном пункте, не располагала бы понятийными инструментами, которые необходимы для распознавания рациональных оснований языковой коммуникации в запутанной комплексности наблюдаемых сцен повседневности. Только в формально-прагматических исследованиях мы можем гарантировать для себя идею согласования, с которой эмпирический анализ может познакомить на таких предпосылочных проблемах, как языковая репрезентация различных уровней реальности или явления патологии коммуникации или же возникновение децентрированного понимания мира (Weltverstaendnisses). Языковое отграничение таких уровней реальности, как >игра< и >серьез-ное<, языковое построение (Aufbau) фиктивной реальности, шутка и ирония, переносное или парадоксальное употребление языка, намек или контрадикторный отказ от притязаний на значимость на метакоммуникативном уровне - все эти результаты основываются на умышленном смешении модальностей бытия (Seinsmodalitaeten). Прояснению механизма заблуждения, который говорящий должен при этом взять под контроль (beherrschen muss), формальная прагматика может способствовать больше, чем такое точное эмпирическое описание нуждающихся в объяснении (S.445) феноменов. Взрослеющий (Heranwachsende) человек с разучиванием основных способов употребления языка приобретает способность самостоятельно отграничивать субъективность собственных переживаний от объективности опредмеченного мира, от нормативности общества и от интерсубъективности языковой коммуникации. Тем, что он учится гипотетически обходиться с соответствующими притязаниями на значимость, он приобретает знания (uebt ... ein) о категориальных различиях между сущностью и явлением, бытием и видимостью, знаком и значением. Вместе с этими модальностями бытия он собственно получает в распоряжение феномены заблуждения, которые возникают прежде всего из непредумышленного смешения (Konfusion) собственной субъективности, с одной стороны, с областями объективного, нормативного и интерсубъективного - с другой. Отныне он знает, как можно контролировать смешения и умышленно производить раздифференциа-ции (Entdifferenzierungen absichtlich erzeugen), чтобы уметь вводить в действие фикцию, шутку, иронию и т.д. Подобным же образом обстоит дело с явлениями систематически искажаемой коммуникации. И здесь также формальная прагматика может содействовать объяснению феноменов, которые первоначально идентифицируются только на основе созревшего в клиническом опыте интуитивного понимания. Такие патологии в коммуникации можно 127

определить именно как результат смешения ориентированных на успех и взаимопонимание действий. В ситуациях скрытого стратегического действия по меньшей мере один из участников ведет себя ориентируясь на успех, но другой сохраняет веру в то, что выполняются все предпосылки коммуникативного действия. Это - случай манипуляции, о котором мы упоминали на примере перлокутивных актов. В проивоположность этому тот способ неосознанного преодоления конфликтов, который психоанализ объясняет с помощью защитных стратегий, ведет к разрушениям коммуникации одновременно на интрапсихическом и межличностном (S.446) уровне. В таких случаях по меньшей мере один из участников заблуждается по поводу того, что он действует в ориентированной на успех установке, и просто сохраняет видимость коммуникативного действия. Место этой систематически искажаемой коммуникации в рамках теории коммуникативного действия явствует из следующей схемы:

Но в нашем случае формальная прагматика имеет прежде всего то преимущество, что она вместе с чистыми типами опосредованной языком интеракции подчеркивает как раз те самые аспекты, в которых социальные действия воплощают различного рода знания. Теория коммуникативного действия может возместить слабости веберовской теории действия в том отношении, что она не остается зафиксированной на целерациональности как единственном аспекте, при котором действия (S.447) могут критиковаться и улучшаться. Различные аспекты рациональности действий я хочу прояснить на основе введенных типов действия: Телеологические действия могут обсуждаться в аспекте их действенности. Правила действия воплощают технически и стратегически применимое знание, которое может критиковаться с учетом притязаний на 128

истину и улучшаться через обратную связь (Rueckkoppelung) с ростом эмпирико-теоретического знания. Это знание накапливается в форме технологий и знаний. Констативные речевые действия, которые не только воплощают, но и эксплицитно представляют знание и содействуют беседе (Konversation), могут критиковаться в аспекте истины. При более упорных спорах об истинности высказываний теоретический дискурс предстает в качестве продолжения ориентированного на согласование действия другими средствами. Когда дискурсивная проверка теряет свой ad-hoc характер и эмпирическое знание систематически ставится под вопрос, когда естественные процессы научения пропускаются через шлюзы аргументации, возникают кумулятивные эффекты. Это знание накапливается в форме теорий. Регулируемые по нормам действия воплощают морально-практическое знание. Они могут оспариваться в аспекте правильности. Спорное притязание на правильность может тематизироваться как и притязание на истину и проверяться дискурсивно. При нарушениях регулятивного употребления речи практический дискурс предстает как продолжение консенсусного действия другими средствами. В морально-практических аргументациях участники могут проверять как правильность определенного действия с учетом данной нормы, так и, на следующей ступени, правильность самой такой нормы. Это знание традиру-ется в форме правовых и моральных представлений. Драматургические действия воплощают знание о соответственно собственной субъективности действующего лица. Эти выражения могут критиковаться как неправдоподобные, то есть отклоняться как заблуждения или самозаблуждения. Самозаблуждения (S.448) могут быть устранены в терапевтических беседах с помощью аргументативных средств. Экпрессивное знание можно эксплицировать в форме тех ценностей, которые лежат в основе интерпретации потребностей, толкования желаний и чувственных установок. Со своей стороны, ценностные стандарты зависимы от инноваций в области оценочных выражений. Последние экземлярно отражаются в произведениях искусства. Аспекты рациональности действия можно резюмировать следующим образом:

129

Рис. 19 Аспекты раицональности действия

Типы Действий Телеологическое действие: инструментальное Стратегическое Констативные речевые действия (беседа) Регулируемое по нормам действие Драматургическое действие

Тип Воплощенного Знания

Форма Аргументации

Образец Традированного Знания

Технически и стратегически применимое знание

Теоретический дискурс

Технологии/стратегии

Эмпирико- теоретическое знание

Теоретический дискурс

Теории

МоральноПрактический диспрактическое знание курс ЭстетикоТерапевтическая и практическое знание эстетическая критика

Правовые и моральные представления Произведения искусства

ad с) Сопоставление ориентации на действие, типов знания и форм аргументации инспирировано, конечно, представлением Вебера о том, что в европейском модерне (S.449) вместе с наукой, моралью и искусством выделяются составы эксплицитного знания, которые вливаются в различные области инсти-туционализированного повседневностного действия и в определенной мере подводят под давление рационализации до сих пор традиционалистиски определенные ориентации действия. Аспекты рациональности действия, которые можно считывать с коммуникктивного действия, должны теперь позволять (eriauben) постижение процессов общественной рационализации во всей широте, а не только с селективной точки зрения институционализации целерацио-нального действия. Однако при такой постановке вопроса роль имплицитного знания обладает недостатками. Остается неясным, как выглядит горизонт повседневного знания, к которому примеривается эксплицитное знание культурных экспертов, и как фактически при таком притоке меняется повседневная коммуникативная практика. Понятие ориентированного на взаимопонимание действия более широкое и имеет совсем другое преимущество, состоящее в том, что оно освещает этот фон имплицитного знания, которое a tergo (сзади, за спиной) входит в кооперативные процессы толкования. Коммуниктивное действие разворачивается внутри жизненного мира, который остается за спиной участников коммуникации. Для последних он наличествует только в пререфлексивной форме очевидных фоновых допущений и наивно осваиваемых навыков. Если социо-, этно- и психолингвистические исследование последнего десятилетия конвергировать в одном, то это есть многосторонне демонстрированное познание того, что коллективное фоновое и контекстное знание говорящих и слушателей в чрезвычайно высокой степени 130

детерминирует толкование их эксплицитных выражений. Сёрль принял это учение эмпирической прагматики. Он критикует господствующее с давних пор воззрение, согласно которому предложения приобретают буквальное значение только на основе правил применения содержащихся в них выражений. Я также конструировал значение речевых актов прежде всего в этом смысле как буквальное значение. Это конечно нельзя (S.450) вообще мыслить независимо от контекстных условий. Для каждого типа речевых действий должны выполняться общие контекстные условия, чтобы говорящий мог добиться иллокуционерного успеха. Но эти общие контекстные условия должны были опять-таки позволить сделать выводы о буквальном значении применяемых в стандартных речевых действиях языковых выражений. Фактически знание условий, при которых речевое действие может быть принято как имеющее силу, может и не зависеть полностью от контингентного фонового знания, если формальная прагматика не хочет терять свой предмет. Но теперь с помощью простых утверждений (>Кошка на ковре<) и императива (>Дайте мне гамбургер<) Сёрль показывает, что условия истинности и, соответственно, условия выполнения примененных в них предложений высказывания и требования не могут уточняться независимо от контекста. Когда мы начинаем с того, чтобы варьировать относительно глубоко лежащие и тривиальные фоновые допущения, то мы замечаем, что по видимости контекстно-инвариантные условия действенности меняют свой смысл, то есть не являются абсолютными. Сёрль не заходит так далеко, чтобы оспаривать наличие буквального значения у предложений и выражений. Но он защищает тезис о том, что буквальное значение выражения относительно для фона изменчивого имплицитного знания, которое участники нормальным образом считают тривиальным и само собой разумеющимся. Тезис об относительности не имеет того смысла, чтобы редуцировать значение речевого акта к тому, что говорящий подразумевает под ним в случайном контексте. Сёрль не утверждает о простом релятивизме значения языковых выражений; так как их значение не меняется ни в коем случае с переходом от одного случайного контекста к следующему. Относительность буквального значения выражения мы открываем скорее только через способ проблематизации, которым мы не владеем непосредственно. Он появляется вследствие объективно выступающих проблем, который колеблют нашу естественную картину мира. Это фундаментальное фоновое знание, которое должно молчаливо расширить знание условий допустимости стандартизированных с помощью языка выражений (S.450-451) с тем, чтобы слушатель мог понять их буквальное значение, обладает примечательными свойствами: это имплицитное знание, которое не может быть представлено в конечном множестве пропозиций; это холисти-чески структурированное знание, элементы которого указывают друг на друга; и это знание, которое не находится в нашем распоряжении в том отношении, что мы не можем осознать его по желанию и подвергнуть сомнению. Если философы все же 131

попытаются сделать это, то это знание проявляется в образе дос-товерностей здравого смысла, которыми, например, интересовался Дж.И.Мур, и которых касается в своих размышлениях «О достоверности» Виттгенштейн. Виттгенштейн называет эти достоверности составными частями наших картин мира, «которые закреплены во всех моих вопросах и ответах настолько, что я ничего не могу беспокоить в них». В качестве абсурдных проявляются только те мнения, которые не переходят в убеждения столь же бесспорные, сколь и фундаментальные: «Не так, как если бы я мог описать систему этих убеждений. Но мои убеждения образуют систему, здание». Виттгенштейн характеризует догматизм повседневных фоновых допущений и навыков тем же способом, что и А.Шютц модус самоочевидности, в котором жизненный мир наличествует как пререфлексивный фон: «Ребенок учится верить во множество вещей. То есть он учится действовать согласно своей вере. Он все дальше и дальше выстраивает для себя систему того, во что поверил, и в ней нечто стоит незыблемо, нечто более или менее подвижно. То, что стоит прочно, делает это не потому, что оно само по себе очевидно и просвечиваемо, а оно удерживается тем, что его окружает.» То есть буквальые значения относительны для глубоко закрепленного, имплицитного знания, о котором мы в нормальном случае ничего не знаем, потому что оно просто непроблематично и не вторгается (hieinreicht) в область коммуникативных выражений, которые могут быть действенными или недейственными: (S.452) «Если истинное есть обоснованное, то основание не является ни истинным, ни ложным.» Сёрль раскрывает этот слой функционирующего в повседневности знания картины мира как фон, в который слушатель должен поверить, если он должен понимать буквальное значение речевых актов и действовать коммуникативно. При этом он направляет взгляд на континент, который остается скрытым, коль скоро теоретик анализирует речевое действие с угла зрения говорящего, который со своим выражением относится к чему-то в объективном, социальном и субъективном мире. Только с возвращением к образующему контекст горизонту жизненного мира, из которого участники коммуникации достигают согласия между собой о чем-либо, поле зрения меняется так, что становятся явными точки присоединения теории действия к теории общества: понятие общества должно быть связано с комплементарным понятию коммуникативного действия понятием жизненного мира. Тогда коммуникативное действие становится интересным в первую очередь как принцип социализации (Vergesellschaftung); и одновременно процессы общественной рационализации приобретают иное значение (Stellenwert). Они скорее осуществляются в имплицитных структурах жизненного мира, нежели, как это полагал Вебер, в эксплицитно познанных ориентациях действия. Во втором промежуточном рассмотрении я вновь займусь этой темой.

132

16. Жизненный мир и коммуникативное действие (S.182) 1. Понятие жизненного мира и герменевтический идеализм понимающей социологии Я хотел бы эксплицировать понятие жизненного мира и для этой цели восстановить нить наших коммуникационно-теоретических рассуждении. Намерение не состоит в том, чтобы и дальше продолжать формальнопрагматическое исследование коммуникативного действия; я хочу, скорее, исходить из этого понятия, коль скоро оно проанализировано, и перейти к вопросу о том, как, со своей стороны, жизненный мир, в котором коммуниккативно действующие лица «изначально» ("immer schon") двигаются, ограничивается и меняется через структурное изменение общества в целом. Понятие жизненного мира я ввел попутно, а именно из реконструктивной исследовательской перспективы. Оно образует комплементарное коммуникативному действию понятие. Формальнопрагматический анализ, подобно феноменологическому анализу жизненного мира у позднего Гуссерля или (разумеется не осуществленному систематически) анализу форм жизни у позднего Виттгенштейна, нацеливается на структуры, которые в противоположность историческим проявлениям партикулярных жизненных миров или форм жизни заданы в качестве инвариантных. На этом первом шаге мы миримся с разделением формы и содержания. До тех пор пока мы придерживаемся формальнопрагматической перспективы исследования, мы можем принять проблемы, которые до сих пор обсуждались в рамках трансцендентальной философии, то есть уделять здесь внимание структурам жизненного мира вообще. Прежде всего я хотел бы выяснить, как жизненный мир относится к трем мирам, которые лежат в основе определения ситуаций, общих для действующих с ориентацией на взаимопонимание субъектов (1). Понятие жизненного мира, присутствующего в коммуникативном действии в качестве контекста, должно разрабатываться на основе феноменологического анализа жизненного мира и поставлено в связь с дюркгеймовским понятием коллективного сознания (2). Однако оно непригодно для непосредственно эмпирического анализа. Обычные в понимающей социологии понятия жизненного мира связаны с по-вседневностными понятиями, которые служат в первую очередь описательному изложению исторических данностей и социальных отношений (3). От этого горизонта отмежевывается исследование функций, которые коммуникативное действие заимствует для сохранения структурно отдифференцированного жизненного мира. С помощью этих функций можно выяснить необходимые условия для рационализации жизненного мира (4). При этом мы упираемся в границы теоретических подходов, которые идентифицируют общество одновременно как систему и жизненный мир (5). (1) ... (S.185) Итак, фон для коммуникативных выражений образуют 133

определения ситуаций, которые, будучи измеренными на актуальной потребности во взаимопонимании, должны совпадать в достаточной степени. Если эта общность не может быть предположена, то акторы должны с помощью установленных (eingesetzten) с ориентацией на взаимопонимание средств попытаться осуществить стратегическое действие, привести (herbeizufuehren) общее определение ситуации или - что в повседневной коммуникативной практике происходит главным образом в форме «результатов ремонта» ("Reparaturleistungen") - действовать непосредственно. Каждое новое выражение означает испытание (Test) также и в случаях, (S.185-186) когда в этом нет необходимости: имплицитно предлагаемое говорящим определение ситуации действия либо подтверждается, модифицируется, частично сдерживается (suspendiert), либо вообще подвергается сомнению (wird ... in Frage gestellt). Это бесконечный процесс определения и переопределения означает подчинение содержаний мирам (Zuordnung von Inhalten zu Welten) - как раз согласно тому, что соответственно имеет силу (gilt) в качестве совпадающе интерпретированной составной части объективного мира, что - в интерсубъективно признанной нормативной составной части социального мира или что - в качестве привилегированно доступной приватной составной части субъективного мира. С каждым общим определением ситуации они очерчивают линию границы между внешней природой, обществом и внутренней природой и одновременно обновляют разграничение между собой как интерпретаторами, с одной стороны, внешним миром и своими соответствующими внутренними мирами, с другой стороны. (S.187) Однако ситуации «определяются» не в смысле резкого отграничения. Ситуации всегда имеют некий горизонт, который смещается вместе с темой. Ситуация есть выделяемый через тему, артикулируемый через цели и планы действия отрывок из жизненно-мировых связей отсылок и передач, которые упорядочены концентрически и вместе с растущим пространственно-временным и социальным удалением становятся одновременно более анонимными и диффузными. Тема предстоящего перерыва на завтрак, план выпивки пива (Bierholens), в отношении которого речь ведется на эту тему, отграничивают из жизненного мира непосредственных участников некую ситуацию. Эта ситуация действия представляет себя как область актуальных (S.187-188) потребностей в согласовании и возможностей действия... Однако границы зыбки (fliessend). ... Смещается тема и вместе с ней горизонт ситуации, то есть: ситуационно релевантный отрывок жизненного мира, для которого с учетом актуализированной возможности действия возникает потребность в согласовании. Ситуации имеют границу, которая может быть перейдена в любое время; отсюда введенная Гуссерлем картина горизонта, который может смещаться в зависимости от местоположения и который, если двигаться по неровному ландшафту, может расширяться и сжиматься. Ситуация действия образует для участников соответственно центр их 134

жизненного мира; она имеет подвижную границу, так как ей указано на комплексность жизненного мира. Жизненный мир, к которому принадлежат участники коммуникации, всегда определенным образом присутстует; но все же только так, что он образует фон для актуальной сцены. Коль скоро такая связь отсылок волечена в ситуацию, становится составной частью ситуации, то она утрачивает свою тривиальность и бесспорную прочность (Soliditaet). Когда то обстоятельство, что новый сотрудник не застрахован против несчастных случаев на работе (S.188-189), неожиданно переходит в релевантную сферу тематического поля, то оно может эксплицитно выразиться в языке, а именно в различных иллокуционерных ролях: говорящий может утверждать, что р, он может сожалеть или утаивать, что р; он может упрекать, что р, и т.д. Обстоятельство может, коль скоро оно стало составной частью ситуации, быть осознано и про-блематизировано в качестве факта, содержания нормы, содержания переживания. До того, как то же самое обстоятельство потребует ситуационной релевантности, оно уже дано только в модусе жизненно-мировой самоочевидности {lebensweltlichen Selbstverstaend-lichkeit), в которую заинтересованное лицо (Betroffene) посвящено интуитивно, не считаясь с возможностью проблемати-зации. Оно даже не «осознается» в точном смысле слова, если знание характеризуется тем, что оно может быть обосновано или оспорено. Лишь ограниченные отрывки жизненного мира, которые вводятся в горизонт ситуации, образуют могущий быть тематизированным контекст ориентированного на согласование действия и подпадают под категорию знания. Из этой повернутой к ситуации перспективы жизненный мир является в качестве самоочевидностей и незыблемых убеждений, которые участники коммуникации используют для кооперативных процессов толкований. Но единичные элементы, определенные самоочевидности мобилизуются в форме согласуемого (konsentierteri) и одновременно проблематизируемого знания только в том случае, если они становятся релевантными для ситуации. (S.190) Если мы, ..., допускаем внутреннюю связь между структурами жизненного мира и структурами языковой картины мира, то языку и культурному наследию полагается (kommt... zu) определенным образом трансцендентальная позиция по отношению ко всему, что может стать составной частью ситуации. Язык и культура ни не совпадают с формальными понятиями мира, с помощью которых участники коммуникации совместно определяют свою ситуацию, ни не являются в качестве чего-то пребывающего внутри мира (Inner-weltliches). Язык и культура конститутивны для самого жизненного мира. Они ни не образуют один из формальных миров, которым участники коммуникации подчиняют (zuordnen) составные части ситуации, ни не встречаются как нечто в объективном, социальном или даже субъективном мире. Участники коммуникации - тем что они выполняют или понимают речевое действие - двигаются внутри своего языка настолько глубоко, что они не могут представить себе актуальное выражение как "нечто интерсубъективное" тем же способом, 135

каким они испытывают (erfarhen) некое событие в качестве чего-то объективного, каким они сталкиваются с ожиданием поведения как чем-то нормативным или переживают и, соответственно, приписывают желание, чувство как нечто субъективное. Медиум согласования пребывает в своеобразной полутрансценденции. Пока участники коммуникации сохраняют свою перформативную установку, актуально используемый язык остается за их спиной. По отношению к нему говорящий не может занять никакой экстрамунданной позиции. Это же действительно и для культурных образцов толкования, которые традированы в этом языке. В семантическом аспекте язык обладает специфическим свойством с артикулированной в языке картиной мира. Естественные языки (S. 190-191) консервируют содержания традиций, которые обладают постоянством только в символических формах, и главным образом в языковых воплощениях. При этом культура оставляет отпечаток также и на языке; так как семантическая сила (мощь - Kapazitaet) языка должна быть соразмерной комплексности накопленных культурных содержаний, образцов толкования, ценностных образцов и образцов выражения. Этот запас знаний обеспечивает членов (жизненного мира - прим. сост.) непроблематичными, сообща подразумеваемыми в качестве гарантированных, фоновыми убеждениями; и из последних формируются соответственно контекст процессов согласования, в которых участники используют испытанные определения ситуаций или вырабатывают новые. Участники коммуникации преднаходят связь между объективным, социальным и субъективным мирами, которому они соответственно противостоят, уже (S.191) содержательно интерпретированным. Когда они переступают горизонт данной ситуации, они не могут ступить в пустоту; они вновь обнаруживают себя таким же образом в другой, отныне актуализированной, все же предынтерпретированной области культурно самоочевидного. В коммуникативной повседневной практике не существует никаких просто неизвестных ситуаций. Новые ситуации также всплывают из жизненного мира, который построен из всегда уже вызывающего доверие (vertrauten) запаса знаний. По отношению к нему (жизненному миру - прим. сост.) коммуникативно действующие лица могут занять эктрамунданную позицию столь же мало, сколь по отношению к языку как медиуму процессов взаимопонимания, через которые жизненный мир сохраняет себя. Тем, что они используют культурное наследие, они продлевают также его жизнь. Таким образом, категория жизненного мира имеет иной статус, нежели до сих пор обсуждавшиеся формальные понятия мира. Последние, вместе с крити-зируемыми притязаниями на значимость, образуют категориальный инструментарий, который служит помещению проблематичных, т.е. нуждающихся в объединении, ситуаций в содержательно уже интерпретированный жизненный мир. С помощью формальных понятий мира говорящий и слушатель могут квалифицировать возможных референтов своих речевых действий так, что они могут относиться к чему-то объективному, нормативному и субъективному. В противоположность этому 136

жизненный мир не позволяет подобных соответствий; с его помощью говорящий и слушатель не могут относиться к чему-то как к "чему-то интерсубъективному". (S. 192) Коммуникативно действующие лица всегда двигаются внутри горизонта своего жизненного мира; они не могут выйти за пределы этого горизонта. Как интерпретаторы они сами вместе со своими речевыми действиями принадлежат к жизненному миру, но они не могут относиться "к чему-то в жизненном мире" таким же образом, как к фактам, нормам или переживаниям. Структуры жизненного мира устанавливают формы интерсубъективности возможного согласования. Своей экстрамунданной позицией по отношению к внутри-мировому, о котором участники коммуникации могут достигать взаимопонимания, они обязаны им (структурам жизненного мира -прим. сост.). Жизненный мир является как бы трансцендентальным местом, в котором встречаются говорящий и слушатель; где они могут взаимно выдвинуть притязание по поводу того, что их выражения совпадают с миром (объективным, социальном и субъективным миром); и где они могут критиковать и подтверждать притязания, выразить свое несогласие или достичь согласия. Одним словом: к языку и культуре участники не могут занимать in actu ту же дистанцию, что к целостности фактов, норм и переживаний, по поводу которых возможно согласование. (S. 203) До сих пор мы, с опорой на феноменологические исследования, ограничивались культуралистским понятием жизненного мира. Согласно ему культурные образцы толкования, ценностей и выражений служат в качестве ресурсов для достижения согласования участниками интеракции, которые вырабатывают общее определение ситуации и хотели бы в его рамках достичь консенсуса о чем-то в мире. Интерпретированная ситуация действия описывает тематически раскрытое пространство альтернатив действия, т.е. условий и возможностей для осуществления планов. К ситуации относится все, что проявляет себя в качестве ограничения для соответствующих альтернатив действий. В то время как актор сохраняет за спиной жизненный мир в качестве ресурса ориентированного на согласование действия, ограничения, которые накладываются на обстоятельства осуществления его планов, являются ему как составные части ситуации. И (S. 204) последние могут быть разделены в системе соотнесенных понятий трех формальных понятий мира на факты, нормы и переживания. Здесь напрашивается мысль об идентификации жизненного мира с культурно унаследованным фоновым знанием; так как культуру и язык обычно не причисляют к составным частям ситуации. Они никоим образом не ограничивают пространство для действий и не подпадают также под какое-то из формальных понятий мира, с помощью которых участники согласовываются относительно ситуации. Они не нуждаются ни в каком понятии, с помощью которого они могли бы быть схвачены как элементы ситуации действия. Культура и язык в редкие мгновения, когда они перестают действовать в качестве ресурсов, вырабатывают то 137

своеобразное сопротивление, о котором мы узнаем в ситуациях разрушенного взаимопонимания. Тогда требуются восстановительные способности переводчиков, интерпретаторов и терапевтов. В их распоряжении, если они хотят ввести в общее толкование ситуации дисфункционально действующие элементы жизненного мира - непонятные выражения, непроглядываемые (undurchsichtige) традиции, в крайнем случае нерасшифрованный язык, -имеются только три известных понятия мира. Они должны идентифицировать элементы жизненного мира, которые перестают действовать как ресурсы, в качестве фактов, ограничивающих пространство действия. Иначе чем с культурой обстоит дело с институциональными порядками и личностными структурами. Они могут полностью ограничить пространство инициативы участников, выходить им навстречу как составные части ситуации. Поэтому они также подпадают под одно из формальных понятий мира в качестве нормативного или субъективного, так сказать, с самого начала. Однако это обстоятельство не может склонить к допущению, что нормы и переживания (подобно фактам и, соответственно, вещам и событиям) могут выступать исключительно в качестве чего-то, по поводу чего участники интеракции достигают взаимопонимания. Они могут приобрести (S. 204) двойственный статус - в качестве составных частей социального и, соответственно, субъективного мира, с одной стороны, в качестве структурных компонентов жизненного мира, с другой стороны. Действие, или овладение ситуацией, представляется как круговой процесс, в котором актор одновременно является обоими - инициатором вменяемых действий и продуктом наследии - в которых он пребывает, солидарных групп, к которым он (S. 205) принадлежит, процессов социализации и научения, которым он подвержен. В то время когда "a fronte" (спереди, перед лицом) ситуационно-релевантный фрагмент жизненного мира навязывается как проблема действующему лицу, которую он должен решить по собственной режиссуре, "а tergo" этот фрагмент извлекается из фона жизненного мира, который ни в коем случае не состоит только из культурных достоверностей. Этот фон состоит также из индивидуальных навыков, интуитивного знания о том, как справляются с ситуацией, и из социального прижившихся практик, из интуитивного знания о том, на что можно полагаться в некоторой ситуации, не меньше, чем из узнанных тривиальным способом фоновых убеждений. Общество и личность становятся действительными не только как ограничения, они служат также и ресурсами. Несомненность жизненного мира, из которого именно осуществляется коммуникативное действие, обязана также той надежности, которой актор обязан испытанными солидарностями и компетенциями. Вообще, парадоксальный характер жизненно-мирового знания, которое обеспечивает чувство абсолютной достоверности именно потому, что о нем не знают, обязано тому обстоятельству, что знание, на которое можно полагаться икоторое есть знание о том, как нечто делают, связано еще недифференцировано с тем, о чем не знают пререфлексивно. Но если 138

солидарности по поводу ценностей и норм и компетенции социализированных индивидов входят a tergo в коммуникативное действие таким же способом, как и культурное наследие, напрашивается необходимость коррекции культурного сокращения понятия жизненного мира. (3) Рассматриваемое до сих пор коммуникационно-теоретическое понятие жизненного мира хотя и происходит из философии сознания, но находится все еще на том же аналитическом уровне, что и трансцендентальное понятие жизненного мира феноменологии. Оно получено путем реконструкции дотеорети-ческого знания, которым обладает компетентный говорящий: из перспективы участников жизненной мир является как образующий горизонт контекст процессов взаимопонимания, который остается нетематизируемым внутри этой ситуации в силу того, что он ограничивает область релевантности соответственно данной ситуации. Разработанная из перспективы участника коммуникационно-теоретичесокое (S. 205-206) понятие жизненного мира не используется непосредственно для теоретических целей, он не пригоден для отграничения социально-научной области, то есть ту сферу внутри объективного мира, которая образует целостность герменевтически доступных, в самом широком смысле исторических и культурных фактов. Для этого скорее пригодно повседневное понятие жизненного мира, с помощью которого коммуникативно действующее лицо локализует себя и свои выражения в социальных пространствах и исторических временах. В коммуникативной повседневной практике люди сталкиваются друг с другом не только в установке участников, они дают также нарративные изложения событий, которые происходят в контексте их жизненного мира. Рассказ есть специализированная форма констативной речи, которая служит описанию социокультурных событий и предметов. В основу своих нарративных изложений акторы кладут профаническое понятие (Laienkonzept) "мира" в смысле мира повседневности и жизненного мира, которое определяет целостность обстоятельств дела, которые могут быть воспроизведены в правдивых (истинных) историях (wahren Geschichten). (S. 207) С грамматик рассказов можно считывать, как мы идентифицируем и описываем состояния и события, которые проявляются в жизненном мире; как мы в комплексном единстве выстраиваем сеть (vemetzen) и задаем последовательность (sequentialisiren) интеракции членов групп в социальных пространствах и исторических временах; как мы из перспективы овладевания ситуацией объясняем действия индивидов и события, которые с ними происходят, дела коллективов и судьбы, которые они переживают. Вместе с формой рассказа мы выбираем перспективу, которая "грамматически" вынуждает нас к тому, чтобы положить в основу описания повседневностное понятие жизненного мира в качестве когнитивной системы соотносительных понятий. Это интуитивно достигаемое понятие социокультурного жизненного мира может приобрести теоретическую плодотворность, если удастся разработать из него систему соотносительных понятий для описаний и 139

объяснений, которые касаются жизненного мира в целом, а не только событий, которые в нем происходят. В то время как нарративное изложение относится к внутри-мировому, теоретическое изложение должно объяснять само воспроизводство жизненного мира. Индивиды и группы утверждают себя тем, что они овладевают ситуациями. Но как утверждает себя жизненный мир, из которого каждая ситуация образует лишь фрагмент? Уже рассказчик завязан грамматически через форму нарративного изложения на то, чтобы проявлять интерес к целостности своей жизненной связи. Когда мы рассказываем истории, мы не можем также не сказать опосредованно, как "живется" субъектам, которые замешаны (verwickelt sind) в них, (S. 207-208), и какая судьба постигает коллективы, к которым они (субъекты - прим. сост.) принадлежат. Однако в рассказах ущерб личной идентичности или угрозу социальной интеграции мы можем сделать видимыми лишь косвенным образом. Хотя нарративные изложения и указывают на процессы воспроизводства более высокой ступени, но они не могут тематизировать структуры жизненного мира тем же способом, каким и то, что в них отражается. Только повседневностное понятие жизненного мира, которое мы кладем в основу нарративных изложений в качестве системы соотносительных понятий, должно быть приноровлено для теоретических целей, и именно так, что оно делает возможными высказывания о воспроизводстве или самосохранении коммуникативно структурированных жизненных миров. В то время как жизненный мир дан в перспективе участника только как го-ризонтообразующий контекст ситуации действия, предполагаемое в перспективе рассказчика повседневностное понятие жизненного мира уже применяется в когнитивных целях. Чтобы сделать его теоретически плодотворным, мы можем исходить из тех основополагающих функций, которые, как мы узнали у Мида, которые язык выполняет в качестве медиума для воспроизводства жизненного мира. В силу того, что участники интеракции достигают согласия между собой относительно своей ситуации, они пребывают в культурном наследии, которое они одновременно используют и обновляют; в силу того, что участники интеракции координируют свои действия по поводу интерсубъективного признания критизируемых притязаний на значимость, они опираются на принадлежность к социальным группам и одновременно укрепляют их интеграцию; в силу того, что взрослые (зрелые) лица участвуют в интеракциях с компетентно действующими партнерами (Bezugspersonen), они интернализируют ценностные ориентации своих социальных групп и наследуют генерализированные способности к действию. В функциональном аспекте взаимопонимания коммуникативное действие служит традиции и обновлению культурного знания; в аспекте координации действий оно служит социальной интеграции и производству солидарности; в аспекте социализации, наконец, коммуникативное действие служит образованию личных идентитетов. Символические (S. 208-209) структуры жизненного мира воспроизводятся путем продлевания 140

(Kontinuierung) действенного знания, стабилизации групповой солидарности и формирования (воспитания -Heranbildung) вменяемых акторов. Процесс воспроизводства соединяет новые ситуации с существующими состояниями жизненного мира - и как раз в семантическом измерении знаний или содержаний (культурного наследия) - так же, как и в измерениях социального пространства (социально интегрированных групп) и исторического времени (следующих друг за другом поколений). Этим процессам культурного воспроизводства, социальной интеграции и социализации соответствуют структурные компоненты жизненного мира - культура, общество и личность. Культурой я называю запас знаний, из которого участники коммуникации - тем, что они достигают взаимопонимания по поводу чего-то в мире, обеспечивают себя интерпретациями. Обществом я называю легитимные порядки, через которые участники коммуникации регулируют свою принадлежность к социальным группам и тем самым гарантируют солидарность. Под личностью я понимаю компетенции, которые делают субъекта способным к речи и действиям, то есть приводят его в такое состояние, чтобы участвовать в процессах взаимопонимания и при этом утверждать собственный идентитет. Семантическое поле символических содержаний, социальное пространство и историческое время образуют измерения, в которых распространяются коммуникативные действия. Связанные в сеть коммуникативной повседневной практики интеракции образуют медиум, через который воспроизводятся культура, общество и личность. Эти процессы воспроизводства распространяются на символические структуры жизненного мира. От этого должны отличить сохранение материального субстрата жизненного мира. (S.223) (5) «Понимающая социология», которая допускает растворение общества в жизненном мире, связывает себя с перспективой самоистолкования соотвественно исследуемой культуры. Эта внутренняя перспектива ослабляет все, что воздействует на социокультурный жизненный мир извне. Теоретические подходы, которые исходят из культуралистского понятия жизненного мира, особенно путаются в ложных выводах «герменевтического идеализма» (Веллмер). Оборотной стороной этого «герменевтического идеализма» является методический дескритивизм, который отказывается от оправданных экспланативных притязаний социально-научного образования теорий. Это действительно в первую очередь для феноменологического, лингвистического и этнометодологического вариантов понимающей социологии, которые, как правило, не выходят за рамки переформулирования более или менее тривиального повседневного знания. Из внутренней перспективы жизненного мира общество представляется как сеть коммуникативно опосредованных коопераций. Дело вовсе не в том, как если бы из этой перспективы изгонялись все контигенции, все непредусмотренные последствия, все неудачные координации и конфликты. То, что между тем связывает социализированных индивидов 141

друг с другом и обеспечивает интеграцию общества, есть сеть коммуникативных действий, которые могут быть удачными только в свете культурных наследии, а вовсе не системные механизмы, которые недоступны интуитивному знанию (S.223-224) членов общества. Жизненный мир, который принадлежащие к нему индивиды конструируют из общих культурных наследии, сосуществует с обществом. Он втягивает все общественные события в световой конус кооперативных процессов толкования. Всему происходящему в обществе он обеспечивает транспарентность того, о чем можно говорить, - даже если это (еще) не понятно. Если мы понимаем общество таким образом как жизненный мир, то мы допускаем троякого рода фикции: мы предполагаем автономию действующего лица (а), независимость культуры (b) и прозрачность коммуникации (с). Эти три фикции встроены в грамматику рассказов и повторяются в культуралистски односторонней, понимающей социологии.

17. Неравновесие жизненного мира и системы (S.229) 2. Разрыв системы и жизненного мира Предварительное понятие общества, которое я предлагаю, радикально отличается от парсонсовского в одном отношении. Зрелый Парсонс преобразовывает структурные компоненты жизненного мира - культуру, общество, личность - в системы действия, которые образуют среду (Umwelt) друг для друга. Полученную из принадлежащей к области теории действия понятийной перспективы категорию (Konzept) жизненного мира Парсонс безоговорочно подводит под системно-теоретические понятия: из структурных элементов жизненного мира образуются, как мы еще увидим отдельно, частичные системы (Teilsysteme) «общей системы действия», которой с помощью «системы поведения» приписывается также психический субстрат жизненного мира. Своим предложением я, напротив, хотел бы привлечь внимание к методологическому различию между внутренним и внешним наблюдением. Из перспективы участников, которые принадлежат к жизненному миру, дело должно представляться таким образом, как если бы системнотеоретически направленная социология относилась только к одному из трех компонентов жизненного мира, а именно к системе институтов, по отношению к которой культура и личность образуют только среду. Из системно-теоретической перспективы дело, наоборот, предстает таким образом, как если бы анализ жизненного мира ограничивался только той из общественных субсистем, которая специализируется на сохранении структурных образцов, - из этой перспективы компоненты жизненного мира предстают только как внутренние дифференциации этой субсистемы, определяющей постоянство. Но уже из методологических соображений 142

системная теория общества не может быть автаркической. Своенравные структуры жизненного мира, которые создают внутренние препятствия для сохранения системы, требуют коммуникационно - теоретического подхода, которое включает дотеоретическое знание тех, кто принадлежит к жизненному миру. К тому же условия, при которых потребуется системнотеоретическое опредмечивание жизненного мира, возникли впервые в процессе самой (S.230) социальной эволюции. Этот процесс требует типа объяснения, который действует уже не внутри системной перспективы. Я понимаю социальную эволюцию как процесс дифферециации второй ступени: система и жизненный мир дифференцируются - таким образом, что растет комплексность первой и рациональность второго, - не только соответственно как система и жизненный мир - одновременно оба дифференцируются также и друг от друга. В социологии выработалась конвенция о различиях между социально-эволюционными ступенями первобытных обществ, традиционных или государственно организованных обществ, а также современных обществ (с выделившейся экономической системой). В системном аспекте эти ступени можно соответственно охарактеризовать через вновь возникающие системные механизмы и соответсвующие уровни комплексности. На этом уровне анализа разрыв системы и жизненного мира отражается так, что жизненный мир, который первоначально сосуществует с малодифференцированными системами общества, все больше редуцируется до одной из субсистем. При этом системные механизмы все дальше отрываются от социальных структур, через которые осуществляется социальная интеграция. Современные общества, как мы увидим далее, достигают уровня системной дифференциации, на котором ставшие автономными организации взаимодействуют друг с другом через обезязыченные (entsprachlichten) средства коммуникации. Эти системные механизмы управляют значительно зависящим от норм и ценностей социальным обращением, то есть той субсистемой целерационального экономического и управленческого действия, которые, по диагнозу Вебера, приобрели самостоятельность по отношению к своим моральнопрактическим основаниям. Одновременно жизненный мир остается субсистемой, которая определяет состояние систем общества в целом. Поэтому системные механизмы нуждаются в закреплении в жизненном мире - они должны быть институционализиро-ваны. Эта институционализация новых уровней системной дифференциации может также быть воспринята из внутренней перспективы жизненного мира. В то время как системная дифференциация в первобытных обществах ведет только к тому, (S.231) что все более комплексными становятся структуры уже данной системы родства, на более высоких уровнях интеграции образуются новые социальные структуры, а именно государства и медиа-управляемые субсистемы. Системные связи, которые при низкой степени дифференциации еще переплетены механизмами социальной интеграции, в современных обществах уплотняются и опредмечиваются до свободных от норм структур. По 143

отношению к формально организованным, управляемым через обменные и властные процессы системам действия члены современных обществ ведут себя как части естественной реальности - в субсистемах целерационального действия общество достигает второй природы. Конечно акторы все еще могут выходить из ориентации на взаимопонимание, принимать стратегическую установку и овеществлять нормативный контекст в виде чего-то в объективном мире; но в современных обществах возникают области социальных отношений, - имеющие организационную форму и медиа-управляемые, - которые более не допускают конформные нормам и формирующие идентичность типы социальных принадлежностей, отодвигая последние скорее на периферию. Н. Луманн различает три уровня интеграции или уровня системной дифференциации: уровень простых интеракций между наличными акторами; уровень организаций, которые конституируют себя посредством свободного членства; и, наконец, общество вообще, которое охватывает все достижимые в социальных пространствах и исторических временах, то есть потенциально доступные, интеракции. Простые интеракции, ставшая автономной и связанная через средства коммуникации организация и общество образуют эволюционно развернувшуюся иерархию встроенных (verschachtelten) друг в друга систем действия, которая заступает на место «общей системы действия» Парсонса. Тем самым Луманн интересным образом реагирует на феномен разрыва системы и жизненного мира, как это проявляется из перспективы жизненного мира: уплотнившиеся в современных обществах до организационной реальности системные связи предстают (S.231-232) как овеществленный, ассимилированный во внешней природе фрагмент общества, который пробирается между соответствующей ситуацией действия и ее жизненно-мировым горизонтом. Луманн гипостазирует задвинутый за медиа-управляемые субсистемы жизненный мир, который больше не примыкает непосредственно к ситуациям действия, а образует только фон для организованных систем действия, до «общества». Разрыв системы и жизненного мира нельзя понимать как процесс дифференциации второго порядка до тех пор, пока мы будем настаивать либо на системной перспективе, либо на перспективе жизненного мира, вместо того чтобы трансформировать их друг в друга. Поэтому я попытаюсь проанализировать связи, которые существуют между ростом комплексности системы и рационализацией жизненного мира. Я хочу сначала рассмотреть первобытные общества как социо-культурные жизненные миры (1) и как саморегулируемые системы (2), чтобы указать на тесное скрещение системной и социальной интеграции, которое еще существует на этом уровне развития. Потом я хочу описать четыре механизма, которые друг за другом эволюционно вступают в действие и, соответственно, порождают новые уровни интеграции (3). Однако каждый новый уровень системной дифференциации нуждается в измененном системном базисе, и для этой трансформации эволюция права и морали перенимает функции лидера (4). Рационализацию жизненного мира можно понимать как последовательное 144

высвобождение заложенного в коммуникативном действии потенциала рациональности. В то время как ориентированное на взаимопонимание действие требует по отношению к нормативным контекстам все большей самостоятельности, одновременно все более требуемый и, в конце концов, чрезмерно требуемый механизм языковой коммуникации замещается, с другой стороны, обезязыченными средствами коммуникации (5). Если эту тенденцию разрыва системы и жизненного мира отразить на уровне систематической истории форм взаимопонимания, то проявляется несдерживаемая ирония всемирно-исторического процесса просвещения: рационализация жизненного мира способствует росту комплексности системы, которая гипертрофируется настолько, что (S.232-233) выпущенные на свободу системные императивы подрывают познавательную способность жизненного мира, который инструментализируется ими.

18. Понятие жизненного мира как основа теории модерна (S.420) 3. Теория модерна Разработанная Парсонсом системная теория базируется на компромиссе, который, по-видимому, хранит память о постановке вопроса в неокантианской теории культуры, но исключает понятие общества, которое оставило бы место этой проблеме. Компромисс запрещает разделение аспектов, в которых системы действия могут анализироваться соответственно как система или жизненный мир. Так, доступное из внутренней перспективы воспроизводство жизненного мира делается чуждым в виде внешнего воззрения на сохранение системы без того, чтобы этот методический шаг объективации оставил бы за собой распознаваемый след. Вспомним о двух тезисах, которые я выдвинул во втором промежуточном рассмотрении: масштабный разрыв системы и жизненного мира есть необходимое условие перехода от стратифицированных классовых обществ европейского феодализма к экономическим классовым обществам раннего модерна; но капиталистический образец модернизации характеризуется тем, что под влиянием императивов отдифференцированных посредством денег и власти и ставших самостоятельными субсистем символические структуры жизненного мира деформируются, то есть овеществляются. Если оба эти тезиса должны быть уместными, то слабость теории, которая проводит принципиальное понятийное различие между системой и жизненным миром, должна была бы особенно проявиться на этой теме. Теория модерна Парсонса обнаруживает, как и теория в целом, черты лика Януса. Так, она отличается, с одной стороны, от системного функционализма, который в современных обществах подчеркивает лишь признаки комплексности. Эти общества обязаны своей высокой 145

комплексностью сильной дифференциации частичных систем, которые, будучи относительно независимы друг от друга, одновременно образуют среды друг для друга, вступают в обмен, регулируемый таким образом, что возникают зоны взаимного проникновения (или интерпретации). Примерно на этой линии находится теория эволюции Луманна, которая определенно порывает с неокантианской идеей проведения в жизнь ценностей, очищает (S.421) небо от культурных ценностей, расшнуровывает корсет четырехфункционнной системы и тем самым возвращает, без сомнения, теории модерна еще большую подвижность - все это очень даже может быть. Во всяком случае Луманн хотел бы лишь исторически объяснить то, что Парсонс предсказывает теоретически, например то, что развитие современных обществ характеризуется именно тремя революциями. Дифференциация действительна (gilt) все же как один из четырех эволюционных механизмов. Тремя остальными являются: расширение адаптивных способностей, обобщение членств, или инклюзия, и генерализация ценностей. То, что может означать рост комплексности и управляемости для социальных систем, Парсонс выводит из четырехфункционной схемы. При этом он приобретает также преимущества по сравнению с более последовательным, менее настойчиво заявляющим о себе системным функционализмом. Инклюзия и генерализация ценностей подчинены тем обеим функциям, в которых понятие проведения в жизнь ценностей - институционализации и интернализации ценностей растворилось, но также и сохранилось. В отличие от Луманна Парсонс может перевести в самопонимание связанных с внутренней перспективой жизненного мира членов систем постигнутый извне - из наблюдения современных обществ - прирост системной комлексности. Он может увязать растущую системную автономию с прогрессирующей автономией моральнопрактических разумений и толковать растущую инклюзию и генерализацию ценностей в смысле приближения к универсалистскому идеалу справедливости. Итак, с одной стороны, мы можем утверждать, что Парсонс - на основе своего компромисса между неокантианством и системным функционализмом - оставляет открытой возможность соединения функционалистски представленной теории модерна с веберовской проблематикой окцидентального рационализма: он определяет общественную модернизацию не только как системную, но и как отнесенную к действию рационализацию. С другой (S.422) стороны, отсутствует, как показано, разработанное из перспективы действия понятие общества; поэтому рационализацию жизненного мира и рост комплексности систем действия Парсонс может описывать не только как раздельные, взаимодействующие, но часто также и как противонаправленные (gegenlaeufige) процессы. Что касается модерна, то Парсонс настаивает лишь на том, чтобы соединить с помощью стигм типа институциональный индивидуализм и секуляризация новые уровни системной дифференциации и соответственно растущую системную автономию с самосознанием современных культур и толковать в духе Вебера также и как расширенную 146

институционализацию ценностных, нормативных и целерацио-нальных ориентации для действий. Так как Парсонс не устраняет парадигмальную конкуренцию между жизненным миром и системой, а оставляет ее в покое посредством компромисса, то он должен все же унифицировать принципиально понятийно рационализацию жизненного мира с ростом комплексности систем. Поэтому он не может постигнуть заданную в процессах модернизации диалектику последствий (Folgelasten), которые возникают для внутренней структуры жизненного мира из растущей комплексности систем; он должен редуцировать эти явления до массы кризисных явлений, которые можно объяснить по образцу инфляции и дефляции. Эта динамика средств коммуникации относится только к случайным и временным нарушениям равновесия межсистемных процессов обмена. Парсонс не может объяснить систематическое принуждения со стороны того рода патологий, которые имели в виду еще Маркс, Дюркгейм и Вебер. Я имею в виду деформации, которые возникают только тогда, когда формы экономической и административной рациональности распространяются на сферы жизненного мира, которые в своих коммуникативных внутренних структурах не могут быть рационализированы по этим масштабам. Я хотел бы показать, почему теория модерна Парсонса слепа по отношению к социальным патологиям, которые Макс Вебер хотел объяснить с помощью своего тезиса о рационализации. С поворотом к системной теории Парсонс отказался от возможности обосновать (S.422-423) с позиций теории действия разумный масштаб для понятой как рационализация общественной модернизации (1). Этот дефицит нельзя также устранить тем, что в стане неокантианской теории культуры парсонианский компромисс упраздняют ценой системнофункционалистских составных частей (2).

147

ПРИМЕЧАНИЯ 1. Здесь представлен перевод фрагментов статьи, которой начинается сборник «Теория и практика». Эта статья является переработанным вариантом лекции, прочитанной Ю. Хабермасом в 1961 г. при вступлении в должность профессора Марбургского университета. От всех остальных ранних работ Ю. Хабермаса эта отличается тем, что предвосхищает многие поздние темы его творчества. Кратко и содержательно автор описывает историю утраты политикой своего этического содержания и превращения ее в сциентистски фундированные социальные технологии. Основная мысль, на важности которой настаивает Ю. Хабермас в данной статье, - мысль о возвращении практической (политической) философии в лоно фронесиса вновь актуализируется в западной политической науке. 2. Так называется первая глава книги «Познание и интерес», которую считают одной из самых интересных и в то же время трудных для понимания философских произведений XX века. В «Познании и интересе» Ю. Хабермас предпринимает «исторически направленную попытку реконструкции предыстории новейшего позитивизма с систематическим намерением анализа связи познания и интереса». Основная цель книги состоит в доказательстве тезиса, что в современном мире теория познания возможна впредь только как теория общества. Именно поэтому в сборник включен фрагмент первой главы книги, который даст читателю представление о том, насколько глубоко проникает Ю. Хабермас в проблематику кризиса теории познания. 3. Эта статья была специально написана для сборника «Теория и практика» в 1963 году. Несмотря на эту особенность, она, по своему содержанию и пафосу, может быть поставлена в один ряд с полемическими выступлениями Ю. Хабермаса, с которыми он принял участие в «споре о позитивизме в немецкой социологии». Здесь автор раскрывает механизм вытеснения и подавления практически-разумных образцов социальной жизни сциентистски инспирированными социальными техниками. Главная проблема онаучненной цивилизации - это утрата современным человечеством способности различать между технической и практической силой и, соответственно, знанием. 4. Название этого подзаголовка воспроизводит название книги, издательской судьбе которой может позавидовать любая другая книга по социологии, написанная за последние полвека. Будучи впервые опубликованной в 1962 году, она в 1990 году выдержала уже 17 изданий. Представленные в данном сборнике переводы фрагментов книги помогут читателю понять причины опасений Ю. Хабермаса по поводу «распада общественности». 5. Эта работа впервые была опубликована в сборнике, посвященном 70-летнему юбилею К. Левита, Затем она вошла в состав указанного ниже издания. Статья интересна двумя особенностями: во-первых, в ней основное внимание уделяется моральному повороту, который Гегель дал гоббсовской 148

формуле «войны всех против всех», вводя в научный оборот идею борьбы за признание Я-идентичности; во-вторых, эта работа предвосхищает будущее обращение Ю. Хабермаса к теории коммуникативного действия. 6. Эта статья была написана Ю. Хабермасом как продолжение к спору о логике социальных наук между К. Поппером и Т. Адорно. Она является как бы «манифестом» антипозитивистской ориентации автора. Ю. Хабермас указывает здесь на четыре основания, по которым фундаментально различаются между собой эмпирико-аналитический и диалектический подходы к разработке социальной теории, а именно на отношение: теории к своему предмету, теории к опыту, теории к истории и науки к практике. Основная идея статьи заключается в доказательстве тезиса, что адекватная социальная теория может быть построена в перспективе единства субъекта и объекта социального познания. Данная работа вызвала немедленную реакцию со стороны ученика К. Поппера Ханса Альберта, и дискуссия между ним и Ю. Хабермасом придала «спору о позитивизме в немецкой социологии» ту живость, которой этот спор не отличался до того. 7. Реакция X. Альберта на статью «Аналитическая теория науки и диалектика» свидетельствовала, по мнению Ю. Хабермаса, о принципиальном непонимании X. Альбертом его действительных намерений. Не отвергая ценности сделанного К. Поппером в плане критики эмпиризма в методологии научного исследования, Ю. Хабермас довольно точно характеризует попперовский вариант рационализма как «ополовиненный рационализм». В данной статье автор реализует две цели: во-первых, он показывает, почему К. Поппер, несмотря разработку им «первой ступени саморефлексии позитивизма», все же остается под влиянием последнего; вовторых, он более ясно излагает основные мотивы своего антипозитивизма, уже выраженные в статье «Аналитическая теория науки и диалектика». 8. Название подзаголовка воспроизводит название реферата, прочитанного Ю. Хабермасом на 15-м съезде немецких социологов в апреле 1964 г. В нем автор выдвигает свои возражения против парсонсовской интерпретации идей М. Вебера. Однако тема ценностной свободы, столь важная в истории немецкой социологии, обсуждается Ю. Хабермасом и в других работах. Этим обусловлена подборка текстов для данного подзаголовка. 9. Написанное в 1967 году литературное обозрение «К логике социальных наук» представляет собой систематический анализ положений главных теоретических направлений в современной социологии. Основной замысел Ю. Хабермаса состоит в том, чтобы выйти в результате этого анализа на ясное понимание того, что дает социальной науке «понимание» как исследовательская парадигма. 10. Следующий ниже отрывок даст читателю представление о том, насколько важна для Ю. Хабермаса проблематика «понимания смысла» для построения коммуникативной теории общества. 11. Этот текст представляет собой отрывок из статьи «Системная теория общества или критическая теория общества?», которая первоначально 149

была опубликована в совместном с Н. Луманном сборнике «Теория общества или социальная технология». Здесь Ю. Хабермас сравнивает луманновскую концепцию социальной эволюции с марксовой и показывает, как идеология влияет на переход от одной ступени социальной эволюции на другой. 12. «Экскурс в основные допущения исторического материализма» является подготовительным материалом и предвосхищает тему, обозначенную названием подзаголовка и подробно разработанную Ю. Хабермасом в книге с тем же названием. 13. Связь познания и интереса - лейтмотив критической теории Ю. Хабермаса. Полный перевод статьи «Познание и интерес» читатель найдет в журнале «Философские науки» №1, 1990 г. Приведенные здесь отрывки были переведены составителем и отредактированы при сверке с указанным полным переводом. 14. В 1973 году в сборнике «Действительность и рефлексия» появляется статья Ю. Хабермаса «Теории истины», Именно в этой статье автор высказывает мысли, которые многие исследователи характеризуют как смену Ю. Хабермасом исследовательской парадигмы, Здесь приведен полный перевод последней части этой статьи - «Идеальная речевая ситуация». Понятие идеальной речевой ситуации является одним из ключевых в «Теории коммуникативного действия». 15. Здесь и далее в сборник включены переводы фрагментов различных глав «Теории коммуникативного действия». Материал подобран так, чтобы читатель мог составить достаточно надежное представление об основных идеях главного произведения Ю. Хабермаса.

150