Культурная идентичность в контексте Пограничья



ЕВРОПЕЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Криволап Алексей Матусевич Елена

КУЛЬТУРНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ В КОНТЕКСТЕ ПОГРАНИЧЬЯ Конструирование белорусского медиа-ландшафта: FM-радио Про идентичность для чайников

вильнюс ЕГУ 2008

УДК 070(476) ББК 76.01(4Беи) К82 Рецензенты: Абушенко В.Л., доцент, зам. директора по научной работе Института социологии НАН Беларуси; Митрофанова А.В., доктор политических наук, старший научный сотрудник Института актуальных международных проблем Дипломатической академии МИД России; Худенко А.В., доцент кафедры социологии Института социальных наук Одесского национального университета им. И.И. Мечникова

К82

Криволап А., Матусевич Е. Культурная идентичность в контексте Пограничья. Конструирование белорусского медиа-ландшафта: FM-радио. – Вильнюс : ЕГУ, 2008. – 232 с. ISBN 978-9955-773-08-5. Настоящая книга является одной из первых попыток комплексного культурного освоения технологии радиовещания на территории Беларуси. Концептуально, в тексте систематизируются теоретические подходы к проблематике конструирования идентичности, процессов культурной идентификации и репрезентации в контексте Пограничья, анализируются данные нарративных интервью с представителями масс-медиа, проведенных самими авторами, а также предлагаются модели и стратегии репрезентации медиа-ландшафта в Республике Беларусь. Фактически, материал выстроен таким образом, что может быть адресован как исследователям-теоретикам, так и ученым, владеющим навыками эмпирического исследования, специалистам медиа-сферы, гуманитариям и всем тем, кому небезразличны проблемы социокультурных трансформаций регионов Пограничья. Некоторые материалы могут быть использованы как теоретическое и практическое руководство преподавателями высших учебных заведений, студентами и аспирантами социогуманитарного профиля.

УДК 070(476) ББК 76.01(4Беи) Издание осуществлено в рамках проекта «Социальные трансформации в Пограничье – Беларусь, Украина, Молдова» при поддержке Корпорации Карнеги (Нью-Йорк) ISBN 978-9955-773-08-5

© Криволап А., Матусевич Е., 2008 © Европейский гуманитарный университет, 2008



СОДЕРЖАНИЕ

Введение..................................................................................................................................................................................5 ГЛАВА 1. Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья..........................................8 1.1. Европейская традиция изучения культурной идентичности.............................................8 1.1.1. Националистические версии культурной идентичности: критика монологичности.....................................................................................................................................8 1.1.2. Постмодернизм и постколониализм: проблема взаимодействия двух типов дискурса в постколониальной критике....................................................................27 1.2. Реактуализация понятий «культурная идентичность» и «культурная идентификация» в современном социогуманитарном знании...........42 1.2.1. Проблема идентификации в контексте глобализации...............................................42 1.2.2. Структурно-функциональное и семантико-тематическое измерения фактической идентичности................................................................................................52 1.2.3. Теоретическое освоение культурной идентификации как процесса..............64 ГЛАВА 2. Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья.....................................82 2.1. Теоретические подходы к анализу теории репрезентации..............................................82 2.1.1. Рефлекторный подход............................................................................................................................85 2.1.2. Интенциональный подход..................................................................................................................85 2.1.3. Конструктивистский подход.............................................................................................................86 2.2. Репрезентация: конструирование реальности и идентичности...................................89 2.2.1. Репрезентация пространственно-временных характеристик социальной реальности................................................................................................89 2.2.2. Парадигматический и синтагматический уровни репрезентации...................94 2.2.3. Репрезентация как присвоение голоса.....................................................................................98 2.3. Репрезентация и культурная идентификация в пространстве Пограничья...............................................................................................................................100 2.3.1. Репрезентация как борьба в сфере символической власти.................................100 2.3.2. Фабула и сюжет как стратегии репрезентации..............................................................101 2.3.3. Симуляция и репрезентация реальности............................................................................102 2.3.4. Особенности непрерывной технологии трансляции (вещания)...................105

3

Культурная идентичность в контексте Пограничья ГЛАВА 3. Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте пограничья.............................................................113 3.1. «Культурный ландшафт» как инфраструктура для репрезентации..........................113 3.1.1. Представления о ландшафте в географии..........................................................................113 3.1.2. Культурный ландшафт в СССР?.....................................................................................................116 3.1.3. Специфика «медиа-ландшафта» как основы для репрезентации....................118 3.2. Концепция «советскости» как способ преодоления советского прошлого.....122 3.3. Описание постсоветских трансформаций белорусских масс-медиа...................133 3.3.1. Социокультурное измерение информационного пространства....................133 3.3.2. От советского состояния к нынешнему – «окоп» или «пещера» как модель...............................................................................................................142 ГЛАВА 4. FM-вещание: технология и культурная форма конструирования белорусской идентичности..................................................152 4.1. Описание методологии и теоретические основания эмпирического исследования..........................................................................................................................152 4.2. Роль прессы и радио в конструировании идентичности................................................157 4.2.1. Роль радио в процессе идентификации...............................................................................157 4.2.2. Репрезентация реальности как проверка идентичности.......................................175 4.2.3. Культурная идентичность и национальный проект...................................................178 4.3. Белорусские социально-культурные особенности освоения FM-вещания.............................................................................................................................................182 4.3.1. Технология.....................................................................................................................................................182 4.3.2. Культурная форма....................................................................................................................................185 4.3.3. Влияние Пограничья на культурные практики...............................................................194 4.3.4. Общественные медиа как перспективная культурная форма.............................201 4.3.5. Воображение невидимого................................................................................................................202 Заключение........................................................................................................................................................................209 Приложения......................................................................................................................................................................213 Приложение 1.................................................................................................................................................................213 Приложение 2.................................................................................................................................................................216 Приложение 3.................................................................................................................................................................217 Приложение 4.................................................................................................................................................................218 Приложение 5.................................................................................................................................................................220 Именной указатель....................................................................................................................................................221

4

Введение

Привычное потребляется без всякой критики, действительно новое критикуется с отвращением1. Вальтер Беньямин

О чем эта книга? Эта книга может занять свое место на полке в книжном магазине среди других изданий из серии «для чайников». Если коротко и ясно, то это книга об идентификации, проблемах, с которыми сталкивается всякий, кто проявляет интерес к Беларуси. Наша жизнь переполнена действиями, которые мы совершаем автоматически, не задумываясь. Делаем и поступаем так, как привыкли. Когда мы хотим приготовить кофе – берем турку, а когда хочется чая – используем чайник. И не задумываемся, что может получиться, если для чая взять турку или готовить кофе в чайнике. Ситуации, когда выбор социокультурно детерминирован, упрощают жизнь, но тем самым и ограничивают нас. Даже если мы не знаем теоретически обоснованных различий между чайником и туркой, мы обходимся различиями, которые известны нам из повседневной практики. Но чем отличаются белорусские радиостанции от российских или украинских? Конечно, этот вопрос сложнее, чем об отличиях между чайником и туркой. Но ведь в то же самое время мы понимаем, что различия между ними определенно существуют, а то, что мы не можем их моментально артикулировать, это уже проблема, заслуживающая рассмотрения.

1

Беньямин, В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости / В. Беньямин. М.: 1996. С. 49 5

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Целью данной книги можно считать попытку прояснить, что такое FMрадио в Беларуси начала XXI  в. Чем белорусское радио отличается от радио сопредельных государств? Или насколько русским или белорусским является «Русское радио» в Беларуси?

Исследовательский проект В основе данного текста – результаты исследовательского проекта «Культурная идентичность в контексте Пограничья», который выполнялся в рамках программы «Социальные трансформации в Пограничье (Беларусь, Украина, Молдова)», администрируемой Центром перспективных научных исследований и образования в области социальных и гуманитарных наук (CASE).

Для кого это книга? Принято считать, что в радио «разбираются» все, у кого есть уши. Но при этом оценка остается на уровне личных вкусовых пристрастий: нравится или не нравится. Эта книга претендует на то, чтобы изменить существующий порядок. Она для тех, кто… делает радио сегодня изучает радио сегодня будет делать и изучать радио завтра.

Как читать? Для того чтобы дать возможность почувствовать фактуру нарратива белорусского самоописательного дискурса масс-медиа, в книге приводится прямая речь профессионалов белорусского медиа-бизнеса без купюр. Можно считать это заметками на полях. Для удобства чтения и выделения их в тексте книги они оформлены следующим образом: Text: interview_radio\984 Code: 4_репрезентация_реальности\4_4_механизмы_влияния Чего народ не знает Text – это транскрибированное интервью и его шифр. Code – это указание, к какому элементу нашей системы кодов, по которой были деконструированы нарративы респондентов, относится цитируемый фрагмент. Полная схема структуры кодов приведена в приложении. Если у вас есть навыки академического чтения, то, возможо, вы получите удовольствие от прочтения теоретических частей книги – первой и второй глав. 6

Введение

Если вас мучает вопрос, что же происходит с белорусским радио, то начинайте читать сразу с исследовательской части – главы три. Если ваша цель узнать, как и насколько технология FM-вещания прижилась и укоренилась в Беларуси, то читайте главу четыре. Если убеждены, что все знаете об идентификации и радио, то ничего нового и интересного в этом тексте для вас изначально нет, не пытайтесь оправдать свое бездействие. Немедленно закройте эту книгу и попытайтесь написать свою.

Благодарности Авторы признательны за продуктивную и кропотливую работу над рецензией данной книги своим коллегам из России (Анастасии Митрофановой), Украины (Андрею Худенко) и Беларуси (Владимиру Абушенко). Сивухе Сергею Викентьевичу – за консультации и помощь при планировании исследования, чтобы качественные методы оказались действительно качественными. Мы выражаем благодарность всем 17 радиостанциям, которые действуют в Минске: «Авторадио», «Альфа радио», «Мелодии века», «Минская волна», «Новое радио», «Радио-ОНТ», «Первый национальный канал радио», «Пилот-FM», «Радио Би-Эй», «Радио Культура», «Радио Минск», «Радио Мир», «Радио Рокс», «Радиус FM», «Русское радио», «Хит-FM» и «Юнистар». Спасибо тем, кто согласился на интервью, а также тем, кто под каким-либо предлогом уклонился от ответов на вопросы. Вардомацкому Андрею Петровичу – за помощь в концептуализации белорусского медиа-пространства Отдельная благодарность всем, кто ждал этот текст вместе с нами.

Что будет дальше? Эта книга – один из вариантов осмысления культурного освоения технологии радиовещания на территории Беларуси. При этом вопросы, связанные с телевидением, обозначаются только как проблемные поля. Возможно, что используемая в этом исследовании методология будет перенесена и на практику телевидения и Интернета.

7

ГЛАВА 1. Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья 1.1. Европейская традиция изучения культурной идентичности в современном социогуманитарном знании 1.1.1. Националистические версии монологичной идентичности Дискурс различия в ХХ в. трактует общество как социальную матрицу, которая работает в качестве средства контроля, сдерживающего проявления разногласий и девиаций человеческого поведения. Одним из ключевых суждений того времени было понятие нации. Сейчас среди всех традиционных, исторически развиваемых форм нация представляет собой наиболее достоверное из всех основание анализа. Не существует общепринятых подходов к трактовке этого сложного социального феномена. Дифференцируя категории «этнос», «нация» и «этничность», можно отметить, что в современной этнологии под категорию «этнос» подводится то лингвистическое, то биологическое, то культурное, то политическое основание. Та же ситуация прослеживается и с пониманием термина «этничность». Классификация существующих подходов определяет примордиалистскую, инструменталистскую и конструктивистскую точки зрения на этнос и этничность. Этничность рассматривается как объективная данность, изначальная характеристика человечества. Этот подход, истоки которого можно найти еще в политической философии античности,

8

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

получил «второе рождение» после работ Э. Дюркгейма о групповой солидарности. Последователи примордиалистского подхода рассматривают этносы и как социальные, и как кровнородственные (биологические) сообщества. С точки зрения примордиалистов, этничность является органичным образованием, совершенно необязательно идеологизированным и нацеленным на получение тех или иных преимуществ и выгод. Примордиалистский подход можно разделить на два направления: социобиологическое (Л. Гумилев) и эволюционноисторическое (Ю. Бромлей и др.). Сторонники инструменталистского (А. Коэн, Г. Дилигенский и др.) подхода рассматривают этничность как социальный инструмент. Исследователи этого направления объясняют сохранение этнических групп потребностью в социальной и культурной стабильности, преодолении отчуждения, характерного для современного общества массовой культуры, потребительских ценностей и прагматизма. Этничность при таком подходе – средство для достижения групповых интересов. Те культурные черты, которые элита использует в качестве этнических символов для солидаризации общности, достаточно произвольно «выхватываются» из культуры и являются не более чем знаками групповой солидарности. С точки зрения конструктивистов (Э. Геллнер, Б. Андерсон, В. Тишков, Э. Хобсбаум и др.), этничность является формой «социальной организации культурных различий»1. В отличие от общепринятых, статичных, структурно-функциональных характеристик этноса, современные постнационалистические концепции этничности обращают внимание на подвижный характер «культурной самоидентификации по отношению к другим общностям, с которыми она находится в фундаментальных связях»2. Каждый из трех подходов обладает определенной достоверностью и системой аргументов в свою пользу. Возможно, именно из-за этого в литературе были предприняты попытки сохранить эффективные познавательные моменты каждого из подходов путем «разведения» понятий. В этой связи «этнос» обычно сопоставляется с «нацией», причем этнос тогда трактуется примордиально, как историческиприродный феномен, а нация – конструктивно-инструменталистски. Наряду с трудностями терминологической трактовки существуют и проблемы, связанные с определением критериев выделения нации как особой этносоциальной общности. Наиболее адекватным может быть подход, свободный от крайностей и примордиализма, и конструктивизма. Нация не существует вне сознания, сама по себе, она существует лишь в умах людей, но и в этом качестве она есть реальность, которая оказывает обратное мощнейшее влияние на их социальное поведение. Понятие нации в отличие от этноса имеет явно выраженный политический оттенок («французская» модель нации). Политическая «составляющая» рассматривается в этом отношении как единственный четкий критерий для разведения понятий «этнос» и «нация». Во-первых, нацию можно определить как большую социальную группу, во-вторых, указать на наличие внутри этой группы определенных сплачивающих ее связей – политических, языковых, 9

Культурная идентичность в контексте Пограничья

культурных, исторических, религиозных и других, принимая во внимание подвижность, непостоянность «набора» этих связей и их меняющуюся иерархию, в-третьих, выделение нации всегда связано с мифом «общей судьбы», внедряющимся в сознание группы идеологами, и, в-четвертых, отнесение себя к той или иной нации для индивида означает включение своих действий в определенный политический и идеологический контекст. Националистические утверждения оправданы тем, что понятие нации объективно для каждого из членов общества; более того, ценность нации приоритетна в принятии решения на социальном и личностном уровнях. Каждое зрелое решение личности зависит от причинно-следственной связи пространства и времени для обретения стабильности идентичности и ее носителя. Первым из примеров стабильности и образцов для подражания явилось национальное государство. Способы постижения в современной европейской науке термина «нация» сложились под влиянием доминанты запада. Увеличение количества этих форм подводит к тому, что анализировать их необходимо не политически или экономически, а, прежде всего, лингвистически/культурно, как истинно «воображаемое сообщество». Национализм обычно ассоциируют с единством и гомогенностью отдельной нации. Подход к рассмотрению национализма в качестве одной из критических проекций мультикультурализма фиксирует современные, несколько нетипичные пронационалистические аргументы в пользу процесса формирования национальной идентичности. Одна из первых подобных трактовок была предложена И. Гердером в XIX в., затем усовершенствована М. Бубером, а впоследствии в середине ХХ в. М. Уолзером. Все эти философы сходятся в едином взгляде на то, что культурная вариативность в националистических рамках актуализирует различные возможности совершенствования личности. М. Бубер утверждает, что каждая нация имеет свою собственную историческую/цивилизационную миссию, в процессе которой формируется система представлений о культурном различии и культурном разнообразии. Определяя ценность и позитивность эмпирического обоснования рассмотрения культурной многосоставности, представители нерадикальных националистических взглядов проводят аналогию с трактовками биоразнообразия: если разнообразие существующих видов представляет собой более высокую ступень эволюции природы, то различные культуры и жизненные стратегии могут быть также равноценны. Подобная атипичность аргументации редко встречается в правовой документации или политической прессе; ее содержание и смысловая нагрузка были выведены из дискуссий этносоциологии (Б. Андерсон, Ю.В. Арутюнян, Л.М. Дробижева, М.О. Мнацаканян, А.А. Сусоклов, Э. Геллнер) и политической философии (М. Hartney, В. Parekh, I.M. Young). В представлениях этих философов биоразнообразие аналогично культурному в порядке определения и утверждения черт уникальности, комплексности и неповторимости. Метафоричность настоящего сравнения 10

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

состоит в отсылке к естественному единению людей в (этно)нацию. Критерием единения выступает этническая общность с развитой структурой фактической идентичности. Характеристика «национальный» приобретает здесь не только смысл институциональной, но культурной и этнической принадлежности. В современной науке этническая общность выступает как национальная общность, т.е. как более высокий и развитый тип этноса. Подобной точки зрения придерживается российский ученый М.О. Мнацаканян. Базисом отождествления этноса и нации служит убеждение в том, что формируемое в процессе внутригруппового единства этноса в противопоставлении с другими, окружающими его общностями, этническое самосознание идентично самосознанию национальному3. Этнонациональная культура – это система взаимоотношений представителей определенной этнической группы в порядке установления частичной автономии от членов доминантного общества. Позитивная сторона этого аргумента отражает собственный смысл обоснования преимущества этнонационального развития над личностным; с другой стороны, эта концепция в рамках национализма оборачивается дискриминацией индивидуальности. Защита существования этнонации как наиболее адекватной формы актуализации культурного разнообразия современными философами-интеркультуралистами подвергается сомнению. Биоразнообразие обладает таким же ценностным потенциалом, как и «этно-разнообразие» (термин, выдвинутый словацким ученым Н. Мискевичем). Но если биологические виды имеют свою среду обитания и право на существование в ней, то очевидно, что любая этнонациональная общность аналогично имеет право на собственный локус средоточения – этнонациональное государство, исконные жители которого устанавливают социальные иерархии доминирования одной этнической группы над другой. Современные националистические теории не поддерживают этот «био»-дискурс, поскольку почти невозможно найти аналогичную метафору «национальному характеру», столь популярному в первой половине ХХ  в. Современная ситуация определила эту невозможность, прежде всего, потому, что все термины, относящиеся к принадлежности (этнической, расовой, национальной, гендерной), были замещены одной ключевой метафорой, ставшей топикой национализма в целом – национальная идентичность4. Наиболее отчетливо специфика национальной идентичности проясняется при помощи анализа ее структурного уровня, представленного в виде объективных параметров, посредством которых она осуществляется. Учитывая это обстоятельство, представляется необходимым в сжатом виде обозначить объективные параметры национальной идентичности. • Территория или географическое пространство. Если отдельная этническая группа сосредотачивалась в конкретном регионе с самого раннего (известного историкам) времени, то вывод таков: именно этот регион играет определяющую роль в ее последующей самоидентификации (пример: социаль11

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ная группа, придерживающаяся номадического образа жизни, идентифицирует себя с определенной частью страны (или стран)). Популяция саами представляет собой именно такую номадическую группу, идентифицирующую себя с северными регионами Финляндии, Норвегии и Швеции. Однако в таких странах, как Израиль или Палестина, этот критерий рассмотрения не работает. Причина детерриторизации культурной идентичности связывается с иного рода проблематикой, в частности с попыткой определения хотя бы условных критериев типологий общественных систем. К примеру, в пространстве западного мышления закрытые и инертные общества должны быть интенционально направлены к открытости и внешним воздействиям различного рода (необязательно негативных). Если эти влияния оказываются чересчур сильными, то только в этом случае можно отметить ситуацию кризиса культурной идентичности. В некоторых случаях может возникать сосуществование нескольких вариантов культурной идентичности на одной территории. Это нельзя назвать закономерностью, скорее, число миграций в количественном отношении возросло, и одна социальная структура оказывается в ситуации давления («нажима») со стороны другой. Вследствие этого любая из форм культурной идентичности пребывает в более или менее острой ситуации кризиса, который при определенных обстоятельствах становится катализатором их развития. • История, а также антропологический фактор развития общества являются ключевыми индикаторами специфической природы и уникальности социальной динамики. История наряду со многими другими параметрами анализа национальной идентичности представляет собой многосоставную и весьма сложную систему развития. Органическая связь истории и культуры, их взаимообусловленность во времени и пространстве позволяют подойти к исторической составляющей так же, как в свое время подошел к языку выдающийся швейцарский лингвист ф. Де Соссюр (1857–1913), а именно – различать в ней диахронный и синхронных планы, т.е. ее собственно историческую эволюцию и конкретный пространственно-временной срез. Применительно к анализу идентичности диахронный и синхронный подходы обозначают два блока проблем: во-первых, периодизацию культурного процесса; во-вторых, раскрытие механизмов, позволяющих культуре не только развиваться, но и формировать пространство для аккультурации – процессов взаимопроникновения и взаимообогащения культур. Однако проблема аккультурации в гуманитарной науке не сводится лишь к описанию и анализу разнообразных этнокультурных процессов, но ставит перед учеными и еще один теоретический вопрос относительно проницаемости сфер той или иной культурной общности для «иных» заимствований, влекущих за собой трансформацию исторической реальности. Классическая стратегия анализа исторической реальности часто характеризуется как традиционализм, одной из основных теоретических установок которого является «презумпция автохтонности» – требование рассмотрения культуры как «искон12

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

ной по территориальной локализации». Развитие культуры, таким образом, происходит в результате ее собственной эволюции (а не в результате воздействия внешних факторов). С. Санько обращает внимание на тот факт, что в результате столкновения культур (которое в рамках кросс-культурных исследований обозначается как «диалог культур») происходит реконструкция одной культуры при помощи другой, ее интерпретация (независимо от действительных особенностей интерпретируемой культуры), приводящая зачастую не к межкультурному диалогу, а к конфликту, в котором выживает сильнейший5. Традиционалистский подход представляет собой обращение к культуре как к уникальному культурному типу с независимым от времени и процессов модернизации набором характерных черт, которые особенно акцентируются в рамках этого подхода. Беларуси, с точки зрения традиционалистов, не подходят ни западный, ни восточный варианты модернизации – необходимо искать свой собственный. Влияние славянской и христианской культур на белорусскую обычно считалось доминирующим, а таким компонентам, как балтийский и дохристианский, не уделялось внимания, что противоречит «презумпции автохтонности» и актуализирует внедрение еще одного принципа – деконструкции традиции. • «Культурное наследие». Анализируя смысловую нагрузку вышеобозначенного термина, хотелось бы отметить тот факт, что помимо энциклопедических трактовок термина существует определение, закрепленное в международных правовых актах. Наряду с понятием «cultural property» (дословно – культурная собственность) – «das kulturgut» – «biens culturels», переводимым на русский язык, в зависимости от контекста, как «культурные ценности» или «культурное достояние», в большинстве официальных документов универсального и регионального характера применяются термины «cultural heritage» – «das kulturerbe» – «patrimoine culturel» – «культурное наследие». «Каждый предмет культурного и природного наследия является уникальным» и «каждая страна, на территории которой находятся предметы культурного и природного наследия, обязана сохранить эту часть наследия человечества и обеспечить ее передачу будущим поколения». В данных выдержках из рекомендации ООН 1972 г. (ст. 5) культурное или природное наследие рассматривается как единое целое, которое включает не только творения, представляющие свойственную им большую ценность, но также и малые объекты, приобретающие со временем культурную или природную ценность. Если учесть все эти свидетельства, то фактический пообъектный состав культурного наследия наций практически ничем не ограничен. М.М. Богуславский на основании анализа правовых актов ЮНЕСКО совершенно обоснованно делает вывод, что понятие «культурные ценности» равнозначно понятию «культурное наследие»6. Вместе с тем следует подчеркнуть и практически полную юридическую недифференцируемость в рамках указанных правовых актов терминов «культурное наследие» и «культурное достояние». Необходимо также добавить, что все процитированные выше международно-правовые источники исходят из принципа суверенитета 13

Культурная идентичность в контексте Пограничья

государства. Все они в той или иной форме легитимируют право самого государства устанавливать критерии отнесения культурных ценностей находящихся на его территории этнических групп к единому культурному наследию. Это положение носит решающий характер, поскольку тенденция «транснационализации» культуры представляет значительный интерес как с точки зрения процесса социокультурной идентификации, так и в контексте развития международной нормативной системы. Иными словами, культурная идентификация, во-первых, играет определяющую роль по отношению к формированию транснационального характера культурного наследия: она обслуживает совершенно конкретную современную задачу, будь то территориальные претензии, требования политической автономии или стремление противодействовать культурному нигилизму и сохранить исконное культурное наследие. И напротив, существуют своеобразные «бездеятельные» народы, не обладающие собственным культурным достоянием. Невозможность формирования культурной традиции зачастую воплощается в склонности к этноцентризму. В силу того что современная эпоха видится временем упадка и морального разложения, а великие культурно-исторические деяния связываются с отдаленным прошлым, такой подход способствует расцвету иррационального, мифологического восприятия исторической составляющей культурного наследия, согласно которой героическое прошлое автоматически должно обеспечить народу славное будущее. Из всего культурного наследия особую роль в исследовании национальной идентичности играют письменность и государственность, которые, по мнению Б. Андерсона и К. Хюбнера, делают народ «культурным» и придают привлекательность теории циклизма, являющейся основой некоторых версий модного ныне цивилизационного подхода. Народ изображается монолитным органическим единством, лишенным внутренних противоречий. Фактически он персонифицируется, отождествляется с отдельной «личностью». Аналогичные версии развития и приобретения статуса культурно-исторического факта сближают культурную идентичность с культурным наследием. Согласно принципу моноцентризма, лишь один народ на земле мог изобрести письменность и создать государственную структуру. Из этого следует, что рассматриваемые достижения являются продуктом творческой активности именно его народа. Вклад других народов в сокровищницу культурного наследия умаляется или вовсе замалчивается. Как правило, они оказываются безымянными статистами и молчаливыми потребителями тех достижений и ценностей, которыми их облагодетельствовал народ-культуртрегер. Подобная точка зрения характерна для радикального этнонационализма. Тем самым этнонационалистическая модель прошлого всегда содержит элемент посягательства на заимствование чужого прошлого и чужих культурных достижений. Другим важным атрибутом этнонационалистического подхода к культурному наследию является теория вырождения. Действительно, если после столь героических усилий, которые предпринял данный этнос для того, чтобы создать самого себя, он все-таки оказывается весьма далек от со14

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

вершенства, то это требует объяснения. В качестве последнего может выступать упадок «творческого духа» в отрыве от родной культуры или от основного массива своего народа, сложность приспособления к новой природной среде, межрасовые или межэтнические браки, нарушающие, по мнению многих критиков, чистоту культуры, и т.д. Такого рода аргументы подвержены мистицизму и культурным предрассудкам. • Предметная составляющая культуры. С этим параметром культурной идентичности связано наше мнение о роли технологий (новых промышленных) и особенно информационно-коммуникационных, в транснационализации культурного наследия нации7. Фактически, когда мы упоминаем индустриальное, потребительское общество, мы мысленно развиваем его до статуса технологического или постиндустриального, которое более известно в настоящее время как информационное. Тем не менее необходимо сделать допущение, что все выше- и нижеперечисленные характеристики в едином системнофункциональном поле могут определить развитие культурной идентичности и динамики культурного наследия. Отношения между культурной идентичностью и атрибутивным планом развития культурного наследия с некоторой долей уверенности можно назвать диалектическими. К материальной форме существования культуры в соответствии с правовыми актами ЮНЕСКО, как и в целом в международном праве, относятся все культурные ценности в самом широком смысле этого понятия, как недвижимые, так и движимые. Термин «недвижимые культурные ценности», несомненно, является наиболее универсальным, включая в себя и особо значимую часть – недвижимое культурное наследие (достояние) этносов. На практике это означает, что экономически развитое общество имеет больше шансов на стабилизацию своей культурной идентичности, поскольку экономика играет определяющую роль в гомогенизации культуры как внутри многосоставного государства, так и на международной арене посредством действий отдельных представителей различных этнических групп. Этот факт особенно проявляется в сферах досуга и массовой культуре. • Язык в большинстве случаев рассматривается в качестве фундаментального основания культурной идентичности8. Все чаще мы становимся свидетелями межэтнических конфликтов, вызываемых билингвизмом или диглоссией, порождая миф о лингвистической преемственности. Этот факт имеет негативные последствия среди государств, наций или отдельных регионов, находя отражение в социологической, политической, культурной и коммуникативной сферах, определяющих язык не только как средство коммуникации, но и как самостоятельное структурное образование. В плане культуры и коммуникации вопрос относительно того, как используется язык, становится определяющим. Противостояние использованию единой системы языка на определенной территории становится ключевым элементом в определении культурной идентичности отдельного общества. «Тая ж, па сутнасцi, праблематыка ставiцца перад 15

Культурная идентичность в контексте Пограничья

намi гiсторыяй i сення. У глабальным амаль маштабе – як адзначаны Хантынгтонам канфлiкт памiж iсламскай i амерыкана-еўрапейскай культурамi, i адносна ў больш канкрэтным i блiзкiм да нас плане – як канфлiкт памiж культурамi беларускай i рускай»9. Это объясняет тот факт, что белорусский был более популярен, чем русский и церковнославянский языки. Для понимания роли и значимости языка в конструировании национальной идентичности, обратимся к истории. Роль старобелорусского языка в польско-литовском обществе была сведена к минимуму уже в XVII в., и все попытки его восстановления редуцированы после разделения Польши. В 1831 г. во многих регионах имела место тенденция русификации, которая усилилась к 1863  г. В 1830-х гг. униатская церковь, которая рассматривалась как подвижник национальной идеи среди трех главенствующих церквей, была запрещена. Поздний XIX в. отразил первые признаки подъема национального самосознания. Города были заселены по преимуществу небелорусами, в то время как в сельской местности преобладало большинство белорусского населения, по существу бедного, неграмотного, возможности культурной идентификации которого были строго локализованы. Согласно статистическим данным, более 5 млн жителей в 1897  г. признавали белорусский язык как национальный. И тем не менее этот факт не является знаком чистого национального самосознания. Революция 1905 г. определила стремление к осознанию белорусского языка, который рассматривался как диалект языка русского, и созданию белорусского национального движения. Газета «Наша нива» также была посредником в деле борьбы за национальное возрождение. В 1921 г. Рижским договором белорусская территория была поделена между Польшей, Белорусской ССР и Россией. Позже Россия вернула части белорусской территории, за исключением Смоленска и его регионов. В Беларуси началась первая белорусификация: были созданы различные типы институтов, и белорусский язык стал изучаться как язык литературный, внедряясь во все сферы человеческой жизнедеятельности – административные структуры, сферу образования и культуры. Группы меньшинств и их родные языки, однако, имели не только возможности реализации, но и широкий спектр прав. В Беларуси установились четыре официальных разговорных языка: белорусский, русский, идиш и польский. Меньшинства имели свои собственные советы, а польской диаспоре было позволено даже сформировать собственную польскую провинцию. 30-е гг. ХХ в. отразили сходную тенденцию почти во всех регионах СССР. Однако язык и другие символы нации выжили или претерпели изменения под влиянием индустриализации, коллективизации и др. Изменения в 1930-х гг. отразились на белорусском литературном языке. В 1934 г. была проведена так называемая орфографическая реформа, нацеленная на употребление языка, близкого к русскому. Новая орфография, так называемая «наркомовка», видоизменилась в «тарашкевицу», орфографию 1920-х гг., созданную Б. Тарашкевичем. Изменения не были, однако, далеко идущими. Наркомовка оставалась слишком фонетична. В настоя16

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

щее время в Беларуси используются обе орфографии, тарашкевица находится в оппозиции. Восстановление страны в послевоенные годы затронуло и важные социальные перемены. Население Беларуси перемещалось из периферийных районов в центры. Послевоенный период также привнес радикальное усиление тенденции русификации в стране. Причинами этому послужило следующее: – результаты короткого периода белорусификации в 20-х гг. ХХ в. были подменены тенденциями 30-х и Второй мировой войной, в течение которой большинство заново рожденной белорусской интеллигенции погибло; – перед Второй мировой войной Беларусь все еще оставалась аграрной страной. В городах царили культурные традиции небелорусского населения. Послевоенная урбанизация белорусов преобладала в период интенсификации русификации. В городах преобладало русскоязычие; – отношения между русским и белорусским населением складывались по принципу отношений между двумя системами языков, прокладывая путь тенденции русификации; – белорусы, перемещаясь в города, формировали отношения между разговорным языком и русским языком как отношение между диалектом и доминантным языком. Более того, знание русского языка создавало элемент престижа и становилось условием социального благосостояния. В 80-х ХХ  в. результаты русификации были весьма ощутимы. Администрация, сферы политического влияния и образования были повсеместно русскими. В среднем образовании преобладали русские школы; СМИ были русскоязычными; в 1984 г. около 95% печатных изданий были русскими; только 3 из 15 театров вели спектакли на белорусском языке и т.д. В большей степени белорусское образование закрепилось только в сельских школах, но даже там белорусский язык зачастую подменялся русским. Разговорный белорусский язык в деревне был местным диалектом, но не разговорным вариантом стандартного белорусского. Во многих местностях разговорный язык являлся смесью белорусско-русского, так называемой «трасянкай», слово, обозначающее «тырсу» (опилки) или «кайстру» (остатки от обработки льна). Белорусский литературный язык существовал в уничижительной позиции, даже несмотря на то что белорусы составляли этническое большинство в республике. Русский язык стал официальной доминантой даже для групп меньшинств, утративших окончательно все права в послевоенный период. Только польский язык обладал институциональным статусом, сосредоточиваясь в рамках католической церкви. Опасение по поводу исчезновения белорусского языка выражен интеллигенцией и оппозицией в Конвенции о языках в БССР (январь 1990 г.), в которой белорусы продекламировали государственный язык республики: «Язык является не только средством коммуникации, но также душой нации, главной и наиболее важной частью его культуры. Когда язык жив, живет и нация. Каждый язык, его живучесть или историческая разновидность, является неоценимым достоянием, принадлежащим не только одному народу, но и человечеству в целом. 17

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Это долг и обязанность каждого защищать родной язык, принимать участие в его развитии и процветании, уважать языки других наций. С давних времен люди различных национальностей живут в Беларуси и могут слышать различные языки. В настоящее время, однако, использование языка исконного населения Беларуси <…> значительно ограничено, а его существование даже подвергалось угрозе. Необходимость защиты белорусского языка возникла на основе его государственности и этнической территории. Создание такой системы защиты возможно только в придании белорусскому языку статуса государственного языка в БССР». Русскому было, однако, придана гарантия свободного использования. Права меньшинств позднее выразились в законе о правах меньшинств в 1992 г. Реализация языкового права встретила помехи, несмотря на Декларацию о независимости в 1991 г. Запросы на придание русскому статуса второго государственного языка были встречены сильным противостоянием белорусской оппозиции и интеллигенции, затрагивая период ребелорусификации, продолжающийся уже более 10 лет. «Татальная русiфiкацыя зараз прыводзiць да вельмi небяспечнага расколу беларускага насельнiцтва на часткi рускамоўную i беларускамоўную, пагражае расколам усяму беларускаму грамадству i проста не можа не параджаць палiтычны экстрэмiзм, а за iм i жахлiва-нядобры вынiк яго – тэрарызм»10. • Роль интеллектуалов или «интеллектуальной элиты» раскрывает одновременность процесса развития и кризиса культурной идентичности. Такая тенденция объясняется лишь зависимостью от обстоятельств обретения и утверждения идентичности. Роль идейных лидеров, коммуникаторов особенно актуальна для стабильности локальных этнических групп. В настоящее время такую роль выполняют масс-медиа, беря на себя функции идеологов. Когда мы подразумеваем идеологию, то бессознательно включаем в ее понимание столкновение интересов. Динамика различных идеологий отражается в мультикультурной форме культурной идентичности. Чаще всего идеологию представляют национализмом, что, безусловно, имеет свой резон и отсылки к национальной форме идентификации. Фактически очень трудно отличить один тип идентичности от другого (что относить к политической, а что, по преимуществу, к культурной сфере) из-за размытости границ определения понятия. • В добавление к обозначенным выше параметрам культурной идентичности можно назвать системы религии (приобретают особый смысл в странах третьего мира), образования (процесс социализации молодого поколения становится ключевым моментом динамики любого общества), социальнопсихологическую систему (поиск удобного, «комфортного» пространства общения). Но это не означает, что все версии анализа методологически схожи. Напротив, сравнительный анализ позволяет выделить несколько разных моделей, которые имеют предпочтительное хождение у тех или иных этносов. В ходе модернизации, охватившей современный мир, происходит унификация культуры, и многие народы, живущие в многонациональных государствах, во18

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

влекаются в процессы синкретичности, утрачивая свои традиционные хозяйственные системы, обычаи и социальную организацию, народную культуру и нередко даже родной язык. Основное, а порой и единственное, на чем держится их этническое самосознание, это мифологичность прошлого и идеальность будущего11. Следует отметить, что это не только «конструктивный» акт идентичности; она, как уже было отмечено, имеет и огромное «инструментальное» значение в борьбе за повышение политического статуса, за доступ к экономическим и финансовым ресурсам, за контроль над территорией и ее природными богатствами и, наконец, за государственный суверенитет. • Одним из наглядных примеров процесса транснационализации прошлого служит музейная практика. В отношении идентичности появляется новое основание для ее формирования. Это опыт прошлого, культурное наследие, не зависящее от индивидуальности или коллективности идентичности. Объекты прошлого становятся источниками смыслов для конструирования нового культурного поля. Роль прошлого проявляется еще и в готовности к возможности кризиса развития, что доказывает точку зрения националистов в наделении смыслом утверждения национальной идентичности. Чем интенсивнее осуществляется процесс культурной идентификации, тем больше появляется возможностей для становления транснациональных форм воплощения культуры в современном мире. Это было убедительно показано на примере европейских музеев австралийским историком Д. Хорном, который исходил из того, что «реальность сама по себе не существует», ее создает человек, в результате чего «каждое общество и каждая эпоха обладают разными взглядами относительно того, какой должна быть реальность»12. Он не без основания подчеркнул, что «древние вещи начали превращаться в исторические памятники, главным образом, в ходе становления национальных государств, когда создавалась концепция национальности»13. В ней отчетливо прослеживается тенденция того, как из фрагментарных и нередко не имеющих отношения друг к другу исторических источников складывается то, что принято считать культурным достоянием/наследием нации. Транснациональный характер исконной культуры создает благоприятную среду для протекания культурной идентификации, что не отрицает, однако, факта искусственности и мифологичности «конструирования» такого пространства. Искусственность отсылает к субъективности восприятия культурного наследия организаторов выставок, с одной стороны, и посетителей – с другой. Мифологичность создает предпосылки и возможности для подобного восприятия. Транснационализация культуры в этом отношении позволяет анализировать культурную идентичность на принципиально новом, дифференцирующем национальное и гражданское, дискретном уровне. В середине ХХ в. необходимо было создать новую систему отсчета, которая обеспечила бы националистических сторонников возможностью сознательного расширения сферы своих исследований обращением внимания на поли19

Культурная идентичность в контексте Пограничья

тику культурного разнообразия. Компромиссной попыткой перехода к плюралистичному осмыслению социокультурной реальности можно назвать книгу П. Андерсона «Национальные государства и национальная идентичность»14, где автор полагает, что базисом национальной идентичности является «моральная квинтэссенция», по существу, приобретающая абсолютную ценность в определении национального характера. Идея органического единства, разделяемого каждым индивидом, легко переводима в диалог идентичностей: национальная идентичность группы является сущностью личностной ее формы. Идентичность каждого отдельного субъекта безотносительно общества, в котором он живет, существовать не может. «В людях нет ничего, чтобы не было в них уже социализированным»15. Попытка отрицания одной либо нескольких черт во имя других зачастую приводит к утрате идентичности как таковой. Критическая позиция по отношению к невозможности существования личности вне национальной принадлежности зависит от рамок теории идентичности. Совершенно иной тип аргументации преодоления косности взгляда на однозначность выражения потребности в этнической сопричастности предлагается израильским философом А. Маргалит. Возможность чувствовать себя «по-французски», «по-корейски» или «по-сирийски» сравнима с различными течениями современного искусства. Выражение своих идей и ощущений посредством многосторонних художественных техник, будь то фигуративное или абстрактное письмо, импрессионизм или экспрессионизм, реализм или сюрреализм, безотносительно к каким-либо этническим и расовым различиям. Однако существуют эклектические художники, не принадлежащие ни к одной из школ. Они просто рисуют. Аналог такому субъекту – космополитная, мультикультурная личность, которая фактически не принадлежит конкретно ни к одной из групп и тем не менее нуждается в защите собственных прав, не вовлекаясь в различного рода конфликты (конституциональная основа), и фиксации культурной сопричастности (социокультурное основание), обладая непостоянством и динамичностью самого процесса идентификации. Ценность и важность локальной этнической группы по отношению к «мейнстриму» определяется через узкодифференцированный подход к ценностям самой группы, которые могут отличаться от основных, фундаментальных ценностей. «Исходя из локализованного (суженного) подхода к моральным ценностям, я не считаю, что ценности относительны, что ценности вариативны в зависимости от личностных предпочтений. Я не отношу себя к релятивистам. Основания для государственной защиты того, что является действительно ценным или необходимым какой-либо определенной группе, недостаточно <…> аксиологический релятивизм может послужить одним из лучших способов оправданий терпимости, но не плюрализма»16. Здесь важен момент актуализации ценности определенных культурных сегментов малых этносов: если один из них или несколько начи-

20

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

нают подвергаться исчезновению, то направленность по их поддержке и защите превалируют над всеми остальными процессами. Право выбирать один или несколько путей развития не отнимает факта исконной биологической принадлежности только одной культуре, какой бы смешанной она ни являлась. Национальная принадлежность является в этом смысле примером оправдания монологичного типа эволюции. Сравнение всех национальных форм, внедряющих желаемые ценности в доминантную культуру, невозможно, поскольку критерии разнородны и полифункциональны. Несоответствие между желаемостью принятия различий и их реальным признанием состоит в том, что один обладает правом и властью, способным лишить другого возможности включения в свое поле фундаментальных ценностей. Альтернатива, конечно же, существует. Большинство людей связаны единством этнонациональной культуры, но только некоторые из них способны избежать суррогата культурного единообразия. Исходя из подобной установки, типичная интенция гердерианцев терпит поражение: желание воспринять иную культуру, не допуская ее деградации, придерживаясь тем не менее националистического (монологичного) варианта существования и развития, формирует зазор между подобным идеалом и реальностью. Это и есть начало динамики мысли, в определенной мере приводящее к утверждению о том, что идея «чистоты» нации утрачивает свои позиции во многих современных настроениях культуры. Представители умеренных типов национализма, защищая традиционные культуры от тотального синкрезиса, предлагают вариант кросс-культурного взаимодействия на основе признания культурной самобытности и уважения права на автономию17. Гомогенность – это философский эвфемизм, который в отношении этноса и наций обозначается «чистый». Обоснование и оправдание «чистоты» нации обладает тремя теневыми сторонами, каждую из которых можно подвергнуть сомнению. Во-первых, ссылаясь на исконность и незыблемость отдельной культуры, имеет место идеология, дозволяющая ксенофобию и расизм. Во-вторых, под маркой традиционности и культурной уникальности защищаются многие механизмы отчуждения и остранения: «шовинизм мужчин некоторых культур средиземноморья; расизм, имеющий место во многих традициях; иррациональность и моральная неустойчивость большинства религиозных убеждений и верований: все они рассматриваются как аутентичные и неизменные составляющие чистых этнических культур»18. В-третьих, культурные традиции, сохраняемые доминантой большинства стран Западной и Центральной Европы и Северной Америки, попросту не существуют; представление об их «чистоте» иллюзорно. Культуры в настоящее время открыты новшествам, границы становятся подвижными, поэтому каноничными они уже не являются. Наличие социальной изоляции приводит к спаду или отсутствию социокультурной динамики развития. Более того, изоляция в настоящее время – это не оптимальный выход. «Все это окружает 21

Культурная идентичность в контексте Пограничья

идущий процесс “отмирания” национального государства аурой катастрофы. Его причины не совсем ясны; даже если бы причины и были известны, предсказать его ход невозможно; и уж точно, даже предсказав, его нельзя предотвратить»19. Позвольте прояснить авторскую позицию: наша критика направлена не против традиционности как стабильности, а исключительно против навязывания традиций и ценностей, несмотря на признание их уникальности и фундаментальности. Отсутствие инвариантности зачастую защищено от этого критического подхода обоснованием необходимости признания общечеловеческих либеральных ценностей свободы и автономии. Категоричность либерализма сглаживается путем перехода радикальных форм национализма в умеренные, используя при этом такую эмпирическую базу20, которая становится аргументом уже в пользу плюралистического космополитизма. Если следовать развитию только лишь своей собственной культуры, игнорируя наличие иных культурных систем, то получится так, что культурное разнообразие превратится в недостижимый идеал, в то время как даже попытку присоединения к нему совершать будет уже некому. Присоединение означает восприятие различий (их вольное или невольное принятие), знакомство с целым набором национальных и локальных культур, особенностей их развития, что, по сути, является анафемой национализму как таковому. Хотелось бы рассмотреть, каким образом ценность разнообразия может служить альтернативой радикальности национализма. Ценность разнообразия должна быть оправдана в свете того факта, что разнообразные культурные формации основаны на различных (мультипликативных) уровнях, как локальных, так и глобальных, в отличие от взятых отдельно обществ, одни из которых изначально более стабильные, нежели характеризующиеся транзитивностью другие. На уровне любого рассматриваемого временного среза культуры существует конкуренция микрорегиональных и макрорегиональных социальных структур в степени признания нерегиональных различий, составляющих «мейнстрим» субгрупп. Этнонациональный признак классификации культуры (культур) в этом отношении дифференциален, он обладает множеством аспектов и интерпретаций. Если многосоставность постулируется, то на всех уровнях, не только на национальном, проводя в жизнь антинационалистический аргумент, а межкультурность и интерпретативность расширяют пространство культурного разнообразия. Культурное разнообразие можно представить в виде лабиринта экзаменуемых культурных различий и сходств, а не паноптикум фиксированных, независимых и противоречивых взглядов на мир, в котором ты либо подчиненный, либо сторонний наблюдатель. К примеру, И. Гердер предпочитал формулировку «славянский национальный характер», не углубляясь в противоречивые характе-

22

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

ристики составляющих его групп, которые мы сейчас рассматриваем как этнически принадлежащие славянскому культурному типу. Доказательством служит тот факт, что в любом обществе определяется наличие двух типов эволюционной стратегии, отражающей сложности взаимного сосуществования: понимание культурных различий и признание равенства возможностей в осуществлении прав и обязанностей, составляющих структуру любого социума. В попытке обоснования реальности осуществления хотя бы одного из них многие приверженцы культурного плюрализма в США (А. Аллахар, Х. Бхабха, У. Кимлика, А. Маргалит, Б. Парек, Ч. Тэйлор, Г. Хофстеде, И.М. Янг) дистанцируют понятия политической гражданственности и культурной самобытности, разделяя сферу общественной жизни на частную и публичную. Стать американцем – это, прежде всего, внедриться в систему политических прав, определяющих суть американского гражданства (соблюдение права на свободу слова всеми гражданами США не зависит от этнической, расовой или половой принадлежности). При всем при том право на национальную принадлежность и культурную самобытность не отрицается и не должно подвергаться каким-либо видам дискриминации на институциональном уровне. Разницу между частным и общественным можно определить путем обозначения сфер их влияния. Право, политика и экономика принадлежат к публичной сфере, в то время как брак, семья и религия отражены как частная. Образование принадлежит равно к обеим. В Финляндии, Норвегии и Швеции программы образования в целом принимаются публично, хотя содержание программ определяется индивидуально каждым структурным подразделением. Идея разделения на общественное/частное затрагивает вопросы их взаимовлияния в процессе сугубо личностного к ней отношения. Вариант замещения одной сферы другой, а также последствия подобной процедуры драматически описываются Дж. Оруэллом в антиутопии «1984», где государство внедряется в каждый уголок частной жизни и почти полностью контролирует сознание жителей. Маркером современного общества в данном отношении является религиозный фундаментализм. Религиозные фундаменталисты отрицают привилегию частного начала на основе концептуальности религии, где вера наличествует во всех без исключения сферах жизни и развития общества. Определенные аспекты принадлежности институтов к частным могут быть признаны как публичные. Общественная польза, всеобщность морали и трансмиссия систем нравственности имеют место в таких системах, как семья. Один из ученых Гарварда М. Сандель утверждает, что оппозиция частное/общественное давно является объектом политических дебатов. «Потогонная работа» (10-часовой трудовой день при полном отсутствии условий и достойной оплаты) и детский труд являются исключительно частным наемным соглашением, которое никогда не обретает статуса общественного договора. Мы не в состоянии устранить возникающие противоречия, поскольку решение

23

Культурная идентичность в контексте Пограничья

проблемы зависит от моральных установок определенного общества (иначе говоря, от так называемого «общественного блага»). Обозначенная выше проблематика используется представителями кросскультурных исследований в дебатах относительно мультикультурного общества, прояснении стратегий и тенденций его динамики. В этом отношении важны различные интерпретации и эмпирические аппликации. Британский социолог Дж. Рекс использует дихотомию частное/публичное в попытке охарактеризовать различные концепции социокультурной и исторической динамики мультикультурного и монокультурного обществ. Он различает следующие вариации существования социальных структур, существующих де-юре и де-факто: • общество с равенством возможностей в публичной сфере и признанием многосоставности в частной; • общество с равенством возможностей в публичной и признанием единообразия в частной; • общество с неравенством возможностей (между этническими группами) в публичной сфере и признанием многосоставности в частной; • общество с неравенством возможностей (между этническими группами) в публичной сфере и признанием единообразия в частной. Общество первого типа представляет собой общественный идеал становления мультикультурного общества. В таком обществе каждый имеет равные права перед законом, в политической сфере и рыночных отношениях. Более того, каждый член такого общества имеет право на свободу выбора личностной формы идентификации и реализации социальных практик, свойственных его этнической группе. Примером первого типа обществ служит Балтийский регион (в частности, Швеция), в котором процессы иммиграции контролируются, по крайней мере де-юре. Однако Швеция и другие нордические страны все еще демонстрируют тенденцию к сохранению культурной гомогенности в противовес расширяющейся иммиграции, что позволяет определить взаимосвязь со смысловой нагрузкой общества второго типа. Де-факто эти государства находятся сегодня в весьма противоречивой ситуации, так как иммигранты второго поколения уже более ассимилированы в доминантную культуру. Группы русских в балтийских государствах, согласно типологии Дж.Рекса, являются обществами третьего и четвертого типов соответственно (четвертый тип общества в большей мере склонен к противостоянию и радикализму проявлений недовольства «мейнстримом»). Латвия и Эстония имеют большое число русских мигрантов, которые после сецессий в СССР получали гражданство этих стран, несмотря на довольно условное в то время требование знания языка доминантной культуры. И все же соглашение относительно того, что может быть принято обеими сторонами, остается сложной политической проблемой. В обществе третьего типа способы этнического сосуществования могут иметь и негативную окраску: Апартеид в Южной Африке, где различные расовые группы обладают неравным 24

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

статусом в публичной сфере. Способно ли общество сохранять культурное разнообразие публичной сферы, признавая при этом уникальность частной? Отвечая на этот вопрос, представители эстонского и латышского обществ опасаются фрагментации самой социальной структуры. Между 1920 и 1930 гг. в балтийских государствах имела место «прогрессивная» политика по отношению к группам меньшинств. Немцы, русские, евреи и шведы в то время в новых балтийских государствах были особенно заинтересованы в защите собственных культурных прав и свобод. Независимость балтийских государств постулируется на протекции прав меньшинств в конституциях и различных законоположениях. В Конституции Эстонии, к примеру, всем гражданам гарантированы равные права независимо от их национальной принадлежности. Всем этническим группам было позволено открыть свои собственные школы и обучать детей своему родному языку. Подобный закон был разработан и в Латвии, где различные этнические группы имели право на наличие автономных культурных корпораций. Примером государства, в котором группам меньшинств отводится привилегированное положение, является Финляндия. В этой стране существует группа меньшинств, говорящих на шведском языке, которым предоставлены лингвистические права, права на образование в муниципалитетах, где численность шведоговорящих составляет более 3000 человек. Шведоговорящее население Олэндских островов, прилегающих равно и к Швеции, и к Финляндии, обладает особыми привилегированными правами по сравнению с финнами. Единственным выходом из возможных противоречий и конфликтных ситуаций является установление порядка и соразмерности развития каждого типа общества в отдельности. Дж. Рекс оспаривал убедительность абсолютного различения частного и публичного, поскольку институциональная основа общества определяется влиянием на различные сферы жизни социума: • в экономической – формирование оффшорных зон; • в политической – формирование институтов права; • в культурной – внедрение и смешивание этнических и религиозных групп (несмотря на вероятность культурного дистанцирования). Увеличение культурного дистанцирования пропорционально утяжеляется формами политического протеста и недовольства в расширяющемся обществе. В достижении баланса культурной вариативности государство (на правах субъекта выбора) при помощи официальной идеологии принимает решения о принципах защиты форм сосуществования культур, руководствуясь идеей общественного блага. Если этнические группы способны мирно уживаться на предоставляемой территории, не имеют расхождений с интересами гражданского общества этой страны, то, несомненно, выбор будет осуществлен в пользу двустороннего взаимодействия. В этом вопросе важна отсылка к тому, что культурно-географическая реальность, находящая выражение в особенностях микрорегионального, макрорегионального и глобального масштабов, не 25

Культурная идентичность в контексте Пограничья

является главенствующим сущностным признаком отдельно взятой культуры: географические и масштабные атрибуты культуры – это второстепенный по значению фактор. В этом смысле они все равны. Вариант плюралистического, ненационалистического развития общества демонстрирует, что инаковость никогда не является абсолютной, изоморфной категорией, следовательно, возрастают шансы на возможности диалога и компромисса. Эта попытка способна заместить квазимифическую идею «чистоты» нации с ее признанием и защитой в значительно более корректной форме. Плоскость, в которой необходимо искать решение, – это плоскость проблематики мультикультурного общества. Заметим – не мультинационального, а мультикультурного. Отсутствие демократической традиции «имело своим печальным результатом смещение в значении понятий: “нацию” у нас привыкли понимать не как сообщество граждан, а как некую культурную (или, того хуже, этническую) целостность. Вместо того чтобы вести речь о единой нации <…> объединенных общим прошлым и общим будущим, мы говорим о существовании под крышей одного государства различных “наций” <…> проблематика культурного самоопределения подменяется проблематикой этнического (в перспективе – государственного) самоопределения»21. Стремление к сохранению этнокультурной самобытности и принадлежность особому этническому сообществу не мешают принадлежности общей нации. Все перечисленные проблемы вовлекаются в поле изучения мультикультурализма, подразделяясь на два типа: проблемы легитимности и лояльности. Легитимность – это проблема признания того или иного порядка в качестве законного. Такой порядок не только юридически, но и морально обоснован. Лояльность определяет приверженность индивидов тому или иному целому, их готовность следовать императивам, задаваемым этим целым. Однако динамичность развития современного общества порождает так называемый «конфликт лояльностей». Типичный пример такого конфликта представляет собой столкновение политической и этнической лояльности – принадлежности определенному государству и принадлежности определенной этнической группе. Практическая необходимость уживчивости этнонациональных групп внутри одного государства и среди государственных границ описывает моральную ценность понимания и терпимости. Эти тенденции выступают как характеристика интерактивного мультикультурализма, обогащенного космополитной перспективой. Под интерактивным подразумевается мультикультурализм, настаивающий на открытом характере некоторых культур и активном взаимодействии между ними, в противоположность закрытому, экстремистскому его варианту. Государства, характеризующиеся высокой долей концентрации этнических групп, чаще всего жестче определяют их функционирование среди государственных границ. Во-первых, их представительства и некоторые из институтов должны быть адекватны институциональной основе «мейнстрима» (проблема 26

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

мультикультурной легитимности), во-вторых, они заинтересованы в предельно открытых границах для кооперации между двумя или более государствами, к которым они принадлежат (этническая лояльность культурно разно­образных контекстов), в-третьих, подобный интерес может быть удовлетворен только интеграцией этих государств на макрорегиональном уровне, сопровождаемой микрорегиональными взаимодействиями среди государственных границ. Очевидно, в подобной перспективе этнонациональные группы должны продюссировать возможности развития собственных политических идентичностей, но только на расширение с потребностями сотрудничества и стабильности. Ультимативный характер этой перспективы космополитичен, идеалом культурной принадлежности становится то, что открыто к разнообразию культур, потенциально к каждой существующей и вновь создаваемой культуре. В анализе каждой из националистических моделей (от существования сильного давления, направляемого политическими силами в целях предотвращения национальных (или расовых) конфликтов, от актуального многообразия и взаимодействия сообществ, равно как и актуальной географической, демографической, зачастую культурной (лингвистической, исторической и религиозной) близости различных этнических групп) мы возвращаемся к разработке конструирования самой системы. Умеренные националисты, разделяющие убеждения критических мультикультуралистов, чей девиз можно обозначить как «мультикультурализм, да, но с аккуратным разделением между сосуществующими культурами», специфицируют этнонациональные традиции в основе образования национального государства, изобретая новые варианты сосуществования. В этом случае главное внимание должно быть уделено построению моделей и периодизаций развития различных типов национализма по отдельности. Такой подход представлен в этнической историографии работами М. Хроха. Суммируя, можно охарактеризовать одну возможную линию умеренного национализма космополитического характера. Космополитная плюралистская культура может быть одним из лучших вариантов осознания актуализации национальной автономии. Иерархичность космополитной плюралистской культуры возможна только в транснациональных политических границах. В свою очередь последние зависимы от фундаментальных ценностей и их представленности в коммуникативных и дискурсивных практиках социальных субъектов. 1.1.2. Постмодернизм и постколониализм: проблема взаимодействия двух типов дискурса в постколониальной критике Место понятий «универсальность», «единичность» и «ассимиляция» в философском и культурологическом текстах заняли «культурное разнообразие», «релятивизм» и «инаковость». Все чаще критики обращаются к своеобразию

27

Культурная идентичность в контексте Пограничья

их трактовок и проявлений в определенных социокультурных контекстах. Метод подмены понятий «инаковость» и «культурное разнообразие» оппозицией свой/чужой в результате привел к кризису социокультурной идентификации во многих странах мира. Это выражалось в ощущении «безместности» – утрате возможностей соотнесения и/или принадлежности к социальной и культурной системам общества. Используя терминологию представителей современной западной философской мысли, подобная «безместность» обозначается понятием «дислокация»22. Однако такие «бездомные», иногда недостаточно, а то и вовсе не «представленные» культурные группы сформировали объект исследований столь популярной в системе современного знания постколониальной теории. Учитывая хронологические рамки, необходимо подчеркнуть, что постколониализм занимает видную позицию лишь с 1970-х гг. Это время ознаменовано публикацией влиятельной критики западной (европоцентрической) трактовки образа Востока («Orient») Э. Саида, – «Orientalism», 1978 г., обозначая позицию противостояния системе империалистического господства и европоцентризма. Первопроходцем в области его критики можно назвать постколониализм. Постколониальная теория стала не просто критикой существующего (западного) знания во имя признания Востока (Ориента). Она выступила в качестве идеологического варианта контр(пост)колониального дискурса, способного дестабилизировать существующие универсалистские и имперские системы значения другого в пользу смешанного с новым, называемым плюралистичным, космополитным. «Принимая конец XVIII века в качестве весьма сомнительной точки исчисления, ориентализм можно анализировать как корпоративный институт по “работе” с Востоком – разбирать его, определяя свое отношение к нему, описывать его, преподавать его, обосновывать его, руководить им. По нашему мнению, для понимания ориентализма следует использовать дискурс М. Фуко. Мы полагаем, что без рассмотрения ориентализма как дискурса невозможно понять огромную систематическую дисциплину, благодаря которой европейская культура была способна управлять – и даже перекраивать Восток – политически, социологически, милитаристски, идеологически, научно и творчески после эпохи Просвещения»23. Ориентализм – это не просто объект бинарных оппозиций доминирующий/подавляемый или диктатор/жертва, которые осмысливаются культурой, академической средой или институтами, он не является ни массивом расплывчатых текстов о Востоке, ни объектом идеологического контроля согласно некоторым радикальным «западным» империалистическим трактовкам. Это, пожалуй, рассредоточение геополитического осознания Востока на художественные, научные, экономические, социологические, исторические и культурологические тексты. Это проработка не только существующей цивилизационной оси Восток – Запад, но и осмысление пространственно-временной открытости и культурного пограничья. Ориентализм затрагивает также целую серию запросов, 28

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

под которыми понимаются научные открытия, литературная критика, психо­ анализ, визуальные исследования и т.д. «Он [ориентализм.– Прим. автора] <…> является своеобразной волей или намерением осознания реальности контроля и манипулирования <…> он дискурс, для которого не характерны приоритетные открытые отношения с политической властью, но скорее собственное воплощение в неравном обмене с различными типами власти: политической (взаимоотношения колониальный/имперский), интеллектуальной (сравнительная лингвистика, анатомия или современная политическая теория в целом), культурной (каноны моды, текстов и ценностей) и этической (мысли о том, как “мы” себя ведем, и почему “они” не могут вести себя также или, по крайней мере, понять “нас”)»24. Переосмысливая проявления двух фундаментальных оснований имперского авторитета – знания и власти, палестино-американский критик заложил основы будущих постколониальных построений. Знание – понятие, чаще всего выступающее в качестве незаменимого союзника экономического и политического контроля. Опыт накопления информации в отношении «иных» культур позволял европейским странам занимать лидирующее положение, становился образом, убеждающим в необходимости знания друг о друге (хотя бы в силу сглаживания последствий империалистического доминирования). Стратегия и динамика развития локальных этнических групп напоминала процесс субординации в Европе, привносила в колонии европейскую систему языка, литературы и знания/опыта как часть облагораживающей (так называемой цивилизованной) миссии. Изначально подобная «благородная» идея носила сугубо политический характер, была усилена и одобрена господствующей (единой) системой власти. Эта политическая характеристика занимала беспрецедентную активную позицию в постколониальных обществах. Другие представители постколониальной критики – Х. Бхабха и Г. Спивак придерживаются единого мнения с Э. Саидом относительно того, что нет ничего мистического или изначально присущего во власти. «Она формируется, активизируется и распространяется; она инструментальна, она непреложна <…> она фактически слита с идеями, которые она сама же признает за истинные, с традициями, оценками и взглядами, которые она производит, транслирует и интерпретирует»25. Европейский империализм принимал различные формы в различные времена и в различных социокультурных контекстах посредством сознательного планирования системы контроля, с одной стороны, и насильственного вмешательства в естественный ход развития – с другой. Подобная закономерность впоследствии вылилась в свидетельство процессов гибридизации самоопределения многих культур, синкретизма языков и культур, транснационализации, социального и расового угнетения и др., утверждая смысл «постколониальной ситуации». Понятие постколониальности обретает статус научного термина лишь в 1989 г., с появлением сборника авторских статей «Переписанная Империя: Теория и практика в постколониальных литературах» (Б. Ашкрофт, Г. Гриф29

Культурная идентичность в контексте Пограничья

фитс и Х. Тиффин). Как колониальная система образования влияла на социокультурное пространство и процессы идентификации колонизируемых стран? Каким образом западные системы науки, технологий и медицины внедрялись и изменяли уже существующие системы знаний? Как гендерные, расовые и классовые различия сосуществуют в колониальном и постколониальном дискурсах? Способствуют ли настоящее развитие кросс-культурных отношений и тенденции глобализации в формировании кросс-культурной идентичности и сензитивности разрешению проблем развития постколониальных обществ? Эти и многие другие вопросы оказывали влияние на формирование обширной исследовательской парадигмы, так называемого кросс-культурного полилога в области осмысления взаимосвязи методологических и эпистемологических категорий. Критический анализ постколониальной теории в целом базируется на свое­ образном синтезе следующих направлений: • миграция, рабство, угнетение, тенденции маргинализации и сопротивления (социально-политический контекст освещения проблемы); • репрезентация, различие, раса, самоопределение (философскоантропологический); • пути модернизации наиболее влиятельных дискурсов Западной Европы – исторического, лингвистического и философского; • фундаментальные практики говорения и письма, основные из которых уже были сформированы к тому времени. Основная проблема постколониального проекта – это вопрос о том, что считать колониальным, а что постколониальным. Саид отвечает на это аргументацией, что культура – это не онтологическая данность, а исторически сконструированная зона контроля, памяти о собственном возникновении и локальном развитии в глобальной истории, которую сейчас разделяем и мы сами. Постколониальный вариант культурного подавления, власти и противостояния, а также проблематика инаковости и объективации «другого» во многом уникальны, поскольку связан непосредственно с некоторыми элементами, заложенными в западном постмодернистском дискурсе. Прежде всего, это появление постмарксистской теории, подчеркивающей главные черты постмодернизма и их обсуждение. В связи с этим обращает на себя внимание социальнополитический контекст постмодернизма, рассмотрение которого отсылает к анализу периода модернити и его связи с государством. З. Бауман вслед за М. Фуко четко различает понятия модернити и модернизма, подчеркивая, что особенность модернизма состоит во власти разделения и классификации теории и практики. Модернити – это историческая веха развития Западной Европы XVII в., носившая характер социально-структурных и интеллектуальных трансформаций, эволюция развития которой отразилась на культурном проекте Просвещения и впоследствии на развитии индустриального общества. Модернити 30

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

ассоциируется с порядком, стабильностью, гармонией, чистым искусством и абсолютной верой. Модернизм – это Запад XIX в., определивший тенденции художественных практик ХХ  в. Под «модернизмом» скрывается целый спектр разнообразных направлений. В модернизме доминирующий сугубо европейский вариант модернити подвергается переосмыслению и усовершенствованию в попытке избежать некоторых грубых ошибок и упущений. Постмодернистский проект связан с политическим проектом, который Ч. Дженкс описывал как конец современного либерализма – либерализма индивида – во имя установления «постмодернистского либерализма», в отношении которого «<…> группы и субкультуры совершают поворот друг к другу как равным на субъект-объектном уровне»26. Баумановская критика (базируемая на концепциях «идеальных типов» М. Вебера и «генеалогии власти» М. Фуко) проекта Просвещения как выдуманного мира гармонии и предопределенного порядка направлена, прежде всего, на предопределенность и заданность социального пространства той эпохи. «В искусственно созданной среде, разработанной так, чтобы обеспечить анонимность и функциональную специализацию пространства, горожане столкнулись с практически неразрешимой проблемой идентичности. Безликая монотонность и клиническая чистота искусственно сконструированного пространства лишала их возможности “обмениваться идеями”, а тем самым и навыками, необходимыми, чтобы вплотную заняться и справиться с этой проблемой»27. Действительно ли черты, описанные выше, присущи только этому периоду, не имея продолжения в постсовременную эпоху? Социальные изменения в мире 1970-х выразились в появлении новых путей осмысления категорий и форм культуры, появлении гибкости и открытости форм нового типа знания. Д. Харвей в своей книге «Основания постмодерна» начинает с обсуждения модернити, постигаемого в качестве позитивистского, рационального и технократического. Затем он противопоставляет ему постмодернистский вариант нового мифологизма как «состояние, претерпевающее едва уловимую эволюцию, возможно достигающую точки претворения в нечто иное»28. В результате появляется третье пространство-время, предельно широкое, даже «резиновое» (как и сам постмодернизм), вмещающее в себя всех и вся (дихотомия или/или перестает действовать). Анализируя в начале работы становление постмодернизма как историкогеографической матрицы, Д. Харвей критикует эту версию прочтения, предлагая новую: «На основе критического анализа очевидна возможность противодействия нарратива против образа, этики против эстетики, проекта становления взамен существованию, поиска единства в различии, существующего в контексте, где четко прослеживаются власть идеи, проблемы пространства-времени, а также значимости геополитики и инаковости»29. Д. Харвей рассматривает постмодернизм как часть истории успешных смен пространства-времени, фрагментацию 31

Культурная идентичность в контексте Пограничья

и дисперсию в философском и социальном отношении, носящих мимикрический характер оформления. Логику Д. Харвея можно сравнить с рассмотрением постмодерна как превосходящего «культурную логику позднего капитализма» Ф. Джеймисона. Аргумент у них общий: оба философа рассматривают постмодернизм как культурное выражение экономических изменений, имеющих свое выражение в капитализме. Д. Харвей даже применяет к анализу экономических изменений термин «дезорганизованный капитализм», в то время как Ф. Джеймисон разбирает для этой цели экономическую теорию Э. Менделя. Свой вариант критики предложил и Э. Гидденс, выступая одновременно против двух идей: первой, согласно которой все основания, методы и теории открещиваются от внутренне присущей оригинальности, «подписываясь» под желанием сойти за норму в угоду современности; и, оппозиционируя, второй, расценивающей историческую хронологию как абсолютную и управляемую. Подобная антагонистическая позиция оказалась очень популярной в академической среде и надолго утвердилась в качестве «голоса» подозрения в исключительности разума и прогресса. Э. Гидденс называет эту присущую Просвещению самокритику «рефлексивностью». В этом отношении постмодернизм представляет собой модель «радикализации модернити» или, иначе говоря, саморефлексии. Э. Гидденс также связывает достижения и неудачи Просвещения с переломом европейской цивилизации в целом. Он утверждает, что проект Просвещения, с присущим ему интеллектуальным видением «разума», истины и прогресса, определил путь индустриального, капиталистического, Западного проекта, доминирующего над всеми остальными. Возникли ли при этом какие-либо новые формы субъективности, и если да, как они отразились на личностной и социальной идентичности? В методологическом плане постколониализм близок постмодернизму, направленному, прежде всего, против логоцентризма западной традиции и форм ее репрезентации. Несмотря на это утверждение, полемика с представителями постмодерна в текстах представителей постколониальной критики (Л. Хатчен, С. Слемон и С. Дюринг) занимает главенствующую позицию. Очевидно, что усиление теоретического интереса к постколониальной теории совпало с повышением роли постмодернистских практик в западном обществе, и эта тенденция привела одновременно к замешательству, беспорядку и частичному совпадению обеих. Эта путаница во многом зависит от того факта, что основной проект постмодерна – деконструкция централизации, осознанное «овладение» нарративными структурами европейской культуры – очень схож с постколониальным, сосредоточенным на подрыве маргинального бинаризма империалистического пространства. «Несмотря на то, что отношение к деконструкции в современной западной философии варьируется от восторженного почитания до полного неприятия и сурового осуждения, любопытно наблюдать за тем, насколько заразительной 32

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

оказывается деконструктивистская стратегия даже для самых непримиримых ее противников»30. Характерная для деконструкции «текстуальная стратегия» состояла в том, чтобы рассмотреть жизнь слова как автономного нереференциального означающего, и была реализована через новоизобретенные деконструкционистские методики субверсии, реинскрипции и диссеминации. Существует некоторая необходимость в том, чтобы не переводить эти термины деконструкции на русский язык, а сохранить их в транслитерированном виде. Русское слово «разрушение», которым обычно переводят английский термин subversion, не передает всех тех смыслов и коннотаций, которые содержатся в англо-романском оригинале. Латинское subverto включает в себя, помимо основного смысла – «разрушаю», – еще и значение «переворачиваю, нарушаю путем толчка, переворачиванием, сталкиванием с устойчивого положения». Именно таков смысл операции субверсии в постструктуралистской деконструкции художественного слова. Для деконструкции важно вывести на свет именно репрессированные, маргинальные смыслы, дать возможность развернуться свободной игре означающего. Поэтому разрушение слова при субверсии носит условный характер, это, скорее, провокация к разрушению, его имитация через подталкивание смысловой структурной иерархии к перемене субординации членов оппозиции. Следующая фаза обозначается как реинскрипция – переписывание смысловых содержаний как оппозиции в целом, так и составляющих ее частей. В субвертированной оппозиции тьма не является отсутствием света, это самостоятельная сущность; она теряет свой подчиненный, вторичный и негативный характер, становясь началом бытия (свет ведь виден только благодаря наличию тьмы и на ее фоне). Тьма предшествует Свету, как Слову предшествует Молчание, а Бытию Ничто. Негация (наделение негативными чертами) тьмы сменяется ее возвышением как необходимого жизненного аспекта, трансформируется в условие существования света. Также можно поступить и с другими смысло-знаковыми парами. Так, характерная для западного гуманистического сознания парадигма культура/натура после ее субверсии открывает совершенно иные эпистемологические горизонты – для современного человека первичной реальностью, первофеноменом, является именно культура (цивилизация), которая формирует отношение человека к миру и самому себе. Важное следствие субверсии и реинскрипции – потеря ориентации в процессе познания, ликвидация привычных иерархий и канонов, замена их плюральностью, культурным релятивизмом и мультицентризмом. Перенесенная в сферу восприятия культурных ценностей, субверсия и реинскрипция становятся инструментами для реабилитации маргинальных смыслов и смены культурных преференций, зачастую путем их радикального разрушения. Следующий шаг в методологии постструктуралистского изучения слова совершается при его «диссеминации». Как и в случае с термином «субверсия», 33

Культурная идентичность в контексте Пограничья

транслитерация лучше передает суть этого деконструкционистского неологизма. В постструктуралистских «текстуальных стратегиях» диссеминация означает не просто «рассеивание», «рассредоточение» или «разбрасывание» чего-либо, но взрывное разлетание именно смысла как такового, рассеивание значений из плена жесткой бинарности оппозиции после ее субверсии, так как данная постструктуралистская операция именно к безграничному разметыванию смыслов слов и приводит. «Для того чтобы перевернуть содержимое, надо забраться в самый центр деконструируемой системы. Логоцентрические бинарности и полярности не могут составлять заранее данной системы, они имеют свою историю, как в их целости, так и в каждой из составляющих. Поэтому надо залезть внутрь того, что в любой оппозиции составляет раздел между полюсами, и оттуда посмотреть на каждый полюс в отдельности и на их взаимосвязь»31. Диссеминация начинается с попытки деконструкциониста «раздвинуть» воображаемую границу между членами бинарной оппозиции с целью «посмотреть, что там находится», что именно отделяет один член оппозиции от другого. Предметом для рассмотрения делаются не сами члены оппозиции и не их иерархия, как при субверсии, а то, что их разделяет. В оппозиции тьма/свет, верх/низ, объект/процесс, культура/натура, слово/текст и др. в центр исследовательской операции помещается то, что скрывается за разделяющим значком «/» (структуралистская «медиация»), нечто, разграничивающее члены оппозиции друг от друга. Именно здесь и проявляется тотальная активность differance, происходит превращение Хаоса в структуру, смысла в значение (и обратно), означаемого в означающее. Что, в самом деле, лежит между светом и тьмой, можно ли вообще провести какую-то четкую границу между ними и из чего эта граница будет состоять? Процедура диссеминации заканчивается, как правило, констатацией того факта, что ничего на этой границе нет и быть не может, что сама граница между членами оппозиции – это всего лишь одна из устоявшихся конвенций, фикция сознания, а вместо непроходимого барьера налицо очень тонкий и сложный процесс перехода оппозиций друг в друга, взаимоперетекания мнимо противоположных смыслов без всякой преграды, кроме устанавливаемой самими же исследователями. «Полностью потерять голову и не знать больше, где находится твоя голова, – таков, возможно, самый важный эффект диссеминации»32. «Растянутая» таким образом бывшая бинарная оппозиция «диссеминирует» (а проще говоря, разрывает) первоначальные (а затем и все остальные) установки и ожидания, уничтожая саму бинарно-оппозиционную структуру означающего, обнаруживая при этом парадоксальную вещь: оказывается, никаких противоположностей вовсе не существует, а есть лишь бесконечный процесс игры языковых смыслов и значений, постоянно сбивающих им же установленную иерархию.

34

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

Дестабилизация и деиерархизация субъекта, осуществленный деконструкцией подрыв картезианско-кантианской метафизической парадигмы дали плоды в виде «культурного релятивизма», высшей точкой которого можно считать высказывания типа «Шекспир – это мертвый белый мужчина, творивший тексты для мертвых белых мужчин» или удивленную реакцию Т. Моррисон на присуждение ей Нобелевской премии по литературе за 1993  г.: «Небольшой группе пожилых белых шведов удалось понять мои рассказы о жизни чернокожих американских женщин». Современный мир и его сознание перегружены знаками культуры, они уже не нуждаются в новых означающих, довольствуясь рекомбинацией старых и их реинтерпретацией, человек структурирующий уступил место человеку толкующему, письмо сменилось чтением, творчество нового – игрой со старым, заданность сменилась данностью, открытой для осмысления. «Законотворчество» разума должно уступить место интерпретации, конструирование – де- и реконструированию. Если деконструкция выступила вообще против всякой методологической рефлексии в литературоведческих исследованиях, а «новая» герменевтика в своем обращении к основам гносеологии ограничилась следованием за немецкой философией, то рецептивная эстетика уделила проблемам методологической теории весьма существенное внимание. Ее представители вполне справедливо полагают, что осознанное отношение к познаваемому иному формируется, прежде всего, как учет и осмысление позиции себя самого, самонахождение в пространстве познаваемого, состояние с ним. Наиболее остро эти проблемы поставлены в работе Дж. Каллера «Ограничивая знак. Критика и ее институции» (1988). В отношении градации смысловых структур Дж. Каллер следует не за М. Хайдеггером и Г.-Г. Гадамером, а за франкфуртской школой Т. Адорно – Ю. Хабермаса, хотя и не принимает их политического экстремизма. Взамен Дж. Каллер предлагает идеологию мультикультурализма – полного равноправия всех культурных знаков и парадигм перед лицом свободной интерпретации, отказа признавать центральное или привилегированное положение любых культурных феноменов. Все сотворенное человеческим сознанием имеет равное достоинство, ценность и интерес. Все означенное может и должно стать объектом непредвзятой интерпретации/ осмысления. Главная проблема постструктурализма – проблема границ и разделов в культуре, – по мнению Дж. Каллера, решена в концепциях культурного релятивизма и мультикультурализма. Но очевидно и другое – безграничный плюрализм интерпретаций – это ведь всего лишь новый вид ограничений и разделений, новый конвенциональный дискурс, как сказал бы Ж. Деррида. Видимо, человеческое сознание так устроено, что оно не может не полагать этих границ и различий без того, чтобы не утратить себя как культурообразующий фактор. Не случайно ведь, что большинство адептов политической корректности являются высокообразованными интеллектуалами именно в традиционном западноевропейском смысле. И многие из них уже начали понимать, что про35

Культурная идентичность в контексте Пограничья

стая замена традиции безграничностью и безразличностью грозит культуре не подъемом, а упадком, деградацией, если не полным саморазрушением. На каждом этапе своей коэволюции от структурализма и герменевтики до обращения к идеям рецептивной эстетики Дж. Каллер выступал не только как адепт той или иной школы, но и как ее историк, теоретик и критик. На сегодня он представляет собой, пожалуй, самую репрезентативную фигуру в современном американском литературоведении. Теоретическая концепция Дж. Каллера находит свое отражение (или источник) в реальной практике американских университетов. Идеология РС (political correctness) как выравнивание ценностного статуса инокультурных явлений в определенной мере является следствием субверсии западной метафизики, диссеминации традиционных ценностей и плюрализации интерпретации. Дж. Каллер видит историческую необходимость возникновения РС в возрастании силы истолковывающего мышления параллельно с упадком конструирующего законотворчества. Децентрация дискурса, актуализация языковых значений и структур письма в пространстве опыта, использование субверсивных (разрушающих) стратегий мимикрии, пародии и иронии – все эти концепты аналогично функционируют в постколониализме наряду с постмодернистскими, выражая смысловое содержание двух представленных традиций. Анализ их взаимосвязи часто описывается в оригинальной форме, как мы находим это у Л. Хатчен. Аргументируя связь постколониализма и постмодернизма, исследователь фиксирует ее начало с различения постколониальной науки и критики. Учитывая существование развитых политических систем и теории управления, постколониальная критика способна выйти за пределы деконструктивистской основы философии постмодерна в реальность социального и политического действия. Но в то же время верно и то, что постколониальная литература, выражаясь словами Х. Тиффин, «чрезмерно обогащена империалистическим взглядом», т.е. реальное политическое соучастие в формировании культурных доминант задает социокультурные пределы, в которых она существует. Эти культурные доминанты Л. Хатчен фиксирует в трех ипостасях: постколониализм, постмодернизм и феминизм, « <…> пытаясь провести границу между империалистским субъектом и субъектом гуманизма»33. В то время как постколониализм актуализирует первого (империалистского) субъекта в качестве объекта критики, а постмодернизм принимает экспликации второго, феминизм подчеркивает неприятие обоих. Подтверждением этому послужит название сборника эссе, демонстрирующего образцы колониального и постколониального женского письма: «Двойная колонизация» (Х. Петерсен и Дж. Раденфорд, 1986). Роль феминизма обозначается Л. Хатчен в схожем влиянии как на постмодернистскую теорию, так и на постколониальную критику. Говоря современным языком, он переставил местами «универсалистско-гуманистический» и либеральный дискурсы, в которых утвердился и занял центральное место. 36

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

Универсалистско-гуманистический дискурс стремился к переопределению природы двойной колонизируемости (но, возможно, еще не двойной «деколонизации») субъекта и его репрезентаций преимущественно в сфере искусства. Современные постструктуралистские/постмодернистские изменения по направлению к автономии субъекта содержит в себе либеральный тип. Эти изменения обращают внимание на упорядоченность системы, которая может себе их позволить. По мнению Л. Хатчен, главное различие между постмодернизмом и постколониализмом состоит в зафиксированном факте взаимосвязи и взаимозависимости трех блоков аналитической деятельности: формального, тематического и стратегического. Суть формальных вопросов предстает тем, что обычно называют «тайным реализмом», тематические отражаются в развитии истории и процессах маргинализации, а дискурсивные стратегии иронии и аллегории равноценно распределены в постмодернизме и постколониализме, определяя стратегический базис. Формальная техника «магического реализма» (с характерным смешением фантастического и реального) отобрана многими критиками как один из ключевых моментов сопряжения постмодерна и постколониализма. Как аргументирует С.  Слемон, еще до недавнего времени это понятие использовалось в отношении к литературе так называемого «третьего мира», особенно латино­ американской и литературе Карибского бассейна, но сейчас рассматривается более широко и в других культурно маргинализованных контекстах. Характеристикой подобного типа пространств становится «сопротивление массивному империалистскому центру и тоталитарным системам»34. Относительно тематического (структурного) уровня – это не только связь и отношение к истории, которая устанавливает совместность и взаимосвязь двух типов дискурса, но и свидетельство маргинализации с констатацией того, что мы могли бы назвать экс-центричностью. С позиции ценностного отношения постмодернистской парадигмы, маргинал (или Другой) признает, что не может обладать какими-либо привилегиями без дозволения на их наличие со стороны централизованной структуры власти. Регионализм «магического реализма» и особый взгляд постмодернистского искусства являются в данном контексте хорошими примерами оспаривания не только централизации, но и утверждения универсальности. Постмодернизм характеризуется как «мысль, отказывающаяся развернуть Другого по отношению к самому себе»35, и это, безусловно, имеет значение для постколониализма. Несмотря на формальные и тематические блоки, упомянутые выше, существует и то, что может быть названо стратегическим и риторическим блоком: использование иронии в качестве двойного или расщепленного дискурса, имеющего тенденцию разрушения изнутри. Распределение иронии как знака «расширения сферы применения постструктуралистских кодов, признаваемых 37

Культурная идентичность в контексте Пограничья

западным обществом»36, отражает суть постсовременных категорий, но постструктурализм в целом отражается как продукт более широкого культурного контекста постмодернизма. Семантическая и структурная двойственность вызывает дуализацию истории, сознания и идентичности, а ирония становится стратегией пере-осмысливания и пере-адресации этих процессов в сферу человеческого мышления (рефлексия характерна и для постмодернизма и для постколониализма). Л. Хатчен считает, что критика всегда может быть соучастной, причем ирония играет в этом отношении главенствующую роль. По этой причине она не согласна с одним важным положением С. Дюринга, определяющего тактику постколониализма как «необходимость идентификации наций или групп, считающих себя жертвами империализма, согласно универсалистскому или европоцентрическому концепту и образу»37, тем самым устраняя ироничность из процесса идентификации. Несмотря на то что «теория» особенно проявилась в такого рода постколониальном креативном тексте, некоторые позитивистские философские тексты (У. Харрис «Традиция, Автор и Общество» (1973)) предлагают окончательные формулировки, по всей видимости, постструктуралистского рода, основываясь на текстах Ж. Деррида и М. Фуко. Отклонение картезианской индивидуальности, нестабильность значения, наличие субъекта в языке или дискурсе, динамическая система управления и власти – все эти известные постструктуралистские концепты появляются в постколониальной мысли в различных вариантах, которые тем не менее подтверждают управляемость и колонизируемость субъекта. Постколониализм – это не просто разновидность «политического постмодернизма». Это неослабевающее внимание к империалистическому процессу в колониальном и неоколониальном обществах, анализ стратегий разрыва наличного материала и его дискурсивного эффекта. Одним из путей анализа этих двух дискурсов можно назвать сравнение степени проявленности претензий (притязаний) в сфере опыта. Нам часто говорят, что мы живем в «эре постмодерна», и в этом утверждении очевидна проблематика европейского (или трансатлантического) культурного течения, создающего такое же притязание на мир истории, как и другие интеллектуальные проекты настоящего времени. Постмодернизм, является ли он логичным культурным базисом позднего капитализма (как утверждает Ф. Джеймисон в работе «Постмодернизм или логика культуры позднего капитализма») или нет, все же не претендует на роль фундамента повседневной жизни. Попытка замещения разнообразных форм проявления постмодерна (не оспаривая и позитивного эффекта воздействия) западным постмодернистским пафосом привела к убежденности в том, что это всего лишь способ доказательства живучести европоцентризма. В постколониальном прочтении заявленная объективность постмодернизма приобретает форму сугубо субъективной интерпретации, не претендующей тем не менее на исключительность. 38

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

Перечисленные теоретические сходства не умаляют значения того факта, что культурные практики постструктуралистской и постколониальной сфер анализа диаметрально противоположны. Методологическая основа постструктурализма, во всех его проявлениях, базируется на возвращении к каноничным и традиционным формам литературной критики, актуализируя исключительно новый взгляд на довольно известные тексты. В противовес подобной идее постколониальное литературное творчество прекращает любые попытки возвращения к канону, реанимируя мыслительную способность до понимания того, чем является/становится литература вообще. Формальным признаком отрыва от канона стала категория «пост» в постколониальной теории. Однако на этот счет вполне оправданно возражение по поводу наличия той же категории в постмодернизме. Обращаясь к текстам, маркированным как «постколониальные», обнаруживается востребованность изучения подобного рода приемов. Для Квэйм Э. Аппиа «пост» в постколониализме весьма отлично от постмодернистского, для которого это «пост» – «очищающий пространство мышления жест», жест, который можно охарактеризовать как постреалистический. Постмодернизм – постреалистичен. Постреалистичность письма, постнационализация политики. И в результате все чаще возникающее чувство постоптимизма, уравновешивающее любые проявления творческого энтузиазма. Постколониальность в этом смысле более динамична, адекватна историческому и социокультурному контекстам. В постколониальных текстах описывается «постмодернизация» вместо постмодернизма, «транснационализация» вместо фиксированных национальноэтнических категорий. К примеру, С. Дюринг объективирует возможность соразвития некоторых постколониальных обществ на основе их «постколонизирующей» способности. Заявленная «способность» требует одного допущения: она с необходимостью должна быть проработана человеческим сознанием до понимания «постколониальности» как процесса, совместного с идентификацией. Проблематика культурной и кросс-культурной идентичности в анализе постмодернистского и постколониального дискурсов коррелирует с принципами универсализации и культурной аутентичности. Столкновения Востока с Западом происходят, по мнению Ж.-Ф. Лиотара, отчасти из-за европейской космополитной природы, по причине которой все «другие», неосновные, вторые и третьи, подвергаются (добровольно или вынужденно) универсализации по западному образцу и унификации собственных культурных оснований. Причиной и одновременно следствием обозначенного ряда проблем выступает качественно неизмеримый процесс трансформации культурной идентичности в культурную идентификацию. Критерий культурной идентичности становится специфическим для переозначивания власти в постколониальном дискурсе. Во-первых, статичная культурная идентичность наделяет возможностью артикуляции чьих-либо культурных ценностей без вовлечения в систему властных отношений, предоставляя им право на аутентичность. Во-вторых, исходя из 39

Культурная идентичность в контексте Пограничья

неизбежности сочленения с властью (Э. Саид), представляет «иную» культуру, уравнивая в этом основании все культуры без исключения (культурная идентичность становится автобиографией социума). Другими словами, для постколониальных критиков существует убежденность в том, что имперская идеология представляет собой идею, побуждающую всех людей к достижению либерального идеала освобождения, и фактически им суждено сделать это. Первичное постколониальное ощущение принадлежности возникает из-за вовлеченности, прежде всего, в систему кросс-культурных отношений. В этом смысле постколониальное ощущение необходимости/желательности принадлежности или соответствия обладает «почти родственной связью между возникающим в рамках постмодерна смыслом идентичности, рассматривающим ее как возможность и причину подрыва и возвышения постколониальной чувствительности среди колонизированных»38. Налицо сходство с весьма характерной метафорой «постмодернистской чувствительности»39. Последний элемент, на наш взгляд, наиболее отвечает современному состоянию «культуры разнообразия», в которой органично нашла свое выражение и мультикультурная модель. Мультикультурный смысл «разнообразия», в сущности, сходен с постмодернистским «различием». Общими принципами выступают следующие функциональные зависимости: • познание и описание «иного» так, чтобы не нарушалось его желание на сохранение субъектности; • контекстуализация теоретических вариантов осмысления проблематики «инаковости»; • деконструкция как метод анализа и направленность в выборе критического аппарата и интерпретации. Недостаток обоих подходов, по нашему мнению, состоит в крайне сложном варианте компромисса в выборе подхода и оценки явлений. Изменение канона, монодисциплинарности и маркированности культур на манер бинарных оппозиций, наверное, способно дать необходимый толчок к выработке нового типа мышления и восприятия. В бинаризме (бинарные оппозиции типа свой/чужой, рациональное/эмоциональное, метрополис/периферия) возможное различие нереально, поскольку одна категория представляет собой доминанту, а вторая – аутсайдера, маргинала. Важная характеристика бинаризма состоит в том, что он оперирует в такой же манере, как остраненность/отчуждение и оценивание: отклонение от социокультурной и этической нормы центра предопределяет живучесть иерархических делений и субординации. Механизм действия одной из категорий несет печать знакомства, если не родственной связи, с другой, несмотря на то что сущность каждой спроектирована вне предполагаемого смешения. «Я бы хотел отметить, что то, что мы называем постколониализмом, фактически является частью раннего экспрессивистского дискурса культуры и различия, лежащего в основе критики техно-рационализма, бюрократического и эволюционного модернизма. Это язык культуры, вариативности и идентич40

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

ности, который, по моему мнению, разделяется представителями колониализма и антиколониализма в ХХ веке»40. С. Дюринг развивает по этому вопросу своеобразную дискуссию. Он считает, что существует искусственно созданное пространство, которое постмодернизм отрицает, – инаковость. Концепт «постмодерна» сформирован при помощи категорий (принципов), которые более или менее интенционально нивелируют возможность развития постколониальной идентичности. Стремление к идентификации деколонизируемых обществ преодолевает этот барьер, осуществляя поиск основания для саморепрезентации. В постколониальной теории им служит, прежде всего, язык. Вопрос языка для постколониализма является одновременно политизированным, культурным и литературным чисто в материалистическом плане самоопределения: выбор языка – это выбор идентичности. По словам Б. Андерсона, «конвергенция капиталистической системы и печатного дела влияла на фатальное разнообразие человеческих языков, способствуя зарождению новой формы общества (воображаемого сообщества), ставшей прообразом современной нации»41. Если один язык может быть переведен на другой, это не означает смерти языка как такового; непереводимость некоторых языковых структур становится принадлежностью только тех, кто говорит. Но существует ли возможность выразить непереводимое? Если да, то в какой форме? Несмотря на возрастающую вариативность их выражения, наличие произвольного характера осуществления очевидно. Подобная произвольность, саморепрезентация (самовыражение), переводимая в сферу столкновения (смешивания) языков, приводит к тому, что не только национальная идентичность не получает поддержки от языка, но и сам язык не может позволить себе стать свидетельством какой-либо отдельной идентичности. В экс-колониях ВестИндии, Мавритании и Новой Зеландии национальным (родным) языком является один из мировых языков – английский. Для постколониального проекта власть одной системы языка спроектирована заранее. Со стороны постмодерна английский (мультинациональный язык капиталистической системы) заимствуется только теми доколониальными языками, которые сами обрекли себя на запоздалость развития. Подтверждением сказанного может послужить «Апокалипсис сегодня» С. Рушди. Нереализация истории, триумф нормативности, пограничное состояние всех культур приводят к артикуляции проблематики Diffe′rend (столь популярной в постмодернизме), хотя и в новой, эпической форме. Специфика прояснения Diffe′rend постмодернистской практикой и постколониализмом дана в использовании истории. Как утверждает Л. Хатчен, «историографический метауровень признает парадокс реальности прошлого, но ее текстуализированная доступность сегодня не вызывает сомнения»42. Текстуализация истории затрагивает теоретические, рефлексивные проблемы постмодерна: репрезентативность, истинность текста, гифологичность пространства и т.д. Постколониализм, не отрицая 41

Культурная идентичность в контексте Пограничья

текстуализированности истории, фокусирует внимание на реальности прошлого исключительно через отсылку к настоящему. Таким образом, постмодернистская парадигма более свободна в выборе того, что мы можем/хотим знать из фактов истории, нежели постколониалистская, сосредоточенная на фактах истории, связанных с кризисом сознания/репрезентации/легитимации определенного социокультурного пространства. Отказ от признания кризиса, по мнению представителей постколониальной критики, как закономерного факта динамики своего общества (тенденция западного мышления) не позволяет вести продуктивный диалог в области осмысления феноменов обоих типов дискурса в настоящем и не позволит сделать это в будущем. Одним из возможных вариантов исследования отношения представителей постколониальной критики к постмодернистской проблематике является анализ текстов Л. Хатчен, С. Дюринга и С. Слемона. Специфика и дискуссионный характер их точек зрения обретают в постколониализме единое прочтение – завершенность постмодернистского проекта в силу возрастания актуальности постколониальной теории. Подобное утверждение обосновывается критиками необходимостью и неизбежностью выхода за рамки теоретизирования в сферу исторической и социокультурной реальности. Принимая во внимание незавершенность обозначенных процессов, обобщить все стратегии развития и утвердить единую систему адекватного оценивания в полной мере не представляется возможным. Современные тенденции все чаще выступают в роли междисциплинарной сферы анализа по переосмыслению фундаментальных философских систем, их проявлений на социализацию мышления, отражаемых в практиках познания «иных» взглядов на мир, репрезентацию и интерпретацию многосоставных социокультурных контекстов.

1.2. Реактуализация понятий «культурная идентичность» и «культурная идентификация» в междисциплинарном подходе 1.2.1. Проблема идентификации в контексте глобализации Анализ проблематики культурной идентификации в контексте глобализации в наибольшей степени позволяет исследовать формирование социокультурной сферы реального коммуникативного сообщества во всемирном масштабе, раскрыть специфику функционирования синтетической методологии мультикультурализма в исследовании системы механизмов идентификации. От системного и институционального измерений социокультурное отличается тем, что динамика культурной идентификации и процессы культурного взаимодействия предельно контекстуальны. В настоящем параграфе особое внимание уделено проблемам социокультурных и внутрикультурных изменений культурной

42

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

идентификации, связанных с процессами глобализации, а также дана оценка их взаимосвязи с позиции современных кросс-культурных исследований. В целом последнее десятилетие ХХ в. выявляет реакции социальной среды на неизбежность процессов трансформации, причем трансформации глобальной. Реальная или иллюзорная в своем проявлении, она захватила сферу интересов академической и публицистической мысли. В эпоху глобальных изменений, когда кризис «локального изучения» («area studies») становится кризисом старых форм и границ (национальных и цивилизационных)43, идея глобальности воспринимается как качественно новая парадигма развития социального мира. Изменения во всех без исключения сферах человеческой жизни показывают актуальность дискурса глобализации: легитимность и автономность властных структур, транснациональность экономики, разрушение старого иерархического порядка, религиозный фундаментализм, а также процессы ассимиляции и гибридизации культур свидетельствуют о тенденции к установлению системы нового мирового порядка. Интенсивность дискуссий относительно значимости, возможностей и препятствий подобного типа развития сравнима разве что с дебатами об идее модернизации (как интеллектуальной теории в рамках социогуманитарных наук), которые имели место на протяжении 1960-х гг. Универсальность и повсеместность проявлений глобализма породили критическое к нему отношение и даже «глобофобию»44. Сферы критики определили, прежде всего, исторические и концептуальные вопросы глобализации в целом, такие как реконфигурация систем политической власти, трансформация социокультурных оснований и поиск механизмов культурной идентификации, возрастающая значимость межкультурного диалога и кросс-культурного взаимодействия. Создавая предпосылки для утверждения нового мирового порядка, глобальный проект имплицитно переопределяет форму существования культур(ы), формируя контекст «культурного разнообразия». Многосоставность, которая может быть детерминирована исходя из стратегии со-развития, позволяет предоставить, в первую очередь, альтернативы европоцентризму. Идеологема «Запад и все остальные», впервые определенная С. Хантингтоном, отсылает к той модели понимания, когда «все остальные» становятся местом, где «повсеместность» создает новые локальные истории, переделывающие и приспосабливающие западные глобальные проекты (христианство, либерализм и неолиберализм, модернизация и постмодернизм, из которых глобализм брал свое начало). Другой вопрос состоит в том, смогут ли все эти идеи, нацеленные на деконсервацию культур, избежать их овеществления и эссенциализации. Характеризуя ХХ в. в целом, С. Амин отметил: «Никогда ранее человечество так отчетливо не разделяло точку зрения о том, что земля одна и неделима, что все люди планеты принадлежат к единой системе: биосистеме, обусловливая отношения экологической взаимозависимости; экономической, приводя к расширению Восточного блока стран, прекращающих свою традицию относительной автаркии; культур43

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ной, следуя экстраординарной интенсификации коммуникативных стратегий и западных технологий, трансформируясь в прототип “глобальной деревни”»45. Многие культурные системы мира становятся все более и более технологизированными, принимая западный образец демократии и рыночной экономики, западную модель образования, не становясь при этом европоцентристскими по своей сути. В лучшем случае они вестернизируются. Одним из важнейших признаков проявления вестернизации в неевропейских странах служит «резистенция идентичности», процесс манифестации принадлежности каждой страны к своим исконным национальным, этническим и культурным корням. По мере присоединения к мировым общественным движениям и участия в процессах глобализации (см. приложение 4) в странах так называемого «третьего» мира возникают различные формы протеста против элиминирования культурных различий и эскалации культурной самобытности. Движение глобализации в период 1990–1997 гг. базировалось на жизненном модусе его повсеместности (или глобализируемости), навязывающем различные, не всегда приемлемые экономические структуры, один тип технологии и модели производства, предопределяя политическую и культурную гомогенизацию. Другими словами, технология представляет собой инструмент рационализации пространства и времени, имеющий одинаковую природу и функции во всем мире. Не существует ни «географического», ни «расового», ни «культурного» приоритетов для использования технологий. Технология воспринимается, прежде всего, как неотъемлемая часть процесса модернизации, причем одни и те же технологии могут совершенно одинаково использоваться во всех без исключения обществах. Самый лучший тому пример – внедрение компьютерных технологий. Мог ли кто-нибудь в 1950–1970-е гг. представить, что компьютеры (как одна из наиболее сложных информационных систем) будут использоваться всеми без исключения нациями мира в качестве наиболее доступного источника получения и обработки знания? Технологии стали незаменимой частью повседневной жизни: отели и рестораны, университеты, международные компании и холдинги, министерства и т.д. создают целую индустрию под названием «Е». Это самое «Е» как реальная мировая интегральная система связи переросло впоследствии в инфраструктуру электронных книг (E-book), электронных магазинов (E-shopping), электронного управления (E-government), электронных сообществ (E-group), электронного здоровья (E-diets), а также многих других «Е». Роль техники и технологии в развитии социально-экономических структур делает возможными любые, прежде немыслимые или фантастические превращения – цвета кожи, языка, сексуальной ориентации, пола – причем этот процесс носит планетарный, всемирный характер, хотя в разных странах он протекает с разной интенсивностью. Однако спор относительно реальной доступности техники и технологий превратился в нормативное противостояние между космополитизмом и партикуляризмом46. Н. Мискевич, характеризуя 44

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

«самость космополита» как «безосновность», обозначает процесс выбора как дилемму «Племени-или-Мира» (Tribe-or-World Dilemma). Племя в данном исследовании отсылает к традиционности и поступательности (линейности) развития, Мир представляет собой информационное, коммерциализированное и технологически «продвинутое» пространство. Многие приверженцы эссенциализма, выступая категорически против коммерциализации и «макдональдизации» социума утверждают, что массовая культура является деградирующим компонентом социальной структуры и культуры в целом. Иной альтернативы этнонациональному, «племенному» традиционализму («примордиализму») не существует. Еще один аргумент в пользу критического отношения к космополитизму был предложен В. Миньолой – классовость. В большинстве мегаполисов мира только лишь небольшой группе (элите) доступны материальные блага и комфорт. Иерархичность общества стереотипизирует иные культурные контексты, рождая ненависть к глобальной культуре. Антикосмополитная установка, однако, имеет и обратный эффект: противостояние процессам глобализации может послужить только маской для проводимой в жизнь регрессивной идеологии, такой же всемирной по своим масштабам и дискриминационной по отношению к Другому. Приверженцы недискриминационной формы космополитизма (со всеми преимуществами и недостатками) развивают идею о том, что космополитизм – это усовершенствованная модель мультикультурного развития любого общества. Для начала плюралистическая космополитная альтернатива монокультурному обществу и сознанию должна представлять собой широкий спектр возможных изменений в осмыслении реальности, истории, национальной традиции. Прогрессивные националисты (или интеркультуралисты функционального направления Berman Maureen R. Berman and W. Zartman, Jagdish S. Gundara, Ali Sahaf R.), используя методологическую опцию «открытого» (полилогического) типа мультикультурализма, способны предложить оптимальный путь сосуществования различных обществ: коэволюцию близких культур различных этнических групп. На основе предлагаемого прогрессивными националистами варианта теории можно предположить, что конструктивное культурное будущее для Среднего Востока или Балканского региона заложено не только в дистанцировании от идеала безместного межпространственного космополитизма, но, прежде всего, в конкретных путях сотрудничества локальных сообществ, совершенствовании навыков межкультурной коммуникации. Очевидно, что современные философские дебаты относительно выдвигаемой проблематики предельно контекстуальны (см. приложение 4). Перекликается с подобными идеями и мнение культурного критика С. Холла, высказанное им в статье «Новые этничности», где он предлагает пересмотр традиционной концепции этничности: «Новая культурная политика привлекает внимание к совершенствованию навыков межкультурной коммуникации, а не к подавлению различий, что зависит, отчасти, от конструкции новых идентичностей»47. 45

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Последняя концепция претендует на звание диверсивной трактовки этничности, называемой С. Холлом – «позитивная концепция этничности маргиналов», смысл которой состоит не в конструировании новой гомогенности или нормативности, но постоянном участии в процессе становления личности. «Это определяющая проблема, суть которой состоит в том, что транзитивное общество не способно ее разрешить, только лишь усугубляя положение; с другой стороны, прекращение социальной активности поддержания политических решений свидетельствует об отказе в любой возможности существования общества разнообразия»48. В деле понимания сущности происходящих культурных трансформаций исследователи культуры за последние три десятилетия проделали огромную работу как в теоретическом, так и в практическом плане. Современную культуру можно определить как процесс глобальной интеллектуальной интернационализации, в котором происходит растворение и размывание традиционных границ и привычных разделов, в котором технические средства позволяют человеку преодолевать пространство и время, а также национальные и культурные барьеры с необычайной легкостью. Не существует единой точки зрения относительно того, какую концепцию политического устройства избрать, как избежать разжигания межэтнических войн и на какой основе формировать человеческое сообщество. Обмен информацией между социальными системами в результате коммуникации ведет, согласно системной теории, к дифференциации и интеграции систем, к их взаимообогащению. Оборотной стороной интеграционных процессов является риск их трансформации в механизмы произвольного вмешательства, что, в свою очередь, может привести к конвергенции обеих систем. Подобную опасность несет в себе феномен, во многом отождествляемый с глобализацией, – миграция. В целом можно отметить, что «новая поляризация социального положения, возникшая в позднесовременную или постсовременную эпоху, определяется мобильностью или ее отсутствием»49. Дезинтеграционным для социальной системы является не сам факт массового переселения в страну жителей из других мест, а перенесение иных культурных образцов и типов поведения в масштабах, не усваиваемых культурой. Хорошо знакомы образы национальных кварталов в мегаполисах, где языка страны проживания не знают порой представители второго и третьего поколений. Еще один феномен можно наблюдать в иммигрантских сообществах с высоким уровнем историкоэтнической взаимосвязанности. Как правило, членов таких сообществ в течение значительного временного периода связывает чувство единства на основе общности языка, культуры, истории и т.д. Это чувство единства, однако, оказывается «лишним» в ситуации, когда члены такой группы получают возможность «влиться» в гражданское сообщество. Люди испытывают определенный дискомфорт, отражением которого могут стать несколько типов реакций. В одном случае гомогенное сообщество противится предоставлению гражданства инородцу. Прекрасный пример в подтверждение этих слов – Германия и «ее» турки, 46

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

«гастарбайтеры» в третьем поколении, для которых единственным языком общения вполне может быть немецкий, единственным домом – Франкфурт, но которые тем не менее считаются нерезидентами, чужаками. Другое, более мягкое разрешение описанной ситуации – автоматическое получение гражданства после определенного, установленного государством срока истечения ожидания решения. Власти могут принимать меры интеграции, которые поддерживаются «коренным» населением. Но тогда возникает вопрос адаптации к новым ценностным ориентациям определенного социокультурного контекста. Несмотря ни на что, «новоприбывшие» всегда будут именоваться «Чужими». Миграция является в определенном смысле благом, приносимым глобализацией. Увеличение числа миграционных потоков способствует реализации права человека на свободу передвижения и является предпосылкой мобильности на рынке труда, но именно оно зачастую является одной из причин социальных и культурных конфликтов. Тем не менее миграция – это первичный, внешний по отношению к актуализации культурной идентификации механизм. Другим выступает диалог культур, перспективы развития которого активно развертываются в современной культурологии в целом и кросс-культурных исследованиях в частности. На процессы системной интерференции культура каждого общества отвечает усложнением условий взаимопонимания и социальными перегрузками. С этими процессами связана утрата стабильной идентичности, размягчение традиционно устоявшихся культурных моделей, высокая степень агрессии и даже распад. По убеждению современных исследователей межкультурной коммуникации (П. Адлер, М. Йошикава, С. Холл, Г. Хофстеде, Р. Шведер, С. Ягдиш Гундара), глобализация представляет собой плацдарм для усугубления политических конфликтов посредством оправданности национализма и усиления религиозных (особенно исламских) войн на Среднем Востоке, севере Африки и в некоторых азиатских странах. Сфера политических конфликтов среди культур дополняется реальной борьбой за приоритет между Западными/современными и Восточными/традиционными ценностями в незападных странах. Несмотря на многообразие и инвариантность системы аксиологических установок и приоритетов, глобализация не должна рассматриваться как «разрушитель культур» и их традиционности. Скорее, напротив, целью более интенсивной коммуникации является укрепление механизмов солидарности, интеграции и кооперации. Глобализация осуществляет синтез социальной и системной форм интеграции, раскрывая его структурно-функциональную значимость, сформулированную В. Виландом в виде отношения «опосредования координации и кооперации». «Координацией является вещный процесс ex post согласования усилий и ресурсов согласно спросу абстрактных механизмов регуляции. Кооперация является искусством осуществлять интеракции конкретных, индивидуальных личностей в соответствии с правилами, чье соблюдение является договором ex ante и становится проблемой ex post… Предприятие есть 47

Культурная идентичность в контексте Пограничья

форма организации, чья задача заключается в том, чтобы так комбинировать и реструктурировать имморальные механизмы координации и моральные механизмы кооперации, чтобы организаторская стабильность и экономическая эффективность становились друг для друга условием успеха»50. Внутреннюю связь глобализации и формирования механизмов доверия в концепции модерна убедительно продемонстрировал Э. Гидденс. В книге «Последствия модерна» он определяет суть глобализации как «интенсификацию повсеместных социальных отношений, которые связывают отдаленные районы таким образом, что локальные феномены формируются под влиянием событий, происходящих за многие мили от них и наоборот»51. Обратной стороной территориальной дистанцированности является исчезновение психологических и культурных расстояний, т.е. возникновение абстрактного социального доверия культурному центру как дополнительного системного фактора возможности глобальных проявлений. В первую очередь это сказывается на институциональной основе общества, механизмы формирования и функционирования которой глубоко связаны с механизмами доверия абстрактным, в особенности экспертным, системам. Такое доверие принимает форму безличных обязательств, которые позволяют «высвободить» энергию личности, направленную в некоторых случаях на укрепление собственной безопасности. Фикция национального единства как единства этнокультурного и языкового становится очевидной благодаря иммиграционным процессам, которые, несмотря на множество принятых мер, с трудом поддаются экономическим, политическим и временным ограничениям. Данная установка поддерживает тезис о том, что культурная идентичность становится составной частью процесса идентификации, утрачивая всеохватывающее определяющее значение. Во всех западноевропейских странах сложился «костяк» этнических групп, официальный статус которых находит выражение во многих общественных институтах: школе, рынке труда и жилья, социальных организациях и т.д., усиливая процесс группообразования. Возникали и возникают все новые и новые группы, которые наряду с принципами всеобщего равенства претендуют на признание и уважение. В экономическом отношении это означает следующее. У интернационализирующегося капитала ослабла его национальная привязка, государство стало местом различных инвестиций и реализации различных экономических интересов. Международный капитал в одних и тех же терминах объясняет выбор мест своего приложения, сосредоточиваясь в одних регионах и исключая другие. В этом смысле глобализация оказывается не всемирной, подчеркивая значимость регионального планирования, создавая новый тип «политики» исключения, в той или иной форме низводя исключаемых до положения колонии. В политическом отношении это означает интернационализацию правовой системы, что чревато глубокими изменениями в отношении самоопределения и статуса национального государства. 48

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

Глобальность, по мнению Дж. Кана, создает единое пространство динамики культурного разнообразия, мир становится вместилищем связей – экономических, политических и, что особенно важно, культурных. В отличие от монологичной структуры мирового устройства, глобализация повсеместна по отношению ко всем культурным системам вследствие восприимчивости к различиям. Это своего рода парадоксальное условие культивирования неподобия и отношения к нему. В эру глобализации потоки людей, товаров и денег создают предпосылку к расширению глобальных тенденций и их последующего влияния на развитие культур. Идея культурного центра мифологизируется, исходит из размытости культурных границ; центры, как и границы, становятся произвольными в культурном пространстве, включая собственное означивание в целях сохранения и укрепления стабильности только в том случае, когда нечто навязывается извне. Западная традиция считалась примером «чистых», аутентичных культурных традиций. Однако дискурс культурных различий имеет свои вариации по всему миру, поскольку это часть процесса производства и воспроизводства культурных значений и структур социальной жизни. Что можно считать действительно глобальным для всех культур, если принимать во внимание тот факт, что они развиваются по пути «единства в разнообразии», предложенном еще С. Холлом? Одной только классической антропологической точки зрения здесь уже явно недостаточно, поскольку «это нечто более специфичное в современном дискурсе культурно дифференцированного мира. Многие склонны рассматривать настоящий “вкус” различия как весьма современный феномен. <…> Фактически все наши ожидания относительно мультикультурализма, постколониализма, действенности “антропологического” и других культурных проектов являются составляющей отдельной фазы историй модернизации и глобализации – первой, истоки которой восходят к периоду трансформации, и другой, отображающей "занавес" американской гегемонии в глобальной системе»52. Когда средств рационального оперирования смыслами культуры оказывается недостаточно, культурная традиция под давлением инноваций рушится. В перспективе жизненного мира крушение традиции означает потерю жизненных ориентаций, маргинализацию личности. Чтобы иметь гармоничное коммуникативное сообщество, процедура культурной идентификации не должна быть полностью проблемной. Укрепление культурной идентификации является одной из функций развития дискурсивности культуры. Дискурсы, подобные мультикультурному, выступают в культуре в качестве некоторой компенсации и замены утрачиваемых традиций. По мысли К.-О. Апеля, значение подобного рода дискурсов состоит в заполняемости вакуумного пространства в ткани традиционной культуры без ущерба ее сущности. Дискурсы должны быть посредниками в деле культурного управления традициями: каждое изменение условий жизненного мира и социальной системы, по всей вероятности, санкционировано 49

Культурная идентичность в контексте Пограничья

в ходе общественного дискурса с целью поддержания культуры в стабильном состоянии. Дискурсы, по убеждению К.-О. Апеля, являются генераторами доверия – как на индивидуальном, так и на институциональном уровне. Право народов на «собственную культуру» и полномерную культурную идентичность не снимает вопроса об универсальной культурной основе, которая должна служить фундаментом развивающегося коммуникативного сообщества. Межкультурные интеракции актуализируют значение культурной идентичности, но могут восприниматься и как угроза для нее. Когда предметом культурной интервенции становятся только лишь элементы фактической идентичности (язык, религия, история), это неизбежно ведет к конфликту. Но межкультурная коммуникация может и должна мотивировать значимость обретения новой, процессуальной формы мультикультурной идентичности. Преимуществом такого подхода можно считать системную упорядоченность, основу которой составляют эпистемологические принципы «разнообразия как универсального проекта». Это означает, что этносы, сосредоточенные на определенной территории, имеют право быть культурно разнообразными, равно как и равноправными. Специфические механизмы формулировки, кодифицирования и трансляции той или иной формы знания осложняются все возрастающими процессами ассимиляции и гибридизации культур. Подчеркивая междисциплинарность мультикультурного исследования моделей сосуществования этнических групп, интеркультуралисты используют эту методологию для определения путей синтетического взаимодействия восточной и западной перспектив поступательного развития, в которых коммуникатор «был бы не ограничен социокультурными реалиями, но оперировал бы сферой “между”, оперируя наличными возможностями и сознательно ограничивая собственную деятельность в культуре, где <…> каждый обладает трансцендентным опытом»53. Теории мультикультурализма и межкультурной коммуникации используют единую методологическую схему анализа, поскольку базируются на концепции «радикального конструктивизма», признающего коммуникацию как возможность дистанцирования от негативного влияния реальности. В рамках исследования пространства коммуникации как обмена смыслами и культурными кодами взгляды «социальных конструктивистов» (Л. Хоффман, К. Герген и Р. Шведер) ограничиваются лишь упорядочиванием конструкта идентичности сугубо в формах социального опыта. Л. Хоффман утверждает собственную постмодернистскую точку зрения на идентичность: «Граница между индивидуальным и социальным ослабляется <…> идея конструируется совместно с другими; затем перетекает в индивидуальное сознание; после воссоединяется с общественным сознанием; и далее по восходящей»54. Исследования в билингвизме и феминизме, психоанализе и кросс-культурных исследованиях в целом отражают постоянство проявления идентичности в отношениях «связи», «взаимодействия» и «расщепления» по отношению к реальности. Идея 50

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

того, что процесс культурной идентификации может осуществляться независимо от привязки к определенному историческому опыту или традиции, часто освещалась и незападными представителями различных культурных парадигм. С. Балагангадара, к примеру, противопоставляет западным концепциям свое видение «органичной» идентичности, отмечая, что «западный человек изначально признает в себе наличие некой управляющей силы (даже если он сам неспособен определить, чем именно “это” является), предоставляющей ему возможности для выстраивания процесса идентификации таким образом, чтобы результатом его “жизненного опыта” явилась универсализация всех культурных оснований… Восточный человек не приемлет такого рода опыт, считая его свидетельством неискренности. Идентичность формируется как “органичная” конструкция приятия “другого”, рассматриваемого в качестве деятельностного начала или реализатора необходимых действий, имеющих отношение только лишь к самоопределению»55. Более того, исследователь утверждает, что эти действия либо осуществляются самими носителями, либо «предписываются» к осуществлению по какому-либо заранее заданному пути. Определение вектора развития действительно способно задавать направленность поиска собственного «Я» в патриархальных типах культур. Голографическая концепция самости Китая существенно расходится с определенными в начале ХХ  в. концептами (мульти)культурного развития США. Принцип индивидуализма, в противовес традиционной коллективности, представляет совершенно иную отправную точку конструирования социального порядка, в котором самость воспринимается как психологическая составляющая наравне с культурной, социальной и политической формами влияния. Вслед за представителями мультикультурализма и интеркультурализма, К.-О. Апель также последовательно опровергал попытки западных, в первую очередь американских, интеллектуалов навязать в качестве морального эталона западные (или американские) ценности, обвиняя их в партикулярной направленности. Американский образ жизни, имеющий своим политическим коррелятом неолиберализм, несет в себе целый ряд уникальных конкретных черт культурной идентичности, чтобы быть принятым в качестве универсального стандарта. Однако этот стиль не является единственно верным для всех без исключения социокультурных систем. Достаточно отметить, что «китайский конструкт сознательно ограничиваемой самости исходит, в первую очередь, из культурных, социальных и политических сфер влияния, значение которых отражается в структурах семьи, общественных (социетальных) ролях, господстве иерархических отношений, следовании авторитету и поддержании стабильности <…> Китайское «Я» – это коллективный социальный конструкт, часть замысловатой композиции, напоминающей собой объемный, целостный образ голограммы»56. Опасения, что вместе с западными ценностями критикующие их культуры отвергнут ценности достоинства человеческой личности, которые составляют 51

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ядро западного ценностного комплекса, К.-О. Апель считает все же несправедливыми. Западная концепция личности, ограниченная интегрированномотивационной и когнитивно-универсальной сферами жизнедеятельности, аккумулирует в себе диаметрально противоположные тенденции, направленные, с одной стороны, против Другого как Чужого, а с другой – системно организует культурные различия против собственной тотальной монолитности и доминирования, деконструируя собственные основания. Такая идея, однако, как считает К. Гирц, не лишена собственной специфики в контексте анализа культур и не отрицает права на интеллектуальную критику способности свободного выбора и действия. 1.2.2. Структурно-функциональное и семантико-тематическое измерения фактической идентичности как феномена культуры Совокупность мнений, подходов и теорий обозначенного поля исследований вынуждает к сознательному сужению предполагаемой сферы анализа. Большинство представителей этносоциологии и этнопсихологии сходны в формулировке значения идентичности – «принадлежность», «соответствие», «репрезентация» и др. В современной философии и культурологии можно выделить две модели идентичности. Первая – классическая концепция фактической идентичности. Вторая – современная интерпретация процесса идентификации как взаимодействия психологического и социального оснований (см. приложение 3), предполагающего возможность формирования единой («транснациональной») культурной идентичности, которая позволила бы всесторонне исследовать и оценивать соотношение традиционного и современного начал внутри культуры. Трактовка концептуальных оснований и свойств идентичности позволяет провести терминологическую границу между идентичностью этнической группы или сообщества, определяемой как коллективная идентичность, и идентичностью в смысле принадлежности ей индивида, т.е. идентичностью личностной. В некоторых типах общественных систем социальная идентичность проявляется именно в гомогенной форме, что приводит к невозможности реализации культурной идентификации и неспособности утверждения «универсальной» (с их точки зрения) модели социально-политического и экономического устройства. Последнее утверждение исходит из основного тезиса обоснования коллективной идентичности: в порядке обретения стабильности личность должна выбирать сильное доминантное общество, а не полагаться на нестабильность и аморфность локального. Это своеобразный политический выбор, выступающий условием возможности самосовершенствования посредством взаимосвязи с мейнстримом.

52

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

Фактически эти отношения и дали толчок к первоначальному определению культурной идентичности как некой негативной формы отношения, «отчуждения» или «культурной колонизации». И только лишь в 80-х гг. ХХ в. получили распространение иные мнения и взгляды в отношении тематического измерения данного феномена. «Современные информационные технологии и их функционирование в обществе создают угрозу для культурной идентификации в большинстве стран, если не во всех. <…> Нам стоит поразмыслить над значением концепта идентичности, воспринять его в качестве аспекта национальной самобытности, который <…> является результатом ассимиляции кросс-культурных влияний извне»57. Феноменологически культурная идентичность проявляется в традициях, привычках, сформированных системах ценностей и верований, стиле жизни и поведения, уровне мышления и качества приобретенного опыта определенного общества. Это жизненная суть культуры в целом и культурного наследия/достояния в частности, динамический принцип существования личности или сообщества на основе их социально-исторического прошлого и культурной укорененности, без которых настоящее развитие ставится под сомнение. Когда мы используем понятие идентичности в глобальном смысле, мы апеллируем к самым различным ее проявлениям: индивидуальным, социальным, политическим, культурным и т.д. Все эти варианты могут быть равным образом проинтерпретированы по самым различным основаниям, от географического до социокультурного. Однако даже «для отдельно взятой – культурной – формы идентичности отсутствует четкое определение предмета; большинство же существующих двусмысленны и нечетки. Тем не менее не подлежит сомнению взаимосвязь и взаимозависимость идентичности и динамики мультикультуры»58. Один из ведущих теоретиков национализма Э. Смит трактует идентичность как категорию, классифицирующую распределение социальных ролей в обществе, от которого индивид отказаться не может: «На социальном уровне, это (идентичность. – Прим. автора) представляет собой не только чувства и интересы индивидов, но и природу коллективного родства. Посредством социализации, коммуникационных движений и возможного соразвития мы обнаруживаем тот факт, что обладаем определенной идентичностью уже с рождения»59. На личностном уровне идентичность – это ощущение присутствия и принадлежности к некоторой социальной системе, в которой каждый ощущает себя в качестве активно действующего субъекта истории. В качестве такого субъекта может выступать не только отдельный индивид, но и целая этническая группа (группы), готовая(-ые) идентифицироваться с выбранной формой социокультурного развития. Фактическую идентичность можно отразить как триподальное единство биологического, психологического и социального процессов. Поскольку на выбор идентичности оказывает влияние система культуры, то субидентичность

53

Культурная идентичность в контексте Пограничья

отдельно взятой личности представляет собой микрокосм социального воспроизводства, «становления» культурной уникальности и идентичности. Первым шагом по направлению к анализу личностной формы идентичности может стать разграничение когнитивной и аффективно-ценностной сфер самоидентификации с отсылкой на формирование национальной идентичности. В упрощенном варианте идентичность субъекта самоорганизуется и упорядочивается по принципу соотнесения с позитивными чертами выбранной для принадлежности группы или веры в то, что таковые существуют. Этот процесс представляет собой аргументированную теорию невозможности становления нового субъекта безотносительно к другим, подтверждая еще раз динамичность и процессуальность характера идентификации. Корреляция между когнитивным и аффективно-ценностным основаниями идентификации отдельной личности отражается на системном уровне культуры в целом. Независимо от качества, привнесенного (заимствованного) в иную культуру, субъекту будет легче разделять свои достижения или неудачи обращением к тем, с кем он имеет сходные культурные черты и ментальные установки. Санкционированный титульной культурой статус локальной группы видоизменяется в сторону автономии и укрепляется путем типологизации наиболее значимых культурных черт. Суть большинства вопросов личностной идентичности отсылает к определенным способам понимания: эмпатическому, рациональному, научно-теоретическому или даже воображаемому. В этой связи процесс идентификации может осуществляться и по несуществующему, идеальному основанию. Является ли соотнесение дон Кихота с «идальго» составной частью процесса его личностной идентификации? Скорее нет, поскольку в данном случае наличествует лишь образ, его общий смысл, с которым он пытается конкурировать. Однако определенные, возложенные им же самим на себя обязательства четко определены и вполне реальны для него, поэтому с самого начала выстраивается динамика процесса идентификации, а приписываемая роль «идальго» уже обязывает к ее существованию. Исходя из сказанного, можно предположить, что общие механизмы идентификации субъекта в контексте культурного разнообразия выстраиваются следующим образом: • признание того факта, что личность на протяжении долгого времени является центральной категорией существования в реальном (конкретном) времени-пространстве, определяемом социальными структурами и нормативными механизмами; • забота о сохранении разделяемого личностью культурного наследия и права на выбор собственного варианта национальной, расовой, гендерной и этнической принадлежности (не исключая взаимных обязательств групп последней перед включающей их культурой);

54

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

• готовность расширять и иногда усиливать полномочия как отдельной личности, так и локальной культуры в целом, что позволит акцентировать момент потенциальности развертки идентификации. Детализируя эволюционный процесс идентификации, сторонники ее динамической трактовки фиксируют точки перехода от одной фактической идентичности к другой, называя их «гомеостатическим кластером» («а-кластером»), центрированным вокруг личности, который совершенствуется и видоизменяется во взаимоотношениях с другими. Проблема кластера идентичности состоит в понимании того, насколько гибкость его структуры может стать органичной и контролируемой частью своего носителя. Различные идентификационные черты-кластеры не просто сосуществуют, но и взаимодействуют между собой (к примеру, «макро»-кластер, взаимодействующий с культурным стереотипом «гостеприимного белоруса» обычно находит выражение в нормативной оценке ментальных характеристик белорусов как нации). Спектр приобретенных черт не означает, что все они получат стабильность и универсальность – некоторые из них отсеиваются в процессе диалога, оставаясь всего лишь возможными альтернативами расхожим принципам стереотипизации и культурных клэшей. Несовместимые кластеры могут привести к кросс-культурному конфликту, способному вынуждать своих носителей к дальнейшему выбору стратегий поведения. Одного факта этнокультурной принадлежности и возможности выбора жизненной стратегии недостаточно. Необходимо еще включение и принятие другого не как чуждого, а как уникального самого по себе, равноценного и равноправного. Ключевая позиция в этом отношении состоит в том, что любое из качеств, приобретенное личностью в процессе идентификации, а затем и их совокупность должны получить собственную специфику в определенной культуре. Принцип полезности и востребованности в этом отношении становится одним из самых актуальных, обосновывая значимость коннотативного (дезидеративного) компонента идентификации. Когда «а» рассматривается как позитивный и эффективный фактор, то процесс идентификации ускоряется в сторону принятия, осмысления и сохранения духовного и материального наследия «а». Аналогия по отношению к другим может быть выстроена в терминах оценивания: оценивая «а» как жизнеспособного или, по крайней мере, инструментально действенного «субъекта» для своего общества, идентифицирующий может приписывать черты «а» другим группам, равно как и отдельным личностям. Как писал О. Бауэр в 20-х гг. ХХ в.: «Когда я осознаю свою принадлежность нации, я принимаю как должное тот факт, что меня связывает с ней чувство родства, что ее судьба формирует и меня самого, что ее культура определяет меня, что это основа моей сущности <…> если кто-либо унижает мою нацию, он унижает и меня; если нацию хвалят, я разделяю эту хвалу»60. С познавательной точки зрения нельзя игнорировать анализ «двойной» детерминации мышления и поведения субъекта, его зависимость от 55

Культурная идентичность в контексте Пограничья

конкретного пространственно-временного локуса и готовность к собственной трансформации в процессе коммуникации с другими. Существует два принципиально отличных друг от друга состояния коллективной и личностно ориентированной идентичности. Размышляя об истоках идентичности в целом, можно обнаружить, что содержание фактической идентичности аналогично основаниям национальной принадлежности; оно формируется безотносительно к их имплицитности или эксплицитности, сознательному или бессознательному приятию. Этническая или национальная принадлежность фиксируется на основании одного из наиболее весомых аргументов идентичности – языке. Представитель какой-либо этнической группы или нации в целом, говорящий на своем родном языке, имеющем ряд очевидных особенностей, не нуждается в глазах антрополога в подтверждении собственной идентичности при помощи каких-либо других факторов. Большинство представителей групп меньшинств в Центральной, Юго-Восточной и Восточной Европе два века назад (болгары и сербы, говорящие на своих родных языках) были официально определены как принадлежащие к одной религиозно-политической группе внутри Оттоманской империи. Тем не менее они обладали автономной культурно-этнически-национальной принадлежностью, не испытывая потребности в адекватном соответствии Оттоманам, подтверждая факт связи между потенциальной идентификацией61 и признанием исконной идентичности. Интенциональными объектами идентификации являются формы принадлежности к культурной, этнической или национальной общности: каждая личность в отдельности может проидентифицировать себя с любой этнической группой, независимо ни от собственной фактической принадлежности по национальному, расовому или какому-либо иному признаку, ни от масштабности малой этнической группы. Концепция коллективной идентичности ассоциируется преимущественно с общественными движениями 70-х и 80-х гг. ХХ в. Вариант коллективной идентичности (или «оппозиционной идентичности») особо широко использовался в рамках националистического подхода, в котором основанием идентичности служили классовая, расовая, этническая, гендерная принадлежность и другие стойкие общественные расслоения. В соответствии с националистическим подходом можно выделить факторы, способствующие формированию коллективной идентичности: • создание границ, которые различают и отделяют некоторую категорию от доминирующего сообщества; • развитие сознания, которое предполагает существование социально созданных критериев для объяснения структурной позиции группы • интенсификация «внутренних различий» посредством политизации повседневной жизни.

56

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

В этой связи обращает на себя внимание концепция личности как нациоморфного эндемика (no-personality-without nationality view)62. Основной смысл термина и его отношение к референту состоит в дилемме изначальной национальной принадлежности (или национальной идентичности) по отношению к личностной, как в узком (буквальном), так и в более широком (метафорическом) смысле. «В современном мире комплексных социальных систем идентичность часто выражается при помощи этнических терминов. Этнический подход имеет “эмическую” (внешнюю) и “этическую” (внутреннюю) составляющие. Психологический и социальный уровни, иррациональный и эмоциональный наравне с целесообразным – совмещаются»63. В концепции нациоморфного эндемика индивидуальность и уникальность становления субъекта безотносительно принадлежности таким параметрам, как этничность, раса и пол, цензуируются. Приверженцы мультикультурализма и кросс-культурных исследований подвергают сомнению способность таких критериев, как раса или этничность, играть определяющую роль при принятии решений в выборе друзей, брачных партнеров или стиля жизни. Словацкий ученый Н. Мискевич определяет самодостаточность личности, для которой мир существует лишь в качестве развертки собственного потенциала в том смысле, что каждый способен осознать детерминацию фактической принадлежности, укрепляя смыслы свободы действия. Однако форсирование «я» посредством самых различных культурных практик воссоздает образ нереального, вымышленного, множественного двойника реального человека, маргинала, который постоянно балансирует между фундаментальностью и неустойчивостью, своим и чужим, единством и тем, что принято называть культурной многосоставностью. В результате напрашивается вывод, часто обсуждаемый в указанных выше работах: определяющий и специфически националистический тезис утверждает, что лучшей формой для стабильного типа культурной идентичности в обществе является (этно)нация. Этнонация не просто констатирует факт национальной принадлежности, но подчеркивает специфические черты национальности, играющие особую роль в качестве стимуляторов идентификации. Главными чертами обычно выступают язык (Ч. Тейлор), «национальные жизненные кредо» (А. Маргалит), «способы ощущения принадлежности» (А. Маргалит) и т.д. Самосознание этнонациональной принадлежности зачастую носит субъективный характер, а общность самосознания такой принадлежности (как разновидность коллективного сознания) объективна. Поэтому, когда А.Г. Здравомыслов размышляет «о референтной природе каждой из наций, равно как и любой иной этнической группы в современных условиях»64, это еще не означает, что они объективно не существуют: референтная группа может быть и идеально-конструктивной, и реально существующей. Этнонациональная принадлежность приобретает особенно проблемный характер в мультикультурном контексте: смешение характеристик личности и условий окружающей среды/ 57

Культурная идентичность в контексте Пограничья

социума приводит к вопросу о том, существуют ли возможности самовыражения или средства выражения становятся важнее самой идеи, зачастую подменяя ее. М. Уолзер говорит о существовании в мультикультурном контексте «двойной (разделенной) самости» – личности, которая совмещает в себе несколько противоречивых идентичностей, не сводимых к утопическим и излишне простым схемам и идеалам, категориям группы, класса, этноса, пола, не поддающихся однозначной классификации65. Предоставление личности целого спектра возможностей, которые она может вполне успешно использовать, не избавляет ее от определенной реакции общества, способного драматизировать утверждение: «ты теперь совсем другой человек». Это, скорее, психологическая проблема: если кто-то станет богаче или беднее, сменит имидж или статус, то можно выявить ту же самую качественную характеристику безотносительно к расовым, этническим и другим факторам культурной идентификации. Для различных эпох существует сходная линия исследования парадигматических срезов социального уровня. Культурная укорененность, самобытность, требование равенства в праве на выбор национальноэтнической принадлежности не гарантируют полного отсутствия негативных проявлений или даже противостояния по отношению к локальной этнической группе. Безусловно, взять абсолютно со всех членов группы обязательство не допустить этнические конфликты или этническую рознь не представляется крайне сложным. Тем не менее, хотя нельзя полностью избежать негативных явлений, предотвратить их крайние проявления вполне возможно. В теориях взаимодействия субъективного и объективного нужно хотя бы схематично соотнести их с вариантами психологической необходимости принадлежности, которые в значительной мере корректируют и переосмысляют эти проблемы в культурно гетерогенных контекстах (см. приложение 5), поскольку очевидно, что национальная принадлежность и динамичность идентификации сами по себе не изменяют отдельную фактическую идентичность. Кластер стабильной идентичности особо акцентируется в обсуждении национальной идентичности индивидов, соотнесенной с ее интерпретацией в рамках теории национализма. Упомянутые ключевые позиции, обусловленные феноменом культурной идентичности, связывают националистические модели и теории с новыми традициями, которые составляют современный философскокультурологический контекст анализа: 1. Радикальный (экстремистский) национализм постепенно приобретает черты умеренного, корректируя старую оппозициональную формулу за/против пронациональных (или коммунитаристских) взглядов в пользу сочетаний элементов различных теорий, иногда даже неожиданных в сферах, касающихся поиска эмпирической базы. 2. Стабильность этнических культурных черт связана с культурными запросами и их соответствием (непротиворечивости) ценностям доминантной 58

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

группы, обогащая и расширяя поле возможностей формирования культурной пластичности и адаптивности определенной локальной группы в пределах внешне единой культуры. 3. Националистическая модель хорошо работает в рамках идей, популярных в социальной психологии, выдвигающей тезис о значимости культурной идентичности. Осмысление основных субъект-объектных категорий и точек их соприкосновения определяет специфику психоаналитической традиции. Признаваемая идентичность, которая создается отдельной личностью, составляет смысл развития общности в определенный исторический период. 4. Представители этнопсихологии (З.В. Сикевич, Г.У. Солдатова, В.Ю. Хотинец, Н.М. Лебедева), рассматривая типы социальной идентичности, включают в сферу анализа аспекты когнитивных и аффективных оснований, составляющих неотъемлемую часть самоотождествления личности с национальной культурой. Национальная принадлежность не просто определяет степень допустимости желаемых черт, но и обязательства как отдельной личности, так и группы в целом по отношению к более широкому культурному контексту. 5. Исследование структурных компонентов идентичности постепенно вызывает скептическое отношение к монокультурной идее эволюции и единой общенациональной традиции. Пластичность, гибкость и динамичность противопоставляются абсолютизации, онтологической заданности и монологичности. Исследование сложной, противоречивой, полицентричной и дробящейся идентичности привело к критике неизменности модели культурного едино­ образия. Расширение границ восприятия, тенденции ассимиляции и синтезиса реструктурировали однозначность становления этнонациональной идентичности. Это заставляет исследователей ХХ в. обратиться к более детализированному варианту определения модели культурного развития. Масштабность детального анализа культурной идентификации, проведенного психологами, социологами, историками и философами на междисциплинарном уровне, свидетельствует о попытке поставить культуры в контекст более широкого межкультурного взаимодействия. 6. Проблематизация трактовки культурной идентичности. Угроза отчуждения и суррогат культурной целостности приводят к неразрешимости существования в определенном линейном, пространственном направлении (идея экспансии Запада и противопоставление ей традиции постколониализма и мультикультуры). Пространственные ограничения и изоляция разной степени строгости по отношению к определенным категориям населения представляют собой подсознательную, инстинктивную реакцию на любые отличия, особенно отличия тех, чье включение в систему привычных социальных отношений невозможно или нежелательно. Культивирование фактической идентичности приводит к ее облитерации, суть которой состоит в том, что поиск собственной уникальности и изначальности, равно как и формализация субтрадиций 59

Культурная идентичность в контексте Пограничья

родной культуры, может обернуться своеобразной подменой оснований культурной идентичности. Причиной служит приписывание себе личностью несуществующих культурных черт и их последующее им соответствие. Обманчиво реалистическая идентичность постоянно ставится под сомнение, рождая идентификационное беспокойство или полную утрату возможности самовыражения. В отличие от соотнесенности себя с идеальным, вымышленным образом, материализация фактической идентичности влечет за собой утрату эпистемологической определенности, актуализируя проблему культурного, а не только личностного выбора. Конечно, эти беспокойства о поиске субъективности не новы: всегда существовали авторы, негодующие по поводу отсутствия связной идентичности, определяя возможные проблемы как «кризис идентификации»66, «рассеченную идентичность», «утрату идентичности» и т.д. Несомненно, что каждый субъект или группа в целом имеют второй шанс и возможность обретения идентичности путем модифицирования и коррекции ее кластеров. Национальная принадлежность может быть выражена в произвольной форме, в качестве второстепенных черт идентификации: членство в союзе, партии или клубе может иметь тот же самый смысл, что и принадлежность к определенной национальности. Повседневная жизнь демонстрирует постоянную смену идентичностей в зависимости от доминирующего контекста, причем эти идентичности могут быть и несхожи одна с другой. Миромодель, в которой личность обладает несколькими идентичностями, последовательно проходя через открытия своих «я», соотнося их с чужими, в результате создавая новое, «синтетическое», гибридное (в терминах Х.  Бхабхи) сознание, лежит в основе процесса культурной идентификации. Основываясь на методологическом анализе личности, оперирующей собственными идентичностями, одним из представителей кросс-культурных исследований П. Адлером впервые было дано ее определение – «мультикультурная личность». Американский исследователь проанализировал преимущества и недостатки механизма совмещения и функционирования множественных идентичностей мультикультурной личности. Недостатком является неустойчивое, постоянно балансирующее на грани сознание. При этом состояние личности, не ограничивающееся ни уходом назад в традицию, ни полным отказом от нее, демонстрирует неоспоримое преимущество процесса культурной идентификации. Анализируя современные кросс-культурные теории, отдельные исследователи подчеркивают важность коллективной формы идентичности для упрощения механизмов социальной мобильности этнической группы. Авторы кросс-культурных исследований (Г. Хофстеде, Е. Сэмпсон, Р. Шведер), а также исследователи постмодерна полагают, что на развитие идентичности оказывают влияние преимущественно культурные и социополитические факторы. К примеру, Г. Хофстеде выделяет пять независимых оснований для системного

60

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

исследования национальных культурных различий среди представителей мультинациональной корпорации (IBM) в 64 странах: 1. Дистанцированность от доминирующей властной структуры. В рамках данного критерия отмечается возникновение неравенства в обществе, прежде всего, на локальном уровне. Борьба за утверждение собственной культурной стабильности, возникающая среди представителей различных этнических групп, показывает, что неравны все общества, но некоторые из них неравны более, чем остальные. 2. Индивидуализм/коллективизм как теоретическая бинарная оппозиция, раскрывающая степень личностной вовлеченности в социальный контекст. Взаимосвязи и взаимозависимости между членами индивидуалистических обществ строятся по принципу максимально возможного дистанцирования, предоставляя каждой отдельной личности возможность реализации собственной стратегии развития. В обществах коллективистского типа вовлеченность в группы формируется в зависимости от принципа социальной иерархии (ролевой, родовой или статусной). Само слово «коллективизм» в этом смысле редуцирует свою политическую окраску: изначально оно более сконцентрировано на структуре группы, нежели на ее статусе по отношению к доминирующему государственному строю и культуре. 3. Маскулинность/фемининность – основание, определяющее систему распределения гендерных ролей внутри общества и поиск вариантов разрешения возникающих конфликтных ситуаций. На основе данных, полученных в процессе изучения IBM группы, Г. Хофстеде сформулировал два основных вывода: a) ценностные ориентации женщин подвергаются, по выражению Дж. Батлер, «перекрестному сличению» с доминирующей (маскулинной) фигурой, либо ассимилируясь, либо вытесняясь вовсе; b) мужская система ценностей неравноценно политически субъективирована по отношению к женской, что увеличивает разрыв между обеими. 4. Релятивизм/универсализм. Конец ХХ  в. ознаменовался тем, что культивирование определенных этических и эстетических ценностей, абсолютизм значений и смыслов большинства категорий, заданности опыта, фундаментальность знания о мире и человеке устанавливают интеллигибельную культурную жизнь, требуя своего пересмотра. Кардинальные изменения в отношении к общепринятому и установленному порядку на локальных культурных уровнях предопределили тотальную глобализируемость всех сфер жизни, усиление культурной интеграции и стремление к межкультурному диалогу. Одним из ключевых понятий, лежащих в основе переосмысления первоначальных локальных стратегий в сторону возникновения их культурных инвариантов, является негативность – конститутивный принцип социально-символического порядка, что отличает его от природного. Фрейдовская концепция негативности рассматривается в плане сексуального запрета («репрессия в подсознании»). Марксистская 61

Культурная идентичность в контексте Пограничья

доктрина анализирует негативность по типу структуры отношений собственности: обладание материальными благами характеризуется скорее негативно, как ограничение прав других на наличие хотя бы одного из них. Хайдеггеровская трактовка негативности выводится из группового «тебе-не-должно» в отношении индивида. Американский лингвист К. Берк полагает, что негативность как таковая предполагает некий общий травматический опыт отсутствия. Исследователь сводит понятие негативности к лингвистической (синонимичной социальной) парадигме. Негативность формируется изначально как объективная предпосылка перехода в субъективное (универсализация качества). «Нет» может ощущаться как позитив в смысле чувства абсолютного в себе, а не страха внешнего взыскания. Парадокс негативности в том, что полярные термины и исключают друг друга, и зависят друг от друга. Аналогичным образом локальная интервенция допускает приоритет глобального и глобализирующего субъекта без определенного местоположения и жестких нормативных предписаний в качестве обоснования его передислокаций. Поиск собственной идентичности, стремление к обособленности и невовлеченности в некую усредненность сформировали поликультурную, диалогическую модель развития общества в противовес универсальной или монокультурной. Одной из наиболее интересных трактовок подхода можно считать попытку Х. Бхабха посредством концепции «темпорального разрыва» размежевать идеи культурного релятивизма и культурного универсализма. Исследователь сводит оба понятия к репрезентации в определенном контексте, который по своим характеристикам можно назвать постмодернистским, оставляя времени прерогативу вхождения в конфликтное поле постколониальности. Совмещая «запаздывание» выработки новых смыслов в постмодернистском пространстве и «временной зазор», предоставляемый для их гибридизации постколониальностью, представители мультикультурализма и современных кросс-культурных исследований указывают на то, что противоречие универсального и релятивного является искусственно созданным противопоставлением. Полный отказ от идеалов, ценностей, систем жизненных взглядов, равно как и безграничное расширение культурного канона, полное размывание границ и децентрация, является фантазматической конструкцией. Методологический компромисс обнаруживается в «умеренности» по отношению к критике взглядов и попытке формирования поля междисциплинарного и межкультурного диалога. 5. Значимость категории пространство/время. Этот критерий был выделен в результате изучения различных этнических групп в 23 странах мира с использованием опросника, разработанного китайскими учеными. Влияние на формирование систем ценностей большинства культур оказывает параметр кратко-, долго- или гипердолговременности. Ценности долговременного и гипердолговременного характера ассоциируются с эволюцией и стремлением к новации, в то время как кратковременные вписаны в контекст традиционности, 62

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

устойчивости и неизменности. «Общество возможностей» – так охарактеризованы социальные структуры Северной Америки и Западной Европы. Случаен ли этот «модальный» термин в применении к общественному организму? Или само общество как собирательный индивид постепенно изживает категории «реального» и «идеального», «сущего» и «должного», все более вживаясь в модус возможного? Сказанное выше во многом справедливо и в отношении морального подтекста обозначенной темы. Ни один из параметров стабильной идентичности не способен маркировать этническую принадлежность (знание арабского, испанского, английского или французского языков автоматически не наделяет говорящего на нем статусом его носителя). Нормативно-ценностная характеристика исключительно субъективна: то, что рассматривается как позитивное для одной личности, необязательно будет воспринято и согласовано как равноценное другой. В качестве яркого примера можно привести усиление недискриминационной политики общества, которая соотносится с либеральной ценностью равенства. Выбор элементов культурной принадлежности, не расходящейся с основными моральными установками общества, должен быть открытым и поддерживаемым, равно как и признание права самостоятельно ограничивать степень зависимости от «иной» культуры. Взаимосвязь между «достоинством» и «признанием» локальной культуры (категории, предложенные Ч. Тейлором и последователями) выстраивается всецело вне рамок иерархичности общества, акцентируя их значимость в контексте культурного разнообразия. Классическая субъект-объектная дихотомия при анализе фактической идентичности исчерпывает себя именно потому, что субъект становится частью объекта, а интерпретатор вписан в сам акт интерпретации. Это создает многие ограничения и неудобства, но постепенный отказ от субъект-объектного дуализма намечает пути и механизмы действия плюралистической перспективы. В ходе проведенных структурно-функциональных и семантико-тема­ тических измерений фактической идентичности было установлено, что основными ее характеристиками являются абсолютизация, онтологическая заданность и монологичность, в то время как культурной и личностной идентификации свойственны пластичность, гибкость и динамичность. В рамках современных социогуманитарных исследований методологический анализ идентификационных предпочтений личности позволяет определить ее возможности и перспективы в качестве особого трансгрессивного стиля самосознания, направленного на преодоление культурной стереотипизации путем участия во всех типах межличностных и межкультурных взаимоотношений. Тем не менее возникающий ряд проблем освоения процессуальной формы идентичности требует отдельного рассмотрения

63

Культурная идентичность в контексте Пограничья

1.2.3. Проблемы культурной идентификации как процесса В философии культуры ХХ  в. проблемы культурной идентификации стали ареной ожесточенной полемики между школами, возникшими в первой половине столетия (неокритика, психоанализ, социокультурная критика, марксизм). Обрушиваясь на эклектизм и методологическую неоформленность традиционного знания XIX  в., эти школы заявили о своем желании создать действительно верный научный путь к познанию субъект-объектных взаимосвязей на базе новых философских идей и научных открытий. Пытаясь защитить смысл идентичности как подобия, приверженцы традиционного либерализма (Дж. Локк, Дж. Миллер) и современной либеральной традиции (от либертарианизма Р. Ноцика до эголитарианизма Р. Дворкина, от нейтрализма Б. Аккермана до перфекционизма Дж. Раца) апеллируют к чувству единства и солидарности, а стремление к социальному благополучию становится предпосылкой к утверждению гомогенности культуры67. Однако влияние социокультурных факторов на локальную этническую группу неоднозначно, велика вероятность того, что ее представители сами продуцируют культурные и другие различия (в ряде случаев вынужденно). Биологически превалирующая фрагментарность (расщепленность) сторон человеческой сущности вылилась в проект «культурного расизма» в странах Европы. Уловка приверженцев националистических взглядов выражается в сознательно упрощенном понимании национальной идентичности как части идентичности фактической. Националисты утверждают, что принадлежность к устойчивым обществам и институтам формирует сильных личностей. Однако военная диктатура и режим Гитлера (известные заступники стабильности, порядка режима и культивирования сильных личностей) к этому не привели, хотя и поддерживались целой системой институтов. Это говорит о том, что связь между фиксированностью культурных черт и фиксированной идентичностью, по всей вероятности, отсутствует. Общество может порождать слабых и невротических личностей, в то время как гибкость черт способна на поддержку процесса идентификации. Идея рассматриваемой националистами «целостности» нации и традиций не должна вводить в заблуждение при анализе каждого из своих членов в отдельности. Стабильные идентификационные черты необязательно связаны с ролями, установленными отдельно взятой национальной традицией. Сама идея абсолютного единства традиции, формирующая ситуацию распределения ролей, в целом не корректна. На самом деле, это культурные традиции чаще всего сконструированы из действий и ролей, а не наоборот, равно как и не все нормы, ценности и блага ознаменованы влиянием ролевого фактора, детерминированы традициями «своей» либо «иной» культуры. Пафос этой полемики состоит в том, что критика направлена не только вовне, на концепции предшественников, но и вовнутрь самого интеллектуального сообщества, на коллег и единомышленников. Пожалуй, именно дискуссии по проблемам культурной идентификации и лежат в основании разделения мультикультурного

64

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

дискурса на несколько типов: диалогический, консервативный (корпоративный), критический, либеральный, оппозиционный, полицентрический, умеренный и утопический. Все концептуальные расхождения в сферах теоретического и эмпирического анализа выступают скорее как следствия определенной методологической рефлексии (или отказа от нее). Взаимосвязь двух процессов (с одной стороны – возрастающая тенденция по направлению к «транскультурации» («транснационализации») отдельных этнических групп68, с другой – глобализация кросс-культурных отношений, интенсивность которых возрастает с каждым днем) можно рассматривать как своеобразный вектор направленности современной теоретической мысли и публичного диалога, актуализирующих проблематику социокультурной идентификации69. В культурно разнообразных контекстах зачастую возникает дилемма: как может набор «сконструированных» черт и ролей ощущаться исконно принадлежащим своему носителю. Для разрешения этого необходимо проследить обстоятельства протекания процесса идентификации. Если процесс идентификации в рамках национальной принадлежности затрагивает более одного субъекта, то возникает своего рода базис для самосовершенствования: некоторая черта(-ы), взятая в качестве параметра идентификации, может не просто закрепиться как фундаментальная, но и стать существенной по отношению к идентификации других. Большинство воображаемых черт не имеют первостепенной значимости для достижения цели – устойчивой идентичности (невозможно стать реальным идальго только исходя из желания им быть), но в определенных обстоятельствах возможно воплощение вымысла в жизнь (Дон Кихот постепенно становится все более и более благородной личностью), буквально поддерживая взгляд на мобильность самого действия. Таким образом, культурная идентичность нарративна. Она – история процесса собственного созидания. «Анализируя идентичность, мы обязательно отбираем значения и факторы социальной динамики, такие как класс, нация, “раса”, этничность, гендер и религиозная вера. Я думаю, что комплекс этих элементов и организует нарратив: если вы зададите кому-либо вопрос о его идентичности, скорее всего, появится рассказ. Идентичность неотделима от происходящего с нами»70. Когда мы говорим о себе, то обязательностью подчеркиваем сосредоточенность на эмпирической реальности в гораздо большей степени, чем на возможных «теоретических» раскладках. Любой нарратив обладает двумя составляющими: историей и дискурсом. История – это содержание, дискурс – это замысел, порядок воспроизведения событий в социальном контексте. Символичность, подразумеваемость и абстрактность теории не самые лучшие помощники в оценке явлений, выходящих за ее рамки. Более того, определить границы понятий и подходов к анализу практически невозможно, учитывая, что существующие принципы и методы интерпретации связаны с междисциплинарным характером исследования. Нарратив в этом отношении становится определяющим 65

Культурная идентичность в контексте Пограничья

фактором кросс-культурной коммуникации, результаты которой выражены в адаптивности и эффективности культурных групп. Ни одна из классических культурологических теорий не может однозначно объяснить то, что на самом деле составляет человеческий опыт. Идентичности сами по себе, наши собственные и других, фрагментарны, полны противоречий и сложностей. Одним из элементов конструкта идентичности является прикрепление «ярлыка» или, как обозначают этот процесс представители кросскультурных исследований, стереотипизация. Люди прикрепляют к другим определенные «ярлыки», которые чаще всего (но не всегда и необязательно) действенны. На формирование структуры культурной идентичности влияют не только действия/события в прошлом, но и то, каким образом эти действия/события могут быть проинтерпретированы и истолкованы в настоящем. При этом параметры идентичности остаются прежними. Объективность оценивания нарративности идентичности как «самоочевидности» сомнительна потому, что нереально заранее предопределить характер этого процесса и его последствия. Здесь обнаруживается концептуальная взаимосвязь с постструктуралистским видением в плане того, что абсолютное постижение объекта невозможно. Обращаясь к современной французской теории, можно сказать, что идентичность не самодостаточна; она связывается с концепциями лишения культурной территории (Ж. Делёз, Ф. Гваттари), интерпретацией «эпистемологической неуверенности» посредством идеи различ(ен)ия (Ж.-Ф. Лиотар), где отсутствие/ недостаточность оказываются двойственными, воспринимаясь как необходимое условие ее формирования. В этом отношении идентичность становится процессуальной, трансформируясь в идентификацию. Методологическим исследованием последней выступает смежное основание постмодернизма и современных поликультурных концепций (см. приложение 4). По сути, такие понятия, как культурная изменчивость, гегемония, равно как и интернационализация культурного поля (поиск различных голосов), ассоциируются именно с постмодерном. Заявляя о том, что культурная идентичность может быть многосоставной и изменяемой, постмодернистские теоретики делают вывод о существовании носителя подобной формы – плюралистической личности, лучшим пространством анализа которой является мультиосновное, в котором сосредоточено разнообразие вариантов смешения и несовпадения (клэша). При этом типы идентичности либо совпадают, либо становятся структурными составляющими одна другой. Ж. Делёз и Ф. Гваттари рассматривают культурную идентичность как составляющую идентичности личностной. Преимущество подобного со-подчинения состоит в том, что личность наделяется почти безграничной свободой выбора путей развития. Идентичность – это средство постижения и понимания многих аспектов нашей жизни – личностных, социальных, политических, философских и культурных.

66

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

М. Саруп, утверждая, что идентичность – это симптом постмодерна, ссылается в подтверждение своих слов на концепцию не просто имитационной, но ассимиляционной концепции идентификации З. Фрейда, которая получила продолжение в иллюзорной, фрагментированной вариации теории Ж. Лакана. Эти две теории подчеркивают единую мысль о том, что идентификация сконструирована путем преодоления тем или иным путем (в данном случае психоаналитическим) сложностей и противоречий самого процесса конструирования нарратива: непонимания, непризнания и неуверенности. Между тем исследователи идентичности зачастую отвергают важность психоаналитических процессов, придерживаясь какого-либо определенного дисциплинарного подхода, что свойственно большинству существующих социологических теорий. Во всех социологических теориях построения идентичности, именно социальные институты играют определяющую роль. Наглядным тому примером служит оригинальная концепция современного «интегрального» государства А. Грамши. Итальянский социолог выделил два основных уровня структуры такого государства – общество гражданское и политическое; первое складывается из добровольных локальных объединений, а второе из государственных институтов (армии, полиции, бюрократического аппарата), роль которых в обществе состоит в прямом господстве над остальными, подразумевая классовую субординацию. Эти положения созвучны и предвосхищают во многом идеи постколониальной теории Г. Спивак, выделявшей целый класс «подвластных» («подчиненных», subaltern) групп. Конструирование идентичности под воздействием прямого господства является полем, внутри которого и посредством которого артикулируется власть, не единственным, но первичным и постоянно функционирующим. Идентичность в политическом типе общества становится аналитической категорией, которая дает возможность выявить связь «власти» и своих социально сконструированных значений, четко фиксируемых в эссенциальном прошлом. Эссенциалистский подход оказывается односторонним, если рассматривать его теоретически. Если же видеть в эссенциализме базис для (политического) действия, он может выглядеть если не необходимым, то, по крайней мере, неизбежным. Философия практики «политического» общества в том и заключается, что «политика требует стабильного субъекта»71, интересы которого это движение могло бы артикулировать. К тому же эссенциализм в своем стремлении к унификации пренебрегает другими – не менее важными – общественными линиями конфликта идентичностей, такими как раса, класс, этничность, возраст, сексуальная ориентация. В гражданском обществе, где влияние идей, институтов и коммуникация между группами людей осуществляются не через господство, а, по мнению А. Грамши, через соглашение, функцию идеологии выполняет именно культура. Поскольку в любом типе обществ, составляющих единое государство, одни идеи более влиятельны, чем другие, неизбежно возникает форма культурного лидерства, то, что А. Грамши называл гегемонией, – понятие, необходимое для понима67

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ния культурной жизни на индустриальном Западе. Интеллектуальное и моральное единство действующих субъектов власти является почвой для распространения общественных идеалов и ценностей во имя интеграции политического и гражданского обществ. Тем не менее стратегии достижения этой цели у доминирующих классов могут быть различными: от «маневренной» в политическом до «статусной» в гражданском. Именно из этой трактовки мы можем адекватно понять болезненно-травматический характер «колониального опыта» и процесса культурной идентификации. Не будучи фиксированной в некотором существенном историко-генетическом опыте, идентичность становится субъектом незавершенной «игры» истории, культуры и власти, трансформируясь в бесконечный процесс идентификации. Пути, по которым локальные этнические группы субъективируются в господствующих режимах институциональной власти, носят характер критики политической детерминации и социальной нормативности в защиту гражданского общества. Истоки и причины подобного противостояния обнаруживаются у философов современности. М. Фуко, переконструировав саидовский «Ориентализм» (в переосмыслении фатальной оппозиции «власть/знание»), применил его для изучения личности в пространстве Запада, которая заведомо конструируется как иная, чуждая, рассматривая другого через призму метафоры «чужака». «Идея навязываемой инаковости изменяет привычный взгляд на концепцию “культурной идентичности”. В этом отношении культурная идентичность – это не фиксированная данность, находящаяся вне истории и культуры. Это не некий универсальный и трансцендентальный дух внутри нас, в котором история не оставляет никакого фундаментального следа. Это не раз и навсегда данное. Это не исток, к которому мы в итоге возвращаемся… Она обладает своими историческими конструктами – и эти истории воплощаются в реальных, материальных и символических знаках. Прошлое продолжает говорить с нами»72. В этом смысле эссенциальное прошлое перестает быть завершенным, поскольку мы позиционируем себя по отношению к нему. Идентичность рассматривается как одна из возможностей процесса идентификации, сконструированная в рамках дискурсов истории и культуры. Существующие ограничения со стороны властных структур по отношению к личности ставят мультикультурную полицентричность в оппозицию политизированной версии культурного многообразия. Таким образом, возникает «политика идентичности», политика статуса по отношению к представителям «воображаемого общества»73, для которого существует и своя «воображаемая география и история» (по определению Э. Саида), помогающая путем инсценировки различий определить свою позицию в отношении того, что ей родственно и что чуждо. «Сторонники “политики идентичностей” на деле являются приверженцами фундаментальных, универсалистских ценностей, вызывая закономерный ужас у постсовременных мыслителей самого разного толка, поскольку, свято веря в самоценность и данность различий, абсолютизируют их, постулируя и собственное раз и навсегда данное превосходство. “По68

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

литика идентичностей”, воспринятая как абсолютное правило, причем и в своей монокультурной форме, и в форме мультикультурного, бесконечно дробящегося многообразия, обрушивается на вечно меняющийся, незавершенный мир и пытается заставить его застыть и перестать меняться. Подобная цель, естественно, обречена на провал»74. Термин «политика идентичности» отличается от традиционного понимания политики как сферы деятельности государства по организации и регулированию общественных отношений и используется в осмыслении принадлежности личности новым социальным движениям, которые подчеркивают какой-либо один элемент в конструировании культурной идентичности: пол, сексуальную ориентацию, «расу» или этническую принадлежность. Дж. Кан отмечает, что «намерение подрыва “политики идентичности” путем ее превращения в “свободную игру идентичности”, по сути, бесполезно. Расовые и культурные механизмы довольно часто используются как средство, с помощью которого различные социальные движения требуют нивелирования гегемонии западных универсалистских практик»75. Понимание идентичности через призму «политики идентичностей» создает путаницу в оценке взаимоотношений личностного и коллективного начал. Идеологическую роль культуры в понимании «политики идентичности» можно отразить через раннюю критику марксизма Л. Альтюссером. Для французского философа как история, так и исторический субъект заведомо децентрированы. Его эссе 1970 г. «Идеология и идеологические государственные аппараты», направленное на исследование идентичности в свете материальности/вещности идеологий, стало переломным моментом в теории власти и идеологии. Л. Альтюссер, следуя идее А. Грамши, отмечает наличие в капиталистических обществах определенных институтов, активно вовлеченных в работу идеологического государственного аппарата: религия, образование, семья, право, системы политических партий и профсоюзов, коммуникация и культура. Идеологии, верования, означивания и практики составляют сознание отдельной личности, воплощаясь в перечисленных аппаратах общества через отношения доминирования/подчинения, никогда не устанавливаются сами по себе, но всегда маркированы состоянием оппозиции. Идеологии вне борьбы противоположностей не существует. Работа «Идеология и идеологические государственные аппараты» состоит из двух частей, которые можно обозначить как «социальное воспроизведение» и «личностная репрезентация». Первую социологи используют для теоретизации основ семьи, вторую – для анализа субъективности. Основная мысль Л. Альтюссера состоит в том, что идеология репрезентирует индивидов как личностей. Любая идеология посредством механизма соотнесения одних субъектов с другими заранее наделяет их единой идентичностью, определяя ее структурно-функциональный уровень. Несмотря на это, идеология способна вызывать столкновение различных жизненных позиций, не давая ни одной из них 69

Культурная идентичность в контексте Пограничья

окончательной оценки либо навязывая альтернативный стиль существования и социокультурного развития. «Работа» культурного различия в рамках идеологии раскрывается взаимоотношениями между универсализмом и партикуляризмом. Пограничный опыт кросс-культурных конфликтов этнорасовых, региональных, социальных и других групп представляет собой ядро партикуляризма, в то время как универсализм воссоздается одновременно вне и внутри западной традиции Просвещения, в которой доминанта Европы выдвигает на первый план универсальные человеческие ценности, нивелируя местные истории и традиции. Реакция «иных», «других» культур нередко проявляется в сопротивлении европоцентризму, стремясь сознательно концептуализировать свои отличия; противостояние культур и идентичностей ассоциируется, соответственно, с борьбой между универсальностью и партикулярностью. Очевидно, что в политическом контексте обостренные отношения партикуляризма и универсализма сопряжены с функционированием механизмов доминирования (конкретных или символических), утверждая (гласно или негласно) статус меньшинства в определенном культурном пространстве, или, более того, отношения зависимости, которую эти меньшинства по необходимости вынуждены поддерживать (или просто с ними смириться). Эти характеристики определяют разнообразные формы внимания к ним, находя выражение в терминах прав собственности, лингвистических прав и определенных формах репрезентации в политических институтах. Степень вовлеченности отдельной локальной этнической группы в политические и социальные институты доминирующего общества напрямую зависит от характеристик самой группы меньшинства (эти же параметры анализа применимы в отношении культурной идентичности любой этнической группы): • размера; • организационной структуры; • историко-культурного опыта; • стабильности; • статуса автохтонности; • территориальной дисперсии; • пограничной локализации; • дистанцированности (и ее осознания) от доминантной культуры. Синтезируя прикладные исследования в области теории идентичности этнических групп, в ряде работ ее представителей прослеживается единый механизм конструирования их культурной идентичности в мейнстриме. Такая характеристика, как размер этнической группы, пропорционально равна степени подверженности влиянию со стороны доминантной культуры. Малой локальной группе самостоятельно обрести собственную культурную стабильность и целостность безотносительно поддержки извне (иногда даже со стороны других более крупных и авторитетных сообществ) гораздо сложнее, нежели внутри единой со70

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

циальной системы, основанной на принципах плюрализма. Степень самоидентификации и организационной структуры отдельно взятой группы привлекает внимание к вопросам самоуправления. В этом отношении механизм неподобия направлен на укрепление солидарности групп меньшинств практическим выражением институционально закрепленных прав. От размера и статуса напрямую зависит порядок утверждения историко-культурного опыта в новой ценностной парадигме. Принимая во внимание характерный для современного общества рост числа интеграционных процессов, этнические группы определяют стратегии будущего развития, вырабатывают механизмы, блокирующие нарастание негативных тенденций и социальных конфликтов. Эти идеи опираются на необходимость признания невозможности существования универсальной все­охватывающей системы ценностей и взглядов. Каждая этническая группа обладает специфическими характеристиками, стимулирующими проявление внимания к собственной культурной стабильности. Однако, независимо от наличия у этнической группы обозначенных выше характеристик, несомненным фактом остается ее дистанцированность от перспектив развития доминантного общества. Критерий дистанцированности можно анализировать на двух уровнях: территориальном и культурном. Если этническая группа является территориальным меньшинством и отражает саму себя как автономную vis-à-vis доминантной культуре, группа может получить возможность на независимость или суверенитет. Территориальный критерий групп меньшинств и культурная дистанцированность отсылают, прежде всего, к общепринятым и утилитарным ценностям. На сегодняшний день разница между географически изолированными и неизолированными меньшинствами в отношении культурной автономии уместна в том случае, если меньшинство культурно дифференцировано от группы большинства, с которым риск конфликтных ситуаций снижается до минимума. Актуальность культурных различий между изолированными и неизолированными группами меньшинств во времени правомерно поставить под сомнение, поскольку процессы глобализации становятся все более интенсивными. Пограничная локализация этнической группы представляет собой различные виды соглашений об условиях безопасности и включенности в культурную жизнь социума. Ю. Кристева в «Etrangers à nous mêmes» («Чуждые самим себе») приводит доказательства политики, направленной на исключение иммигрантов (этнических групп меньшинств во Франции) одновременно из нескольких сфер общественного развития. Здесь стоит назвать отсутствие возможности вести общественный диалог, а также возможности легитимации права на наличие собственной институциональной основы, которая в целом отрицается как ненациональная. Кроме того, иммигранты исключены из законотворческой практики, не принимают участия в разработке содержания законов, несмотря на то что имеют некоторые гражданские права. Они могут пребывать на территории страны в качестве резидентов, иметь право на работу, иногда имеют право из71

Культурная идентичность в контексте Пограничья

бирательного голоса, но они должны (порой вынуждены) самостоятельно запрашивать право делегирования им некоторых полномочий вышестоящими органами. М. Саруп называет радикальность подхода отдельных стран в отношении мигрантов аномалией, стигмой, которая не принимает особенностей развития локальной культуры вообще. Стигма придает культурным различиям главенствующее значение, что приводит к «исключающей» политике авторитарной власти и неразрешимости культурных конфликтов. Некоторые группы пытаются преодолеть стигму путем ассимиляции и аккультурации в мейнстрим. Государство, проводя политику сегрегации в отношении групп меньшинств, может стать «общим знаменателем» даже в плюралистическом обществе, где категория «культурного различия» послужит лишь оправданием и прикрытием реальной политической деятельности. Если этническая группа является пограничным меньшинством, существует риск выявления характеристик адисперсионности (нерассредоточенности) по отношению к наиболее близко расположенной другой пограничной этнической группе. Однако проблема заключается в том, что мигрант – это не просто вновь пришедший, а личность временно безместная. Бездомность на определенной территории определяется как повсеместная, т.е. всегда и везде. В этом смысле характерно, что детерриторизация становится толчком к осмыслению культурной идентичности как условия и неотъемлемой составляющей процесса взаимодействия между людьми, институтами и культурами. Модели человеческого поведения настолько многообразны, что этносы утверждают собственные границы по отношению к географическим регионам, политическим, религиозным, лингвистическим и культурным традициям. Хотелось бы отметить, что понятие «граница» используется практически во всех упомянутых сферах исследования. Вдобавок граница может рассматриваться и в предельно символическом смысле, размывая и расширяя понятие региональности. Пространственно-временной локус «Пограничья» «лишается своей географической конкретности и переносится по аналогии либо на иные социокультурные и даже эстетические модели (взаимоотношения пограничья и “маргинальности”), либо целиком внутрь сознания “человека границы”, существующего на грани культурной трансгрессии, между культур, времен, среди языков, в состоянии постоянного пересечения границ, где коллективная культурная идентификация постоянно противоборствует с личностной»76. Значение установления фактических, территориальных границ не умаляется, однако в отношении национальной, культурной, этнорасовой идентификации Пограничье выступает, прежде всего, в качестве образа безместности, утраты стабильности из-за существования в нескольких культурных системах одновременно. «Пограничье» как пространство между культурами, где различные культурные «голоса» выявляют противоречия, парадоксы и культурный пастиш, раскрывает сложности пространственной метафоры именно в культурном воображении. «Пространство» в данном случае утрачивает односто72

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

ронность трактовки как географически конкретной локализации и приобретает смысл перспективного «ландшафта» коммуникации, сосредоточения глобальных культурных потоков, влияние на которые оказывают исторический, лингвистический и политический локус действующих лиц: национальных государств, транснациональных корпораций, диаспор, а также социальных движений и локальных культур. А. Аппадураи называет эти «ландшафты» строительными блоками так называемых «воображаемых миров» (используя терминологию Б. Андерсона), разделяемых человечеством в попытке разрушить официальное мышление и идеологию. Таких культурных «оснований» глобальности, по мнению американского критика, насчитывается пять: этническое, медиа, технологическое, финансовое и идеологическое. Как видно, критерии дифференциации соотносимы, соответственно, с изучением миграционных потоков, технологических и информационных усовершенствований, интернационализацией капитала и идеализацией демократического устройства социума. Внутри государства любая этническая группа обладает собственным «культурным ландшафтом», сосредоточиваясь в анклавах, где их собственные культуры могут утверждаться и развиваться. Однако группы не являются статичными образованиями. Используя различные ресурсы, этнические группы вовлекаются в процесс распределения, результатом которого может стать социальное неравенство. Вдобавок слишком либеральная политика «недискриминации» зачастую трактуется как вседозволенность. Заинтересованность в государстве-контролере становится для культурного разнообразия платой за признание динамичности социальной реальности. Среди всех без исключения сторонников мультикультурализма ведутся дебаты по поводу правильно организованного общества. Примером могут послужить размышления представителя либерального направления мультикультурализма Дж. Раулза относительно устройства общества, аккумулирующего в себе радикально противостоящие в понимании моральных импликаций и религиозных верований локальные группы. Исследователь показывает, что базисом для упорядоченного общества является соглашение граждан о принципах законопослушности, лежащих в основании институциональной политики. Эти принципы должны быть основаны на разделяемых ценностно-нормативных установках. Группы могут достигнуть принципиального соглашения, несмотря на расхождения в этических и религиозных взглядах, абстрагироваться от дивергентных концепций субъективной выгоды и определить кросс-культурные механизмы эволюции. «Либеральная терпимость» – термин Дж. Раулза, определяющий тип подобного государственного устройства. Либеральная терпимость может быть оправдана основами философии утилитаризма, определяющей целенаправленность действий в достижении всеобщего благосостояния, и ее позитивными проявлениями в плюралистическом обществе. В отношении религии этот принцип раскрывает парадигмальную установку ненавязывания религиозной веры. Соотнесенность этих принципов не предполагает какого-либо специфического, 73

Культурная идентичность в контексте Пограничья

общего для всех этического или религиозного взгляда, но определяет выход в концепции «частично совпадающего (переменного) консенсуса» как преодоления радикализма различения этических или культурных взглядов в плюралистическом обществе, устанавливая равенство возможностей с уважением политических и общественных принципов. Стоит признать, что модель «частично совпадающего консенсуса», учитывая динамичный характер развития культурно разнообразных контекстов, вынуждает к структурации различных идеологических и религиозных взглядов через «тонкость» политических принципов равенства и справедливости. Проблема усугубляется формулировкой принципов демократии, согласно которым все равны и свободны, с признанием их действенности и приоритетности по отношению к другим социальным структурам. Согласно Дж. Раулзу, представители демократии устанавливают две различные моральные системы власти, смысл оправданности и «стремления к форме, извлекающей и рационально проявляющей концепцию блага», и «два соответствующих высших порядка интересов в реализации и работы этих властей». Дилемма для модели «частично совпадающего консенсуса» состоит в ограничении бесконечно порождаемого культурного разнообразия и незавершенности поиска правильной жизненной стратегии в мультикультурном обществе. Единственная предлагаемая возможность – это путь договора или компромисса. Принятие компромиссного решения вынуждает оппонирующие стороны категоризировать собственные ожидания и принимать дальнейшие решения по методу «нейтрализации». Данная процедура осуществляется посредством договоренности и соглашений стабильности не только между мейнстримом и локальными группами, но и на субуровне противоборствующих этносов независимо от внешних характеристик и обстоятельств самого процесса. Определенной доли неуверенности и субъективных предпочтений в принятии решений избежать невозможно, поэтому процесс договора изменчив и мобилен. Обозначенные выше характеристики этнических групп – это примеры путей осмысления проблем, касающихся форсирования культурных различий, которое можно преодолеть путем отсылки к каким-либо общим, разделяемым среди участников диалога основаниям. Можно сделать предварительное заключение о существовании двух различных путей определения «культурной идентичности». Первый определяет культурную идентичность в терминах стабильности, отражая разделение людьми общей истории, владение едиными культурными кодами и неизменным опытом. Локальные истории имеют определенное толкование во многих научных и философских дискуссиях относительно исследований социальных движений нашего времени – феминистских, антиколониальных и антирасистских77 (см. приложение 4). Вторая трактовка взаимосвязана с первой, однако обладает своей спецификой именно в мультикультурном типе общества. Она акцентирует внимание на признании вариативности подобия, означивает различие, постулируя позицию 74

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

«кто мы есть» и, более того, пересматривая застывшую, навсегда данную локализацию – «кем мы стали». Второй путь постепенно вытесняет жесткую фиксацию опыта, косность традиции и монологичность идентичности. Идентичность становится текучей, неустойчивой, множественной, исторически обусловленной, полиморфной категорией, трансформируясь в процесс культурной идентификации. В соответствии с обоснованной и принятой в данном исследовании точкой зрения, согласно которой актуальность идентификации состоит не в существовании, но становлении, утверждать, что идентичность абсолютно детерминирована или институциализирована, было бы не совсем корректно. Авторская позиция состоит в неприятии абсолютизации существования единой/исконной для всех моделей культурной динамики. Эволюция какой-либо одной культуры в реальности является ответом на уникальное соседство с другими культурами. Поскольку это прежде всего становление, а не существование, культурная идентификация обладает потенциальностью развития, отчего принадлежит скорее будущему, нежели прошлому.

Примечания 1

2

3

4

5

6

7

Тишков, В.А. Этнология и политика. Научная публицистика / В.А. Тишков. М., 2001. С. 230. Тишков, В.А. Этнология и политика. Научная публицистика. / В.А. Тишков. М., 2001. С. 230. Мнацаканян, М.О. Нации: Психология, Самосознание, Национализм (Интегральная теория): учеб. пособ., издание 2-е / М.О. Мнацаканян. М., 1999. С. 249. См: Бажутина, Т.О. Национальное сознание в динамике идентификации личности / Т.О. Бажутина // Изв. СО АН СССР. Сер. История, философия и филология. 1992. Вып.3. С. 43–47. Санько, С. Традыцыяналісцкі погляд на традыцыю: прэзумпцыя аўтахтоннасьці і дэканструкцыя традыцыі / С. Санько // Фрагмэнты. 1999. № 1–2. С. 98–115. Сходной точки зрения на сопоставление культурного наследия и аксиологической составляющей культуры придерживались ученые постсоветского пространства (к примеру, И.М. Дьяконов). В свое время об этом задумывался также известный советский историк античности С.Л. Утченко, который писал о важной социальной и воспитательной функции современного исторического мифа (Утченко, С.Л. Факт и миф в истории / С.Л. Утченко // Вестник древней истории. № 4. 1998. С. 13–14). См: Иордан, М.В. Этническая идентичность в контексте техногенной цивилизации: (Методологический подход) / М.В. Иордан // Социальная теория и современность. 1993. Вып. 12. С. 26–32.

75

Культурная идентичность в контексте Пограничья 8

9

10 11

12

13 14 15



16

17

18

19

20

21

22

23

76

См: Донцов, А.И. Язык как фактор формирования этнической идентичности / А.И. Донцов, Т.Г. Стефаненко, Ж.Т. Уталиева // Вопр. психологии. 1997. № 4. С. 75–86. Крукоўскi, М. Суверэнiтэт, глабалiзацыя i мiжкультурны дыялог / М. Крукоўскi // Разнайстайнасць моў i культур у кантэксце глабалiзацыi. Матэрыялы Мiжнар. сiмпозiума: у 2 кн., Мiнск, 9–10 лiп. 2002 г. Мiнск, 2003. Кн.1. С. 110–120, С. 110. Там жа. Любопытно, что, по данным социологических исследований, коллективные представления о прошлом приобретали в 1990-х гг. все более значимое место в идентичности россиян. См: Дубин, Б.В. Социальный статус, культурный капитал, ценностный выбор: межпоколенческая репродукция и разрыв поколений / Б.В. Дубин // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения: Информ. бюллетень.1995. № 1. С. 12–16. Horne, D. The great museum. The re-presentation of history / D. Horne. London, 1984. P. 1. Ibid. P. 3. Anderson, P. Nation-States and national Identity. London, 1991. Rorty, R. Contingency, Irony and Solidarity / R. Rorty. Cambridge, 1989. P. 177. Mignolo W. The many faces of Cosmo–polis: border thinking and critical cosmopolitanism // Breckenridge Carol A., Pollock Sh., Bhabha Homi K., and Chakrabarty D. Cosmopolitanism. US: Duke University Press. Vol. 4. Millennial Quartet. A Public Culture miniseries, 2000. P. 242. У. Харт как идеолог и представитель функционалистского направления кросс-культурных исследований обозначает подобную перспективу в виде концепции «ограниченная терпимость». Miscevic, N. Nationalism and Beyond: introducing moral debate about values / N. Miscevic. Budapest, 2001. P. 244. Бауман, З. Глобализация. Последствия для человека и общества / З. Бауман; пер. с англ. М.Л. Коробочкина. М, 2004. С. 84–85. Barry, B. Citizen and Nationalism: A Cosmopolitan Critique / B. Barry, I. Shapiro and L. Brinmayer (eds.) // Global Justice. New York; London, 1999; Breckenridge, Carol A. / Carol A. Breckenridge // Cosmopolitanism. Vol. 4. Millennial Quartet. A Public Culture miniseries, US, 2000. Малахов, Вл. Скромное обаяние расизма и другие статьи / Вл. Малахов. М., 2001. С. 13. Предложены Ж. Делёзом и Ф. Гваттари (Делёз Ж., Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения (сокр. перевод-реферат М.К. Рыклина). / Ж. Делёз, Ф. Гваттари. М., 1990. Said, E. Orientalism / E. Said. New York, 1978. P. 2. Э. Саид уделяет особое внимание «Археологии знания» и «Надзирать и наказывать» М. Фуко. Применение санкций в качестве действенных средств контроля в середине XVIII в. трансформировалось в идеологическую стратегию формирования личности.

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья

24 25 26

27 28

29 30

31 32 33

34

35

36

37

«Во всяком случае, политическая теория XVII–XVIII столетий, видимо, часто следует этой схеме, но не надо забывать, что в эту же эпоху существовала техника конституирования индивидов как коррелятов власти и знания. Несомненно, индивид есть вымышленный атом “идеологического” представления об обществе» (Фуко, М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / М. Фуко; пер. с фр. В. Наумовой. М., 1999. С. 284). Э. Саид обнаруживает у Фуко идею парадоксальной взаимосвязи самих структур власти с тем, что она «производит». Эта связь называется «регулируемым распределением», имеющим своим воплощением «тюрьму со всей имеющейся в ее распоряжении исправительной технологией <…> где законосообразная власть наказывать превращается в дисциплинарную власть надзирать; где универсальные законные наказания применяются избирательно, к определенным индивидам, причем всегда к одним и тем же; где переквалифицирование правового субъекта посредством наказания становится полезной муштрой преступника; где право опрокидывается и выходит за собственные пределы, – где контрправо становится действенным и институциональным содержанием юридических форм. Следовательно, повсеместность власти наказывать обеспечивается не всеобщим осознанием закона – осознанием его каждым правовым субъектом, но ее равномерным распространением, этой бесконечно мелкой сетью паноптических техник» (там же, с. 328). Said, E. Orientalism. P. 3. Ibid. P. 4. Jencks, Ch. Heteropolis: Los Angeles, The Riots and the Strange Beauty of HetroArhitecture./ Ch. Jencks. London, 1993. P. 10. Бауман, З. Глобализация. Последствия для человека и общества. C. 69. Harvey, D. The Condition of Postmodernity: an Enquiry into the Origin of Cultural Change / D. Harvey. UK, 1989. P. 358. Ibid. P. 359. Гурко, Е. Деконструкция: тексты и интерпретация / Е. Гурко // Деррида, Ж. Оставь это имя (Постскриптум), Как избежать разговора: денегации. Минск, 2001. С. 115. Derrida, J. Dissemination / J. Derrida; tr. by B. Johnson. Chicago, 1981. P. 6. Ibid. P. 20. Spivak, G.Ch. In other worlds: essays in cultural politics / G.Ch. Spivak. New Yor, 1987. P. 202. Slemon, S. Magic Realism as Post-Colonial Discourse / S. Slemon. London, 1988. P. 10. During, S. Post-modernism or Post-colonialism Today / S. During // Textual Practice. 1987. Vol.1. № 1. P. 33. Spivak, G.Ch. In other worlds: essays in cultural politics. New York, 1987.  P. 157. During, S. Post-modernism or Post-colonialism Today // Textual Practice. 1987. Vol. 1. № 1. P. 33.

77

Культурная идентичность в контексте Пограничья 38

39

40 41

42

43

44

45

46

47

48 49 50

51

52

53

54

55

56

78

Kahn, Joel S. Culture, Multiculture, Postculture / Joel S. Kahn. London, 1995. P. 13. Можейко, М.А. «Постмодернистская чувствительность» / М.А. Можейко // Постмодернизм. Энциклопедия. Минск, 2001. С. 613–615. Kahn, Joel S. Culture, Multiculture, Postculture. P. 14. Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. / Б. Андерсон. М., 2001. С. 49. Hutcheon, L. A Poetics of Postmodernism: History, Theory, Fiction / L. Hutcheon. London; New York, 1988. P. 14. Этот кризис выражается, прежде всего, в кризисе разделенности знания на общедисциплинарное и узкоспециализированное (геоисторически лимитированное). Скептическое отношение к глобализации выражалось, прежде всего, по отношению к дуализму самого феномена глобализации как некоего мифического (идеального) конструкта и нормативного аргумента, который, однако, служит катализатором воплощения форм идеологии власти. Amin, S. Reflections on the International System / S. Amin; P. Golding and P.  Harris (eds.) // Beyond Cultural Imperialism: Globalization, Communication and the New International Order. London, 1996. P. 10. Breckenridge, Carol A., Pollock Sh., Bhabha Homi K., and Chakrabarty D. Cosmopolitanism. Hall, S. New Ethnicities / S. Hall // Ashcroft B., Griffiths G. and Tiffin H. The Postcolonial Studies Reader. London; New York, 1994. P. 258. Sarup, M. Identity, Culture and The Postmodern World / M. Sarup. UK. P. 63. Бауман, З. Глобализация. Последствия для человека и общества. C. 149. Wieland, J. Globale Wirtschaftethik. Steuerung und Legitimität von Kooperation in der Weltökonomie / J. Wieland; Kettner M. (Hrsg.). Angewandte Ethik als Politikum. Frankfurt a.M., 2000. S. 377–378. Giddens, A. The Consequences of Modernity / A. Giddens. California, 1990. P. 62. Held, D. The Global Transformations Reader. / D. Held, A. McGrew. USA. P. 127–128. Yoshikawa, M.J. The double swing model of intercultural communication between the East and the West / M.J. Yoshikawa // Kincaid D.L. Editor, Communication theory: Eastern and Western perspectives. San Diego, 1987. P. 328. Hoffman, L. Exchanging voices: a collaborative approach to family therapy / L. Hoffman. London, 1993. P. 204. Balagangadhara, S.N. Comparative anthropology and moral domains: an essay on selfless morality and the moral self. Cultural Dynamics. / S.N. Balagangadhara UK, 1991. P. 103. Balagangadhara, S.N. Comparative anthropology and moral domains: an essay on selfless morality and the moral self. Cultural Dynamics. / S.N. Balagangadhara UK, 1991. P. 302.

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья 57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

Sean, Mac Bride. Voix multiplies, un seul monde, La Documentation Francaise/ Les Nouvelles Editions Africaines. / Mac Bride Sean et.al. Paris, 1980. P. 200. Brunsvick, Y., Bady J.-P. & Clergerie B. Lexique de la vie culturelle. / Y. Brunsvick, J. Bady, B. Clergerie Paris, 1987. P. 128. Smith, Anthony D. Nations and Nationalism in a Global Era. / Anthony D. Smith. UK, 1995. P. 124. Bauer, O. The Nation. Translated in Balakrishman. Mapping the Nation. / O. Bauer. London; New York, 1923. P. 62–63. Изначально фрейдовское понятие, определяющее бессознательную соотнесенность с установками общества, порой навязываемыми. Вводимый термин трактует разнообразные потребности личности в автономной самоартикуляции, раскрывая крайние пределы каждой из таких автономий, неизбежно производящих множество конфронтаций. Для нациоморфного эндемика характерна «фракционализация» идентичности, понимаемая как процесс, посредством которого один параметр идентичности исключает другой для укрепления собственного единства и когерентности. Vos, G. de. Ethnic Identity. Cultural continuities and change. / G. de Vos, L. Romanuchilos. London, 1982. Р. IX. Здравомыслов, А.Г. Релятивистская теория наций и рефлексивная политика / А.Г. Здравомыслов // Общест. науки и современность. 1997. № 4. С. 24. Эту полемику поддерживает известный критик постколониализма П. Гилрой. Проблематизация «политики идентичности» в социальных движениях ХХ в., по его мнению, сыграла важную роль в определении моделей исследовательского анализа «двойного сознания» личности. В книге «Черная Атлантика: модернити и двойное сознание» П. Гилрой адаптирует идеи постколониальной критики и теории пограничья к расовой теории, демонстрируя социальное и культурное состояние «человека – границы», демаркационной линией которого является диалектика изначальной «цветной» принадлежности. Кризис идентификации рассматривается представителями кросс-культурных исследований 80-х гг. ХХ в. как социокультурный феномен, заключающийся в разрушении условий возможности целостного восприятия субъектом себя как аутотождественной личности. Американский философ Б. Аккерман, говоря о международном значении антитоталитарных перемен в бывшем советском блоке, рассматривает их именно как «вторую стадию либеральных революций», создающих (в том числе и для Запада) благоприятные возможности восстановления «активистского либерализма», вытесненного в XIX–XX вв. «либерализмом свободной конкуренции». Й. Чан и Э. Ма выявляют специфику проявления процессов транскультурации в эру глобализации. Сама приставка «транс» фиксирует точку отсчета в переосмыслении духовных оснований и культурных практик периода модернити. Для отечественных исследователей транскультурация выступает, прежде всего, как интегральная проблема границ и формирования национальной идентичности в условиях глобализации. К примеру, И. Бобков (Бабкоў, І.М.

79

Культурная идентичность в контексте Пограничья

69

70 71

72

73

74

75 76

77

80

Этыка памежжа: транскультурнасьць як беларускі досьвед / І.М. Бабкоў // «Фрагмэнты». 1999. № 1–2. С. 75–88) рассматривает уникальность Беларуси, ее неустойчивую геополитическую локализацию в качестве одной из возможностей развития белорусской культуры как культуры Пограничья (в ситуации балансировки между своим и чужим, восприятием западных или культивированием близких родной культуре восточных ценностей). В дальнейшем по тексту «культурная идентичность» или «фактическая идентичность» характеризует неизменный, стабильный набор параметров, по которым личность или определенная этническая группа определяема и известна. «Культурная идентификация» в отличие от «культурной идентичности» обозначает процесс выбора способов и форм личностной и коллективной принадлежности. Sarup M. Identity, Culture and The Postmodern World. P. 15. Батлер, Дж. Случайно сложившиеся основания: феминизм и вопрос о «постмодернизме» / Дж. Батлер // Введение в гендерные исследования: в 2 ч. СПб., 2001. Ч.2. С. 236. Rutherford, J. Identity. Community, Culture, Difference / J. Rutherford (ed.). London, 1990. P. 226. Вынесенный в название одноименной книги Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» термин определяет любое общество не по принципу фальсифицированности/подлинности, а по критерию сознательного выбора жизненной стратегии собственной репрезентации. Если для Э. Геллнера и Э. Хобсбаума «воображаемый» означает искусственный, сфабрикованный и даже поддельный, то для самого автора это слово вовсе не является уничижительным. Большие сообщества должны классифицироваться не по их реальной или воображаемой природе, поскольку все они принадлежат к категории «воображаемых», и это не имеет ничего общего с вопросом об их реальности. Такие сообщества должны быть классифицируемы по способу их воображения. Этот тезис приводит Б. Андерсона к пониманию национализма как культурной системы, как определенного способа видения мира, который он сравнивает с религиозным и династическим порядками, а не с идеологиями типа либерализма или социализма. Важно отметить, что идея «воображенности» нации впервые прозвучала в работе представителя постколониальной теории Ф. Фэнона «Проклятьем заклейменный». Ф. Фэнон трактовал нацию как воображаемое общество, режим целенаправленных человеческих усилий по самопроизводству и сохранению собственной культурной автономии (Fanon, F. Les damnés de la terre. / F. Fanon. Paris, 1961). Тлостанова, М.В. Проблема мультикультурализма и литература США конца ХХ века / М.В. Тлостанова. М., 2000. С. 102–103. Kahn Joel S. Culture, Multiculture, Postculture. P. 130. Тлостанова, М.В. Проблема мультикультурализма и литература США конца ХХ века. C. 12. Giroux, H. Theory and resistance in education: A pedagogy for the opposition / H. Giroux. N.Y., 1983; Mignolo, W. Local histories/Global designs: coloniality,

Теоретические основания культурной идентичности в ситуации Пограничья subaltern knowledges, and border thinking. / W. Mignolo. Princeton, 2000. Webner, P. Debating cultural hybridity. Multi-Cultural Identities and the Politics of AntiRacism / P. Webner, T. Modood. London, 1997. Wieviorka, M. Is it so difficult to be an anti–racist? / M. Wieviorka // P. Webner and T. Modood. Debating cultural hybridity. Multi-Cultural Identities and the Politics of Anti-Racism. London, 1997.

ГЛАВА 2. Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья 2.1. Теоретические походы к анализу теории репрезентации Понятие «репрезентация» является одним из важнейших в семиотической парадигме. Репрезентация как способность некого материального объекта замещать собой событие или явление, отсылая нас к нему, выходит далеко за рамки семиотики как научной дисциплины. «Понятие репрезентации открывает новые возможности для изучения культуры. […] Репрезентация – это значительная часть процесса производства и обмена смыслами среди членов культуры. В этот процесс вовлекаются язык, знаки, образы, которые репрезентируют вещи и явления»1. В качестве рабочего определения репрезентации воспользуемся дефиницией, предложенной С. Холлом: «Репрезентация есть процесс, посредством которого представители культуры используют язык (в широком смысле как любую систему, которая использует знаки, любую систему сигнификации) для производства значений»2. Отсюда неизбежность прояснения концептуального свойства знака – означать нечто, выступать материальным заместителем чего-либо, не обладая общими свойствами с замещаемым объектом. Понятие репрезентации значимо и в дискурсе cultural studies. Для нас значимы не только наработки лингвистической семиотики, так как при изучении электронных масс-медиа невозможно ограничиться рассмотрением только вербального языка. Электронные масс-медиа оперируют не 82

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

только аудиальными знаками, существенная часть информации содержится и в визуальной составляющей знаков. Поэтому аудиовизуальной коммуникации будет уделено особое внимание. Особенности аудиовизуальных знаков сказываются на процессе коммуникации и в этом смысле «репрезентация – это производство значений и понятий в нашем сознании посредством использования языка. Это то, что находится между понятием и языком, что способно отсылать нас к объектам “реального” мира, людям и событиям или, наоборот, отсылать к вымышленному миру объектов, людей и событий»3. Но транслируемые сообщения состоят не из «отраженных» в зеркале массмедиа знаков, так как процесс репрезентации из пассивного отражения реальности превращается в процесс активного конструирования и создания новой реальности. При этом фактологическая и документалистская достоверность репрезентации не является непременным условием, так как означающие вымышленной реальности обладают теми же правами, что и означающие данных нам в ощущениях проявлений реальности. Здесь необходимо пояснить два уровня функционирования или две системы репрезентации, предложенные С. Холлом. Концепт первой формируется смыслообразующей функцией (mind function) как система ментальных представлений, которые классифицированы и организованы в две означивающие категории. Если у нас концепт чего-либо, то мы можем сказать, что мы знаем это «значение». «Сonceptual map»4 – карта понятий, значений, которая, являясь индивидуальной, включает в себя общие наиболее широко распространенные понятия. Люди, принадлежащие к одной культуре, говорящие на одном языке и пользующиеся одной картой концептов, знакомы с основными конвенциальными знаками. Интерпретация мира одинаковыми способами означает, что мы способны создать культурные смыслы и тем самым сконструировать социальный мир. Но при этом допустимы и различия в интерпретации. Система репрезентаций содержит не индивидуальные концепты, но различные пути организации, классификации, ранжирования понятий, а также существенный комплекс взаимоотношений между ними. Но выделить conceptual map недостаточно для понимания механизмов функционирования репрезентации, так как еще необходимо иметь возможность обмениваться значениями и концептами, а для этого необходим язык. Язык – вторая сигнальная система, которая вовлекается в процесс конструирования смыслов. Сonceptual map переводятся на общепринятый язык, чтобы получить возможность выражения понятия и идеи. Это приводит к пониманию «знаков», которые организованы в языке, а язык, в свою очередь, существует как знаковая система, с помощью которой мы способны транслировать концепты в слова, звуки, образы и вообще способны к коммуникации. Язык состоит из знаков, организованных различными взаимоотношениями. Но знаки могут только передавать значение, если мы используем коды, которые позволяют нам 83

Культурная идентичность в контексте Пограничья

переводить наши концепты в язык и обратно. Коды существенны для значения и репрезентации. Они не существуют в природе, но являются результатом социальных конвенций. И если первая система позволяет нам означивать мир посредством конструирования взаимосвязей, конвенций или нахождения эквивалентов между (вещами, объектами, событиями и пр.) и сonceptual map, то вторая зависит от конструирования отношений между сonceptual map и значениями знаков, организованных в различные «языки», репрезентирующие концепт. Отношения между «вещами», концептами и знаками являются сущностью производства значений в языке. Процесс, который включает в себя все эти три элемента, и называется «репрезентация»5. Социальные акторы (агенты), которые используют концептуальные системы своих культур и лингвистику, а также другие системы репрезентации конструируют значение, делают мир значащим, наполненным смыслами и позволяют коммуницировать по поводу значения мира с другими. Но значение находится не в самом объекте, как, впрочем, и не в знаке. Значение не фиксируется жестко, а конструируется системой репрезентаций и является «результатом означающей практики – практики, которая продуцирует значения, делает вещи значимыми»6. Это сконструировано и зафиксировано с помощью кода, который коррелирует между картой концептов и языковой системой, которую мы все время используем. Код устанавливает соответствие между сonceptual map и языком: «Коды фиксируют взаимоотношения между концептами и знаками. Они стабилизируют значения в различных языках и культурах»7. Здесь важно различие в понимании значения и значимости в семиотическом понимании, хотя весь пафос борьбы за символическую власть проявляется в стремлении зафиксировать, закрепить определенные значения за теми или иными знаками. Мы понимаем, что изображение в телевизоре и прочие знаки – это не одно и то же, что и «реальные объекты» (они существуют в трех измерениях, тогда как знаки телевидения в двух). Визуальные знаки ограничивают возможности интерпретации, так как в какой-то степени уже несут в себе связь (1) с определенной картой концептов, где есть понятие репрезентируемого объекта, (2) что связано с языком, способным выразить, репрезентировать этот объект. По мнению С. Холла, в понимании понятия репрезентации и функционирования знаковых систем можно выделить три подхода8: рефлекторный, интенциональный и конструктивистский, последний делится на семиотический и дискурсивный. Упомянутые подходы мы попытаемся рассмотреть в контексте дискурса масс-медиа.

84

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

2.1.1. Рефлекторный подход Рефлекторный (миметический, или отражательный) подход (Reflective) основывается на том, что значения заключены в объектах, персонах или событиях реального мира. Знаковые системы функционируют как зеркало, стремясь максимально точно, с минимальными искажениями отразить социальную реальность как знаковую систему. В абсолютизированном виде миметическая теория приходит к тому, что живопись, музыка и другие системы, претендующие на статус языка, представляют собой попытку подражания природе, ее имитацию. Но репрезентация в этом случае не гарантирует, что будут учтены и приняты во внимание все аспекты функционирования знаков. Техническая воспроизводимость знаков в процессе репрезентации не означает воссоздания всех коннотативных и денотативных смыслов. На материале электронных масс-медиа это будет выражаться в том, что медиа должны будут пониматься как чистое окно в мир, лишенное какой-либо «оптики», корректирующей зрение и задействованной в конструировании реальности. Подобие миметической системы репрезентации на практике может быть обнаружено в таких рубриках, как «No comments», когда взгляд камеры выдается за пассивное отражение и созерцание реальности. Конечно, подобного рода утверждения легко подпадают под критику со стороны нарратологии, отстаивающей значимость фокализации9, тем самым невозможности пассивного отражения действительности. Не отрицая принципиальной научной ценности и значимости миметической теории репрезентации, следуют подчеркнуть, что она не продуктивна для работы с масс-медиа как Текстом. 2.1.2. Интенциональный подход Интенциональный подход (Intentional) базируется на доминирующем положении автора. Знаки означают только то, что вложил в них автор, это то, что интенционально присуще словам. В данном случае уместно вспомнить об индивидуальных различиях, особенностях индивидуального использования языка, которые имеют место в речевой практике. При этом квинтэссенцией языка как любой знаковой системы является коммуникация. Поэтому «язык никогда не может быть полностью частной игрой»10. Приватные дополнительные смыслы не должны выходить за рамки конвенций использования языка – это необходимо для коммуникации. Приватные дополнительные смыслы и недосказанности отметаются, когда идет речь о языке как системе коммуникации, имеющей свои собственные коды и конвенции. Значение важности авторских интенций, которые предстоит обнаружить и декодировать читателю, существенно снизилось после «смерти Автора»11. Ис85

Культурная идентичность в контексте Пограничья

пользование интенциональных подходов становится объектом для критики. Единственно возможное понимание (прочтение) Текста оказывается вообще недоступным для читателя, но более значимыми становятся различие и множественность прочтения Текста. Получается, что «рождение читателя приходится оплачивать смертью Автора»12. В случае применения интенционального подхода репрезентации к масс-медиа слабость этой теории становится еще более явной, когда фигура Автора, являющегося отправителем сообщения, не очевидна, а получатели сообщения произвольно выбирают код, необходимый для декодирования и интерпретации полученного сообщения. При интерпретации текстов медиа возникает ситуация, наиболее точно определяемая как «абберантное декодирование»13. Интенциональный подход трудно применим для работы с текстами масс-медиа. 2.1.3. Конструктивистский подход Конструктивистский подход (Сonstructionist approach) признает общественный, социальный характер языка как системы репрезентации. Ни предметы, ни индивидуальное использование языка не способны фиксировать значения в языке. Сами по себе вещи ничего не значат – «мы конструируем значения, используя систему репрезентаций – концепты и знаки»14. Существование объективного материального мира не отрицается и не ставится под сомнение, но все социальные отношения и практики понимаются в контексте репрезентации. И в этом случае объективный и реально существующий мир предстает как знаковая семиотическая система. В конструктивистской перспективе репрезентация вовлекает в процесс производства значений взаимоотношения между тремя различными порядками вещей15: 1) то, что в широком смысле может быть названо миром вещей, людей, событий и опыта; 2) концептуальный мир – зафиксированный в ментальных концептах; 3) знаки, включенные в языки, которые используются для замещения. При этом производство значения зависит от практики интерпретации, которая понимается как активное использование кодов. Процесс кодирования / декодирования значим для понимания феномена репрезентации применительно к масс-медиа16. Конструктивистский подход к репрезентации наиболее продуктивный для изучения репрезентации социальной реальности в масс-медиа. Но при этом он также может быть разделен на два направления: семиотическое и дискурсивное.

86

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

2.1.3.1. Семиотическое направление Чтобы избежать повторений с изложением истории семиотики и ключевых семиотических подходов, остановимся только на значимых понятиях, которые помогут в дальнейшем эффективнее работать с феноменом репрезентации. Не принижая вклад Фердинанда де Соссюра в становление семиотики (лингвистическое направление), сконцентрируем свое внимание на работах Ч. Пирса (логическое направление). Особый интерес для нас представляют не логические формулы и методы обретения смысла, а предложенная им концепция и классификация знаков. По мнению Ч. Пирса, в зависимости от взаимосвязи образа и репрезентамена можно выделить три типа знаков: индексы, символы и иконы17. Для понимания феномена репрезентации в электронных медиа будет важным еще одно достижение Ч. Пирса – открытие неограниченного семиозиса, когда каждый знак обладает неограниченным количеством значений и интерпретаций. Интерпретация знака порождает возможности для новых интерпретаций, «отсылая к некоторой идее или основанию репрезентамена»18. К идее неограниченного семиозиса мы еще вернемся, рассматривая особенности технологии телевидения. Что же касается концепта иконического знака, то он тоже вызывает некоторые вопросы. Основным аргументом критики можно считать провозглашенный Пирсом тезис, что «икона не имеет динамической связи с объектом, который она репрезентирует, просто случается так, что ее качества имеют сходство с таковыми ее объекта и возбуждают аналогичные ощущения в уме, для которого она – подобие объекта»19. Критики указывают на то, что все знаки, в том числе и иконические, конвенциональны, а значит, наличие общих свойств и черт абсолютно необязательно. Также для прояснения механизмов репрезентации реальности вспомним о двухуровневой модели организации смысла, предложенной Р. Бартом20. Здесь денотативное значение становится означающим второго уровня, на котором коннотативное значение неразрывно связано с мифом и идеологией. При этом следует различать уровень языка (языка-объекта) и уровень мифа (метаязыка) – первичная и вторичная семиологическая системы соответственно, когда метаязык «представляет собой вторичный язык, на котором говорят о первичном»21. Кроме того, для большей убедительности и достоверности репрезентации используется «эффект реальности»22, который возникает, когда поглощенное референтом означаемое становится означающим понятия «реализм». Тогда незначительные детали сообщения, не означающие ничего, кроме самих себя, начинают означать реальность.

87

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Однако семиотическое понимание процесса репрезентации не ограничивается анализом отдельных высказываний, оно предполагает рассмотрение всего спектра мнений, порожденных в речевых актах, выходя на уровень дискурса. 2.1.3.2. Дискурсивное направление Ключевой фигурой для этого направления станет М. Фуко. Все внимание в его концепции концентрируется на том, как дискурс и дискурсивные практики конструируют знание и смыслы. Язык, ключевое понятие для предыдущего направления, здесь теряет свою независимость и включается на правах составляющего элемента в различные дискурсы. М. Фуко предлагает переход в изучении репрезентации от уровня языка к уровню дискурса23, определяя дискурс «как совокупность высказываний, принадлежащих к одной и той же системе формаций»24. Хотя это далеко не единственное определение дискурса. Впрочем, вопрос определения дискурса остается отрытым25. Поэтому значение и означивающая практика теперь конструируются в пределах дискурса, за пределами которой ничего нет. Конечно, материальный мир существует объективно, но осмысление значимости, как и понимание ценности культурных концептов, невозможно вне дискурса. Материальные объекты и действия существуют, но они берутся только как значения и становятся объектами знания в пределах дискурса – это основа конструктивистского подхода означивания и репрезентации. Из лингвистического концепта дискурса М. Фуко вывел, что дискурс не есть нечто статичное, но, напротив, постоянно трансформирующееся и видоизменяющееся. В результате он приходит к дискурсивным формациям и эпистеме. Как в марксизме каждая общественно-экономическая формация заново отстраивает надстройку, так нечто подобное происходит с идеологией и дискурсом у М. Фуко. Дискурс историчен и ограничен во времени и пространстве. Здесь следует упомянуть понятие эпистемы, понимаемой как «совокупность всех связей, которые возможно раскрыть для каждой данной эпохи между науками, когда они анализируются на уровне дискурсивных закономерностей»26. Отличие этих двух подходов можно обнаружить в том, что семиотика анализирует отдельные тексты и высказывания, а М. Фуко рассматривает дискурсивные формации, к которым эти тексты принадлежат.

88

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

2.2. Репрезентация: конструирование реальности и идентичности 2.2.1. Репрезентация пространственно-временных характеристик социальной реальности Прежде чем детально остановиться на рассмотрении проблемы времени в воссоздаваемой социальной реальности, хотелось бы обозначить основные проблемные поля. Ключевой характеристикой технологии вещания является непрерывность (отсутствие пауз и разрывов в Тексте радио и телевидения). Эта особенность во многом обусловлена технической стороной существования телевидения как разновидности технологии «broadcasting» (трансляции, вещания) наряду с радио. Однако имеет и свои собственные культурные особенности. Понятие «flow»27 применимо к вещанию, когда процесс создания и трансляции знаков является непрерывным, как течение реки. «Мир повседневности имеет пространственную и временную структуры… Темпоральность – это свойство, присущее сознанию. Поток сознания всегда упорядочен во времени»28. Наши действия и желания неизбежно согласуются с течением времени. Есть некая последовательность событий, с которой мы вынуждены считаться. Предполагается некая историчность событий, сначала одно, потом второе, но не наоборот. «Время, имеющее основанием производство товаров, само является потребляемым товаром, который вбирает в себя все то, что прежде, на фазе разрушения старого неразделенного общества, разрушалось как жизнь частная, жизнь хозяйственная, жизнь политическая»29. И при этом «время потребления образов – среда всех товаров – неразделимо выступает и как поле, где всецело задействованы инструменты спектакля, и как цель, которую они представляют глобально, и в качестве места и центрального образа всех частных видов потребления»30. Время в масс-медиа трансформируется – оно сжимается. Масс-медиа произвольно и свободно обращаются со временем. Например, новости как события в пространстве на протяжении суток «сжимаются» до нескольких минут. Но этого искажения и сжатия мы не ощущаем. Пространство аннигилируется посредством времени, когда пространственные изменения, длившиеся значительное время, редуцируются к нескольким секундам и минутам в процессе репрезентации. При этом еще есть и «zapping»31, который при условии одновременного просмотра нескольких каналов и их хаотического перемешивания провоцирует новое понимание хронологии вообще и времени как такового, существующего только в сознании реципиента. Медиа создают новое измерение времени. Формально оно тоже измеряется в часах и минутах, но в действительности они не имеют ничего общего с обще-

89

Культурная идентичность в контексте Пограничья

принятым измерением времени. В медиа возможны свободные перемещения во времени в любом направлении. Возможность открутить назад, сделать дубль вносит свои коррективы в восприятие реальности. При этом особая роль пространственно-временных характеристик телевизионных знаков проявляется еще и в том, что телевидение использует различные по своим свойствам аудиальные и визуальные знаки. «Существует очевидное различие между аудиальными (слуховыми) и визуальными (зрительными) знаками. В системах аудиальных знаков в качестве структурного фактора никогда не выступает пространство, но всегда – время в двух ипостасях – последовательности и одновременности; структурирование визуальных знаков обязательно связано с пространством и может либо абстрагироваться от времени, как, например, в живописи и скульптуре, либо привносить временной фактор, как, например, в кино»32. Например, на сегодняшний день весь путь развития телевидения можно представить как эволюцию и стремление к сокращению интервала между событием и выдачи в эфир сообщения о нем. Это можно назвать стремлением к полному торжеству эффекта присутствия, когда вся телеаудитория становится сопричастной, свидетелем происходящего. При этом во имя объективности умалчивается об искажениях, которые имеют место при репрезентации реальности. В то же время прямой эфир есть результат аннигиляции пространства временем, когда больше нет проблемы расстояния для передачи информации. Получается, что время, которое прежде неизбежно уходило на преодоление пространства, теперь вытесняется из этого процесса, сжимая, сдавливая и деформируя пространство. При этом комбинирование визуального и аудиального рядов знаков в телевизионном сообщении способствует оказанию максимального воздействия на аудиторию. И если когда-то это было привилегией исключительно кино, столь трепетно обходившегося с аудиовизуальным материалом33, то сегодня это стандарт работы на телевидении. Если что-то происходит здесь и сейчас, а на самом деле это уже произошло «там и тогда», возникает чувство бессилия от невозможности контакта с этой кажущейся реальностью… Но прямой эфир телевидения – попытка решить эту проблему. Однако проблема компрессии времени не решена, так как при повествовании последовательность событий может быть нарушена, и повествовательная анахрония34 станет нормой. Здесь уместно обозначить проблему архива в различных смыслах. С одной стороны, это архив как хранилище результатов работы медиа, а с другой стороны – это Архив в понимании Фуко, как попытка преодоления необратимости времени, как «закон того, что может быть сказано, система, обуславливающая появление высказываний как единичных событий»35, – и при этом это то, что «различает дискурсы в их множественности и отличает их в собственной длительности»36.

90

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

Социальная реальность обладает существованием в определенных рамках и ограничениях самого разного рода. И далеко не в последнюю очередь пространственных ограничений. Пространство, в котором существует социум, является осмысленным и воспринимаемым как поле потенциальных социально детерминированных действий. Поэтому социальное пространство отражает и распределение власти. Можно говорить о том, что пространство предлагает наглядную структуру общества, когда «присвоенное пространство есть одно из мест, где власть утверждается и осуществляется, без сомнения, в самой хитроумной своей форме – как символическое или незамечаемое насилие: архитектурные пространства, чьи бессловесные приказы адресуются непосредственно к телу, владеют им так же, как этикет дворцовых обществ, как реверансы и уважение, которое рождается из отдаленности, точнее, из взаимного отдаления на почтительную дистанцию»37. Самым очевидным и действенным способом контроля над пространством есть власть устанавливать физическую дистанцию «от вещей и людей, стесняющих или дискредитирующих…»38. И «хотя пространственные дистанции – на бумаге – совпадают с социальными дистанциями, тем не менее они не существуют в реальном пространстве»39. Они не поддаются измерению в общепринятых системах измерений: метры, килограммы и литры – не проясняют механизма социального взаимодействия. Физическое пространство является социально освоенным в процессе культурной деятельности. Иными словами, деятельность человека направлена на видоизменение окружающей реальности сообразно своим собственным представлениям и видению реальности. «Взгляд» и практики видения социально детерминированы и требуют социализации, включения в контекст. Тем не менее социальная составляющая пространства значима, когда речь идет о репрезентации социальной реальности. По мнению П. Бурдье, «социальное пространство – не физическое пространство, но оно стремится реализоваться в нем более или менее полно и точно. Это объясняет то, что нам так трудно осмысливать его именно как физическое. То пространство, в котором мы обитаем и которое мы познаем, является социально обозначенным и сконструированным»40. Социально освоенные пространства маркированы для проведения определенных ритуальных практик: от индивидуального приема пищи до общенародного волеизъявления. При этом пространственно-временные характеристики реальности при репрезентации претерпевают некоторые изменения. Речь идет о компрессии, сжатии времени и пространства. Реальность в каждом отдельно взятом уголке социального пространства обладает своим собственным временным измерением. Говоря о пространстве социальной реальности, Фуко41 вводит два понятия – гетеротопия (heterotopia) и утопия (utopia) как два полярных состояния 91

Культурная идентичность в контексте Пограничья

пространства. В силу того что социальная реальность существует не в вакууме, а облечена вполне конкретными физически измеримым пространством, для проявления и демонстрации различных социальных практик существуют определенные пространства, равно как и антисоциальные действия могут быть восприняты как таковые только в конвенциональном контексте. При репрезентации социальной реальности, следовательно, и социального пространства, мы сталкиваемся с фрагментами, знаками, выдернутыми из контекста социальной реальности, являющимися означающими социального пространства. Пространство утопии изначально нереально и не имеет места в реальности. Но в то же время существуют культуры и цивилизации, которые попытались воплотить утопию в жизнь. Утопия – это место без места, пространство без пространства. Противоположностью утопии будет гетеротоп. М. Фуко42 предлагает пять принципов социально уникальных пространств – гетеротопов: 1. Нет ни одной культуры в мире, которая бы не использовала гетеротопы – это атрибутивная характеристика всех человеческих сообществ. Гетеротопы используются в самых широких и различных формах, но абсолютно универсальной формы не существует. В так называемых примитивных культурах непременно в число гетеротопов войдут привилегированные, или сакральные, или запрещенные места (пространства), которые в нашем обществе, напротив, размыты и лишены четких географических координат. 2. По ходу истории общество может брать существующие гетеротопы, которые никогда не исчезали, и изменять их функции. Каждый гетеротоп обладает своей определенной функцией в пределах общества. Но один и тот же гетеротоп, в соответствии с синхронией культуры, может иметь различные функции. 3. Гетеротопия получает власть сочетать в одном реальном отдельном месте различные пространства, несовместимые друг с другом (например, когда на плоскость киноэкрана проецируется «трехмерная» реальность). 4. Гетеротопы наиболее тесно связаны со временем. Гетеротопы начинают действовать, когда люди окажутся в ситуации полного нарушения их традиционного времени. 5. Геторотопы всегда предполагают системы открытия и закрытия, которые изолируют их пространства и делают доступными в одно и то же время. Обычно пространство гетеротопа не нарушают только по своему желанию. М. Фуко добавляет еще одну характеристику гетеротопов, в которой проявляется их амбивалентность по отношению к реальности и пространству: «С одной стороны, они выполняют задачу создания пространства иллюзии, которая демонстрирует, насколько все остальное пространство, в пределах которого жизнь фрагментирована, более иллюзорно. С другой стороны, они формируют другое реальное пространство, которое совершенно и хорошо устроено»43.

92

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

Для нас будет более наглядным пример присвоения пространства через символическое присвоение – частотный ресурс. С технической точки зрения деление на несущие частоты в приемлемых диапазонах одинаково во всем мире. И для определения своих границ, своего пространства символической власти власть прибегает к присвоению права на использование этих частот. Сами по себе эти частоты есть нечто, что нельзя потрогать руками. Это воздух на определенной территории. Влияние на аудиторию и, соответственно, информационное влияние зависят от того, насколько широко распространяется вещание канала, станции. Электронные масс-медиа пока могут нам предложить только двухмерное изображение. Это технический вопрос, тогда как социальное пространство, как и пространство вообще, трехмерно. Глядя на себя в зеркало, мы понимаем, что реальны и мы сами, и наше отражение. Хотя место в культурном пространстве есть только у нас, тогда как наше отражение утопично. Однако при переносе подобной ситуации отражения в систему работы электронных масс-медиа, попрежнему осознавая свою собственную реальность, телевизионный экран может стать для нас метафорой большого зеркала, «отражающего» все многообразие социальной реальности. Тогда как создаваемая репрезентация не имеет прямых или косвенных контактов с реальностью. Это утопическое представление, которое заменяет нам индивидуальный опыт постижения реальности. Интересное решение данной проблемы мы может найти в культурах, которые все более становятся «телевизионными». Тем более телевизионной становится социальная реальность44. Теперь не нужна Агора, для этого есть телевидение. Социально-политическая жизнь с улиц и площадей ушла в масс-медиа. И восприятие реальности все больше начинает зависеть от масс-медиа, происходит телевизуализация культуры. О значительных событиях и явлениях мы имеем возможность узнать только из масс-медиа. Судить и оценивать их мы также можем только исходя из того, что мы получили из масс-медиа. «Популярная культура и масс-медиа создают новое пространство, в котором стало возможным ассоциировать себя с прошлым. На методологическом уровне они уместны в исследованиях идентификации социальных, культурных и политических непредвиденных обстоятельств в этом визуальном проекте истории»45. Это во многом приводит к тому, что реальными и не нуждающимися в легитимации становятся репрезентации масс-медиа, тогда как сам факт существования чеголибо иного в реальности нуждается в подтверждении.

93

Культурная идентичность в контексте Пограничья

2.2.2. Парадигматический и синтагматический уровни репрезентации Использование любого знака может быть проанализировано как взаимо­ связь трех возможных типов отношений, которые Р. Барт определяет как символическое, парадигматическое и синтагматическое. При этом «символическое сознание видит знак в его глубинном, можно сказать, геологическом измерении, поскольку в его глазах именно ярусное залегание означаемого и означающего создает символ»46. Но в случае рассмотрения масс-медиа особенно значимыми представляются два последних типа отношений. Поэтому остановимся на них подробнее. Парадигматическое сознание понимается как сознание формальное, которое не видит глубинного измерения знака, но видит знак в его перспективе, поэтому «динамика такого видения – это динамика запроса: знак запрашивается из некоторого закрытого, упорядоченного множества, и этот запрос и есть высший акт означивания»47. Чтобы произвести смысл, человеку достаточно выбрать из заранее готового набора элементов, которые предварительно структурированы. Третий возможный вариант: «синтагматическое воображение уже не видит знак в перспективе, зато оно провидит его развитие – его предшествующие и последующие связи, те мосты, которые он перебрасывает к другим знакам; […] динамика этого образа предполагает монтаж подвижных взаимозаменимых частей, комбинация которых и производит смысл или вообще новый объект»48. Понимание и рассмотрение проблемы парадигматических и синтагматических отношений на материале телевидения можно представить в виде двух пересекающихся прямых: вертикальная будет означать парадигматические отношения, а горизонтальная – синтагматические49. Безусловно, парадигма и синтагма – базовые категории семиотики, такие же, как дихотомия «язык – речь». Парадигма и синтагма как две стратегии организации знаков в языке применимы и к телевидению, и к радио как медиа, основанным на одной и той же технологии – технологии трансляции (вещания). Когда мы говорим о парадигматических отношениях, то можно говорить о существовании парадигмы масс-медиа, в которой в зависимости от типа медиа изменяется значение одного и того же знака. Также особенностью масс-медиа можно считать и всевозможные жанровые ограничения, предъявляемые к использованию знаков, что в широком смысле может быть названо контекстом или жанром. При этом наличие парадигмы медиа и парадигмы жанровой носит атрибутивный характер50. Что касается уровня синтагмы, организующей в высказывания в соответствии с социальными конвенциями знаки, принадлежащие к различным парадигмам, то сюда добавляется еще и пространственновременное измерение, когда интерпретация зависит от предшествующих и последующих знаков. 94

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

Так, парадигматический анализ возможен при сравнении кадров (общих и крупных планов), приемов освещения и пр., а также понимании того, как может быть интерпретирован тот или иной кадр и почему он вообще оказался необходим. В свою очередь, синтагматический анализ на этом уровне предполагает прояснения отношений (значимости в семиотическом смысле) между кадрами. Но при этом надо принимать во внимание, что такая практика чтения телевизионного текста не предполагает построение целостной и закрытой структуры репрезентируемой реальности по аналогии с «системой моды». Отношение парадигмы и синтагмы может быть дополнено пониманием отношений метонимии и метафоричности как механизмом организации двух уровней смысла – денотативного и коннотативного, – когда знак метонимически понимается как означающее первого уровня и отсылающее нас к денотативному значению, которое, в свою очередь, выступает означающим второго уровня, коннотативное означаемое которого носит метафорический характер. Таким образом, любая репрезентация реальности с использованием аудиовизуальных знаков, помимо буквального значения «реальность как есть», предполагает и наличие культурно и социально детерминированных смыслов, значение которых вписывается в культурный миф в бартовском понимании Мифа51. Однако подобное «видение мира вне истории, раздробленное и дробящее, парадигматически реализуется в изображении мировых событий в телевизионных новостях: чередование внешне абсурдных историй, которые в итоге невозможно отличить друг от друга, непрерывное шествие бедствующих народов по причине событий, которые, появившись на экране без всяких объявлений, исчезнут, не получив решения»52. Новости создаются и передаются как метафорические повествования о реальности. Метафоричность языка новостей подразумевает использование всевозможных клише, которые понимаются как часть дискурса с определенной частотой повторения, обеспечивающей его частичную закрытость отношений с доминирующей идеологией. Метафоры же основываются на глубинных понятиях и смыслообразующих механизмах. И в современных медиа «в репрезентации постоянно используются метафоры, теперь это уже не только литературный прием. Выбор метафоры может быть ключом к пониманию разницы в репрезентации любой сферы, литературы и даже включая науку и технологии»53. Содержание метафор образует общие понятия, общие смыслы. Основываются метафоры на общеизвестных понятиях и нормах. Метафоры не нуждаются в дополнительных комментариях, но тем не менее они являются идеологическим средством воздействия. Вернемся к различию парадигмы и синтагмы. Джон Фиск, говоря о возможных телевизионных стратегиях конструирования смысла в репрезентации реальности, подчеркнул следующие характеристики парадигмы и синтагмы54:

95

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Стратегии содержания Парадигматическая Селекция

Категоризация

Синтагматическая Комбинирование

Наррация

Категоризация и селекция. Под категоризацией следует понимать различные подходы к содержанию медиа вообще и классификации новостей в частности, которые служат основанием для группирования новостей. Впрочем, категоризация связана с отбором и сортировкой новостей. Это проблема понимания того, что вообще является новостью и по каким критериям они могут быть классифицированы. Так, Джозеф Доминик55 выделяет пять основных типов новостей: свежие новости, местные или локальные новости, события из жизни элиты, последствия произошедших событий и новости, удовлетворяющие человеческое любопытство. Категоризация и селекция оказываются важными механизмами для существования парадигматических отличий, определением принадлежности к той или иной парадигме различных событий социальной реальности. Синтагматический уровень рассмотрения телевизионного текста предполагает использование таких понятий, как комбинирование и наррация. Комбинирование. Это элемент организации содержания, ответственный за то, что и в какой последовательности будет выходить в эфир. О значимости контекста мы уже говорили. Хотелось бы выделить наличие постоянных рубрик. У. Эко связывает наличие тематических полос и «рубрикации» вообще в печатных СМИ с желанием оказывать максимально возможное давление на адресата: «Тематизация демонстрирует, как могут под видом абсолютно объективных новостей проводиться активные суждения»56. Так, концентрированная подача материалов по одной тематике за небольшое количество времени способна создать впечатление, что эта проблема жизненно важна и имеет глобальный характер. Наррация. Категоризация и текстуальность содержания, как контроль смысла в новостях, находит отражение в форме наррации. Собственно, само представление о «реальности» является результатом доминирующего дискурса. Все языки фигуральны, но ни один из них не может быть объективно связан с эмпирической реальностью настолько, чтобы «литературно» описать «действительность». Язык медиа пестрит метафорами, и это своего рода «норма» речи. Но в использовании метафор изначально заложена многозначность, ибо для понимания всех смыслов, скрытых в них, необходимо быть «включенным», «погруженным» в данную культуру. Форма новостей и их структура не являются чем-то константным и универсальным. Подвижны и точки наррации, существует лишь условная граница между наррацией о реальности и наррацией о «вымышленности». Схожесть между вымыслом и реальностью также можно увидеть и в харак-

96

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

тере обработки, создания новостей. Кроме этого, важно то, как рассказывается новость. Существуют три главных типа новостей по структуре и смысловому наполнению, согласно типологии, разработанной Дж. Домиником57: • «жесткие» новости (Hard news). Это новости, в которых даются исчерпывающие ответы на вопросы «Кто?», «Что?», «Как?», «Когда?», «Где?» Это новости о важнейших событиях в общественной жизни, действиях правительства, международных отношениях, проявлениях социальной жизни, экологии и науке. «Hard news» – это новости, важные для широкого круга людей. Они обычно представляются аудитории в первую очередь, с них начинаются выпуски новостей; • «мягкие» новости (Soft news). Новости такого рода интересны значительной части аудитории. Здесь нет однозначности, нет прямолинейности, нет строгой логики. К ним можно отнести новости, затрагивающие различные географические места, людей, животных, актуальные темы, события или какиенибудь изделия. Одной из излюбленных форм подачи «мягких» новостей является интервью; • специальный репортаж и журналистское расследование (Investigative reports). Информация для этого типа новостей является общезначимой и важной и собирается нетрадиционными методами. Для производства, изготовления таких новостей требуется большее количество затрат, как материальных, так и временных, в сравнении с другими новостями, так как эти новости больше по объему, чем обычные, и требуют более длительной подготовки к эфиру. Рассмотрение проблемы наррации было бы неполным без мнения Ф. Джеймисона о том, что возможности для наррации и интерпретации текста неразрывно связаны с «идеологемами – минимальными единицами, которые организуют дискурс»58. Джеймисон выделяет два уровня прочтения Текста. Первый уровень, именуемый политическим или историческим горизонтом, определяет текст как результат в большей или меньшей степени индивидуальной деятельности, которая понимается как последовательное совершение символических актов. Второй, семантический, горизонт включает использование культурно освоенных объектов и их включение в существующий социальный порядок. На этом уровне значимы уже не индивидуальные особенности построения/прочтения текста, а воссоздание форм, приемлемых для данного дискурса. На этом уровне исследовательский интерес сфокусирован на идеологемах и их использовании, которые сам Ф. Джеймисон называет «идеологией формы»59. При этом мы лишены доступа к реальности, «минуя текст и дистанцию»60, поэтому мы имеем дело с текстами, описывающими эту действительность. При этом для понимания высказываний в рамках определенной парадигмы необходимо измерение, фиксирующее и отражающее состояние дискурса вообще, а не только отдельных высказываний. Для этого используется «модальная

97

Культурная идентичность в контексте Пограничья

рамка»61, а «реальность по сути – есть то же самое, что система наших свидетельств о реальности, наших речей о реальности»62. Масс-медиа используют существующие «модели» повествования, и любое событие может быть сведено к модели, в которой будет отражено то, что является постоянными категориями, а именно: «Обстановка, Обстоятельства, Участники, Событие/Действие и соответствующие характеристики, включая оценочные свойства»63. Схема новостей может быть задана набором характерных категорий и набором правил или стратегий. Эти категории могут использоваться и на бытовом уровне в актах коммуникации. Если же одна из необходимых категорий отсутствует, то адресат может заключить, что рассказ не закончен, у него нет смысла или это вообще не рассказ. Роль модели в процессе понимания текста высока, так как текст медиа может быть понят, если в сознании есть соответствующая модель. «Модели являются центральными репрезентациями в процессах нашего понимания»64. Впрочем, это понимание особенностей нарратива медиа может быть рассмотрено и на классических примерах В. Проппа65, ведь любое повествование основывается на использовании детерминированного культурой набора клише и амплуа. И каждая «новая» история является комбинацией ограниченного набора элементов, принадлежащих к одной культурной парадигме. В процессе интерпретации текста конструируется модель репрезентируемого события. Но модели «читателя» (адресата) и «отправителя» (адресанта) могут не совпадать. Индивидуальные различия в социальных репрезентациях могут привести к различной интерпретации новостей, т.е. к различным моделям. Постоянно генерируются новые модели, так как старые оказываются порой бесполезными для прочтения свежих текстов. Несовпадение моделей может быть также объяснено исходя из понимания коммуникации как процесса кодирования/декодирования, когда ключом к пониманию будет использование адекватного кода. 2.2.3. Репрезентация как присвоение голоса Проблема репрезентации может быть понята как проблема легитимизации наррации от имени кого-то и по поручению, как возможность присвоения Другого, подчинения его своему дискурсу. В результате реальность репрезентации оказывается единственной реальностью, которая нам доступна66. Это право видения реальности, которая предстает перед нами в виде репрезентаций. Научение видению реальности в социально приемлемых рамках – вот главная задача социализации. Индивиды превращаются в социальных агентов, когда лишаются голоса в дискурсе, обменивая его на социальный статус и положение в обществе. Социальные агенты выступают как представители кого-либо. Вне зависимости от социальной роли «доверенное лицо некоторым образом

98

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

находится с группой в отношении метонимии: оно – часть группы, которая может функционировать как знак вместо целой группы»67. Трансформируется и дискурс, он наполняется «преконструктами»68, озвучивая которые индивид освобождается от ответственности за произнесенное, так как преконструкты понимаются как нечто, что предшествовало дискурсу. И используя преконструкты, санкционированные властью, лишившиеся собственных голосов в пользу представителя индивиды могут вновь «обрести» голос и значимость в своих глазах. Собственно, и судить о существовании отдельных социальных групп можно только благодаря наличию тех или иных представителей, репрезентирующих саму группу. Так, «рабочий класс существует в лице и посредством корпуса официальных его представителей, которые дают ему слово и наглядное присутствие. Он существует в вере в собственное существование, которую корпусу уполномоченных удается внушить посредством одного лишь своего существования и собственных представлений, на основе сходства, объективно объединяющего членов одного “класса на бумаге” как возможную группу»69. Фигура, репрезентирующая группу, является тем, благодаря кому «группа узнает, что она существует»70, и кто путем мобилизации обозначаемой группы может «обеспечивать ей внешнее существование»71. Конечно же, здесь в полной мере проявляется и феномен узурпации, который «заключается в факте самоутверждения в своей способности говорить от имени кого-то, – это то, что дает право перейти в высказываниях от изъявительного к повелительному наклонению»72. Собственно, это то, что позже П. Бурдье назовет «эффектом оракула», когда возникает «эксплуатация факта трансцендентальности группы по отношению к отдельным индивидам, осуществляемая одним из индивидов…»73. Но что особенно важно для понимания функционирования представителей, замещающих те или иные группы, – так это зависимость группы от собственного социально-культурного статуса. По мнению П. Бурдье, «чем более люди обездолены – особенно в культурном отношении, – тем больше они вынуждены и склонны, желая заявить о себе в политике, полагаться на доверенных лиц»74. И «политическая опасность, порождаемая обычным использованием телевидения, заключается в особой способности изображения производить то, что литературные критики называют эффектом реальности: телевидение показывает и заставляет поверить в то, что оно показывает. Такая сила внушения может породить эффект мобилизации, создавая идеи и представления, а также реальные социальные группы»75. Именно наличие символического капитала, который представляет собой «кредит» доверия, определяет возможность представлять интересы этой группы76. Но в этом случае процесс репрезентации нельзя рассматривать отдельно от проблемы борьбы в символическом пространстве за символическую власть, что, в свою очередь, требует прояснения проблемы использования кодов.

99

Культурная идентичность в контексте Пограничья

2.3. Репрезентация и культурная идентификация в пространстве Пограничья 2.3.1. Репрезентация как борьба в сфере символической власти Репрезентация может быть понята как борьба за право порождать здравый смысл и понятие нормы. Это сфера символической власти и борьба за доминирование, при этом плюрализм и множественность вариантов видения реальности оказываются лишь вариациями в заранее оговоренных и допустимых пределах. «Символическая власть есть власть, которую тот, кто ей подчиняется, дает тому, кто ее осуществляет, своего рода кредит, которым один наделяет другого, fides, auctoritas, которые один другому вверяет, вкладывая в него свое доверие. Это власть, которая существует лишь потому, что тот, кто ей подчиняется, верит, что она существует»77. Это борьба не только за право говорить от имени коголибо, но и возможность навязывать означивающие практики. Тем не менее она носит тотальный характер, и масс-медиа являются полем этой борьбы. П. Бурдье говорит о поле журнализма, понимая поле как «структурированное социальное пространство: поле сил (в котором присутствуют господствующие и подчиненные, связанные постоянными отношениями неравенства), но в то же время поле борьбы за изменение или сохранение данного поля сил»78. Репрезентация понимается как борьба за право говорить от имени репрезентируемой группы. И чем меньшим символическим капиталом обладает группа, тем острее ее потребность в выразителе ее потребностей. «Любая знаковая репрезентация “предает” субъекта; она искажает, деформирует то, что стремится сделать явным; у субъекта не может быть “его собственного” означающего79. Присвоение голоса и установление нормы не являются изобретением ХХ века. По убеждению К. Маркса, «всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес, как общий интерес всех членов общества, т.е., выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности, изобразить их как единственно разумные, общезначимые»80. Но понимание идеологии С. Жижеком указывает на нее не как на призрачную иллюзию, которая позволяет «укрыться от невыносимой действительности, это по самой своей сути фантазматическая конструкция, служащая опорой для нашей “действительности”: “иллюзия”, структурирующая наши конкретные, реальные общественные отношения и, кроме того, маскирующая невыносимую, реальную, непостижимую сущность. […] Функция идеологии состоит не в том, чтобы предложить нам способ ускользнуть от действительности, а в том, чтобы представить саму социальную действительность как укрытие от некой травматической, реальной сущности»81. При этом «реальное может быть определено

100

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

как точка полного совпадения противоположных полюсов: каждый полюс переходит в противоположный; как таковой каждый является своей противоположностью»82. Понимание идеологии трансформировалось из представления о ней как ложном сознании в представление, что она и «есть сама эта действительность, которая уже должна пониматься как “идеологическая”, – “идеологической” является социальная действительность, само существование которой предполагает не-знание со стороны субъектов этой действительности, незнание, которое является сущностным для этой действительности»83. «Ставкой в идеологической борьбе являются “узловые точки”, point de capition, стремление ввести, включить в задаваемые ими серии эквиваленций эти свободно плавающие элементы»84. Знаки, которые мы используем в процессе репрезентации, не обладают одним фиксированным значением. Собственно, право создавать смысловое наполнение знаков, их коннотативные и денотативные смыслы лежит в сфере символического. И борьба за символическую власть (за право конструировать смыслы) ведется именно в этом пространстве85. Фиксация значения может быть достигнута при фиксации кода, который и фиксирует значения. «Это также распространяется и на теорию репрезентации и значения в языке. Это значит, что знаки сами по себе не могут фиксировать значение. Вместо этого значение зависит от отношений между знаком и концептом, которые фиксируются кодом»86. Происходит это посредством идеологической пристежки, когда «нейтральные» означаемые пристегиваются к определенным идеологически приемлемым значениям, так как «идеологическое пространство содержит несопряженные, несвязанные элементы – “плавающие означающие”, сама идентичность которых “открыта” и предопределяется их сочленением в цепочки с другими элементами. Иными словами, их “буквальное” значение зависит от их метафорического “прибавочного значения”»87. А сверхзадачей борьбы за значение и действительной целью идеологии является «вменяемая ею система ценностей, незыблемость идеологической конструкции, цель ее в том, чтобы заставить нас “идти как можно прямее в одну сторону”»88. 2.3.2. Фабула и сюжет как стратегии репрезентации Различие фабулы и сюжета понимается в традиции «русской формальной школы», в рамках которой «под фабулой обычно понимают фабульную схему. Правильнее считать фабулой – не схему, а всю фабульную наметку вещи. Сюжет же – это общая динамика вещи, которая складывается из взаимодействия между движениями фабулы и движением – нарастанием и спадами стилевых масс. Фабула может быть просто загадана, а не дана; по развертывающемуся сюжету зритель может о ней только догадываться – и эта загадка будет еще большим

101

Культурная идентичность в контексте Пограничья

сюжетным двигателем, чем та фабула, которая воочию развертывается перед зрителем»89. Сюжет представляет собой «сплетение мотивов при помощи их мотивации»90. Сюжет теряет свою прежнюю организующую роль. «Центр тяжести от сюжета (который сокращается здесь до минимума) переносится на приемы сказа, главная комическая роль отводится каламбурам, которые то ограничиваются простой игрой слов, то развиваются в небольшие анекдоты»91. Необходимые эффекты достигаются манерой повествования. Это дихотомическое деление фабулы и сюжета не вызывает вопросов при работе с литературными текстами или в рамках кинотеории. В художественном тексте почти всегда можно реконструировать хронологию, следовательно, фабулу. Однако как быть с сюжетом? «Фабульное мышление предполагает, что существует порядок событий, подобный натуральному ряду чисел: 1,2,3,4…»92 Но с каким порядком событий мы сталкиваемся, например, при «реконструкции» прошедшего дня в телевизионных новостях? Следует признать, что как таковой «простой хронологии событий просто не существует…»93. Вместе с тем понимание времени по отношении к фабуле и сюжету двойственно, так как можно говорить о времени наблюдателя и о времени наблюдаемого, причем для последнего время уподобляется пространству: «Он может передвигаться по нему и в прошлое, и в будущее»94. В то же время «события становятся событиями в системе событий. Хронология лишь частный способ изложения системы событий. Система событий в целом задается господствующей в культуре моделью исторического времени, и каждый раз тем, кто описывает конкретную систему событий»95. И в этой системе событий, которая может быть соотнесена с пониманием дискурса, любое событие в первую очередь является рассказом о событии. Каждая из нарраций о случившемся, невзирая на угрозу симуляции, «имеет шанс остаться событием порой даже на значительное время, а может быть, и навсегда»96. Навязывание собственного понимания произошедших событий, утверждение собственной точки наррации в качестве объективной и адекватной с точки зрения собственного понимания «фабульной наметки» случившегося и будет одним из тех механизмов, посредством которых в процессе репрезентации социальной реальности происходит создание новой реальности. 2.3.3. Симуляция и репрезентация реальности Содержание масс-медиа воспроизводится в виде знаков и функционирует как знак. Следовательно, это приводит к тому, что знаки могут свободно обмениваться и заменяться, а это ведет к возможности симуляции и подстановок. Больше не производится «истина» или ее репрезентация, но воспроизводится представление о ней.

102

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

По мнению Ж. Бодрийяра, «со времен эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности, последовательно сменились три порядка симулякров: подделка, производство и симуляция»97. Современный этап – симуляция, понимаемый как период, когда «все знаки обмениваются друг на друга, не обмениваются больше ни на что реальное (причем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются именно постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что реальное)»98. Возникает ситуация, когда «все схватывается через симуляцию. Пейзаж – через фотографию, женщины – через сексуальный сценарий, мысль – через письмо, терроризм – через моду и масс-медиа, события – через телевизор»99. Угроза симуляции особенно актуальна и в сфере масс-медиа. Основным поводом для осуществления акта коммуникации выступает информация, и именно здесь кроется опасность симуляции. Можно предположить, что по аналогии с экономикой информация призвана производить «прибавочную стоимость смысла», являясь при этом одной из причин возникновения коммуникации. Но проблема состоит в том, что «там, где, как мы полагаем, информация производит смысл, происходит обратное. Информация пожирает свои собственные содержания. Она пожирает коммуникацию и социальное»100. Возникает симуляция информации. Ж. Бодрийяр находит этому две причины: во-первых, это происходит потому, что информация вместо побуждения к коммуникации симулирует и занимается ее разыгрыванием; во-вторых, на фоне разыгрывания процесса коммуникации масс-медиа активно работают над разрушением социального. Роль масс-медиа в симуляции социального образно описывается у Ж. Бодрийяра как «проблема лейкемизации всякой социальной субстанции – кровь заменяется бледной лимфой масс-медиа»101. Механизмы реализации этой глобальной симуляции Бодрийяр видит в формуле М. Маклюэна «The medium is the message». Она является «ключевой формулой эры симуляции... эта формула должна быть нацелена на тот предел, где, после того как все содержания и сообщения улетучились в средство, уже и само средство улетучивается как таковое»102. В такой ситуации «семантический процесс регулируется самим средством информации, способом осуществляемого им монтажа, раскадровки, оклика, опроса, требования»103. Реальность воспринимается как таковая «не на основе собственного опыта индивидуума, а просто в силу факта потребленного им сообщения»104. При этом потребление информации сопоставимо с потреблением вещей, так как и то и другое функционирует и потребляется как знаки точнее, как отношения между знаками (значимость). Потребление как таковое понимается как «систематический акт манипуляции знаками, который определяет социальный статус посредством различий»105. Подобные механизмы симуляции действенны, когда мы говорим о феномене общественного мнения, которое является для Ж. Бодрийяра образцовым примером единства «средства сообщения и самого сообщения». Тогда как 103

Культурная идентичность в контексте Пограничья

«формирующие его социологические опросы как раз и заняты непрестанным утверждением средства сообщения в качестве сообщения. В этом они принадлежат к одному разряду с телевидением и вообще электронными масс-медиа»106. Если отталкиваться от определения реальности как того, что «можно эквивалентно воспроизвести»107, то в итоге этого «воспроизводительного процесса оказывается, что реальность – не просто то, что можно воспроизвести, а то, что всегда уже воспроизведено. Гиперреальность»108. Ж. Бодрийяр приходит к выводу, что «реальности, этой наиглавнейшей из наших коннотаций, не существует. […] В эпоху симуляции знаки только и делают, что выделяют реальность и референцию как некий сверхзнак. […] Реальность умерла, да здравствует реалистический знак!»109. Здесь некорректно говорить о том, что «медиа манипулируют реальностью, так как они ее даже не воспроизводят, а создают актуальную социальную реальность»110. И неуместно говорить, «что медиум искажает реальность. Мы имеем дело с медиатизированной реальностью, реальностью-средством, являющейся операциональной по своему существу»111. Репрезентация социальной реальности в масс-медиа оказывается возможной только в виде воспроизводства знаков, отсылающих нас к идеальным представлениям о реальности. «Репрезентация оказывается рабочим элементом механизма симуляции»112. Здесь уместна аналогия с театром как способом переключения и попадания из одной реальности в другую. Занавес подняли – началась новая реальность. Опустили занавес – и все вернулись к прежней реальности, к повседневности. Однако подобное традиционное толкование не всегда верно, так как в случае с масс-медиа воздействие на наше восприятие реальности продолжается и после того, как мы не включены в процесс массовой коммуникации в составе аудитории. Радикальная критика существующей системы масс-медиа осуществлена Ги Дебора в книге «Общество спектакля», где он аргументированно утверждает, что спектакль и театральность сегодня уже не просто вид искусства, но и форма существования современной культуры. Потребность в демонстрации и зрелищность свойственны любым проявлениям социальной жизни. Когда зрелищность становится одной из базовых характеристик культуры, можно говорить о визуализации культуры. Причем абсолютом идеи визуализации можно считать возникновение такого феномена, как «Disneyfication» – когда все в конечном счете превращается в Диснейленд113. В результате «реальность, рассматриваемая по частям, разворачивается в своем обобщенном единстве в качестве особого псевдомира, подлежащего только созерцанию»114. При этом «всякая индивидуальная реальность становится социальной, непосредственно зависящей от общественной власти и ею же сфабрикованной»115. Концепция, предложенная Ж. Бодрийяром, указывает на то, что «симуляция настолько широкомасштабна, что она заставляет совпасть все реальное с моделями симуляции. При этом исчезает самое существенное – различие между 104

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

симуляцией и реальным. И, тем самым, не остается места для метафизики. Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его концепта»116. Однако симулякр не является следствием искаженной репрезентации объектов, как и не является чем-то ирреальным, так как «он никогда не может быть заменен реальным, но заменится внутри самого себя... Если представление исходит из соразмерности, пусть и утопической, знака и реального, то симуляция, напротив, исходит из утопии принципа соразмерности, исходит из радикального отрицания знака как ценности, из знака как реверсии и умерщвления всякой соотнесенности. В то время как представление стремится абсорбировать симуляцию, интерпретируя ее как ложное представление, симуляция обволакивает все сооружение представления как само по себе являющееся симулякром»117. И если информация может пониматься как «уничтожение некоторой неопределенности, т.е. незнания, чем выше непредсказуемость сообщения – тем выше его информативность»118, то симуляция угрожает этому процессу. Угроза симуляции в сфере медиа состоит в том, что, являясь основным поводом для коммуникации информация вместо побуждения к коммуникации, симулирует и занимается ее разыгрыванием. 2.3.4. Особенности непрерывной технологии трансляции (вещания) 2.3.4.1. Повторение и избыточность в репрезентации Повторение – характерная черта для всех моделей и схем коммуникации. Многократное повторение текста сообщения носит утилитарный характер – преодолеть воздействие «шумов» и помех, тем самым добившись восприятия сообщения с минимальными искажениями. Но из этого не следует, что одно и то же сообщение, переданное с минимальными искажениями, гарантирует единство интерпретации. При этом проблема повторения находит свое воплощение и в деятельности масс-медиа, когда можно говорить о «retake» (повторная съемка), «remake» (переделка) и серии119. В случае с репрезентацией реальности получается, что многочисленные репортажи и сюжеты, посвященные одному и тому же событию, вполне вписываются в данную концепцию. Традиционно «retake» и «remake» связываются с кино, однако и при анализе репрезентации реальности подобная методология может оказаться весьма продуктивной. Так, обращение к одним к тем же действующим лицам в неизменном историческом контексте в телевизионных новостях происходит постоянно. Как, впрочем, и повторные повествования о том, что имело место быть. Третий вариант (серии), вообще является наиболее распространенным телевизионным продуктом. Следует отметить, что подобные приемы репрезентации могут исходить из того, что «retake» и «remake» предполагают существование некого события в ре105

Культурная идентичность в контексте Пограничья

альности, которому в дальнейшем будут посвящены многочисленные сюжеты. Следовательно, возникающая полисемия и многозначность интерпретации реальности конструирует и обеспечивает существование того или иного события через его репрезентацию. Объективность исходит из понятий подлинности и одновременности действий, событий. Для подлинности характерны программы, претендующие на отражение реальности и «лишенные» монтажа – reality-show. Одновременность нашла свое отражение в сиюминутности события и прямых включениях. В новостях используются оба этих приема, чтобы скрыть конструкции репрезентации. Повторимся, еще раз подчеркнув, что реальность доступна нам не иначе как знаковая система, но она «настолько сложная, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую»120. Реалистичность этой системы настолько высока, что никак иначе она не воспринимается. Но реалистичность требует прояснения. Воспользовавшись определением Р. Якобсона о реалистичности художественных произведений, скажем, что таковыми являются «произведения, которые представляются нам близко передающими действительность, правдоподобными»121. Но тут есть два возможных варианта понимания реалистичности: 1) когда произведение задумано автором как правдоподобное; 2) когда произведение воспринимается как правдоподобное. В ситуации с масс-медиа можно задаваться вопросом о принципиальной находимости «оригинала» реальности. Здесь оригинальность и достоверность реальности сравнима с такими же характеристиками вещи, когда «подлинность какой-либо вещи – это совокупность всего, что она способна нести в себе»122. Реальность при посредничестве массмедиа превращается в «репродукцию» реальности, которая изначально рассчитана на репродуцируемость. Но еще «фотография впервые освободила руку в процессе художественной репродукции от важнейших творческих обязанностей, которые отныне перешли к устремленному в объектив глазу»123. Перефразировав высказывание Бодрийяра о том, что «для медицины базовой формой тела является труп»124, можно сказать, что идеальное событие для масс-медиа уже свершилось, произошло и осталось неизменным, что позволяет безнаказанно экспериментировать над мифическим телом реальности, создавая традиционные и культурно допустимые репрезентации реальности, избегая действительно новых форм, так как «привычное потребляется без всякой критики, действительно новое критикуется с отвращением»125. Радио и телевидение интегрируют и сепарируют общество одновременно. Все смотрят и слушают одно и то же, но в то же время каждый свое. Таким образом, совершается социальная интеграция и мобилизация индивидов. И этот процесс касается не только медиа, но и многих других социальных институтов. «Интеграция в систему вновь должна захватывать изолированных индивидов в 106

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

качестве индивидов, изолируемых совместно, – и потому заводы, как и учреждения культуры и отдыха, как и “жилые массивы”, оказываются специально организованы с целью этой псевдоколлективности, также сопровождающей изолированного индивида и в семейной ячейке, – повсеместное использование приемников зрелищных передач способствует тому, что его одиночество оказывается наводненным господствующими образами, образами, только посредством подобной изоляции достигающими своего полного могущества»126. Однако здесь ускользает из поля зрения исследователя то, что было увидено аудиторией, а не просто передано в эфир. Для этого надо рассмотреть проблему, связанную с декодированием сообщений и использованием социальнодетерминированного кода. 2.3.4.2. Непрерывность технологии трансляции и «бесконечный» семиозис Эта характеристика телевидения связана с его технологией – трансляции (flow)127, которая оказывает влияние и на содержание коммуникации. Этот эффект уместно сравнить с пониманием значения канала коммуникации в модели коммуникации Р. Якобсона128. Непрерывное генерирование и трансляция сообщений могут быть поняты как попытка репрезентации реальности, которая не может быть схвачена каким-то одним знаком или в каком-то одном высказывании, а оформляется в виде Текстов. В этом процессе реальность рассыпается на мелкие и незначительные мелочи, не означающие ничего, кроме самих себя, и этот тотальный «эффект реальности»129 вместе с симулякрами реальности формирует ту совокупность знаков, которые замыкают на себе означающие реальности. Бесконечный семиозис можно понимать как ситуацию, когда для интерпретации одного знака приходится использовать множество других знаков и, следовательно, знак обладает неограниченным количеством значений и представляет простор и свободу действий для интерпретатора. Но есть и иное понимание этого процесса, которое может быть сформулировано в следующем виде: «Неограниченный семиозис, принимаемый как гипотетическая идея, как эпистемологическая абстракция, в реальности принимает форму ограниченных и весьма определенных интерпретаций, санкционированных данным сообществом»130. Применительно к телерадиовещанию можно говорить о том, что имеет место попытка бесконечно генерировать и транслировать знаки, означающие реальность. «Течение» телевизионного эфира составляется из определенных сегментов и передается в определенном порядке, продиктованном нарративом, логикой построения текста и пр. Телевизионная реальность оказывается фрагментарной и прерывистой131. Но, с другой стороны, телевизионные репрезен-

107

Культурная идентичность в контексте Пограничья

тации реальности можно расценивать как «видеоряд другого мира, никому, в сущности, не адресованный, безразлично рассылающий свои образы и безразличный к собственным сообщениям…»132. Собственно, в этом тоже проявляются особенности технологии вещания.

Примечания 1

2 3 4 5 6 7 8 9

10 11

12 13

14 15 16

17

18 19 20

21 22

23

108

Hall, S. The Work of Representation / S. Hall // Representation. Cultural Representation and Signifying Practices (ed. by S.Hall). SAGE Publication. 1997. P.15. Ibid. P. 61. Ibid. P. 17. Ibid. P. 18. Ibid. P. 19. Ibid. P. 24. Ibid. P. 21. Ibid. P. 24. См. подробнее: Женетт, Ж. Повествовательный дискурс / Ж. Женетт // Фигуры: в 2 т. М., 1998. Т. 2. Hall, S. The Work of Representation. P. 25. Барт, Р. Смерть автора / Р. Барт // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. C. 384–391. Там же. C. 391. Eco, U. Does the Audience have Bad Effects on Television? / U. Eco; ed. by Robert Lumley // Apocalypse Postponed. London, 1994. P. 87–102. Hall, S. The Work of Representation. P. 25. Ibid. P. 61. Hall, S. Encoding/decoding / S. Hall; ed. by Stuart Hall, Dorothy Hobson, Andrew Lowe and Paul Willis) // Culture, Media and Language. London, 1980. P. 128–138. Пирс, Ч. Grammatica Speculativa / Ч. Пирс; пер. с англ. В.В. Кирющенко, М.В. Колопотина // Логические основания теории знаков. СПб., 2000. С. 58–92. Там же. С. 48. Там же. С. 91. Барт, Р. Мифологии / Р. Барт; пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С.Н.Зенкина. М., 2000. С. 235–242. Там же. С. 240. Барт, Р. Эффект реальности / Барт Р. // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 392–401. См. подробнее: Фуко, М. Порядок дискурса / М. Фуко; пер. с фр. // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет.. М., 1996. С. 47–96.

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья 24

25

26 27

28

29

30 31 32

33

34 35 36 37

38 39

40

41

42 43 44 45

46

47 48 49 50 51

Фуко, М. Археология знания / М. Фуко; пер. с фр.; общ. ред. Бр. Левченко. Киев, 1996. С.108. Дейк, Т.А. ван. К определению дискурса, 1998 / Т.А. ван Дейк // WWWдокумент URL http://www.nsu.ru/psych/internet/bits/vandijk2.htm Фуко, М. Археология знания. С. 190. Williams, R. Television: Technology and Cultural Form. / R. Williams. Wesleyan university press, 1992. P. 72–112. Бергер, П. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / П. Бергер, Т. Лукман. М., 1995. С. 48–49. Дебор, Г. Общество спектакля / Г. Дебор; пер. с фр. С. Офертас и М. Якубович; ред. Б. Скуратов; послесловие А. Кефал. М., 2000. С. 88. Там же. С. 89. Fiske, J. Television culture./ J. Fiske. NY., 1991. P. 104. Якобсон, Р. Язык в отношении к другим системам коммуникации / Р. Якобсон; сост. и общ. ред. В.А. Звегинцева. Избранные работы: переводы. М., 1985. С. 323. См. подробнее: Эйзенштейн, С. Неравнодушная природа / С. Эйзенштейн // Собрание сочинений: в 6 т. М., 1964, Т. 3 С. 184–296. Женетт, Ж. Повествовательный дискурс. С. 60–281. Фуко, М. Археология знания. С.130. Там же. С. 130 Бурдье, П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение. / П. Бурдье // Социология политики. М., 1993. С. 38. Там же. С. 45–46. Бурдье, П. Социальное пространство и символическая власть / П. Бурдье; пер. с фр. Н.А. Шматко // Начала.Choses dites. М., 1994. С. 186–187. Бурдье, П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение. С. 39–40. Foucault, M. Of Other Spaces: Utopias and Heterotopias / M. Foucault // Diacritics. Vol. 16. № 1. 1986. P. 47–51. Ibid. P. 48–50. Ibid. P. 51. См. подробнее: Эко, У. Пять эссе на темы этики / У. Эко. СПб., 1998. Baer, A. Consuming history and memory through mass media products / А. Baer // European journal of cultural studies London SAGE Publications. 2001. Vol 4(4). P. 495. Барт, Р. Воображение знака / Барт Р. // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1989. C. 247–248. Там же. C. 251. Там же. C. 251. Fiske, J. Reading Television / J. Fiske, J. Hartley. London, 1978. P. 50–58. Ibid. P. 53. Барт, Р. Мифологии.

109

Культурная идентичность в контексте Пограничья 52

53 54 55

56 57 58

59 60 61

62 63

64 65

66

67

68

69

70 71 72 73 74 75

76 77

78 79 80

110

Бурдье, П. Послесловие. Журналистика и политика / П. Бурдье // О телевидении и журналистике. М., 2002. C. 158. Fairclough, N. Media Discourse / N. Fairclough. London, 1995. P. 115. Fiske, J. Television culture / J. Fiske. NY., 1991. P. 283. Dominick, J. The dynamics of mass communication / J. Dominick. NY., 1993. P. 338. Эко, У. Пять эссе на темы этики / У. Эко. СПб., 1998. C. 50. Dominick, J. The dynamics of mass communication. P. 341–344. Jameson, F. The Political Unconscious. Narrative as a Socially Symbolic Act / F. Jameson. Ithaca, New York, 1981. P. 87. Ibid. P. 76. Ibid. P. 81. Руднев, В. Морфология реальности: Исследование по “философии текста” / В. Руднев. М., 1996. С. 78–79. Там же. С. 179. Дейк, Т. ван. Язык. Познание. Коммуникация./ Т. Ван Дейк. М., 1984. С. 130. Там же. С. 142. Пропп, В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки / В.Я. Пропп. М., 1998. С. 512. Усманова, А.Р. Репрезентация как присвоение: к проблеме существования Другого в дискурсе / А.Р. Усманова // Топос. № 4. 2001. С. 51–52. Бурдье, П. Делегирование и политический фетешизм / П. Бурдье // Социология политики М., 1993. С. 238. Серио, П. Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций / П. Серио // Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. Перевод с фр. и португ. М., 1999. С. 356–357. Бурдье, П. Социальное пространство и генезис «классов» / П. Бурдье // Социология политики М., 1993. C. 92–93. Бурдье, П. Делегирование и политический фетешизм. С. 239. Там же. С. 239. Там же. С. 247. Там же. С. 248. Там же. С. 239. Бурдье, П. О телевидении / П. Бурдье; пер. с фр. Т.В. Анисимовой и Ю.В. Марковой // О телевидении и журналистике / отв.ред. и пред. Н.А. Шматко. М., 2002. С. 34. Бурдье, П. Практический смысл / П. Бурдье. СПб., 2001. С. 234. Бурдье, П. Политическое представление: элементы теории политического поля / П. Бурдье // Социология политики. М., 1993. С. 205. Бурдье, П. О телевидении и журналистике. С. 57. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии / С. Жижек. М., 1999. С. 207. Маркс, К. Немецкая идеология. Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого со-

Модели репрезентации культурной идентичности в контексте Пограничья

81 82 83 84 85

86 87 88 89

90

91 92

93 94 95 96 97 98 99 100

101 102 103 104

105 106 107 108 109 110

111 112 113

циализма в лице его различных пороков / К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. М., 1955. Т. 3. С. 47. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии. С. 52. Там же. С. 174. Там же. С. 28. Там же. С. 94. См. подробнее: Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть / Ж. Бодрийар. М., 2000. С. 387. Hall, S. The Work of Representation. P. 27. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии. 1999. С. 93. Там же. С. 88. Тынянов, Ю.Н. О сюжете и фабуле в кино / Ю.Н. Тынянов // Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 325. Эйхенбаум, Б.М. Как сделана «Шинель» Гоголя / Б.М. Эйхенбаум // О природе. О поэзии. Сб.статей. Л., 1986. С. 45. Там же. С. 45. Руднев, В. Морфология реальности: Исследование по «философии текста». С. 133. Там же. С. 128. Там же. С. 131. Там же. С. 139. Там же. С. 140. Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть. С. 113. Там же. С. 52. Бодрийар, Ж. Америка / Ж. Бодрийар. СПб., 2000. С. 98–99. Бодрийар, Ж. Симулякры и симуляции / Ж. Бодрийар // Философия эпохи постмодерна: Сб. переводов и рефератов. Минск, 1996. С. 42. Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть. С. 140. Бодрийар, Ж. Симулякры и симуляции. С. 43. Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть. С. 137. Фурс, В.Н. Контуры современной критической теории / В.Н. Фурс. Минск, ЕГУ, 2002. С. 138. Там же. С. 121. Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть. С. 139. Там же. С. 151. Там же. С. 151. Там же. С. 182. Lauretis, T. A de Semiotic Approach to Television as ideological Apparatus / T.A. Lauretis; ed. by Horace Newcomb // Television: The Critical View. New York, 1979. P. 115. Фурс, В.Н. Контуры современной критической теории. C. 139. Там же. C. 139–140. Baer, A. Consuming history and memory through mass media products / A. Baer // European journal of cultural studies. London, 2001. Vol 4(4). P. 497.

111

Культурная идентичность в контексте Пограничья 114 115 116 117 118

119

120

121

122

123 124 125

126 127

128

129 130

131

132

112

Дебор, Г. Общество спектакля // Г. Дебор. М., 2000. С. 23. Там же. С. 26. Бодрийар, Ж. Симулякры и симуляции. С. 34. Там же. С. 35. Багиров, Э.Г. О знаковой природе и своеобразии языка телевидения как средства массовой коммуникации / Э.Г. Багиров // Предмет семиотики. Теоретические и практические проблемы взаимодействия средств массовых коммуникаций. М., 1975. С. 212. Эко, У. Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна / У. Эко // Философия эпохи постмодерна: Сб. переводов и рефератов. Минск, 1996. С. 56–60. Руднев, В. Морфология реальности: Исследование по «философии текста». С. 160. Якобсон, Р. О художественном реализме / Якобсон Р.; сост. и общ. ред. М.Л. Гаспарова // Работы по поэтике: Переводы. М., 1987. С. 387. Беньямин, В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости / В. Беньямин // Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М., 1996. С. 22. Там же. С. 18. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть. С. 216. Беньямин, В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. С. 49. Дебор, Г. Общество спектакля. С. 95. См. подробнее: Williams, R. Television: Technology and Cultural Form / R. Williams. Wesleyan university press, 1992. P. 152. Якобсон, Р. Лингвистика и поэтика / Р. Якобсон // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 193– 230. Барт, Р. Эффект реальности. С. 392–401. Усманова, А.Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации / А.Р. Усманова. Минск, 2000. С. 128. Fiske, J. Postmodernism and television / J. Fiske // Mass Media and Society 2nd ed., London. 1997. P. 56. Бодрийяр, Ж. Символический обмен и смерть. C. 120.

ГЛАВА 3. Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья 3.1. «Культурный ландшафт» как инфраструктура для репрезентации 3.1.1. Представления о ландшафте в географии Первоначально понятие ландшафта возникло и функционировало в географическом дискурсе. Сегодня ландшафт становится все более употребляемым термином применительно к социальным феноменам. Концептуализация ситуации пограничья подталкивает к использованию географического термина в иных контекстах. Даже на неакадемическом уровне система масс-медиа «схватывается» через медиа-ландшафт, когда всевозможные описания и классификации масс-медиа осуществляются в рамках концепции ландшафта, медиаландшафта. Но прежде чем говорить о медиа-ландшафте в контексте пограничья, проясним, как понимается ландшафт в географическом дискурсе. С точки зрения географии ландшафты могут рассматриваться в русле таких подходов, как натурализм, геоморфизм, проектизм, эстетизм, эскапизм и пр1. При этом предельно широко ландшафт может быть определен как «территориальная система, состоящая из взаимодействующих природных или природных и антропогенных компонентов, а также комплексов более низкого таксономического ранга»2. Или, другими словами, «ландшафт – сплошное разнообразное пространство земной поверхности, живая среда мест, освоен-

113

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ных утилитарно и символически, пронизанных смыслом для живущих в них людей»3. В ландшафтоведении выделяется базовая единица – «элементарный ландшафт», под которым понимаются «простейшие частицы компонентов, из комбинаций которых складывается многообразие реального мира»4, а если говорить на языке картографии, то это «геокомплекс, который исследователь с одной точки может видеть целиком»5. Но если мы говорим о целостном восприятии ландшафта, то так же следует сказать и о границах. В ландшафтоведении границы ландшафтов интерпретируются как «поверхности раздела соседних ландшафтов, смены их качества, свойств; а также поверхности, которыми ландшафт как бы отделен от других неландшафтных образований»6. Из определения следует некий внешний, сторонний статус границы. Это то, что отделяет, но не является частью ландшафта. При переносе вышеназванных терминов в сферу масс-медиа можно сформулировать два ключевых понятия для понимания закономерностей функционирования медиа-ландшафта: пространство и структура. Пространство. Здесь неизбежен перенос географических, и не только, практик в сферу масс-медиа. Возможно, в силу того, что «погруженный в культурное пространство человек неизбежно создает вокруг себя организованную пространственную сферу»7. Это происходит потому, что «понятие географического пространства принадлежит к одной из форм пространственного конструирования мира в сознании человека»8. При этом важно перенести алгоритм действий при описании (картографировании) ландшафта. Часто описание медиа-ландшафта редуцируется к описанию медиа-системы с простым перечислением участников, игнорируя такие характеристики ландшафта, как непрерывность (т.е. не бывает так, что здесь ландшафт есть, а затем 200 метров ландшафта нет) и протяженность (т.е. ландшафт – это всегда отношения иерархии: «доминирование – подчинение»). При этом, «отображая реальный мир, картография использует математические приемы, переводя объемный объект на плоскость. Для записи информации в картографии применяется особая знаковая система – картографическая символика, а процесс составления карты основан на специальных способах отбора информации, именуемых картографической генерализацией. Эти три видовых признака карты определяют ее специфику как графического источника информации и связаны с такими важными качествами, как полнота, точность и достоверность содержания – критериями, определяющими возможности использования карт как исторических источников»9. Методология географических полевых экспедиционных исследований, которая может использоваться и для картографирования медиа-ландшафта, предполагает выполнение трех шагов, необходимых для первичной систематизации пространственных отношений:

114

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

• выделение элементарных ландшафтов в поле и их первичная идентификация; • описание выделенных геокомплексов, определение качественных и количественных характеристик их вертикальных и горизонтальных структур; • нанесение границ геокомплексов на картографическую основу10. Но это же и первые шаги для создания структурной модели ландшафта. Структура. Она подразумевает попытку понимания и выстраивания модели масс-медиа в трехмерном пространстве, когда есть медийные пики и хребты, долины и впадины. Возникает не просто модель системы масс-медиа, а все замыкается на объемной модели с расстановкой сил и интересов. Ландшафт по определению предполагает наличие и/или создание структуры, описывающей соотношение внутри этой структуры, где нет случайных элементов и все пронизано взаимными отношениями и связями. Можно добавить, что понятие ландшафта успешно вписывается в дискурс Нового времени и рациональности, когда природа должна быть не просто освоена, но и преобразована и подобное при(о)своение и можно рассматривать как картографирование. Принципиальное отличие между описанием взаимодействия различных видов масс-медиа и концепцией медиа-ландшафта состоит в том, что система масс-медиа «разворачивается» на плоскости в двух измерениях, тогда как медиа-ландшафт предполагает еще конструирование отношений в трех измерениях. Здесь следует сделать одну значимую оговорку. Стремление исследователя обнаружить структуру изучаемого феномена неизбежно связано с тем, что на основании полученных в ходе исследования данных будет построена некая модель. Но в силу того, что «структуры не выходят на улицы», исследователь может найти или сконструировать то, чего просто нет, породив очередной «класс на бумаге»11. Подобная опасность существует и в случае с конструированием медиа-ландшафта. «Различать фон и объекты нужно, если нас интересуют объекты – для рисования, строительства, бомбардировки; в жизни мы имеем дело с расчленениями целостной ткани. Ибо в ландшафте соседство обязывает, оно бывает случайным, но потом всегда ведет к связям. Ландшафт – такая среда, где соположенность непременно рождает смысловые, вещественные, утилитарные, символические взаимодействия и связи, потоки ресурсов и конфликты. Безразличного соседства в ландшафте не бывает»12. Как событие обретает свое существование через репрезентацию, так и реальность пограничья проявляется в структурировании и описании как географического, так и медиа-ландшафта. В этом смысле описание или конструирование медиа-ландшафта может рассматриваться как вариация классической проблемы репрезентации реальности: когда «объективное отражение» при детальном рассмотрении оказывается конструированием репрезентируемой реальности.

115

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Для ландшафтоведения «глубинная сущность ландшафтного картографирования – установление наиболее значимых (системообразующих) связей между отдельными природными телами (компонентами) в пределах данной территории»13. Здесь и сформулирован один из базовых принципов конструирования ландшафтов посредством структурирования, когда исследователь выстраивает иерархические отношения между элементами. При этом если мы не говорим о ландшафте в контексте соответствующего дискурса, то и само существование ландшафта для нас будет неочевидным. Можно сказать, что «ландшафт существует во многом в меру нашего с ним взаимодействия как с ландшафтом»14. 3.1.2. Культурный ландшафт в СССР? Нынешний белорусский географический ландшафт во многом остается советским. Определяющие переменные для ландшафта были созданы именно в годы СССР: построены новые и модернизированы старые дороги, осушены болота, возведены крупные промышленные предприятия, деятельность которых конфликтует с окружающей средой, определены заповедники, в том числе и вынужденные (например, как последствие чернобыльской катастрофы). Подобные сохранившиеся и сегодня изменения произошли не только в географическом ландшафте. Не в меньшей степени влияет советское прошлое и на социально-культурный ландшафт: определены и маркированы административные и экономические границы, пересечение которых по-прежнему требует некоторых усилий и рефлексии по поводу перехода. Но использование определений «постсоветское» или «переходное» применительно к нынешнему белорусскому обществу не является продуктивным. Основная проблема скрывается в том, что «постсоветскость» как темпоральная характеристика означает принадлежность в прошлом к Советскому Союзу. Но на этом основании она применима и к Туркменистану, и к Литве. При этом очевидно, что социально-культурная пропасть, которая их разделяет, не схватывается одной лишь постсоветскостью. Чтобы избежать подобного поверхностного схватывания проблем стран бывшего СССР, и прежде всего Беларуси, необходимо использовать какие-то иные дефиниции и термины. По мнению В. Каганского, описывая современный ландшафт применительно к территории бывшего СССР, мы можем именовать его «неосоветским»: «Особый тип пространства, характерный именно для СССР, называется советским пространством; это не синоним территории СССР. В настоящее время структуры советского пространства все еще сильны и в основном сохранны, отчего уместно характеризовать современное пространство на территории РФ (и большинства стран на месте бывшего СССР) как пространство неосоветское»15. Проблема в том, что в процессе строительства унифицированного советского пространства стирались по мере возможностей национальные особен116

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

ности и уникальность: «Советское пространство в принципе всюду одинаково, структурно однородно. Места советского пространства состоят из немногих абсолютно стандартных деталей. Это калейдоскоп»16. Но эта однородность и стандартизированность не являются гарантией отсутствия внутренних конфликтов и противоречий. Многие точки и очаги напряженности в бывших союзных республиках во многом вызваны тем, что принципы укрупнения и объединения административно-территориальных единиц навязывались сверху исходя из статистических показателей и стремления выполнить план. По этой же логике Украине «достался» в подарок Крым, а многие малые народы объединялись в укрупняющихся территориальных единицах. Как справедливо отмечает Каганский: «Соседство ячеек советского пространства не обязывает их к контактам; напротив, соседство чревато изоляцией, проблемами, конфликтами. Советское пространство – пространство фрагментированное, совокупность ячеек, связанных не напрямую, по горизонтали, а только по вертикали, через центр. Замкнутость всех связей на центры – от районных до Москвы – приводит к интересной инверсии. Ячейки связаны друг с другом лишь через центр, но поскольку соседние места ландшафта связаны границами, в советском пространстве центры приняли на себя функции границ, став границами функционально»17. Стремление максимально ограничить возможности для коммуникации в обход центра (горизонтальных связей) и контролировать взаимоотношение между регионами в годы СССР (вертикальные связи) удачно вписывается в схему коммуникации между метрополией и колониями. Эту проблему достаточно подробно анализирует Бенедикт Андерсон на примере испанских владений в Новом Свете18. Однако нельзя не учитывать то обстоятельство, что когда-то и в Америке многих средств коммуникации, которые доступны сегодня СССР, не существовало. Тем не менее об особенном статусе и особых условиях существования советского культурного ландшафта Каганский говорит: «Советское пространство – особое состояние культурного ландшафта, крайнее и предельное. Более того, это антоним, прямая противоположность собственно культурному ландшафту в терминологически точном смысле, – поскольку атрибутами культурного ландшафта являются равноценность всех мест, ценность различий и разнообразия самих мест; соседство в ландшафте порождает взаимовлияние и связи, сосуществуют множество разных систем мест и районов, среди которых нет привилегированного и доминирующего; в ландшафте есть множество разных систем характерных направлений и сопряженных с ними иерархий»19. В некотором смысле советский культурный ландшафт очень точно схватывал структуру общества, его иерархию и приемлемые модели коммуникации. Этот ландшафт не являлся нейтральной моделью или иллюстрацией для детального изучения расстановки сил и интересов советского общества, а был простран117

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ством, в котором власть конструировала себя и становилась видимой. «Одно из преимуществ, которое дает власть над пространством – возможности установить дистанцию (физическую) от вещей и людей, стесняющих или дискредитирующих, в частности, через навязывание столкновений…»20. Более того, сегодняшнее понимание культурного ландшафта существенного отличается от прежнего: «Советское пространство – это пространство на месте и вместо собственно культурного ландшафта, которого – если быть последовательным и точным – на большей части территории СССР просто не существовало»21. Это утверждение не исключает наличие ландшафта в географическом понимании и относится к социально-культурному измерению пространства: «Социальное пространство – не физическое пространство, но оно стремится реализоваться в нем более или менее полно и точно. Это объясняет то, что нам так трудно осмысливать его именно как физическое. То пространство, в котором мы обитаем и которое мы познаем, является социально обозначенным и сконструированным»22. 3.1.3. Специфика «медиа-ландшафта» как основы для репрезентации Прежде чем говорить о медиа-ландшафте, проясним взаимосвязь механизма репрезентации и культурного ландшафта. Мы рассматриваем репрезентацию в семиотической парадигме – когда репрезентируемая реальность или отдельные события, относящиеся по каким-то критериям к этой реальности, становятся нам доступны при посредничестве опознаваемой нами системы знаков вне зависимости от того, какая при этом используется система знаков (естественный язык, визуальные образы или что-то еще). Культурный ландшафт в этом случае является тем самым источником социально-приемлемых коннотаций и образов. Собственно, так же верно и утверждение, что «ландшафт есть единство мест, имеющих смысл для одной группы людей. Именно такое единство смысла и позволяет очертить родные ландшафты, в пределе – собственно Родину (Земля – тоже родина)»23. В случае с медиа-ландшафтом точнее будет говорить о ландшафтном переживании – это «такого рода видение, которое определяется как “зримое становление незримого”»24. Таким образом, описание медиа-ландшафта – это попытка описать реальность, которая растворена в нашем повседневном опыте и о существовании которой мы не задумываемся. Это задача сопоставима с описанием гетеротопий и даже утопий25. После распада СССР Беларусь пытается реконструировать советскую модель на основании отдельных осколков, так как «любой обломок семиотической

118

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

структуры или отдельный текст сохраняет механизмы реконструкции всей системы. Именно разрушение этой целостности вызывает ускоренный процесс “воспоминания” – реконструкции семиотического целого по его части. Эта реконструкция утраченного уже языка, в системе которого данный текст приобрел бы осмысленность, всегда практически оказывается созданием нового языка, а не воссозданием старого, как это выглядит с точки зрения самосознания культуры»26. Культурные осколки советского прошлого в Беларуси бережно собираются для воссоздания идеальной модели прошлого. Но воссоздание оказывается не повторением старого, а конструированием чего-то нового. В случае с массмедиа это проявляется достаточно отчетливо. Советская модель масс-медиа при воссоздании в новых условиях и на новом техническом уровне оказывается достаточно далекой от своего прототипа. Предлагаем собственное определение понятия «медиа-ландшафт», которое можно считать рабочим в формате этого исследования. Медиа-ландшафт включает в себя все многообразие видов (пресса, радио, телевидение, Интернет) и типов (частные, государственные, общественно-правовые) средств массовой информации, а также структуру их взаимоотношений и иерархию. Медиаландшафт можно рассматривать как один из элементов многослойного культурного ландшафта. В свою очередь медиа-ландшафт может быть деконструирован на отдельные самодостаточные уровни, например, по основанию вида или типа. В данной работе мы говорим о радио-ландшафте и его роли в процессе культурной идентификации в ситуации восточноевропейского Пограничья (Беларусь, Украина, Молдова). Медиа-ландшафт не должен и не может редуцироваться исключительно к перечислению функционирующих в нем видов и типов медиа. Это все равно что свести изучение географического ландшафта к остраненной инвентаризации окружающей среды, игнорируя при этом механизмы и принципы внутренней организации изучаемого пространства. В случае с медиа-ландшафтом статистическая информация является интересной, но не исчерпывающе информативной относительно внутренней структуры или механизмов взаимодействия. Отметим, что синонимом медиа-ландшафту в нашем понимании может выступить «медиашафт»27, предложенный А. Аппадураем. Представления о пространстве, отведенном в обществе для медиа, как о ландшафте отсылают нас к необходимости интерпретации культурного пространства при одновременном отсутствии объективно существующего медиаландшафта. Относиться к концепции медиа-ландшафта можно как к воображаемому образу, результату конструирования реальности в процессе репрезентации: «Если ландшафт – это своего рода образ пространства, географические образы ландшафта – оригинальные образы второго порядка, то воображаемые географии продуцируют образы третьего прядка, конечно, в наибольшей степени абстрагированные от реальности наблюдаемых объектов, однако остающиеся со119

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ставляющими палимпсеста множественных реальностей каждого конкретного географического объекта»28. Описание медиа-ландшафта возможно при условии его конструировния. Медиа-ландшафт в чем-то утопическая модель – то, что невозможно «потрогать руками» или попробовать на зуб. Это его ключевое отличие от географического ландшафта, где социально-культурно детерминированная оптика взгляда выхватывает из поверхности горы, пики, хребты, ущелья и пр. Пространство медиаландшафта трудно локализуется в географическом пространстве. Во всяком случае, оно не совпадает с географическими или административными границами. Это виртуальное многомерное пространство, в котором происходит коммуникация. При рассмотрении медиа-ландшафта как основы для репрезентации отметим, что нам потребуются: знаковая система, позволяющая кодировать/декодировать сообщения; физическое пространство, где эта система может существовать; технические средства (если мы говорим о технически опосредованной коммуникации) для распространения и поддержания функционирования упомянутой знаковой системы на всей интересующей территории. Теперь остановимся на этих пунктах подробнее. Знаковая система. В случае с радио используемой знаковой системой является вербальный язык. Однако белорусский медиа-ландшафт предполагает не один-единственный язык на все случаи коммуникации, а не менее двух. Смысловые различия, вытекающие из использования белорусского и/или русского языков, выходят далеко за рамки лингвистики. Можно отметить, что тут же проходит и раскол по социальному и политическому основанию. Подробно о понимании роли языка в процессе идентификации мы остановимся в разделе 4.2. Физическое пространство. Об этом мы уже говорили, отметим только лишь, что административные границы не совпадают с территорией вещания. И вообще «пространственные границы – это социальные деления, которые принимают форму физических»29. Но суверенным государствам приходится самостоятельно осваивать свою территорию. Это постоянное напоминание в эфире «минское время…» или в «белорусской столице…». Но эту территорию нужно не только вообразить, но и иметь некоторое зафиксированное представление о ее образе. В годы СССР подобный образ также был скорректирован в соответствии с идеологическими установками. Начало этому процессу симуляции репрезентации пространства было положено в середине 1920-х гг., когда деятельности Высшего геодезического управления СССР попала под контроль НКВД. Данные не только стали получать все больше и чаще шифр «совершенно секретно» или «для служебного пользования», но даже принимались меры «по затемнению истинных картографических данных вплоть до смещения координат. Так, например, на картах городов Москвы и Ленинграда отсутствовало 40 процентов улиц и переулков. 120

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

На топографических картах обозначались только главные дороги»30. Сегодня, при наличии космической съемки, способной видеть и под землей, такие меры защиты пространства не вызывают ничего, кроме улыбки. С одной лишь оговоркой, что и в начале XXI в. в Беларуси подробные карты собственной территории секретны и доступны ограниченному кругу лиц. Технические средства для распространения знаковой системы на всю территорию. В случае с радио мы говорим о FM-вещании31. Собственно, в СССР вещания в FM-диапазоне или так называемом верхнем УКВ практически не было. Одно из объяснений может быть следующим: «В Советском Союзе вся система местного радиовещания строилась в расчете именно на частоты порядка 70 МГц, и если вдруг перестроить все передатчики на частоты порядка 100 МГц, то окажется, что зона уверенного приема сократится по площади раза в два, и огромные пространства между городами окажутся без возможности слушать ЧМ-радиостанции. […] Таким образом, отказаться от диапазона 66–74 МГц в такой большой стране, как наша (Россия. – Прим. автора), нереально. Придется жить с двумя, используя по возможности преимущества каждого»32. При этом будет не лишним говорить не только о технической составляющей, но и о культурной. Тогда в СССР не было шоу-бизнеса и такого понятия общества потребления, как индустрия звукозаписи, – когда тиражи пластинок, да и вообще возможность записываться в студии, зависела не только и не столько от артиста и его команды, сколько от чиновников Минкульта и различных комитетов. Поэтому и потребности в ротации качественной и совершенной (с точки зрения звука) музыки, т.е. в стереозвуке, не было. Важность охвата всей территории была значима не только технически но и политически. Практически ритуальным стало оглашение «эталонного» времени в стране, живущей в девяти часовых поясах: «Московское время 15.00... в Петропавловске-Камчатском полночь». Попытку описать медиа-ландшафт пограничья можно сравнить с попыткой или задачей описания гетеротопий, а в белорусском случае и вовсе утопических пространств. Конструирование пространства пограничья приводит к разделению влияния стран соседей, во многом отрицающих принципиальную возможность самостоятельного существования культуры пограничья. Это тот случай, когда описание совпадает с наименованием, а через наименование и с присвоением. Конструируя медиа-ландшафт, мы неизбежно затрагиваем и процесс конструирования культурной идентичности. Медиа работают не в вакууме и нуждаются в поддержке, и не только финансовой, но и культурной. Белорусские медиа все в меньшей степени продолжают оставаться советскими, трансформируясь и приобретая некие новые, несвойственные как советским, так и либеральным моделям медиа. Интерпретации и попытке понимания происходящих изменений посвящен следующий параграф. 121

Культурная идентичность в контексте Пограничья

3.2. Концепция «советскости» как способ преодоления советского прошлого Критика и пренебрежительное отношение к белорусским электронным масс-медиа уже давно стали общим местом при обсуждении проблем, связанных с трансформацией медиа в постсоветский период. В оценках профессионализма и состоятельности белорусского телевидения все чаще фигурируют производные от понятия «советское телевидение». Целью этого раздела является рассмотрение изменений, произошедших после распада СССР, и прояснение вопроса, насколько же все еще «советским» остается белорусское телевидение образца начала третьего тысячелетия в подходах к репрезентации реальности. Для начала потребуется прояснить, что понимается под советскими медиа. Так как для того, чтобы проследить изменения, надо определить точку отсчета. Для этого обратимся к советской модели масс-медиа, предложенной Денисом Маккуэйлом в книге «Введение в теорию массовой коммуникации»33, которую мы дополним фактологическим материалом, почерпнутым из одного из первых пособий для тележурналистов времен СССР34. Собственно, советское пособие по журналистике как дополнительный материал вне зависимости от года издания предлагает одно и то же понимание роли журналиста в советских масс-медиа. Основные положения советской теории медиа, или модели, в рамках которой в советском государстве только и могли существовать средства массовой информации, Маккуэйл35 сформулировал следующим образом. Во-первых, власть принадлежит рабочему классу, и поэтому он должен контролировать все сферы производства, в том числе и средства духовного производства. Все медиа должны быть подчинены контролю агентов рабочего класса – преимущественно представителей Коммунистической партии. Частная собственность на медиа недопустима, так как «телевидение служит интересам народа, интересам партии, делу воспитания строителей коммунизма»36. Во-вторых, социалистическое общество является бесклассовым и классовый конфликт отсутствует в нем по определению. Масс-медиа не должны вступать в политический конфликт. Полемика и разнообразие идей, представленных в медиа, не могут покушаться на основы социалистического устройства общества, подвергать сомнению социалистическую ориентацию. «Помимо того, что советское телевидение стало сейчас одним из главных средств информации, оно также могучее средство коммунистической пропаганды»37, основа воздействия которого заложена в «способности телевидения сообщать о факте или событии в виде физически зримых образов»38. В-третьих, медиа должны играть позитивную роль в формировании общества и его продвижению к коммунизму. Поэтому такие социальные функции, как социализация, неформальный социальный контроль, мобилизация в направле-

122

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

нии запланированных социальных и экономических целей, осуществляются при непосредственном участии медиа в соответствии с желаемыми нормами. Особая роль здесь отводится журналистам. «Представляя интересы широкой зрительской аудитории, выступая от лица сидящих у телевизора, как бы выражая их точку зрения, журналист, естественно, должен направлять разговор так, чтобы он стал доступным пониманию каждого зрителя»39. В-четвертых, медиа должны стремиться к объективному отражению реальности на основании объективности исторических законов и в соответствии с марксистско-ленинскими принципами в ущерб возможности индивидуальной интерпретации. «Сила советского телевидения – в его идейности, партийности, народности», а также в «правдивом и высокохудожественном отображении всего богатства и многообразия социалистической действительности»40. В-пятых, медиа должны подчиняться контролю со стороны государственных органов и интеграции с другими инструментами политической жизни. Допустима цензура как средство защиты от появления антисоветских публикаций. При этом журналисты не являются нейтральными наблюдателями, а наоборот – они профессионалы, несущие ответственность, и именно поэтому «уровень политической подготовленности, партийность – первостепенное требование, которое должно предъявляться каждому журналисту, ведущему передачу в кадре»41. Можно говорить не только о цензуре как о вмешательстве в функционирование медиа со стороны уполномоченных системой, а о самоцензуре, когда «ножницы в голове» журналистов будут охранять покой советской системы еще на стадии подготовки материалов. Отсутствует необходимость «произвольного непредсказуемого вмешательства в их (масс-медиа. – А.К.) деятельность», в силу их работы в рамках «самостоятельно налагаемых ограничений»42. И это, кстати, одна из отличительных особенностей советской теории медиа в сравнении с авторитарной. Наиболее значимая общая черта – безусловная поддержка существующего строя. Масс-медиа являются частью общественно-политического процесса, и представители СМИ должны быть сознательными строителями коммунизма. Лозунг быть на переднем крае строительства коммунизма становился реальностью, когда сами масс-медиа и создавали этот край, эту реальность. Не должно быть дистанции между медиа и социумом. По мнению Пьера Бурдье, «специфика советского режима состоит в том, что ему удалось объединить два принципа легитимности, которые используются и демократическими режимами, но в раздельном виде, – научность и демократическую репрезентативность, опираясь, в частности, на другое метафизическое изобретение, каким является идея пролетариата как универсального класса. Он довел до крайности монополизм политики, т.е. изъятие прав, представляемых в пользу представителей, и дал свободу развиваться тенденциям, вписанным в сам факт делегирования и в логику функционирования даже самых “демократи123

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ческих” партий, или бюрократий, претендующих на научность»43. Предложенная формула затрагивает и особенности функционирования медиа в советском обществе. Повторимся, масс-медиа не являются сторонними наблюдателями за происходящим, дистанция и остраненность недопустимы. Журналисты такие же строители коммунизма как герои комсомольских строек или доблестные космонавты. Советские масс-медиа, как и любые иные, непременно должны быть в центре событий и рассказывать о происходящем в режиме реального времени, с тем лишь отличием, что они не наблюдают за происходящим со стороны, а активно лично участвуют в его конструировании. Подобную практику работы можно сравнить с рассказом собственной биографии. Рассказчик находится на нулевой дистанции от повествуемых событий. Но если биография связана с личным опытом только нарратора, то в случае с советской системой масс-медиа речь идет о биографии «советских людей». Теперь необходимо подробно остановиться на ключевой проблеме для понимания трансформации советских в постсоветские масс-медиа – проблеме дистанции. Нам потребуется схема функционирования медиа. Наиболее простой будет следующая: “реальность” – медиа – аудитория. Отметим два значимых для нас измерения дистанции: 1) дистанция между медиа и реальностью (если предположить, что масс-медиа все же претендуют хотя бы на видимую объективность), как этого требует подготовка журналистов в либеральных системах; 2) дистанция между реальностью и ее репрезентацией в масс-медиа как результат деятельности журналистов. Однако развитие информационных технологий и практика их социального использования все больше и больше убеждают, что реальность не доступна аудитории напрямую, минуя посредника (медиума). Но в то же время медиа все больше и больше сливаются с реальностью (medium is message), и в результате можно говорить, что эта модель трансформируется в более упрощенную: реальность-в-медиа – аудитория. Но следует признать, что дело не только в развитии информационных технологий. Например, сфера политики действительно недоступна массам, точнее, пространство принятия политических решений доступно узкому кругу избранных. Тогда как все остальные, путем пространственных ограничений, просто лишены возможности доступа. Для них доказательство реальности ее существования присутствует только в масс-медиа. Зачастую она и отождествляется с масс-медиа. То есть можно говорить о том, что этот процесс сращивания реальности и медиа так же стар, как и сами масс-медиа. Но с появлением цифровых технологий он значительно ускорился. И приобрел новые качественные характеристики. Для того чтобы критически отнестись к изменениям в сфере масс-медиа, произошедшим со времени распада СССР, воспользуемся предложенной Бо124

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

дрийяром концепцией трех порядков симулякров44 (подробнее об этом говорилось в разделе 2.3.3): подделка, производство и симулякр. Особый интерес для нас представляют два последних – производство и симулякр. Период советского прошлого был эпохой производства, а трансформации в последние годы есть переход к новой стадии – симуляции. Однако шаги белорусских масс-медиа не оказались попыткой приблизиться к европейской модели (описанной у Бодрияра), а стали поиском своего собственного пути и в результате привели к симуляции социального в процессе репрезентации, сопоставимой с западноевропейскими моделями. Конечно, не обошлось и без национальных особенностей. Советская модель масс-медиа характеризовалась производством в промышленных и индустриальных масштабах репрезентаций реальности, а именно знаков, ее замещавших. Образ «простого советского человека», созданный в соответствии с идеологическими канонами и требованиями из морального кодекса строителя коммунизма, представляет собой многократно воспроизведенный техническими средствами идеальный образ. Но этот образ тем не менее обладает вполне конкретными коннотациями с реальностью. Будь то образ стахановца или героя-ударника очередной комсомольской стройки, всегда можно обнаружить некого референта в реальности. Причем собирательный образ «простого советского человека» содержал в себе фрагменты биографий десятков реальных персон. Герои семьи трудовой должны были быть выходцами из народа, еще лучше из рабочей семьи. Затем следовала активность на комсомольской работе и т.п. Подлинность создаваемых визуальных образов не ставилась во главу угла, так как «подлинность какой-либо вещи – это совокупность всего, что она способна нести в себе с момента возникновения, от своего материального возраста до исторической ценности»45. И в этом смысле подлинность тиражируемых знаков была вторична, так как первостепенной целью было достижение контроля над желаниями аудитории. Не столь важно, сколько плавок в горячем цеху сможет отработать с перевыполнением плана молодой сталевар-комсомолец N, подвиг которого, а также фотографии и интервью будут растиражированы всеми центральными медиа. Куда важнее эффект, заключающийся в том, что найдутся добровольцы (?), готовые если не улучшить его рекорд, то как минимум повторить. А также важно, что в каждой союзной республике, на каждом предприятии будут найдены достойные «двойники», которые сумели или хотя бы попытались повторить трудовой подвиг. Подобные репрезентации реальности создавались с пониманием того, что они будут неизбежно многократно воспроизведены. Это как в случае в репродуцированным произведением искусства, которое «во все большей мере становится репродукцией произведения, расчитанного на репродуцируемость»46, тем самым делая вопрос о реальности эталона все менее значимым. 125

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Содержание масс-медиа состояло из подобного рода идеологических клише и приемов. В репрезентации советская реальность существовала параллельно с повседневным личным опытом советских граждан: доярки в отутюженных белых халатах хирургической чистоты, улыбающиеся милиционеры и токари-фрезеровщики, которые в свободное от станков время пишут лирические стихи… Репортажи о счастье тружеников Дальнего Севера или проблемы борьбы за урожай в этих медийных виртуальных городах и селах всегда говорили и показывали одно и то же. По большому счету все репортажи о молодых городах можно было снять в одном свежепостроенном квартале, меняя только названия городов. В этом есть что-то неуловимо напоминающее американскую фабрику мечты – Голливуд... Конструируемая реальность в процессе репрезентации подстраивается под потребности существующей системы, а в свою очередь «ориентация реальности на массы и масс на реальность – процесс, влияние которого и на мышление, и на восприятие безгранично»47. Это утверждение Беньямина несколько пошатнуло чувство реальности и в перспективе стало основанием для появления уверенности в том, что того, что не показало CNN (как образец западного канала новостей) или Первый общесоюзный телеканал (советский эталон объективности), – просто не существует! Впрочем, подобные эксперименты с реальностью имели место не только в электронных масс-медиа, но и в печатных тоже. Советская пресса не занималась ничем иным, кроме как клонированием реальности, когда из издания в издание кочевали одни и те же идеологически достоверные фотографии, комментарии и др. После распада СССР даже на примере белорусских медиа можно говорить о скачке или переходе к следующему уровню – порядку симулякров. Тут важно отметить появление и внедрение цифровых технологий, пришедших на смену аналоговых в процессе обработки и создания визуальных образов, хотя идеальные образы строителей коммунизма и покорителей Марса до сегодняшнего дня еще встречаются в белорусском медиа-ландшафте. Конечно, в измененном виде и уменьшенном масштабе. Подчеркнем, что недостаточно получить в свое распоряжение ту или иную технологию. Решающее значение имеет то, как эта технология будет использоваться. Подробнее на этой проблеме Раймонд Уйльямс остановился в своей книге «Телевидение: технология и культурная форма»48. Чтобы не уклонятся от рассматриваемой проблемы, отметим лишь только, что эта книга была написана на материале использования аналоговых технологий. Но даже тогда культурные отличия использования одной и той же технологии вещания (трансляции) были значительными. Теперь же мы говорим о появлении принципиально новой технологии телевидения, внедрение и начало его использования происходят здесь и сейчас. Тем не менее некоторые различия в применении этих технологий можно заметить уже сейчас. Можно признать, что последствия социального 126

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

использования новейших технологий оказались сравнимы с результатом попадания «техники в руки дикарей». Чего стоит попытка телевизионного с элементами интерактивности голосования за вариант национального гимна. Если советские медиа предпринимали попытку «услышать и донести» голос масс, несмотря на то что «молчаливое большинство в принципе не может иметь какой-либо репрезентации: замкнувшись в своем молчании, массы не позволяют никому выступать от их имени»49, то постсоветские медиа даже не пытаются это сделать. Теперь массы столь же виртуальны, как и все остальное, что представлено как репрезентация реальности. Реальные массы скрыты за безликим означающим «электорат», а единичные представители электората – «простые люди». Если прежний и без того достаточно виртуальный концепт «простого советского человека» имел хотя бы минимальные внятные правила и нормы, в рамках которых он мог обрести собственную реальность, то в ходе постсоветских трансформаций этот концепт редуцирован до «простого человека». И теперь невозможно обнаружить какого-либо референта этому означающему, которое прочно обосновалось в эфире всех белорусских телеканалов. Если предположить существование какого-либо события в реальности, существование которого не оспаривается, и если масс-медиа претендуют на роль общественного зеркала и декларируют не более чем пассивное отражение реальности, то наличие дистанции от происходящего будет обязательным условием. В действительности все бывает с точностью до наоборот. Например, последняя война в Ираке, когда журналисты CNN, для того чтобы быть ближе в реальности, во имя «объективности» освещали события из наступавшего американского танка. В этом случае дистанция между медиумом и событием была равна нулю. Масс-медиа стали соучастниками, со-творцами происходящего и «исчезновение дистанции означает не только исчезновение воображаемого иного – оно напрямую затрагивает и “принцип реальности”, которым руководствуется теория, поскольку соотношение с воображаемым конститутивно для реального как такового…»50 Подвергается сомнению грань между вымыслом и реальностью. Фантазия, сон, бред, галлюцинации оказываются на одной ступеньке с действительностью и повседневным опытом. Отсутствие дистанции в советское время – период производства – объяснялось тем, что работники советских медиа – никакая не каста избранных, а такие же строители коммунизма, как и остальные десятки миллионов граждан, среди которых нет незаменимых. В постсоветский период полностью стирается дистанция между реальностью и репрезентацией. Пространством реальности становится медиа. Умберто Эко говорит о медиатизации реальности, когда сфера политического и социального с пространства улиц и площадей переносится на страницы газет и в эфир электронных медиа. И в качестве одной из возможных стратегий конструирования реальности становится искусственно увеличенное внимание 127

Культурная идентичность в контексте Пограничья

к некоторым событием и циничное игнорирование прочих. Подобная «тематизация демонстрирует, как могут под видом абсолютно объективных новостей проводиться активные суждения»51. И это при условии, что мы не оспариваем реальность существования освещаемых событий. Вернемся к иракскому примеру. Война проходила не где-то на планете Земля, а в эфире масс-медиа. Поэтому «нельзя говорить даже о том, что медиум искажает реальность. Мы имеем дело с медиатизированной реальностью, реальностью-средством, являющейся операциональной по своему существу»52. В эфире белорусского телевидения она представлена достаточно явно. Конечно, в несколько измененном виде, в формате, адаптированном для самой партизанской республики бывшего СССР. Наиболее ярким примером подобного рода сообщений будет заимствование видеоматериалов из мировых новостных медиа, но в своем вещании эти кадры сопровождаются собственной интерпретацией, зачастую весьма отдаленно напоминающей происходящее. Или как минимум комментарий телеканала, видеоматериалы которого проходят творческую обработку белорусского телевидения. В этом случае чрезмерность и явная сконструированность визуальной реальности масс-медиа очевидна и не может не вызывать вопросов, связанных с симуляцией реальностью и объективностью. Тут проявляется динамическая природа социальной реальности, когда «любой общественный феномен (и общество в целом) обладает реальностью лишь в перспективном пространстве (роста и расширения), а катастрофическое обращение этой эволюционной перспективы трансформирует все общественные реальности в симулякры»53. И тут проблема дистанции еще более сложна. Дистанция от происходящего на экране (в реальности) и создает то самое ощущение сопричастия к происходящему. Возможность обладания взглядом насильника делает зрителя сопричастным к происходящему. Не менее сильное воздействие обеспечивает так называемый «эффект присутствия», когда свидетелями и очевидцами события произошедшего в прямом эфире становятся все телезрители, несмотря на свою удаленность от места действия. Насилие над реальностью в процессе репрезентации проявляется не в искажении действительности (под сомнение ставится сам факт ее существования), а в том, что «репрезентация оказывается рабочим элементом механизма симуляции»54. Неявное, имплицитное насилие, которое неотъемлемо присутствует в массмедиа, на примерах кино предполагает четыре условия55: обладание взглядом; использование Другого как вещи; деперсонализация; клаустрофобия (снятие пространственной дистанции). Все это присутствует в белорусских электронных масс-медиа. Обладание взглядом – наиболее распространенный прием визуальных медиа, когда аудитории предоставляется возможность все увидеть «своими 128

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

глазами», стать «свидетелями происходящего». Однако за кажущейся свободой в присвоении взгляда прослеживается стратегия масс-медиа по мобилизации общества, «интерпелляции» индивидов. Вольное обращение медиа со всем, что попадает в кадр, выражается в возможности манипулирования и комбинирования. Как вещи и услуги (использование Другого как вещи) мы потребляем телевидение, предлагающее реальность в виде коллажа, совмещения несовместимого, вымысла и реальности – и все это во имя объективности. Деперсонализация состоит в том, что, с одной стороны, телевидение опирается на «лица» в эфире, но, с другой стороны, круг лиц, наделенных властью решать, что и как будет репрезентировано в медиа, всегда остается за кадром. Отбор и сортировка информации деперсонифицированы. Это не цензура, когда столоначальник с табличкой «цензор» на двери кабинета вершит судьбы. В сегодняшних условиях невозможно записаться на прием к этому чиновнику или постучаться в его дверь. Реальность искажается, но неявно, и в этом процессе нет того, кто может взять на себя всю полноту ответственности. Снятие пространственной дистанции «разрушает» физическую реальность. Пульт дистанционного управления для телевизора становится ключиком от новой реальности, в которую можно полностью погрузиться. Не быть сторонним наблюдателем, а оказаться в эпицентре событий, не вставая с дивана и без отрыва от поедания фаст-фуда. На основании всего вышесказанного можно попытаться кристаллизировать некоторые отличия советской и постсоветской (белорусской) системы медиа. Если проследить изменения в постсоветских масс-медиа на примере модели советских медиа Маккуэйла, то можно обнаружить несколько особенностей. 1. Народ не является более контролером над собственностью. Вместо него эту функцию взяли на себя его представители, но уже не на принципе партийности, а на принципе делегирования полномочий. Частная собственность на медиа допустима, но со множеством ограничений и табу. Параллельно с частными продолжают существовать и государственные масс-медиа. При этом частные масс-медиа – это, как правило, печатные, тогда как электронные, за редким исключением, находятся под пристальным контролем государства. Масс-медиа по-прежнему рассматриваются не как бизнес, а как инструмент политического и идеологического влияния. Рыночные преобразования коснулись самых различных сфер экономики, но масс-медиа дальше продажи рекламы не продвинулись. 2. Общество многослойно, и конфликты интересов неизбежны. Пропасть между различными слоями в обществе постоянно растет. И если государственные масс-медиа единодушны в своих оценках происходящего, то частные стремятся отражать различные точки зрения. Снижение интереса аудитории к информационному наполнению медиа можно пытаться объяснить тем, что государственные и частные медиа пользуются одними и теми же знаками (озна129

Культурная идентичность в контексте Пограничья

чающими), однако подразумевая различные означаемые, которые нередко противоречат друг другу. В первую очередь это касается оценки советского прошлого. Так, нынешние парады, торжественные шествия, приуроченные к датам, знакомым всем советским людям, и другие внешние проявления советского в масс-медиа сегодня не обладают теми же коннотациями, что 10–20 лет тому назад. От былой символической мощи только и остались, что «святые» мощи былой империи: шествия физкультурников никак не коннотируют с деятельностью ГТО, стройные ряды пионеров не отсылают к детству Володи Ульянова, а бряцание оружием и чеканный шаг все меньше и меньше воскрешают память о Варшавском блоке и армии-освободительнице Европы. 3. Функция социализации, как и прежде, актуальна для медиа. Однако самым существенным изменением здесь оказалось отсутствие четкого представления о направлении движения. Поэтому после совещаний по проблемам идеологии в эфире появляются все новые и новые симулякры. Совершенно новым для постсоветских обществ оказалось влияние и существование рекламы. При этом реклама того или иного стиля жизни через потребление соответствующих вещей оказывает значительную роль на процесс социализации. Более того, количество времени, проведенное в «компании» с телевизором или компьютером, неуклонно растет, вытесняя традиционных «собеседников». 4. Этот пункт претерпел наименьшее число изменений. Вера в возможность существования только одной объективной реальности приводит к отрицанию самой возможности существования иных интерпретаций действительности. Однако существование государственных и частных медиа приводит к тому, что основным способом борьбы за объективность становится обвинение оппонентов в необъективности. Принципы «объективности», которые предъявляет либеральная модель (представление различных точек зрения, дистанция от события и пр.), остаются невостребованными. Своеобразие решения сложившейся проблемы с объективностью еще и в том, что первостепенной является задача доказательства необъективности точки зрения оппонента, а не аргументирование собственной «объективности». 5. Ножницы в голове у журналистов не только не затупились, но стали еще острее. Журналисты государственных медиа, как и прежде, являются ответственными работниками, осознающими свою ответственность. Только вот принцип партийности заменился на что-то неуловимое, приоткрывающее «истину». Вмешательство власти в деятельность медиа приобрело более непредсказуемый характер. И это при том, что деятельность масс-медиа регулируется законом «О печати», а действующая Конституция запрещает цензуру. Следует отметить, что влияние советского прошлого по-прежнему еще остается достаточно важным фактором при построении собственной системы масс-медиа. Но при этом есть и отличия, о которых в годы СССР не могло быть и речи. 130

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

Поэтому наберемся смелости назвать произошедшие изменения трансформацией от советского к советскости. Неологизм «советскость», безусловно, требует пояснений. Попытаемся прояснить его, обратившись к работе Р. Барта «Риторика образа», в которой он описывает используемый в рекламе феномен «итальянскости». По его мнению, «итальянскость – это не Италия, это концентрированная сущность всего, что может быть итальянским – от спагетти до живописи»56. Перефразировав Барта, можно сказать, что советскость есть концентрированная сущность всего, что имеет отношение к советскому. И при этом не означает напрямую ничего конкретного. Закономерен вопрос: а что, собственно, относится и что не относится к области коннотативных означаемых советского? По версии Барта, эта «область, общая для коннотативных означаемых, есть область идеологии, и эта область всегда едина для определенного общества на определенном этапе его исторического развития независимо от того, к каким коннотативным означающим оно прибегает»57. В случае с «советскостью» наблюдается смешение означаемых, принадлежащих различным историческим этапам состояния общества. То, что было проявлением советского в бытность СССР, сейчас, за неимением референта, в лучшем случае означает советскость. Большая проблема для идеологии состоит в том, каким образом можно приспособить означающие советского прошлого, все еще курсирующие в дискурсе, для репрезентации изменившихся представлений об этом советском прошлом. При этом избирательный характер того, что из советского прошлого относится к «современным представлениям» («советскости») о советском, а что нет, вопрос неизбежно идеологический. Text: interview_radio\1071 Code: 6_советское\6_2_советскость «Да, в стране вот сейчас, такая вот ситуация. Такая политика. Происходит так, как происходит. И станции просто объективно это отображают. Вот и все. Поэтому говорить о мифе советской Беларуси, вернее о конструировании прежней былой советской Белоруссии – я думаю это не правильно. Будет другая политическая ситуация, станции будут отображать то, что будет происходить потом, а сейчас это происходит так и поэтому это отображается в выпусках новостей. Вот и все». Text: interview_radio\1037 Code: 6_советское\6_2_советскость «По поводу новостей я хочу сказать, что России точно такие же новости, как и у нас, только у нас свой, а у них свой. У них Лилипутинские новости полностью идут. Все, что нужно Путину и Газпрому. И ведущих компаний российских олигархов. У каждого российского олигарха есть свой медиа-канал. Они все

131

Культурная идентичность в контексте Пограничья

большие сторонники Путина и Единой России. Все, что выгодно Единой России и Путину, – они все под кальку, под кальку и т.д. У нас Советская Белоруссия, у них путинская Россия». Теперь представляется возможным подвести некоторые итоги вышесказанному и сделать предварительные выводы. 1. В изменившихся социально-политических условиях прежние знаки обретают новые значения. Проблема в том, что эти значения начинают функционировать параллельно. Отсюда в том числе и социальные конфликты, спровоцированные борьбой за символическую власть, право создавать смыслы, значения. Визуальные образы не привязаны жестко к одному возможному значению. Остается возможность для многозначности. В то же время власть и доминирующий дискурс направлены на то, чтобы зафиксировать эти значения. Борьба в сфере символического разворачивается за право присваивать значение знакам, в том числе и визуальным. Когда в изменившейся социально-культурной ситуации продолжают циркулировать знаки-призраки из советского прошлого, право их наделять смыслом и является предметом борьбы. Транзитивное общество, еще не разобравшееся полностью со своей собственной идентичностью, оказывается в непростой ситуации: когда при использовании максимально распространенных (в прошлом) в данной культуре знаков единения и сплочения общества с национальной идеей в масс-медиа желаемый эффект не достигается. Более того, иногда эффект обратно противоположный. И это проявляется не только в деятельности интеллектуалов, но даже на обывательском уровне, когда различные конфликты возникают на почве оценок событий советского прошлого. 2. Репрезентация социальной реальности может быть проинтерпретирована как своего рода стремление упорядочить, «окультурить» хаос, присутствующий в реальности. Одна из базовых оппозиций «культура – природа», может быть, нашла свое отражение и здесь. «Несовершенство природы» компенсируется культурной деятельностью. Соответственно и при репрезентации реальности создается новая реальность, удовлетворяющая запросам дискурса власти, конфликтуя при этом с существовавшими прежде репрезентациями. Репрезентация реальности оказывается насилием над действительностью: избирательность видения, принудительное игнорирование некоторых знаков. Получается, что, для того чтобы репрезентировать нечто в масс-медиа, сначала необходимо это полностью разрушить до основания, а затем создать собственную, заменяющую собой реальность. 3. Белорусское телевидение только кажется советским, хотя уже давно не является таковым. Это подделка под советское телевидение, то советское телевидение, которое уже давно осталось в прошлом. Но «советскость» по-прежнему остается с нами, в наших высказываниях, в нашем дискурсе. Пытаясь быть максимально эффективным и не видя альтернативы советской модели масс-медиа,

132

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

белорусское телевидение симулирует «советскость», прикрываясь ею как универсальной характеристикой, используя ее как код, который должен большинством телезрителей и телезрительниц безошибочно прочитываться как близкий и понятный. Можно сказать, что «советскость» (как характеристика) есть главный результат постсоветских преобразований в сфере масс-медиа. Это иное измерение проблемы дистанции, отражающее, насколько продвинулись преобразования в сфере медиа. Минимальная дистанция в советской медийной практике превратилась в полное отсутствие дистанции в постсоветских белорусских электронных медиа. Симуляция реальности уж не есть нечто гипотетическое, а самый что ни на есть факт реальности, поскольку реальность конструируется в процессе репрезентации. 4. Своеобразие белорусского процесса транзитивных преобразований в социокультурной сфере состоит в ориентации на прошлое, причем достаточно близкое. Переосмысление прошлого сопровождается стремлением воскресить его, сделать новой реальностью. Но прошлое, которое подлежит переосмыслению, почему-то ограничено ХХ веком. Да и сами события из этого ограниченного временного промежутка также достаточно избирательны. Здесь прослеживается опасная для развития культуры тенденция сохранить и законсервировать все то лучшее, что было, сделать из этого «культурную окаменелость» и отвергать возможности модернизации, хоть как-либо угрожающие состоянию покоя системы. В этом случае проблема культурной идентичности грозит перерасти в разряд неразрешимых, когда нация сможет гордиться своими достижениями только в прошлом, напоминая тем самым все больше и больше картофель (кстати, культовый для Беларуси продукт), лучшие представители и достижения которого уже в земле, а на поверхности только ботва. 5. Общественные масс-медиа, как действующая альтернатива государственным и частным медиа, пока реальны в Беларуси только в сослагательном наклонении. Возможно, появление этого третьего вида медиа внесет изменения в понимание проблемы дистанции при репрезентации социальной реальности.

3.3. Описание постсоветских трансформаций белорусских масс-медиа 3.3.1. Социокультурное измерение информационного пространства В предыдущем разделе мы рассматривали проблему преодоления советского прошлого, используя концепцию «советскости», и рассматривали изменения масс-медиа как системы после распада СССР. При этом все внимание уделя-

133

Культурная идентичность в контексте Пограничья

лось осмыслению и преодолению советского наследия. Особое внимание было уделено изменениям в сфере социально-экономической организации медиа, чтобы понять, каким образом изменилась принципиальная модель, описывающая возможности существования медиа. Но кроме изменения границ возможных стратегий существования изменился еще и социокультурный статус. Прежде всего это выразилось в создании в разной степени самостоятельных национальных медиа-систем в бывших союзных республиках. Тут должно отметить, что в годы СССР белорусского медиа-ландшафта (как и литовского, украинского и пр.) просто не существовало, так как вся белорусская система масс-медиа была встроена в одну громадную иерархическую пропагандистскоагитационную машину. С одной стороны, оценивать произошедшие изменения и преобразования можно, основываясь на почерпнутых из статистических сборников данных о том, насколько вырос или упал ВВП, как изменилось внешнеторговое сальдо и сколько было произведено всевозможных ТНП. Однако подобный подход уместен для математического понимая социальной реальности, когда различные качественные и количественные индикаторы «объективно отражают происходящее». В нашем случае, когда мы пытаемся работать на уровне социальнокультурных трансформаций, не представляется возможным использование подобных данных как достоверных и нельзя сомневаться в их способности адекватно представлять положение дел. Собственно, предельно упрощенно на языке цифр изменения в сфере радиовещания в Беларуси после обретения независимости можно представить в следующем виде: в бытность СССР не было ни одной FM-радиостанции, теперь только в Минске их уже 16. Но что значит появление этих 16 радиостанций для строительства белорусского национального проекта и какие произошли изменения в сфере культурного потребления радио? Ответ на этот вопрос получить невозможно. Поэтому, чтобы оценить произошедшие изменения, можно, с другой стороны, прибегнуть к анализу субъективных представлений (мнений экспертов) в исследуемой области. Подробное описание методологии и обоснование проведенного исследования см. в разделе 4.1. В годы СССР радиовещание находилось под пристальным вниманием государства. Практика подавления сигнала или просто генерация шума на частотах вещания «Голоса Америки», «Радио свобода» и пр. были обычным делом. Собственно, генераторы шума и передатчики, которые глушили вещания голосов из-за рубежа, неформально именовались «джазом КГБ»58. После распада СССР практика глушения иностранного вещания была прекращена, а передатчики, установленные вдоль западной границы СССР, были развернуты на 180 градусов и сегодня обеспечивают возможность распространения сигнала Первого канала белорусского радио на территорию России до Урала. Хотя справедливости ради 134

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

надо отметить, что только лишь факт вещания не указывает на количество слушателей и на состав аудитории. В начале 90-х гг. ХХ в. наблюдалось массовое отторжение всего советского и преклонение перед зарубежным. Любая продукция, содержащая советскую символику, просто отвергалась потребителями как рудименты прошлого, а «Made in …» было предпочтительнее чем «Сделано в…». Но в 2004–2005 гг. произошли существенные изменения в отношении к советскому периоду. На майках, сумках, кепках начали появляться сакральные буквы – СССР. Проблему, которую не смогла решить советская власть за 70 лет – как заставить население добровольно носить и тиражировать идеологически нагруженную символику, – смогли решить уже после распада СССР. При этом нынешняя иррациональная любовь к советской символике не означает того, что она интерпретируется по-прежнему, без изменений, что граждане, носящие майки «Я люблю СССР», искренне мечтают о воскрешении союза. Наверное, более продуктивным будет сравнить это стремление еще и еще раз напомнить о том, что «я родился в СССР», с тем, как потребляется прошлое, например, в Германии. Где гэдээровская символика и эстетика привлекают своей причастностью к гигантской социалистической машине. Это то, чего уже больше нет, но осколки чего все еще реально взять и потрогать руками, примерить на себя. Этот феномен немцы называют «остальгией» (или ностальгией по Восточной Германии). Кульминацией подобного консьюмеристского подхода к прошлому можно считать фильм «Гуд бай, Ленин!»59. Прошлое уже разделено на фрагменты, на каждый из которых приклеена этикетка и ценник. В белорусском случае болезненного прощания с советским прошлым не происходит. Скорее, напротив, все выглядит очень серьезно, и культурного освоения собственного прошлого через его символическое разрушение с целью реконструкции уже в новом качестве не происходит. Ситуация, когда при принятии некоторых значимых социально-экономических решений используется формулировка «Вернуться к практике советских времен!», – вполне реальна. Точно так же с травматической любовью к практике советских времен и в отношении с масс-медиа. Возможно, что эти данные, полученные относительно развития и взаимодействия медиа-системы, можно перенести и на иные культурные сферы. Но это отвлечет нас от темы исследования. Существующие формы отношения к прошлому пока не позволяют говорить о его преодолении. Скорее, мы все еще сравниваем нынешние достижения с каким-то символическим 1913 годом, на сравнении и сопоставлении с которым держалась вся советская концепция экономического роста. Для нынешней Беларуси таким критическим годом является 1990 год – последний год «жизни» СССР. При подведении итогов исследования было сформулировано несколько возможных стратегий преодоления к советскому прошлому в сфере масс-медиа. 135

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Скорее, рассматриваемые в данном тексте стратегии есть возможность интерпретации «препарирования» существующих практик. Итак, опрошенные нами эксперты в своих ответах использовали несколько стратегий для выстраивания своих отношений с прошлым: • полное отрицание влияния советского прошлого – от советского и следа не осталось, все выстроено заново; • взяли все лучшее, что было в СССР (без указания, что именно), а все негативное оставили в прошлом; • есть преемственность, а то, что произошло, не более чем мутация, незначительные отклонения от советского канона. Никакого разрыва и культурной революции не было. В рамках этих трех стратегий существуют и работают белорусские радиостанции. Рассмотрим их подробнее. Полное отрицание – от советского и следа не осталось. Данная стратегия имеет место быть в том случае, если есть желание продемонстрировать успешность трансформаций в постсоветский период. При этом, как привило, отрицается не только советское влияние, но и какое бы то ни было вообще. Плохо скрываемое желание обретения уникального белорусского пути затмевает собой аргументацию и пояснения: куда, собственно, ведет этот белорусский путь? Также существующая ситуация позиционируется как результат либеральных преобразований, но при этом о демократии и либерализме не говорится, а только подразумевается. Складывается парадоксальная ситуация, когда, «преодолев» советское влияние с помощью переходного периода (при этом не понятно и не проговаривается направление возможного транзита и трансформаций), вещатели оказались в каком-то новом состоянии. Состоянии новом настолько, что никто не в состоянии определить и понять, где и под чьим влиянием они сейчас находятся. Text: interview_radio\984 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Я не знаю, как это можно сравнивать с Советским Союзом. Раньше, что у нас на советском, постсоветском пространстве звучала западная музыка? Да никогда в жизни! Никогда. А сейчас у нас, извините, у нас свобода слова такая, что хотите, звучит американская, хотите французская. […] Хотите, смотрите, что идет по западным, хотите, смотрите, что идет в Москве. Раньше у нас было три телеканала: первая, вторая и третья телепрограмма, если помните, в советское время. И нам давали именно то, что хотели видеть, а сейчас в нас абсолютная свобода в этом плане. Хотите больше?»

136

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

Примечательно, что сравнения, касающиеся степени свободы и возможности выбора сегодня, осуществляются со времен СССР. И произошедшие количественные изменения, в смысле увеличение числа телерадиовещательных организаций, должны вызывать только положительные эмоции. Text: interview_radio\1071 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Ну, наверное оно совершенно не уместно. […] сейчас есть столько источников информации, о которых Советский Союз мог только мечтать. Поэтому, безусловно, сейчас любая радиостанция вещает намного более насыщенней, чем та информация, которую давали медиа в Советском Союзе, причем будучи в союзе полностью идеологизированными. В Беларуси это отчасти присутствует, но это не Советский Союз, конечно». Отметим, что отрицание прошлого, как стратегия его преодоления, не решает существующих проблем. Игнорирование проблемы советского наследия только оттягивает момент, когда уже будет просто невозможно работать дальше, не решив принципиальные вопросы относительно советского прошлого. Взяли все лучшее. Взяли все лучшее, но не ясно, что именно там было лучшее и лучшее в сравнении с чем? Если в советской идеологической работе знаковой датой был 1913 год, в сравнении с которым демонстрировались успехи советской экономической модели, то в белорусской постсоветской ситуации таким идеологическим годом является 1990-й – последний полноценный год жизни СССР. И если в сфере народного хозяйства еще более-менее понятно, как можно сравнивать производство чайников и тракторов в 2004 и 1990 гг., то применительно к нашей проблеме этот год вообще не применим. Дело в том, что белорусского FM-вещания в 1990 г. просто не было. Поэтому любое сравнение и любые изменения с абсолютным нулем, конечно, будут в пользу белорусской постсоветской модели развития. Надо сделать оговорку, что когда мы указываем на возможность заимствования, то с случае с радиовещанием из советской практики могли быть заимствованы культурные формы, используемые не в FM-вещании, которое мы изучаем, а в вещании иных диапазонов и по проводной сети. Text: interview_radio\928 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Ну я бы сказал, что это не самое плохое сравнение, смотря в чем они сравниваются. Если речь идет о профессионализме сотрудников, то это сравнение – это похвала. […] Но если говрить об этом сравнении, как совок, в том понимании несколько уничижительном, и если речь идет о нашей станции, то

137

Культурная идентичность в контексте Пограничья

я не соглашусь. Почему? Потому что мы ушли от всего того, что было на радио при совке». Text: interview_radio\984 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Ну давайте возьмем самые простые изменения. В советское время была одна единственная государственная радиостанция. Правильно? Одна. На сегодняшний день у нас их 16, не считая разных региональных, а всего их, по-моему, под 90. Ну как это можно сравнивать?» Стратегия, направленная на то, что просто нынешние белорусские достижения и практика времен СССР – несопоставимы. Однако за подобным уклонением от анализа можно обнаружить и парадоксальную ситуацию, что кроме «того лучшего, что было в СССР», в нынешней белорусской модели ничего нового и нет. Есть преемственность, а то, что произошло, не более чем мутация. В произошедшем развитии независимой и самостоятельной белорусской национальной системы масс-медиа есть лишь незначительные отклонения от советского канона, сочетающиеся с отказом от имперскости и гигантомании. Text: interview_radio\1012 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Основные изменения – это упразднения монументальных форм. Монументальные программы, момент монументальности и пафосности он ушел. Хотя я могу сказать, что в советское время достаточно серьезно развитым было художественное вещание, то, чего не хватает сейчас. Это спектакли, сказки». В пользу этой точки зрения говорит тот факт, что, как уже отмечалось выше, достаточно трудно объяснить произошедшее как последствия транзитивного постсоветского периода. Скорее произошедшие изменения, которые можно соотнести с одной из возможных стратегий креольства, когда бывшая метрополия понимается как что-то чужое и трансформируется в Другого. При поверхностном знакомстве с белорусскими медиа кажется, что и не было никаких существенных изменений. Text: interview_radio\1037 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Потому что советские, все делается по образу первой радиостанции «Радио Рокс» – это была первая советская FM-радиостанция и, во-вторых, это все делается на советский менталитет, который был сформирован за 70 лет советской власти. Homo soveticus есть homo soveticus они сильно не меняются».

138

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

И хотя Homo soveticus с трудом поддается модернизации, непосредственно внутри самих радиостанций произошли значимые структурные изменения. Типичная FM-станция просто не может работать по советскому штатному расписанию. Text: interview_radio\1037 Code: 6_советское\6_1_сравнение_бел_и_сов «Медиа-предприятие ни внутри оно ни в коем не отвечает советскому, ни по штатному расписанию, ни иерархией, ни по э-э-э своей комплектацией. Потому что это все снято с западных радиостанций. Т.е. нет такой должности в государственной структуре, как программный директор, например, радиостанции. Ну там есть другая иерархия и штат редакторов. Нет понятия ди-джей или ведущий музыкальных программ. Такого нет! Есть комментатор. […] ведущий музыкальных программ, мы вводили специально, мы писали в минтруда, что в штате белтелерадиокомпании есть новая штатная единица, как ведущий музыкальных программ. Таких нет, есть комментатор, а что такое комментатор? Нет такого программный директор – главный редактор. Есть на всех станциях директор программ там и т.д. Это все равно, что в банк или в кредитное учреждение ввести должности которые были в сберегательных кассах в Союзе». Только в отдельных случаях белорусские медиа-предприятия ищут свой путь, пытаются найти свой особый вариант развития и используют для этого в качестве прикрытия бессмертные славянофильские идеи. Text: interview_radio\984 Code: 6_советское\6_4_славянство «Радиостанция работает в формате не только славянского звучания – на разных языках. […] Сказать, что вот это русские, вот это белорусские, ну просто невозможно! Мы славяне в любом случае – это формат славянской радиостанции». Если мы согласимся с утверждением: «социальное пространство можно сравнить с электромагнитным полем в физике или с генетическим механизмом в биологии: они не наблюдаемы непосредственно, но от этого не менее действенны. Как и эти “невидимые” принципы, социальное пространство материализуется в наглядных и осязаемых формах, но к ним отнюдь не сводится»60, то преодоление сложностей, связанных с визуализацией пространства медиа, не будет первостепенной задачей. Ведь если исследуемое пространство трудно визуализируется, то можно попытаться соприкоснуться с ним, используя иные стратегии. «Переживание подлинности пространства – это единственное, что делает обращение к нему чем-то иным и большим, нежели исследование образов и схем пространства как частного случая в общей культурной картине мира. Но само это переживание подлинности может оказаться не подлинным, 139

Культурная идентичность в контексте Пограничья

точнее говоря, противоположность подлинного и не подлинного рискует утерять смысл в той же мере, в какой не только физическая география, но и вообще любой более или менее внятный способ концептуализации местности может быть интерпретирован как социальный и культурный феномен»61. При этом наиболее ярким и значимым событием стало упразднение государственной монополии на медиа. Text: interview_radio\1037 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Вообще это появление самих радиостанций – это радийный бум». Кроме уже названных выше стратегий преодоления советского прошлого, можно выделить еще три параметра для фиксации изменений: локальность, индивидуализация и капитализм. Локальность. В бытность СССР информация региональных медиа во многом дублировала сообщения центральных «органов». Вне зависимости от того, что было интересно слушателям, им предлагались всесоюзные новости. Сейчас белорусских слушателей в первую очередь интересует поисходящее в Беларуси и только потом интересно узнать, чем «живут» соседние государства. Но это скорее не уникальный белорусский процесс, а закономерный и прогнозируемый. Text: interview_radio\1079 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Стало проще попасть на радиостанцию. Чтобы попасть в советские времена на радио, то без специального образования, журналистского или театрального было практически невозможно. Это как музыканту или артисту попасть на сцену. Стало проще. В принципе, сейчас любой человек может попасть на радиостанцию. Хотя это, может, и не существенно...». Индивидуализация. Содержание эфира ориентировано на определенную целевую аудиторию, и радиостанции пытаются быть полезными для слушателей. Стало меньше глобальных форм и проектов, а больше полезного для жизни и выживания «маленьких» людей. Более того, масс-медиа, в принципе, предполагают индивидуализированное потребление медиа-продукции, что приводит не к сплочению и объединению общества, а его еще большему сепарированию и фрагментации62. Text: interview_radio\1012 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Я могу сказать – основные изменения – это упразднения монументальных форм. Момент монументальности и пафосности – он ушел. Хотя я могу

140

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

сказать, что в советское время достаточно серьезно развитым было художественное вещание, то, чего не хватает сейчас. Это спектакли, сказки и т.п. Ну, аудиокниги уже появились. Но, в принципе, у людей на самом деле есть момент ностальгии, особенно у тех, кто это застал. Когда это ночью включаешь, на коротких волнах, с-с-ш-с-ш-с, звучание про разведчика Рихарда Зорге. Какая-то идет радионовелла. Безумно интересно на самом деле. Вот у нас был такой проект. К сожалению, он очень трудоемкий. Он очень трудоемкий в связи с тем, что сейчас, когда человек знает, что такое долби-сурраунд и что такое качественный звук, достаточно сложно делать». Text: interview_radio\1037 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Так вот самый главный принцип радио, сформированный был BBC, – радио должно давать человеку то, что он хочет. Это очень грамотный принцип. Иногда человек просто что-то в голове осознает, но не может это выразить в виде фразы. Так и здесь: сейчас так и здесь, если человеку не нравится медийный продукт, то этот продукт не возымеет эффекта, будь то новости, будь то музыка и т.д. Этот продукт не удерживает внимание. Самое главное в медиа – это удержать внимание человека к себе, будь то газета, будь то телек, будь то радиостанция, неважно, информационный это повод или музыкальный повод, самое тяжелое – это удержать внимание». Капитализм. Не оговаривая скорости рыночных преобразований, капитализм неумолимо приходит в Беларусь. Его приход вносит коррективы не только в товарно-денежные отношение, но и в повседневные практики. Избыточно тут говорить о радио как потенциальном рекламном носителе. Дело еще в том, что радио в частности и медиа вообще постепенно начинают трансформироваться из средства идеологической работы и пропаганды в средство зарабатывания денег. Text: interview_radio\1079 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Ну вот, дедушка учился кататься на трехколесном велосипеде и великолепно на нем катался, а внук уже гойсает на каком-то горном. А это уже дедушке и не под силу. Да и не нужно. Может быть, так сравнить. Люди привыкли делать одну операцию таким способом, вот они так и работает. А вот этот занавес железный, который приоткрылся, когда можно было не в собственном соку вариться, а использовать опыт других людей. Это прогресс называется. Это толчок вперед. Это как изобретение колеса, с которого все и покатилось. Это элементарный прогресс. Была такая ситуация, все носили джинсы “мальвины” и свитеры “лакост”. Никто и не предполагал, что есть еще армани-шмани и все что угодно. Появилась возможность. Интернет – просто поставил весь ХХ век на уши. Так

141

Культурная идентичность в контексте Пограничья

и здесь, это прогресс называется. Все идет вперед. Время идет, все развивается, появляются новые технологии. Если ты человек современный, ты ими пользуешь, ты прогрессируешь, если нет, то остаешься на каком-то уровне и все». 3.3.2. От советского состояния к нынешнему –  «окоп» или «пещера» как модель Процесс создания моделей достаточно болезнен. Любая модель, как прокрустово ложе, ампутирует все, что выходит за ее рамки. Также существует опасность заново изобрести велосипед, попытавшись приспособить ранее открытые и используемые концепты, представления, образы. Осознавая всю опасность и ответственность, в этом тексте мы попытаемся рассмотреть, каким образом можно по-новому понять закономерности функционирования белорусской системы масс-медиа, принимая во внимание события последних 15 лет и условия восточноевропейского пограничья. Прежде чем анализировать модель, претендующую на возможность описания актуального положения дел, предлагаем рассмотреть одну из версий генезиса данной модели: от советской модели (ставшей уже классической) к постсоветской пограничной модели (являющейся уже постклассической). В этом смысле из шести нормативных теорий медиа (авторитарная теория, теория свободной прессы, теория социальной ответственности, советская теория, теория развития и теория демократического участия), предложенных Д. Маккуэйлом63, в том числе и советская, трудно будет найти что-то подходящее для медиа-системы сегодняшней Беларуси. Но мутации, произошедшие с советской системой в Беларуси после распада СССР, не позволяют говорить о ее «советскости» как атрибутивной характеристике. (Трансформация советской модели медиа подробна рассмотрена в разделе 3.2.) Чтобы более основательно вписать эту белорусскую модель в систему координат, воспользуемся двумя парами понятий: Канон – Контекст (ось Y) и Генезис – Перспективы (ось X). Тем более что подобная система координат может оказаться весьма кстати для дальнейшего структурирования медиа-ландшафта. Канон. Западноевропейский и советский опыт использования и выстраивания системы масс-медиа существенно расходятся в понимании функций и задач медиа. С одной стороны, можно говорить о достаточно разработанной сфере гуманитарного знания, например теории коммуникации или теории медиа, в рамках которых все виды и типы масс-медиа классифицированы и структурированы, определены их задачи и функции исходя из социальной и политической составляющей. И есть традиция использования общественноправовых масс-медиа как реального института четвертой власти. Параллельно сосуществуют несколько теорий (реализованных в практике), предлагающих различные подходы к пониманию масс-медиа. 142

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

С другой стороны, есть противоположная традиция понимания медиа не более чем как рупора власти и идеологической обработки аудитории, как одной из дубин, которыми в сознание вбиваются «истины» и «аксиомы» социальной реальности. При этом профессионалы в сфере медиа находились и находятся на особом положении и должны осознавать важность и ответственность своей работы как пропагандисты-информаторы. Никакого критического осмысления роли и задач масс-медиа, как, впрочем, и теории, описывающей их существование, предложено не было. Собственно, теория была не нужна, так как все «принадлежало народу», «простым советским людям». Поэтому говорить о наличии канона в использовании медиа в белорусской ситуации достаточно проблематично. Медиа были зачастую искусственным образованием, созданным «сверху», якобы как инициатива «снизу». После распада Империи последовал закономерный отказ и от прежних канонов, но новых в сфере медиа так и не было создано. Отсюда болезненная реакция и повышенная чувствительность на все, что связано с переживанием и переосмыслением своего прошлого. Структуралистский подход проявился и здесь, когда оказалось, что если в газете «Правда» правды нет, то в новых медиа, без советской биографии, правда обязательно должна быть. Возможно, отсюда и эта вера в возможность объективного воспроизведения реальности. Убежденность в этом демонстрируют и профессионалы в сфера медиа. Заимствованные на Западе модели и подходы к созданию и существованию масс-медиа наполняются собственным содержанием, которое может принципиально не соответствовать первоначальным интерпретациям. Иногда получаются просто мутанты: общенациональное вместо общественного, вульгарный таблойд провозглашается самой солидной общественно-политический газетой страны и пр. Когда форма организации медиа-предприятий подменяется словом с похожим звучанием или типологизация медиа просто истолковывается исходя из габитуса и повседневной практики советского человека. Контекст. Постсоветское состояние отсутствия рамок и политики в сфере масс-медиа длилось не долго, после чего рамки образца СССР были взяты за основу и использованы в качестве шаблона. Влияние российских медиа на белорусский медиа-ландшафт по-прежнему значительно, а в некоторых медиасферах носит решающий характер. Это проявилось не только там, где подобная зависимость была сформирована еще в советские годы (например, телевидение), но даже и в новых медиа: трафик белорусского Интернета имеет одно доминирующее направление – рунет (российская зона Сети). Формирование собственной системы масс-медиа, в чем-то независимой, но по большому счету не зависимой от влияния извне, проходило одновременно с культурным освоением технологий. Беларусь сегодня оказалась в прошлом на несколько десятилетий назад. В результате функции и значение существования некоторых медиа теперь приходится открывать заново. Даже тех, использова143

Культурная идентичность в контексте Пограничья

ние которых в республике уже насчитывает полувековую историю, например телевидения или радио. В годы СССР белорусские медиа не являлись национальными (т.е. формально они были таковыми, но в действительности не выполняли задачи, присущие национальным медиа). Генезис. Еще одно замечание, упреждающее некоторые вопросы. В годы существования СССР Беларусь не принадлежала к восточноевропейскому пограничью. Собственно, его как такового и не было. Скорее можно говорить о традиционной иерархической модели, присутствующей в практике любой империи во взаимоотношениях со своими колониями: центр – провинция – периферия – граница64. Однако одним из последствий социально-политических трансформаций можно считать появление новых или изменение существовавших границ Европы. Перейдем непосредственно к модели, которую будем именовать «окопной», почему – станет понятно из нижеследующих размышлений. На рис. 1 условно представлена принципиальная схема деятельности и взаимоотношений между метрополией (Москва) и ее провинциальными и периферийными территориями. Говорить о двусторонней коммуникации не приходится. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что даже не Польская Народная Республика (ПНР) была западной окраиной соцлагеря. Западнее ее была ГДР. Однако в контексте нашего исследования это не принципиально. Собственно, на данном этапе эта модель представляла собой правильную пирамиду и состояние граней и плоскостей не вызывало значительного интереса, так как основной интерес был сосредоточен на возможности расширить площадь основания пирамиды, а значит, владения империи. А что с масс-медиа? Классика империи, когда все завязано на Москву. Варшава и Минск с трудом могли коммуницировать между собой без посредничества метрополии – Москвы. В масс-медиа, так же как в классической модели «колония – метрополия», прямые связи в обход метрополии были всячески затруднены и ограничены. Это касается не только экономических и социальных сторон жизни, но и взаимодействия масс-медиа. Иерархия была выстроена четко и однозначно: центральные (союзные) => республиканские => областные => городские => районные.

144

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

Как отмечает В. Каганский: «В советское время всякая республика была малым СССР, всякая область – малой республикой, всякий район – малой областью etc. Ячеек иного типа не было. Это была жесткая, четкая, по-своему эффективная система, пространственный конструктор»65. Эта закономерность относилась не только к физической географии, но и к системам масс-медиа. Что касается электронных масс-медиа, то в БССР вещало два всесоюзных телеканала и один белорусский (и это показательно). В случае с радио ситуация, в принципе, аналогичная: 100% ретрансляция центральных московских радиоканалов, на республиканских – традиционные включения «Говорит Москва» с боем кремлевских курантов. Никакой обратной связи предусмотрено не было.

Значимые социально-политические трансформации, которые имели место в Польше с начала 80-х гг. ХХ в., – появление профсоюза «Солидарность», активизация самиздата, начало экономических и политических реформ – привели к принципиальному разрыву или расхождению между Польшей и остальными странами «Варшавского блока». На рис. 2 можно видеть постепенное расхождение между Польшей, шаг за шагом обретающей свою независимость, и все еще существующим Советским Союзом. Польша была своего рода экспериментальной площадкой для

145

Культурная идентичность в контексте Пограничья

социально-экономических опытов СССР. Трещина, возникшая в результате социальных трансформаций, постепенно привела к необратимым последствиям. Информация из Москвы о событиях в Польше и собственно польский взгляд на происходящее существенно различались. БССР все еще оставалась в информационной власти Москвы. Информация из Польши не доступна для Беларуси. Начало 1990-х прошло под эгидой обретения независимости «свободными» и братскими советскими социалистическими республиками. Хотя параллельно шла реконструкция рассыпающихся без вертикали власти отношений. Так после нескольких неудачных попыток появился СНГ. Развалившийся Союз Экономической Взаимопомощи (СЭВ) не подавал больше признаков жизни, а Европейский союз открыто говорил о возможном расширении на Восток (рис. 3).

Произошедший разрыв оказался настолько велик, что можно говорить о своего роде «стене» непонимания. В Беларуси имеет место сохранение ориентации на Россию и информационная зависимость от деятельности российских масс-медиа: от ретрансляции появившейся FМ-станции – «Радио Рокс» из Москвы до развития собственного FM-вещания. Сюда же относятся мечты о (вос)создании союзного государства. Идея союзной медиа-группы «Союз» или Межгосударственной телерадиокомпании «Мир» (СНГ), конечно, из Москвы. Обратного влияния практически нет, если не считать того, что в середине 90-х Белетелерадиокомпания развернула на 180 градусов доставшиеся в наследство от СССР мощные передатчики (использовавшиеся в качестве генераторов шумов или просто «глушилок» вражеских голосов) и вещает на Россию до Урала. Однако вопрос о том, кто их слушает, остается открытым. Экономические отношения, а также и различия в политических интересах привели к тому, что информационная зависимость от России оказалась непомерно высокой платой и привела к необходимости создать свой «адекватный» ответ России. В сфере радио это выразилось в прекращении ретрансляции российских «Маяка» и «Юности» за счет средств белорусского бюджета (но только в 1999 г.!) и расширении белорусского вещания. Значимым фактором тут оказались политические кампании и смена руководства России, когда выяснилось, что белорусские события оцениваются весьма неоднозначно российскими ме-

146

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

диа, а повлиять на этот процесс в ситуации ретрансляции Минск уже не может. Результат – круговая оборона и постоянная риторика об информационной войне против Беларуси, стремление ограничить влияние соседских масс-медиа. Это введение обязательных квот для белорусской музыки, сначала 50% (2003), а потом и 75% (2005). Подобные процессы имеют место и на телевидении, например Второй национальный телеканал (ОНТ) созданный на основе российского «Первого канала», СТВ – на основе российского Ren-TV. На сегодняшний день у белорусской медиа-системы нет ресурсов и возможностей, чтобы подняться над своими трудностями, и не только в материальнотехническом плане. Это и проблематичность со встраиванием в процессы глобализации и европейской интеграции. О мировых новостях мы узнаем по отражениям на стенах окопчика, сидя где-то очень глубоко. Но поднять голову или высунуться над бруствером – боязно. И судить о происходящем за бруствером можно только по бликам и теням на его стенах. Но влияние этого вещания теней не уступает воздействию локальных белорусских телерадиоканалов.

При этом каждая из стран-соседей небезразлична к использованию своего частного ресурса. Беларусь самостоятельно откопала окоп, над углублением которого беспрестанно трудится; окоп, в котором пытается спрятаться от мировых проблем и забот, в котором попытается найти пространство и возможность для собственного вещания. Сидя в своем окопе (рис. 4), мы также судим о происходящем, по большому счету, глядя на отражения того, что происходит где-то за ним. Частотный ресурс – уникальный ресурс любого, даже самого крошечного, государства, так как вещать можно не только на своей территории. При этом пересечение зон вещания – обычная практика. Например, польские FM-станции можно свободно слушать и в Гродно, и в Бресте. Информационное пространство соседей Беларуси не совпадает с их территориальными границами. Собственно, Беларусь как таковая подпадает под их влияние, а в силу политических и экономических причин об обратном влиянии говорить достаточно проблематично. В результате, желая создать свое замкнутое, предельно изолированное 147

Культурная идентичность в контексте Пограничья

информационное пространство и не выдерживая конкуренции с вещательными системами соседей, Беларусь углубляет свой «окоп», расширяя свое собственное информационное пространство, на которое больше уже никто не претендует. При этом «тени», отбрасываемые соседями, многократно отражаясь от стенок окопа, влияют на наше восприятие реальности ничуть не меньше, чем собственная система репрезентаций и симуляций – система масс-медиа. Размышляя над этой моделью, вдруг осознаешь, что более чем две тысячи лет назад что-то очень похожее, но в другом контексте предложил Платон: «…люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная […] невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол. […] За этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?»66 Перспективы. Не претендуя на универсальность и всеобщность выводов, можно предложить четыре варианта возможных перспектив дальнейшего развития и трансформации «окопной» модели как модели медиа-ландшафта. Под своим собственным весом и вследствие хаотического углубления и расширения стены «окопчика» обвалятся: • вариант 1 – обвалится с Запада; • вариант 2 – обвалится с Востока; • вариант 3 – обвалится с двух строн; • вариант 4 – слишком углубившись, белорусская медиа-система доберется до воды и просто захлебнется в самостоятельно вырытом «колодце». Для географии и ландшафтоведения «глубинная сущность ландшафтного картографирования – установление наиболее значимых (системообразующих) связей между отдельными природными телами (компонентами) в пределах данной территории»67. Здесь и сформулирован один из базовых принципов конструирования ландшафтов посредством структурирования, когда исследователь выстраивает иерархические отношения между элементами. При этом если мы не говорим о ландшафте в контексте соответствующего дискурса, то и само су-

148

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья

ществование ландшафта для нас будет неочевидным. Можно сказать, что «ландшафт существует во многом в меру нашего с ним взаимодействия как с ландшафтом»68. Поэтому рассматривать систему масс-медиа следует как технологию, которая в значительной степени освоена и вписана в культурный ландшафт. Реальным медиа-ландшафт становится только в нашем воображении, так как без этого мы нигде и никогда не сможем увидеть пространственные черты медиа-ландшафта. В чем-то он сходится с ландшафтным образом, который «определяется геометрией сложной кривой, что связывает точки земли и неба в той конфигурации, которая отражает силу их взаимодействия»69.

Примечания 1

2

3

4 5

6 7

8 9

10

11

12

13

14 15

16 17

См. подробнее: Каганский, В.Л. Основные подходы к ландшафту / В.Л. Каганский // Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: сборник статей. М., 2001. С. 44–59. Александрова, Т.Д. Понятия и термины в ландшафтоведении / Т.Д. Александрова. М., 1986. С. 79. Каганский, В. Национальная модель культурного ландшафта / В. Каганский // Русский Журнал. URL: www.russ.ru/culture/20040616-kagg.html Александрова, Т.Д. Понятия и термины в ландшафтоведении. С. 53. Исаченко, Г.А. Методы полевых ландшафтных исследований и ландшафтноэкологическое картографирование. Курс лекций / Г.А. Исаченко. СПб., 1998. С. 15. Александрова, Т.Д. Понятия и термины в ландшафтоведении. С. 48. Лотман, Ю.М. Внутри мыслящих миров / Ю.М. Лотман // Семиосфера. СПб., 2000. С. 334. Там же. С.297. Литвин, А. Российская картография / А. Литвин // Отечественные записки № 6 (7). 2002. URL http://www.strana-oz.ru/?numid=7&article=303 Исаченко, Г.А. Методы полевых ландшафтных исследований и ландшафтноэкологическое картографирование. С. 16. См. подробнее: Бурдье, П. Социальное пространство и генезис «классов»// П. Бурдье // Социология политики. М., 1993. С. 53–98. Каганский, В.Л. Мир культурного ландшафта / В. Каганский // Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. С. 26. Исаченко Г.А. Методы полевых ландшафтных исследований и ландшафтноэкологическое картографирование. С. 40. Каганский, В.Л. Мир культурного ландшафта. С. 41. Каганский, В. Советское пространство – наше наследство / В. Каганский // Русский Журнал. URL www.russ.ru/culture/20040820_kag.html Там же. Там же.

149

Культурная идентичность в контексте Пограничья 18

19 20

21

22

23 24

25

26

27

28

29

30

31 32

33

34

35 36

37 38 39 40 41

150

Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распостранении национализма / Б. Андерсон; пер. с англ. В.Николаева; вступ. ст. С. Баньковской. М., 2001. С. 288. Каганский, В. Советское пространство – наше наследство. Бурдье, П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение / П. Бурдье // Социология политики М., 1993. C. 45–46. Каганский, В. Советское пространство – наше наследство / Русский Журнал URL www.russ.ru/culture/20040820_kag.html Бурдье, П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение. С. 39–40. Каганский, В.Л. Мир культурного ландшафта. С. 40. Подорога, В.А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии: С.Киркегор, Ф.Ницше, М.Хайдеггер, М.Пруст, Ф.Кафка / В.А. Подорога М., 1995. С. 27. См. подробнее: Foucault, M. Of Other Spaces: Utopias and Heterotopias / M. Foucault // Diacritics. Vol.16. №1 (spring 1986). P. 47–51. Лотман, Ю.М. О семиосфере / Ю.М. Лотман // Избранные статьи. Т. 1. Таллинн, 1992. С. 18. Appadurrai, A. Modernity at large: Cultural dimension of Globalization / А. Appadurrai. P. 33. Митин, И. Комплексные характеристики Пограничья и Воображаемое в гуманитарной географии / И. Митин; под ред.: И. Бобкова, С. Наумовой, П. Терешковича // После империи: исследования восточноевропейского Пограничья: Сб. статей. Вильнюс, 2005. С. 150. Бикбов, А. Социальное пространство как физическое: иллюзии и уловки / А. Бибков // Отечественные записки. № 6 (7). 2002. URL http://www.strana-oz. ru/?numid=7&article=289 Картография и геодезия СССР/России после 1917 года // Отечественные записки № 6 (7). 2002. URL http://www.strana-oz.ru/?numid=7&article=304 FM (frequency modulation) – частотная модуляции. Истратов, А. FM против УКВ (1997) URL http://www.guzei.com/radio/ FMcontraUKV.htm Маккуэйл, Д. Введение в теорию массовой коммуникации / Д. Маккуэйл. Минск, 1997. Юровский, А.Я. Основы телевизионной журналистики / А.Я. Юровский, Р.А. Борецкий. М., 1966. Маккуэйл, Д. Введение в теорию массовой коммуникации. Глава 5. Юровский, А.Я., Борецкий Р.А. Основы телевизионной журналистики. С. 12. Там же. С. 11. Там же. С. 12. Там же. С. 29. Там же. С. 31. Там же. С. 27.

Белорусский медиа-ландшафт: опыт советскости в контексте Пограничья 42 43

44

45

46 47 48

49

50 51 52 53 54 55

56

57 58 59

60 61

62 63 64 65 66

67

68 69

Маккуэйл, Д. Введение в теорию массовой коммуникации. Глава 5. Бурдье, П. Политический монополизм и символические революции / П. Бурдье // Социология политики. М., 1993. С. 313. Бодрийар, Ж. Символический обмен и смерть / Ж. Бодрийар. М., 2000. С. 113. Беньямин, В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // В. Беньямин // Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М., 1996. С. 22. Там же. С. 28. Там же. С. 25. Williams, R. Television: Technology and Cultural Form / R. Williams. Wesleyan university press, 1992. Фурс, В. Контуры современной критической теории / В. Фурс. Минск, 2002. С. 147. Там же. С. 152. Эко, У. Пять эссе на темы этики / У. Эко. СПб., 1998. С. 50. Фурс, В. Контуры современной критической теории. С. 139. Там же. с. 150. Там же. с. 139–140. Усманова, А. Насилие как культурная метафора / А. Усманова // Доклад на семинаре по интерпретации визуального текста. Тема семинара: Визуальное (как) насилие. ЕГУ, 2002. Барт, Р. Риторика образа / Р. Барт // Избранные работы: Семиотика. Поэтика М., 1989. С. 315. Там же. С. 316. Анкудо, Е. Джаз КГБ / БелГазета. 24.10.2005. № 42(510). Фильм «Гуд бай, Ленин!», режиссер Wolfgang Becker, 2003 год официальный сайт http://www.good-bye-lenin.de/index2.php Бикбов, А. Социальное пространство как физическое: иллюзии и уловки. Филиппов, А. Гетеротопология родных просторов / А. Филлипов // Отечественные записки № 6 (7) 2002. URL http://www.strana-oz.ru/?numid=7&article=288 Williams, R. Tevevision: technology and Сultural Form. 1–2 глава. Маккуэйл, Д. Введение в теорию массовой коммуникации. См. подробнее: Каганский, В.Л. Основные подходы к ландшафту. С. 44–59. Каганский, В. Национальная модель культурного ландшафта. Платон. Символ пещеры / Платон // О государстве. Диалоги Книга 7. С. 514–515. Исаченко, Г.А. Методы полевых ландшафтных исследований и ландшафтноэкологическое картографирование. С. 40. Каганский, В.Л. Мир культурного ландшафта. С. 41. Подорога, В.А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии: С.Киркегор, Ф.Ницше, М.Хайдеггер, М.Пруст, Ф.Кафка. С. 26.

151

ГЛАВА 4. FM-вещание: технология и культурная форма конструирования белорусской идентичности 4.1. Описание методологии и теоретические основания эмпирического исследования В Беларуси начала XXI века все не сезон, чтобы заниматься проведением исследований в духе cultural and media studies. Особенно в рамках качественных подходов, среди методов которых есть и глубинные интервью и опросы экспертов. Так получается, что общаться с топ-менеджерами белорусских медиа приходится в перерывах между значительными политическими кампаниями, а в силу того что эксперты не видят причин, чтобы стремиться лишиться своего руководящего поста, они оказываются крайне несловоохотливы, зачастую просто категорически отказываются от идеи интервью, а если и соглашаются, то отказываются отвечать на вопросы. Text: interview_radio\928 Code: 6_советское\6_3_изменения_после_СССР «Газета, телевидение, радио – это средства массовой информации, которые никого – нет отставить, этого я не говорил!» Или еще более прямолинейно: Text: interview_radio\1071 Code: 4_репрезентация_реальности\4_4_механизмы_ влияния «Не надо этот вопрос!»

152

FM-вещание: технология и культурная форма

И даже: Text: interview_radio\928 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «Все прекрасно понимают, ой, нет! Не буду ничего говорить!» Представляемый в данном тексте исследовательский проект назывался «Культурная идентичность в контексте Пограничья. Медиа-ландшафт Беларуси», который выполнялся в рамках программы «Социальные трансформации в Пограничье (Беларусь, Украина, Молдова)», администрируемой Центром перспективных научных исследований и образования в области социальных и гуманитарных наук (CASE). В его основании лежат интервью тех руководителей, чье мнение все же было услышано и зафиксировано нами в ходе исследования, так как без диктофона высокопоставленные респонденты начинали говорить радикально иными интонациями с использованием далеко не радийной лексики. Объектом исследования стала белорусская система масс-медиа как социально-культурный институт. Предметом исследования первоначально понималось все многообразие масс-медиа: пресса, радио, телевидение, Интернет – с момента распада СССР до настоящего времени; особенности функционирования в ситуации пограничья и с учетом особенностей белорусского медиа-ландшафта. Но по ходу подготовки к полевой стадии эмпирического исследования были внесены поправки. В результате предмет исследования был органичен только FM-радиостанциями, вещающими в Минск и из Минска. Опрашивались руководители только действующих станций осенью 2004 г. Безусловно, белорусское FM-радио не ограничено Минском, есть FM-радиостанции и в областных центрах и других городах. Но они не исследовались в рамках данного проекта. Также необходимо отметить, что вопросы, связанные с собственностью и финансовой деятельностью радиостанций, не рассматривались. Кратко выбор в пользу FM-станций можно обосновать следующим образом. Во-первых, именно этот сектор в системе масс-медиа возник и начал развиваться после распада СССР. FM-станции оказались тем самым видом масс-медиа, которых не было в СССР и формы и модели которых активно заимствовались на Западе. При этом подчеркивался разрыв с советским каноном. Во-вторых, выпускаемая в СССР радиотехника не могла принимать верхний УКВ-диапазон, и развитие FM-вещания шло параллельно с потреблением приемников импортного производства. Важно, что если в годы СССР вещание иностранных радиостанций осуществлялось в тех диапазонах, которые были в наличии у большинства советских радиоприемников (КВ, СВ), то с появлением

153

Культурная идентичность в контексте Пограничья

FM-вещания потребовались уже новые аппараты, которые были импортированы и приобретены аудиторией добровольно. В-третьих, радио стало пионером в рекламном бизнесе. В годы СССР существовали рекламно-информационные газеты, но это были газеты частных объявлений. Радио стало первым размещать рекламу коммерческого характера в эфире за деньги. Стоит отметить, что FM-рынок можно рассматривать как синоним рекламного рынка. В-четвертых, наследие тоталитарного государства и его централизованная медиа-система влияли и влияют на политику в сфере медиа. Радио из голоса Кремля превратилось в наиболее оперативный вид локальных масс-медиа. При этом параллельно с сохранением существовавших в БССР систем государственного радиовещания развиваются и заимствованные на Западе подходы «форматного» вещания, которые предполагают выстраивание масс-медиа как бизнеса, вещания не для всех, а определение и охват своей «целевой аудитории». Хотя после введения квот для белорусских исполнителей становится достаточно проблематично говорить о вещании в определенном формате. Цели исследования можно сформулировать так: 1) определить и описать модель белорусского медиа-ландшафта; 2) прояснить культурные формы освоения технологии FM-радиовещания в Беларуси. Сделать это не на основании данных о предпочтении аудитории, а на основании данных о самоидентификации белорусских масс-медиа. Заявленная цель может быть достигнута при реализации нескольких практических задач: определить степень самостоятельности/колонизированности белорусской медиа-системы; определить степень самостоятельности белорусской системы медиа и ее зависимость от медиа-систем стран-соседей; определить степень (и/или механизмы) влияния масс-медиа на формирование и восприятие культурной идентичности в контексте пограничья; прояснить степень влияния/освоения/преодоления советского культурного прошлого. В рамках заявленного исследовательского проекта мы предлагаем несколько рабочих гипотез, жизнеспособность которых будет проверена по завершению проекта: • с момента обретения независимости и по сегодняшний день Беларусь находится в условиях пограничья. На сегодняшний день прежняя культурная идентичность размыта и происходит формирование новой; • несмотря на значительные социальные трансформации, культурный ландшафт по-прежнему остается советским. И масс-медиа как социальный институт также вписан в этот все еще советский ландшафт, во многом зависимый от прошлого; • существенное влияние советского прошлого и попытки его преодоления сформировали понятие «советскости» – симулякра, «советского» стиля. за которым уже не осталось прежних означаемых. Описывая белорусскую медиа154

FM-вещание: технология и культурная форма

систему, уместного говорить не о репродукции и воспроизводстве советской модели, а о сохранении «советскости» в новой модели; • белорусский медиа-ландшафт формируется и во много определяется системами масс-медиа сопредельных государств, что еще раз подчеркивает особые условия пограничья; • культурная идентичность белорусских масс-медиа размыта. Единое информационное пространство с Россией влияет на идентификацию белорусских медиа; • у белорусских профессионалов в сфере масс-медиа нет осмысленного и адекватного понимания уникальности белорусской ситуации пограничья и роли масс-медиа. Есть стремление в сторону соседей и равнение на них, но нет интереса к тому, что происходит здесь и сейчас; • профессионалы белорусского медиа-рынка не имеют адекватного представления о концепции общественных (общественно-правовых) масс-медиа. И возможность ее реализации в Беларуси даже не рассматривается. У белорусских профессионалов в сфере масс-медиа нет представления о том, что медиа не способны объективно отражать реальность, а содержание медиа есть не что иное, как конструирование реальности. Вместо этого есть глубокая вера в объективность и возможность объективного отражения реальности. Краткое изложение методологии исследования Методы построения выборки: • теоретическая выборка – до насыщения (до тех пор, пока не пойдут повторы); • выборка крайних случаев (самых известных, самых лучших); • выборка важных или влиятельных случаев (экспертов, лиц, принимающих решения). Методы получения первичной информации: • полустандартизированное глубинное интервью с экспертами (face-toface), ориентированное на предмет исследования; • метод мнимого источника информации, когда респондентам предлагалось прокомментировать «несуществующую» статью, якобы распечатанную с одного из интернет-ресурсов. Исследование проводится с легендой интервью для какого-то белорусского печатного издания. Интервью целиком фиксировалось на диктофон. Затем записи транскрибировались для анализа и оцифровывались для последующей архивации на CD-Rom. За консультации по вопросам компьютерной обработки данных и советы по использованию программы MaxQDA авторы признательны Кацуку Николаю. Было проведено восемь глубинных интервью с представителями белорусского FM-рынка. Отметим, что весной 2004 г., когда проект был в стадии подго155

Культурная идентичность в контексте Пограничья

товки, в Минске работало всего 13 радиостанций, а уже в конце 2005 г. их было уже 16. Теоретически проведенных интервью могло быть и больше, но в ущерб качеству. Дело в том, что, когда по каким-то причинам доступ к телу эксперта был закрыт, а вместо него предлагалось интервьюировать пресс-секретаря или pr-менеджера, от таких «экспертных» интервью приходилось отказываться. Проблема в том, что такого рода предложения менее всего походят на интервью с экспертами. Поэтому валидны и представляют интерес только интервью с экспертами. Обработка и анализ полученных текстов. После того как все проведенные интервью были транскрибированы и превращены в читабельные тексты, общий объем которых составил около 200 000 знаков, производился их анализ. Напомним, что в ходе традиционных количественных исследований в сфере медиа изучаются аудитория и ее поведение. Затем, исходя из «обратной связи», полученной от аудитории и из имеющейся информации об аудитории (демографические характеристики, потребительское поведение, занятость и пр.), конструируется представление и о масс-медиа, аудитория которых изучалась. Отличительной чертой нашего исследования является то, что масс-медиа (в данном случае радио) изучаются не исходя из «обратной связи», полученной от аудитории, а как самодостаточный социальный институт. При этом анализируются не внешние проявления социальной активности масс-медиа, а скрытые и недоступные для простых смертных нарративы самоописания – внутренний дискурс медиа, касающийся описания закрытой и самодостаточной системы. Для того чтобы пробиться к этому скрытому языку самоописания, использующемуся только в контексте определенного дискурса, пришлось сделать следующее. На основании целей и задач исследования была создана развернутая система кодов (см. приложение), которая стала критерием для последовательной деконструкции интервью. После того как стройные и неприступные тексты интервью оказались «разрушены» на составные части (минимальная единица – одно предложение), исходя из соответствия критериям в системе кодов, были собраны «новые» тексты, вторичные по отношению к глубинным интервью. Они представляли собой все многообразие высказываний по той или иной проблеме, обозначенной в системе кодов. На этом уровне работы с текстом индивидуальные высказывания экспертов не рассматривались как их «личное мнение» или «частная точка зрения». Артикулированные точки зрения и мнения воспринимались как циркулирующие в этом дискурсе высказывания по данной проблематике. Здесь весьма симптоматичным можно считать частые повторы одних и тех же идей разными экспертами, что еще раз указывает, что это не их

156

FM-вещание: технология и культурная форма

личные высказывания, а язык, используемый для самоописания в данном типе дискурса. После выполнения этой части работы был составлен аналитический отчет по каждому из разделов системы кодов, который и находится в основании данного текста. Дибрифинг – необходимое саморазоблачение. Итак, снимаем маски, или все тайное становится явным, чтобы после завершения исследования ни у исследователей, ни у опрашиваемых не возникало ощущения недосказанности. Названные выше трудности, связанные с доступностью экспертов, привели к тому, что экспертные интервью проводились под прикрытием газетных, т.е. для публикации в прессе, а не для научного исследования. При этом большая часть проведенных интервью в адаптированном виде была опубликована в белорусских печатных изданиях. Надо признать, что часть вопросов не могла быть просто артикулирована, поэтому они были скрыты в предварительно подготовленном тексте, который предлагалось проанализировать. Точнее, по завершению интервью экспертам предлагалось еще бегло ознакомиться с текстом (см. приложение «Анкета») и прокомментировать его. Текст был стилизован под статью на одном из российских специализированных сайтов.

4.2. Роль прессы и радио в конструировании идентичности Можно сказать, что сегодня развитие технологии вещания достигло такого состояния, что основным диапазоном вещания является так называемый верхний УКВ (FM). Text: interview_radio\989 Code: 6_советское\6_3_измениния_после_СССР «Все радио – это FM. Это же у нас это называется музыкальными радиостанциями. FM – это просто тип передатчика, радиостанции, использующие передатчик, который вещает на ультракоротких волнах. Я не думаю, что даже если станции вещают в открытом диапазоне, а не в FM, то они вообще рейтингов не имеют. Ни в России, нигде». В рамках исследования изучались только FM-радиостанции. Попытаемся сравнить и оценить роль радио для белорусского национального проекта. 4.2.1. Роль радио в процессе идентификации Эта книга вообще и этот раздел в частности написаны под влиянием текста Б. Андерсона «Воображаемые сообщества». Наше исследование направлено 157

Культурная идентичность в контексте Пограничья

на выяснение роли, отведенной для радиовещания в возникновении и развитии националистических проектов, прояснение значимости радиовещания для формирования национальной и культурной идентичности. Это своего рода попытка перенести методологию и подходы Б. Андерсона1 в иной контекст и посмотреть, насколько это может быть полезно и продуктивно, когда вместо стран Азии и Латинской Америки, получивших колониальную травму, рассматривается белорусская ситуация, а ситуация существования после распада СССР понимается как существование после падения империи и трансформации ее колоний. В своей работе в силу анализируемого исторического периода Б. Андерсон рассматривает вопрос становления и оформления национальных движений под воздействием только печатных масс-медиа, так как в конце XVIII и XIX в. иных медиа просто еще не существовало даже на техническом уровне. Также Б. Андерсон отмечает, что «радио позволило обойти печать и породить слуховую репрезентацию воображаемого сообщества, в которую вряд ли проникала печатная страница. Его роль во вьетнамской и индонезийской революциях, а также вообще в национализмах середины ХХ века была в значительной степени недооценена и недостаточно изучена»2. Что делать? Попытаться восполнить существующий пробел, а именно прояснить роль радиовещания в формировании национальной идентичности на белорусском материале. Тем более, что, как выяснилось, есть еще одна лакуна, ожидающая своего заполнения. Концепт «медиашафта»3, предложенный А. Аппадураем (см. подробнее 3.1.3), как одно из возможных измерений культуры в большей степени работает с медиа, которые могут быть визуализированы (газеты, журналы, телевидение, кино). В первую очередь речь идет о том, что визуальные образы, продуцируемые масс-медиа, затем вовлекаются в сложные и многочисленные социальные отношения4. Но подобное понимание медиашафта как пространства для существования визуальной культуры обделяет вниманием аудиальные медиа: радио и звукозаписывающую индустрию – те виды медиа, которые осуществляются без визуальных репрезентаций. На наш взгляд, это не означает, что эти медиа лишены визуальных репрезентаций в культуре. Тем более что их аудиальные сообщения могут быть визуализированы и циркулировать в медиашафте наряду с визуальными репрезентациями из кино и телевидения. Собственно, сам А. Аппадурай говорил о влиянии радио на конструирование национального проекта на примере игры в крикет в Индии. Наша цель – прописать возможные стратегии визуализации «невидимых» медиа, а именно радио. Но не столько визуализации радио как медиапредприятия, сколько того, каким образом радио делает видимым (создает воображаемую визуализацию) единство своих слушателей, в том числе и национальное единство, на белорусском материале. 158

FM-вещание: технология и культурная форма

Проблематичность и болезненность проявляется при поиске национальной и культурной идентичности. «Кто мы и куда идем?» – вопросы, уже автоматически причисляемые в разряд риторических. Но проблема идентичности после распада империи или крушения колоний всегда сталкивается с проблемой отношения к истории. «История – предмет конструирования, отправная точка которого не гомогенное и пустое время, а современность»5. При этом «истинный образ прошлого прошмыгивает. Прошлое можно удержать только как образ, который едва сверкнет на прощание, открывшись для познания на один миг»6. И еще больше вопросов вызывает определение исторических фактов, что может быть к ним причислено, а что нет. Ведь «никакие факты не назовешь историческими, если рассматривать их как причинные. Они стали историческими фактами посмертно, проявились в событиях, которые могут быть отделены от своей причины тысячелетиями»7, а «границы между музеем, мемориалом и документом также стали размытыми в визуальной медианасыщенной общественной сфере»8. «Каждое крушение лидера тоталитарной власти выявляет иллюзорное сообщество, которое его единодушно одобряло и было всего лишь скоплением не питающих иллюзий одиночеств»9. Но проблема коллективной памяти остается неотделима от проблемы коллективной идентичности. Влияние масс-медиа в этом процессе чрезвычайно высоко. Только масс-медиа могут наглядно продемонстрировать, «как это было». Хотя иногда медиа могут нарушить целостность социума и даже сдеать его существование невозможным10. Прошлое хранится не только в музеях, прошлое – это и потребительская культура тоже. Крушение империй приводит к неизбежному пересмотру всей своей истории, переоценке ценностей. На фоне визуализации культуры история также стремится обрести видимость, стать наглядной и очевидной. И в этом проявляется особая роль медиа, когда архивы масс-медиа периода обретения независимости становятся архивами новейшей истории, так как того, что не зафиксировано в них, просто не было. Есть проблема с избирательностью при отборе того, что является исторически ценным и значимым, а что нет. Осложняет ситуацию и то обстоятельство, что длительное время закрытые культуры неожиданно оказываются открытыми для внешнего влияния. Конструирование будущего не ограничивается памятью прошлого, так как глобализация проявляется и здесь. Национальные культуры должны рассматриваться в глобальном контексте11. Нацию мы будем понимать как «воображенное политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное»12. Для обоснования этого определения Б. Андерсон предлагает несколько существенных пояснений. «Оно воображаемое, поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев-по-нации, встречаться с ними или 159

Культурная идентичность в контексте Пограничья

даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности»13. Но эта общность имеет и свои пределы, так как «ни одна нация не воображает себя соразмерной со всем человечеством»14. Для Б. Андерсона становление национализма неразрывно связано с появлением такого феномена, как «печатный капитализм, открывший для быстро растущего числа людей возможность осознать самих себя и связать себя с другими людьми принципиально новыми способами»15. Собственно, трудно себе даже представить возможность становления капитализма без такой технологии книгопечатания. Изобретение печатного станка, кроме всего прочего, позволило говорить и о по-настоящему массовом производстве: «В известном смысле, книга была первым промышленным товаром массового производства современного стиля»16. Идентификация на основании воображаемой общности нуждается в постоянной подпитке новыми образами и соблюдении определенных ритуалов. Здесь очень важны такие понятия, как одновременность действий и восприятие времени. По мнению Б. Андерсона, «идея социологического организма, движущегося по расписанию сквозь гомогенное, пустое время, – точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как монолитное сообщество, неуклонно движущееся вглубь (или из глубины) истории»17. Роль печатного капитализма высока не потому, что люди стали вообще читать газеты на одном языке и получили, тем самым, язык, который объединял их. Печатная продукция вообще и газета в частности несли в себе (и несут по сей день) две источника, необходимых для воображения: дату как точку отсчета времени и социально-экономические отношения, которые возникают между людьми по поводу газеты как разновидности печатной продукции на рынке. Более того, начинать утро с обязательного чтения газеты если не целиком, то как минимум первой страницы – ритуал, хорошо знакомый советским людям. «Эта массовая церемония – а еще Гегель заметил, что газеты заменяют современному человеку утренние молитвы, – имеет парадоксальную значимость. Она совершается в молчаливой приватности, в тихой берлоге черепа. Тем не менее каждый, кто к ней причастен, прекрасно знает, что церемония, которую он выполняет, дублируется одновременно тысячами (или миллионами) других людей, в чьем существовании он уверен, хотя не имеет ни малейшего представления об их идентичности. Кроме того, эта церемония непрестанно повторяется с интервалом в день или полдня в потоке календарного времени»18. Эта воображаемая общность поддерживается еще и за счет других практик, связанных не только с чтением, но и с иными формами коммуникации. Например, исполнение государственного гимна: «Как бы ни были банальны слова и заурядны музыкальные звучания, в этом пении есть переживание одновременности. Именно в такие мгновения люди, совершенно друг другу незнакомые, произносят одни и те же стихи под одну и ту же мелодию. […] Насколько беско160

FM-вещание: технология и культурная форма

рыстным выглядит это пение в унисон! Когда мы сознаем, что другие поют эти песни точно тогда же, когда и мы, и точно так же, как и мы, у нас нет ни малейшего представления о том, кто такие эти люди и даже где – за пределами нашей слышимости – они поют. Ничто не связывает всех нас, кроме воображаемого звука»19. Кстати, все государственные телевизионные и радиоканалы начинают и заканчивают свою работу исполнением государственного гимна. Прежде чем переходить к рассмотрению роли радиовещания в конструировании национальной идентичности в Беларуси, приведем еще одну цитату в поддержку легитимности использования методологии Б. Андерсона: «Прогресс технических средств коммуникации, особенно радио и телевидения, дает печати таких союзников, каких столетие назад у нее еще не было. Многоязычное вещание способно убедить своими чарами даже неграмотные народы и населения, говорящие на разных языках в их воображаемой общности»20. Кстати, эта способность радио была отмечена и экспертами в ходе интервью. Text: interview_radio\984 Code: 4_репрезентация_реальности\4_4_механизмы_влияния «Что чего народ не знает, он у нас не тот, как было в дореволюционное время, что не умеют читать или писать, а если бы даже этого бы не умели – значит, могут слушать. Согласитесь!» Кроме печатного капитализма ключевую роль в становлении национализма сыграли три элемента социально-культурной практики. Известная триада: Перепись, Карта, Музей. Отметим, что в своей работе Б. Андерсон описывал значение проведения переписи населения, создания карты территории и появления исторических музеев. Мы же в своем исследовании попытаемся «вообразить» себе, что эти три «функции» могут выполняться и масс-медиа. Или, другими словами, в изменившемся в ХХ в. мире функции по переписи населения, картографированию территории и созданию музея перешли в разряд повседневных практик масс-медиа. Без наличия данной информации или результатов подобных исследований деятельность современных медиа будет чрезвычайно затруднена. Теперь мы подробнее пропишем наше рабочее понимание этой триады и затем посмотрим, насколько оно соотносится с практикой белорусских медиа. Перепись как цифра для воображения. Перепись населения попрежнему используется для получения знания о населении. Но в то же время есть иные формы изучения и фиксирования социальной активности. В случае с медиа, вещание которых так или иначе учитывает «обратную связь», которую предоставляет аудитория, можно говорить о перманентной переписи. К разновидности переписи, с одной стороны, можно отнести всевозможные социологические исследования аудитории (тут отдельно следует отметить «телеметрию» как средство изучения аудитории), с другой стороны, непосредственную 161

Культурная идентичность в контексте Пограничья

обратную связь, которую получают медиа (письма читателей, звонки, sms и пр.) и которая регулярно становится частью эфира или частью газеты. Это подобие интерактивности призвано стимулировать воображение аудитории, указывать на реальность ее существования. Ведь как еще можно убедиться человеку в студии, что его кто-то слышит? Text:  interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «По большому счету, программы по заявкам, поздравления и розыгрыши в эфире – это не интерактивное радио – это псевдоинтерактивное радио. Программы по заявкам и розыгрыши – это популизм радийный, т.е. это те вещи дешевые, которые будут слушать всегда. Чем более популистское радио, тем более оно популярнее у малообразованных слоев населения, домохозяек и т.д. Радио, которое заставляет думать, непопулярно ни в одной стране». Получается, что итогом такой медиа-переписи становятся не только статичные цифры в процентах, но и динамическое изменение этих цифр. Кроме возможности идентификации себя «как граждан» (citizens) радио предлагает и еще одну возможную идентичность: как «потребители» (consumers)21. Надо отметить, что подобное сочетание возможно при условии, что медиа функционируют в обществе, где в процессе потребления потребляются и демократические ценности, хотя тут демократические ценности надо понимать как либеральные, немыслимые без капиталистических отношений. И если в годы СССР предлагалась только одна форма идентификации «как граждане», то спустя 15 лет после обретения независимости белорусские радиостанции предлагают сначала идентичность «как потребители» и только потом «как граждане». Когда у всех есть свой уникальный личный номер, учетный номер налогоплательщика или банковская карточка (пока еще не у всех), тогда всякая социальная активность индивида, сопряженная с получением/расходованием денег, учитывается и фиксируется. Это своего рода перепись, но не с целью определить национальный состав, а перепись граждан как потребителей! Важен момент одновременности совершения действия, одновременности потребления медиа, когда необходимое чувство общности и единства возникает от осознания того, что прямо сейчас такое же действие совершает еще много людей. Они не знакомы между собой, но данная общая для них практика их объединяет. Карта как визуализация пространства вещания. Существование радио зависит от возможности распространения на определенной территории. Это и высота антенны, и мощность передатчика. Но кроме технических условий должно быть оформлено представление, где станцию могут услышать. Наиболее очевидный способ – создание карты территории вещания. Достойным примером реализации этой стратегии, воображения единства через переживание 162

FM-вещание: технология и культурная форма

общего пространства или репрезентации общего пространства можно считать рекламные щиты радиостанции «Радиус FM», на которых нарисована карта Беларуси, а на ней указаны передатчики и их территория вещания. Собственно, эта реклама перегружена информацией, которой невозможно воспользоваться здесь и сейчас. Конечно, для тех, кто много путешествует по Беларуси, информация о том, где и на какой частоте можно слушать радио, будет полезна. Но для всех остальных эта реклама несет в себе иное сообщение: есть фактор, указывающий на общность изображенной территории, – радио. Кроме того, отсюда можно вывести и общность людей, проживающих на данной территории, как потенциальную аудиторию радиостанции. Кроме этого, карта используется еще и для эстетизации пространства. Для этого из утилитарной вещи карта превращается в логотип. И такая «карта-каклоготип»22, лишенная возможности своего практического применения, переходит в число культурных символов, репрезентаций «белорусскости». Медиа-архив как музей. В XIX в. музеи были единственных местом, где могло сохраняться и конструироваться прошлое нации. Классический музей мог и может подарить иллюзорное бессмертие человека в нации. Но в эпоху электронных медиа, и особенно с появлением цифровых медиа, сложилась ситуация, когда архив медиа в той или иной степени совпадает с музейным архивом. С одним ограничением, что медиа архивируют новейшую историю и повседневные практики, а для репрезентации исторических событий архивы медиа слабоваты. В отличие от классического музея, где посетители могут потреблять представленную историю только глазами, радио как архив может предоставить нам уникальную возможность услышать «как это было» своими ушами. Собственно, процесс насыщения музеев различными мультимедийными технологиями для расширения спектра восприятия собранных коллекций указывает на то, что медиа и медиа-архивы начинают конкурировать с традиционными хранилищами исторической памяти и истории. Критерии идентификации. В ходе исследования респондентам был задан открытый вопрос: «На основании каких критериев вы идентифицируете себя именно как белорусская радиостанция?» Соответственно, при этом давались возможные варианты критериев идентификации, из которых надо было выбрать наиболее значимые для них. Возможные варианты ответа не предлагались. Еще раз подчеркнем, что изучалась не аудитория, которая (по идее) и должна была ощутить воображаемую общность, а профессионалы из медиа-среды, которые говорили об идентичности своих радиостанций. Результаты свободного полета мысли экспертов можно объединить в пять групп, которые оправдывают

163

Культурная идентичность в контексте Пограничья

существование и подтверждают статус той или иной радиостанции именно как белорусской: • «тут вещаем»; • «тут зарегистрированы»; • «75% белорусской музыки»; • «язык вещания»; • «новости о том, что тут». Теперь попытаемся проинтерпретировать, на основании чего и почему были выделены именно эти критерии идентификации и как они соотносятся с деятельностью белорусских радиостанций сегодня. «Тут вещаем». Самоидентификация на основании принадлежности к «тутэйшаму» пространству уже основательно проанализирована и изучена. Отсюда и осмысление белорусской идентичности как одной из возможных форм «креольства»23, когда логичной выглядит ситуация, в которой могут быть перепутаны причина и следствие, когда пространство практики интерпретируется как свое на том основании, что это пространство собственной практики. Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_1_тут_вещаем «На основании физического месторасположения, во-вторых, на основании аренды белорусской частоты и вещания на белорусскую публику. На белорусскую аудиторию. Только на этом основании». Станция белорусская потому, что вещает на белорусскую аудиторию, которая осознает себя как белорусская аудитория, потому как слушает белорусскую радиостанцию! Логично? Но эта тавтология или следующее утверждение были бы невозможны без общих представлений о воображаемой общности слушателей и существования карты территории Беларуси. Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_1_тут_вещаем «Ну а какая еще? Мы же живем в Беларуси. В любом случае у нас весь эфир, какой бы он там ни был, ни в одной стране нет частного эфира. Он весь принадлежит государству». «Карта» для идентификации радиостанции оказывается настолько важной, что ментальные представления могут даже начать доминировать над содержанием.

164

FM-вещание: технология и культурная форма

Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_1_тут_вещаем «Критерии: физическое месторасположение, аудитория и белорусские исполнители в эфире. Но, условно говоря, их могут вещать все. Российская станция если захочет, то может начать вещать 50% белорусских исполнителей, но от этого она не станет белорусской». Не только исполнители должны быть белорусскими, но и слушатели тоже… Здесь есть еще одна интересная деталь, когда принадлежность к национальному проекту неразрывно связана с национальным государством. Ведь на этом основании (вещаем на территории национального государства) в годы СССР радио, вещавшее на территории БССР, не было белорусским. Каким тогда – это вопрос, но точно не белорусским как носителем национального проекта. «Тут зарегистрированы». Идентификация станции как белорусской на основании официальной регистрации напоминает анекдоты про графу «национальность» в советском паспорте, которая зачастую имела мало общего с национальной идентичностью счастливого обладателя красной книжицы. Идентификация через легитимацию (официальное свидетельство о регистрации СМИ на территории Беларуси) – ответ, который воспринимался экспертами как очень существенный. Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_2_тут_зарегистрированы «Все радиостанции, которые находятся здесь, все средства массовой информации, которые зарегистрированы в Беларуси, – являются белорусскими». Но на бытовом уровне сетевые станции типа «Русского радио» или «Европы Плюс» не воспринимаются как белорусские. Это не мешает идентифицировать станцию как белорусскую на основании того, что есть регистрация или привязка к месту (тут). Это своего рода штамп в паспорте о прописке для станций. Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_2_тут_зарегистрированы «Все радиостанции местные. Все радиостанции наши белорусские. Не может быть, как бы сказать, другого средства массовой информации, в плане радийном. Как оно может быть? Оно должно регистрироваться здесь. Раз оно регистрируется – оно является белорусским». Тут нельзя не отметить, что в основе данной стратегии идентификации лежит принцип «переписи». Когда право на существование легитимируется через

165

Культурная идентичность в контексте Пограничья

включение в перепись, включение в реестр. Если нет в списке, значит, вообще нет. Ведь перепись не предполагала двойственность или неопределенность. Перепись структурировала и конструировала воображаемые социальные группы. «75% белорусской музыки». Введение обязательной 75% квоты для белорусской музыки в эфире всех белорусских радиостанций максимально упростило задачу самоидентификации станции. Если радиостанция белорусская, то с 1 января 2005 г. в эфире должно быть 75% белорусской музыки. Ну а если в эфире 75% белорусской музыки, то станция просто не может не быть белорусской. Такие тавтологические умозаключения оказываются убедительными для белорусского медиа-пространства. Увеличение доли белорусской, но не обязательно белорусскоязычной музыки в эфире приведет к тому, что некоторые форматы радиостанций окажутся просто по умолчанию невозможными для Беларуси. Например, радиостанции с классической музыкой или рок-н-роллом не смогут выдержать свой формат, так как среди музыкальных классиков будет крайне проблематично набрать 75% выходцев из Беларуси. Что делать, но Моцарт, Бах, Бетховен и др. не имеют белорусских корней. То же самое касается и рок-н-ролльного формата, и формата кантри-музыки. Показательно, что эти форматы не запрещены. Но три четверти эфира, отведенные для белорусских исполнителей, привели к появлению метаформата для всего FM-эфира – это просто «белорусский формат». Text: interview_radio\1071 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «У нас в эфире сейчас крутится, как положено, 75% белорусской музыки. Вот, что еще больше может показывать на то, что мы являемся белорусским радио?» Text: interview_radio\1012 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «Это вполне нормально – крутить отечественную музыку. В Америке американские радиостанции крутят отечественную музыку. Правильно? В Британии в большей степени свою крутят. Ну у них не было перестройки в свое время…» Но введение этой квоты так или иначе стимулировало появление большего числа новых музыкальных композиций, что постепенно трансформировалось в возможность отбора музыкальными редакторами радиостанций того, что соответствует остаткам прежнего формата станции.

166

FM-вещание: технология и культурная форма

Text: interview_radio\1012 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «Другой вопрос, что ну не момент смирения с действительностью, а просто момент, ну просто да, те же самые 75% заставили, ну скажем так, вот поезд, который стоял, на определенных путях, его переставили на другие и запустили, да. Пришлось что-то делать, да. Машинисту пришлось следить за дорогой, проводницам пришлось готовить чай». Проблема с 75% белорусской музыки – это типичная проблема взаимодействия с архивом. Архив, может быть, еще недостаточно наполнен и структурирован. И в годы СССР были белорусские исполнители, которые выпускали свои пластинки и были популярны. Были заслуженные и народные артисты, но их количества (не оценивая качество) было недостаточно для организации национального вещания, т.е. для придания национального колорита республиканским комитетам по телерадиовещанию «свои звезды» были очень нужны. Но их было нужно ровно столько, чтобы можно было понять, что это эфир БССР, а не УССР. Сейчас белорусские радиостанции столкнулись с проблемой необходимости организации самостоятельного вещания. Выяснилось, что пресловутый «золотой фонд» – капля в море и не сможет покрыть всех потребностей, а тем более сделать эфир разнообразным. Это то же самое, как если бы администрация художественного музея приняла решение сформировать тематическую экспозицию – кубизм, например, – но которая в то же время должна была бы состоять на три четверти из работ аутентичных художников. Возможно, что во Франции запасников музеев хватило бы для реализации этой амбициозной задачи. Но в других странах это бы значительно усложнило задачу и сделало экспозицию чрезвычайно скудной. Text: interview_radio\1012 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «Это отсутствие материала, который имеет право крутиться в FM-формате. Дело в том, что ну, скажем так, как в ресторане. Есть повара, которые готовят ее, да, возможно, бабушка тоже вкусно готовит, но она на вокзале это продает, а в ресторанах не продают еду, которой бабушка торгует на вокзале, правильно?» Тут еще необходимо вспомнить о существовании альтернативного архива или музея, можно даже сказать, своеобразной «кунсткамеры» как полного собрания музыкальных патологий и девиаций. С этой ролью справляется интернетпроект «Радио 75%» (http://www.radio.tut.by/75), где собраны музыкальные произведения, ротация которых в эфире белорусских радиостанций не представляется возможной.

167

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_3_75%_музыки_by «Вот как наши белорусские музыканты. Он сидит в своей хате, он играет и ему кажется, что это кайфно, а пока он сидел репетировал, все уже давно вперед убежали. Слушайте Россию, МТВ всякое. Покупайте новое программное обеспечение, если вы сами все это делаете. Но надо же в ногу идти со временем». «Язык вещания». Для радио язык – это основной рабочий инструмент. Вообще, масс-медиа по определению не могут существовать без системы репрезентации. Наличие языка – атрибутивное условие для существования медиа. Но продукция медиа отличается от остальных видов товаров прежде всего тем, что белорусские телевизоры могут покупать в любой стране мира, где есть телевизионное вещание. Но вот потреблять белорусскоязычное телевидение (как медиапродукт) будут только те, кто знает белорусский язык. Язык – это и возможный критерий для структурирования во время переписи. Язык – это и ключ к пониманию принципов внутренней организации архива, логике музейного пространства. Язык – это и критерий для осмысления территории вещания. Получается, что для медиа язык играет роль ограничителя карты территории распространения. Чтобы читать газету, надо знать язык и найти время для чтения. Чтобы слушать радио (фоновое медиа), достаточно знать язык и оказаться рядом с включенным радиоприемником. Можно ехать в машине, быть на работе, заниматься сексом, мыть посуду и пр. Единственная возможность нашего присутствия возле приемника, когда нас нельзя будет отнести к аудитории, – если мы уснем под радио. Во всех остальных ситуациях мы не можем уклониться от диктата языка, не слышать который мы не можем. Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «Радио – это вторичный ресурс. Вот в машине мы едем и радио слушаем. Но вождение автомобиля – это первичный ресурс. Радио - это вторичный ресурс. Когда я смотрю телевизор – это первичный ресурс. До 30-х гг. радио тоже было первичным ресурсом. Тогда были большие радиолы и люди садились и слушали передачи из Большого театра. Вот это был первичный ресурс. Кроме радио человек ничего не делал. Он растворялся в музыке и т.д. Сейчас радио – это вторичный ресурс. И когда радио заставляет думать, оно не заставит думать, когда я стою на перекрестке и смотрю, какой свет горит и куда пешеходы бегут. Это радио будет там загружать, бухтеть, бормотать и так далее». Собственно, на этом была основана мобилизующая общество практика использования радиовещания в Германии времен национал-социализма, когда

168

FM-вещание: технология и культурная форма

был создан «народный радиоприемник» (Volkischer Empfanger) с возможностью слушать только «свои» радиостанции. Собственно, созданная в СССР проводная сеть радио также была направлена на выполнение этой задачи. За годы советской власти сложилась такая ситуация, что белорусская адитория говорит (или думает, что говорит правильно) по-русски, и, бесспорно, понимает русскую речь. Билингвизм и даже полилингвизм неизбежен в ситуации пограничья. (Подробнее об этом см. главу 1.) Особый статус русского языка можно понять как постколониальную ситуацию, когда успешно привнесенный язык колонизаторов переосмысливается и воспринимается не как вербальное насилие, а как показатель «диалога» и «открытости» культур. Собственно, в этом контексте белорусская ситуация на является уникальной, так как для стран Латинской Америки именно язык колонизаторов является сегодня национальным. Хотя самоидентификация белорусских радиостанций оказывается возможной и на основании вещания по-русски, так как в Беларуси легитимно двуязычие, но при этом язык все еще используется или может использоваться как критерий определения национальной принадлежности музыки. Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Все зависит от слушательской категории и в какой стране. Русский – белорусский, ну обобщать как бы возможно в любом случае. Мы вещаем на государственном языке. Вот и все». Text: interview_radio\989 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Потому, что музыка звучит на русском языке. И потому, что ди-джеи говорят на русском, на государственном языке. На каком языке мы общаемся? Это же русский. […] У нас на «Русском радио» поют артисты на русском языке, но откуда они приехали? Русский язык прозрачен: Виа-Гра, Руссо... Ну где русские?» Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Ну, потому, что если бы все белорусские музыканты и исполнители исполняли бы свои замечательные произведения на белорусском языке, то это была бы белорусская музыка. Но я называю вообще советской музыкой, так как на постсоветском пространстве все говорили по-русски. Это был единый язык для Советского Союза, и белорусы, поющие на белорусской мове, – это белорусские исполнители. […] Белорусская музыка для меня, если быть честным, это музыка, которая исполняется на белорусском языке. Но любая принадлежность к какой-то нации подтверждается такими факторами, как гражданство и язык, на котором человек говорит».

169

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Тут уместно сделать небольшое отступление и вспомнить о вялотекущем скандале, возникшем с началом вещания Deutsche Welle («Немецкая волна») на белорусскую аудиторию. Конечно, этот случай выходит за рамки изучения FM-вещания, но при этом он очень значим для понимания ситуации с языком вещания. С октября 2005 г. русская редакция Deutsche Welle24 начала готовить 15-минутные тематические белорусские выпуски, так называемые «окна». Deutsche Welle победила в конкурсе Еврокомиссии на поддержку организации вещания на Беларусь. Но так как это русская редакция, то и вещать она начала по-русски. Вопрос о создании белорусской редакции пока даже не рассматривался, хотя в рамках «Немецкой волны» работает украинская редакция. Но вообразить себе, что для 15 минут вещания будет создана отдельная редакция, просто невозможно. Начало русскоязычного, но в то же время белорусского вещания Deutsche Welle спровоцировало в Беларуси бурные протесты. Не массовые, а именно бурные. Возникший конфликт так ничем и не разрешился. Стороны просто не понимают друг друга. Представители «Немецкой волны» недоумевают, неужели вещание по-русски хуже, чем игнорирование белорусской проблематики? Они же открывают «окно» свободы белорусским слушателям. И скрипя зубами начинают переводить на белорусский язык хотя бы частично материалы, размещаемые на сайте. Протестующие представители белорусской интеллигенции, как правило, белорусскоязычные, называют русскоязычное вещание новой волной русификации и колонизации. И протестуют, считая такое окно в Европу ненужным. На наш взгляд, тут имеет место классическая (после Э. Гидденса) ситуация «интерпелляции» (окликания) и отказа (уклонения) от окликания, когда окликаемая группа уклоняется от предложенной идентификации. Получается, что воображаемая общность потенциальных слушателей (пока читателей белорусских изданий), уже обладая собственной культурной идентичностью, отказывается принять предлагаемую новую – Беларусь как русскоязычный проект. Не понимающие подобной стратегии вещания немцы задают риторический вопрос: неужели вещание по-русски хуже, чем отсутствие вещания вообще? В такой постановке вопроса ответа нет. Привнося ценности демократии, «Немецкая волна» предлагает и тем самым понятный для Западной Европы вариант решения белорусской проблемы. Пока же стратегии разделения общества по критерию языка явно не способствуют воображению себя как целостной нации, скорее наоборот. Возможно, что решением может стать создание полиязычного белорусского медиа-проекта. Когда число воображающих себя белорусскими слушателями будет расширено за счет использования существующей полиязычной белорусской ситуации. Сейчас даже радиостанции, вещающие по-русски, не идентифицируют себя с Рос170

FM-вещание: технология и культурная форма

сией. Можно говорить о повторении креольской практики заимствования языка колонизаторов (метрополии) и восприятии этого языка как своего. Text: interview_radio\989 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Почему-то все ассоциируют, что «Русское радио» – это Россия. У нас просто русский язык. Никакого отношения к России этот брэнд не имеет. Он имеет отношение просто к языку, на котором звучат песни. […] «Русское радио» – это вид радиостанций, которые говорят на русском языке. Наши слушатели понимают, о чем мы поем. Другие радиостанции играют музыку англоязычную. Во всем мире формат радиостанций, которые работают в формате national, занимают очень сильные позиции». Но возможности интервенции государства в деятельность медиа и поддержка национально ориентированных медиа могут обретать различные формы. Причем как наиболее эффективные определяются именно экономические стимулы. Text: interview_radio\989 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Если бы поступили, как во Франции, где процент музыки должен быть на государственном языке, а не по исполнителю или автору. Тогда бы «Русское радио» 100% изменило бы музыку. Тогда радиостанция поддерживает артистов, поющих на языке. Так как в Казахстане – 85% на государственном языке и «Русское радио» справляется с этим. Да, «Русское радио» ночью крутит музыку на казахском. И новости на казахском языке. Тогда это действительно поддержка менталитета, поддержка культуры. У нас народ, культура вот, все говорят на русском языке, понятно да, и тогда бы сказали, что вот норма, тем, кто вещает на государственном языке, а тем, кто вещает на белорусском, такое вот снижение по налогам». Для максимально широкого использования того или иного языка в медиа необходимы каноны и практика. Настоящая проблема в том, что оформленной «белорусскости» как стиля, как концепции для медиа-практики нет, вместо этого есть «советскость» – трансформировавшийся советский «стиль» периода БССР. Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «На “Альфе” новости выходят на “беларуской мове”. Допустим. А так очень сложно, у нас два государственных языка, насколько мне известно: русский и белорусский». Дальше появления белорусского языка как стиля оформления эфира ничего не идет. 171

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_4_язык «Да, нам хотелось, чтобы нас слушали. Да, я очень уважаю белорусский язык и мне он очень нравиться. А почему бы и нет. Есть люди, которые разговаривают на своем родном языке. То пусть слушают новости на своей любимой радиостанции на том языке, на котором нравится. Вот так. Единственно что, если бы хотя бы половина белорусского народа говорила действительно на белорусском языке, т.е. вы говорите, я нет. Но понимаю, я русский. То я думаю, что многие радиостанции или полностью, или частично переходили бы на белорусскоязычное вещание». Проблема в неукорененности, прошлом – ничего белорусского в белорусском FM-радио нет или почти ничего нет. Тут нельзя не вспомнить о «Радио 101,2FM», которые вещало в Минске в первой половине 90-х гг. ХХ в. и которое было лишено своей частоты «по техническим причинам». При этом частота в течение года была передана государственной вещательной организации и эксплуатируется по сей день. Как и подобает героическому персонажу для превращения в легенду, необходима героическая гибель в неравной борьбе. Через все эти испытания станция «Радио 101,2FM» мужественно прошла. Сегодня «Радио 101,2FM» – это уже легенда белорусского FM-вещания. И ее роль и значимость для формирования белорусского национального проекта может стать предметом для самостоятельного исследования. Приведем тут слова Б. Андерсона о становлении нации: «У наций, в свою очередь, нет ясно определяемых рождений, а смерти, если вообще происходят, никогда не бывают естественными. Поскольку у нации нет Творца, ее биография не может быть написана по-евангельски, “от прошлого к настоящему”, через длинную прокреативную череду рождений. Единственная альтернатива – организовать ее “от настоящего к прошлому”: к пекинскому человеку, яванскому человеку, королю Артуру, насколько далеко сумеет пролить свой прерывистый свет лампа археологии. Такая организация, однако, размечается смертям, которые – по курьезной инверсии общепринятой генеалогии – начинаются с исходной точки в настоящем»25. В некотором роде, история «Радио 101,2FM» – это прошлое белорусского FM-вещания, которое является желанным будущим… «Новости о том, что тут». Этот критерий вбирает в себя сразу два элемента из используемой нами триады Б. Андерсона: карту и музей. Дело в том, что без наличия устоявшихся культурных представлений о карте, т.е. о том, где еще наша территория, а где уже нет, невозможно говорить о предпочтении к новостям, произошедшим «тут». Это представление о карте должно быть настолько устоявшимся и однозначным, что использовать его, точ-

172

FM-вещание: технология и культурная форма

нее его воображаемый образ, можно было бы без визуальной репрезентации карты перед глазами. Если телевидение, рассказывая о чем-то, для пояснения может показать карту с указанием места происшествия и другой справочной информации, то радио лишено такой возможности визуализации. Но при этом предполагается, что у слушателей радио в процессе коммуникации складывается визуальный образ, к которому отсылают аудиальные репрезентации. Что касается музея, то новости вообще предполагают наличие архива, необходимого для производства информационных программ. В этом ключе выпуск новостей может быть рассмотрен как анонс полноценной экскурсии по всей экспозиции «музея». Информационные программы белорусских FM-станций носят поверхностный характер. Text: interview_radio\1071 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_5_новости_ тутэйшыя «Ну, белорусское радио мы хотя бы потому, что ставка в информационной политике делается в первую очередь на белорусские новости. Т.е. все информационные блоки у нас готовятся по принципу: белорусские новости, затем новости СНГ, затем у нас идут международные новости». Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_2_критерии_идентификации\2_2_5_новости_ тутэйшыя «В принципе, это свойственно больше информационным отделам. Они как-то больше уделяют внимания новостям местного значения, городским и белорусским в частности. В принципе, так делает любая локальная радиостанция. Больше уделять внимание себе в плане новостей. Людям интересно слушать, что у нас происходит, чем где-то в Эмиратах». При этом может быть, а может и не быть жесткого разделения или квотирования на наличие тех или иных новостей. Скорее, здесь важен сам факт структурирования информационных программ исходя из ожиданий и информационных запросов аудитории. Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Должно быть не менее 50% белорусских новостей, а что касается других, что в принципе разумно, 50% белорусских новостей. В любой стране, отечественные новости более интересны людям». Важная оговорка. Когда мы говорим о роли и вкладе радиовещания в конструирование национальной идентичности, то мы имеем в виду в большей степени так называемую информационную составляющую эфира, чем музыкальную. Хотя и музыкальная составляющая важна для воображения общности. 173

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Но от появления новых станций я вообще, у меня волосы дыбом встают. Как люди подходят к... я не хочу терминами бросаться, но то, как люди подходят. Это не то, что радиостанция, а просто музыка совершенно бестолково подобрана и просто играет. Видимо, для людей радио – это просто аппаратура, на которой крутят музыку». При всей сложности наполнения эфира музыкой и выстраивания формата станции музыкальная составляющая тем не менее не является определяющей. Text: interview_radio\1012 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Прежде всего считалось, что радиостанция – это музыка. На сегодняшний момент, мне кажется, что радиостанция – это прежде всего персонажи, которые появляются в эфире, т.е. это ди-джеи». Известных персон белорусского FM-радио можно пересчитать практически по пальцам. В ситуации, когда отличаться от других станций, используя музыкальный ряд, в условиях 75% белорусской музыки достаточно трудно, ставка на персонификацию эфира через популяризацию собственных ди-джеев представляется логичной и закономерной. Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Радиостанции должны больше пиариться, вкладываться в раскрутку. Радиостанция – это как красивая женщина, с которой живешь n-ное количество лет, нужно ее красиво одевать, чтобы к ней не падал интерес. Радио вообще, наверное, самый старый вид электронных СМИ и ему нужно выживать. Постоянно себя навязывать. Не только как продукт, но и внешней атрибутикой. Она должна о себе напоминать, с биг-борда, с экрана телевизора, с майки, с пакета, с акции и т.д. В это надо вкладывать деньги и ресурс человеческий. И радио не выполняет сегодня свою функцию, оно либо такой барабашка, который барабанит себе фоном где-то, либо должно использовать все виды как такой конгломерат не когломерат для рекламирования и участия в любом виде интерактивного человека. Любой человек должен в любой момент быть в состоянии воспользоваться радиостанцией». «Воспользоваться радиостанцией» можно интерпретировать как возможность применения на практике информации, полученной по радио. Это может быть все что угодно: от рекламы и прогноза погоды до политических лозунгов и веселых розыгрышей. Важно, чтобы это практическое действие могло быть не только совершено одновременно разными слушателями, но еще и поддавалось воображению как одновременно совершаемое. 174

FM-вещание: технология и культурная форма

Аудитория. Воображаемая аудитория и идентичность. В представлении вещателей есть сложноорганизованная белорусская аудитория, в которой они находят свои целевые группы и работают для удовлетворения их потребностей. Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Самое главное при программировании станции – знать, для кого ты работаешь. Знать картинку человека, для которого ты работаешь, и попытаться удовлетворить его требования. Попытаться угадать, что он хотел в данный момент». Но воображение своего идеального слушателя для вещания или рекламодателей имеет несколько специфический характер. Так, рекламодателей в первую очередь интересует потребительское поведение, а не национальная или культурная идентичность. Вещатели идентифицируют себя как белорусские радиостанции, но при этом они обладают воображаемым образом, что такое белорусские радиостанции. Также вещатели ожидают и адекватную реакцию аудитории как белорусской аудитории, которая может ощущать свою общность через принадлежность к числу слушателей и поддерживать это воображение через переживание одновременности культурных практик. Text: interview_radio\989 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_2_аудитория «Чтобы радиостанцию слушали, она должна быть своей». Что значит быть своей – это большой вопрос. Было ли радио в годы СССР своим? Думаю, что скорее нет, чем да. Дело в том, что изобретенный в Союзе «простой советский человек» остро нуждался в обретении физического тела для существования. Советский человек – разновидность официальных национализмов, навязываемых сверху. Официальный национализм можно понимать «как средство натягивания маленькой, тесной кожи нации на гигантское тело империи»26. Расставшись с имперской униформой, Беларусь никак не может решить, национальный костюм какого покроя ей примерить на себя: белорусский, русский, перекроенную имперскую униформу и пр. А до тех пор, пока выбор не будет сделан, приходится пребывать в неглиже… 4.2.2. Репрезентация реальности как проверка идентичности Подробно теоретические основания и возможные подходы к пониманию проблемы репрезентации мы рассматривали в главе 2. Поэтому в этом разделе остановимся на том, как соотносятся положения из рассмотренных теорий с результатами эмпирического исследования. 175

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Здесь представлены ответы экспертов на три группы вопросов: о возможности объективности, о конструировании реальности и отражении реальности. Белорусские профессионалы в масс-медиа практически незнакомы с современными подходами и теориями, переосмысляющими взаимоотношения между медиа и социумом. Объективность. Реальность понимается как нечто данное и существующее помимо нашей воли. Это дает основания говорить о возможности объективного отражения реальности. Конечно, в такой системе координат медиа понимаются как «зеркало». В случае если «искажения» зеркала незначительные, то оно может считаться «объективным», если «зеркало» из разряда «кривых», то необъективным. Данная концептуализация реальности не предполагает возможности интерпретации и многозначности прочтения Текста дискурса массмедиа. Подобная парадигма предполагает выбор, но это всегда выбор только из двух вариантов. Но есть и еще одна проблема. Отсутствие представления о конструировании реальности и вера в возможность объективности могут благополучно уживаться с представлениями о степени объективности. Подобного рода оценочные суждения легко перерастают в спор о том, кто более объективен, почему и чем можно измерить объективность. Text: interview_radio\989 Code: 4_репрезентация_реальности\4_1_объективность «Ну, если говорить об информагентствах, то объективно, конечно». Text: interview_radio\1037 Code: 4_репрезентация_реальности\4_1_объективность «Самый главный принцип журналистики – это объективность. […] Понимаешь, что такое объективность? Это непредвзятость. Степень непредвзятости определяется степенью заинтересованности». Но при всем наивном уважении к концепции объективности и ее значимости стремление к ней не является главной целью. Более того, стремление достичь «объективности» может сыграть даже негативную роль во влиятельности медиа. Text: interview_radio\1012 Code: 4_репрезентация_реальности\4_1_объективность «Объективность – это тупая констатация фактов. Да. Т.е., предположим, солнце, снег, минус восемь, лед на реке, остановка – это объективно! Но тем не менее один может сказать, что сегодня минус восемь, такое чувство, что плюс 12. Солнышко просто замечательное. Снег ну просто как одеяло. И на остановке так приятно посмотреть на людей. И другой скажет, да, минус восемь, да, невозможно. Момент объективности информации достаточно сложный. Потому что

176

FM-вещание: технология и культурная форма

каждый журналист, прежде всего, это человек. Он не может обладать объективными суждениями. Ну, для него это как бы объективно, но для всех остальных это все-таки достаточно субъективная вещь». Отражение реальности. Сам вопрос о возможности отражения реальности изначально предполагал два возможных ответа: да, возможно и нет, невозможно. Второй вариант о невозможности отражения в ходе интервью назван не был. Вообще. Единогласная убежденность респондентов в принципиальной отражаемости масс-медиа реальности свидетельствовала о стойком убеждении и понимании роли медиа как чего-то внешнего по отношению к социуму. Наиболее популярной тут является метафора «зеркала». Text: interview_radio\928 Code: 4_репрезентация_реальности\4_2_отражение_реальности «Они обязаны ее отражать!» Text: interview_radio\1071 Code: 4_репрезентация_реальности\4_2_отражение_реальности «Ну, вы знаете, я не могу говорить за все масс-медиа. Я могу сказать только за наше радио. Мы, безусловно, реальность, скажем так, не конструируем. Мы ее, безусловно, отображаем, т.е. у нас нет какого-то посыла так влиять на слушателя. Наше дело – это просто донести до людей то, что происходит в республике, в СНГ и в мире. Вот и все». Но даже в ситуации «отражения» реальности речь не идет о пассивном «отзеркаливании» происходящего, так как медиа выступают в роли зеркала с настраиваемой степенью кривизны. Text: interview_radio\928 Code: 4_репрезентация_реальности\4_2_отражение_реальности «Оно информирует людей о том, что происходит. И если это делается грамотно, то это очень серьезный инструмент. […] Даже если внешне кажется, что оно никоим образом не политизировано – а так не бывает в природе вообще, вот, т.е. Оно грамотно и честно доносит информацию, то с помощью любого СМИ можно снять социальное напряжение. На радио “N.” работают грамотные люди и они ни разу не солгут и в состоянии снять напряжение или сделать наоборот». Конструирование реальности. К сожалению, отсутствует представление о реальности как о конструкте, являющемся результатом репрезентации и социального взаимодействия, что приводит к появлению парадоксальных суждений: Text: interview_radio\928 Code: 4_репрезентация_реальности\4_3_конструирование

177

Культурная идентичность в контексте Пограничья

«Мои сотрудники, к сожалению, бывает иногда так, что и конструируют. Потому что недостаток опыта. И потом у меня где-то половина еще студенты. К сожалению, опыта нет». Text: interview_radio\1012 Code: 4_репрезентация_реальности «Мы не конструируем образы. Мы доносим информацию о событиях произошедших. Т.е. момент аналитических программ у нас отсутствует. Для этого есть другие станции, газеты и другие моменты анализа событий. Т.е., в принципе, FM-служба информации для fm-станции – это прежде всего, скажем так, момент информирования. Ну как прогноз погоды. Сегодня будет минус 12. Но мы же не говорим, что вам будет сегодня некомфортно и минус 12 это холодно. Мы просто доносим – вот есть такие данные, что делать –зависит от вас уже». При этом репрезентация реальности понималась респондентами именно как составляющая часть информационной политики радиостанции, тогда как иные составляющие эфира не идентифицировались как поддающиеся репрезентации и симуляции. Другими словами, медиа-профессионалы были убеждены в том, что служба новостей соприкасается с вопросами репрезентации реальности, а все остальное (интерактивные и развлекательные шоу, игры со слушателями, реклама и пр.) никак не связано с репрезентаций реальности… Складывается парадоксальная ситуация, когда значительное количество стратегий и исследовательских практик, которые можно применять для изучения масс-медиа, оказываются неизвестны тем, кто делает медиа. Если провести аналогии с музыкой, то получается, что музыкальные критики разработали и успешно пользуются сложно структурированной системой для интерпретации музыкальных текстов. Но в то же время композиторы, сочиняющие музыку, которую затем анализируют критики, не знакомы даже с нотами… Справедливости ради надо отметить, что при этом музыка получается, хотя и самобытная. У белорусских профессионалов в сфере масс-медиа (конкретнее, в сфере радиовещания) нет представления о том, что медиа не способны объективно отражать реальность, а содержание медиа есть не что иное, как результат конструирования реальности. На этом фоне у экспертов есть глубокая вера в объективность и возможность объективного отражения реальности. 4.2.3. Культурная идентичность и национальный проект Говорить о тотальной глобализация масс-медиа уже давно стало общим местом. Сегодня даже локальные масс-медиа вынуждены считаться с дискурсом глобализации. Наиболее яркие свидетельства этому события 11 сентября 2001 г. и последние военные действия в Ираке. Собственно, в этой связи уместно говорить о культурном и информационном империализме. Для противостояния подобного рода культурному империализму и американизации вводятся нацио178

FM-вещание: технология и культурная форма

нальные квоты, ограничиваются объемы программ иностранного производства. Впрочем, объединяющий потенциал радио еще осенью 1921 г. несколько поэтично описал Велимир Хлебников: «Радио скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество»27. Тут можно обнаружить общие механизмы защиты собственной культурной целостности, используемые странами третьего мира и Беларусью. «Геополитический контекст, который существенно ограничил возможности национальной системы, регулирующей телевидение, но в котором репрезентация национальных отличий является фундаментально важной по культурным и политическим причинам»28. Культурный империализм – это феномен культурной колонизации. Опасность культурного империализма в контексте глобализации часто редуцируется к американизации или представляется как создание некой новой единой глобальной мировой культуры, сделанной по западным (американским) стандартам29, оставляя без внимания многомерность глобализации как культурного явления проекта модерна30. В ситуации культурного самоопределения переходных обществ Р. Хоггарт говорит о нескольких возможных интерпретациях роли культуры и задачах, которые должны решать национальные министерства культуры31: • культуры как приобретения индивидуального достоинства, когда социальная роль художника-творца и просветителя необычайна высока. Это классическое понимание культуры как элитарного продукта, продукта не для всех и требующего определенного образовательного ценза; • культуры как идеологической составляющей, поддерживающей существующую идеологию. Классический пример понимания культуры в СССР, так же как и целей и задач, которые стояли перед советским Министерством культуры; • культуры как формы национальной идентичности. Подобное понимание характерно для стран Азии и Африки, где под воссозданием единой культурной идентичности понимается необходимость восстановления нарушенного за время колониализма. Собственно, в подобной ситуации оказались все республики, получившие независимость после распада СССР. Сфера культуры оказывается местом для «поисков утраченного единства»32, а процесс потребления телевидения является составной частью процесса идентификации себя как гражданина33. Проблема идентификации должна рассматриваться как одна из составляющих процесса репрезентации. С некоторыми оговорками можно даже говорить, что идентификация является обратной стороной репрезентации. Любой знак не обладает одним фиксированным значением, уместно вспомнить о так называемых «плавающих означающих», «сама идентичность которых «открыта» и предопределяется их сочленением в цепочки с другими элементами. Иными словами, их «буквальное» значение зависит от их метафо179

Культурная идентичность в контексте Пограничья

рического «прибавочного значения»34. Но при этом все силы власти в сфере символической борьбы направлены именно на то, чтобы зафиксировать эти значения, когда «ставкой в идеологической борьбе являются “узловые точки”, point de capition, стремление ввести, включить в задаваемые ими серии эквиваленций эти свободно плавающие элементы»35. Во многом усилия тоталитарной системы были направлены на укоренение этого одного-единственно верного значения, но не ограничивались им. Однако «функция идеологии состоит не в том, чтобы предложить нам способ ускользнуть от действительности, а в том, чтобы представить саму социальную действительность как укрытие от некой травматической, реальной сущности»36. После распада СССР мы вынуждены констатировать разрушение этих единых образов и знаков, которые теперь не несут в себе столь однозначной идеологической нагрузки и не воспринимаются только определенным образом. Актуализируется проблема идентификации. Здесь надо различать воображаемую и символическую идентификацию, когда «воображаемая идентификация – это идентификация с привлекательным для нас образом, с образом, представляющим то, “какими мы хотели бы быть”. А символическая идентификация – это идентификация с самим местом, откуда мы смотрим, откуда при взгляде на самих себя мы кажемся себе привлекательными, достойными любви»37. Но «при воображаемой идентификации мы подражаем другому на уровне подобия – мы идентифицируем себя с образом другого, поскольку мы “похожи на него”. А при символической идентификации мы идентифицируем себя с другим как раз в том, в чем он уникален, в чем ему невозможно подражать»38. Впрочем, после распада СССР возникла актуальная потребность в повторной социализации, но «реальным основанием для ресоциализации является настоящее, а для вторичной социализации – прошлое»39. Если воспользоваться моделью семиосферы40 как пространства циркуляции смысла, существования знаковой реальности для объяснения возможности существования «между», то будет затронута и проблема центра и периферии. Центр нуждается в периферии, так как «центр и возможен только тогда, когда есть периферия. Средняя Европа и есть одна из многочисленных европейских периферий»41. Возможности влияния масс-медиа на процесс культурной идентификации нельзя редуцировать только к проблеме ассоциирования себя с идеальными образами, которые в избытке предлагаются масс-медиа. Это проблема с присвоением Другого, и осуществляется она в рамках более сложного механизма репрезентации42. Следует попытаться понять, на основании чего осуществляется выбор тех или иных стратегий, тактик идентификации. Применительно к белорусским медиа есть проблемы идентификации и масс-медиа как белорусских. Трудность состоит в том, что формальные признаки, дающие основу для идентификации, и отождествление себя с объектом в 180

FM-вещание: технология и культурная форма

значительной степени размыты: это и проблема языка, и проблема содержания программ. Узнаваемых и бросающихся в глаза отличий нет, можно говорить об угрозе ассимиляции со стороны России. При этом «культурная действительность последнего столетия в Беларуси – это война культур, со всеми ее эмпирическими и метафизическими последствиями»43. Культурная идентичность имеет много составляющих. Для Р. Уильямса «территория (area) культуры кажется более пропорциональным территории языка, чем территории класса. Это так, как доминирующий класс может увеличить существующий контроль передачи и распространения в общем наследовании; так контроль, который уже существует, нуждается в замечании как фактический класс»44. Для современного состояния белорусского общества эта проблема также является актуальной и значимой. Применительно к масс-медиа вопрос языка стоит достаточно остро. Проблема в том, что белорусский медиа-ландшафт во многом формируется российскими, следовательно, русскоязычными медиа45. При этом значительное влияние на культурную идентификацию оказывает и советское прошлое. Но на сегодняшний день в белорусском обществе все нагляднее очерчивается ситуация, когда стремительно возрастает число людей, лишенных в своем габитусе «советского» опыта. «Специфика советского режима состоит в том, что ему удалось объединить два принципа легитимности, которые используются и демократическими режимами, но в раздельном виде, – научность и демократическую репрезентативность, опираясь, в частности, на другое метафизическое изобретение, каким является идея пролетариата как универсального класса. Он довел до крайности монополизм политики, т.е. изъятие прав, представляемых в пользу представителей, и дал свободу развиваться тенденциям, вписанным в сам факт делегирования и в логику функционирования даже самых ”демократических” партий, или бюрократий, претендующих на научность»46. Как следствие, неизбежны непонимание и конфликты интересов с теми, кто является обладателем советского опыта в своем габитусе. «Habitus, продукт истории, производит индивидуальные и коллективные практики – опять историю – в соответствии со схемами, порождаемыми историей. Он обуславливает активное присутствие прошлого опыта, который, существуя в каждом организме в форме схем восприятия, мыслей и действия, гарантирует “правильность” практик и их постоянство во времени более надежно, чем все формальные правила и эксплицитные нормы»47. Попытки восстановления некоторых социальных практик периода СССР в отрыве от всей социально-политической системы приводят к поляризации общества, у П. Бурдье эта проблема понимается как «гестерезис габитуса»48. Не только социальные практики советского человека до сих пор во многом довлеют над сознанием белорусской аудитории. Не менее значимым представляется и транскультурный опыт существования в условиях пограничья49. В бело181

Культурная идентичность в контексте Пограничья

русском случае это «тутэйшая» идентичность. Когда различные концепции – «существования между» и «Средней Европы»50 или утопическая идея о цивилизации «межморья»51 – могут на равных претендовать на толкование культурной идентичности.

4.3. Белорусские социально-культурные особенности освоения FM-вещания В принципе, этот раздел мог бы целиком быть посвящен тому, кто же всетаки изобрел радио, Попов или Маркони? И почему для (пост)советской и западной традиции это имеет принципиальное значение. Но вместо выяснения первенства в изобретении технологии вещания в этом разделе мы попытались понять, что и как повлияло на формирование медиа-ландшафта белорусского радио. Почему он такой, каким мы его видим сегодня? Каким образом технология вещания была культурно освоена и оформлена как социальный институт? Сначала рассмотрим особенности белорусского пути освоения технологии вещания, а затем перейдем к культурному освоению. 4.3.1. Технология Технология сначала пришла из Западной Европы в Россию (точнее, в СССР), а потом в Беларусь. Эта зависимость сохраняется до сих пор, и не только технологическая. Собственно, этому вопросу и будет посвящен следующий подраздел. Формально белорусское радио, которое в 2005 г. отметило свое 85-летие, можно поставить по возрасту в один ряд с британским ВВС или американским NBC. В 2006 г. белорусское телевидение отметило 50 лет с начала работы. Но, несмотря на столь внушительный возраст работы в эфире (такие транснациональные медиа-монстры, как CNN или MTV, в эфире только с начала 80-х гг. ХХ в.), белорусской системе медиа трудно похвастаться значительными достижениями или успехами. Так сложилось, что на 20-е гг. XX в. пришлось время становления радиовещания как самостоятельной системы и, более того, оформления радио как самодостаточного медиума. В силу геополитических обстоятельств белорусское радиовещание развивалось в рамках советского радиовещания. Рассматривая советский период, достаточно трудно говорить о независимости и культурной автономии белорусской медиа-системы, когда Комитет по телерадиовещанию БССР был одной из региональных единиц в большой советской идеологической машине. Собственно белорусское радио начало формироваться только после распада СССР. При этом некоторые процессы и тенденции в радиовещании, ко182

FM-вещание: технология и культурная форма

торые имели место несколько десятилетий назад в странах Западной Европы, начали осуществляться в Беларуси только во второй половине 90-х гг. ХХ в. Например, коммерциализация вещания и появление рекламы в эфире, сегментирование аудитории и определение целевых групп. Существенная проблема белорусского радиовещания заключается в том, что его становление проходило и проходит в принципиально иных условиях, чем это было в других странах. Например, становление радио в 20-е гг. ХХ в. было уникальным явлением. На тот момент радио было самым последним достижением технической мысли и самым современным видом медиа. Можно сказать, что только после того, как оно было освоено и институциализировано, пришло время освоения телевидения. Затем пробил час информационной революции, и все переключились на освоение компьютерной техники и Интернет. Особенность нынешней белорусской ситуации заключается в том, что освоение радио происходит в принципиально иных условиях, когда параллельно выстраивается белорусская телевизионная система и Интернет. Белорусскому радио приходится конкурировать с партнерами из другой «весовой» категории. Ключевое отличие в развитии технологии вещания в демократических странах и тоталитарных режимах было сформулировано Р. Уильямсом. По его мнению, в основе динамики развития и использования технологии вещания в тоталитарных странах были политические интересы, а в капиталистических демократиях – экономические основания52. Для того чтобы возникла потребность в приобретении приемника, должна была сформироваться система радиопрограмм, чтобы было что слушать. Ведь «без радиопередач производители радиоаппаратуры были бы не способны серийно производить и продавать приемники. Их финансирование создания программ было своеобразными инвестициями в развитие радио»53. Вопрос о том, кто и как вообще может финансировать радио, возник несколько позже. Уже после того, как выяснилось, что радиовещание перестало быть игрушкой, а радиоприемник не просто деталь модного интерьера, когда стало очевидно, что радио представляет собой реальную социальную силу и обладает способностью влиять на социальные процессы. В качестве варианта ответа на этот вопрос было предложено три источника финансирования: государственный, частный и общественный. О решении этого вопроса на белорусском материале см. далее. Сегодня в Минске работают 16 FM-радиостанций (в алфавитном порядке): «Авторадио», «Альфа-радио», «Мелодии века», «Минская волна», «Новое радио», «Первый национальный канал радио», «Пилот-FM», «Радио Би-Эй», «Радио Культура», «Радио Минск», «Радио Мир», «Радио Рокс», «Радиус-FM», «Русское радио», «Хит-FM» и «Юнистар».

183

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Хронология их появления представлена в таблице: День Месяц

Год 1993

Событие

24

3

Начало вещания радио «Би-Эй» FM 104,6

9

1996

Закрыто «Радио 101,2»

30

4

1997

Начало вещания белорусского «Радио Рокс» FM 102,1

26

5

1997

Начало вещания радио «Мир» FM 107,1

28

6

1998

Начало вещания радио «Стиль» FM 101,2, впоследствии «Стиль Радио», «Европа Плюс» и «Пилот-FM»

21

9

1998

Начало вещания радиостанции «Сталiца» FM 103,7

21

3

1999

Начало вещания «Альфа радио» FM 107,9

15

5

2000

Радио «Стиль» стало «Стиль радио»

22

12

2000

Начало вещания Unistar FM 99,5

2001

Первый национальный канал радио вышел в FM 106,2

23

2

2001

Начало вещания «Русского радио» в Беларуси FM 98,9

7

9

2001

Начало вещания «Мелодии века» FM 96,2

4

12

2001

Начало вещания «Авто Радио» FM 105,1

1

9

2002

Начало вещания «Хит FM» 100,4

1

7

2003

Решение Мининформ: 50% белорусской музыки в эфире

12

7

2003

«Сталiца» умерла, вместо нее появился «Радиус-FM»

1

10

2003

Вторая национальная программа радио – канал «Культура» появилась в FM 102,9

1

3

2004

Начало вещания «Минска» 92,4FM

1

5

2004

Начало вещания «Нового радио» FM 98,4

1

9

2004

Начало вещания «Минской волны»

1

1

2005

Указ президента: 75% музыки в эфире – белорусские исполнители

Основное преимущество, которое несет в себе FM-радиовещание, – это возможность передачи стереосигнала, когда обладатели качественных музыкальных систем могут получать удовольствие, слушая стереозвучание радио. Первоначально оказалось, что советская промышленность практически не выпускала приемников, способных принимать станции, вещающие в FM-диапазоне и в стереоформате. Хотя даже технически эфирное стереовещание сегодня возможно только в FM-диапазоне. Но освоение технологии FM-вещания не всегда проходило и проходит гладко. Типичная ситуация, когда знакомство с новыми возможностями ограничивается и не выходит за пределы предшествующего знания.

184

FM-вещание: технология и культурная форма

Text: interview_radio\1012 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Все косятся на Запад радиостанции. Там люди знают, для чего нужны приборы, они знают, как ими пользоваться, и они не заклеивают неизвестные ручки пластырем, чтобы не дай Бог их не крутанули, вдруг что-то собьется!» Несмотря на важность и значимость технической составляющей, предметом нашего пристального внимания станет процесс культурного освоения технологии или то, в какой культурной форме радио было освоено и институциализировано. 4.3.2. Культурная форма Культурная форма освоения технологии радиовещания – многомерное понятие, вбирающее в себя функции радио в обществе, взаимодействие с другими станциями за пределами рассматриваемой культуры и пр. Так, Уильямс отмечает, что под культурной формой телевидения мы можем понимать «сложные взаимоотношения между телевизионной технологией и заимствованными формами иных культурных и социальных активностей»54. Применительно в нашему случаю – изучение FM-радиовещания – необходимо сформулировать рабочее определение культурной формы. В рамках данного исследовательского проекта под культурной формой будет пониматься сложное многомерное образование, определяющее особенности использования универсальной технологии вещания в белорусском контексте, включающее в себя практики создания и потребления масс-медиа как продукта медиа-культуры. Но прежде чем рассматривать культурные формы, используемые в белорусском FM-вещании, отметим функции, которые выполняет FM-радио. Собственно, культурные формы непосредственно зависят и от функций, которые предстоит выполнить. 4.3.2.1. Функции радио Масс-медиа вообще, и FM-радио не является исключением, выполняют две основные функции – информируют и развлекают. Радио – наиболее оперативный вид медиа для информирования. Радио предполагает минимальный временной разрыв между событием и возможностью его репрезентации, а развитие мобильной связи делает его еще более оперативным. Но белорусское радио последовательно уклоняется от выполнения данной функции, хотя выпуски новостей являются важными элементами структурирования эфира. Просто «новости» в выпусках новостей не имеют никаких социальных последствий. Они бесполезны для повседневной практики. Ведь душещипательные истории про рождение одноглазого котенка в Южной Америки или об очередном мировом

185

Культурная идентичность в контексте Пограничья

рекорде по поеданию гамбургеров или сборке кубика Рубика никак не могут повлиять на слушателей здесь и сейчас. Удачной метафорой для понимания данной ситуации тут может быть практика и логика колонизации пространства, когда после этапа захвата территории и установления своего господства на ней приходит этап удержания территории и недопущения Другого на нее. В случае с новостями на радио складывается ситуация, когда формально новости присутствуют в эфире, но не информируют, а развлекают и забавляют. Иные точки зрения или альтернативные мнения в эфире отсутствуют. Однако таким голосом Другого можно считать появление выпусков новостей по-белорусски («Альфа-радио») или белорусскоязычной передачи о белорусской музыке (программа «Новая зямля» на радио «Юнистар») в эфире 100% русскоязычных станций. Этот Другой голос еще слаб, но важен сам факт его существования, так как даже незначительная концентрация белорусского содержания эфира работает на конструирование полиязычного белорусского национального проекта. При этом последствия отсутствия монополии на контроль символического пространства культуры как стратегии власти осознаются сейчас не полностью. Например, даже представить себе трудно, что в советские годы на центральных площадях больших и маленьких городов могли бы стоять не только стандартизированные статуи Ленина, но и другие памятники рядом с большевиком № 1. Именно не вместо, а рядом. Белорусское FM-радио сегодня успешно выполняет только одну из этих двух функций – развлекательную. Далее мы попытаемся прояснить, почему информативная функция, даже при формальном наличии в эфире выпусков новостей и информационных программ, не реализуется, а девиз и смысл существования радио может быть выражен фразой: «Развлекать, развлекать и еще раз развлекать!» Text: interview_radio\989 Code: 4_репрезентация_реальности «Я слушаю радиостанции, чтобы развлекаться!» Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «Наша задача, чтобы у человека было хорошее настроение. Наша задача преподносить хороший продукт». Но этот продукт обладает весьма специфическими качествами и свойствами. Он не стимулирует и не стремится стимулировать интеллектуальную активность аудитории. Text: interview_radio\989 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио

186

FM-вещание: технология и культурная форма

«Я знаю, что любой программный директор говорит ди-джею, который пришел, ни одной умной мысли, точнее не больше одной умной мысли за один выход в эфир. Не больше чем 30 секунд говорить. Поэтому станции для этого существуют и на этом зарабатывают свои деньги». Ситуация, сложившаяся с информационной составляющей FM-диапазона, не вызывает иллюзий у тех, кто делает радио. Их реалистично-пессимистическую оценку можно выразить такими словами эксперта: Text: interview_radio\989 Code: 4_репрезентация_реальности «Я хочу сказать, что у нас информационное вещание не в порядке. У нас нет ни одной talk-станции. Ну конечно, можно сообщать о ценах на Комаровке». И это еще мягко сказано, так как: Text: interview_radio\989 Code: 4_репрезентация_реальности «Нет, радиостанции не делают новости. Все информационные агентства в основном пишут для газет. А радиостанция должна говорить на понятном для слушателя языке. Слова меняются, убираются, сокращаются: президент Республики Беларусь Александр Григорьевич та-та-та. Просто упрощаются, сокращаются и выдается». В то же время у некоторых участников FM-рынка существует убежденность, что ниша информационной станции не пустует. Но информационность в белорусском варианте выражается в большем количестве информационных выпусков, а также в присутствии практически ориентированной информации: куда пойти вечером? где и что купить? кому и как пожаловаться? Text: interview_radio\928 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «Радио оно действительно должно помогать горожанину существовать в этом большом городе. […] Но мы, в принципе, нащупали, что нужно горожанам и что их беспокоит. Мы почувствовали интерес к радио и интерес к какой именно информации слушатели больше тяготеют, а тяготеют к городской информации. […] У нас уже начала работать прямая линия. На нее сейчас очень много звонят, но, естественно, мы не все используем. Потому что все жалуются на унитазы, текущие крыши. Мы принимаем эти заявки, дальше звоним ответственным лицам и они дают пояснения». Но новостей как таковых в FM-диапазоне найти достаточно трудно. Этому есть несколько объяснений: это и повышенное внимание властных структур к содержанию радиоэфира, который долгое время был избавлен от подобного

187

Культурная идентичность в контексте Пограничья

пристального контроля; это и стремление оказаться вне политики для выживания радио как бизнеса и другие причины. Все это приводит к тому, что новости или информационная часть эфира неуклонно мутируют от информирования к инфоразвлечению (infotaintment). Infotaintment – результат суммирования information и entertainment, когда информация становится все более развлекательной и все менее и менее информативной (содержательной). Text: interview_radio\989 Code: 4_репрезентация_реальности «Но я вообще не думаю, что люди у нас сейчас серьезно относятся к новостям и тому, что говорят по радио. Новости какие-то курьезные. Сейчас выпуски новостей большей частью реклама каких-то курьезов: кто-то там родил от кого-то. Сообщения ГАИ». Суммируя артикулированные стратегии, можно отметить, что белорусское FM-вещание носит тотально развлекательный характер и лишено полноценной информационной составляющей. Основная и единственная функция сводится к развлечению и поддержанию хорошего настроения. Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «Это как маленького мальчика. Сунут ему ложку и развлекают-отвлекают. Ему весело, а мы делаем свое дело». Можно констатировать, что понимание ответственности перед обществом за содержание эфира у радиостанций отсутствует (по поводу социальной ответственности медиа см. подробнее подраздел об общественных медиа). Апелляции к нормам морали и этики – необходимым регуляторам деятельности медиа как социального института – воспринимаются как брюзжание и напрасное сотрясение воздуха. В эпоху электронного (или информационного) капитализма мало кто обращается к моральный нормам. С точки зрения экспертов, сегодня радио является игроком сразу на двух рынках – рынке рекламы и рынке аудитории. Text: interview_radio\1012 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_1_функции_радио «Каждая радиостанция несет свое настроение и мы являемся одной из нишей, человек выбирает». Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня\2_1_2_аудитория «Мы торгуем вниманием слушателей». Жизнедеятельность любой радиостанции непосредственно зависит от успешности присутствия станции на этих двух рынках. Но в этом экономиче188

FM-вещание: технология и культурная форма

ском жизненном цикле есть одно противоречие, которое не делает возможности экономистам монополизировать дискурс о развитии и существовании медиа. Ведь масс-медиа как культурный феномен не сводится к медиа-предприятию. Дело в том, что чем больше аудитории (не любая, а целевая), тем больше рекламы может привлечь радиостанция. Но, с другой стороны, чем больше какоелибо медиа заполняется рекламой, тем меньше внимания и интереса к себе оно вызывает. Хотя есть и исключения – бесплатные рекламные газеты или газеты бесплатных объявлений. Но мы говорим о радио. Также экономическая составляющая на постсоветском пространстве в разной степени относится к медиа, сохранившим свои отношения с государственными структурами, и к частным медиа. Это проявляется в различии тарифов на монопольно предоставляемые государственными структурами услуги (например, распространение сигнала), более того, и на принципиальные условиях хозяйствования (ставки арендной платы). Теперь от функций перейдем к легитимным в белорусском FM-пространстве культурным формам коммуникации. 4.3.2.2. Особенности белорусской культурной формы FM-радио Понять, какие культурные формы используются в белорусском радиоэфире, можно исходя из функций, которые выполняет радио сегодня. Так как развлекательная функция доминирует, а информативная только лишь обозначает свое присутствие, то и среди используемых культурных форм доминирующее положение будут занимать развлекательные формы. Проясняя вопрос о культурных формах телевидения (The forms of television)55, Р. Уильямс приходит к выводу, что существуют две возможные стратегии обретения легитимных культурных форм для новых или вновь осваиваемых технологий коммуникации: а) комбинирование и развитие прежних форм; б) смешанные и новые формы. В своих рассуждениях о белорусском FM-радиовещании мы будем следовать этому алгоритму. Но в белорусском случае еще нужно будет учитывать ситуацию ре-освоения или повторного освоения радио (после советского периода) как коммуникативной технологии. Более того, поиск культурных форм для радиовещания проходил и проходит с поиском форм использования и более новых коммуникативных технологий – телевидения и Интернета, что также сказалось на нынешних формах белорусского FM-радиовещания.

189

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Комбинирование и развитие прежних форм Новости. Надо учитывать, что новости на радио были и в СССР, когда дикторы поставленными голосами с правильными ударениями читали столь же «правильные», с идеологической точки зрения, сообщения выпуска новостей. Вечно живой пример этому – голос диктора Левитана, зачитывавшего сводки новостей во время Второй мировой войны: «От Советского информбюро…» После распада СССР дикторы с поставленными голосами покинули эфир и радио стало ближе к речи слушателя. Но теперь практика разделения на журналистов и дикторов частично восстанавливается (Радио «Минск»). Вообще, новости пережили появление FM-радиовещания, но стали менее содержательными и информативными. Подробнее о кризисе с выполнением информативной функции мы уже говорили выше. «Обратная связь». В СССР тоже учитывали обратную связь при планировании программы. Но это были письма слушателей в стиле «Дорогая редакция…» или программа по заявкам «У абедзенны перапынак». С приходом FM-радио появилась масса программ к обеденному столу, но в другом формате, ориентированных на работников офисов. Теперь обратная связь поступает на радио не только по обычной почте (возможно, обычные письма стали исключением), а по факсу, электронной почте, SMS-сообщениями. Обратная связь тщательно фильтруется. Так, в эфир станции, позиционирующейся как офисное радио, не прорвется ни один подросток, чтобы передать привет. Text: interview_radio\1079 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Скажем, невозможно представить себе в эфире «N. радио» какого-нибудь ребенка 15-летнего, который рассказывает про девочек или про угри на лице. У нас все взрослые люди и мы стараемся разговаривать на том языке, на котором говорят состоявшиеся люди, которые стремятся к некоторому благосостоянию. Ну, как объяснить? Это как в компании, компании малолеток – это один разговор, собираются люди повзрослее – это совсем другие темы для разговоров. Людям помладше и та же музыка, которую слушают те, кто постарше». Классическое понимание радио как собеседника, которого, правда, можно только слушать, трансформируется в необходимость постоянного выбора и проверки адекватности сделанного выбора – проверки, насколько соответствует «собеседник» аудитории и наоборот. Спорт. Конечно, спортивных радиотрансляций, которые были до появления телевидения, уже нет. Практически все можно посмотреть по телевидению или увидеть в Интернете. Радио потеряло свои позиции в этом сегменте вещания. Но сокращенный вариант или тематические выпуски новостей – только спортивные новости есть в FM-радиоэфире и сегодня. Более того, радио позволяет, а это, опять же, оперативность, мгновенно информировать аудиторию о 190

FM-вещание: технология и культурная форма

происходящем на поле или игровой площадке. Особенно это востребовано в тех ситуациях, когда потребление остальных медиа невозможно. Например, за рулем в машине достаточно проблематично смотреть телевизор или серфинговать в Интернет. Развлечение. После очень серьезного подхода к радио в СССР возобладал другой плюс – радио это «fun» в чистом виде. Оно просто не может быть серьезным и не должно напрягать аудиторию. Text: interview_radio\984 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Радиостанция – это продажа хорошего настроения». Для этой задачи создаются многочисленные развлекательные шоу (утренний эфир, обеденное время, вечерние поздравления), игры, викторины, которые нередко представляют современную версию старых и давно знакомых игр. Но тут имеет место вкрапление значительной степени коммерческой составляющей, так как усилия по привлечению слушателей должны быть поддержаны материально со стороны рекламодателей. Программирование вещания. Смена одной программы другой может гарантировать определенный эффект воздействия на зрителей. В СССР тоже составлялась программа радио, но ключевыми или структурными ее элементами были иные основания. Например, ровно в 15.00 должно было быть запланировано «окно» для включения боя московских курантов. Сегодня станции при программировании (составлении программы вещания) учитывают деятельность своих непосредственных конкурентов, т.е. тех, кто вещает там же, где и они. Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние «Опять же, чем отличаются станции московские, допустим, “Русское радио” – это одно из самых сильных программирований в Москве. Там все продумано. Ведь это не только музыка. Это и подача новостей и поведение ведущего в эфире». Также они учитывают интересы своей целевой аудитории и особенности «потребления» радио в течение суток (дома, в машине, в офисе…) Text: interview_radio\989 Code: 3_медиаландшафт\3_3_соответствие_ожиданиям «Доказано, люди не слушают радио больше 4 часов и у нас песни повторяются раз в 4 часа. Т.е. все программируется на уровне вот таких вот мелочей». Программирование и тем более контрпрограммирование, когда при составлении программы вещания учитываются программы конкурентов, не были значимыми в советский период. 191

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Что исчезло из того, что было в советский период? Можно сказать, что жертвами освоения технологии FM-радиовещания стали две формы радиовещания, которые были раньше: радиотеатр и образовательные программы. Радиотеатр. В СССР радио было больше? чем радио. Оно могло вести прямую радиотрансляцию балета (!) из Большого театра в Москве. Но вершиной, которая без сомнения, была взята советской радиошколой, можно считать постановочные радиоспектакли. Иногда они состояли из нескольких серий, но классическими сериалами (мыльными операми) они не являлись. Почему – см. ниже. Радиоспектакли требовали больших временных и материальных затрат. К тому же тогда еще не было возможности для цифрового монтажа и поэтому все спецэффекты создавались не компьютерами, а руками звукорежиссеров. Но часовые радиопостановки уже не вписываются в формат. Образование. Трансляция на различных каналах образовательных программ прекратилась с момента появления коммерческого вещания. Какие-либо радиоуроки по иностранным языкам или какие-то иные формы трансляции знания – это все подпадает в категорию «неформат», к тому же на этом невозможно заработать или продать спонсорство. Поэтому этого и нет в FM-эфире. Единственным исключением, которое имеет место быть на одной государственной станции, можно считать программу о том, как правильно говорить по-белорусски. Смешанные и новые формы Реклама. Собственно, в СССР рекламы как таковой не было вообще, ни на радио, ни на телевидении, а в учебниках для журналистов приводили пространное описание рекламы, что это такое вообще. Принципиальное изменение, которое повлекла за собой реклама, – это изменение понимания того, что такое медиа, что медиа, в нашем случае радио, могут зарабатывать деньги и из разряда идеологических инструментов перейти в разряд одной из возможных форм бизнеса. Мы подробно останавливались на этом, когда рассматривали постсоветские трансформации в третьей главе в разделах 3.2 и 3.3. Поэтому не будем повторятся, но отметим, что появление рекламы как новой формы привело к необходимости выработки критериев для оценки и интерпретации сообщений, которые содержатся в рекламных роликах. Впрочем, этот процесс вряд ли может быть завершен. Музыкальный формат. Музыка и только музыка. В СССР музыкальных станций не было, а музыка была разделителем между самостоятельными программами. Собственно, и самих станций было не так много, чтобы конкуренция между ними являлась чем-то существенным. Появление понятия о музыкальном формате пришло к нам не одновременно с появлением FM-вещания. До форматного вещания несколько лет белорусский эфир сотрясали «авторские» му192

FM-вещание: технология и культурная форма

зыкальные поиски в исполнении ди-джеев, того, что нравится, а что нет. Когда в эфире было можно практически все, и музыка звучала в зависимости от личных предпочтений ди-джея. Кстати, само слово ди-джей также было привнесено извне и сосуществует параллельно с понятием «ведущий музыкальных программ». Когда после увеличения количества станций всерьез заговорили о формате, пришло понимание, что формат – это прежде всего четкость музыкальных предпочтений радиостанции. В случае форматного вещания личные предпочтения ди-джея, работающего в эфире, оказываются несущественными. Последствия влияния более новых медиа. Мы уже отмечали как одну из проблем формирования белорусского FM-радиовещания параллельное становление национальной системы и более технических сложных медиа (телевидение и Интернет), поэтому влияние на культурные формы использования радио оказали и эти новые медиа. Если до появления телевидения вечером люди собирались вокруг радио, то сегодня таким местом притяжения является телевизор. Прослушивание радио вечером (после 19.00), как правило, уже рудиментарная форма потребления медиа. В этом пункте следует отметить и появление интернет-вещания, когда радио оказывается доступным в любой точке мира. Также доступность Интернета стирает границы получения информации для тематических программ или выпусков новостей. Из телевидения пришли сериалы. В Америки и Западной Европе телесериалы появились как результат освоения телевизионной технологии, так как до этого они были составной частью радиовещания. Но на постсоветское пространство сериалы проникли с экранов телевизоров. Собственно, первый телесериал «Рабыня Изаура», который посмотрели многие, если не все, еще советские зрители, познакомил аудиторию с таким явлением, как сериалы вообще. Что касается радиосериалов, то их возвращение (появление) на радио в FM-диапазоне привнесло некоторые изменения в их свойства. Для чтобы только вписаться формат, они стали намного короче. Также их серийность не основывается на четком продолжении сюжета от серии к серии, а скорее на сохранении постоянных персонажей («Шоу шепелявых», «Саша и Сирожа», «Баба Зина», «Грибница»). Главное объединяющее свойство нынешних радиосериалов, прежних (неведомых в Беларуси) радиосериалов и телевизионных сериалов – обязательное наличие рекламы или спонсорства. Мобильность аудитории. Как правило, радио больше не слушают специально и целенаправленно, в так называемое радио превращается фоновое медиа, которое воздействует на аудиторию в фоновом режиме, не требуя концентрации внимания. Тут важно отметить и технологические изменения в радиовещании. Во-первых, это минимизация радиоприемников. Когда радио можно брать с собой не только в поход, чтобы не потерять связь с миром, но и слушать радио, 193

Культурная идентичность в контексте Пограничья

используя для этого иные технические устройства, в которых радиоприемник вмонтирован на правах дополнительной опции, например плейер или мобильный телефон. Также минимизация изменяет и характер потребления радио дома. Это больше не только приемник, «намертво привязанный» к проводной сети, или громоздкая радиола в корпусе из ценной породы дерева как украшение жилища. Теперь радио – это не более чем обязательный элемент развлекательных домашних машин – музыкальных центров. Или функциональных будильников, которые вместо противного писка включают выбранную радиостанцию. Во-вторых, это ориентация на мобильную категорию слушателей по определению – автолюбителей. Собственно, это результат сегментирования аудитории в поисках целевой группы, где наличие автомобиля и, как следствие, возможность слушать радио в машине есть одна из важных характеристик потребительского портрета аудитории. В-третьих, мобильность и ускоряющийся темп жизни порождает такую группу потребителей медиа, как непостоянные слушатели. В годы СССР можно было выбирать, что слушать, из многообразия «радиоточки» по проводной сети или крутить ручку настройки в приемнике в поисках чего-то интересного на коротких, средних и длинных волнах. Но если с проводной сетью вопросов нет, как и возможности выбирать, что слушать (тоже нет), то при обнаружении интересной станции на приемнике труднее всего было покинуть эту волну в поисках чего-то нового. FM-радиовещание и приемники с цифровыми тюннерами, способными «запоминать» станции так, что для переключения между ними достаточно просто щелкнуть кнопкой, приводит к тому, что в случае с потреблением телевидения называется zapping. «Радио-зэппинг», или постоянное непостоянство в потреблении радио, приводит к тому, что культурная практика постоянно слушать одну и ту же станцию становится все более рудиментарной. Подводя промежуточный итог, можно отметить, что FM-радиовещание использует только те культурные формы, которые помогают решить задачу, связанную с развлечением аудитории. Тут также следует отметить, что подобная развлекательная ориентированность белорусского FM-радиовещания не противоречит тому, что радио также играет и существенную роль в процессе конструирования национальной идентичности (см. подробнее п. 4.2). 4.3.3. Влияние пограничья на культурные практики О каком влиянии идет речь? Нас интересует не прямое влияние зарубежных медиа на белорусскую аудиторию (так как мы уклоняемся от изучения аудитории в рамках данного исследования), а влияние на белорусских вещателей, профессиональных участников белорусского рынка FM-радиовещания. Отметим лишь, что пиратское радиовещание с кораблей из нейтральных вод, которые

194

FM-вещание: технология и культурная форма

претендовали на роль border blaster56, было возможной информационной интервенцией. Но в рамках данного исследования это не изучалось. Ключевая особенность белорусской ситуации 90-х гг. ХХ в. состоит в том, что Беларусь оказалась в условиях Пограничья на границе цивилизационного раздела, когда многое определяется воздействием извне. Собственно, без него и не было бы никакого Пограничья. В рамках предложенной теоретической модели «Окоп»/«Пещера» белорусский медиа-ландшафт оказывается во многом зависимым от внешнего вещания. Данный параграф должен прояснить, насколько существенным для белорусского медиа-ландшафта (на примере радио) оказывается влияние стран-соседей. Нас больше интересуют механизмы влияния зарубежных медиа на белорусский FM-рынок, чем на белорусскую аудитории. Оговоримся, что при всем желании даже чисто технологически (таковы технические ограничения по распространению сигнала в FM-диапазоне) FM-радиостанции сопредельных государств не будут «вторгаться» на всю территорию Беларуси. Максимум такая ситуация может сложиться в приграничных районах (например, в Бресте и Гродно). Но и не белорусские станции также «переходят» госграницу и могут найти слушателей в приграничных с Беларусью районах, хотя территориальные ограничения снимаются в случае со спутниковым или интернет-радиовещанием. Также еще нужно отметить иностранное радиовещания57 в иных диапазонах. Начало этому было положено еще в годы Советского Союза. Важная оговорка: следует разделять иностранное влияние на аудиторию белорусских слушателей и иностранное влияние на белорусское FM-радиовещание. Хотя изучались непосредственно FM-радиостанции, некоторые эксперты предпочитали говорить о влиянии на аудиторию (которую мы не исследуем в рамках данного проекта), уходя от ответа на вопрос о влиянии на свою деятельность как вещателей. В ходе интервью эксперты констатировали, что внешнее влияние на белорусский FM-рынок существует, и высказывались по этому поводу негативно в большинстве случаев. Text: interview_radio\928 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Безусловно, оно, к сожалению, есть, и от этого никуда не денешься. Во всяком случае, на сегодняшний день». При этом были и радикальные заявления об отсутствии иностранного влияния и о самостоятельности и самодостаточности белорусского FMрадиорынка. Text: interview_radio\1037 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния

195

Культурная идентичность в контексте Пограничья

«Никак. Потому что на самом деле этого влияния нет никакого. Единственное – это формирование вкуса за счет музыкальных новинок. И еще такой факт, что чисто иностранных вещателей у нас нет, есть только брэнды этих вещателей, то влияние не велико. Последствия тоже небольшие. Условно говоря, формируется вкус и есть последствие только в одном. Формирование негативного рынка, как, например, “Русское радио” раскручивает российских артистов, которые потом во всю гастролируют по Беларуси, снимая гонорары, которые и не снились белорусским исполнителям, ну и, конечно, качество музыки гораздо выше. Грубо говоря, старая шутка о щите и копье. Когда есть копье, которое пробивает любой щит, и есть щит, которое не пробивает ни одно копье. Замкнутый круг: гонорары повыше, качество музыки получше». Подобные «шапкозакидательские» настроения не способствуют пониманию специфики белорусского FM-радиовещания. Почему внешнее влияние оценивалось в большинстве случаев со знаком минус? Внятных ответов получено не было, как, собственно, нет и представления о том, как необходимо изменить сложившуюся ситуацию, т.е. целеполагания или представления об идеальной ситуации во взаимоотношениях с соседями в медиа-ландшафте нет. Получается, что Беларусь пытается отгородиться от «негативного» внешнего влияния и выстроить свою собственную автономную медиа-систему, но не знает, как же это сделать. Text: interview_radio\1071 Code: 1_иностранное влияние\1_3_необходимые_изменения «Выбор на сегодняшний день более чем велик в нашей стране, и поэтому смысла что-то менять я не вижу». В ходе интервью влияние иностранного вещания не расшифровывалось и не давалось толкование. Респонденты должны были самостоятельно определить, что, по их мнению, является иностранным вещанием и какие это может иметь последствия. Главной неожиданностью этой части исследования можно считать результат, что российское вещание однозначно расценивается как иностранное. А все остальные виды вещания на Беларусь (из Польши, Литвы, спутниковое вещание и пр.) не рассматриваются как угроза. Очевидно, что, говоря об иностранном влиянии, будет велик соблазн говорить о влиянии на аудиторию. Но напомним, что в данном исследовательском проекте аудитория не являлась объектом изучения. Прежде всего, нас интересовали степень и последствия внешнего влияния на FM-радиовещание как культурно освоенную технологию коммуникации. В данном контексте это следует понимать как сложный процесс, состоящий из двух элементов: а) влияние на повседневные практики FMрадиостанций и б) влияние на радиовещание как социальный институт.

196

FM-вещание: технология и культурная форма

Влияние на повседневные практики FM-радиостанций Формат радиостанции (музыкальные предпочтения). Понятие формата радиостанции не было изобретено в Беларуси (подробнее об этому см. выше) и пришло в белорусскую медиа-практику как оформленная концепция. При этом представления о формате или неформате складывались в Беларуси на основании достаточно неоднородной информации. С одной стороны, это содержание российских радиостанций, которые ретранслировались в Беларуси. С другой стороны, это информация из разных видов медиа, в которых представители радиостанций и журналисты, пишущие о радио, высказывают свои представления о том, что такое формат. Музыкальные предпочтения также в значительной степени формируются под внешним воздействием. Если в начале 1990-х наиболее доступной и при этом желанной для советских в недавнем прошлом слушателей была западная музыка, то не удивительно, что она доминировала в эфире. Text: interview_radio\928 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Да нет, просто в чем-то это, может быть, был объективный процесс, потому что сами станции брали иностранную музыку, не потому, что зачастую им этого хотелось, просто другого не было». Но многие решения были просто копией с московских радиостанций. Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Мы стараемся равняться на Россию и в этом плане не ударить в грязь лицом, копировать ди-джеев, программную политику, делать отбивки в формате «Русского радио». Есть их уровень, который мы должны держать». При этом эксперты соглашаются с тем, что FM-пришло в Россию с Запада, но для себя приоритетом считают равнение на Москву, а не Варшаву или Берлин. Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Украина в плане приближения к национальным корням ушла далеко вперед. […] Что Польша – это такая дальняя Европа. И тут языковой барьер. Понятно, но не на 100% процентов. Страны Балтии, они уже все ближе туда... к Европе». Корпоративные стандарты в работе FM-радио и где учиться. Но формат – это не только музыка. Даже, скорее, не столько музыка, сколько все остальное. Представления о том, каким должно быть радио, возникают не на пу-

197

Культурная идентичность в контексте Пограничья

стом месте. Они конструируются в результате взаимодействия радио с другими медиа. Text: interview_radio\1012 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Оно есть, опять же, оно влияет, но влияет не на слушателей, а сторонние радиостанции прежде всего влияют на наших ди-джеев, которые стремятся быть похожими на кого-то». Оказывается, чтобы не изобретать заново велосипед, необходимо постоянно быть в курсе происходящего на других станциях и в других информационных пространствах. В этом случае российское (читай – русскоязычное) пространство оказалось наиболее доступным для белорусских медиа-профессионалов. К тому же они убеждены, что аудитория на всем постсоветском пространстве все еще советская. Text: interview_radio\1037 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Американские станции рассчитаны на немножко другой менталитет. Надо европейские станции: французские, итальянские... Литовские – они ничем не будут отличаться от белорусских – это все сделано на постсоветском пространстве по образцу первой FM-станции «Радио Рокс»». Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «В Москве есть море семинаров и курсов, на которые приглашаются специалисты из-за границы. Если есть интерес, то знания можно получить. И плюс опыт. Без опыта тут никак. С чего-то надо начинать. Мы начинали не зная. Кто-то чему-то учил, где-то черпали информацию». Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Да, конечно, у нас такая есть местечковость, что мы ничего не стоим, а вот российское». В ходе интервью можно было много услышать о московском влиянии. Но важно, что, признавая существование этого влияния, эксперты по-разному его оценивали. Полярность в оценках весьма показательна. Москва одновременно оказывалась наиболее близким (практически своим) центром влияния. Text: interview_radio\1012 Code: 1_иностранное влияние «Если говорить о влиянии, то влияла на нас Москва. Всегда. Россия, российские радиостанции. Потому, что они там впервые появились. Сам FM-формат, которого в советское время не было».

198

FM-вещание: технология и культурная форма

А с другой стороны, российское вещание уже воспринимается как иностранное. Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Не знаю. У меня никогда не было желания настраиваться на то, чтобы что-то искать. Но я поставил дома тарелку и теперь могу слушать все московские радиостанции. Вот для меня это иновещание. но я их слушаю не для того, чтобы узнать какую-то новость, а для того, чтобы повысить уровень ди-джея, чтобы узнать о музыке нового. То есть я интересуюсь иновещанием только с профессиональной точки зрения». Text: interview_radio\1012 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Мы как бы еще хотим стать московскими, хотя бы как московские радиостанции». Влияние на радиовещание как социальный институт. По большому счету роль радио в социуме и культура его потребления тесно связаны с развитием коммуникационных технологий. Но кроме технической стороны вопроса есть еще и культурная. В этом свете проблему можно вывести в плоскость колонизации и культурной зависимости от бывшей (?) метрополии. Тут можно отметить, что культура потребления радио приобрела более консьюмеристский оттенок, когда более важным становится не просто возможность слушать радио, а как и где его слушать. Если в годы СССР было достаточно просто слышать новости или музыку, то теперь еще хочется слушать ее именно в стереокачестве, без помех. Происходит становление культуры потребления радио – дорогая машина, дорогая музыкальная система. Это уже акт публичного потребления, и потребитель должен быть видимым, а качество потребляемого медиа-продукта уже не играет ключевой роли. Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Насколько я знаю, никто из друзей не ловит вражьи голоса. Ну, я считаю, ну это знаете, это короткая волна, но это то же самое, что сейчас достать старые телефоны motorola. Для меня это прошлый век. Ну, если кто считает, что есть информационный вакуум какой-то, тогда да. но мне кажется, что современные люди – для них это, ну по крайней мере для меня – это не очень серьезно. Мне проще в Интернете все почитать, чем настраивать радио. Проще в Интернете, чем слушать это шипение на коротких волнах». В СССР не было хит-парадов, и они появились только с появление частных радиостанций, когда большинство станций обзавелись своими собственными хит-парадами. Но для формирования национальной идентичности очень важно 199

Культурная идентичность в контексте Пограничья

существование национальных хит-парадов. Когда есть возможность вообразить сообщество не просто слушателей, а сообщество потребителей, когда предпочтения основываются на данных о продажах в музыкальных магазинах. Однако вопрос, что они могут или должны слушать, долгое время оставался открытым. С января 2005 г. проблема решилась и все станции на 75% вещают белорусскую музыку. Но вещатели понимают, что слушатели сегодня могут сравнивать их не только с другими белорусскими станциями, но и с зарубежными вещателями благодаря возможности интернет-вещания. Хотя от завышенной самооценки белорусские станции не страдают, сказывается опыт жизни в условиях колонии. Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Профессионалов нет, откуда они возмутся? У нас нет институтов, чтобы их готовить, из Москвы никто себе не позволит заказать специалиста, тем более что он будет стоить, как дюжина наших. Между нами говоря». Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «Да, конечно, у нас такая есть местечковость, что мы ничего не стоим, а вот российское». А для того, чтобы повысить качество белорусского радиовещания, даже прозвучали предложения открыть свое информационное пространство. Text: interview_radio\1037 Code: 1_иностранное влияние\1_3_необходимые_изменения «Я бы ввел здесь какие-то радиостанции зарубежные, которые бы ретранслировал здесь, для того чтобы подстегнуть конкуренцию». Без подобных экстремальных для белорусского рынка мер на белорусских радиовещателях сказывается присутствие крупных сетевых (небелорусских) станций. Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние\1_1_степень_влияния «Сетевые станции, может быть, и хороши чем-то, но локальные станции воспринимаются народом гораздо лучше. Там и голоса, и новостей белорусских больше. А для развлечения – почему бы нет». Но и работающие в Беларуси сетевые станции локализованы в достаточно большой степени и самостоятельно наполняют сетевую «оболочку» локальным содержанием.

200

FM-вещание: технология и культурная форма

Text: interview_radio\989 Code: 1_иностранное влияние\1_2_последствия_влияния «“N. радио” продукт – полностью создается в Беларуси. У нас из Москвы мы только приобретаем развлекательную часть эфира. Информационное вещание и музыкальное вещание 100% наше. Ставится здесь в Минске, то есть мы может просто крутить белорусских исполнителей, никто не пострадает от этого». 4.3.4. Общественные медиа как перспективная культурная форма Актуальность создания общественно-правовых58 медиа в Беларуси очевидна. В ситуации, когда все делится по принципу свой – чужой, трудно представить какой-либо иной вариант самодостаточных и независимых от бюджетного финансирования или рекламных бюджетов медиа-предприятий. Можно констатировать, что на сегодняшний день в Беларуси есть только одна книга Э. Мельникова59 по проблемам создания белорусского общественного вещания. При этом значительная часть медиа-профессионалов даже не подозревают о возможности существования негосударственной и некоммерческой станции одновременно. И, более того, демонстрируют нежелание знакомиться с опытом других стран по созданию общественных медиа. Text: interview_radio\984 Code: 5_общественные_медиа\5_1_общее_представление «Ну, вы знаете, анализировать политику других радиостанций или других средств, находящихся за рубежом, нам абсолютно не имеет смысла. Я смотрю, что у нас происходит». Иногда общественное радиовещание воспринимается как радио для всех, так как лишено четкой целевой аудитории. Text: interview_radio\1037 Code: 5_общественные_медиа\5_2_общественные_в_беларуси «Радио для всех – это радио для никого». К числу тех, кто знает, что такое общественное вещание и что существует реальная альтернатива государственным и частным формам собственности на медиа, относятся только эксперты, которые проходили стажировки за пределами Беларуси. Вне зависимости от того, была ли это стажировка в США, Великобритании, ФРГ или где-то еще, главное, что осталось понимание: медиа не обязательно могут являться рупором власти или источником дохода для владельцев и есть формы организации медиа-предприятий, направленных на продвижение общественно-значимых интересов.

201

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Text: interview_radio\1037 Code: 5_общественные_медиа\5_1_общее_представление «Это медиа, которые не живут за счет бюджета и за счет рекламы. Они живут только за счет общественных сборов и тем самым являются независимыми ни от коммерческих структур, ни от государства». Text: interview_radio\1037 Code: 5_общественные_медиа\5_2_общественные_в_беларуси «Показатель развития демократии в обществе – наличие общественноправовых каналов». Однако необходимо учитывать такой фактор, как опасение сболтнуть что-то лишнее, поэтому некоторые предпочитали уклониться от разговора на данную тему. Text: interview_radio\1071 Code: 5_общественные_медиа\5_1_общее_представление «Тоже сложный вопрос. Тоже не надо! Потому что. Ну вы понимаете данную ситуацию... выключите диктофон, пожалуйста». 4.3.5. Воображение невидимого Попытки описать и визуализировать структуру белорусского медиаландшафта можно сравнить с таким типом видения, «которое определяется как “зримое становление незримого”»60. Во время проведения полустандартизированных интервью с руководителями минских радиостанций (программные директора и генеральные директора) выяснилась следующая особенность. Попытка представить и описать свое местоположение по отношению к другим радиостанциям в белорусском медиа-ландшафте вызывала немало трудностей. Особенно когда предлагалось говорить об этом в географических терминах. Text: interview_radio\1012 Code: 3_медиаландшафт\3_1_свое_место «Наши холмики расположены во всех районах этого города». Или даже: Text: interview_radio\984 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Как-то вопрос сформулирован, наверное, неправильно». Воображаемый медиа-ландшафт – именно то, что можно понимать как воображаемую оболочку (пространство медиа) социальной реальности. Мы уже

202

FM-вещание: технология и культурная форма

рассматривали модель «окопа» и останавливались на воможности применения географического дискурса к картографированию медиа-ландшафта. Медиа-ландшафт существует, с этим никто из интервьюируемых экспертов не спорил. Но говорить о концептуализации и понимании взаимодейстия различных медиа, к сожалению, не представляется возможным. Трехмерной модели не получается, в лучшем случае, мы можем претендовать на создание описательной модели. С воображаемым белорусского медиа-ландшафта есть некоторые трудности, существование которых объясняется не только индивидуальными особенностями. Дело в том, что после введения 75% квоты для белорусской музыки все радиостанции вынужденно оказались на 75% похожими, подробнее мы уже останавливались на этой проблеме выше. К сожалению, попытка размышлять в географических терминах не увенчалась успехом. В результате георгафический дискурс свелся к следующим высказываниям: Text: interview_radio\984 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Географическими прилагательными? мы будем вещать на всю страну – вот географические прилагательные». Text: interview_radio\1012 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Наши холмики расположены во всех районах этого города». Text: interview_radio\989 Code: 3_медиаландшафт\3_1_свое_место «Я думаю, что это место, где живет основная масса людей. Наверное, ну если представить там. Ну, гора? В горы пойдут экстремалы. В реку полезет смельчак отважный, а вот луг. Основная масса людей – они живут в домах, деревнях, городах». Наиболее развернутым самоописанием в географических терминах можно считать следующее высказывание: Text: interview_radio\1037 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Если брать такие образные метафорические сравнения, то, наверное, это опушка леса. Потому что идешь по лесу, тут бац – опушка! Опушка леса. Не хочу расшифровывать, слишком откровенно сказано». Более интересными и образными были сравнения радио с другими продуктами культуры потребления. Коммодификация культуры привела к тому, что везде уже можно обнаружить ярлык или ценник. И возможным представляется

203

Культурная идентичность в контексте Пограничья

сравнение потребления радио как товара или услуги. Возможно, поэтому некоторые из экспертов отмечали, что они торгуют настроением. Тext:  interview_radio\1012 Code: 3_медиаландшафт\3_3_соответствие_ожиданиям «Каждая радиостанция несет свое настроение. И мы являемся одной из них». Text: interview_radio\1012 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Да, саунд-трэк для жизни, это саунд-трэк для дня, вечера, ночи. Каждый выбирает свой саунд-трэк». При этом тема радио как публичного музыкального фаст-фуда проговаривается все более отчетливо: Text: interview_radio\1012 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «…музыка для общепита, что называется. Как ресторанный ансамбль. Он играет, а люди сидят и кушают. В принципе, радиостанция, радио – это как мебель в квартире, т.е. каждый выбирает ее под свой вкус, в общем-то, функционально. (…) Радио – это такая мебель для жизни, часть уюта». Text: interview_radio\989 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Ну, если можно сравнивать с ресторанами, то “Русское радио” – это как McDonald’s, а не какой-нибудь итальянский ресторан. Это закусочная, такая массовая. Русское бистро. Сюда подойдет любой. Сюда заходят перекусить, пообщаться. Не элитное. (…) Да. Музыкальный фаст-фуд – у нас ведь песни звучат гораздо меньше, но гораздо чаще». Это косвенно указывает на сформированное понимание новой роли радио как фонового медиа, а не доминирующего или ведущего. Радио уже не отвлекает полностью, а оказывается не более чем фоном. Но сравнение в фаст-фудом может показаться не столь уникальным, как образное соотнесение своей повседненвной практики с одним из доминирующих белорусских символов – болотом. Это очень самокритично: Text: interview_radio\984 Code: 3_медиаландшафт\3_1_свое_место «Но когда приезжаешь домой совсем, ну, знаешь, я вот дома. Да, это мое болото, это я в своем болоте, как лягушка, квакаю. Как бы так сказать. А там они пускай со своими лешими сами разбираются». И далее бескомпромиссное уточнение:

204

FM-вещание: технология и культурная форма

Text: interview_radio\984 Code: 3_медиаландшафт\3_1_свое_место «В любом случае в пятерку сильнейших станций на сегодняшний день мы входим, как бы там ни было». Впрочем, рассмотрение темы воображаемого образа радио сегодня было бы неполным без гендерного аспекта. Так получилось, что в вопросах для полустандартизированного интервью не было вопросов по поводу пола, но некоторые эксперты для объяснения своей позиции самостоятельно формулировали и использовали гендер как аргумент. Радио удивительная вещь. В русском языке это слово среднего рода, лишенное, казалось бы, гендерных коннотаций. Но не тут то было. Так получилось, что из 16 минских радиостанций только на двух посты директоров занимают женщины («Юнистар» и «Культура»). При этом в рекламном отделе или в службе новостей женщин намного больше, чем мужчин, а общение менеджеров по рекламе все больше походит на секс по телефону. Руководящее маскулинное большинство использует традиционную практику сексуализации радио как объекта желания. В этой ситуации радио наделяется качествами идеальной, с мужской точки зрения, сексуальной партнерши (объекта), и озвученные практики по развитию радио вписываются в рамки развития интимных отношений между партнерами. Когда говорят о проблемах, то говорят о бесполом радио (оно). Когда речь касается собственной карьеры и деятельности, то говорят о радиостанции (она). Text: interview_radio\1037 Code: 2_идентификация\2_1_радио_сегодня «Радиостанция – это такой сегмент, который, ну, условно говоря, как красивая женщина, с которой живешь N-ное количество лет. Нужно ее красиво одевать, чтобы к ней не падал интерес. Радио вообще, наверное, самый старый вид электронных СМИ и ему нужно выживать, постоянно себя навязывать. Не только как продукт, но и внешней атрибутикой. Она должна о себе напоминать, с биг-борда, с экрана телевизора, с майки, с пакета, с акции и т.д. В это надо вкладывать деньги и ресурс человеческий». То есть главный социальный капитал радиостанции, как и женщины, – ее внешняя (сексуальная) привлекательность, когда способность пробудить желание у слушателей является условием дальнейшего существования. Text: interview_radio\1079 Code: 1_иностранное влияние «Они хотя бы на слух отличаются. Музыкальным наполнением, работой ведущих. Но я не хочу говорить конкретно. Я постараюсь избежать конкретных станций и не называть, что вот тут и тут такая вот задница, а тут это. Ну, это

205

Культурная идентичность в контексте Пограничья

чувствуется, как идет красиво одетая девушка, а есть как цыгане: свитер, сверху юбка и еще что-то. Эстетика, что ли?». Внешняя привлекательность, направленная на ублажение мужского взгляда, тут трансформируется в привлекательность звучания. Как это слышится, как это ласкает или режет слух. Здесь показательны и рекламные слоганы, с помощью которых белорусские радиостанции предлагают себя слушателям. Одним из наиболее успешных для соблазнения аудитории является слоган, использующий сексуальные коннотации: «Радио, которое хочется… слушать». А скромности белорусским мужчинам, управляющим белорусским FMэфиром, не занимать: Text: interview_radio\984 Code: 3_медиаландшафт\3_2_метафора «Мы себе корону на голову не ложим! И в любом случае, как любому нормальному человеку, в каждом деле хочется быть первым, чтоб ценили – нормальное желание».

Примечание 1

2 3 4 5

6 7 8

9 10

11

12

206

Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распостранении национализма / Б. Андерсон; пер. с англ. В.Николаева; вступ. ст. С. Баньковской. М., 2001. Там же. С. 242–243. Appadurrai, A. Modernity at large: Cultural dimension of Globalization. P. 33. Ibid. P. 35. Беньямин, В. О понятии истории / В. Беньямин // Художественный журнал. М., 1995. № 7. С. 8. Там же. С. 6. Там же. С. 9. Baer, A. Consuming history and memory through mass media products / A. Baer // European journal of cultural studies London SAGE Publications. 2001. Vol 4(4). P. 496. Дебор, Г. Общество спектакля / Г. Дебор. М., 2000. С. 46. См. подробнее: Криволап, А. Стабильный кризис в нестабильном обществе / А. Криволап // Топос. № 2 (13). 2006. С. 70–80. См. подробнее: Tomlinson, J. Cultural globalization: placing and displacing the west / J. Tomlinson // The media reader: continuity and transformation. London, 1999. P. 165–177; Tomlinson, J. Globalization and Culture / J. Tomlinson. Cambridge, 2002. Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распостранении национализма. С. 30.

FM-вещание: технология и культурная форма 13 14 15 16 17 18 19 20 21

22

23

24

25

26 27

28

29

30

31

32 33 34 35 36 37 38 39

Там же. С. 31. Там же. С. 32. Там же. С. 59. Там же. С. 56. Там же. С. 49. Там же. С. 57–58. Там же. С. 163. Там же. С. 153. Murdock, G. Corporate dynamics and broadcasting futures / G. Murdock // The Media Reader ed. by Hugh Mackay and Tim O'Sullivan. Sage Publication. 1999. P. 31. Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распостранении национализма. С. 193. См. подробнее о возможности использования концепции «креольства» в белорусском контексте: Абушенко, В. Креольство как ино-модерность Восточной Европы (возможные стратегии исследования) / В. Абушенко // Перекрестки. №1–2. 2004. С. 124–156; Казакевіч, А. Дэканцэптуалізацыя крэольства / А. Казакевіч // Палітычная сфера. № 4. 2005. С. 104–115. См. подробнее о программах «Немецкой волны» для Беларуси www.dwworld.de/belarus Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распостранении. С. 222–223. Там же. С. 108. Хлебников, В. Радио будущего / В. Хлебников // Творения URL http://www. rvb.ru/hlebnikov/tekst/06teor/272.htm Turner, G. Television and cultural studies / G. Turner // International journal of cultural studies. London, 2001. Volume 4(4). P. 376. Cм. подробнее: Tomlinson, J. Globalization and Culture / J. Tomlinson. Cambridge, 2002. P. 79–97. Giddens, A. The Globalizing of Modernity / A. Giddens // The Global Transformations Reader: an introduction to the globalization debate. Cambridge, 2001. P. 92–98. Hoggart, R. Culture and its Ministers / R. Hoggart // An English Temper. Essays on education, culture and communication. London, 1982. P. 187–189. Дебор, Г. Общество спектакля / Г. Дебор. М., 2000. С. 99. Turner, G. Television and cultural studies. P. 376. Жижек, С. Возвышенный объект идеологии / C. Жижек. М., 1999. С. 93. Там же. С. 94. Там же. С. 52. Там же. С. 111. Там же. С. 115. Бергер, П. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания / П. Бергер, Т. Лукман. М., 1995. С. 263.

207

Культурная идентичность в контексте Пограничья 40

41

42

43

44

45

46

47

48

49 50 51

52

53

54 55 56

57

58

59 60

208

Лотман, Ю.М. Внутри мыслящих миров / Ю.М. Лотман. Семиосфера. СПб., 2000. С. 150–391. Бабкоў, I. Сярэдняя Эўропа – новая мадэрнасць / I. Бабкоў // Фрагмэнты. № 3. 1997. Усманова, А.Р. Репрезентация как присвоение: к проблеме существования Другого в дискурсе / А.Р. Усманова // Топос. № 4. Минск, 2001. С. 50–66. Бабкоў, І. Этыка памежжа: транскультурнасть як беларускi досьвед / I. Бабкоў // Фрагмэнты. № 6. Williams, R. Conclusion to Culture and Society / R. Williams // A Cultural Studies Reader. History, Theory, Practice (ed. by J. Munns & G. Rajan). Longman, 1995. P. 168. Cм. подробнее: Екадумаў, А. Культурныя рэалii беларуска-расiйскай iнтэграцыi / А. Екадумаў // Беларуска-расiйская iнтэграцыя. Аналiтычныя артыкулы. Мiнск, 2002. С. 173–221. Бурдье, П. Политический монополизм и символические революции / П. Бурдье // Социология политики. М., 1993. С. 313. Бурдье, П. Структуры. Habitus. Практики / П. Бурдье // Современная социальная теория: Бурдье, Гидденс, Хабермас. Новосибирск, 1995. С. 19. Бурдье, П. Поле политики, поле социальных наук, поле журналистики / П. Бурдье // О телевидении и журналистике. М., 2002. С. 133. Бабкоў, І. Этыка памежжа: транскультурнасць як беларускi досьвед. Бабкоў, I. Сярэдняя Эўропа – новая мадэрнасць. Бабкоў І. Беларусь – Украiна: падарожжа на скрай / I. Бабкоў // Фрагмэнты. № 4. Williams, R. Television: Technology and Cultural Form / R. Williams. Wesleyan university press, 1992. P. 18–19. Flichy, P. The wireless age: radio broadcasting / P. Flichy // The Media Reader ed. by Hugh Mackay and Tim O'Sullivan. Sage Publication, 1999. P. 86. Ibid. P. 38. Ibid. P. 38–71. Киреев, О. Поваренная книга медиа-активиста / О. Киреев. Екатеринбург, 2006. С. 74. Шупа, С. Замежнае вяшчаньне на Беларусь – гісторыя і пэрспэктывы / C. Шупа // http://radio.tut.by/articles/art/rs_hist.html «Общественно-правовые медиа» – это калька с немецкого Offentlichrechtlischer Medien, в англоязычной терминологии принято говорить о «публичных медиа» (public media). Но в обоих случаях главным объединяющим критерием может стать автономность данного типа медиа-предприятий от государственного бюджета, так как финансирование осуществляется за счет взносов зрителей и слушателей. Медиа-предприятия такого рода не являются коммерческими и не ориентированы на получение прибыли. Мельников, Э. Телепрограмма на завтра / Э. Мельников. М., 2004. Подорога, В.А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии: С. Киркегор, Ф. Ницше, М. Хайдеггер, М. Пруст, Ф. Кафка / В.А. Подорога. М., 1995. С. 27.

Заключение

По итогам проделанной работы представляется возможным сформулировать некоторые выводы, которые следует рассматривать не как истину, высеченную в камне, а как новые проблемные поля, которые можно использовать в качестве инструментов для отесывания «философского камня». В рамках исследовательского проекта был поставлен ряд задач и предложено несколько гипотез, часть из которых подтвердилась в ходе работы над проектом. Полученные выводы можно тематически сгруппировать. Медиа-ландшафт. Белорусский медиа-ландшафт формируется и во многом определяется системами масс-медиа сопредельных государств, в первую очередь России. У белорусских профессионалов в сфере масс-медиа нет осмысленного и адекватного понимания уникальности белорусской ситуации пограничья и роли масс-медиа в данном контексте. Скорее есть стремление в сторону соседей и равнение на них, но нет интереса к тому, что происходит у себя, здесь и сейчас. Как и в годы СССР, технологические и концептуальные инновации попадают в Беларусь из Москвы. При этом сохраняется устойчивая культурная зависимость от России, когда образцом для подражания, на который можно равняться, становятся российские медиа-продукты. Описание медиа-ландшафта возможно при условии его конструирования. Медиа-ландшафт в чем-то утопическая модель – это то, чего в реальности нет (это ключевое отличие от географического ландшафта, где социально-культурно детерминированная оптика взгляда выхватывает из тела поверхности классифицированные ранее фрагменты: горы, пики,

209

Культурная идентичность в контексте Пограничья

хребты, ущелья и пр.). Пространство медиа-ландшафта трудно локализуется в географическом пространстве. Во всяком случае, оно не совпадает с географическими или административными границами. Это виртуальное многомерное пространство, в котором происходит коммуникация. Идентичность. У белорусских профессионалов в сфере масс-медиа нет осмысленного и адекватного понимания уникальности белорусской ситуации пограничья и роли масс-медиа. Есть стремление равняться на соседей, но нет интереса к тому, что происходит здесь и сейчас. На сегодняшний день советская культурная идентичность размыта, а новая еще только формируется. Это касается не только потребителей медиапродукции, но и концепции белорусских масс-медиа. Единое информационное пространство с Россией влияет на идентификацию белорусских медиа, усиливая оринтацию на Россию. Советскость. Несмотря на значительные социальные трансформации, культурный ландшафт по-прежнему остается советским. Масс-медиа как социальный институт также вписаны в этот все еще советский ландшафт, во многом зависимый от прошлого. Существенное влияние советского прошлого и попытки его преодоления сформировали понятие «советскости» – симулякра, «советского» стиля, за которым уже не осталось прежних означаемых. Описывая белорусскую медиасистему, уместного говорить не о репродукции и воспроизводстве советской модели, а о сохранении «советскости» в новой модели. Трансформации, произошедшие после распада СССР, затронули и сферу масс-медиа. Сегодня уже можно говорить о существовании особой постсоветской белорусской модели массмедиа. При этом изменения, произошедшие в медиа-ландшафте Беларуси с момента обретения независимости, можно рассматривать как одну из важнейших составляющих социально-политических трансформаций. Большая проблема для нынешней белорусской идеологии состоит в том, как приспособить означающие советского прошлого, все еще курсирующие в дискурсе, для репрезентации изменившихся представлений об этом советском прошлом. При этом избирательный характер того, что из советского прошлого относится к «современным представлениям» («советскости») о советском, а что нет, вопрос неизбежно идеологический. Белорусские медиа только кажутся советскими, хотя уже давно не являются таковыми. Это подделка под советские медиа, которые уже давно остались в прошлом. Но «советскость» по-прежнему остается с нами, в наших высказываниях, в нашем дискурсе. Пытаясь быть максимально эффективными и не видя альтернативы советской модели, белорусские медиа симулируют «советскость», прикрываясь ей как универсальной характеристикой. Можно сказать, что «советскость» (как характеристика) есть главный результат постсоветских преобразований в сфере масс-медиа. Это иное измерение проблемы дистанции, отражающее, насколько 210

Заключение

продвинулись преобразования в сфере медиа. Минимальная дистанция в советской медийной практике превратилась в полное отсутствие дистанции в постсоветских белорусских электронных медиа. Симуляция реальности уж не есть нечто гипотетическое, а самый что ни на есть факт реальности, поскольку реальность конструируется в процессе репрезентации. Своеобразие белорусского процесса транзитивных преобразований в социокультурной сфере состоит в ориентации на прошлое, причем достаточно близкое. Переосмысление прошлого сопровождается стремлением воскресить его, сделать новой реальностью. Но прошлое, которое подлежит переосмыслению, почему-то ограничено ХХ веком. Да и сами события из этого ограниченного временного промежутка также достаточно избирательны. Здесь прослеживается опасная для развития культуры тенденция сохранить и законсервировать все лучшее из того, что было. Сделать из этого «культурную окаменелость» и отвергать возможности модернизации, хоть как-либо угрожающие состоянию покоя системы. В этом случае проблема культурной идентичности грозит перерасти в разряд неразрешимых, когда нация сможет гордиться своими достижениями только в прошлом, напоминая тем самым все больше и больше картофель (кстати, культовый для Беларуси продукт), лучшие представители и достижения которого уже в земле, а на поверхности только ботва... Репрезентация. У белорусских профессионалов в сфере масс-медиа нет представления о том, что медиа не способны объективно отражать реальность, а содержание медиа есть не что иное, как конструирование реальности. Вместо этого есть глубокая вера в объективность и возможность объективного отражения реальности. Понимание репрезентации социальной реальности в электронных массмедиа трансформируется от пассивного отражения (отзеркаливания) в активный процесс конструирования новой социальной реальности. В процессе репрезентации голосом обладает только Власть. Голос в данном контексте следует понимать как возможность производить знаки и попытку фиксировать и ограничивать возможные значения знаков, которые могут быть получены при интерпретации. Порядок дискурса определяется властными отношениями, и дискурс масс-медиа не является исключением. Репрезентация социальной реальности может быть проинтерпретирована как своего рода стремление упорядочить, «окультурить» хаос, присутствующий в реальности. Одна из базовых оппозиций «культура – природа», может быть, нашла свое отражение и здесь. «Несовершенство природы» компенсируется культурной деятельностью. Соответственно и при репрезентации реальности создается новая реальность, удовлетворяющая запросы дискурса власти, конфликтуя при этом с существовавшими прежде репрезентациями. Репрезентация реальности оказывается насилием над действительностью: избирательность видения, принудительное игнорирование некоторых знаков. 211

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Кроме того… Профессионалы белорусского медиа-рынка не имеют адекватного представления о концепции общественных (общественно-правовых) масс-медиа. И возможность ее реализации в Беларуси даже не рассматривается. Нет оснований отказываться от использования модели «окопа» («Пещеры-2») в контексте медиа-ландшафта. Модель пригодна для оценки возможных трансформаций белорусского медиа-ландшафта.

Приложения

Приложение 1 Анкета и дополнительные материалы, с помощью которых проводилось эмпирическое исследование Здравствуйте. Большое спасибо, что согласились и нашли время на интервью. Я работаю над текстом по поводу нынешнего состояния белорусской медиа-системы, и хотелось бы прояснить несколько вопросов. Поэтому я обратился к вам, как к эксперту в области радио. 1. Степень влияния иностранных медиа: 1.1. Как вы оцениваете степень влияния иностранных (небелорусских) масс-медиа (радио) на белорусскую аудиторию? 1.2. Какие это имеет последствия? 1.3. Нужно ли менять ситуацию, если да, то что можно сделать? 2. Идентификация: 2.1. Что значит делать белорусскую радиостанцию сегодня (радио в Беларуси)? 2.2. На основании каких критериев вы идентифицируете себя именно как белорусское СМИ (белорусское радио)? 2.3. Белорусские масс-медиа часто сравнивают с советскими. Насколько уместно подобное сравнение? 3. Медиа-ландшафт: 3.1. Если представить взаимодействие белорусских медиа как единую систему, то какое место в ней вы отводите для своей радиостанции?

213

Культурная идентичность в контексте Пограничья

3.2. Насколько это соответствует вашим ожиданиям-притязаниям? 3.3. Какие, на ваш взгляд, самые значимые изменения в сфере медиа произошли со времен СССР? 4. Репрезентация реальности: 4.1. Вы опытный человек в медиа-сфере, как вы считаете, масс-медиа отражают или конструируют реальность? 4.2. Возможно ли объективное воспроизводство реальности? 4.3. За счет каких механизмов медиа оказывают влияние на социальную жизнь? 5. Общественные медиа (два вопроса об общественно-правовых массмедиа): 5.1. Как вы понимаете, что такое общественные медиа и какие критерии есть для этого? 5.2.Возможна ли в Беларуси такая форма организации медиа, как общественная? Может быть, существующую систему можно считать таковой? Предъявляется в самом конце разговора, как бы между прочим, может быть, найдете еще пять минут? Кстати, незадолго до нашего разговора наткнулся в Интернете на интересную и весьма подходящую по теме статью на одном российском сайте. Может быть, вы бы могли как-то ее прокомментировать? Буквально пару фраз, что вы думаете о материалах подобного рода. Передать прочитать распечатанную страницу: ЗАПИСКИ РОССИЙСКОГО СЛУШАТЕЛЯ В БЕЛОРУССИИ Провел у знакомых в Минске чуть больше недели и активно прислушивался к эфиру. Сложилось достаточно полное представление о радио в Белоруссии. Надо сказать, что это представление не вселяет оптимизма. Подсознательно ощущается тоска по временам, когда ровно в полдень можно было услышать бой кремлевских курантов и сакраментальную фразу: «Говорит Москва…» В эфире государственных станций, как и в советские годы, говорят правильным поставленным голосом дикторы, зачитывающие чужие тексты. Конечно, хорошо, что в эфире слышны голоса без дефектов речи, но их однообразие и претензии на звание местного «Левитана» утомляют. Информационные программы и выпуски новостей конструируют идеальный мифический мир прежней «советской Белоруссии» (кстати, главная газета страны так и называется «Советская Белоруссия»). Благостные новости, зачитываемые как под копирку: о расцвете родного сельского хозяйства и проблемах 214

Приложения

где-то далеко-далеко. В результате оказывается, что «золотой век» в прошлом, и можно только вспоминать, как это было. Централизация и информационная политика выстроены более «вертикально», чем в России. Возможно, сказываются последствия последних политических кампаний, хотя даже трудно представить, как все было тогда, если нынешнее (ноябрь 2004) состояние – это только последствия. В Белоруссии, как и раньше, слушают, любят, ценят российские станции. Легкий способ заработать деньги – привести в Белоруссию какую-нибудь российскую сетевую станцию. Расходов минимум, а вот доходов… Большинство маршруток, по крайней мере те, в которых довелось ездить, кроме слалома по городу предлагали еще и «Русское радио». На белорусском языке в FM-диапазоне ничего не слышно. Бывает, что можно нарваться, но уж больно качество сигнала тогда хромает. При этом не совсем понятно, что говорят, но музыку, как правило, крутят русскоязычную. Вроде они самостоятельные и независимые, но на практике они сильно зависят от российского шоу-бизнеса. Белоруссия заслушивается российскими поп-проектами типа «Фабрики звезд» и «Народными артистами» и упорно пытается найти для себя что-то свое неповторимое. Так, согласно пожеланиям президента Белоруссии Александра Лукашенко, с первого января следующего года в эфире всех радиостанций Белоруссии должно быть 75% белорусской музыки. Как быть любимому и лидирующему по объемам аудитории, «Русскому радио» не понятно. Спасение может быть найдено в том, что белорусская музыка не обязательно должна быть на белорусском языке. И получается, что Алена Свиридова, Юрий Антонов и даже Андрей Макаревич – это популярные белорусские исполнители. Такие вот правила. Впрочем, чтобы понять суть, надо слушать радио, все остальное видимость. Владислав Киселев Калуга – Минск – Калуга

215

Приложение 2 Система структурирования транскрибированных интервью Code System 1_иностранное влияние 1_1_степень_влияния 1_2_последствия_влияния 1_3_необходимые_изменения 2_идентификация 2_1_радио_сегодня 2_1_1_функции_радио 2_1_2_аудитория 2_2_критерии_идентификации 2_2_1_тут_вещаем 2_2_2_тут_зарегистрированы 2_2_3_75%_музыки_by 2_2_4_язык 2_2_5_новости_тутэйшыя 3_медиа-ландшафт 3_1_свое_место 3_2_метафора 3_3_соответствие_ожиданиям 4_репрезентация_реальности 4_1_объективность 4_2_отражение_реальности 4_3_конструирование 4_4_механизмы_влияния 5_общественные_медиа 5_1_общее_представление 5_2_общественные_в_Беларуси 6_советское 6_1_сравнение_бел_и_сов 6_1_1_белорусское 6_1_2_советское 6_2_советскость 6_3_изменения_после_СССР 6_4_славянство

216

XVII век, Европа Субъект анализа – система мирового порядка Объект – человеческая природа

70-е гг. XX в., США Субъект анализа – Запад (критика и самокритика монологичности)

60-е гг. XX в., США Субъект анализа – «угнетенные» группы, этнические меньшинства и диаспоры Объект анализа – система глобальных и геополитических взаимосвязей

С. Латуш, 50-е гг. ХХ в. (историчность и централизация глобального) З. Бауман, «культурные штудии», 70-е гг. ХХ в. (субъект анализа – всемирность проявлений западного варианта глобализации)

Модернизм (Э. Гидденс, Ю. Хабермас)

Постмодернизм (З. Бауман, Д. Харвей)

Постколониальность (Э. Саид, Г. Спивак, Х. Бхабха)

Глобализация (З. Бауман, С. Латуш)

Нормативность (аксиологичность оценивания)

Самовоспроизводство глобальной системы

«Технологичность» общества, мобильность и стремление к уподоблению «современному» (З. Бауман)

«Универсальная модель империи» (С. Латуш): потребительство и практики навязывания

Критика экспансии Запада «Пограничное сознание», угнетенность, гибридизация, и современных колониальных проектов ориентализм, постколониализм – «стратегический эссенциализм» (Г. Спивак)

Метод выстраивания бинарных оппозиций: колониальный/имперский, доминирование/ подчинение

Нивелирование политического основания (эстетичность)

Критика, ирония, «критический оптизм»

Оправдание колониальных режимов. Политические последствия и критика доминантных режимов имели место в начале XIX в.

Политические характеристики

Культурфилософский анализ Эстетика, архитектура, литература

Институциональный ана- Автономия, субординация лиз системы социальных «рациональности общества» связей (Ю. Хабермас), саморефлексия

География и хронология. «ХроСистематические, нотопология» – раскрытие социальные функции, сущностных оснований теории методы дисциплинарв пространственно-временном ного и междисципликонтинууме нарного анализа

Приложение 3 Философские концепции анализа проблематики культуры и различия

218

Новые социальные движения

• Социальные, политические и культурные формы резистенции «мейнстрима» • Освободительные мировые движения, направленные на противодействие империализму и колониализму (Алжир, Венгрия, Вьетнам, ЮАР и т.д.)

«Культурные исследования»

• Анализ взаимоотношений культуры и власти • Фиксация субкультур и практик сопротивления • Критика дихотомии «высокая»/«низкая» культура • Закрепление в рамках Бирмингемского центра современных культурных исследований и американских движений в защиту гражданских прав • Освободительные движения против формирования нациогосударств (индийские в США и Мексике, этнические конфликты на Балканах и арабо-израильский конфликт) • Социальные движения «политик идентичности» (феминизм, квир и лесбийские исследования, Чикано (-а) и др.)

Новые социальные движения (2)

• Использование оппозиции империализм/ колониализм для контекстуализации «культурных исследований» • Обозначение исторического периода деколонизации, особенно в послевоенный период • Обращение к опыту интеллектуалов постколониальной теории и критики Интернационализация языковых форм выражений, би- и полилингвизм.

Постколониализм

Приложение 4 Критические проекции мультикультурализма

• Критика интеллектуальной мысли и художественных практик модернизма • Разрушение канона Просвещения • Тематика культурного различия, культурного плюрализма и деконструкции исторической памяти • Отрицание универсальной модели пространственновременного континуума культуры

Постмодернизм

Глобализация (2)

• Культурные формы и практики становятся товаром на международном рынке услуг • «Детерриторизация» культурных стратегий и механизмов (переход от регионализации и локализации к размыванию границ и повсеместности распространения) • Локальные культуры более динамичны в направлении культурной интеграции и обновления

Глобализация

• Рост транснациональных экономических структур и рыночного обмена • Технологический и информационный уровень развития глобальных коммуникаций • Мобилизация труда, денег, товаров и услуг • «Вестернизация» глобального культурного обмена • Дестабилизация национальных формаций, критика радикальных форм национализма представителями постколониализма и глобализации • Разрушение представления об абсолютизации «чистоты» расы, этничности и традиционности культурного наследия • Политическая характеристика транснационализации фактической идентичности • Актуализация процесса культурной идентификации • Национальные культуры становятся «воображаемыми сообществами» (нарративное конструирование)

Постнационализм

• Анализ проблематики идентичности и идентификации в рамках кросскультурных исследований • Трансформация монологичности фактической идентичности в динамику культурной идентификации (С. Холл – отношения культурной гомогенизации и «глобального постмодерна») • Диалектика партикуляризма и универсализма культурного пространства • Процессы культурной ассимиляции, гибридизации, культурной трансляции, метисации, креолизации и маргинализации локальных этнических групп

Постколониализм (2)

• Маргинализация идентичности Другого • Деконструкция эссенциализации культуры посредством механизмов субверсии, диссеминации и реинскрипции • Подчеркивание социальной перформативности политик локализации: междисциплинарность исследования

Постструктурализм

Приложения

219

220

Приложение 5 Психологические исследования плюралистических обществ

Именной указатель

Абушенко В. Адорно Т. Аккерман Б. Александрова Т.Д. Аллахар А. Альтюссер Л. Андерсон Б. Андерсон П. (Anderson P.) Анкудо Е. Аппадураи А. (Appadurrai) Аппиа Квэйм Арутюнян Ю.В. Ашкрофт Б. Багиров Э.Г. Барри Б. (Barry B) Барт Р. Батлер Дж. Бауман З. Баэр А. (Baer A.) Беньямин В. Бергер П. Берк К. Бикбов А. Бобков И. (Бабкоў І.) Богуславский М.М. Бодрийяр Ж. Бромлей Ю. Бубер М. Бурдье П. Бхабха Х.

221

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Вебер М. Гадамер Г.-Г. Гваттари Ф. Геллнер Э. Гердер И. Гидденс Э. (Giddens) Гиру Х (Giroux H.) Грамши А. Гриффитс Г. Гумилев Л. Гурко Е. Дворкин Р. Дебор Г. Дейк ван Т.А Делёз Ж. Деррида Ж. (Derrida) Джеймисон Ф. Джеймисон Ф. (Jameson F.) Дженкс Ч. (Jencks Ch.) Дилигенский Г. Доминик Дж. (Dominick J.) Донцов А.И. Дробижева Л.М. Дюринг С. (During S.) Дюркгейм Э. Екадумов А. (Екадумаў) Женетт Ж. Жижек С. Иордан М.В. Исаченко Г.А. Истратов А. Каганский В.Н. Казакевич А. (Казакевіч А.) Каллер Дж. Кан Джоел С. (Kahn Joel S.) Кимлика У. Киреев О. Коэн А. Криволап А.Д. Кристева Ю. Лакан Ж. 222

Именной указатель

Лауретис де Т. (Lauretis de T.) Лебедева Н.М. Лиотар Ж.-Ф. Литвин А. Локк Дж. Лотман Ю.М. Лукман Т. Маккуэйл Д. Маклюэн М. Малахов Вл Маргалит А. Маркс К. Мельников Э. Мендель Э. Миллер Дж. Мискевич Н. (Miscevic N.) Митин И. Мнацаканян М.О. Можейко М.А. Ноцика Р. Оруэлл Дж. Парек Б. (Parekh B.) Петерсен Х. Пирс Ч. Платон Подорога В.А. Пропп В. Раденфорд Дж. Раулз Дж. Рац Дж. Рекс Дж. Рорти Р. (Rorty R.) Руднев В. Рушди С. Рэдфорд Дж. (Rutherford J.) Саид Э. (Said E.) Сандель М. Санько С. Саруп М. (Sarup M.) Серио П. Сикевич З.В. 223

Культурная идентичность в контексте Пограничья

Слемон С. (Slemon S.) Солдатова Г.У. Соссюр Де Ф. Спивак Г. (Spivak G.) Стефаненко Т.Г. Сусоклов А.А. Сэмпсон Е. Тарнер Г. (Turner G.) Тиффин Х. Тишков В. Тлостанова М.В. Томлинсон Дж. (Tomlinson) Тынянов Ю.Н. Тэйлор Ч. Уильямс Р. (Williams R.) Уолзером. М. Усманова А.Р. Уталиева Ж.Т. Фаирклаф Н. (Fairclough N.) Филиппов А. Фиск Дж. (Fiske J.) Фличи П. (Flichy P.) Фрейд З. Фуко М. (Foucault M.) Фурс В.Н. Фэнон Ф. (Fanon F.) Хабермас Ю. Хайдеггер М. Харвей Д. (Harvey D.) Харрис У. Харт У. Хартни М. (Hartney M.) Хатчен Л. (Hutcheon L.) Хлебников В. Хобсбаум Э. Хоггарт Р. (Hoggart R.) Холл С. (Hall S.) Хорн Д. Хотинец В.Ю. Хофстеде Г. Хрох М. 224

Именной указатель

Хюбнер К. Чан Й. Шведер Р. Шендерович В. Шупа С. Эйзенштейн С. Эйхенбаум Б.М. Эко У. (Eco U.) Юровский А.Я Якобсон Р. Янг И. (Young I.)

225

Belarus as a Borderland: Modelling of Media-Landscape This book is an attempt to consider the functioning of Belarusian mass media system taking into account events of the last 15 years and the status of Eastern European Borderland. The functioning of FM radio stations is discussed. This work is based on the results of a research project titled “Cultural Identity in the Context of Borderland” conducted within “Social Transformation in the Western Eurasia Border Region (Belarus, Moldova, and Ukraine)” program administered by the Center for Advanced Studies and Education (CASE). The choice of FM radio stations as an object of research is not incidental. Below are just some of the reasons justifying this choice and pointing out the impact of FM broadcasting have on social and cultural reforms in the former USSR in general and Belarus in particular: • First, this area of mass media system emerged and developed after the fall of the USSR. FM broadcasting stations were exactly the medium USSR did not know as they did not exist. Its forms and models were borrowed from the West. Thus, the break with Soviet broadcasting traditions was emphasized. • Second, radio equipment produced in the USSR was not able to get VHF waveband so the development of FM broadcasting had to follow the import of western equipment. Significantly, during the USSR period broadcasting of foreign radio stations was carried out within wavebands available to Soviet made radio sets (HF, MF) while with FM broadcasting one needed new radio sets which were imported and bought by people voluntarily. • Third, radio has become a pioneer in advertising business. In the USSR there have been ad papers but those were all personal ads.

226

Belarus as a Borderland: Modelling of Media-Landscape

Radio has taken the first step in broadcasting commercial ads for money. Thus, one can note that this way FM market is another definition for advertising market. • Fourth, the tradition of totalitarian state and its centralized media system affected and still continue to affect policy in all media sources. Being once the voice of the Kremlin, radio has transformed into one of the most efficient types of local media. Counterpart to the radio system inherited from Belarusian SSR and implemented in state broadcasting we can also see now the development of radio techniques borrowed in the West. This is so called “format” broadcasting where mass media is a subject to business laws and it develops broadcasting not for everyone but for a specific target audience. Though after introducing 75% quota broadcasting for Belarusian musicians it is hard to talk about truly “format” broadcasting. In Belarus cultural remnants of Soviet past are carefully preserved to reconstruct the ideal model of the past. This way we can say for sure that the Belarusian landscape on the whole, let alone media landscape continues to be a Soviet one. The changes that occurred with Soviet system in Belarus after the fall of the USSR do not allow such characteristics as it being ‘sovietlike’ be one of its attributive characteristics. In the USSR Belarusian media were not national (formally they were but in fact they were not doing the job of the national media). Moreover, at that time Belarus was not a part of East European Borderland. There has never been one. It has always been more like a traditional hierarchical model of a relationship between the empire and its lands: Center – Province – Faraway Districts – Borderland1. However, one of the results of social and political transformations was the creation of new borders and the change of those that existed in Europe. Talking about this model itself we can start using the term “trench model” for the model described in the book. In this book we did not try to create a map of the surrounding media landscape. Still, we have to notice that the preliminary work for that is now done. Geography and landscaping require “creating the most significant (system constructing) links between single nature elements (components) within the given territory”2. This is one of the principal methods of landscape construction by means of structuring. Thus, if we are not speaking about the landscape as matter of this paper we might not see it at all. We can also say, that “the landscape exists due to our interaction with it as a landscape”3. Thus, mass media should be related to as a technology that is in a certain way built in a certain cultural landscape. Media landscape becomes real only in our imagination otherwise we would never be able to see its dimensional features. In a way it is close to a landscape image which is “defined by a geometry of a compound curve connecting points of the sky and earth in a way that reflects the force of their interaction the best”4. During the semi standardized interviews conducted with program and station producers of Minsk radio stations an interesting detail was found out. One of the questions was to describe position of the radio station and other radio stations in Belarusian media landscape using geography terms. Following are the answers to this question, “We would broadcast nationwide – this is a geographical term we use” or 227

Культурная идентичность в контексте Пограничья

“Our hills are all around the city”. The most metaphoric answer was “if to speak about metaphoric comparisons it would be the edge of the forest. Imagine you walk in the forest and then – bang! – you see its edge. I’d call it an edge of a forest”.

Endnotes 1

2

3

4

228

V. L. Kagansky Principal Ares and Types of Cultural Landscape// Novoe Literaturnoe Obozrenie, Moscow, 2001. P. 60–95. G. A. Isachenko Methods of Field Landscape Research and Ecology and Landscape Mapping// S-Petersburg University, S-Petersburg, 1998. P. 112. V. L. Kagansky The World of Cultural Landscape// Novoe Literaturnoe Obozrenie, Moscow, 2001. P. 23-43. V. A. Podoroga Expression and Sense: Landscape Worlds of Philosophy, Ad Marginem, Moscow, 1995. P. 426.

Европейский гуманитарный университет в Вильнюсе предлагает широкие возможности получения образования европейского уровня в сфере социальных и гуманитарных наук Бакалаврские программы – высшее четырехлетнее образование очной и заочной форм обучения (на базе среднего или незаконченного/законченного высшего образования) по направлениям: •• визуальные и культурные исследования; •• визуальный дизайн и медиа; •• история Беларуси и культурная антропология; •• культурное наследие и туризм; •• массовые коммуникации и журналистика; •• международное право; •• политология и европейские исследования; •• социальная и политическая философия; •• теория и практики современного искусства. Магистерские программы – высшее двухлетнее образование второго уровня (на базе высшего образования) по направлениям: •• визуальные и культурные исследования; •• гендерные исследования; •• европейские исследования; •• международное право и европейское право; •• охрана и интерпретация культурного наследия; •• публичная политика; •• социальная теория и политическая философия; •• сравнительная история стран Северо-Восточной Европы. Европейский гуманитарный университет в Вильнюсе – единственный университет в Европейском союзе с обучением на русском и белорусском языках. Все о программах ЕГУ: www.ehu.lt

229

Научное издание

Криволап Алексей Матусевич Елена

Культурная идентичность в контексте пограничья Конструирование белорусского медиа-ландшафта: FM-радио Ответственный за выпуск Л.А. Малевич Корректор Е.В. Савицкая Компьютерная верстка О.Э. Малевича

Издательство Европейского гуманитарного университета г. Вильнюс, Литва www.ehu.lt e-mail: [email protected] Подписано в печать 07.03.2008. Формат 60х901/16. Бумага офсетная. Гарнитура «GaramondNarrow». Усл. печ. л. 14,5. Тираж 200 экз. Отпечатано «Petro Ofsetas» Žalgirio g. 90, LT-09303 Vilnius